СЛЕДСТВИЕ ВЕДУТ… КОТЫ

Очаровательное криминальное чтиво для всей семьи

Серия детективов «Кот, который…» американской писательницы Лилиан Джексон Браун уже на протяжении нескольких десятилетий пользуется большой популярностью в США и Европе. Одна из причин успеха, вероятно, кроется в том, что в этих книгах собралась самая необычная команда детективов: раскрытием преступлений занимаются не полицейские, а два сиамских кота, Коко и Юм-Юм, и их хозяин, журналист Джим Квиллер.

Лилиан Джексон Браун родилась в 1916 году и начала сочинять в двухлетнем возрасте. Все её детские произведения заканчивались трагически. Придумывая истории из школьно—скаутской жизни, она проливала столько слез, что мама не раз рекомендовала начинающей писательнице попробовать переключиться на смешные сюжеты. У Браун не получалось. Как ни странно, начало книгам, над которыми теперь хохочет Старый и Новый Свет, а именно «Кот, который…», положило трагическое событие. В середине 1960—х Браун обзавелась мужем, успешной карьерой в сфере рекламы, квартирой на 10—м этаже высотного дома и первым в своей жизни котом, сиамцем Коко. Браун души не чаяла в питомце, а тот, казалось, умел читать её мысли. Идиллия была нарушена смертью двухлетнего Коко: он выпал из окна. До убитой горем Браун дошли слухи, что его вытолкнул кто—то из соседей. Хозяйка была безутешна, потеря кота превратилась в настоящую трагедию. Ей начали сниться кошмары, в которых близкие падали с большой высоты. Чтобы как-то справиться со стрессом, Браун написала свой первый детективный рассказ. Повествование в нем велось от лица (или, точнее, морды) сиамского кота. Рассказ попал в «Эллери Куинс мистерии магазин», и редактор заказал Браун продолжение «котовасии». Вскоре были опубликованы «Кот, который читал справа налево», «Кот, который играл в слова» и «Кот, который проходил сквозь стены». В 1966 году «Нью-Йорк Таймс» назвала Браун «открытием года» среди детективов. Однако на этом серия прервалась и возобновилась лишь восемнадцать лет спустя, в 1986 году. Дело в том, что спросом стали пользоваться кровавые истории, и элегантные кошачьи детективы не выдержали конкуренции. Только когда климат на рынке изменился, по инициативе мужа Браун, которому попалась одна из её рукописей, серия возобновилась и с тех пор пользуется неизменным успехом. Вниманию армии поклонников кошек и загадочных детективных историй были предложены: «Кот, который нюхал клей», «Кот, который гулял под землей», «Кот, который разговаривал с привидениями», «Кот, который жил роскошно», «Кот, который дружил с кардиналом», «Кот, который сдвинул гору», «Кот, который там не был», «Кот, который гулял по чуланам», «Кот, который приезжал к завтраку», «Кот, который улыбался» и прочие «коты». На сегодня серия состоит из двадцати восьми книг и трех сборников рассказов. Пенсионерка Браун проживает сейчас в Северной Каролине с мужем, Коко IV и ещё одним сиамцем по имени Питти Синг и продолжает писать книги.

Как уже было отмечено, в сюжетах Браун делает ставку не на кровь и насилие, а на таинственные истории, которые под силу разгадать лишь таким загадочным, обаятельным и мудрым существам, как кошки. «Мальчик» Коко отличается от всей своей кошачьей братии тем, что у него шестьдесят усов вместо обычных сорока восьми. «Девочка» Юм-Юм очаровательна, как и положено девочке, и имеет привычку красть всё подряд – в том числе сердца. Кроме того, оба сиамских создания имеют врожденный нюх на раскрытие преступлений. Действие практически всех детективов происходит в местечке Мускаунти, расположенном «в четырехстах милях к северу откуда угодно», в городке Пикакс.

Джим Квиллер – фигура в своём городе популярная: его еженедельные колонки в местной газете в рейтингах не уступают печатающимся там же гороскопам. Вероятность его брака с директрисой местной библиотеки Полли Дункан широко обсуждается не только среди обитателей Пикакса, но среди поклонников «Кот, который…». Бывший криминальный репортёр, Квиллер не может обойти стороной такие происшествия, как, например, таинственное исчезновение туриста—одиночки неподалеку от города. Теряющаяся в догадках общественность склоняется к выводу, что в деле замешаны пришельцы. Коко, просидев несколько часов на крыльце коттеджа и понаблюдав за звездами – или за чем-то ещё, – приводит Квиллера к трупу, и тут начинается серьёзное расследование («Кот, который считал звезды»).

Добавим, что в США по следам серии были выпущены книга рецептов («Кот, который… Книга рецептов»), книга загадок («Кот, который… Книга загадок»), справочник—путеводитель («Кот, который… Путеводитель»), а также пародия «Кот, который убил Лилиан Джексон Браун». Последняя у поклонников Браун успехом не пользуется.

ОДИН

Джим Квиллер, чьё имя настораживало наборщиков и корректоров в течение двух десятилетий, явился к главному редактору газеты «Дневной прибой» на пятнадцать минут раньше назначенного ему времени.

В приёмной он взял вёрстку очередного номера и просмотрел первую полосу. Он прочитал прогноз погоды (теплой не по сезону), узнал тираж газеты (427 463), а также издательский девиз: «С прибоем к прибылям!»

Он прочитал передовицу о судебном разбирательстве по делу об убийстве и заметку о предвыборном марафоне, в которой он обнаружил две типографские ошибки. Из следующей заметки он узнал, что попытка Музея искусств получить заем в миллион долларов не увенчалась успехом, но детали он пропустил. Он не стал читать сообщение о котенке, попавшем в дренажную трубу, зато прочел кое-что другое: Полицейский Набс Гуд убит в перестрелке. Расследование Стриппера Фейда зашло в тупик.

Через застеклённую дверь до Квиллера доносились знакомые звуки – треск пишущих машинок, весёлый щебет телетайпов, перезвон телефонов. От всего этого его пышные с проседью усы стали топорщиться, и он пригладил их костяшками пальцев. В отделе городских новостей царила суматоха.

Он заметил, что хотя звуки и были обычными, но обстановка казалась какой-то странной. Жалюзи опущены. Столы чистые, без пятен и царапин. Скомканная копировальная бумага и изрезанные газеты, которым следовало бы валяться на полу, сложены в проволочную корзину для мусора. Пока он обескуражено созерцал всё это, незнакомый звук достиг его ушей, звук, который не вписывался в шум любой городской комнаты. Он заметил мальчика-переписчика, который затачивал желтые карандаши при помощи какой-то небольшой воющей штуковины. Квиллер в изумлении уставился на неё. Электрическая точилка карандашей! Он никогда не мог даже подумать, что дойдёт до такого! Это напомнило ему о том, как долго он был не у дел. Другой мальчик, в теннисных туфлях, вылетел из отдела городских новостей и сказал:

– Мистер Квиллер? Вы можете войти… Квиллер последовал за ним в отдельную комнатку, где молодой главный редактор, улыбаясь, приветствовал его искренним рукопожатием:

– Итак, вы Джим Квиллер! Я много слышал о вас Квиллер поинтересовался:

– Как много и что именно?

Его карьера до «Прибоя» была полна причудливых и неожиданных поворотов: обзор спортивных новостей, полицейская хроника, военный корреспондент, победитель конкурса «Журналистский трофей», автор книги на тему городских преступлений. Потом были эпизодические работы для небольших газетёнок, а затем долгий период безработицы или работы, недостойной даже упоминания.

Главный редактор сказал:

– Я помню, как прекрасно вы проявили себя во время конкурса «Журналистский трофей». В то время я был ещё неопытным репортёром и большим вашим поклонником.

По возрасту и манере поведения редактора Квиллер узнал в нем представителя нового поколения репортёров – людей, которые слишком хорошо знают, чего хотят, и к изданию газеты относятся скорее как к точной науке, а не как к творчеству, Квиллер же привык работать с редакторами другого типа – допотопными крестоносцами.

– Имея за плечами такое богатое прошлое, – сказал редактор, – вы, возможно, будете разочарованы, ведь место в нашем отделе – это всё, что мы можем сейчас предложить. Соглашайтесь, а там, может, подвернётся что-нибудь получше.

– Значит, я могу поработать здесь, пока не подвернётся что-нибудь получше? – спросил Квиллер, глядя собеседнику прямо в глаза. У Квиллера уже был унизительный опыт подобного рода. Сейчас задача заключалась в том, чтобы найти верный тон и расположить к себе редактора.

– Само собой разумеется. Как у вас дела?

– Пока всё хорошо. Самое главное для меня – вернуться в газету. Я часто злоупотреблял хорошим отношением к себе, пока не поумнел. Вот почему я хотел прийти сюда. Незнакомый город, полная жизни газета – новый стимул. Я думаю, что справлюсь.

– Безусловно! – отозвался редактор. – И вот какую работу я имел в виду. Нам необходим сотрудник, пишущий об искусстве.

– Статьи об искусстве! – Квиллер вздрогнул и мысленно представил себе заголовок: Ветеран-криминалист на вернисаже.

– Вы смыслите что-нибудь в искусстве? Квиллер честно ответил:

– Я не отличу Венеру Милосскую от статуи Свободы,

– Это как раз то, что нам нужно. Чем меньше вы знаете, тем более свежей и оригинальной будет ваша точка зрения. В нашем городе искусство сейчас переживает подъем, и нам необходимо освещать как можно больше событий. Наш критик пишет заметки об искусстве дважды в неделю, но нам нужен ещё один опытный корреспондент, который бы выискивал различные истории о самих художниках. Тут материала хоть пруд пруди. В наши дни, как вы, возможно, знаете, художников развелось больше, чем кошек и собак.

Квиллер разгладил усы костяшками пальцев. Редактор благодушно продолжал:

– Темы для заметок выбирайте по собственному усмотрению, а полученные материалы будете отдавать ответственному секретарю. Мы хотим, чтобы вы окунулись в жизнь художников, чаще встречались с ними, заводили полезные для газеты знакомства.

Квиллер мысленно представил очередной заголовок: Журналист среди богемы. Но ему нужна была работа. Нужда боролась с совестью.

– Ну, – сказал он, – я не знаю.

– Это приятная, чистая, знакомая вам работа. Вы будете для разнообразия встречаться с приличными людьми. Вы, должно быть, уже пресыщены общением с бродягами и нищими.

Вздрагивающие усы Квиллера как бы говорили: «Какого—чёрта—нужна—такая—приятная—чистая—привычная—работа?» Однако их владелец сохранял дипломатическое спокойствие.

Тут редактор взглянул на часы и встал:

– Почему бы вам не подняться наверх и не обсудить всё это с Арчи Райкером?

– Арчи Райкер? Что он здесь делает?

– Он ответственный секретарь. Вы знаете его?

– Много лет назад мы вместе работали в Чикаго.

– Отлично! Он разъяснит вам все подробности. Ну, я надеюсь, вы решитесь работать в нашей газете,

На прощание редактор протянул руку и поощрительно улыбнулся.

Квиллер опять прошёл через отдел городских новостей – мимо рядов белых рубашек, голов, склоненных в задумчивости над пишущими машинками, мимо неизменной девушки—секретарши. Она была единственным человеком, бросившим на него любопытствующий взгляд, и Квиллер сразу продемонстрировал свои полные шесть футов два дюйма, втянул в живот лишние десять фунтов, которые давили на пряжку ремня, и провел рукой по волосам, пытаясь привести их в порядок. Он гордился своими волосами – на три черных приходился только один седой, как и в усах.

Он нашёл Арчи Райкера восседающим в комнате, заставленной письменными столами, пишущими машинками и телефонами, – всё окрашено в цвет зелёного горошка.

– Забавно, не правда ли? – извиняющимся тоном произнес Арчи. – Считается, что этот цвет благотворно влияет на глаза. Сейчас все очень изнежены. Что касается меня, то я этих штучек не люблю.

Отдел публицистики был выделен из отдела городских новостей без всякой необходимости. Спокойствие и безмятежность стояли в воздухе подобно туману. Все сидящие в отделе казались лет на десять старше, чем сотрудники из отдела городских новостей, да и сам Арчи пополнел и полысел со времени их последней встречи.

– Джим, я очень рад тебя видеть, – сказал он. – Что, наборщики всё ещё перевирают твою фамилию?

– Да, никак не усвоят, что я не Киллер, а Квиллер – добрая шотландская фамилия.

– Я смотрю, ты до сих пор не избавился от своих пышных усов?

– Это моя единственная память о войне. – Квиллер аккуратно пригладил их рукой.

– А как твоя жена, Джим?

– Ты имеешь в виду мою бывшую жену?

– О, я не знал, извини.

– Ладно, не будем об этом… Так что это за работу вы мне предлагаете?

– Для тебя – пустяковое дело. Ты успеешь сделать воскресную заметку, если начнешь работать сегодня.

– Я ещё не решил, что берусь.

– Ты согласишься, – сказал Арчи. – Эта работа как раз для тебя.

– Ты имеешь в виду то, что обо мне говорят в последнее время?

– А ты не будь слишком разборчивым. Плюнь на всё и спокойно работай.

Квиллер тщательно приглаживал усы.

– Я могу попытаться. Нужно оформиться официально?

– Как хочешь.

– Будут какие-нибудь указания?

– Да. – Арчи Райкер достал лист розовой бумаги из хитроумного скоросшивателя. – Что тебе сказал босс?

– Ничего не сказал, – ответил Квиллер. – Кроме того, что он хочет иметь материал о художниках – материал, вызывающий у читателей интерес.

– Да, он прислал предложение—напоминание о том, чтобы мы собрали материал об одном парне, Кэле Галопее.

– Ну и что?

– Босс обычно использует цветовой код. Голубая бумага обозначает, что информация предназначается для личного пользования. Жёлтая – случайные, эпизодические советы. А эта, розовая, означает, работай, парень, работай, и побыстрее.

– И что такого срочного с этим Кэлом Галопеем?

– Ситуация складывается таким образом, что тебе лучше не знать подоплеку. Просто сходи к этому Галопею с холодной головой, познакомься лично и напиши что-нибудь интересное. Ты же знаешь все эти штуки, не мне тебя учить.

– Где я могу его найти?

– Наверное, нужно позвонить ему в офис Он коммерческий художник, возглавляет весьма преуспевающее агентство, но в свободное время пишет маслом детские портреты, которые пользуются большим успехом. Ребятишки с кучерявыми головками и розовыми щечками выглядят так, словно их вот—вот хватит удар, но люди, кажется, покупают эти картинки. Слушай, ты не хочешь пообедать? Мы могли бы сходить в пресс-клуб.

Усы Квиллера вздрогнули от волнения. Когда—то пресс-клубы были его жизнью, любовью, увлечением, домом, вдохновением.

Пресс-клуб находился на другой стороне улицы, напротив нового главного управления полиции, в прокопчённой кирпичной крепости с решетчатыми окнами, крепости, которая когда-то была тюрьмой. Каменные ступени, изрядно стёртые от времени, хранили следы февральской, не по сезону, оттепели. В холле вся мебель и деревянные панели, покрытые толстым слоем пыли, тускло отливали красным.

– Мы можем поесть в баре, – сказал Арчи, – или подняться в столовую. Там у них даже скатерти есть.

– Давай поедим здесь, внизу, – ответил Квиллер В баре было сумрачно и шумно. Но здесь велись очень важные, часто весьма откровенные разговоры. Квиллер хорошо знал, что именно в такой атмосфере зарождаются слухи, закручиваются целые сюжеты. Любые вопросы решались здесь за кружкой пива и гамбургером.

Они нашли два свободных места за стойкой бара и были встречены барменом в красном жилете и с заговорщической улыбкой на лице, которая говорила о том, что её владелец обладает какой-то секретной информацией. Квиллер вспомнил, что самые большие гонорары он получил за истории, услышанные именно от барменов.

– Шотландское виски с содовой, – заказал Арчи. Квиллер попросил:

– Двойной томатный сок со льдом.

– Том-том со льдом, – сказал бармен. – Если хотите, добавлю перчику, чтобы было покрепче. А может быть, лимона?

– Нет, спасибо.

– Я всегда делаю такой коктейль для моего друга мэра, когда он к нам заходит. – Улыбка бармена теперь была покровительственной.

– Нет, спасибо.

Рот бармена скривился в недовольной гримасе, и Арчи сказал ему:

– Это Джим Квиллер, наш новый сотрудник. Он ещё не понял, что ты большой мастер. Джим, это Бруно. Он умеет делать поистине изысканные напитки.

Позади Квиллера раздался скрипучий голос:

– А я предпочитаю поменьше изысканности и побольше ликера. Эй, Бруно, сделай-ка мне мартини и выбрось свой мусор. Никаких оливок, долек лимона, анчоусов или маринованных томатов.

Квиллер обернулся и увидел сигару, которая казалась непропорционально большой по отношению к худощавому молодому человеку, курившему её. Из нагрудного кармана выглядывала черная лента, очевидно от фотоэкспонометра. Молодой человек был шумный, самоуверенный и явно нравился сам себе. Понравился он и Квиллеру.

– Этого клоуна, – сказал Арчи, – зовут Одд Банзен. Он из фотолаборатории. Одд, это Джим Квиллер, мой старый друг. Мы надеемся, он станет нашим новым сотрудником.

Фотограф проворно протянул руку:

– Рад с вами познакомиться, Джим. Вы любите сигары?

– Я предпочитаю трубку, но всё равно спасибо. Одд с интересом изучал роскошные усы Квиллера:

– Этот кустарник и в кулаке не поместится. А вы не боитесь лесного пожара?

Арчи сказал Квиллеру:

– Ту чёрную ленту, которая торчит из кармана мистера Банзена, мы используем, чтобы сечь его. И всё же он полезный человек. У него больше информации, чем в любом архиве. Может быть, он расскажет тебе что-нибудь о Кэле Галопее.

– Конечно, – сказал фотограф. – Что вы желаете узнать? У него восхитительная жена: её размеры тридцать четыре – двадцать два – тридцать два.

– Кто он вообще, этот Галопей? – спросил Квиллер.

Одд Банзен быстро взглянул на дым от сигары:

– Коммерческий художник. Руководит большим рекламным агентством. Он стоит несколько миллионов. Живёт на Холмах Потерянного озера. Прекрасный дом, большая студия, в которой он рисует, два плавательных бассейна. Два, вы понимаете? Когда ему недостает воды, один из них он, наверное, наполняет коньяком.

– Какая у него семья?

– Двое или трое детей. Роскошная жена. Галопей владеет островом в Карибском море, ранчо в Орегоне и двумя—тремя заводами. Имея деньги, можно купить всё. И он вовсе не скуп при всём своём богатстве. Он хороший парень.

– А что за картины он пишет?

– Классные! Что надо! – сказал Одд. – У меня у самого есть одна его работа, висит в гостиной. После того как я сфотографировал жену Галопея на последнем благотворительном балу, он подарил мне картину. Парочка ребятишек с кудрявыми головками. Ну а сейчас я должен поесть. В час дня мне нужно быть на собрании правления.

Арчи допил виски и сказал Квиллеру:

– Поговори с Галопеем и выясни насчёт возможности немного пофотографировать, а затем мы пошлём Банзена. Он наш лучший сотрудник. Может, ему удастся сделать несколько цветных снимков.

– Та розовая карточка давит на тебя, не так ли? – Квиллер. – Какая связь между этим Галопеем и «Дневным прибоем»?

– Я ещё не всё выпил, – ответил Арчи. – Хочешь ещё томатного сока? Квиллер пропустил вопрос мимо ушей.

– Арчи, ответь мне прямо только на один вопрос. Почему эту работу предложили мне? Из всех сотрудников – именно мне?

– Потому что во всех газетах такие порядки. Спортивного обозревателя назначают театральным критиком, а журналиста, пишущего на религиозную тему, посылают в ночной клуб. Ты знаешь всё это не хуже меня.

Квиллер кивнул и печально пригладил усы. Затем сказал:

– А что с тем критиком по искусству, который уже работает на вас? Если я возьмусь за эту работу, мне придётся с ним сотрудничать? Или, может быть, с ней?

– Это парень, – ответил Арчи. – Он пишет критические обзоры, ты же будешь заниматься прямыми репортажами и собирать материал для статей из жизни художников. У вас не будет никаких причин для конфликтов.

– Он работает в нашем отделе?

– Нет, он никогда не приходит в офис. Свои заметки он пишет дома, наговаривает на диктофон и отправляет плёнку сюда с посыльным два раза в неделю. А нам приходится его муру расшифровывать. Он толстый, неприятный человек.

– Почему он держится особняком? Что, не любит цвет зелёного горошка?

– Спроси что-нибудь попроще. Такова его договорённость с центральным офисом. У него заключен совершенно особый контракт с «Прибоем».

– А что это вообще за парень?

– Одиночка. Очень самоуверенный тип. С ним трудно ужиться.

– Прекрасно. Сколько ему лет?

– Он среднего возраста. Можешь себе представить, любой компании он предпочитает общество своего кота. Множество людей полагает, что все его заметки пишет именно кот, – может быть, они и правы.

– А статьи он пишет хорошие?

– Он так думает, – Арчи заёрзал на стуле. – Ходят слухи, что «Прибой» хорошо застраховал этого парня.

– Чем так ценен критик по искусству?

– У него, несомненно, есть черточка, которую так ценят газеты, – любовь к полемике. Его рубрика собирает сотни писем в неделю, не сотни – тысячи!

– Какого типа письма?

– Бывают сердитые, бывают сахарные, бывают истеричные. Одни читатели его терпеть не могут, другие считают величайшим знатоком искусства, и они постоянно бранятся друг с другом. Он умудряется держать в напряжении весь город. Знаешь, что показали последние исследования? Его рубрика по искусству привлекает больше читателей, чем отдел спортивных новостей! Мы оба знаем, что это ненормально.

– В вашем городе, должно быть, полно поклонников искусства, – заметил Квиллер.

– Тебе вовсе не обязательно разбираться в искусстве и любить его. Тут достаточно любить запах крови.

– Из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор?

– А кто его знает!

– Я могу понять, когда спорят из-за спорта или политики, однако искусство это всего лишь искусство, разве не так?

– Я тоже так раньше думал, – ответил Арчи. – Когда я только пришел в газету, то наивно полагал, что искусство представляет определенную ценность – для красивых людей с красивыми мыслями. Что и говорить, я быстро расстался с этой иллюзией! Искусство стало массовым. В этом городе оно стало самым блестящим капризом и прихотью после карточной игры, и любой может поиграть в него. Сейчас наши сограждане покупают картины вместо бассейнов.

Квиллер помешивал лёд в стакане с томатным соком и размышлял о подоплёке дела, которое ему поручила газета.

– Кстати, как зовут того критика? – спросил Квиллер.

– Джордж Бонефилд Маунтклеменс Третий.

– Повтори ещё разок, пожалуйста!

– Д. Б. М. Третий.

– Невероятно! Он всегда ставит под статьями все три своих имени?

– Все три имени, все восемь слогов, все двадцать шесть букв плюс номер! Дважды в неделю мы пытаемся втиснуть его имя в столбец стандартной ширины, и это никогда у нас не получается! И он не разрешает никаких аббревиатур, ни дефисов, ни сокращений.

Квиллер кинул на Арчи быстрый взгляд:

– Ты не очень его жалуешь, а?

Арчи пожал плечами:

– Я могу обращать на него внимание, могу и не замечать. На самом деле я никогда не видел этого парня. Я видел только художников, которые приходили к нам в отдел, сгорая от желания дать ему в зубы.

– Д. Б. М. Третий! – Квиллер в изумлении покачал головой.

– Даже одно его имя порой приводит в бешенство некоторых наших читателей, – сказал Арчи. – Они хотели бы знать, кто он такой.

– Продолжай, продолжай, мне начинает нравиться моя будущая работа. Шеф сказал, что это будет прекрасная, чистая работа, и я начал уже было опасаться, что мне придется работать в компании с кучей святых.

– Не позволяй ему надуть тебя. Все художники в этом городе ненавидят друг друга, все поклонники искусства разделились на два лагеря. Кроме того, все здесь играют грубо. Это очень похоже на футбол, только больше грязи. Ругань, нападки из-за угла, двойная игра. – Арчи спустился с табурета. – Ладно, давай-ка отведаем сандвич с говядиной и кукурузой.

Кровь нескольких поколений шотландских гвардейцев, которая текла в жилах Квиллера, начала понемногу закипать. Его усы почти улыбались.

– Хорошо, я берусь, – сказал он. – Я берусь за эту работу.

ДВА

Это был первый день работы Квиллера в газете «Дневной прибой». В отделе публицистики его посадили за письменный стол цвета зеленого горошка и обеспечили желтым карандашом. На бледно-зелёном телефоне он заметил сделанное через трафарет официальное напоминание: «Будь вежлив и внимателен по отношению к людям».

