ЧЕТЫРЕ

В воскресенье утром Квиллер купил номер «Прибоя» в книжном киоске гостиницы, где снимал номер. Гостиница была старой и дешевой; изношенные коврики и выцветший бархат кресел в ней заменили сплошным пластиковым покрытием. В маленьком ресторанчике официантка в пластиковом переднике подала ему яичницу—болтунью на холодной пластиковой тарелке. Квиллер открыл газету на странице, посвященной искусству.

Джордж Бонефилд Маунтклеменс Третий сделал критический обзор работ Франца Бахвайтера. Квиллер помнил это имя. Бахвайтер, тихий, незаметный мужчина, сидевший за столиком Галопея, муж общественной деятельницы и вегетарианец, писал, по оценке Сэнди Галопей, изящные акварели. Две фотографии полотен этого художника иллюстрировали статью. Квиллер подумал, что они выглядят довольно сносно. Это были парусники. Ему всегда нравились парусники. И он начал читать.

Квиллер опять взглянул на фотографии картин, и усы его протестующе вздрогнули. Парусники были приятные, действительно очень приятные. Он сложил газету и вышел из кафе. Оставшуюся часть дня он провел в Музее искусств.

Городской художественный музей размещался в здании, отделанном мрамором и соединившем в себе черты греческого храма и итальянской виллы. В утренних лучах солнца белое и величественное здание сверкало бахромой тающих сосулек.

Квиллеру удалось устоять против искушения пройти сразу на второй этаж, чтобы посмотреть на скульптуры обнаженной натуры, рекомендованные ему Оддом Банзеном. Но он всё же завернул в гардероб, чтобы мельком глянуть на «приятную пташку». Там он обнаружил длинноволосую девушку с мечтательным лицом, неторопливо передвигавшую плечики на вешалке.

Уставившись на его усы, она сказала:

– Это не вас ли я видела вчера на балу?

– Это не вас ли я видел в розовом домашнем халатике?

– Мы завоевали приз. Том и я.

– Знаю. Бал удался на славу.

– Скучновато, я думала, будет повеселее.

В вестибюле Квиллер обратился к одетому в униформу смотрителю» на лице которого было типичное для сторожей музеев выражение подозрительности. недоверия и свирепости.

– Где я могу найти директора музея? – спросил Квиллер.

– Как правило, по воскресеньям его не бывает, но минуту назад я видел, как он проходил через вестибюль. Возможно, он пошел упаковывать свои вещи. Вы знаете, он уходит от нас.

– Это плохо. Я слышал, что он хороший человек. Сторож сочувственно покачал головой:

– Всё политика… и ещё этот любитель грязных сплетен из газеты. Это он во всем виноват. Я рад, что работаю на гражданской службе… Если вы хотите поговорить с мистером Фархором, загляните в его офис – вниз по коридору и затем налево.

В административном крыле музея было по—воскресному тихо. Ноэль Фархор, директор согласно табличке на двери его кабинета, был, очевидно, один.

Квиллер прошёл через приёмную и оказался в отделанном панелями офисе, украшенном предметами искусства.

– Простите, – сказал он. – Вы мистер Фархор?

Человек, рывшийся в выдвижном ящике стола, судорожно отпрянул назад, словно его поймали на месте преступления. Квиллер никогда не видел более хрупкого человека. На первый взгляд Ноэль Фархор казался слишком молодым для занимаемой им должности, однако нездоровая худоба придавала ему вид старика.

– Прошу прощения за вторжение. Меня зовут Джим Квиллер, я из газеты «Дневной прибой».

Челюсти Ноэля Фархора с клацаньем сомкнулись. Одно веко судорожно дернулось.

– Что вы хотите? – резко спросил он. Квиллер дружелюбно ответил:

– Я хотел просто представиться. Я новый корреспондент «Дневного прибоя» и новичок в области искусства. Пытаюсь войти в курс дела.

Он протянул руку и пожал дрожащую, вялую ладонь Фархора.

– Если вы решили заняться этим делом в надежде исправить ситуацию, – холодно сказал директор, – то уже слишком поздно. Непоправимое свершилось.