Он испытал пишущую машинку цвета зелёного горошка, напечатав: «Большинство убийств совершается после полуночи». Затем позвонил в гараж редакции и заказал машину для поездки на Холмы Потерянного Озера.

Роскошный особняк Галопея находился в пятнадцати милях от города, и, добираясь до него, Квиллер ехал по спокойным предместьям мимо побуревших после зимы ферм с небольшими пятнами снега на промёрзлой земле.

У него было достаточно времени для того, чтобы обдумать своё интервью с Кэлом Галопеем, и ему было интересно, сработает ли опять «метод Квиллера». В былые времена он прославился особым подходом к людям, который состоял, с одной стороны, из понимания и сочувствия, а с другой – из профессионального любопытства и профессиональной же напористости. Всё это позволяло с одинаковым успехом добиваться доверия пожилых леди, юных преступников, симпатичных девушек, директоров колледжей и жуликов.

Тем не менее, перед встречей с Галопеем он чувствовал себя несколько неуверенно. Прошло немало времени с тех пор, как он брал интервью в последний раз, и художники не были его специальностью. Он подозревал, что они разговаривают на каком—то таинственном языке. С другой стороны, Галопей был руководителем рекламного агентства и мог запросто перехватить информацию, размноженную на ксероксе и подготовленную его отделом по связям с общественностью. Усы Квиллера вздрогнули.

Он привык составлять в голове первые строки интервью – Квиллер редко их использовал, но всё равно делал это полезное домашнее задание.

Сейчас по дороге на Холмы, продумывая разговор с Галопеем, он решил, что можно начать статью так: «Когда Кэл Галопей в конце рабочего дня снимает деловой костюм руководителя агентства, он забывает об ожесточенной борьбе в мире рекламы и расслабляется…»

Нет, это банально.

Он попробовал опять: «Миллионер, руководитель рекламного агентства, имеющий прекрасную жену (34 – 22 – 32) и два плавательных бассейна (согласно легенде, один наполнен шампанским), признаётся в том, что живёт двойной жизнью. За писанием детских портретов скрывается…» Нет, это отдает «желтизной».

Квиллер припомнил свое недолгое пребывание в журнале «Новости» и предпринял очередную попытку составить зачин в стиле, который оказался удачным в одной давней публикации: «В галстуке и сшитой на заказ итальянской спортивной рубашке, красивый, седой, ростом шесть футов два дюйма, царь рекламной империи проводит своё свободное время…»

Квиллер предположил, что человек такого уровня должен быть высоким, седым и производить глубокое впечатление. Возможно, его украшает зимний загар.

«В голубом галстуке, подчеркивающем его карибский загар…»

Дорога на Холмы внезапно закончилась массивными железными воротами в стене из булыжника, производившей впечатление неприступной и дорогой.

Квиллер притормозил и осмотрелся в поисках сторожа.

Почти тотчас из динамика у ворот раздался вежливый голос:

– Пожалуйста, высуньтесь из машины, загляните в отверстие в стене у ворот слева от вас и отчётливо произнесите своё имя.

Он опустил стекло в машине и сказал:

– Квиллер из газеты «Дневной прибой».

– Спасибо, – пробормотал динамик. Створки ворот раздвинулись, и корреспондент, въехав во владение Галопея, покатил по дороге, которая петляла между высокими соснами. Она привела к зимнему саду: голыши, булыжники и вечнозелёные растения, арочные мостики, перекинутые через замерзшие пруды. В этом окружении, холодном, но живописном, стоял дом, построенный, судя по всему, в минуту вдохновения. Он был современен по стилю, с мягким изгибом линии крыши и стеной из непрозрачного стекла, похожего на рисовую бумагу. Квиллер пересмотрел свое мнение насчет сшитой на заказ итальянской спортивной рубашки. Галопей, должно быть, гуляет вокруг своей стоящей миллионы пагоды в шелковом кимоно.

Около входной двери, которая, казалось, была вырезана из слоновой кости, Квиллер заметил нечто напоминающее дверной звонок и направился к нему. Однако не успел он коснуться пальцем кнопки, как окружающая её панель засветилась сине-зелёным светом и изнутри донёсся звон колокольчиков. Звон сопровождался лаем собаки, а может, даже двух или трех. Последовала резкая команда, собаки замолчали, и дверь быстро открылась.

– Доброе утро. Квиллер из газеты «Дневной прибой», – представился корреспондент кудрявому розовощекому молодому человеку в вязаной кофте и хлопчатобумажных штанах.

Не успел он спросить: «Дома ли ваш отец?» – как молодой человек дружелюбно сказал:

– Входите, сэр. Возьмите ваш пропуск. Он протянул неясный моментальный снимок чрезвычайно усатого лица, удивлённо выглядывающего из окна машины.

– Да это же я! – изумленно воскликнул Квиллер.

– Сфотографированы около ворот перед тем, как вы въехали, – сказал молодой человек с явным удовольствием.

– Похож на привидение, не так ли?

– Да. Позвольте мне взять ваше пальто. Надеюсь, вы не имеете ничего против собак. Они дружелюбные и любят посетителей. Вот эта собака – мать. Ей четыре года. Это щенки из её последнего помета. Вам нравятся голубые терьеры?

Квиллер ответил:

– Да.

– Сейчас все хотят иметь йоркширцев, но мне нравятся кэрри голубые. У них прекрасная шерсть, не так ли? Добрались без проблем? Легко нас нашли? У нас ещё есть кошка, но она сейчас беременна и всё время спит. Кажется, пошёл снег. Или мне показалось? Нет, пошёл. В этом году на лыжах так и не удалось покататься.

Квиллер, который гордился своим умением брать интервью не делая записей, мгновенно осмотрел дом: из белого мрамора, с бассейном для рыбок и тропическим деревом высотой около четырнадцати футов. Стеклянная крыша на высоте двух этажей. Гостиная, пол в которой устлан чем-то похожим на шкуру енота. Камин в блестящей чёрной стене, возможно из оникса. Он также заметил, что на рукаве у парня дыра и он носит тёплые вязаные носки. Поток болтовни не иссякал:

– Вы не хотите посидеть в гостиной, мистер Квиллер? Или, быть может, хотите пройти прямо в студию? В студии даже удобнее, если вы не возражаете против запаха. У некоторых людей аллергия на скипидар. Вам кока—колу или что-нибудь другое? Аллергия – забавная штука. У меня аллергия на хитин. Это мне прямо нож острый, потому что я обожаю омаров.

Квиллер всё ждал случая спросить: «Дома ли ваш отец?» Вдруг молодой человек сказал:

– Секретарь доложил мне, что вы хотите собрать материал о моих картинах. Пойдёмте в студию. Вы хотите задать мне вопросы или предпочтете, чтобы я сам рассказал о себе?

Квиллер моргнул.

– Честно говоря, я предполагал, что вы постарше.

– Я необыкновенный парень, – сказал Галопей без улыбки, – Мне ещё не было двадцати одного года, когда я сделал свой первый миллион. Сейчас мне двадцать девять. У меня, кажется, талант делать деньги. Вы верите в талант? В действительности всё это туманно. Вот моя фотография, когда я женился. В моей жене есть что-то восточное, не правда ли? Её сейчас нет дома. По утрам у неё урок живописи, но вы увидите её после ленча. Мы проектировали дом, следуя её замечаниям. Не хотите ли кофе? Я позвоню экономке, если вы не против. Надо признать, я выгляжу по-мальчишески и всегда буду выглядеть так. В студии у меня есть бар, может, выпьете чего-нибудь покрепче?

В студии витал запах краски. Одна стеклянная стена выходила на белое замерзшее озеро. Галопей щелкнул выключателем, и дымчатая штора развернулась от потолка до пола, затеняя комнату от яркого света. Потом коснулся другой кнопки, и дверца бара плавно отъехала в сторону, открывая взору такое изобилие ликеров, которое не снилось и бару пресс-клуба.

Квиллер сказал, что предпочитает кофе, и Галопей передал заказ через переговорное устройство за латунной решеткой, врезанной в стену. Он достал из бара и протянул Квиллеру бутылку старинной формы.

– Этот ликёр я привез из Южной Америки, – сказал он. – Здесь вы такой не купите. Возьмите его с собой. Как вам нравится вид из окна? Потрясающий, не правда ли? Это искусственное озеро. Один только ландшафт обошелся мне в полмиллиона долларов. Хотите пирожное? Это все портреты моей работы, на стене. Они вам нравятся?

Стены в студии были увешаны картинами в рамах – портреты мальчиков и девочек с кудрявыми головками и щечками цвета красных яблок. Всюду, куда ни смотрел Квиллер, были красные яблоки.

– Снимите картину, – велел Галопей, – и заберите её с собой. Большие продаются за пятьсот долларов. Возьмите одну большую. У вас есть дети? У нас две девочки. Это их фотографии в стереошкатулке. Синди восемь лет, а Сюзи – шесть.

Квиллер внимательно изучил фотографию дочерей Галопея. У них, как и у их матери, были миндалевидные глаза и классически прямые волосы.

– Почему вы рисуете только детей с кудрявыми головками и розовыми щёчками? – спросил Квиллер.

– Вам непременно нужно прийти на бал Святого Валентина в субботу вечером. У нас отличный джазовый оркестр. Вы знаете о том, что будет бал? Это ежегодный бал в День святого Валентина, в нашем Клубе искусств. Мы все будем в костюмах, изображающих известных любовников. Хотите пойти? Можете не переодеваться в маскарадный костюм, если эта идея вам не по душе. Два билета стоят двадцать долларов. Пожалуйста, позвольте преподнести вам два билета.

– Вернёмся к вашим полотнам, – сказал Квиллер. – Мне очень интересно, почему вы специализируетесь именно на детях? Почему не на пейзажах?

– По-моему, неплохо бы описать бал в вашей рубрике, – сказал Галопей. – В клубе это самое большое событие в году. Я председатель клуба. И кстати, моя жена очень фотогенична. Вы любите искусство? Все, кто имеет какое-либо отношение к искусству, будут там.

– Не исключая Джорджа Бонефилда Маунтклеменса Третьего, я полагаю, – заметил Квиллер тоном, в котором ясно прозвучали иронические нотки.

Не меняя своей однообразной манеры, Галопей сказал:

– Это мошенник! Едва только этот мошенник покажет свою физиономию в фойе нашего клуба, его сразу вышвырнут вон. Надеюсь, вы с ним не близкие друзья. Я с такими типами не знаюсь. Он ничего не смыслит в искусстве, только делает вид. А ваша газета позволяет ему распинать признанных художников. Ему дали возможность растлить саму атмосферу искусства в городе. Пора вам поумнеть и избавиться от него.

– Я новичок в этой области, – вставил Квиллер, улучив момент, когда Галопей остановился, чтобы передохнуть. – И я не специалист.

– Ваш критик просто жулик. Он представил Зою Ламбрет как великую художницу. Вы когда-нибудь видели её хлам? Это обман. Сходите в галерею Ламбретов, и вы поймете, что я имею в виду. Ни одна уважаемая галерея не взяла бы её работы, поэтому ей пришлось выйти замуж за простого бухгалтера, который занялся рэкетом в искусстве. Я действительно имею в виду рэкет. А вот и Том с кофе.

Мальчик-слуга в измазанных штанах и наполовину расстегнутой рубашке с грохотом водрузил поднос на стол, бросив на Квиллера недружелюбный взгляд.

Галопей сказал:

– Не отведать ли нам сандвич с кофе? Уже почти настало время для ленча. Что бы вы хотели узнать о моих картинах? Не стесняйтесь задавать вопросы. Вы не делаете пометок?

– Я бы хотел узнать, – опять начал Квиллер, – почему вы специализируетесь на детских портретах?

Художник погрузился в глубокомысленное молчание, первый раз с момента пребывания Квиллера в доме. Затем он ответил:

– По-моему, у Зои Ламбрет связь с Маунтклеменсом. Интересно бы узнать, как ей удалось его заарканить. Я могу предположить… Но это не для печати. Почему бы вам не разобраться в ситуации? Вы можете упрочить свое положение, собрав компрометирующий материал на Маунтклеменса. Затем вы могли бы занять место критика по искусству.

– Я не хочу… – начал Квиллер.

– Если ваша газета не разберется с этим безобразием и не покончит с ним как можно быстрее, вам же это и отольется. Я бы не возражал против запечённой сосиски к кофе. Хотите запечённую сосиску?

Около шести вечера Квиллер влетел в тёплое лакированное убежище пресс-клуба, где он договорился встретиться с Арчи Райкером. Арчи хотел перехватить что-нибудь покрепче по пути домой, Квиллер нуждался в объяснениях.

Бруно он кратко приказал:

– Томатный сок. Без лимона, без перца, – и обернулся к Арчи: – Спасибо, приятель. Спасибо за радушную встречу.

– Что ты имеешь в виду?

– Это что, была шутка посвящения?

– Не понимаю, о чём ты.

– Я говорю о задании проинтервьюировать Кэла Галопея. Отличная шутка. Или ты всёрьез дал мне такое задание? Этот парень – крепкий орешек.

Арчи ответил:

– Теперь ты знаешь, что такое художники. Так что же случилось?

– Ничего не случилось. Ничего, что я мог бы использовать в своём материале, – и мне понадобилось шесть часов, чтобы выяснить это. Галопей живет в своём несуразном доме размером со здание муниципальной школы, только в японском стиле. И там полно всяких новомодных штучек. Отделка – сплошное сумасбродство. Одна стена сделана из стеклянных трубок, которые висят наподобие сосулек. Они колышутся, когда проходишь мимо, и звучат, словно ксилофон, который не мешало бы настроить.

– А что такого? Надо же ему как-то тратить свои деньги.

– Надо, надо. Но подожди, я ещё не закончил. Полюбовался я на весь этот шик, и тут появляется сам Кэл Галопей, в толстых вязаных носках и трикотажной рубашке, в которой зияет огромная дыра на локте. И он выглядит максимум на пятнадцать лет.

– Да, я слышал, что он молодо выглядит, молодо для миллионера, – сказал Арчи.

– Это совсем другое. Он не перестает похваляться своими деньгами, ранчо в Орегоне и щенками голубого кэрри. После ленча появилась его жена, и тогда я испугался, что его великодушие выйдет за рамки приличий.

– Ты вызываешь во мне зависть. Что у вас было на ленч? Страусовые языки?

– Хот-доги, приготовленные мальчиком-слугой с обаянием гориллы.

– Поел на дармовщинку и ещё жалуешься? На что?

– На Галопея. Он не отвечал на мои вопросы.

– Отказался отвечать на них? – удивился Арчи.

– Он проигнорировал их. Ты не можешь припереть его к стене. У него мысли скачут от прогрессивного джаза и примитивных масок, которые он собирал в Перу, до беременных кошек. Я куда продуктивнее пообщался с пропускным пунктом, чем с этим чудо—парнишкой.

– А ты вообще узнал хоть что-нибудь?

– Конечно, я видел его картины. И выяснил, что в субботу вечером Клуб искусств дает бал. Думается, мне стоит туда пойти.

– Что ты думаешь о его картинах?

– Они немного однообразны. Всё те же щёчки, румяные, как спелые яблоки. Но я сделал открытие. На всех своих картинках Кэл Галопей рисует самого себя. Я думаю, что он очарован собственным обликом. Кучерявые волосы, как яблоко румян.

Арчи сказал:

– Согласен, из этого не состряпаешь материала, которого ждёт шеф. Это скорее похоже на ещё одну сказку из «Тысячи и одной ночи». Но нам всё—таки придётся подготовить статью. Ты помнишь цвет карточки-напоминания? Розовый!

Квиллер помассировал усы:

– Единственный прямой ответ на свой вопрос я получил, когда упомянул Джорджа Бонефилда Маунтклеменса Третьего.

Арчи поставил стакан.

– Что же сказал Галопей?

– Он взорвался. Контролировал себя, но взорвался. По существу, он сказал только то, что Маунтклеменс обладает недостаточной эрудицией, чтобы судить об искусстве.

– Так и следовало ожидать. Год назад у Галопея была персональная выставка, и наш критик разделал её под орех. Читателям это понравилось. Их чёрные сердца радуются, когда преуспевающий человек, умеющий делать деньги, в каком-нибудь другом деле терпит неудачу. Но для Галопея это оказалось очень болезненным ударом. Галопей обнаружил, что за свои деньги он может купить всё, кроме положительной прессы.

– Сочувствую бедняге. А как насчёт других газет? Они тоже критикуют его работы?

– У них нет в штате критиков. Кроме славной пожилой леди-репортёра, которая дает в газету материал об открытии выставок и пишет обо всём на свете. Но они делают это осмотрительно.

Квиллер сказал:

– Очевидно, Галопей – плохая мишень для шуток.

– Да, и ты даже не предполагаешь, насколько прав, – ответил Арчи, пододвигая свой стул к Квиллеру. – После того случая он пытается обанкротить «Прибой». Он отозвал почти всю свою рекламу и отдал другим газетам. Это причиняет ущерб, особенно с тех пор, как он стал контролировать почти все городские агентства, рекламирующие модную одежду и еду. Он даже пытался настроить против нас других рекламодателей. А это пахнет серьезными убытками.

На лице Квиллера появилось выражение недоверия.

– И я должен был написать заметку, которая польстила бы этому подонку, чтобы рекламный отдел получил обратно его рекламу?

– Честно говоря, это бы помогло. Это немного нормализовало бы ситуацию.

– Мне это не нравится.

– Не надо на меня давить, – начал оправдываться Арчи. – Просто напиши занимательную историю об интересном парне, который дома носит уютный старенький свитер, ходит босиком, держит кошек и собак и на ленч ест хот-доги. Ты знаешь, как это делается.

– Это не по мне.

– Я не прошу тебя лгать. Просто пиши избирательно. Это всё. Не пиши о стеклянных сосульках, искусственном полумиллионном озере и поездках в Южную Америку. Сделай акцент на индюшачьей ферме, его любимой жене и горячо обожаемых дочурках.

Квиллер поразмыслил над этим:

– Полагаю, это и называется практическим подходом к работе.

– Это помогает оплачивать счета.

– Это не по мне, – снова повторил Квиллер. – Но если ты тоже завязан, я посмотрю, что тут можно сделать. – Он поднял стакан с томатным соком: – Так, Галопей, или всё о'кей!

– Не остри. У меня выдался нелегкий денек.

– Я бы хотел почитать какие-нибудь критические обзоры Маунтклеменса. Их можно достать?

– Они все есть в нашей библиотеке, – ответил Арчи.

– Я хотел бы посмотреть материалы, в которых он пишет о художнице по имени Зоя Ламбрет. Галопей намекнул о возможной тайной связи между миссис Ламбрет и Маунтклеменсом. Ты знаешь что-нибудь об этом?

– Я просто отдаю в печать его материалы. Я не подсматриваю сквозь занавески в его окна. – И Арчи, прощаясь, хлопнул Квиллера по спине.

ТРИ

Квиллер надел свой лучший костюм и отправился на бал святого Валентина в Клуб искусств, который, как он узнал, назывался «Кисть и резец». Клуб образовался сорок лет назад и тогда находился в задней комнате бара, где незаконно торговали спиртными напитками. Сейчас он занимал верхний этаж лучшего отеля. Не имевшие средств к существованию молодые люди, принадлежавшие к богеме и основавшие это братство, теперь стали пожилыми, солидными и богатыми. Они-то и входили в довольно обширный список действительных членов клуба.

Сразу по прибытии на бал Квиллер обнаружил роскошную комнату отдыха, гостиную и очень большой бар. Игровая комната, отделанная панелями из дорогого дерева, предлагала любые развлечения – от метания дротиков до домино. В танцевальной комнате столы были покрыты красным и белым полотном; оркестр что-то тихо наигрывал.

Квиллер отыскал столик Галопея, где его встретила Сандра Галопей, одетая в белое вышитое шёлком кимоно. Её подчеркнутые макияжем миндалевидные глаза буквально заворожили.

– Я боялась, что вы не сможете прийти, – сказала она, надолго задержав его руку в своей.

– Приглашение было настойчивым, миссис Галопей, – ответил Квиллер. Затем неожиданно для самого себя наклонился и слегка коснулся усами её руки.

– Зовите меня, пожалуйста, Сэнди, – сказала она. – Вы пришли один? На бал любовников?

– Да, я изображаю Нарцисса.

Сэнди весело воскликнула:

– Люди из вашей газеты такие остроумные!

«Она эмоциональна, возвышенна и восхитительна, – решил Квиллер, – а нынче ещё и очаровательна и весела, впрочем, как и все жены в отсутствие своих мужей».

– Кэл – распорядитель бала, – сказала она, – он носится взад—вперед, так что сегодня мы сможем составить пару. – Глаза у неё при этом были шаловливые. Затем Сэнди, перейдя на официальный тон, представила остальных сидевших за её столом. Все они были членами комитета, который возглавлял Кэл, объяснила она многозначительно. Мистер и миссис Ригз или Бигз были в костюмах французской эпохи. Невысокие, полноватые супруги по имени Бахваитер, заметно скучавшие, были одеты крестьянами. Там была также Мэй Сислер, репортёр, ведущая рубрику по искусству в другой газете. Квиллер отвесил ей братский поклон, отметив про себя, что ей уже лет десять как пора на пенсию.

Мэй Сислер протянула ему костлявую лапку и сказала тоненьким голоском:

– Ваш мистер Маунтклеменс очень непослушный мальчик, но вы производите впечатление славного молодого человека.

– Благодарю вас, – сказал Квиллер. – Никто не называл меня молодым человеком вот уже двадцать лет.

– Вам понравится ваша новая работа, – предсказала она. – Вы познакомитесь с очаровательными людьми.

Сэнди близко наклонилась к Квиллеру и сказала:

– Вы так романтично выглядите с этими усами. Я просила Кэла отрастить усы, чтобы он выглядел хоть немного солиднее, но он отклонил мое предложение. Он выглядит сущим младенцем. Вы согласны со мной? – Она мелодично рассмеялась.

Квиллер сказал:

– Да, это правда. Он действительно выглядит молодо.

– Я полагаю, что это какая—то задержка в развитии. Через несколько лет люди будут принимать его за моего сына. И как я это перенесу? – Сэнди одарила Квиллера лукавой улыбкой. – Вы не собираетесь пригласить меня потанцевать? Кэл – ужасный танцор. Он думает, что он виртуоз, но на самом деле на танцплощадке он настоящий увалень.

– А вы сможете танцевать в этом костюме?

Белое кимоно Сэнди в талии было перетянуто широким чёрным поясом. В её прямые чёрные волосы была вплетена белая шёлковая лента.

– О конечно! – Она сжимала руку Квиллера, пока они шли к центру зала. – Вы знаете, что означает мой костюм?

– Нет, – ответил Квиллер.

– Кэл одет в чёрное кимоно. Мы представляем собой юных любовников в зимнем ландшафте.

– Каких любовников?

– О, вы должны знать, это известное творение японского графика Судзуки Харунобу.

– Прошу прощения, но я становлюсь совершеннейшим тупицей, когда разговор касается искусства.

Квиллер чувствовал, что может быть спокоен относительно произведенного впечатления. Танцуя фокстрот, он вёл Сэнди весьма искусно и особенно поразил её, сделав несколько замысловатых па.

– Вы замечательный танцор, – сказала она. – Нужна очень хорошая координация, чтобы танцевать фокстрот и ча-ча-ча. Но надо что-то сделать с вашими познаниями в искусстве. Хочешь, я буду твоим домашним учителем? – сказала она, переходя на «ты».

– Я не знаю, могу ли я позволить себе содержать такого учителя, – сказал он. Сэнди залилась смехом. – Что ты можешь сказать о маленькой пожилой леди из другой газеты? Она разбирается в искусстве?

– Во время первой мировой войны её муж рассказывал всем, что он художник, – ответила Сэнди. – Я подозреваю, что это и делает её «крупным специалистом».

– А чем занимаются остальные люди, сидящие за нашим столом?

– Ригз скульптор. Он лепит какие-то жилистые, истощенные фигурки, которые выставлены в галерее Ламбретов. Они похожи на кузнечиков. Другая пара, Бахвайтеры, известны как поклонники творчества Пикассо. Когда они в костюмах, их невозможно различить. – Сэнди наморщила очаровательный носик – я терпеть не могу эту интеллектуалку. Её муж преподает живопись в художественной школе, а сейчас его работы выставлены в галерее Вестсайда. Он пишет весьма изящные акварели, и, кроме того, он вегетарианец. – Потом она нахмурилась: – Я надеюсь, что журналисты – народ попроще. Когда Кэл сказал мне… О, я, наверное, слишком много говорю. Давай лучше потанцуем.

Очень скоро Квиллер потерял свою партнершу, потому что её пригласил вежливый молодой человек хулиганского вида, в разорванной рубашке. Лицо его показалось Квиллеру знакомым.

Позже, уже сидя за столом, Сэнди сказала:

– Это был Том. Он из нашей прислуги. Полагают, что свою фамилию, Стэнли, он позаимствовал из пьесы Теннесси Уильямса. Его подружка ходит где-то тут, одетая в розовый домашний халатик. Том грубый, невоспитанный человек, но Кэл считает, что у него есть талант, и поэтому послал его в художественную школу. Кэл помешан на благотворительности. Ты ведь собираешься написать о нём, да?

– Если смогу набрать для этого достаточно материала. У Кэла очень сложно взять интервью. Возможно, ты сможешь помочь мне?

– Мне нравится эта мысль. Ты знаешь, что Кэл занимает должность председателя Государственного совета по искусству? По—моему, он хочет стать первым профессиональным художником, попавшим в Белый дом. Скорее всего, он туда попадет. Ничто не сможет остановить его. – Сэнди сделала паузу, а затем задумчиво продолжила: – Тебе следовало бы написать статью о старике за соседним столиком.

– Кто он такой?

– Его зовут дядюшка Вальдо. Сейчас он рисует животных, а до этого был мясником. До семидесяти лет он никогда не держал кисти в руках.

– Где я мог о нем слышать? – спросил Квиллер.

– О, конечно, каждый старик думает, что он Моисей, но дядюшка Вальдо действительно талантлив, даже если Джордж думает иначе.

– Кто такой Джордж?

– Как кто? Ваш драгоценный критик по искусству.

– Я ещё с ним не встречался. Что он собой представляет?

– Он? Подонок. Вот что он собой представляет. То, что он написал о персональной выставке дядюшки Вальдо, совершенно бессердечно.

– Что он написал?

– Что дядюшке Вальдо следует идти обратно на мясной рынок, а коров и кроликов предоставить детям, которые рисуют их с большим воображением и достоверностью. Ещё он заявил, что на своих полотнах дядюшка Вальдо забил больше домашнего скота, чем на мясном рынке во время своей работы там. Все были просто вне себя от негодования. Редактора завалили письмами, а бедный старик перенес это очень тяжело и прекратил писать. Это просто преступление! Он рисовал такие очаровательные примитивы. Я полностью понимаю его внука, который работает водителем грузовика… Он пришёл в редакцию газеты и угрожал избить Джорджа Бонефилда Маунтклеменса, и я не осуждаю его. Ваш критик – совершенно безответственная личность.

– Он когда-нибудь писал рецензии на работы твоего мужа? – поинтересовался Квиллер с самым невинным видом.

Сэнди пожала плечами:

– Он написал несколько ожесточённых и злобных откликов на работы Кэла только потому, что Кэл – коммерческий художник и его работы пользуются успехом. Маунтклеменс классифицирует коммерческих художников как маляров, красящих дома или клеящих обои. В действительности Кэл может писать гораздо лучше любого из тех прыщавых и слюнявых ребятишек с претензией на художественность, которые зовут себя абстрактными экспрессионистами. Ни один из них не смог бы нарисовать даже стакан с водой. – Сэнди нахмурилась и сидела молча, пока Квиллер не сказал:

– Когда ты улыбаешься, ты выглядишь гораздо привлекательнее!

Она тут же громко рассмеялась:

– Только посмотрите! Разве это не кошмар? Кэл танцует с Марком Антонием!

Квиллер посмотрел в направлении, указанном Сэнди: в середине зала Кэл Галопей, одетый в чёрное японское кимоно, в медленном фокстроте вел рослого римского воина. Лицо у Марка Антония было бесцветным, но приятным.

– Это Батчи Болтон, – сообщила Сэнди. – Она преподаёт скульптуру в школе искусств – сварка металла и тому подобное. Она пришла с подругой – вместе снимают комнату, – как Антоний и Клеопатра. Разве это не умора? Батчи сама сварила свой панцирь. Он очень похож на крылья грузовика.

Квиллер спросил:

– Газета может прислать сюда фотографа? Хотелось бы иметь картинки с вашего праздника.

Сэнди несколько раз быстро вздернула брови и ответила:

– Предполагалось, что Зоя Ламбрет это организует, но я думаю, она способна хорошо разрекламировать только саму себя.

– Я позвоню в фотолабораторию, – сказал Квиллер, вставая. – Посмотрим, может, они смогут прислать человека.

Полчаса спустя Ода Банзен, рабочий день которого заканчивался в двадцать три ноль—ноль, прибыл с висящим на шее фотоаппаратом и неизменной сигарой в зубах.

Квиллер встретил его в фойе словами:

– Постарайся сделать хороший снимок Кэла и Сандры Галопей.

Одд возмутился:

– Ты будешь мне указывать? Они просто обожают видеть свои фото в газете.

– Попытайся сфотографировать всех по парам. Они одеты как известные любовники – Отелло и Дездемона, Лолита и Гумберт Гумберт, Адам и Ева.

– Да ты с ума сошёл, – воскликнул Одд Банзен, проверяя камеру. – Как долго тебе придётся торчать тут, Джим?

– Ровно столько, сколько нужно, чтобы узнать, какой костюм завоюет главный приз, и позвонить в газету,

– Почему бы нам не встретиться в баре пресс-клуба и не пропустить чего-нибудь покрепче на ночь? Я буду свободен после того, как сделаю фотографии бала.

Возвратившись за столик Галопея, Квиллер был представлен женщине, облаченной в потрясающее вечернее платье, вышитое бисером,

– Миссис Даксбери, – объяснила Сэнди, – самый крупный коллекционер в городе. Тебе следует написать статью о её коллекции. Это Англия, восемнадцатый век, – Гейнсборо и Рейнольде.

– Мистер Квиллер, – сказала миссис Даксбери, – я не горю желанием увидеть статью о моей коллекции до тех пор, пока это не будет полезно именно для вас в вашем новом положении. Честно говоря, я чрезвычайно рада видеть вас сегодня тут, среди нас.

Квиллер поклонился:

– Спасибо, Это абсолютно неизвестная область для меня.

– Я надеюсь, что ваше присутствие здесь означает, что «Дневной прибой» наконец образумился и уволил Маунтклеменса.

– Нет, – ответил Квиллер, – мы просто работаем вместе, каждый в своем направлении. Маунтклеменс по—прежнему будет писать критические отзывы.

– Какая жалость! Все мы надеемся, что ваша газета всё-таки избавится от этого ужасного типа.

Со стороны сцены донесся звук фанфар, возвещающий начало вручения призов за лучший костюм, и Сэнди сказала Квиллеру:

– Мне нужно найти Кэла для присуждения призов и торжественного шествия. Ты уверен, что не можешь задержаться подольше?

– Прошу прощения, но мне нужно готовить материал о бале. Не забудь, что ты собиралась помочь мне написать статью о твоём муже.

– Я позвоню тебе и приглашу к себе на ленч, – сказала Сэнди, нежно приобнимая корреспондента на прощание. – Это будет забавно.

Квиллер отошёл к стене и, когда были оглашены имена победителей конкурса, быстро записал их. Когда он искал телефон, у него за спиной раздался женский голос, мягкий и тихий:

– Это не вы новый корреспондент «Дневного прибоя»?

Усы Квиллера дрогнули. Женские голоса иногда действовали не него подобным образом, а этот и вовсе был похож на ласкающие пальчики.

– Меня зовут Зоя Ламбрет, – сказала женщина, – И я боюсь, что с треском провалила моё задание. Предполагалось, что я должна известить прессу о проведении бала, но это совершенно выпало у меня из головы. Я сейчас готовлюсь к персональной выставке и очень много работаю, если вы примете такое неубедительное извинение. Надеюсь, вы тут не чувствовали себя брошенным. Вы собрали необходимую информацию?

– Да, кажется. Миссис Галопей присматривала за мной.

– Я это заметила, – сказала Зоя, слегка поджав прелестно очерченные губы.

– Миссис Галопей была очень любезна.

Глаза Зои блеснули.

– Пожалуй.

– Вы не в маскарадном костюме, миссис Ламбрет?

– Да, муж не захотел прийти сегодня, а я просто заскочила на несколько минут. Мне бы хотелось, чтобы вы посетили галерею Ламбретов как-нибудь на днях и познакомились с моим мужем. Муж и я хотим быть вам полезны.

– Да, помощь мне нужна. Для меня это совершенно неосвоенная территория, – сообщил Квиллер и лукаво добавил: – Миссис Галопей предложила мне свои услуги по повышению моей квалификации в области искусства.

– О Боже! – воскликнула Зоя тоном, в котором сквозило лёгкое недоумение.

– Вы этого не одобряете?

– Ну… Простите, но Сандра отнюдь не самый большой знаток в этой области. Рано или поздно вы увидите, что художники напоминают кошек. – Большие карие глаза Зои с обезоруживающей искренностью взглянули на Квиллера, и он моментально утонул в них. – Мне бы не хотелось, чтобы вы пошли по ложному пути – продолжала Зоя. – Большинство работ, которые выдают сейчас за истинное искусство, на самом деле просто дешёвка, даже самые лучшие из них. Вы должны учитывать склонности и привязанности ваших советчиков.

– Что бы вы мне предложили?

– Приходите и посмотрите галерею Ламбретов, – проворковала она.

Квиллер поправил ремень и в очередной раз принял решение сбросить несколько лишних фунтов веса – начиная с завтрашнего дня. Затем он предпринял очередную попытку отыскать телефон.

Торжественный марш закончился, и гости разбрелись кто куда. По клубу распространился слух, что на вечере присутствует репортёр из «Дневного прибоя» и его можно узнать по неповторимым усам. И как следствие этого, Квиллеру пришлось перезнакомиться почти со всеми членами клуба, выслушать искренние пожелания всего самого хорошего и немало нареканий в адрес Джорджа Бонефилда Маунтклеменса. Те, кто торговал предметами искусства, не упускали случая сделать рекламу своим галереям; художники упоминали о грядущих выставках, простые смертные приглашали Квиллера прийти и осмотреть их собственные коллекции в любое время, и если он захочет, то вместе с фотографом.

Среди тех, кто приветствовал корреспондента, был Кэл Галопей.

– Приходите как-нибудь к нам на обед, – приглашал он. – Приходите всей семьей.

Вечеринка незаметно превратилась в попойку. Наибольшая кутерьма происходила в игровой комнате, куда Квиллер проследовал вместе с толпой. Комната была битком набита веселящимися гостями, стоявшими плечом к плечу, и места едва хватало на то, чтобы поднять стаканы с «хайболом». В центре внимания был Марк Антоний. Он стоял на стуле. Без шлема Марк Антоний оказался женщиной с пухлым лицом, коротко подстриженными волосами, уложенными тугими волнами.

– Вперёд, ребята! – орала она. – Покажите, на что вы способны!

Квиллер протиснулся в комнату. Он увидел, что толпа сконцентрировалась на игре «дартс». Игроки пытались поразить мишень – нарисованного на деревянном щите человека в натуральную величину, с тщательно выписанными анатомическими подробностями.

– Вперёд, ребята, – говорила нараспев женщина-воин. – Удовольствие стоит всего цент. Каждому одна попытка. Кто хочет поиграть в игру «Убей критика»?

Квиллер решил, что на сегодня с него достаточно. Его усы улавливали смутное беспокойство, витавшее в воздухе. Он осторожно пробрался к выходу, позвонил в редакцию и передал собранный материал, а затем присоединился к Одду Банзену в баре пресс-клуба.

– Маунтклеменс, должно быть, наркоман, – сказал он фотографу. – Ты читаешь его заметки?

– Ещё чего! – воскликнул Одд. – Я только просматриваю фотографии и проверяю, чтобы мне их вписали в платежку.

– Кажется, он является источником множества проблем. Тебе известно что-либо о ситуации в Музее искусств?

– Я знаю, что в гардеробе у них работает приятная пташка, – ответил Одд. – А на втором этаже выставлено несколько обалденных скульптур обнажённой натуры.

– Интересно, но я имел в виду не это. Руководству музея не удалось получить грант в миллион долларов от некоторых фондов, и в результате директор был уволен. На сегодняшней тусовке я узнал, что, по слухам, причиной этого был критик по искусству из «Дневного прибоя».

– Я в этом не сомневаюсь. В фотолаборатории он всегда поднимает всё вверх дном. Он звонит нам и сообщает, какие фотографии должны быть сделаны к его заметкам. А нам приходится идти на выставки и фотографировать заказанное. Вы бы видели тот хлам, который нам приходится снимать! Я на прошлой неделе дважды возвращался в галерею Ламбретов и так и не смог сделать снимок, который не стыдно было бы напечатать.

– А в чём проблема?

– Намалёвано что-то чёрное и тёмно-синее. Мой снимок выглядит как угольный ящик на фоне тёмной ночи, а босс думает, что это моя вина. Старик Маунти всегда придирается к нашим фотографиям. Если бы мне когда-нибудь подвернулась возможность, я бы с радостью разорвал его рецензии у него на глазах.

ЧЕТЫРЕ

В воскресенье утром Квиллер купил номер «Прибоя» в книжном киоске гостиницы, где снимал номер. Гостиница была старой и дешевой; изношенные коврики и выцветший бархат кресел в ней заменили сплошным пластиковым покрытием. В маленьком ресторанчике официантка в пластиковом переднике подала ему яичницу—болтунью на холодной пластиковой тарелке. Квиллер открыл газету на странице, посвященной искусству.

Джордж Бонефилд Маунтклеменс Третий сделал критический обзор работ Франца Бахвайтера. Квиллер помнил это имя. Бахвайтер, тихий, незаметный мужчина, сидевший за столиком Галопея, муж общественной деятельницы и вегетарианец, писал, по оценке Сэнди Галопей, изящные акварели. Две фотографии полотен этого художника иллюстрировали статью. Квиллер подумал, что они выглядят довольно сносно. Это были парусники. Ему всегда нравились парусники. И он начал читать.

Квиллер опять взглянул на фотографии картин, и усы его протестующе вздрогнули. Парусники были приятные, действительно очень приятные. Он сложил газету и вышел из кафе. Оставшуюся часть дня он провел в Музее искусств.

Городской художественный музей размещался в здании, отделанном мрамором и соединившем в себе черты греческого храма и итальянской виллы. В утренних лучах солнца белое и величественное здание сверкало бахромой тающих сосулек.

Квиллеру удалось устоять против искушения пройти сразу на второй этаж, чтобы посмотреть на скульптуры обнаженной натуры, рекомендованные ему Оддом Банзеном. Но он всё же завернул в гардероб, чтобы мельком глянуть на «приятную пташку». Там он обнаружил длинноволосую девушку с мечтательным лицом, неторопливо передвигавшую плечики на вешалке.

Уставившись на его усы, она сказала:

– Это не вас ли я видела вчера на балу?

– Это не вас ли я видел в розовом домашнем халатике?

– Мы завоевали приз. Том и я.

– Знаю. Бал удался на славу.

– Скучновато, я думала, будет повеселее.

В вестибюле Квиллер обратился к одетому в униформу смотрителю» на лице которого было типичное для сторожей музеев выражение подозрительности. недоверия и свирепости.

– Где я могу найти директора музея? – спросил Квиллер.

– Как правило, по воскресеньям его не бывает, но минуту назад я видел, как он проходил через вестибюль. Возможно, он пошел упаковывать свои вещи. Вы знаете, он уходит от нас.

– Это плохо. Я слышал, что он хороший человек. Сторож сочувственно покачал головой:

– Всё политика… и ещё этот любитель грязных сплетен из газеты. Это он во всем виноват. Я рад, что работаю на гражданской службе… Если вы хотите поговорить с мистером Фархором, загляните в его офис – вниз по коридору и затем налево.

В административном крыле музея было по—воскресному тихо. Ноэль Фархор, директор согласно табличке на двери его кабинета, был, очевидно, один.

Квиллер прошёл через приёмную и оказался в отделанном панелями офисе, украшенном предметами искусства.

– Простите, – сказал он. – Вы мистер Фархор?

Человек, рывшийся в выдвижном ящике стола, судорожно отпрянул назад, словно его поймали на месте преступления. Квиллер никогда не видел более хрупкого человека. На первый взгляд Ноэль Фархор казался слишком молодым для занимаемой им должности, однако нездоровая худоба придавала ему вид старика.

– Прошу прощения за вторжение. Меня зовут Джим Квиллер, я из газеты «Дневной прибой».

Челюсти Ноэля Фархора с клацаньем сомкнулись. Одно веко судорожно дернулось.

– Что вы хотите? – резко спросил он. Квиллер дружелюбно ответил:

– Я хотел просто представиться. Я новый корреспондент «Дневного прибоя» и новичок в области искусства. Пытаюсь войти в курс дела.

Он протянул руку и пожал дрожащую, вялую ладонь Фархора.

– Если вы решили заняться этим делом в надежде исправить ситуацию, – холодно сказал директор, – то уже слишком поздно. Непоправимое свершилось.

– Боюсь, что не понимаю вас. Я только что приехал в этот город.

– Садитесь, мистер Квиллер. – Фархор сложил руки на груди и остался стоять. – Полагаю, вам известно, что музей не получил грант в миллион долларов.

– Я слышал об этом.

– Этот грант поспособствовал поступлению очередных пяти миллионов от частных лиц и промышленности, что помогло бы нам приобрести в собственность государственную коллекцию доиспанского мексиканского периода и пристроить новое крыло к зданию музея, но ваша газета полностью разрушила эти намерения. Ваш критик постоянными насмешками и нападками представил музей в таком невыгодном свете, что фонд отказал нам в гранте. – Фархор говорил твердым голосом, несмотря на видимую дрожь, охватившую его, – Нет необходимости упоминать, что этот провал плюс нападки Маунтклеменса на меня лично как администратора вынудили меня подать заявление об уходе.

– Это очень серьёзно, – пробормотал Квиллер.

– Просто невероятно, что один человек, да ещё ничего не смыслящий в искусстве, может безнаказанно порочить все начинания города в этой области. Но здесь ничего уже нельзя сделать. Я даже не хочу терять время на разговоры с вами. Я уже написал письмо вашему издателю, требуя, чтобы этого Маунтклеменса остановили до того, как он разрушит наше культурное наследие. – Фархор опять взялся за свои папки. – Теперь мне необходимо кое-что сделать, а потом разобрать бумаги.

– Прошу прощения, что помешал вам. Не зная всех фактов, я не смогу их должным образом прокомментировать.

– Я уже изложил вам факты. – Тон, которым Фархор произнес эти слова, положил конец беседе.

Квиллер обошёл несколько этажей музея, но думал он не о картинах Ренуара или Каналетто. Древняя культура ацтеков также не смогла захватить его внимание. Только древнее оружие расшевелило его чувства – острые кинжалы, немецкие охотничьи ножи, булавы с гвоздями на конце, испанские стилеты и рапиры. И тут его мысли внезапно вернулись к критику, которого ненавидели буквально все.

На следующий день рано утром Квиллер явился в редакцию. В архиве, находившемся на третьем этаже, он попросил папку с критическими обзорами Маунтклеменса.

– Вот, пожалуйста, – сказал библиотекарь, подмигивая ему. – Когда вы закончите работать с этими материалами, кабинет первой медицинской помощи вы найдете на пятом этаже, – в том случае, если понадобится что-нибудь сердечное.

Квиллер просмотрел критические обзоры за прошедший год. Он обнаружил нудный разбор кучерявых ребятишек Кэла Галопея («конфетное искусство») и жестокие слова, высказанные по адресу примитивных зверьков дядюшки Вальдо («возраст не может заменить талант»). Кроме того, Квиллер нашел раздел, посвященный частным коллекционерам, правда без упоминания имен. Им предъявлялось обвинение в том, что они не столько хлопочут о сбережении предметов искусства, сколько уклоняются от уплаты налогов.

Маунтклеменс припас несколько сильных выражений и для металлических скульптур Батчи Болтон, которые ему напоминали доспехи, поизносившиеся во время провинциальных постановок Макбета. Критик был шокирован массово производимыми работами третьесортных художников, сравнивая их творческий процесс с производственным конвейером автомобильного завода в Детройте. Он приветствовал маленькие пригородные художественные галереи, которые стали общественными центрами и вытеснили клубы игры в бридж и кружки по выпиливанию, хотя и выразил сомнение в их художественной значимости. И он поносил Музей искусств: его программу развития, постоянную экспозицию, директора и цвет униформы смотрителей. Абсолютно всё.

Тем не менее в статьях были и восторженные отзывы о произведениях Зои Ламбрет, но многословные тирады были слишком насыщены профессиональными терминами. «Сложность красноречивой динамики в органической структуре… внутренние субъективные побуждения, выраженные в сострадательной манере…»

Там также была заметка, не имеющая никакого отношения ни к изобразительному искусству, ни к скульптуре. Предметом обсуждения были кошки (Felis domestica) как произведение искусства.

Квиллер вернул папку в архив и отыскал в телефонной книге необходимый адрес. Он хотел выяснить, почему произведения Зои Ламбрет сточки зрения Маунтклеменса были такими хорошими, а по мнению Кэла Галопея – такими плохими.

Галерею Ламбретов он нашел на окраине финансового района города. Размещалась она в старом здании, затерянном среди многоэтажных офисов. В витрине были выставлены всего два полотна в обрамлении тридцати ярдов серого бархата. На одном из полотен были изображены разбросанные по тёмно—синему фону черные треугольники. Другое представляло собой таинственную смесь из толстых мазков насыщенных коричневых и бордовых тонов. Тем не менее казалось, что из этого хаоса проступает чей—то загадочный лик, и Квиллер почувствовал на себе взгляд пары глаз, уставившихся на него из глубины полотна с явно ощущаемой жестокостью.

Он открыл дверь и нерешительно шагнул внутрь. Галерея была узкой и длинной, довольно роскошно меблированной – как гостиная, в бескомпромиссном современном стиле. На мольберте Квиллер заметил очередное скопище треугольников, на сей раз серых, разбросанных на белом фоне. Они понравились ему больше, чем те, что были выставлены в витрине. Художник подписался «Скрано». На постаменте стояло сооружение из водосточных труб, скрепленных велосипедными спицами. Оно называлось «Предмет № 017».

Когда он входил в мастерскую, где-то звякнул колокольчик, и Квиллер услышал шаги на винтовой лестнице в дальнем конце галереи. Эта металлическая конструкция, окрашенная в белый цвет, напоминала огромную скульптуру. Квиллер увидел изящные ботинки, затем ноги в узких брюках и наконец целиком – кудрявого, высокомерного, с правильными чертами лица владельца галереи. Квиллер с трудом мог представить Эрла Ламбрета мужем сердечной и женственной Зои. Мужчина был болезненно суетлив и выглядел несколько старше своей жены.

Квиллер представился:

– Я новый репортёр из газеты «Дневной прибой». Миссис Ламбрет пригласила меня посетить вашу галерею.

Мужчина состроил гримасу, которая должна была, видимо, изображать улыбку, и прикусил зубами нижнюю губу.

– Миссис Ламбрет говорила мне о вас, – сказал он, – и я надеюсь, что Маунтклеменс сообщил вам, что это ведущая галерея города. В самом деле, эта галерея единственная, достойная упоминания.

– Я ещё не встречался с Маунтклеменсом, но знаю, что о работах вашей жены он отзывается наилучшим образом. Я бы хотел посмотреть некоторые из них.

Владелец, неподвижно стоящий с руками за спиной, кивнул в направлении коричневого прямоугольника, висевшего на стене:

– Это одно из последних полотен миссис Ламбрет. Оно обладает несомненной художественной ценностью.

Квиллер безмолвно и внимательно изучал картинку. Её поверхность напоминала шоколадный торт, обильно покрытый сахарной глазурью. Он провел языком по губам. Так как Квиллер уже видел одно полотно Зои, ему легче было различить где-то в глубине водоворота пару глаз. Мало-помалу вырисовывалось женское лицо.

– Она использует много краски, – сделал вывод Квиллер. – Должно быть, полотно сохнет очень долго?

Владелец опять прикусил нижнюю губу и сказал:

– Миссис Ламбрет использует все средства для того, чтобы захватить зрителя и чувственно пленить его ещё до своего выступления. Её художественная речь всегда отличается завуалированностью мысли, и это принуждает аудиторию принять непосредственное участие в интерпретации.

Квиллер отсутствующе кивнул.

– Она великий гуманист, – продолжал Ламбрет. – К сожалению, здесь представлена только незначительная часть её полотен. Практически всю коллекцию Зоя готовит для персональной выставки, которая состоится в марте. Тем не менее самые яркие и значительные полотна вы видели в витрине.

Квиллер вспомнил состоящие из множества мазков глаза, которые он видел перед тем, как войти в галерею, – глаза, полные таинственности и жестокости. Он спросил:

– Зоя всегда рисует женщин в этом стиле?