– Боюсь, что не понимаю вас. Я только что приехал в этот город.

– Садитесь, мистер Квиллер. – Фархор сложил руки на груди и остался стоять. – Полагаю, вам известно, что музей не получил грант в миллион долларов.

– Я слышал об этом.

– Этот грант поспособствовал поступлению очередных пяти миллионов от частных лиц и промышленности, что помогло бы нам приобрести в собственность государственную коллекцию доиспанского мексиканского периода и пристроить новое крыло к зданию музея, но ваша газета полностью разрушила эти намерения. Ваш критик постоянными насмешками и нападками представил музей в таком невыгодном свете, что фонд отказал нам в гранте. – Фархор говорил твердым голосом, несмотря на видимую дрожь, охватившую его, – Нет необходимости упоминать, что этот провал плюс нападки Маунтклеменса на меня лично как администратора вынудили меня подать заявление об уходе.

– Это очень серьёзно, – пробормотал Квиллер.

– Просто невероятно, что один человек, да ещё ничего не смыслящий в искусстве, может безнаказанно порочить все начинания города в этой области. Но здесь ничего уже нельзя сделать. Я даже не хочу терять время на разговоры с вами. Я уже написал письмо вашему издателю, требуя, чтобы этого Маунтклеменса остановили до того, как он разрушит наше культурное наследие. – Фархор опять взялся за свои папки. – Теперь мне необходимо кое-что сделать, а потом разобрать бумаги.

– Прошу прощения, что помешал вам. Не зная всех фактов, я не смогу их должным образом прокомментировать.

– Я уже изложил вам факты. – Тон, которым Фархор произнес эти слова, положил конец беседе.

Квиллер обошёл несколько этажей музея, но думал он не о картинах Ренуара или Каналетто. Древняя культура ацтеков также не смогла захватить его внимание. Только древнее оружие расшевелило его чувства – острые кинжалы, немецкие охотничьи ножи, булавы с гвоздями на конце, испанские стилеты и рапиры. И тут его мысли внезапно вернулись к критику, которого ненавидели буквально все.

На следующий день рано утром Квиллер явился в редакцию. В архиве, находившемся на третьем этаже, он попросил папку с критическими обзорами Маунтклеменса.

– Вот, пожалуйста, – сказал библиотекарь, подмигивая ему. – Когда вы закончите работать с этими материалами, кабинет первой медицинской помощи вы найдете на пятом этаже, – в том случае, если понадобится что-нибудь сердечное.

Квиллер просмотрел критические обзоры за прошедший год. Он обнаружил нудный разбор кучерявых ребятишек Кэла Галопея («конфетное искусство») и жестокие слова, высказанные по адресу примитивных зверьков дядюшки Вальдо («возраст не может заменить талант»). Кроме того, Квиллер нашел раздел, посвященный частным коллекционерам, правда без упоминания имен. Им предъявлялось обвинение в том, что они не столько хлопочут о сбережении предметов искусства, сколько уклоняются от уплаты налогов.

Маунтклеменс припас несколько сильных выражений и для металлических скульптур Батчи Болтон, которые ему напоминали доспехи, поизносившиеся во время провинциальных постановок Макбета. Критик был шокирован массово производимыми работами третьесортных художников, сравнивая их творческий процесс с производственным конвейером автомобильного завода в Детройте. Он приветствовал маленькие пригородные художественные галереи, которые стали общественными центрами и вытеснили клубы игры в бридж и кружки по выпиливанию, хотя и выразил сомнение в их художественной значимости. И он поносил Музей искусств: его программу развития, постоянную экспозицию, директора и цвет униформы смотрителей. Абсолютно всё.

Тем не менее в статьях были и восторженные отзывы о произведениях Зои Ламбрет, но многословные тирады были слишком насыщены профессиональными терминами. «Сложность красноречивой динамики в органической структуре… внутренние субъективные побуждения, выраженные в сострадательной манере…»

Там также была заметка, не имеющая никакого отношения ни к изобразительному искусству, ни к скульптуре. Предметом обсуждения были кошки (Felis domestica) как произведение искусства.

Квиллер вернул папку в архив и отыскал в телефонной книге необходимый адрес. Он хотел выяснить, почему произведения Зои Ламбрет сточки зрения Маунтклеменса были такими хорошими, а по мнению Кэла Галопея – такими плохими.

Галерею Ламбретов он нашел на окраине финансового района города. Размещалась она в старом здании, затерянном среди многоэтажных офисов. В витрине были выставлены всего два полотна в обрамлении тридцати ярдов серого бархата. На одном из полотен были изображены разбросанные по тёмно—синему фону черные треугольники. Другое представляло собой таинственную смесь из толстых мазков насыщенных коричневых и бордовых тонов. Тем не менее казалось, что из этого хаоса проступает чей—то загадочный лик, и Квиллер почувствовал на себе взгляд пары глаз, уставившихся на него из глубины полотна с явно ощущаемой жестокостью.

Он открыл дверь и нерешительно шагнул внутрь. Галерея была узкой и длинной, довольно роскошно меблированной – как гостиная, в бескомпромиссном современном стиле. На мольберте Квиллер заметил очередное скопище треугольников, на сей раз серых, разбросанных на белом фоне. Они понравились ему больше, чем те, что были выставлены в витрине. Художник подписался «Скрано». На постаменте стояло сооружение из водосточных труб, скрепленных велосипедными спицами. Оно называлось «Предмет № 017».

Когда он входил в мастерскую, где-то звякнул колокольчик, и Квиллер услышал шаги на винтовой лестнице в дальнем конце галереи. Эта металлическая конструкция, окрашенная в белый цвет, напоминала огромную скульптуру. Квиллер увидел изящные ботинки, затем ноги в узких брюках и наконец целиком – кудрявого, высокомерного, с правильными чертами лица владельца галереи. Квиллер с трудом мог представить Эрла Ламбрета мужем сердечной и женственной Зои. Мужчина был болезненно суетлив и выглядел несколько старше своей жены.

Квиллер представился:

– Я новый репортёр из газеты «Дневной прибой». Миссис Ламбрет пригласила меня посетить вашу галерею.

Мужчина состроил гримасу, которая должна была, видимо, изображать улыбку, и прикусил зубами нижнюю губу.

– Миссис Ламбрет говорила мне о вас, – сказал он, – и я надеюсь, что Маунтклеменс сообщил вам, что это ведущая галерея города. В самом деле, эта галерея единственная, достойная упоминания.

– Я ещё не встречался с Маунтклеменсом, но знаю, что о работах вашей жены он отзывается наилучшим образом. Я бы хотел посмотреть некоторые из них.

Владелец, неподвижно стоящий с руками за спиной, кивнул в направлении коричневого прямоугольника, висевшего на стене:

– Это одно из последних полотен миссис Ламбрет. Оно обладает несомненной художественной ценностью.

Квиллер безмолвно и внимательно изучал картинку. Её поверхность напоминала шоколадный торт, обильно покрытый сахарной глазурью. Он провел языком по губам. Так как Квиллер уже видел одно полотно Зои, ему легче было различить где-то в глубине водоворота пару глаз. Мало-помалу вырисовывалось женское лицо.

– Она использует много краски, – сделал вывод Квиллер. – Должно быть, полотно сохнет очень долго?

Владелец опять прикусил нижнюю губу и сказал:

– Миссис Ламбрет использует все средства для того, чтобы захватить зрителя и чувственно пленить его ещё до своего выступления. Её художественная речь всегда отличается завуалированностью мысли, и это принуждает аудиторию принять непосредственное участие в интерпретации.

Квиллер отсутствующе кивнул.

– Она великий гуманист, – продолжал Ламбрет. – К сожалению, здесь представлена только незначительная часть её полотен. Практически всю коллекцию Зоя готовит для персональной выставки, которая состоится в марте. Тем не менее самые яркие и значительные полотна вы видели в витрине.

Квиллер вспомнил состоящие из множества мазков глаза, которые он видел перед тем, как войти в галерею, – глаза, полные таинственности и жестокости. Он спросил:

– Зоя всегда рисует женщин в этом стиле?