Ламбрет дернул плечом:

– Когда миссис Ламбрет пишет, она никогда не следует какому бы то ни было образцу. Она обладает разносторонним талантом и большим воображением, и полотна в витрине отнюдь не должны вызывать у человека какие—либо ассоциации. Это набросок кота.

– О! – только и нашёл что сказать Квиллер.

– Вы заинтересовались личностью Скрано? Это один из самых значительных художников современности. Одно его полотно вы видели в витрине, а другое – вот тут, на мольберте.

Квиллер украдкой бросил взгляд на серые треугольники, разбросанные по белому фону. Окрашенная поверхность полотна была мелкозернистой, с почти металлическим отблеском; треугольники были резко очерчены.

– Похоже, – сказал репортёр, – что он зациклился на треугольниках. Если перевернуть вот этот, то получится три парусника в тумане.

– Символизму, – ответил Ламбрет, – следует быть очевидным. Скрано в этих полотнах с треугольниками выражает либидо, полигамную природу человека. Полотно в витрине носит характер кровосмешения.

– Ну хорошо, я понял, что таинственные глаза – это только мои домыслы, – сказал Квиллер. – Я надеялся, что обнаружил несколько парусников. А что о Крано говорит Маунтклеменс?

– С-К-Р-А-Н-О, – поправил его Ламбрет. – В работах Скрано Маунтклеменс усмотрел интеллектуальное мужество, которое выходит за границы обсуждения художественной выразительности и фокусирует внимание на чистоте концепции и идеализации обстановки.

– Стоит он довольно дорого, я полагаю.

– Скрано обычно использует пять фигур.

– Потрясающе! – воскликнул Квиллер. – А что вы можете сказать о других художниках?

– Их значимость в искусстве гораздо меньше.

– Я нигде не вижу бирок с ценами.

Ламбрет поправил покосившуюся картину.

– Трудно ожидать, что галерея такого уровня, как наша, будет вывешивать цены, как в магазине. Для всех наших основных выставок мы готовим каталоги, а то, что вы видите здесь сегодня, – это неофициальная презентация работ группы художников.

– Я очень удивился, узнав, что ваша галерея расположена в финансовой части города, – заметил Квиллер.

– Большинство наших потенциальных и постоянных клиентов – деловые люди.

Квиллер обошёл по кругу всю галерею и решил оставить вопросы на потом. Многие полотна представляли собой беспорядочные кляксы и капли краски кричащих цветов. Некоторые состояли исключительно из волнистых линий. Также там было огромное полотно размером шесть на восемь футов, на котором крупным планом была изображена красная зевающая пасть. Увидев её, Квиллер инстинктивно отшатнулся, На постаменте стоял металлический шар яйцеобразной формы под названием «Безымянное». Рядом располагались продолговатые фигуры из красноватой глины, чем-то напоминающие кузнечиков, но определенной формы выпуклости на вполне определенных местах убедили Квиллера в том, что перед ним недокормленные человеческие существа. Две груды искореженного металла выступали под названием «Предмет № 14» и «Предмет № 20».

Меблировка галереи понравилась Квиллеру больше: ковшеобразной формы кресло, диванчики, словно парящие на изящной хромированной основе, и низкие столики со столешницами из белого мрамора.

Он спросил:

– У вас есть полотна Кэла Галопея?

Ламбрет съежился:

– Вы, должно быть, шутите. Мы не держим полотна подобного сорта в нашей галерее.

– Мне казалось, что произведения Галопея пользуются чрезвычайным успехом.

– Его полотна нетрудно всучить людям, не имеющим вкуса, – сказал владелец галереи. – Но полотна Галопея есть не что иное, как ширпотреб, довольно самонадеянно заключенный в раму. Как предмет искусства они не представляют никакой ценности. Мистер Галопей сделает публике большое одолжение, если забудет о своих притязаниях и сосредоточит все усилия на том, что он умеет делать хорошо, – зарабатывать деньги, Я никогда не спорю с людьми, чье хобби – приятно провести воскресное послеобеденное время за мольбертом, лишь бы они не пытались воображать себя художниками и не влияли отрицательно на вкус публики.

Квиллер обратил внимание на винтовую лестницу:

– Наверху у вас находится другая экспозиция?

– Нет, там размещаются мой офис и мастерская по изготовлению рам. Не хотите ли взглянуть на мою мастерскую? Она может показаться вам интереснее, чем полотна и скульптуры.

Ламбрет провел его мимо хранилища, где полотна крепились в вертикальных ячейках, и затем вверх по лестнице. В мастерской стоял верстак, заваленный всяким хламом; чувствовался устойчивый запах клея или лака.

– Кто делает вам рамы? – спросил Квиллер.

– Очень талантливый мастер. Мы предоставили ему лучшую мастерскую в городе и широкий выбор деревянных планок. – Ламбрет кивнул в сторону планки, лежащей на верстаке: – Вот эта, например, стоит тридцать пять долларов за фут.

Пристальный взгляд Квиллера обратился в направлении примыкавшего к мастерской офиса, из которого доносился какой-то шум. Он изумленно посмотрел на портрет, косо висевший на стене. Балерина в прозрачном голубом одеянии была изображена в момент прерванного движения – и всё это на фоне зелёной листвы.

– Кажется, теперь я начинаю кое-что понимать, – сказал он. – Это мне действительно нравится.

– Я рад за вас. Это полотно Гиротто, как вы видите по надписи.

Квиллер был взволнован.

– Я видел Гиротто вчера в музее. Должно быть, это образец настоящего искусства.

– Так оно и будет, когда полотно будет закончено.

– Вы хотите сказать, что оно ещё не завершено? Ламбрет нетерпеливо вздохнул:

– Здесь только половина картины. Она была повреждена. Боюсь, я не смогу предоставить вам возможность увидеть Гиротто в хорошем состоянии.

Тут Квиллер заметил доску объявлений, сплошь завешанную вырезками из газеты. Он сказал:

– Я вижу, «Дневной прибой» довольно неплохо отзывается о вашей галерее.

– У вас в газете отличная рубрика, посвященная искусству, – сказал Ламбрет. – Маунтклеменс знает об искусстве больше, чем кто-либо другой в городе, не исключая самозваных экспертов, и он обладает таким качеством, как честность, непоколебимая честность.

– Гм, – сказал Квиллер.

– Без всякого сомнения, вы услышите Маунтклеменса, обличающего всех подряд, потому что он избавляется от шарлатанов и поднимает на новую высоту уровень художественного вкуса в городе. Недавно он оказал городу неоценимую услугу, изгнав из музея бывшего директора Фархора. Новое руководство сумеет вдохнуть жизнь в это умирающее учреждение.

– Но разве одновременно с этим музей не потерял аппетитный грант в миллион долларов?

Ламбрет покачал головой:

– Придёт время – будет очередной грант, к тому времени музей заслужит его.

Тут Квиллер в первый раз обратил внимание на руки Ламбрета и черную каемку под ногтями, что отнюдь не соответствовало его утонченной внешности. Корреспондент сказал:

– Я обратил внимание на то, что о работах миссис Ламбрет Маунтклеменс отзывается довольно хорошо.

– Он очень любезен. Многие полагают, что он покровительствует нашей галерее, но ведь мы сотрудничаем только с лучшими художниками.

– Этот парень, который пишет треугольники, он местный художник? Я, возможно, захочу взять у него интервью.

Ламбрет слегка побледнел:

– Достаточно широко известно, что Скрано европеец. В Италии много лет он жил затворником. Полагаю, по политическим мотивам.

– Как вообще вы узнали о нём?

– Маунтклеменс представил нашему вниманию его творчество и связал нас с его представителем в Америке, за что мы испытываем к нему огромную благодарность. На Среднем Западе мы единственные владельцы работ Скрано. – Кашлянув, он прочистил горло и гордо добавил: – Полотна Скрано обладают интеллектуальным мужеством, поразительной чистотой замысла.

– Больше не буду отнимать у вас время, – сказал Квиллер. – Уже почти полдень, а у меня назначена деловая встреча за ленчем.

Квиллер покинул галерею Ламбретов, задавая себе риторические вопросы: «Как можно отличить плохое искусство от хорошего? Почему треугольники заставляют критика одобрительно аплодировать, а парусники – нет? Если Маунтклеменс – такой замечательный критик, как сказал Ламбрет, и если атмосфера в городе в области искусства такая неблагополучная, почему Маунтклеменс продолжает оставаться в таком неблагодарном окружении? Неужели он настолько бескорыстен, как утверждает Ламбрет? Или Маунтклеменс – чудовище, как в этом уверены все остальные?»

И тут возник ещё один, ключевой вопрос, покачивающий своим изогнутым хвостом: «А существует ли на самом деле человек по имени Джордж Бонефилд Маунтклеменс Третий?»

В пресс-клубе, где должен был состояться ленч с Арчи Райкером, Квиллер поинтересовался у бармена:

– Приходил сюда когда-нибудь ведущий рубрики по искусству из «Дневного прибоя»?

Бруно замер, вытирая стакан:

– К сожалению, не приходил. Я бы спустил на него Микки.

– Почему?

– Только за то, – ответил Бруно, – что он настроен против всего человечества. – Бруно доверительно наклонился над стойкой бара: – Я говорю вам, он здесь для того, чтобы погубить всех художников города. Только посмотрите, что он сделал с этим несчастным стариком, дядюшкой Вальдо! А Франц Бахвайтер во вчерашней газете! Единственные художники, к которым он благоволит, связаны с галереей Ламбретов. Можно подумать, что он её владелец.

– Некоторые полагают, что он высококвалифицированный специалист в области искусства.

– Некоторые думают, что низ – это верх, – улыбнулся Бруно. – Вы только дождитесь момента, когда он начнет охоту на вас, мистер Квиллер. Как только он узнает, что вы позарились на его охотничьи угодья… – Бармен взвёл воображаемый курок.

– Кажется, вы неплохо осведомлены о ситуации в городе в области искусства?

– Конечно. Я и сам художник. Я делаю коллажи. Может, как-нибудь взглянете на них и дадите критический отзыв?

– Я получил эту работу всего два дня назад, – объяснил ему Квиллер. – Я даже не знаю, что такое коллаж.

Бруно одарил его покровительственной улыбкой:

– Это – целая область искусства. Я отмачиваю наклейки от бутылок из—под виски, режу их на маленькие кусочки, затем расклеиваю таким образом, чтобы получались портреты президентов. Сейчас я работаю над портретом Ван-Бюрена. У меня будет потрясающая персональная выставка. – Тут выражение лица Бруно изменилось. – Может, вы могли бы помочь мне в её организации? Как вы думаете, Смогли бы вы натянуть несколько верёвок?

Квиллер сказал:

– Не знаю, насколько благосклонным будет отношение к портретам президентов, сделанных из наклеек от бутылок из—под виски, но я попробую разузнать… А теперь как насчёт моего обычного, со льдом?..

– Скоро вы заработаете крапивницу от всех этих томатных соков, – пообещал бармен.

Когда Арчи Райкер появился в баре, он нашёл Квиллера жующим свои усы. Арчи спросил:

– Как прошло утро?

– Отлично, – ответил Квиллер. – Сначала я был слегка сбит с толку, отыскивая разницу между хорошим и плохим искусством, а теперь и вовсе перестал что—либо понимать. – Он сделал большой глоток томатного сока. – Тем не менее я пришел к определенному выводу относительно Джорджа Бонефилда Маунтклеменса Третьего.

– Ну и что же?

– Фикция.

– Что ты имеешь в виду?

– Его не существует. Это легенда, изобретение, концепция, корпорация, прищур издательского глаза.

Арчи сказал:

– Так кто же, по-твоему, пишет все эти заметки, которые мы публикуем?

– Комитет авторов-привидений. Комитет троих. Возможно, мистер Джордж, мистер Бонефилд и мистер Маунтклеменс. Один человек не может быть причиной стольких волнений.

– Просто ты совсем не знаешь, что такое критики, вот и всё. Ты привык иметь дело только с полицейскими и преступниками.

– У меня есть другая теория насчёт этого Маунтклеменса, если тебе не нравится первая.

– Ну и что же на этот раз?

– Это феномен века электроники. Рубрика по искусству ведется компьютером, находящимся в Рочестере, штат Нью-Йорк.

– Что Бруно подсыпал в твой томатный сок? – поинтересовался Арчи.

– Послушай, я хочу тебе кое-что сказать. Я не поверю в существование Джорджа Бонефилда Маунтклеменса Третьего, пока не увижу его собственными глазами.

– Хорошо. Как насчет завтрашнего дня или среды? Его нет в городе, но сегодня он возвращается. Мы договоримся с ним о встрече.

– Назначай на время ленча, и причём здесь. Мы устроимся наверху, там есть скатерти.

Арчи покачал головой:

– Он не придёт в пресс-клуб. Он никогда не появляется в центре города. Возможно, тебе придётся идти к нему домой.

– Ладно, давай так и сделаем, – сказал Квиллер. – Возможно, я последую совету Бруно и возьму напрокат пуленепробиваемый жилет.

ПЯТЬ

Во вторник Квиллер всё утро провёл в здании Министерства просвещения, осматривая выставку произведений детей школьного возраста. Он хотел написать что-нибудь доброе и юмористическое о нарисованных цветными мелками парусниках, плывущих по небу, бордовых домах с зелеными каминами, голубых лошадях, которые скорее напоминали овец, и котах, котах, котах…

После путешествия в мир незамысловатого детского искусства Квиллер вернулся в редакцию в превосходном настроении. Его появление было встречено неестественным молчанием. Перестали стучать пишущие машинки. Головы, до того склоненные над корректурами, внезапно поднялись. Даже зелёные телефоны и те уважительно молчали.

Арчи сказал:

– У нас есть новость для тебя, Джим. Мы позвонили Маунтклеменсу, чтобы договориться о встрече с тобой, и он хочет, чтобы ты пришел к нему завтра вечером на обед!

– Что?

– Разве ты не собираешься упасть в обморок? Весь наш отдел так и сделал.

– Я сейчас ясно представил себе заголовок, – сказал Квиллер. – «Критик отравляет суп репортёра».

– Говорят, он отличный повар, – сообщил Арчи, – настоящий гурман. Если тебе повезет, мышьяк он отложит на десерт. Вот адрес.

В среду в шесть часов вечера Квиллер взял такси, чтобы добраться до Бленхейм-плейс, 26. Дом находился в старой части города, когда—то модной благодаря величественной застройке. В большинстве зданий теперь находились дешевые меблированные комнаты или маленькие полукустарные мастерские. Одну из них, например, занимал мастер, восстанавливающий старинные изделия из фарфора. Квиллер догадался, что он ещё и букмекер. Рядом располагались старинная монетная мастерская и цех карнавальных костюмов. Только один гордый и отважный дом не сдавался. Он имел респектабельный внешний вид. При небольшой длине он казался высоким и чопорно викторианским, вплоть до украшенной орнаментом железной ограды. Это и был дом номер двадцать шесть.

Квиллер обошёл парочку местных пьянчуг, что-то искавших у себя под ногами, и по каменным ступеням поднялся к портику, где три почтовых ящика свидетельствовали о том, что в здании размещались жилые квартиры.

Он пригладил усы, которые ожили от любопытства и ожидания, и позвонил. Что-то щелкнуло, открылась входная дверь, и он вошел в вестибюль, пол в котором был выложен старинным кафелем. Перед ним оказалась ещё одна закрытая дверь, которая, также со щелчком, распахнулась сама. Квиллер попал в роскошную, но тускло освещенную прихожую, которая покорила его своей обстановкой. Всё дело было в больших золочёных рамах, зеркалах, статуэтках, столике, поддерживаемом золотыми львами, резной скамье, похожей на церковную. Половину пола и лестницу покрывал красный ковер. Откуда-то сверху донёсся голос:

– Поднимайтесь прямо наверх, мистер Квиллер.

Мужчина, стоящий на верху лестницы, был чрезвычайно высок и элегантно строен. Маунтклеменс был одет в тёмно-красный бархатный пиджак. Лицо его произвело на Квиллера сильное впечатление. Возможно, оно показалось ему таким вследствие того, что редкие волосы падали на высокий лоб. Его окружало благоухание лимонной кожуры.

– Прошу простить меня за бесконечные двери и замки, – сказал критик. – Имея такое соседство, как у меня, иначе просто нельзя.

Он протянул Квиллеру левую руку и провел его в гостиную, не похожую ни на одну из тех, что когда-либо видел Квиллер. Единственным источником света было пляшущее в камине пламя и потайные лампы, направленные на предметы искусства. Глаза Квиллера отметили мраморные бюсты, китайские вазы, множество золоченых картинных рам, бронзового воина и несколько вырезанных из дерева потрескавшихся ангелов. Одна стена комнаты целиком была занята гобеленом, изображающим средневековых дам в полный рост. Над камином висела картина, в которой даже дилетант узнал бы руку Ван Гога.

– Кажется, моя маленькая коллекция произвела на вас впечатление, мистер Квиллер? – заметил критик. – Или вы в ужасе от моего экстравагантного вкуса? Да, позвольте мне взять ваше пальто.

– Это просто домашний музей, – сказал Квиллер с благоговейным трепетом.

– Это моя жизнь, мистер Квиллер. И я признаю без ложной скромности: если она удалась, то благодаря определенной атмосфере .

Едва ли дюйм тёмно-красной стены оставался свободным. С обеих сторон к камину примыкали тесно заставленные книжные полки. Остальные стены до потолка были увешаны картинами. Даже на полу было очень мало свободного пространства. На красном ковре располагались стулья необычно большого размера, столик, постаменты, письменный стол и освещенная шкатулка, наполненная маленькими резными фигурками.

– Позвольте предложить вам аперитив, – сказал Маунтклеменс. – Теперь усаживайтесь в кресло и вытяните ноги. Я не предлагаю перед обедом ничего более крепкого, чем шерри или дюбонне, потому что горжусь своими кулинарными талантами и предпочитаю не парализовывать ваши вкусовые рецепторы.

– Я терпеть не могу алкоголь, – сказал Квиллер, – так что мои вкусовые рецепторы в отличном состоянии.

– В таком случае как насчёт лимонада или пива? Пока Маунтклеменса не было в комнате, Квиллер отметил ещё кое-какие детали; диктофон на столе, тихая музыка, доносящаяся из—за ширмы, украшенной в восточном стиле, два глубоких мягких кресла у камина. Между ними стояла мягкая скамеечка для ног. Он опустился в кресло и с удовольствием утонул в мягкой подушке. Откинув голову и положив ноги на скамеечку, он испытал удивительное чувство комфорта. Он уже не хотел ни пива, ни лимонада и почти надеялся, что Маунтклеменс никогда не вернётся.

– Вам нравится музыка? – поинтересовался критик, ставя поднос около локтя Квиллера. – Я считаю, что в это время Дебюсси действует успокаивающе. Вот вам кое-что солененькое к вашему пиву. Вы, я вижу, приземлились в то кресло, в какое и нужно.

– Это кресло погружает меня в аморфное состояние, – признался Квиллер. – Чем оно обито?

– Вересковый вельвет, – сообщил Маунтклеменс. – Удивительная материя, ещё не открытая учеными. Их одержимость искусственными материалами равносильна богохульству.

– Я живу в гостинице, где всё сделано из пластика. Людей пожилых вроде меня это заставляет чувствовать себя каким-то допотопным существом.

– Вы могли уже заметить, что я игнорирую достижения современной техники.

– Странно, – сказал Квиллер. – В ваших критических очерках вы явно благосклонно отзываетесь о современном искусстве, в то время как любая вещь здесь… – Он не смог подобрать верного слова для комплимента.

– Позвольте поправить вас, – сказал Маунтклеменс. Величественным жестом он указал в сторону двери: – В этом кабинете находятся весьма ценные предметы искусства девятнадцатого века – в идеальных условиях, при оптимальной температуре и влажности. Это мои удачно вложенные деньги, а вот эти полотна, которые вы видите на стене, – мои друзья. Я верю в сегодняшнее искусство как выражение настоящего времени, но жить предпочитаю вместе со зрелостью прошлых времен. По этой же самой причине я пытаюсь сохранить этот старый дом.

Маунтклеменс, в своём бархатном пиджаке, в итальянских лакированных туфлях на длинных худых ногах и со стаканном тёмно-красного аперитива в длинных белых пальцах, выглядел элегантно, уверенно, весьма благополучно и… нереально. Его тихий голос, музыка, комфортабельное кресло, тепло огня и полумрак комнаты навевали на Квиллера сон. Ему необходимо было взбодриться.

– Вы не против, если я закурю? – спросил он.

– Сигареты в коробке возле вашего локтя.

– Я курю трубку.

Квиллер достал трубку, кисет с табаком, спички и приступил к торжественному ритуалу. Когда пламя от его спички осветило темную комнату, Квиллер изумленно посмотрел на книжную полку, увидев там красный огонек. Это было очень похоже на сигнал. Нет, это были два красных огонька! Сверкающие, красные и живые!

От изумления Квиллер открыл рот, спичка погасла, и красные огоньки пропали.

– Что это было? – спросил он, как только пришёл в себя. – Что-то между книг. Что-то…

– Это всего-навсего кот, – ответил Маунтклеменс. – Ему нравится отдыхать, прячась за книгами. Эти полки необычайно глубоки, и он любит находить себе убежище там, за книгами по искусству. Из всех книг он предпочитает биографии и отдыхает среди них после обеда.

– Впервые в жизни вижу кота с полыхающими красным огнём глазами, – сказал Квиллер.

– Это характерная особенность сиамских котов. Посветите им в глаза, и они тотчас же станут рубиново-красными. А так они голубые, подобно голубому цветку у Ван Гога. Следите за собой, когда кот решит осчастливить вас своим присутствием. Пока он предпочитает одиночество. Он занят, изучая вас. И он уже кое-что про вас знает.

– Что же он знает? – Квиллер углубился в мягкое кресло.

– Изучив вас, он узнал: непохоже, что вы производите много шума или делаете резкие движения, и это говорит в вашу пользу. Это всё ваша трубка. Кот любит трубки, и он узнал, что вы любите курить именно трубку ещё до того, как вы достали её из кармана. Ещё он понял, что вы сотрудник газеты.

– Как он мог узнать это?

– Чернила. У него отличный нюх на чернила.

– А что ещё?

– В данный момент он передаёт мне сообщение. Он говорит мне, что уже пора подавать первое блюдо, в противном случае он не получит своего обеда до полуночи и останется голодным.

Маунтклеменс вышел из комнаты и вскоре вернулся с подносом, полным горячих пирожков.

– Если вы не возражаете, – сказал он, – первое блюдо мы отведаем прямо в гостиной. У меня нет слуг, и поэтому, надеюсь, вы простите меня, если мы обойдемся без формальностей.

Корочка была слоёной, начинкой служил воздушный заварной крем с частичками сыра и шпината. Квиллер смаковал каждый кусочек.

– Возможно, вы заинтересовались, – сказал критик, – почему я предпочитаю управляться без слуг. Я патологически боюсь ограбления и не хочу, чтобы посторонние приходили ко мне в дом и узнавали о тех ценностях, которые я здесь храню. Будьте любезны, не упоминайте в городе о моей коллекции.

– Конечно, если вы этого хотите.

– Просто я знаю, что такое журналисты. Все они охотники за информацией в силу инстинкта и привычки.

– Вы хотите сказать, что все мы только сплетники, – дружелюбно сказал Квиллер, наслаждаясь последними кусочками заварного крема и гадая, что же за этим последует.

– Просто я хочу сказать, что значительная часть информации – достоверной и наоборот – добывается во время дружеских бесед за кружкой пива в баре пресс-клуба. Тем не менее я чувствую, что вам можно верить.

– Спасибо.

– Какая жалость, что вы не пьете вино. Я собирался по такому случаю открыть бутылочку «Шато Клоз д'Эстуркель» урожая сорок пятого года. Это превосходное вино, отлично выдержанное, даже лучше, чем вино разлива двадцать восьмого года.

– Непременно откройте её, – ответил Квиллер. – Я получу удовольствие, наблюдая, как вы наслаждаетесь этим вином. Честное слово.

Глаза Маунтклеменса блеснули. – Тогда я налью вам стакан виноградного сока. Я держу сок в доме для него.

– Для кого?

– Для Као Ко Куна.

Лицо Квиллера постепенно приняло озадаченное выражение.

– Это кот, – пояснил Маунтклеменс. – Простите меня, я совсем забыл вас представить. Он просто обожает виноградный сок, особенно очищенный. И не какой-нибудь, а лучшего сорта. В этом деле он знаток.

– А выглядит как обыкновенный кот, – заметил Квиллер.

– Удивительное создание. В нём развиты способности для восприятия и оценки определенных эпох в истории искусства. Хотя я не согласен с его выбором, всё же признаю его право на независимость. Также он может читать заголовки газет. Это, впрочем, вы ещё увидите, когда нам принесут последний выпуск. Теперь, надеюсь, мы готовы к тому, чтобы отведать суп.