Ламбрет дернул плечом:

– Когда миссис Ламбрет пишет, она никогда не следует какому бы то ни было образцу. Она обладает разносторонним талантом и большим воображением, и полотна в витрине отнюдь не должны вызывать у человека какие—либо ассоциации. Это набросок кота.

– О! – только и нашёл что сказать Квиллер.

– Вы заинтересовались личностью Скрано? Это один из самых значительных художников современности. Одно его полотно вы видели в витрине, а другое – вот тут, на мольберте.

Квиллер украдкой бросил взгляд на серые треугольники, разбросанные по белому фону. Окрашенная поверхность полотна была мелкозернистой, с почти металлическим отблеском; треугольники были резко очерчены.

– Похоже, – сказал репортёр, – что он зациклился на треугольниках. Если перевернуть вот этот, то получится три парусника в тумане.

– Символизму, – ответил Ламбрет, – следует быть очевидным. Скрано в этих полотнах с треугольниками выражает либидо, полигамную природу человека. Полотно в витрине носит характер кровосмешения.

– Ну хорошо, я понял, что таинственные глаза – это только мои домыслы, – сказал Квиллер. – Я надеялся, что обнаружил несколько парусников. А что о Крано говорит Маунтклеменс?

– С-К-Р-А-Н-О, – поправил его Ламбрет. – В работах Скрано Маунтклеменс усмотрел интеллектуальное мужество, которое выходит за границы обсуждения художественной выразительности и фокусирует внимание на чистоте концепции и идеализации обстановки.

– Стоит он довольно дорого, я полагаю.

– Скрано обычно использует пять фигур.

– Потрясающе! – воскликнул Квиллер. – А что вы можете сказать о других художниках?

– Их значимость в искусстве гораздо меньше.

– Я нигде не вижу бирок с ценами.

Ламбрет поправил покосившуюся картину.

– Трудно ожидать, что галерея такого уровня, как наша, будет вывешивать цены, как в магазине. Для всех наших основных выставок мы готовим каталоги, а то, что вы видите здесь сегодня, – это неофициальная презентация работ группы художников.

– Я очень удивился, узнав, что ваша галерея расположена в финансовой части города, – заметил Квиллер.

– Большинство наших потенциальных и постоянных клиентов – деловые люди.

Квиллер обошёл по кругу всю галерею и решил оставить вопросы на потом. Многие полотна представляли собой беспорядочные кляксы и капли краски кричащих цветов. Некоторые состояли исключительно из волнистых линий. Также там было огромное полотно размером шесть на восемь футов, на котором крупным планом была изображена красная зевающая пасть. Увидев её, Квиллер инстинктивно отшатнулся, На постаменте стоял металлический шар яйцеобразной формы под названием «Безымянное». Рядом располагались продолговатые фигуры из красноватой глины, чем-то напоминающие кузнечиков, но определенной формы выпуклости на вполне определенных местах убедили Квиллера в том, что перед ним недокормленные человеческие существа. Две груды искореженного металла выступали под названием «Предмет № 14» и «Предмет № 20».

Меблировка галереи понравилась Квиллеру больше: ковшеобразной формы кресло, диванчики, словно парящие на изящной хромированной основе, и низкие столики со столешницами из белого мрамора.

Он спросил:

– У вас есть полотна Кэла Галопея?

Ламбрет съежился:

– Вы, должно быть, шутите. Мы не держим полотна подобного сорта в нашей галерее.

– Мне казалось, что произведения Галопея пользуются чрезвычайным успехом.

– Его полотна нетрудно всучить людям, не имеющим вкуса, – сказал владелец галереи. – Но полотна Галопея есть не что иное, как ширпотреб, довольно самонадеянно заключенный в раму. Как предмет искусства они не представляют никакой ценности. Мистер Галопей сделает публике большое одолжение, если забудет о своих притязаниях и сосредоточит все усилия на том, что он умеет делать хорошо, – зарабатывать деньги, Я никогда не спорю с людьми, чье хобби – приятно провести воскресное послеобеденное время за мольбертом, лишь бы они не пытались воображать себя художниками и не влияли отрицательно на вкус публики.

Квиллер обратил внимание на винтовую лестницу:

– Наверху у вас находится другая экспозиция?

– Нет, там размещаются мой офис и мастерская по изготовлению рам. Не хотите ли взглянуть на мою мастерскую? Она может показаться вам интереснее, чем полотна и скульптуры.

Ламбрет провел его мимо хранилища, где полотна крепились в вертикальных ячейках, и затем вверх по лестнице. В мастерской стоял верстак, заваленный всяким хламом; чувствовался устойчивый запах клея или лака.

– Кто делает вам рамы? – спросил Квиллер.

– Очень талантливый мастер. Мы предоставили ему лучшую мастерскую в городе и широкий выбор деревянных планок. – Ламбрет кивнул в сторону планки, лежащей на верстаке: – Вот эта, например, стоит тридцать пять долларов за фут.

Пристальный взгляд Квиллера обратился в направлении примыкавшего к мастерской офиса, из которого доносился какой-то шум. Он изумленно посмотрел на портрет, косо висевший на стене. Балерина в прозрачном голубом одеянии была изображена в момент прерванного движения – и всё это на фоне зелёной листвы.

– Кажется, теперь я начинаю кое-что понимать, – сказал он. – Это мне действительно нравится.

– Я рад за вас. Это полотно Гиротто, как вы видите по надписи.

Квиллер был взволнован.

– Я видел Гиротто вчера в музее. Должно быть, это образец настоящего искусства.

– Так оно и будет, когда полотно будет закончено.

– Вы хотите сказать, что оно ещё не завершено? Ламбрет нетерпеливо вздохнул:

– Здесь только половина картины. Она была повреждена. Боюсь, я не смогу предоставить вам возможность увидеть Гиротто в хорошем состоянии.

Тут Квиллер заметил доску объявлений, сплошь завешанную вырезками из газеты. Он сказал:

– Я вижу, «Дневной прибой» довольно неплохо отзывается о вашей галерее.

– У вас в газете отличная рубрика, посвященная искусству, – сказал Ламбрет. – Маунтклеменс знает об искусстве больше, чем кто-либо другой в городе, не исключая самозваных экспертов, и он обладает таким качеством, как честность, непоколебимая честность.

– Гм, – сказал Квиллер.

– Без всякого сомнения, вы услышите Маунтклеменса, обличающего всех подряд, потому что он избавляется от шарлатанов и поднимает на новую высоту уровень художественного вкуса в городе. Недавно он оказал городу неоценимую услугу, изгнав из музея бывшего директора Фархора. Новое руководство сумеет вдохнуть жизнь в это умирающее учреждение.

– Но разве одновременно с этим музей не потерял аппетитный грант в миллион долларов?

Ламбрет покачал головой:

– Придёт время – будет очередной грант, к тому времени музей заслужит его.

Тут Квиллер в первый раз обратил внимание на руки Ламбрета и черную каемку под ногтями, что отнюдь не соответствовало его утонченной внешности. Корреспондент сказал:

– Я обратил внимание на то, что о работах миссис Ламбрет Маунтклеменс отзывается довольно хорошо.

– Он очень любезен. Многие полагают, что он покровительствует нашей галерее, но ведь мы сотрудничаем только с лучшими художниками.

– Этот парень, который пишет треугольники, он местный художник? Я, возможно, захочу взять у него интервью.

Ламбрет слегка побледнел:

– Достаточно широко известно, что Скрано европеец. В Италии много лет он жил затворником. Полагаю, по политическим мотивам.

– Как вообще вы узнали о нём?

– Маунтклеменс представил нашему вниманию его творчество и связал нас с его представителем в Америке, за что мы испытываем к нему огромную благодарность. На Среднем Западе мы единственные владельцы работ Скрано. – Кашлянув, он прочистил горло и гордо добавил: – Полотна Скрано обладают интеллектуальным мужеством, поразительной чистотой замысла.

– Больше не буду отнимать у вас время, – сказал Квиллер. – Уже почти полдень, а у меня назначена деловая встреча за ленчем.