Критик отдёрнул в сторону тёмно-красные занавески. Из глубокой ниши на Квиллера пахнуло ароматом омаров. Тарелки с супом, густым и жирным, стояли на изрядно потертом столе, которому, казалось, было несколько сотен лет. Горели толстые свечи в железных подсвечниках. Когда Квиллер уселся в резное кресло с высокой спинкой, он услышал какой-то звук, доносящийся из гостиной. Звук сопровождался горловым урчанием. В нишу пожаловал кот со светлой шерстью, чёрной мордой и миндалевидными глазами.

– Это Као Ко Кун, – представил кота Маунтклеменс. – Он был назван так в честь художника тринадцатого века, он и сам обладает достоинством и изяществом китайского художника.

Као Ко Кун неподвижно стоял и смотрел на Квиллера. Квиллер тоже смотрел на Као Ко Куна. Он видел перед собой длинного, сухого, мускулистого кота с лоснящейся шерстью и выражением невероятной самоуверенности и превосходства в глазах.

– Если он думает, – сказал Квиллер, – что знает, что я думаю о том, что знаю, о чём он думает, то мне, пожалуй, лучше уйти.

– Кот просто изучает вас, – сказал Маунтклеменс, – а когда он концентрируется на чём-то, то кажется суровым. Он изучает вас, ваши глаза, нос и бакенбарды. Полученные по всем четырём каналам исследования будут переданы в центральный пункт для синтеза и оценки, и на основании полученного приговора будет ясно, можно ли отнестись к вам благосклонно.

– Спасибо за разъяснение, – сказал Квиллер.

– Кот ведет уединённый образ жизни и к чужим относится с недоверием.

Выждав время, необходимое для изучения гостя, кот прекратил осмотр и беззвучно, без видимых усилий взвился в вертикальном прыжке к высокому потолку комнаты.

– Вот это да! – воскликнул Квиллер. – Вы видели это?

Удобно устроившись на полке под самым потолком, Као Ко Кун принял величественную позу и с нескрываемым интересом начал смотреть на происходящее внизу.

– Для сиамского кота семифутовый прыжок вполне обычен, – сообщил Маунтклеменс. – Коты обладают множеством талантов, в которых отказано человеку, и тем не менее мы пытаемся оценивать их по нашим человеческим критериям. Чтобы понять кота, нужно осознать, что он обладает своими талантами, своей точкой зрения, даже своей собственной моралью. Неспособность кота говорить по—человечьи отнюдь не делает это животное более низким по развитию. К способности говорить коты относятся с презрением. Зачем им говорить, если они могут общаться не используя слова? Между собой коты общаются совершенно свободно и терпеливо пытаются донести свои мысли и знания до человека. Но для того чтобы понять его, нужно расслабиться и стать более восприимчивым.

Критик говорил совершенно серьёзно и даже назидательно.

– В большинстве случаев, – продолжал он, – общаясь с человеком, котам приходится прибегать к пантомиме. Као Ко Кун использует сигналы, которые нетрудно изучить. Чтобы привлечь к себе внимание, он скребет предметы. Проявляя подозрительность – фыркает. Он трется о лодыжки, когда хочет услужить, и показывает зубы, когда выражает свое несогласие. Он также может задаваться, правда по—кошачьи.

– Это я уже вижу!

– Всё очень просто. Когда кот, который является образцом изящества и красоты, внезапно принимает надменную позу, морщит морду и скребет свое ухо, он ясно говорит вам: «Сэр, подите-ка вы к чёрту!»

Маунтклеменс убрал тарелки из-под супа и принёс жареного цыпленка в каком—то темном таинственном соусе. Сверху донесся пронзительный вой.

– Для того чтобы принять и понять сообщение подобного рода, – заметил Квиллер, – антенна совершенно не нужна.

– Отсутствие антенны в человеческом организме, – заявил критик, – я рассматриваю как огромный недосмотр природы. Только подумайте, каких высот мог бы достичь человек в области коммуникации и прогнозирования, если бы обладал хоть какими-нибудь простейшими щупальцами, например усами! То. что мы называем сверхчувствительным восприятием, для кота – обычное дело. Он знает, что вы думаете, что вы собираетесь делать, где вы были. Я бы с удовольствием обменял один глаз и одно ухо на полный набор кошачьих усов в хорошем рабочем состоянии.

Квиллер положил вилку на стол и аккуратно вытер усы салфеткой.

– Всё это очень интересно, – сказал он, кашлянул и наклонился к хозяину дома: – Вы хотите узнать кое-что? У меня есть забавное соображение относительно моих усов. Никому и никогда я этого не говорил, но, с тех пор как я отрастил себе усы, у меня появилось странное чувство, будто я стал восприимчивее к событиям, которые должны случиться в будущем. Вы понимаете, о чём я говорю?

Маунтклеменс одобрительно кивнул.

– Я бы не хотел, чтобы об этом судачили в пресс-клубе все кому не лень, – сказал Квиллер. Маунтклеменс согласился с ним. – Мне кажется, что сейчас я вижу всё, что меня окружает, более ясно.

Маунтклеменс понял.

– Иногда мне кажется, я предчувствую, что должно произойти, и мне удается оказаться в нужном месте в нужное время. Подчас это пугает.

– Као Ко Кун может то же самое.

Сверху до них донеслось утробное воркование, кот поднялся, напряженно изогнул спину, широко зевнул и спрыгнул на пол с бархатистым глухим стуком.

– Взгляните на него, – сказал критик. – Через три-четыре минуты зазвенит дверной звонок: это будет посыльный, доставляющий почту. В данный момент мальчик едет на велосипеде в двух кварталах отсюда, но Као Ко Кун уже знает об этом.

Кот прошёл через гостиную в холл и остановился, словно ожидая чего-то, на верхней ступеньке лестницы. Через несколько минут прозвенел звонок.

Маунтклеменс попросил Квиллера:

– Не откажите в любезности, принесите сюда газеты. Кот любит читать их, пока новости ещё свежие. А я пока схожу за салатом.

Сдержанно проявляя свой интерес к происходящему, кот сидел на верхней ступеньке лестницы, в то время как Квиллер спустился, чтобы поднять газеты, брошенные на крыльцо.

– Положите газету на пол, – инструктировал его Маунтклеменс, – и Као Ко Кун прочитает заголовок.

Кот немедленно приступил к процедуре чтения. Его нос вздрагивал от нетерпения. Его усы дважды поднялись и опустились. Он склонил голову поближе к сенсационному заголовку, напечатанному шрифтом двухдюймовой высоты, и коснулся носом каждой буквы, выводя слова: «НЕЧАВХС АЦЙИБУ ЙИШДЕШСАМУС».

Квиллер поинтересовался:

– Он всегда читает задом наперёд?

– Он читает справа налево, – объяснил Маунтклеменс – Надеюсь, вы любите салат?

Это был великолепный салат, на редкость изысканный и в меру острый. Затем подошла очередь шоколадного десерта, и Квиллер почувствовал себя в полной гармонии с миром, в котором художественный критик умеет готовить, как шеф-повар парижского ресторана, а кот умеет читать.

Позже, когда они пили в гостиной кофе по-турецки из маленьких чашечек, Маунтклеменс поинтересовался:

– Как вам нравится ваша новая работа?

– Я встречаюсь со многими интересными людьми.

– К сожалению, художники в этом городе обладают в большей степени индивидуальностью, нежели талантом.

– Этот Кэл Галопей – интересная личность.

– Он шарлатан, – сказал Маунтклеменс. – Его полотна пригодны разве что для рекламы шампуней. Его декоративной жене лучше бы держать язык за зубами, но, увы, для неё сие равнозначно подвигу. А этот его парень – прислуга или протеже, можно назвать его как угодно, – который имеет наглость в двадцать один год претендовать на ретроспективную выставку своих работ! Вы уже знакомы с другими представителями нашей богемы?

– Эрл Ламбрет, мне кажется, что он…

– О, это жалкий тип. Абсолютно никаких способностей, однако надеется достичь звезд, держась за тесемки передника своей жены. Его первым и пока единственным достижением была женитьба на художнице. Как он ухитрился вскружить голову такой привлекательной женщине, для меня тайна за семью печатями.

– Да, она действительно красавица, – согласился Квиллер.

– И отличный художник, хотя ей ещё надо поучиться смешивать краски. Она сделала несколько набросков Као Ко Куна, сумев ухватить всю его таинственность, волшебство, своенравие, независимость, игривость, дикость и преданность – и всё это в одной паре глаз.

– С миссис Ламбрет я познакомился во время прошлого уикенда на бале в «Кисти и резце».

– Где резвились стареющие подростки, разодетые в маскарадные костюмы?

– Это был бал в честь Дня святого Валентина. Все были наряжены в костюмы великих любовников прошлого. Первый приз завоевала женщина, скульптор по имени Батчи Болтон. Вы знаете её?

– Да, – ответил критик, – и хорошее воспитание удерживает меня от того, чтобы сделать какие-нибудь пояснения. Я полагаю, леди Даксбери также была там, одетая в соболиный мех и шляпку в стиле Гейнсборо?

Квиллер достал свою трубку и принялся раскуривать. Као Ко Кун вошёл в комнату и приступил к исполнению послеобеденного ритуала. В состоянии полной сосредоточенности он обвел длинным розовым языком мордочку, затем хорошенько облизал правую лапу и использовал её для мытья правого уха. Поменяв лапы, он в точности повторил процедуру с левым ухом. Один раз прошелся по усам, затем по скуле, дважды – по глазу, один раз по бровям, раз по уху и по затылку.

Маунтклеменс сказал Квиллеру:

– Вы можете поздравить себя. Когда кот умывается в вашем присутствии, это значит, что он принял вас в свой мир… Где вы поселились?

– Я собираюсь как можно скорее найти меблированную комнату или квартиру, любую, лишь бы поскорее убраться из гостиницы, покрытой пластиком.

– Внизу у меня есть свободная квартира, – сказал Маунтклеменс. – Маленькая, но подходящая и довольно неплохо меблированная. Там есть газовый камин и кое—какие второразрядные импрессионисты. Плата будет незначительной. Мне нужно, чтобы в доме кто—то жил. Я много путешествую, составляю каталоги выставок. Работаю в экспертных комиссиях и, при моем сомнительном окружении, рад был бы знать, что в моё отсутствие фасад дома светится признаками жизни. Мне кажется, это неплохая идея.

– Я бы хотел взглянуть.

– Несмотря на распространенный слух о том, что я чудовище, – сказал Маунтклеменс самым дружелюбным тоном, – едва ли вы сочтете меня плохим домовладельцем. Вы знаете, что меня ненавидят все, я представляю себе, что молва описывает меня как негодяя, взращенного самим Вельзевулом, да ещё и с претензией на художественный вкус Друзей у меня совсем нет, никаких родственников тоже, за исключением сестры, живущей в Милуоки, которая, впрочем, отреклась от меня. Я что-то вроде отверженного.

Квиллер сделал своей трубкой понимающий жест.

– Критик не может позволить себе близко сходиться с художниками, – продолжал Маунтклеменс. – А когда вы держитесь особняком, то неизбежно вызываете к себе чувство зависти и ненависти. Все друзья, какие у меня есть, находятся сейчас в этой комнате, и не надо больше мне никого. Моя единственная цель – владеть и наслаждаться предметами искусства. Я никогда не могу остановиться, я никогда не удовлетворен. Разрешите показать вам мое последнее приобретение. Вы знаете, что Ренуар писал оконные занавески только в один период своей творческой деятельности? – Критик подался вперед и понизил голос какое-то особенное, приподнятое выражение появилось на его лице. – У меня есть два полотна кисти Ренуара, изображающие оконные занавески.

Внезапно Као Ко Кун, глядевший на огонь у камина, издал леденящий душу вой. Это высказывание сиамского кота Квиллер не смог истолковать, но больше всего оно было похоже на предзнаменование.

ШЕСТЬ

В четверг в «Дневном прибое» появился краткий биографический очерк Квиллера о художнике. Его героем был дядюшка Вальдо. Квиллер тактично избегал оценки художественного таланта пожилого человека, построив свой очерк на анализе философии мясника в тот период жизни, когда он прекратил продавать жареную требуху хозяйкам из среды своего мелкобуржуазного окружения.

Появление очерка возобновило интерес к картинам дядюшки Вальдо, и плохонькая галерея, где были выставлены его работы, продала все пыльные холсты с изображением кудрявых овечек и убедила старика возобновить свое творчество.

Читатели прислали редактору отзывы с одобрением очерка Квиллера. Внук дядюшки Вальдо, водитель грузовика, пришел в редакцию с подарком для Квиллера – десятью фунтами домашней колбасы, которую бывший мясник собственноручно приготовил. Сам Квиллер в пятницу вечером привлек внимание посетителей пресс-клуба, когда развернул сверток.

В баре он встретил Арчи Райкера и Одда Банзена и заказал свой неизменный томатный сок,

– Вы, должно быть, превосходный знаток этого дела?

Квиллер поднёс стакан к носу и задумчиво вдохнул букет.

– Простой напиток, – сказал он, – но в нём есть наивное обаяние.

Дым от сигары мистера Банзена неудачно заглушил букет.

– Надо думать, эти томаты поступили из… – он сделал маленький глоток и покатал сок языком, – из Северного Иллинойса. Очевидно, томатная плантация располагалась у оросительного канала, получая утром солнце с востока, а после обеда – с запада. – Он сделал второй глоток. – Моё чутье подсказывает мне, что томаты были сорваны утром – во вторник или среду – фермером, чьи пальцы заклеены лейкопластырем. На языке у меня остается привкус ртути и хрома.

– У вас хорошее настроение, – сказал Арчи.

– Да, – ответил Квиллер. – Я ухожу из пластикового дворца. Собираюсь снять квартиру у Маунтклеменса.

Арчи от удивления чуть не выронил свой стакан, а Одд Банзен поперхнулся дымом от сигары.

– Меблированная квартира на первом этаже. Очень комфортабельная. И плата всего пятьдесят долларов в месяц.

– Пятьдесят! Что-то здесь не так, – задумчиво сказал Одд

– Всё так. Просто он не хочет, чтобы дом пустовал, когда его нет в городе.

– Какой-то подвох здесь есть, – настаивал Одд. – Старый Маунти слишком скуп, чтобы отдать что-нибудь просто так. Надеюсь, он не рассчитывает использовать вас в качестве сиделки для кота, пока его нет в городе?

– Мысль, достойная циничного фоторепортёра. Вам не приходило в голову, что он человек иных правил?

Ему ответил Арчи:

– Одд прав. Когда наш посыльный идет на телеграф, Маунтклеменс даёт ему множество попутных заданий и никогда не платит чаевых. Правда ли, что он собрал полный дом ценных произведений искусства?

Квиллер неторопливо отпил глоток томатного сока.

– Он собрал много хлама, но кто знает, представляет ли это какую-нибудь ценность? А кот очень симпатичный. У него длинное китайское имя, сокращенный вариант звучит как Коко. Маунтклеменс говорит, что котам нравятся повторяющиеся слоги.

– Бред сумасшедшего, – сказал Одд.

– Это сиамский кот. И голос у него как сирена у кареты «скорой помощи». Знаешь что-нибудь о сиамских котах? Это уникальная порода. Они даже умеют читать.

– Читать?

– Он читает газетные заголовки, но только свежие публикации.

– Что этот суперкот думает о моих фотографиях? – спросил Одд.

– Согласно Маунтклеменсу, сомнительно, что кот может распознавать рисованные изображения, но он думает, что кот испытывает удовольствие от созерцания картин. Коко предпочитает современное искусство старым мастерам. Моя теория – он чувствует свежие краски посредством обоняния. То же самое со свежей типографской краской на газете.

– Что представляет собой дом? – спросил Арчи.

– Старый. Вокруг всё приходит в упадок, но Маунтклеменс нежно любит это место. Могут быть взорваны все дома вокруг, но, как говорит Маунтклеменс, от своего дома он никогда не отречется. Ты бы видел, что там внутри! Люстры, резная деревянная обшивка, высокие лепные потолки.

– Пыльный кошатник, – произнёс Одд. – Маунтклеменс живёт на верхнем этаже, а нижний этаж он разделил на две квартиры. Я занимаю! переднюю. Соседняя свободна. Это тихое, приятное место, за исключением моментов, когда кот издаёт пронзительные звуки.

– А как тебе понравился обед, которым угостил тебя Маунтклеменс в среду?

– Если бы вы отведали его стряпню, вы бы простили его за то, что он выражает свои мысли подобно персонажу из пьесы Ноэля Кауэрда.

– Я не понимаю, как он ухитряется готовить такие блюда со своей рукой?

– Что вы имеете в виду?

– Что с ней?

– У него искусственная рука, – сказал Арчи. – Без шуток! Она выглядит как настоящая, разве только неестественно прямая. Вот почему он надиктовывает свои заметки. Он не может печатать.

Некоторое время Квиллер обдумывал всё это.

– Я чувствую себя виноватым перед Маунтклеменсом, – сказал журналист после паузы. – Он живет как отшельник. Он считает, что критику не следует близко сходиться с художниками, тем более что искусство – его главное увлечение. Возьми хотя бы это стремление сохранить старый дом.

– Что он сказал о состоянии искусства в нашем городе? – спросил Арчи.

– Забавно, но мы почти не говорили об искусстве. Главным образом мы говорили о котах.

– Видите? Что я вам говорил? – закричал Одд. – Маунти готовит тебя к тому, чтобы ты ухаживал за котом. И не платить при этом чаевых!

В конце недели закончилась не по сезону тёплая для февраля погода. Температура упала, и Квиллер с первой получки купил теплое твидовое пальто, серое в белую крапинку. Большую часть уикенда он провёл дома, наслаждаясь своей новой квартирой. В ней была комната с нишей, в которой стояла кровать, была небольшая кухонька и то, что Маунтклеменс назвал бы ambiance[1] . Квиллер назвал это кучей старья. Тем не менее ему там нравилось. Это был его новый дом, кресла были очень удобные, а в газовом камине лежали поленья, имитирующие настоящие. Сверху над камином висела одна из наименее удачных – по версии владельца – картин Моне.

Единственное, что не очень устраивало Квиллера, так это тускловатое освещение. Казалось, что маломощные лампочки были установлены Маунтклеменсом с целью экономии. В субботу Квиллер сходил в магазин и купил несколько лампочек.

Накануне он взял в библиотеке книгу, разъясняющую, как следует понимать современное искусство. В субботу после полудня, когда Квиллер боролся уже с девятой главой и жевал мундштук набитой, но незажженной трубки, за дверью раздался повелительный вой. Хотя было совершенно очевидно, что это голос сиамского кота, крик был четко разделён на слоги, ясно выделенные ударением, как если бы он скомандовал: «Дай-те мне вой-ти!»

Внезапно Квиллер осознал, что послушался приказа немедленно. Он открыл дверь и увидел стоявшего снаружи Као Ко Куна.

В первый раз Квиллер увидел кота художественного критика при дневном свете, проникавшем через наклонные стекла холла. Свет придавал особый лоск его бархатной неяркой шерсти, богатству оттенков тёмно—коричневой морды и ушей и невероятной голубизне глаз. Длинные коричневые лапы, прямые и стройные, были немного подогнуты для того, чтобы делать небольшие изящные шажки, на кончиках усов дневной свет преломлялся, образуя разноцветную радугу. Угол наклона ушей, которые он держал словно корону, свидетельствовал о его царственном происхождении.

Као Ко Кун был необычным котом, и Квиллер находился в величайшем затруднении, не зная, как к нему обратиться. Сахиб? Выше высочество? Внезапно он решил держаться с котом на равных и просто сказал: «Ну, входи». И отступил в сторону, даже не заметив, что сделал это с лёгким поклоном.

Прежде чем принять приглашение, Као Ко Кун подошел к порогу и внимательно осмотрел квартиру. Это заняло немного времени. После этого он высокомерно пересёк красный ковёр и по установленному им самим маршруту произвёл осмотр камина, пепельницы, остатков сыра и крекеров на столе, плисового пиджака Квиллера, висевшего на стуле, книги по современному искусству и почти незаметного пятна на ковре. В конце концов, всем удовлетворенный, он выбрал место на полу посреди комнаты, на тщательно отмеренном расстоянии от газового камина, и растянулся в позе, похожей на львиную.

– Могу я что-нибудь для тебя сделать? – поинтересовался Квиллер.

Кот оставил вопрос без ответа, но взглянул на Квиллера прищуренными глазами, которые, казалось, выражали удовлетворение.

– Коко, ты отличный парень, – продолжал Квиллер. – Устраивайся поудобнее. Ты не возражаешь, если я продолжу чтение?

Као Ко Кун остался в комнате на полчаса, и Квиллер получил удовольствие от того, какую живописную картину они представляли: человек с трубкой и книгой и роскошно выглядевший кот. Квиллер был расстроен, когда его гость поднялся, потянулся, произнес быстрое «прощай» и пошёл вверх по ступенькам на свою половину.

Остаток уикенда Квиллер провел в предвкушении ленча с Сандрой Галопей в понедельник. Он полагал, что сможет разрешить проблему интервьюирования её мужа и составить себе впечатление о нём, используя его жену и друзей. Сэнди собиралась направить его к нужным людям и пообещала принести фотографии мужа, обучающего детей кататься на коньках, кормящего индюков на ферме в Орегоне и обучающего щенка голубого кэрри различным штукам.

Всё воскресенье Квиллеру казалось, будто его усы передают ему какое—то сообщение. Или они просто нуждались в стрижке? В любом случае их хозяин чувствовал, что предстоящая неделя преподнесет ему какой-то сюрприз. Будет он приятным или наоборот – об этом источник информации не сообщал.

Наступило утро понедельника, и вместе с ним пришло сообщение с верхнего этажа. Квиллер как раз одевался и выбирал галстук, который бы одобрила Сэнди (темный сине—зеленый из клетчатой шерстяной шотландки), когда заметил на полу сложенный лист бумаги, наполовину просунутый под дверь. Он поднял его. Почерк был неудобочитаемым» словно детские каракули, а сообщение было кратким, с использованием аббревиатур: «Мр. К. ПЖЛ. ОТПР. КАССЕТЫ, А. Р. сохр. зап. – Д. Б. М»

Квиллер не видел своего домовладельца с вечера пятницы. Тогда он перевез вещи из гостиницы и заплатил за новую квартиру за месяц вперёд. Неопределённая надежда на то, что Маунтклеменс пригласит его на воскресный завтрак – возможно, яйца по-бенедиктински или омлет с печенкой цыпленка, – улетучилась. Как оказалось, общаться с ним в ближайшее время собирался только кот.

После расшифровки записки Квиллер открыл дверь и на полу холла обнаружил ожидающие его кассеты. Он доставил их Арчи Райкеру, но про себя подумал, что просьба была странной и отнюдь не обязательной: в редакции «Прибоя» сидело множество курьеров, ожидавших поручения. Арчи спросил:

– Ну как, очерк о Кэле Галопее продвигается?

– Сегодня у меня ленч с миссис Галопей. Готова ли газета оплатить за него по счёту?

– Конечно, редакция разорится на парочку баксов.

– Не подскажешь хорошее место, куда можно было бы сводить её? Что-нибудь разэтакое?

– Почему бы тебе не спросить об этом у голодных фотографов? Они постоянно заставляют газету раскошеливаться.

В фотолаборатории Квиллер обнаружил шесть пар ног, лежащих на письменных столах, столиках, корзинах для мусора и набитых бумагами ящиках в ожидании вызова или момента, пока не высохнут отпечатки в лаборатории.

Квиллер спросил:

– Вы не подскажете мне хорошее местечко, куда можно было бы сводить кое-кого для того, чтобы взять интервью?

– Кто будет платить?

– «Прибой».

– Трактир телячьих отбивных! – в один голос ответили фотографы.

– Отбивной филей там весит фунт! – сообщил один.

– Пирог с сыром там толщиной в четыре дюйма!

– Они там ещё готовят двойную отбивную из ягненка, размером с подошву моего ботинка!

Всё это Квиллеру очень понравилось.

Трактир телячьих отбивных размещался в районе консервной фабрики, и характерный запах просачивался в зал, перебивая даже сигаретный дым.

– О, какое замечательное место! – воскликнула Сандра Галопей. – Как мило с твоей стороны привести меня сюда. Тут так много мужчин. Обожаю мужчин!

Мужчины её тоже обожали. Её красная шляпка, гордо увенчанная черным петушиным хвостом, находилась в центре внимания. Она заказала устриц, каковых, впрочем, в трактире телячьих отбивных не оказалось, поэтому Сэнди пришлось утешить себя бокалом шампанского. С каждым глотком её смех становился всё более резким, резонирующим среди белых кафельных стен трактира, и энтузиазм её аудитории уменьшался с каждой минутой.

– Джим, дорогой, ты должен лететь со мной на Карибское море, на мой остров, на следующей неделе, когда Кэл уедет в Европу. У меня собственный самолет. Это будет забавно, не так ли?

Однако необходимой информации Квиллер так и не смог от неё добиться, а фотографии её мужа были практически непригодны для использования.

Отбивная из ягненка действительно была такой же большой, как подошва ботинка фотографа, и… такой же вкусной. Официантки, как больничные сиделки одетые в униформу, пользовались большим успехом, чем ликёр. В общем, ленч не удался.

Вернувшись в редакцию, Квиллер выслушал по телефону поток жалоб по адресу Маунтклеменса и его критического обзора в воскресном выпуске газеты. Специалиста по акварелям он назвал маляром-отделочником в расстроенных чувствах – друзья и родственники художника аннулировали подписку на «Дневной прибой», чтобы наказать газету.

Определённо, этот понедельник выдался для Квиллера неудачным. В конце бесконечно тянущегося дня он забрёл в пресс-клуб, чтобы пообедать, и Бруно, принеся неизменный томатный сок, спросил:

– Я слышал, вы переехали жить к Маунтклеменсу?

– Я снял одну из его свободных квартир, – резко ответил Квиллер. – Вам что-то не нравится?

– Да нет, я думаю, всё будет в порядке, пока он не начнет избавляться от вас.

Затем Одд Банзен с осуждающей гримасой на лице сказал:

– Я слышал, что старина Маунти уже начал давать тебе поручения?

Когда Квиллер вернулся домой, у него окончательно испортилось настроение: под дверью его комнаты лежала очередная записка. «Мр. К., – гласила она, – ЗАБЕР. БИЛ. НА САМОЛ. – ЗАБРОН. НА СР. 15:00 НА Н. И. – ИЗН. МОЙ. СЧ… – Д. Б. М.».

Усы Квиллера ощетинились. Правда, билетные кассы авиакомпании находились через дорогу от «Прибоя» и забрать билет на самолет было, в сущности, небольшой услугой Маунтклеменсу за его великолепный обед. Грубый тон – вот что раздражало его в этой записке. Или это был приказ? Неужели Маунтклеменс думал, что стал боссом Квиллера?

Следующий день оказался вторником. Билет на самолет был заказан на среду. У Квиллера уже не оставалось времени на раздумья, и, ворча про себя, следующим утром по дороге на работу он зашел и забрал билет.

Позже, в тот же день, Одд Банзен встретил его в лифте и спросил:

– Ты куда-нибудь улетаешь?

– Нет, а почему ты спрашиваешь?

– Я просто видел, как ты ходил в билетные кассы авиакомпании. Вот я и подумал, что ты улетаешь. – Потом добавил язвительно: – Только не говори мне, что ты опять бегал по поручению Маунтклеменса!

Квиллер разгладил свои усы костяшками пальцев и попытался не спеша обдумать тот факт, что природное любопытство и природная наблюдательность принесли фотографу интересные новости.

Когда он вечером пришел домой, под дверью его ждала третья записка. Выглядела она следующим образом: «Мр. К. – ПЖЛСТ. ЗАВТРАК У МН. В СР. 8.30 – Д. Б. М.».

В среду утром Квиллер с билетом на самолет поднялся по ступенькам и постучал в дверь Маунтклеменса.

– Доброе утро, мистер Квиллер, – приветствовал его критик, протягивая тонкую белую руку, левую руку. – Надеюсь, вы никуда не торопитесь. На завтрак у меня сегодня блюдо из яиц с приправами и сметаной, оно уже готово, только подогреть, если вы готовы подождать… И ещё немного печени цыпленка и копчёной свиной грудинки.

– Из-за всего этого я готов задержаться, – согласился Квиллер.

– Я накрыл стол в кухне, и мы можем не торопясь выпить компот из ананасов, следя одним глазом за сковородой. Мне очень повезло, на рынке удалось найти нежнейший ананас

Критик был одет в шёлковые брюки и короткий пиджак в восточном стиле. В воздухе витал аромат лимонной кожуры. Плетеные сандалии Маунтклеменса шлепали по полу, когда он ходил через холл на кухню и обратно.

Стены коридора были сплошь завешаны гобеленами, свитками папируса и картинами в рамах. Квиллер сделал замечание об их количестве.

– А также качестве, – внёс поправку Маунтклеменс на ходу касаясь рукой некоторых набросков. – Рембрандт… Гольбейн… Прекрасный Милле…

Кухня была большой, с тремя высокими узкими окнами. Бамбуковые жалюзи приглушали яркий дневной свет. Квиллер, вглядевшись, увидел сквозь них лестницу снаружи – очевидно, запасной пожарный выход, – ведущую вниз к вымощенному кирпичом внутреннему дворику. В аллее, находившейся за высокой стеной, он заметил крышу стоявшего там фургона.

– Это ваша машина? – спросил он.

– Этот чудо-раритет, – ответил Маунтклеменс, пожимая плечами, – принадлежит старьевщику, живущему по ту сторону аллеи. Если бы я держал машину, она должна была бы выглядеть несколько более гармонично, к примеру «Ситроен». А пока я трачусь, разъезжая на такси.

В кухне творилось что-то невообразимое – из-за обилия античных статуэток, современной кухонной утвари и пучков высушенных трав.

– Я сам сушу свои травы, – объяснил Маунтклеменс – Как вам нравятся ананасы, маринованные с небольшим количеством мяты? Я думаю, это придаёт фруктам совершенно новый вкус. Мяту я выращиваю в горшочке на подоконнике – главным образом для Као Ко Куна. Это его идея – сделать игрушку из пучка мяты, положив его в носок и привязав к нему веревку. В момент счастливого озарения мы назвали его Мятной Мышью. Несколько вольная интерпретация образа мыши, но это такой вид допущений, которые не претят его артистическому интеллекту.

Маунтклеменс левой рукой одновременно поставил в печь два разных блюда.

– А куда это подевался Коко? – полюбопытствовал Квиллер.

– Вам следовало бы почувствовать на себе его пристальный взгляд. Он следит за вами, лежа на верху холодильника, единственного снабженного подушкой холодильника к западу от Гудзона. Это его кровать. Он отказывается спать в любом другом месте.

Аромат свиной грудинки, трав и кофе распространился по кухне, и Коко, лёжа на голубой подушке, которая так шла к его глазам, поднял нос, принюхиваясь. То же самое сделал и Квиллер.

– Что вы собираетесь делать с котом, – спросил он, – когда уедете в Нью-Йорк?

– О, это действительно проблема, – сказал критик. – Ему жизненно необходимо человеческое внимание. Не будет ли для вас слишком обременительным, если я попрошу вас готовить ему еду, пока я буду в отъезде? Я буду отсутствовать меньше недели. Кормить его нужно только дважды в день, и рацион довольно прост. В холодильнике лежит сырая говядина. Порежьте мясо на небольшие кусочки размером с боб, поместите в кастрюлю с небольшим количеством бульона и подогрейте. Щепотка соли и немного специй не будут лишними.

– Хорошо, – согласился Квиллер, допивая последний глоток ананасового компота с привкусом мяты.

– Для того чтобы облегчить себе задачу утром, когда вы торопитесь в редакцию, можете дать ему кусочек pate de la maison[2] вместо говядины. Перемена блюда будет для него полезна. Вы выпьете кофе сейчас или позже?

– Позже, – ответил Квиллер. – Хотя нет, я выпью его сейчас

– Да, и потом ещё один вопрос – относительно его ящика.

– Что это такое?

– Его ящик. Стоит в ванной. Он требует совсем немного ухода. Коко – очень чистоплотный кот. Песок для ящика в коробке из—под китайского чая, которую вы найдете на расстоянии одного фута от ванны. Хотите сахара или сливок?

– Спасибо, только сахар.

– Если погода будет не очень холодной, кот может немного размяться во внутреннем дворике. Предлагаю вам составить ему компанию. Обычно ему не хватает физической нагрузки, когда он просто бегает по верхнему этажу. Я оставлю дверь моей квартиры приоткрытой, чтобы он мог свободно входить и выходить. Для пущей безопасности я также оставлю вам ключ. Я могу быть вам чем-нибудь полезен в Нью-Йорке?

Квиллер только что отведал кусочек свиной грудинки, фаршированной печенью цыпленка с приправами, и в знак отрицания благородно мотнул головой. В этот момент он поймал на себе пристальный взгляд Као Ко Куна с холодильника. Кот медленно закрыл один глаз, несомненно ему подмигивая.

СЕМЬ

В среду вечером в пресс-клубе Квиллер сказал Арчи:

– У меня есть причина для недовольства.

– Я знаю, в чём дело. Вчера твою фамилию опять изобразили без «в», но мы это исправили во втором выпуске. Впредь я послежу, чтобы ты был Квиллером, а не Киллером.

– Но у меня есть ещё одна претензия. Я, кажется, не подряжался служить ординарцем вашего художественного критика. Но мне представляется, что он думает именно так. Ты знаешь, что он сегодня вечером уезжает?

– Я так и думал, – сказал Арчи. – Материала на последних кассетах вполне достаточно для трёх столбцов.

– Сначала я передал тебе от него эти кассеты. Затем забрал из офиса авиакомпании билет на трехчасовой самолет. И сейчас от меня ждут, что я буду менять песочек его коту.

– Подожди, пока об этом узнает Одд Банзен!

– Не говори ему! Проныра Банзен и так узнает окольными путями об этом достаточно быстро. Предполагается, что дважды в день я буду давать коту поесть, менять ему воду и следить за порядком в его ящике. Ты понимаешь, о каком ящике я говорю?

– Могу догадаться.

– Для меня это в новинку. Я думал, что коты для этих дел всегда бегают во двор.

– В контракте ничего не говорится о том, что репортёры должны обслуживать туалеты, – возмутился Арчи. – Почему ты не отказался?

– Маунтклеменс не дал мне такой возможности. Ну он и бестия! Когда я пришел к нему, он усадил меня на кухне и зачаровал свежим ананасом, жареной цыплячьей печёнкой и яйцами в сметане. Это был нежнейший ананас. Ну что я мог поделать?

– Тебе придётся выбирать между гордостью и обжорством, иного выхода нет. Разве ты не любишь кошек?

– Разумеется, я люблю животных. Однако этот кот в большей мере человек, чем многие из моих знакомых. Он заставляет меня испытывать неприятное чувство, будто он знает больше меня, при этом не говоря, что именно.

Арчи не поверил ему:

– Вокруг нашего дома всё время бродят кошки. Дети приносят их домой. Однако ни одна из них не заставила меня испытывать комплекс неполноценности.

– Твои дети никогда не приносили домой сиамских котов.

– Потерпи ещё три-четыре дня. Если будет невмоготу, мы пошлём туда печатника со степенью магистра. Уж с котом—то он управится мастерски!

– Тихо! Сюда идёт Одд Банзен, – предупредил Квиллер.

Ещё до того, как фотограф вошел, в воздухе распространился запах сигары и послышался его голос, жалующийся на плохую погоду.

Одд похлопал Квиллера по плечу и спросил:

– Это что у тебя на лацканах пиджака? Кошачья шерсть, или ты был на свидании с блондинкой, стриженной под «ёжик»?

Квиллер расчесывал усы соломинкой для коктейля.

– Мне тут оставаться на ночь. У вас нет желания, парни, перекусить вместе со мной? – предложил Одд. – Я могу потратить на обед целый час.

– Я составлю тебе компанию, – ответил Квиллер.

Они нашли столик и ознакомились с меню. Одд заказал бифштекс, сделал комплимент официантке, а затем обратился к Квиллеру:

– Ну а ты ещё не раскусил старину Маунти? Если бы я оскорблял всех подряд, как это делает он, я бы сгорел со стыда или со мной приключилось бы что-нибудь похуже. Как ему удается избегать неприятностей?

– Вседозволенность критика. К тому же газеты любят скандальных авторов.

– И как он умудряется добывать столько денег? Я слышал, что живет он очень неплохо. Много путешествует. Ездит на дорогой машине. Он не смог бы позволить себе этого на ту мелочь, которая перепадает ему от «Прибоя».

– Маунтклеменс не ездит на машине, – возразил Квиллер.

– Ездит, ездит. Я сам видел его за рулем сегодня утром.

– Но он сказал мне, что у него нет машины. Он ездит на такси.

– Может быть, у него и нет своей машины, но за рулем он иногда сидит.

– И как же, ты думаешь, он управляется с вождением?

– Запросто. Автоматическая коробка передач. Ты что, никогда не управлял одной рукой? Ты, должно быть, неважный любовник. Я обычно одной рукой управляю, переключаю скорости и ем хот-дог одновременно.

– У меня тоже есть несколько вопросов, – сказал Квиллер. – Так ли в действительности плохи местные художники, как говорит Маунтклеменс? Или он обыкновенный жулик, как думают художники? Маунтклеменс сказали что Галопей – шарлатан. Галопей говорит, что полотна Зои Ламбрет – не что иное, как профанация. Зоя считает, что Сэнди Галопей ничего не смыслит в искусстве. Сэнди говорит, что Маунтклеменс безответствен. Маунтклеменс думает, что Фархор как директор музея некомпетентен. Фархор говорит, что Маунтклеменс дилетант. Маунтклеменс сказал, что Эрл Ламбрет трогателен. Ламбрет восхищается вкусом, честностью и последовательностью Маунтклеменса. Так что же… кто прав?

– Слушай, – сказал Одд, – кажется, мне передают сообщение.

Голос, бормочущий из системы оповещения, был едва различим из—за шума, царившего в баре.

– Да, это для меня, – подтвердил фотограф. – Должно быть, что-то случилось.

Он отправился к телефону, а Квиллер погрузился в раздумья относительно сложностей внутреннего мира искусства.

Одд Банзен вернулся из телефонной будки. Он был сильно взволнован. Квиллер подумал, что фотограф ещё очень молод и прямо—таки загорается в случае какого—либо происшествия.

– У меня для тебя есть новости, – сообщил Одд, наклонившись над столом и понижая голос.

– Что случилось?

– Происшествие по твоей части.

– Что за происшествие?

– Убийство! Я сейчас же еду в галерею Ламбретов.

– Ламбрет! – Квиллер так быстро вскочил, что опрокинул стул. – Кто убит? Только не Зоя…

– Нет, её муж.

– Тебе известно, как это произошло?

– Сказали, что он заколот. Хочешь поехать со мной? Я сообщил начальству, что ты здесь, и они просили передать, что было бы неплохо, если бы ты освещал это происшествие. Кенден уехал, а оба репортёра заняты.

– Отлично, я еду.

– Лучше перезвони им и скажи, что согласен. Моя машина на улице.

Когда Квиллер и Банзен остановились напротив галереи Ламбретов, на улице царила неестественная тишина. Финансовый район обычно пустел после половины шестого, и даже такое происшествие, как убийство, не смогло собрать толпу народа. Пронзительный холодный ветер дул вдоль ущелья, образованного близко стоящими бизнес—центрами, и только несколько дрожащих бродяг мерзли на тротуаре, но и они вскоре ушли. Улица стала совершенно безлюдной. Отдельные голоса звучали в этой тишине необычно громко.

Квиллер представился полицейскому, стоявшему в дверях. Ценные предметы искусства и роскошная мебель галереи создавали дисгармонию с наводнившими помещение незваными гостями. Полицейский фотограф щелкал камерой перед варварски изувеченными полотнами.

Банзен увидел инспектора из полицейского участка и Хеймса, детектива из отдела по расследованию убийств. Хеймс кивнул им и ткнул пальцем вверх.

Квиллер начал было подниматься по винтовой лестнице, но затем отступил, давая дорогу мужчине, искавшему отпечатки пальцев и теперь спускавшемуся в холл. Он разговаривал сам с собой: «Как они смогут пронести тело на носилках по этой лестнице? Им придется опускать его через окно».

Резкий голос наверху произнес:

– Поднимайтесь, ребята. Внизу вы будете путаться под ногами. Давайте пробирайтесь.

– Это Войцек из отдела по расследованию убийств, – сообщил Банзен. – С этим будь начеку.

Мастерская по изготовлению рам выглядела почти такой же, какой её запомнил Квиллер, за исключением людей с полицейскими значками, фотоаппаратами и блокнотами. На пороге офиса Ламбрета стоял полицейский, вглядывающийся в каждого входящего. За его спиной Квиллер увидел совершенно разгромленный офис. Тело лежало на полу около письменного стола.

Квиллер подошел к Войцеку, достал из кармана и раскрыл небольшой блокнот:

– Убийца известен?

– Нет, – ответил детектив.

– Жертвой убийства стал Эрл Ламбрет, директор галереи?

– Верно.

– Орудие убийства?

– Заколот каким-то острым инструментом из мастерской. Острым резцом.

– Куда был нанесен удар?

– В горло. Очень чистая работа.

– Где было обнаружено тело?

– В его офисе.

– Кем?

– Женой убитого, Зоей.

Квиллер судорожно вздохнул и нахмурился.

– Имя произносится 3-О-Я, – сообщил детектив.

– Я знаю. Какие-нибудь признаки борьбы?

– Офис практически перевёрнут вверх дном.

– Что насчёт акта вандализма в галерее?

– Повреждено несколько полотен. Разбита статуя. Внизу вы сами можете всё увидеть.

– В какое время всё это случилось?

– Электрические часы на столе остановились в четверть седьмого.

– В это время галерея была закрыта?

– Верно.

– Есть какие-нибудь следы взлома?

– Парадную дверь мы обнаружили открытой. Миссис Ламбрет не обратила внимания, была ли закрыта дверь, ведущая в аллею.

– Что-нибудь украдено?

– Ничего такого, что было бы сразу замечено. – Войцек собрался уходить. – Это всё, что нам пока известно.

– Ещё один вопрос Вы кого-нибудь подозреваете?

– Нет.

Внизу, пока Банзен бродил, делая снимки, Квиллер изучал повреждения.

Два полотна, написанные маслом, были разрезаны по диагонали каким-то острым предметом. Картина в раме лежала на полу, стекло было разбито, как будто его продавил каблук. Скульптура из глины красноватого оттенка, казалось, была специально сброшена с мраморной крышки столика; на крышке виднелись царапины.

Полотна, написанные Зоей Ламбрет и Скрано, единственные, с которыми детально ознакомился Квиллер во время первого посещения галереи, не были повреждены.

Он припомнил скульптуру, которую видел во время своего предыдущего визита. Продолговатой формы фигура со случайно на первый взгляд расположенными выпуклостями в конце концов оказалась женской. Табличка, оставшаяся на пьедестале, гласила: «Ева, работа Ригза, глина».

Лежащую на полу акварель Квиллер на прошлой неделе не видел. Картина напоминала зигзагообразную головоломку из множества цветов – просто приятный для глаза узор. Она носила название «Внутреннее», имя художника было Мэри О.

Квиллер внимательно изучил полотна, написанные маслом. Они представляли собой волнистые линии, нанесенные широкими мазками на белом фоне. Цвета были самые разнообразные: красный, пурпурный, оранжевый, розовый, – и казалось, что полотна буквально вибрируют, как натянутая струна.

Квиллер задумался: «Неужели на эти расшатывающие нервы образчики современного искусства находятся покупатели?» Лично он предпочитал своего второразрядного Моне.

Подойдя ближе, чтобы рассмотреть таблички, он увидел, что одна картина носила название «Пляжная сцена № 3», работа Милтона О. Другая, «Пляжная сцена № 2», – того же автора. В любом случае таблички с названиями были полезны для понимания картин. Картины начали напоминать Квиллеру марево жары и волны, набегающие на горячий песок.

Он обратил на них внимание Банзена:

– Посмотри на эти две картины, Одд. Можешь ли ты сказать, что они изображают пляжные сцены?

– Я бы сказал, что художник был пьян в стельку, – ответил Одд.

Квиллер отступил на несколько шагов и начал пристально вглядываться в эти полотна. Внезапно он разглядел несколько стоящих фигур. Между красными, оранжевыми и пурпурными полосами располагались белые просветы; которые образовывали контуры женских тел, абстрактных, но узнаваемых. Он подумал: «Женские фигуры в этих белых полосах… Женское тело, изваянное из глины… Нужно ещё раз взглянуть на акварель».

Когда он знал, что ищет, найти уже было нетрудно. В изогнутых цветных линиях, составлявших картину Мэри О., он сумел различить окно, кровать, на которой возлежало тело, похожее на женское.

Квиллер сказал Одду Банзену:

– Я бы хотел уйти отсюда и зайти к Ламбретам домой. Может, Зоя захочет поговорить со мной. У неё должны быть фотографии погибшего. Я позвоню в редакцию.

Передав по телефону все детали дежурному редактору и получив «добро» от редакции, Квиллер втиснулся в малолитражку Одда, и они поехали на Самплит-стрит, 3434.

Дом Ламбрета был современным, скромно спроектированным зданием, заменившим собой прежние трущобы.

Квиллер позвонил и подождал у дверей. Большие окна были занавешены портьерами, но всё равно было видно, что во всех комнатах горит свет.

Он ещё раз позвонил. Наконец дверь открыла женщина в брюках, её руки были воинственно уперты в бока. Квиллеру показалось, что он её уже где-то видел. Выражение её миловидного лица было весьма суровым.

– Да? – спросила она вызывающе.

– Я друг миссис Ламбрет, – представился Квиллер. – Хочу спросить, могу ли я её видеть и предложить ей свою помощь. Мое имя Джим Квиллер. Это мистер Банзен.

– Вы оба из газеты. Она не хочет видеть сегодня никаких репортёров.

– Мы тут с неофициальным визитом. Мы ехали домой и подумали, что смогли бы чем-нибудь помочь. Вы ведь мисс Болтон?

Из глубины дома донёсся тихий, усталый голос:

– Кто там, Батчи?

– Квиллер и ещё какой-то человек из «Прибоя».

– Всё в порядке. Пусть войдут.

Газетчики вошли в комнату, обставленную в современном стиле. Мебели было немного, но вся она была превосходного качества. Зоя Ламбрет, одетая в тёмно—красные брюки и блузку, стояла прислонясь к дверному косяку. Она выглядела изнуренной и смущённой.

Батчи сказала:

– Ей следует прилечь и отдохнуть.

– Всё в порядке. Я слишком потрясена, чтобы лежать, – возразила Зоя.

– Она не хочет принять успокоительное.

– Присядьте, джентльмены, – предложила Зоя. Лицо Квиллера выражало сочувствие. Даже его усы, казалось, выражали скорбь. Он тихо сказал:

– Нет нужды говорить вам о моих чувствах. Хотя знакомство наше было очень коротким, мне кажется, я потерял близкого человека.

– Это ужасно. Просто ужасно. – Зоя села на самый краешек дивана, сложив руки на коленях.

– Я посетил вашу галерею на прошлой неделе по вашему приглашению.

– Я знаю. Эрл говорил.

– Просто невозможно представить, какой это, должно быть, шок для вас

Батчи прервала его:

– Я не думаю, что ей следует об этом напоминать.

– Батчи, я должна об этом говорить, – возразила Зоя. – Иначе я сойду с ума.

Она взглянула на Квиллера своими широко распахнутыми карими глазами, которые он так хорошо помнил со времени их первой встречи. Теперь они напоминали ему глаза с Зонных полотен.

– Это по привычке вы зашли в галерею после закрытия?

– Совсем наоборот. Я редко туда хожу. Это выглядит непрофессионально – бродить по галереям, где выставлены твои работы. Особенно в нашем случае – муж и жена. Это бы выглядело странно.

– Галерея произвела на меня впечатление высокопрофессиональной, – сказал Квиллер. – Весьма подходящей для финансового района.

Батчи с искренней гордостью в голосе произнесла:

– Это была Зоина идея.

– Миссис Ламбрет, почему вы сегодня зашли в галерею?

– Я была там дважды. В первый раз я зашла перед самым закрытием. После полудня я всё время провела в магазинах и заехала спросить, собирается ли Эрл остаться в центре на обед. Он ответил, что сможет освободиться не раньше семи вечера, а может, и позже,

– Который был час, когда вы закончили разговор?

– Парадная дверь была ещё открыта, так что было, видимо, не позже половины шестого.

– Он не объяснил вам, почему не может покинуть галерею?

– У него было много работы, поэтому я поехала домой. Но я очень устала, и мне не хотелось заниматься стряпней.

– Она работает день и ночь, готовится к персональной выставке, – заметила Батчи.

– Так что я решила принять ванну и переодеться, – продолжила Зоя, – и вернуться в центр к семи часам, чтобы оторвать Эрла от его работы.

– Вы позвонили ему и сообщили о том, что вернётесь в галерею?

– Кажется, позвонила. А может быть, и нет. Не помню. Я думала о том, что нужно позвонить, когда в спешке одевалась. Я не помню, позвонила или нет!.. Вы знаете, как это бывает. Вы делаете всё автоматически, не думая. Иногда я не могу вспомнить, чистила ли я зубы, и должна посмотреть на зубную щетку – влажная ли она?