Квиллер покинул галерею Ламбретов, задавая себе риторические вопросы: «Как можно отличить плохое искусство от хорошего? Почему треугольники заставляют критика одобрительно аплодировать, а парусники – нет? Если Маунтклеменс – такой замечательный критик, как сказал Ламбрет, и если атмосфера в городе в области искусства такая неблагополучная, почему Маунтклеменс продолжает оставаться в таком неблагодарном окружении? Неужели он настолько бескорыстен, как утверждает Ламбрет? Или Маунтклеменс – чудовище, как в этом уверены все остальные?»

И тут возник ещё один, ключевой вопрос, покачивающий своим изогнутым хвостом: «А существует ли на самом деле человек по имени Джордж Бонефилд Маунтклеменс Третий?»

В пресс-клубе, где должен был состояться ленч с Арчи Райкером, Квиллер поинтересовался у бармена:

– Приходил сюда когда-нибудь ведущий рубрики по искусству из «Дневного прибоя»?

Бруно замер, вытирая стакан:

– К сожалению, не приходил. Я бы спустил на него Микки.

– Почему?

– Только за то, – ответил Бруно, – что он настроен против всего человечества. – Бруно доверительно наклонился над стойкой бара: – Я говорю вам, он здесь для того, чтобы погубить всех художников города. Только посмотрите, что он сделал с этим несчастным стариком, дядюшкой Вальдо! А Франц Бахвайтер во вчерашней газете! Единственные художники, к которым он благоволит, связаны с галереей Ламбретов. Можно подумать, что он её владелец.

– Некоторые полагают, что он высококвалифицированный специалист в области искусства.

– Некоторые думают, что низ – это верх, – улыбнулся Бруно. – Вы только дождитесь момента, когда он начнет охоту на вас, мистер Квиллер. Как только он узнает, что вы позарились на его охотничьи угодья… – Бармен взвёл воображаемый курок.

– Кажется, вы неплохо осведомлены о ситуации в городе в области искусства?

– Конечно. Я и сам художник. Я делаю коллажи. Может, как-нибудь взглянете на них и дадите критический отзыв?

– Я получил эту работу всего два дня назад, – объяснил ему Квиллер. – Я даже не знаю, что такое коллаж.

Бруно одарил его покровительственной улыбкой:

– Это – целая область искусства. Я отмачиваю наклейки от бутылок из—под виски, режу их на маленькие кусочки, затем расклеиваю таким образом, чтобы получались портреты президентов. Сейчас я работаю над портретом Ван-Бюрена. У меня будет потрясающая персональная выставка. – Тут выражение лица Бруно изменилось. – Может, вы могли бы помочь мне в её организации? Как вы думаете, Смогли бы вы натянуть несколько верёвок?

Квиллер сказал:

– Не знаю, насколько благосклонным будет отношение к портретам президентов, сделанных из наклеек от бутылок из—под виски, но я попробую разузнать… А теперь как насчёт моего обычного, со льдом?..

– Скоро вы заработаете крапивницу от всех этих томатных соков, – пообещал бармен.

Когда Арчи Райкер появился в баре, он нашёл Квиллера жующим свои усы. Арчи спросил:

– Как прошло утро?

– Отлично, – ответил Квиллер. – Сначала я был слегка сбит с толку, отыскивая разницу между хорошим и плохим искусством, а теперь и вовсе перестал что—либо понимать. – Он сделал большой глоток томатного сока. – Тем не менее я пришел к определенному выводу относительно Джорджа Бонефилда Маунтклеменса Третьего.

– Ну и что же?

– Фикция.

– Что ты имеешь в виду?

– Его не существует. Это легенда, изобретение, концепция, корпорация, прищур издательского глаза.

Арчи сказал:

– Так кто же, по-твоему, пишет все эти заметки, которые мы публикуем?

– Комитет авторов-привидений. Комитет троих. Возможно, мистер Джордж, мистер Бонефилд и мистер Маунтклеменс. Один человек не может быть причиной стольких волнений.

– Просто ты совсем не знаешь, что такое критики, вот и всё. Ты привык иметь дело только с полицейскими и преступниками.

– У меня есть другая теория насчёт этого Маунтклеменса, если тебе не нравится первая.

– Ну и что же на этот раз?

– Это феномен века электроники. Рубрика по искусству ведется компьютером, находящимся в Рочестере, штат Нью-Йорк.

– Что Бруно подсыпал в твой томатный сок? – поинтересовался Арчи.

– Послушай, я хочу тебе кое-что сказать. Я не поверю в существование Джорджа Бонефилда Маунтклеменса Третьего, пока не увижу его собственными глазами.

– Хорошо. Как насчет завтрашнего дня или среды? Его нет в городе, но сегодня он возвращается. Мы договоримся с ним о встрече.

– Назначай на время ленча, и причём здесь. Мы устроимся наверху, там есть скатерти.

Арчи покачал головой:

– Он не придёт в пресс-клуб. Он никогда не появляется в центре города. Возможно, тебе придётся идти к нему домой.

– Ладно, давай так и сделаем, – сказал Квиллер. – Возможно, я последую совету Бруно и возьму напрокат пуленепробиваемый жилет.

ПЯТЬ

Во вторник Квиллер всё утро провёл в здании Министерства просвещения, осматривая выставку произведений детей школьного возраста. Он хотел написать что-нибудь доброе и юмористическое о нарисованных цветными мелками парусниках, плывущих по небу, бордовых домах с зелеными каминами, голубых лошадях, которые скорее напоминали овец, и котах, котах, котах…

После путешествия в мир незамысловатого детского искусства Квиллер вернулся в редакцию в превосходном настроении. Его появление было встречено неестественным молчанием. Перестали стучать пишущие машинки. Головы, до того склоненные над корректурами, внезапно поднялись. Даже зелёные телефоны и те уважительно молчали.

Арчи сказал:

– У нас есть новость для тебя, Джим. Мы позвонили Маунтклеменсу, чтобы договориться о встрече с тобой, и он хочет, чтобы ты пришел к нему завтра вечером на обед!

– Что?

– Разве ты не собираешься упасть в обморок? Весь наш отдел так и сделал.

– Я сейчас ясно представил себе заголовок, – сказал Квиллер. – «Критик отравляет суп репортёра».

– Говорят, он отличный повар, – сообщил Арчи, – настоящий гурман. Если тебе повезет, мышьяк он отложит на десерт. Вот адрес.

В среду в шесть часов вечера Квиллер взял такси, чтобы добраться до Бленхейм-плейс, 26. Дом находился в старой части города, когда—то модной благодаря величественной застройке. В большинстве зданий теперь находились дешевые меблированные комнаты или маленькие полукустарные мастерские. Одну из них, например, занимал мастер, восстанавливающий старинные изделия из фарфора. Квиллер догадался, что он ещё и букмекер. Рядом располагались старинная монетная мастерская и цех карнавальных костюмов. Только один гордый и отважный дом не сдавался. Он имел респектабельный внешний вид. При небольшой длине он казался высоким и чопорно викторианским, вплоть до украшенной орнаментом железной ограды. Это и был дом номер двадцать шесть.

Квиллер обошёл парочку местных пьянчуг, что-то искавших у себя под ногами, и по каменным ступеням поднялся к портику, где три почтовых ящика свидетельствовали о том, что в здании размещались жилые квартиры.

Он пригладил усы, которые ожили от любопытства и ожидания, и позвонил. Что-то щелкнуло, открылась входная дверь, и он вошел в вестибюль, пол в котором был выложен старинным кафелем. Перед ним оказалась ещё одна закрытая дверь, которая, также со щелчком, распахнулась сама. Квиллер попал в роскошную, но тускло освещенную прихожую, которая покорила его своей обстановкой. Всё дело было в больших золочёных рамах, зеркалах, статуэтках, столике, поддерживаемом золотыми львами, резной скамье, похожей на церковную. Половину пола и лестницу покрывал красный ковер. Откуда-то сверху донёсся голос:

– Поднимайтесь прямо наверх, мистер Квиллер.

Мужчина, стоящий на верху лестницы, был чрезвычайно высок и элегантно строен. Маунтклеменс был одет в тёмно-красный бархатный пиджак. Лицо его произвело на Квиллера сильное впечатление. Возможно, оно показалось ему таким вследствие того, что редкие волосы падали на высокий лоб. Его окружало благоухание лимонной кожуры.