– Когда вы приехали в галерею во второй раз?

– Почти в семь, я полагаю. Эрл забрал машину, чтобы отдать в ремонт, поэтому я вызвала такси и велела водителю привезти меня ко входу в галерею со стороны аллеи. У меня был ключ к задней двери, на всякий случай.

– Дверь была заперта?

– Вот и это я не могу вспомнить. Она должна была быть закрыта. Я вставила ключ в замочную скважину и повернула дверную ручку, не задумываясь об этом. Дверь открылась, и я вошла.

– Вы не заметили какого-нибудь беспорядка на первом этаже?

– Нет, потому что свет был выключен. Я пошла прямо к винтовой лестнице. Как только я подошла к мастерской, я почувствовала что-то неладное. Было тихо, как в склепе. Я даже не сразу решилась войти в его офис. – Зоя болезненно поморщилась. – Но я вошла. Первое, что я увидела, – бумаги и всё остальное разбросано на полу, а затем… – Она закрыла лицо ладонями, и в комнате воцарилось молчание.

Чуть погодя Квиллер мягко сказал:

– Не хотите ли вы, чтобы я известил Маунтклеменса, хотя он сейчас в Нью-Йорке? Мне известно, что он хорошо относился к вам обоим.

– Как пожелаете.

– Вы уже предприняли какие-нибудь шаги по организации похорон?

Батчи сказала:

– Пышных похорон не будет. Зоя этого не одобряет.

Квиллер встал:

– Мы сейчас уйдём, но только позвольте мне узнать, миссис Ламбрет, может, я могу что-нибудь для вас сделать? Иногда, чтобы помочь человеку, нужно просто с ним поговорить.

– Я здесь. Я присмотрю за ней, – сказала Батчи.

Квиллер подумал, что эта женщина ведёт себя как хозяйка.

– Ещё один вопрос, миссис Ламбрет. У вас есть хорошая фотография вашего мужа?

– Нет, только портрет, который я написала в прошлом году. Он находится в моей студии. Батчи вам покажет его. Я думаю, что мне пора идти наверх.

Без дальнейших объяснений она вышла из комнаты.

Батчи провела репортёров в студию, расположенную в задней части дома. Там на стене висел портрет Эрла Ламбрета, холодного, высокомерного, написанный без любви.

– Великолепное сходство, – с гордостью заметила Батчи. – Она действительно ухватила в нём самую суть

Щелчок камеры Одда Банзена был почти не слышен.

ВОСЕМЬ

Когда Квиллер и Одд Банзен уезжали из дома Ламбрета, они молчали до тех пор, пока обогреватель установленный в машине Одда, не выдал первое тёплое дуновение. Только тогда Одд обрел дар речи.

– Кажется, подвизаясь на поприще рэкетира от искусства, Ламбрет всё делал правильно, – сказал он. – Хотел бы я пожить так же. Готов побиться об заклад, что тот диван стоит не меньше тысячи баксов. А кто была эта большая задира?

– Батчи Болтон. Она преподает скульптуру в Пенниманской школе изящных искусств.

– И она действительно полагает, что она главный режиссер представления? Она просто упивается всем происходящим.

Квиллер согласно кивнул:

– Мне тоже не показалось, что Батчи потрясена смертью Эрла Ламбрета. Интересно, как она вписалась в картинку? Друг семьи, я полагаю.

– Если тебя интересует моё мнение, – сказал Одд, – то я не думаю, что эта кукла Зоя близко к сердцу приняла случившееся.

– Она уравновешенная, умная женщина, – ответил Квиллер, – даже если и кукла. Она не принадлежит к тому типу женщин, которые бьются в истерике.

– Если моя жена когда-нибудь увидит меня лежащим в луже крови на полу, я хочу, чтобы она билась в истерике, и как следует! Я не хочу, чтобы она мчалась домой, подкрашивала губки и вообще приводила себя в порядок для того, чтобы принимать посетителей. Представь себе даму, которая не помнит, звонила ли она своему мужу и была ли заперта дверь галереи!

– Она была в шоке. В голове у неё всё смешалось. Она всё вспомнит завтра или послезавтра. Что ты думаешь о портрете её мужа, который она написала?

– Превосходно! Эрл – холодная рыба. Я сам никогда не смог бы сделать фотографии лучше, чем этот портрет.

– Раньше я пребывал в уверенности, что все эти современные художники пишут только точки и кляксы, потому что просто не умеют рисовать, – заметил Квиллер. – Но сейчас я уже не так в этом уверен. Зоя действительно талантлива.

– Если она действительно так талантлива, почему же она попусту тратит время на этот модернистский хлам?

– Возможно, потому, что это продается. Кстати, я хотел бы познакомиться с нашим репортёром, ведущим уголовную хронику.

– Лодж Кендал? Ты с ним ещё не знаком? Он всегда бывает в пресс-клубе наверху во время ленча.

– Я бы хотел поговорить с ним.

– Желаешь, я организую вашу встречу завтра? – предложил Одд.

– О'кей. Куда ты теперь направляешься?

– Обратно в лабораторию.

– Если это по дороге, может, подбросишь меня к дому?

– Без проблем.

Квиллер взглянул на свои часы:

– Половина десятого! А я забыл покормить кота!

– Ха—ха, – рассмеялся Одд, – я же говорил тебе, что Маунти берет тебя в качестве сиделки для своего кота.

Несколько минут спустя, когда машина свернула на Бленхейм-плейс, он спросил:

– Разве это соседство не беспокоит тебя? Эти подозрительные типы на улицах!

– Они мне не мешают, – ответил Квиллер.

– Меня бы не заставили жить здесь. Я трус по натуре.

Сложенная газета лежала на крыльце дома № 26. Квиллер поднял газету, открыл входную дверь, вошёл и быстро затворил её за собой, радуясь, что наконец оказался в тепле. Он несколько раз подёргал дверную ручку, как просил его делать Маунтклеменс, чтобы удостовериться, что дверь заперта.

Вторым ключом он открыл внутреннюю дверь в вестибюль и тут же в испуге отпрянул назад. Откуда—то из темноты доносился дикий вой. Сознание Квиллера затуманилось. Усы встали дыбом. Сердце в груди отчаянно прыгало. Инстинктивно он свернул газету наподобие дубинки.

Затем он вдруг догадался, что это был за шум. Это Коко дожидался его. Коко давал ему нагоняй. Коко был в ярости.

Квиллер прислонился плечом к дверному косяку и широко зевнул. Затем не спеша ослабил узел галстука.

«Никогда больше не делай этого», – всем своим видом говорил он коту.

Коко сидел на столе и яростно изрыгал поток оскорблений.

– Всё в порядке, всё в порядке, – прикрикнул на него Квиллер. – У меня были очень важные дела в городе.

Коко продолжал свою тираду.

– Подожди, пока я сниму пальто, ладно?

Когда Квиллер начал подниматься по лестнице, вой прекратился. Кот скакал впереди и вёл его в квартиру Маунтклеменса, которая была погружена в кромешную тьму. Квиллер ощупью нашёл выключатель. Эта задержка вызвала раздражение Коко, который отреагировал на неё очередным выступлением – на этот раз душераздирающие крики имели низкий горловой характер и несли в себе неприкрытую угрозу.

– Иду, иду, – успокоил его Квиллер, следуя по длинному узкому холлу за котом.

Коко вёл его прямо к холодильнику, в котором на стеклянном подносе его дожидался кусок говядины. Было похоже, что это вырезка.

Квиллер положил мясо на встроенную в стол доску для резки и окинул кухню взглядом в поисках острого ножа.

– Где он держит ножи? – спросил он Коко, выдвигая один за другим ящики стола.

Коко легко вспрыгнул на соседний шкафчик и носом указал на стену, где на магнитной планке остриями вниз висели пять красивых ножей.

– Спасибо, – поблагодарил его Квиллер. Он начал резать говядину, поражаясь качеству заточки ножа. Острое лезвие превратило процесс резки мяса в сплошное удовольствие. «Как нарезать коту говядину? Маунтклеменс говорил, размером с боб? Так, а что же насчет бульона? Он велел нагреть мясо в бульоне! Где находится бульон?»

Кот сидел на шкафчике, внимательно наблюдая за каждым движением Квиллера. Его взгляд можно было бы назвать нетерпеливым и хмурым.

Квиллер поинтересовался:

– Как насчёт того, чтобы съесть это сырым, старина? Ведь уже поздно.

Коко издал горловое мяуканье, в котором Квиллеру почудилось одобрение. В шкафчике для посуды он нашёл белую фарфоровую тарелку с широкой золотой каёмкой. Он по возможности привлекательно разложил мясо на тарелке и поставил её на пол рядом с керамической миской для воды с надписью «Кот» на трех языках.

С мягким стуком Коко спрыгнул на пол, подошёл к тарелке и исследовал говядину. Затем посмотрел на Квиллера с явным недоумением.

– Ну, давай ешь, – поощрил его Квиллер. – Получи удовольствие, на здоровье.

Коко наклонил голову к тарелке ещё раз и фыркнул. Затем коснулся лапой куска мяса и заметно содрогнулся. Затем брезгливо отряхнул лапу и ушёл прочь, гордо подняв хвост, указывающий точно на Полярную звезду.

Позже, после того как Квиллер нашел в холодильнике немного жидкого бульона и приготовил мясо как следует, Као Ко Кун согласился приступить к обеду.

На следующий день во время ленча с Арчи Райкером и Лоджем Кендалом Квиллер рассказал им об этом происшествии.

– Но сегодня утром я вел себя замечательно и выплатил свой долг сполна. Коко разбудил меня в половине седьмого криками. Я поднялся и, к его удовольствию, приготовил такой завтрак, какой он хотел. Я думаю, он позволит мне выполнять эту работу, пока Маунтклеменс в отъезде.

Репортёр по уголовной хронике был молод, напряжен, серьёзен, педантичен и неулыбчив. Он сказал:

– Вы хотите сказать, что позволяете коту командовать собой?

– Действительно, я чувствовал себя виноватым перед ним. Бедный маленький кот ничего не ест, кроме вырезки и pаte de la maison. Жаль, что не могу поймать для него мышку.

Арчи объяснил Кендалу:

– Видите ли, этот сиамский кот – прямой потомок египетского бога. Он не только умеет обижаться и командовать, но ещё и читает газетные заголовки. Совершенно очевидно, что кот, который умеет читать, имеет право командовать корреспондентом, не умеющим ловить мышей.

– Он ещё и летать умеет, – сказал Квиллер. – Когда он хочет взобраться на восьмифутовый книжный шкаф, он просто пригибает уши назад и взмывает вверх, как реактивный самолет, без всяких крыльев. Он, видимо, обладает знанием каких—то аэродинамических законов, каких не знают обыкновенные коты.

Кендал оглядел двух пожилых мужчин с интересом и подозрением.

– После того как Коко поднял меня в седьмом часу утра, – сказал Квиллер, – я начал думать об этом убийстве Ламбрета. Есть что-нибудь новенькое?

– К утру ещё ничего не прояснилось.

– Пришли к какому-нибудь заключению относительно акта вандализма?

– Насколько я знаю, нет.

– Ну, вчера вечером я заметил кое-что, что может показаться интересным. Все четыре предмета, которые были повреждены, изображали женские фигуры, более или менее обнаженные. Полиция заметила этот факт?

– Мне это неизвестно, – ответил репортёр, – Я сообщу об этом в полицейское управление.

– Но это нелегко заметить. Содержание полотен довольно абстрактно, и случайный взгляд вряд ли обнаружит это. Должно быть, этот вандал съел собаку на современном искусстве, – сказал Квиллер. – Наверное, это какой-то сумасшедший, ненавидящий собственную мать.

– Это сужает круг подозреваемых, – вставил Арчи.

Квиллер был в своей стихии – в гуще привычной деятельности полицейского расследования, где он когда-то изучал репортёрское ремесло. Лицо его раскраснелось. Даже усы выражали радость.

На столе появились три сандвича с говядиной и пластиковая бутылочка с горчицей. Журналисты воспользовались ею – каждый в соответствии со своим вкусом: Арчи пускал струю горчицы концентрическими кругами, Кендал выводил причудливые зигзаги, Квиллер выдавливал её в виде абстрактных фигур.

Через некоторое время Кендал спросил его:

– Вы хорошо знали Ламбрета?

– Я видел его лишь однажды. Он мне не понравился.

– Его галерея пользовалась успехом?

– Трудно сказать. Она была роскошно обставлена, но это ничего не доказывает. Цены на некоторые полотна были очень высокие, хотя я не дал бы за них и пяти центов. Я представляю себе тех, кто вкладывает деньги в такой вид искусства. Вот почему Ламбрет разместил свою галерею около финансового района.

– Может быть, какой-нибудь молокосос надеялся, что его работы будут выставлены в галерее, и из-за этого возник спор с Ламбретом?

– Эта версия противоречит характеру вандализма.

– Как вы полагаете, выбор оружия о чём-нибудь говорит? – задал вопрос Арчи.

– Это был резец, взятый из мастерской, – сообщил Кендал. – То ли убийца схватил его в порыве гнева, то ли он заранее знал, что всегда сможет найти его там и использовать.

– Кто-нибудь работал в мастерской по найму?

– Я не думаю, чтобы кого-нибудь нанимали, – ответил Квиллер. – По-моему, Ламбрет сам делал рамы, несмотря на всю свою утонченность. Когда я был там, то заметил, что работа была в разгаре, но в мастерской, кроме него, никого не было. И когда я спросил его, кто делает рамы, он ответил весьма уклончиво. Потом я заметил, что руки у него в ужасном состоянии – покрыты какими-то пятнами и в мозолях, как если бы он занимался физическим трудом.

– В таком случае, я полагаю, галерея была не такой уж и процветающей и он сидел на мели.

– С другой стороны, он жил в фешенебельном районе и дом его обставлен очень роскошно.

– Мне интересно, сам ли Ламбрет впустил убийцу после закрытия галереи, – размышлял Кендал, – или убийца вошел через черный ход, воспользовавшись своим ключом?

– Я уверен, что это был человек, которого Ламбрет знал, – заметил Квиллер, – и думаю, что свидетельства борьбы были уничтожены тотчас же после убийства.

– Вы можете обосновать свою точку зрения?

– Об этом говорит положение тела. Ведь Ламбрет упал между креслом и письменным столом, как если бы он сидел, когда убийца захватил его врасплох. С незнакомцем он едва ли вступил бы в перебранку, сидя за столом и ожидая, пока с ним разделаются,

– Ладно, с этим пусть разбирается полиция, – сказал Арчи. – У нас полно своей работы.

Когда мужчины встали из-за стола, бармен сделал знак Квиллеру.

– Я читал об убийстве Ламбрета, – сказал он и многозначительно поморгал перед тем, как продолжить: – Я знаю эту галерею.

– Вот как? Что же вы о ней знаете?

– Ламбрет был мошенником.

– Что заставляет вас так думать?

Бруно бросил быстрый взгляд по сторонам:

– Я знаю множество художников и скульпторов, и любой из них может рассказать вам, как вел свои дела Ламбрет. Он продавал что-нибудь за восемьсот долларов, а художнику отдавал наличными сто пятьдесят.

– Вы думаете, один из таких парней и расправился с ним?

Бруно был порядком возмущен:

– Я не говорил ничего похожего. Я просто подумал, что вам не мешало бы знать, что это был за тип.

– Ну спасибо.

– И жена его не намного лучше.

– Что вы хотите этим сказать?

Бруно взял полотенце и принялся протирать стойку бара в том месте, где она была совершенно чистой.

– Все знают, что она кругом жульничала. Однако вы невольно подыграли ей. Она умеет выгодно подать себя, где ей это нужно.

– Где, например?

– Например, этажом выше вашей уютной, должно быть, квартирки. – Бруно оставил наконец стойку бара в покое и значительно посмотрел на Квиллера: – Она поднимается туда для того, чтобы рисовать кота.

Квиллер пожал плечами и собрался уходить, но Бруно вновь окликнул его:

– Кое-что ещё, мистер Квиллер! Я слышал интересные вещи о музее. Из него пропали предметы, обладавшие несомненной художественной ценностью, но это дело сразу замяли.

– Почему?

– Кто его знает! Там происходит множество загадочных событий.

– Что ещё там пропало?

– Кинжал из Флорентийского зала! Мой хороший друг работает охранником в музее, он обнаружил пропажу кинжала и сообщил, но никто не захотел заниматься этим делом. Я подумал, что это, возможно, заинтересует вас.

– Спасибо. Я попробую ещё что-нибудь узнать, – кивнул Квиллер. Самые лучшие из получаемых им сведений всегда исходили от барменов пресс-клуба. Как, впрочем, и худшие.

По дороге к выходу из здания он задержался в вестибюле, где проводилась благотворительная распродажа книг. За полдоллара он приобрел книгу «Сделайте своего любимца счастливым». Также он купил «Взлеты и падения в американской трудовой деятельности в 1800—1850 годах» всего за десять центов.

Вернувшись в офис, он позвонил домой к Ламбретам. Трубку подняла Батчи:

– Нет, Зоя не может подойти к телефону… Да, она собиралась немного поспать… Нет, мистер Квиллер, вы ничем не можете помочь.

Квиллер завершил свою послеобеденную работу и отправился домой. Он поднял воротник пальто, пытаясь защититься от внезапно начавшегося снегопада, и подумал, что нужно покормить кота, выйти перехватить где-нибудь гамбургер, а затем пройтись к Музею искусств и осмотреть Флорентийскую комнату. По четвергам музей был открыт допоздна.

Когда он добрался до своего дома, кот встретил его в холле, но не с шумным перечислением накопившихся за это время жалоб, а признательным мяуканьем. Приподнятые усы придавали ему забавный выжидательный вид. Квиллер почувствовал волнение.

– Привет, старина, – поздоровался он с котом. – Денек выдался хороший?

По уклончивому урчанию Коко Квиллер решил, что день у кота выдался не такой интересный, как у него самого. Он начал было подниматься по лестнице, чтобы приготовить вырезку или что-нибудь другое из оставленного Маунтклеменсом для Коко, как вдруг обратил внимание на то, что Коко не прыгает впереди него. Вместо этого он следовал за ним по пятам и путался под ногами.

– Ты пытаешься подставить мне подножку? – поинтересовался Квиллер.

Он приготовил говядину по оставленному Маунтклеменсом рецепту, поставил тарелку на пол и присел рядом, чтобы посмотреть, как Коко ест.

Он уже оценил превосходные качества сиамского кота – изящные пропорции стройного тела, подвижные мускулы, покрытые лоснящейся шкуркой, изысканные оттенки шерсти от молочно-белого и бледно-жёлто-коричневого до бархатистого тёмно-коричневого. Квиллеру показалось, что это самый лучший оттенок коричневого цвета, который он когда—либо видел.

К его изумлению, кот не проявил никакого интереса к еде. Он терся о лодыжки Квиллера и издавал заунывное мяуканье на высоких тонах.

– Что с тобой происходит? – спросил Квиллер. – Тебя очень сложно понять.

Кот посмотрел на него с умоляющим выражением в голубых глазах, громко мурлыкнул и положил одну лапу на колено Квиллера.

– Коко, готов биться об заклад, что тебе скучно. Обычно ты весь день проводишь в обществе, а сейчас чувствуешь себя заброшенным?

Квиллер провёл рукой по теплой и податливой шерсти от шеи Коко к его хвосту, и кот ответил ему низким, вибрирующим урчанием, свидетельствующим о высшей степени получаемого удовольствия.

– Думаю, что останусь сегодня вечером дома, – сообщил Квиллер коту. – Погода просто ужасная. Идет сильный снег, а я забыл свои калоши в редакции.

В поисках еды он стащил у Коко кусок pate de la maison. Это было лучшее мясное блюдо, какое он когда-либо пробовал.

Коко почувствовал, что пришло время для веселья, и начал бегать из одного конца квартиры в другой. Казалось, он просто летает, низко стелясь над ковром, его лапы мелькали, ни разу не коснувшись пола. Он перескочил через письменный стол одним прыжком, затем с кресла на книжный шкаф, оттуда на стол и другое кресло, а потом к самому потолку – и всё это на безумной скорости. Квиллер начал понимать, почему во всей квартире ни на одном столе нет ламп.

Вслед за Коко он тоже начал бродить по квартире, но более неторопливо.

Он открыл дверь в длинный узкий холл и прошёл в спальню, в которой стояла огромная кровать с пологом и боковыми портьерами из красного бархата.

В ванной он обнаружил зелёный флакон с надписью «Лимонный лосьон», открыл его, понюхал и узнал этот запах.

В гостиную он вошёл прогулочным шагом, с руками в карманах брюк, наслаждаясь более близким знакомством с сокровищами Маунтклеменса. Гравированные медные таблички на картинных рамах информировали: Хале, Гоген, Икинс.

Так что Бруно был прав: это гнездышко было свито для любовных утех. Квиллер вынужден был признать, что всё в квартире было обустроено как будто для этой цели: мягкое освещение, негромкая спокойная музыка, свечи, вино, удобные кресла, – всё было подобрано так, чтобы создавать определенное настроение.

Однако Эрл Ламбрет был мертв!

Квиллер дул сквозь усы, просчитывая возможные варианты. Было нетрудно представить себе, что Маунтклеменс поддерживал связь с чужой женой. Критик обладал несомненным обаянием, которое привлекло бы любую женщину, на которую он захотел бы произвести впечатление, и был авторитетным специалистом, от которого можно было бы получать определенные выгоды. Человек, способный увести чужую жену, – да. Убийца – нет. Маунтклеменс был слишком изыскан, слишком утончен для этого.

В конце концов Квиллер вернулся в свою квартиру в обществе Коко.

К величайшему изумлению кота, Квиллер привязал кусочек скомканной бумаги к длинной веревке и начал поддразнивать его. В девять вечера была доставлена газета «Дневной прибой», и Коко внимательно прочитал заголовки. Когда Квиллер окончательно уселся в удобное кресло с книгой в руках, кот с удовлетворением завладел его коленями.

Около полуночи Коко с явной неохотой покинул уютную «лежанку» и отправился наверх – спать на своей любимой подушке на холодильнике.

На следующий день Квиллер подошёл к письменному столу Арчи Райкера за гонораром и описал ему события вчерашнего вечера.

– Как это тебе удалось найти общий язык с котом злобного критика?

– Вчера вечером Коко чувствовал себя одиноко, так что я остался дома и развлекал его. Мы играли в «воробья».

– Это, видимо, какая-то комнатная игра, с которой я не знаком.

– Это игра, которую мы изобрели, что-то вроде тенниса, с одним игроком и без сетки, – пояснил Квиллер. – Из бумаги я сделал воробья и привязал его к веревке. Затем я дёргал воробья за веревку туда-сюда, Коко пытался ударить его лапой. Кстати, у него отличный удар слева. Каждый раз, когда ему удается удар, он получает очко. Если он ударяет и промахивается, очко зарабатываю я. Игра заканчивается, когда кто-нибудь набирает двадцать одно очко. Я веду счёт в игре. Прошлой ночью после пяти партий у Коко было двести восемь очков, а у меня – девяносто два.

– Я бы ставил только на кота, – сказал Арчи. Он потянулся за розовым листком бумаги. – Я знаю, что кот отнимает у тебя много времени, внимания и физических сил, но я хочу, чтобы ты предпринял кое-какие шаги к написанию статьи о Галопее. Этим утром я получил очередной листок—напоминание.

– Всё будет готово, как только я ещё раз встречусь с миссис Галопей, – успокоил его Квиллер.

Возвратившись к своему письменному столу, он позвонил Сэнди и пригласил её на ленч на следующей неделе в среду.

– Давайте лучше совместим нашу встречу с обедом, – предложила она. – Кэл сейчас в Германии, и я совершенно одна. Я бы хотела сходить куда-нибудь пообедать, где есть оркестр, играющий танцевальную музыку. Вы такой замечательный танцор.

Её смех оставил вне подозрений искренность комплимента.

«Будь вежлив с людьми», – повторил он про себя девиз, написанный на телефонном аппарате, и только потом ответил:

– Сэнди, я могу только на следующей неделе. Вечерами у меня сейчас очень много работы.

На телефоне ничего не было написано относительно того, можно или нет обманывать людей.

– Давайте просто встретимся в среду и обсудим характер вашего мужа и его общественную деятельность. Просто у меня задание на эту тему.

– Хорошо, – согласилась она. – Я заеду за вами, и мы куда-нибудь съездим. У нас будет о чём поговорить. Я хочу услышать всё об убийстве Ламбрета.

– Боюсь, что не слишком много знаю об этом.

– Вот как? По-моему, это совершенно очевидно.

– Что «совершенно очевидно»?

– Что это семейное дело. – Она выдержала паузу. – Вы ведь знаете, что происходит, не так ли?

– Боюсь, что нет.

– Ну ладно, я бы не хотела обсуждать эту тему по телефону, – сказала она. – Увидимся в среду после полудня.

Остаток утра Квиллер провёл, дописывая всякие мелочи. Он сочинил короткую юмористическую заметку о местном художнике, который стал писать акварели после того, как уронил себе на ногу каменную литографическую форму весом в сотню фунтов.

Затем он написал вдохновенную статью о ткачихе, которая была к тому же учительницей математики в высшей школе, автором двух опубликованных рассказов, опытным пилотом, скрипачом и матерью десяти детей. Затем он описал талантливого пуделя, который умел лапой рисовать картинки. Их можно посмотреть на выставке его работ.

Пока Квиллер мысленно представлял себе заголовок: Персональная выставка пуделя , на его столе зазвонил телефон. Он поднял трубку, и низкий, с придыханием голос доставил ему подлинное удовольствие.

– Это Зоя Ламбрет. Мистер Квиллер, я должна говорить тихо. Вы слышите меня?

– Да, Зоя, что-нибудь случилось?

– Мне нужно поговорить с вами лично, если вы можете уделить мне немного времени. Но не здесь. Где-нибудь в центре.

– Пресс-клуб подойдёт для этой цели?

– Не совсем. Вы живёте в доме Маунтклеменса. Не так ли?

– Да, номер двадцать шесть по Бленхейм-плейс.

– Я знаю, где это.

– Как насчёт завтрашнего дня после обеда? Возьмите такси. Соседство у меня не очень приятное.

– Значит, завтра. Большое спасибо. Мне необходим ваш совет. Но сейчас я говорить не могу…

Раздался внезапный щелчок, и голос пропал. Усы Квиллера буквально танцевали. Вдова убитого торговца предметами искусства открывает тайну репортёру «Прибоя»!

ДЕВЯТЬ

С тех пор как Квиллер в последний раз принимал женщину в своей квартире, прошло много времени поэтому в субботу утром он проснулся, ощущая небольшое волнение, словно перед выходом на сцену.

Он проглотил чашку растворимого кофе, погрыз чёрствый пончик и задумался о том, приготовить ли Зое что-нибудь поесть и выпить или не стоит. Кофе будет кстати. Кофе, а что ещё? Ему показалось, что пончики будут выглядеть легкомысленно. Пирожные? Слишком претенциозно. Печенье?

По соседству находилась местная лавка, которая специализировалась на пиве, дешёвом вине и белом хлебе.

Квиллер подозрительно исследовал упаковку печенья, но перечисленные мелким шрифтом ингредиенты (искусственные ароматизаторы, лецитин и какой-то сироп) охладили его интерес.

В поисках кондитерской он прошёл шесть кварталов по февральской слякоти и наконец отыскал магазин, где товары казались более или менее съедобными. Забраковав petit fours[3] (слишком дорогое) и овсяное печенье (слишком сытное), он остановился на шоколадном печенье и купил два фунта.

В его кухне имелась старомодная кофеварка с ситечком, но как она работала – было для Квиллера загадкой. Придется Зое пить растворимый кофе. Интересно, добавляет ли она в кофе сахар или сливки?

Он вернулся в кондитерскую за фунтом сахара, полпинтой сливок и бумажными салфетками.

Близился полдень, и слабое февральское солнце начало проникать в квартиру, делая заметной пыль на столе, корпию на ковре и шерсть кота на диване.

Квиллер вытер пыль бумажными салфетками, потом стремительно поднялся в квартиру Маунтклеменса за пылесосом.

В час дня всё было готово к приёму, но вдруг Квиллер вспомнил, что забыл про сигареты. Он помчался в аптеку и купил длинные мягкие сигареты без фильтра. Поразмыслив о фильтре, он решил, что Зоя не тот человек, который подвергает своё здоровье риску.

В половине второго он включил газовый камин и стал ждать.

Зоя приехала в четыре. Квиллер видел, как красивая женщина в мягком коричневом меховом манто вышла из такси, оглянулась по сторонам и быстро пошла к подъезду. Он уже был там, чтобы встретить её.

– Большое спасибо, что позволили мне прийти – сказала она низким голосом. – Батчи следила за мной, как ястреб, мне пришлось улизнуть тайком… Впрочем, я не должна жаловаться. Сейчас мне нужен именно такой друг, как Батчи. – Она уронила свою коричневую сумочку из крокодиловой кожи. – Простите, я сама не своя.

– Не надо так убиваться, – сказал Квиллер. – Держитесь. Может, чашечка кофе приободрит вас?

– Лучше мне не пить кофе. Он делает меня нервной, а я и так достаточно взвинчена. – Она отдала Квиллеру свое манто и села на стул, элегантно положив ногу на ногу. – Вы не возражаете, если мы закроем дверь?

– Нисколько, хотя в доме никого нет.

– У меня такое ощущение, что за мной следят. Я взяла такси до здания Аркады, потом прошла через него и снова взяла такси у другого выхода. Как вы думаете, меня могли выследить? Полиция, я имею ввиду.

– Мне кажется, им это ни к чему. Почему вы думаете, что за вами следят?

– Они приходили ко мне домой вчера. Вдвоём. Два детектива. Они вели себя как джентльмены, но задавали такие вопросы, словно пытались в чём—то меня уличить. Как вы думаете, они подозревают меня?

– Нет, но они должны учесть все варианты.

– При этом, конечно, присутствовала Батчи. Она была недружелюбно настроена к детективам. Это выглядело некрасиво. Она покровительствует мне, как вам известно. В общем, это было ужасно.

– Что они говорили перед уходом?

– Поблагодарили меня за помощь и сказали, что, возможно, захотят побеседовать со мной ещё. После этого я позвонила вам, пока Батчи была внизу. Я не хочу, чтобы она об этом знала.

– Почему?

– Ну… потому что она уверена, что должна всем руководить сама, особенно в такой кризисной ситуации. И также из-за того, что я собираюсь рассказать вам… Так вы думаете, что полиция не будет следить за мной, да? Может быть, мне не следовало приходить сюда?

– Почему вам не следовало приходить сюда, миссис Ламбрет? Я друг семьи. Я профессионально связан с искусством. И я собираюсь помочь вам разобраться с делами, связанными с галереей. Как это звучит?

Зоя мрачно улыбнулась:

– Я начинаю чувствовать себя преступницей. В разговоре с полицией нужно быть очень внимательной. Стоит неправильно использовать слово или даже интонацию, как они тут же набрасываются на тебя.

– Ну а сейчас, – сказал Квиллер самым мягким голосом, – выбросьте этот эпизод из головы и расслабьтесь. Может, вам будет удобнее в кресле?

– Спасибо, стул вполне подходит. Я лучше владею собой, когда сижу прямо.

На ней было бледно-голубое платье из мягкой шерстяной ткани, которое делало её нежной и хрупкой. Квиллер старался не смотреть на соблазнительный разрез, открывающий её колени. Он попытался сменить тему разговора:

– Я нахожу эту квартиру очень комфортабельной. Владелец моего дома со вкусом подобрал обстановку. Откуда вы узнали, что я здесь живу?

– О… об этом знают в художественных кругах.

– Очевидно, вы бывали в этом доме раньше?

– Маунтклеменс приглашал нас поужинать раз или два.

– Вы, должно быть, знаете его лучше, чем кто бы то ни было.

– Мы были очень дружны. Я сделала несколько набросков его кота. Вы известили его о…?

– Я не смог узнать, где он остановился в Нью-Йорке. Вы знаете, в каком он отеле?

– Это где-то рядом с Музеем современного искусства, но я не помню названия.

Она вертела ручку сумочки, лежавшей на коленях. Квиллер принёс с кухни тарелку:

– Хотите печенья?

– Нет, спасибо. Мне нужно следить за собой. – Её голос дрогнул.

Квиллеру передалось её волнение.

– Итак, что вы хотите мне рассказать? – В этот момент он оценивал фигуру Зои и размышлял, что беспокоиться ей не о чем.

– Не знаю, как начать.

– Хотите сигарету?

– Я бросила курить несколько месяцев назад.

– Вы не возражаете, если я выкурю трубку?

– Я не всё рассказала полиции, – неожиданно призналась Зоя.

Квиллер вопросительно поднял брови.

– Возможно, это было неправильно, но я не смогла заставить себя ответить на некоторые вопросы.

– Что это были за вопросы?

– Они спрашивали, были ли у Эрла враги. Как я могла указать на кого—то пальцем и сказать, что такой-то был его врагом? Что могло произойти, если бы я начала называть людей по всему городу? Знакомые… члены клуба… важные люди. Я думаю, с их стороны было ошибкой задавать такой вопрос, не так ли?

– Фактически это был необходимый вопрос, – сказал Квиллер доброжелательно, но твердо. – Я собираюсь задать вам тот же самый вопрос. У него было много врагов?

– Боюсь, что так. Многие люди не любили его… Мистер Квиллер, это правильно, что я так откровенна с вами? Понимаете, я должна кому—то доверять. Я уверена, что вы не из тех подлых репортёров, которые хотят…

– Такие персонажи бывают только в кино, – заверил он. Весь его вид выражал сочувствие и интерес

Зоя тяжело вздохнула:

– В мире искусства очень сильны конкуренция и зависть. Я не знаю почему.

– Это встречается не только среди художников.

– Но среди художников эти страсти бушуют намного сильнее. Поверьте мне!

– Не могли бы вы уточнить?

– Ну… директора галерей, например. В других галереях города знали, что Эрл переманивает лучших художников.

– Он действительно так поступал?

Зоя немного рассердилась:

– Естественно. Художники хотели, чтобы их картины выставлялись в лучшей галерее. В результате Эрл демонстрировал лучшие работы, и выставки Ламбрета получали лучшие оценки.

– И зависть, естественно, росла.

Зоя кивнула.

– Кроме того, Эрл часто вынужден был отказывать второсортным художникам, и это не прибавляло ему друзей. Многие считали его негодяем. Эгоизм художника – особенный. Люди, подобные Кэлу Галопею и Францу Бахвайтеру или миссис Бахвайтер, если быть более точной, часто обсуждали моего мужа в клубе, и в этом не было ничего хорошего. Вот почему Эрл никогда не ходил в клуб «Кисть и резец».

– Итак, – сказал Квиллер, – вы упомянули только людей, которые не работали для галереи. Был ли кто-нибудь из числа тех, чьи работы выставляла галерея, кто не ладил с вашим мужем?

Зоя заколебалась, потом сказала извиняющимся тоном;

– Его никто по-настоящему не любил. У него была своеобразная манера общения. Немногие люди понимали, что отчуждение – только фасад.

– Существует вероятность, что преступление было совершено кем-то, кто имел ключ от галереи или кого мистер Ламбрет впустил сам.

– То же самое говорит и Батчи.

– Был ли у кого-нибудь, кроме вас, ключ?

– Н-нет, – ответила Зоя, разыскивая что-то в своей сумочки

– Могу я вам что-нибудь предложить?

– Я бы выпила стакан воды со льдом. Здесь слишком жарко.

Квиллер уменьшил огонь в камине и принёс Зое воды со льдом.

– Расскажите мне о вашей подруге Батчи. Я так понимаю, она скульптор?

– Да. Она сваривает металл, – сказала Зоя мрачно.

– Вы имеете в виду, она использует огонь и всё такое? Могла бы получиться отличная статья. Сварщица – прекрасная тема для газетного очерка, с фотографией летящих в разные стороны искр.

Зоя медленно кивнула, так как в этот момент думала о чём-то своём.

– Да. Я хочу, чтобы вы написали что-нибудь о Батчи. Это очень поддержало бы её морально. Не так давно она упустила заказ на пятьдесят тысяч долларов, и это вызвало творческий застой. Вы, наверное, знаете, что она преподает в Пенниманской школе? Заказ поднял бы её престиж.

– Как это произошло?

– Предполагалось, что Батчи будет делать скульптуру, которую установят перед входом в супермаркет. Потом внезапно заказ был отдан Бену Ригзу, который выставляет свои работы в галерее Ламбретов.

– Было ли это оправданно?

– О да! Риге гораздо лучше как скульптор. Он работает с глиной и бронзой. Но это было ударом для Батчи. Я хотела бы сделать что-нибудь, чтобы помочь ей. Не могли бы вы похвалить её в вашей газете?

– Она ваш хороший друг? – Квиллер сравнивал мягкую, привлекательную Зою с мужеподобной женщиной, которая охраняла её в ночь убийства.

– И да, и нет. Мы выросли вместе и пошли в Школу искусств в одно и то же время, и Батчи была моей лучшей подругой, когда мы обе были девчонками—сорванцами. Но Батчи так и не переросла эту стадию. Она всегда была слишком большой и крепкой для девочки и отпугивала окружающих своим мальчишеским поведением. Мне жаль Батчи. Сейчас у нас с ней мало общего, за исключением воспоминаний о старых временах.

– Как получилось, что она оказалась в среду ночью у вас дома?

– Она была единственным человеком, которому мне пришло в голову позвонить. После того как я нашла Эрла и уведомила полицию, я не знала, что мне делать. Мне была нужна поддержка, хоть чья-то, и я позвонила Батчи. Она тут же приехала, отвезла меня домой и сказала, что останется со мной на несколько дней. Сейчас я не могу от неё избавиться.

– Зачем она это делает?

– Ей нравится быть моим защитником. Ей необходимо знать, что она кому—то нужна. У Батчи мало друзей, и она имеет раздражающую манеру цепляться за тех, кто у неё есть.

– Какого мнения о ней был ваш муж?

– Она абсолютно ему не нравилась. Эрл хотел, чтобы я порвала с Батчи. Но очень трудно порвать с тем, кого знаешь всю жизнь, особенно когда ваши пути постоянно пересекаются… Я не знаю, зачем рассказываю вам всё это. Я, должно быть, уже надоела вам?

– Нисколько. Вы…

– Мне нужно было поговорить с кем-то, кто бескорыстен и полон сочувствия. С вами легко говорить. Что, все журналисты такие?

– Мы хорошие слушатели.

– Я чувствую себя сейчас намного лучше. Спасибо вам.

Зоя откинулась на спинку стула и замолчала. В её лице появилась нежность.

Квиллер пригладил усы кончиком трубки и почувствовал, что его губы складываются в улыбку.

– Я рад, что смог…

– Вы, наверное, ищете материал для вашей колонки в газете? – Сияющее выражение лица Зои как-то не считалось с этим вопросом.

– Конечно, я всегда…

– Я хотела бы рассказать вам о Нино. – Она произнесла имя с ударением на «О».

– Кто этот Нино? – спросил Квиллер, скрывая лёгкое разочарование за оживленным тоном.

– Он создатель Предметов. Некоторые называют его джанк-скульптором[4] . Он создает полные глубокого содержания конструкции из хлама и называет их Предметами.

– Я видел их в галерее. Один из них был куском канализационной трубы, проколотой велосипедными спицами.

Она тепло улыбнулась:

– Это Предмет номер семнадцать. Разве он не красноречив? Он жизнеутверждающий, но в то же время отвергает псевдомир вокруг нас. Разве вы не были захвачены его бунтарским духом?

– Сказать по правде… нет, – ответил Квиллер с раздражением. – Он выглядел как кусок канализационной трубы с несколькими велосипедными спицами.

Зоя бросила на него ласковый взгляд, в котором упрек смешивался с жалостью:

– Ваш глаз ещё не настроен на восприятие современного искусства. Но со временем вы научитесь ценить его.

Квиллер сердито скосил глаза на свои усы. Зоя с энтузиазмом продолжала:

– Нино мой протеже, можно сказать, моё открытие. В нашем городе много талантливых художников, но я могу с уверенностью сказать, что Нино – больше чем талант. Он гений. Вам следует посетить его мастерскую. – Она резко подалась вперед. – Вы хотели бы встретиться с Нино? Я уверена, получился бы прекрасный материал для газеты.

– А как его полное имя?

– Девять-о-Два-Четыре-Шесгь-Восемь-Три, – сказала она. – Или, может, Пять. Никогда не могу вспомнить последнюю цифру. Мы называем его просто: – Нино.

– Вы имеете в виду, что у него номер вместо имени?

– Нино нестандартен, – объяснила она. – Он никогда не подстраивается под условности общества.

– Он носит бороду, конечно!

– Да. Откуда вы знаете? Он даже говорит на своем собственном языке, но зачем ждать обычных поступков от гения? Использование номера вместо имени – часть его протеста, Я думаю, только его мать и люди из тайной полиции знают его настоящее имя.

Квиллер посмотрел на неё:

– И где этот чудак живёт?

– Он живёт и работает в гараже за литейным цехом. Его мастерская, возможно, шокирует вас.

– Я не думаю, что меня так уж легко шокировать.

– Надеюсь, вас удивит его коллекция найденных вещей.

– Хлам?

– Не только хлам. У него есть несколько очень красивых вещей. Бог знает откуда он их берет. Но главным образом это хлам, прекрасный хлам. Нино обладает талантом находить среди уличного хлама превосходные вещи. И если вы встретитесь с ним, попытайтесь понять природу его художественного восприятия. Он видит красоту там, где другие видят только мусор и отбросы.

Квиллер с восхищением смотрел на Зою, поражаясь её спокойному воодушевлению и уверенной манере держаться. Он не понимал, о чём она говорит, но наслаждался звуками её голоса.

– Я думаю, вам понравится Нино, – сказала она. – Он стихийный и настоящий – и несчастный в некотором роде. Но может быть, и вы, и я – тоже несчастные люди, живущие согласно заранее предначертанному плану. Это похоже на следование шагам танца, созданного мастером-диктатором. Танец жизни должен создаваться последовательно, от момента к моменту, с уникальным и спонтанным отношением к каждому мгновению.

Квиллер оторвал восхищенный взгляд от Зои и спросил:

– Могу я задать вам личный вопрос? Зачем вы рисуете такие непонятные вещи, когда можете писать портреты реальных людей в реалистической манере? Зоя снова ласково посмотрела на него:

– Вы так наивны, мистер Квиллер, но честны. И это хорошо. Реальные вещи можно запечатлеть фотоаппаратом. Я творю в духе своего времени. У нас нет ответов на все вопросы, и мы знаем это. Иногда меня саму удивляют мои творения, но они есть мой художественный ответ на жизнь, какой я вижу её сегодня. Настоящее искусство всегда есть выражение своего времени.

– Я знаю.

Ему хотелось, чтобы Зоя его убедила, но он не был уверен, что у неё это получится.

– Когда-нибудь мы должны обсудить эту тему более подробно. – Выражение её лица поразило Квиллера.

– Я буду счастлив, – ответил он мягко. Возникла неловкая пауза. Квиллер нарушил её, предложив Зое сигарету.

– Я бросила курить, – напомнила она.

– Печенье? Это шоколадное печенье.

– Нет, спасибо, – отказалась она.

Он указал на картину Моне, висевшую над камином:

– Что вы думаете об этом? Она была здесь, когда я вселился.

– Если бы это была хорошая картина, Маунтклеменс не сдал бы её в аренду вместе с квартирой, – сказала она резко, и быстрая смена её настроения удивила Квиллера.

– Но у неё прекрасная рамка, – возразил он. – А кто делает рамы в галерее Ламбретов?

– Почему вас это интересует?

– Просто любопытно. Люди отмечали их прекрасную отделку. – Это была ложь, но Квиллер хотел получить ответ на свой вопрос.

– Ну… Я могу рассказать вам и об этом. Их делал Эрл. Он делал все рамы сам, хотя и не хотел, чтобы об этом знали. Это разрушило бы его имидж.

У него было так много работы: он делал рамы, вёл бухгалтерские книги, занимался галереей…

– Да. Последний раз, когда я видела его живым, он жаловался на то, что перегружен работой.

– Почему он не нанял помощника?

Зоя пожала плечами.

Это был весьма неопределённый ответ, но Квиллер принял его.

– Вы вспомнили что-нибудь, что может помочь следствию? Может, что-нибудь из того, что ваш муж говорил, когда вы были в галерее в половине шестого?

– Он не сказал ничего важного. Он показал мне несколько гравюр, которые только что прибыли, и я сказала ему… – Она внезапно запнулась. – Да, был телефонный звонок.

– Что в нём было необычного?

– Я особенно не прислушивалась, но то, что Эрл говорил, не имеет особого значения, во всяком случае, сейчас мне так кажется. Он говорил что-то о большой машине.

– У вашего мужа был автомобиль?

– У каждого торгового агента должен быть автомобиль. Я их терпеть не могу.

– Что он говорил об этом автомобиле?

– Я не обратила особенного внимания на этот звонок, но слышала, как он говорил, что нужно положить картины в этот автомобиль для отправки, Эрл говорил, что автомобиль стоит в аллее, он повторил эту фразу несколько раз. Вот почему я об этом вспомнила… Я не обратила тогда на это внимания, но сейчас это кажется мне странным.

– Почему это кажется вам странным?

– Наш автомобиль был в мастерской. Его должны были отремонтировать. И он по—прежнему там. Я не забирала его. Эрл оставил его возле гаража в то утро. И тем не менее он настаивал по телефону, что автомобиль стоит в аллее, словно человек на другом конце провода спорил с ним.

– Вы знаете, с кем он разговаривал? – спросил Квиллер.

– Нет. Но создавалось впечатление, что звонили издалека. Знаете, люди обычно кричат, когда между ними большое расстояние. Даже когда хорошая связь, они думают, что должны повышать голос.

– Возможно, ваш муж лгал в интересах своего бизнеса.

– Не знаю.

– Или, возможно, он имел в виду другую машину.

– Нет, право, не знаю.

– Вы не видели припаркованную в аллее машину?

– Нет. Я вошла через парадный вход и через него же вышла. И когда я вернулась в семь часов, никакой машины там не было. Вы думаете, этот телефонный звонок имеет какое—то отношение к случившемуся?

– Не мешало бы рассказать об этом полиции. Попытайтесь вспомнить все подробности.

Зоя задумалась.

– Кстати, – сказал Квиллер, – у Маунтклеменса есть машина?

– Нет, – пробормотала Зоя.

Квиллер выбил трубку, громко постучав ею о пепельницу, и набил снова.

Словно в ответ на этот стук, раздался продолжительный, отчаянный вопль за дверью.

– Это Коко – сказал Квиллер, – он возражает против того, что оставлен в одиночестве. Вы не будете против, если он войдет?

– О, я обожаю Као Ко Куна! Квиллер открыл дверь, и кот, как обычно, внимательно осмотревшись, вошёл, грациозно покачивая хвостом из стороны в сторону.

Видимо, кот спал и ещё не размял свои мускулы. Он изогнул спину упругой дугой, после чего вытянул вперед передние лапы, потянувшись всем телом назад, и закончил разминку потягиванием всего тела вперед, вытянув задние лапы.

– Он разминается, как танцор, – заметила Зоя.

– Хотите посмотреть, как он танцует? – спросил Квиллер.

Он скрутил кусок газеты и привязал его к веревке. Коко в ожидании сделал несколько мелких шагов влево, потом вправо.

Когда игрушка начала раскачиваться, он сделал стойку на задних лапах. Кот был грациозен и ритмичен, танцуя на кончиках лап, подпрыгивая, выполняя непостижимые акробатические фигуры в воздухе, легко приземляясь и снова подпрыгивая ещё выше.

– Я никогда не видела, чтобы он исполнял что-нибудь подобное. Он так высоко прыгает. Он настоящий Нижинский! – восхитилась Зоя.

– Маунтклеменс придаёт большое значение интеллектуальному развитию, – сказал Квиллер. – И Коко провёл очень много времени на книжных полках. Я надеюсь расширить круг его интересов. Ему нужно больше заниматься физическими упражнениями.

– Я хотела бы сделать несколько набросков. – Она начала что-то искать в своей сумке. – Коко выглядит великолепно, как балетный танцовщик.

Балетный танцовщик… Балетный танцовщик… Эти слова напомнили Квиллеру о картине, которую он видел: загроможденный вещами офис и картина на стене. Во второй раз, когда он заглядывал в этот офис через плечо полицейского, на полу лежало тело. А где была картина? Квиллер вспомнил, что картины с балериной не было.

Он сказал Зое:

– В галерее была картина с балериной.

– Знаменитая картина Гиротто, которой владел Эрл, – ответила она, делая набросок на бумаге. – Это только половина оригинального холста. Это была его самая заветная мечта – найти вторую половину. Он думал, что это сделает его богатым.

Квиллер заинтересовался:

– Насколько богатым?

– Если две половины объединить и реставрировать, картина, вероятно, будет стоить сто пятьдесят тысяч долларов.

Квиллер удивлённо присвистнул.

– На другой половине картины изображена обезьяна, – продолжала Зоя. – Гиротто рисовал балерин и обезьян во время своего знаменитого периода сомнений, но только однажды он нарисовал и обезьяну, и балерину на одном и том же холсте. Это уникальное полотно, шедевр, мечта коллекционера. После войны полотно было переправлено морем в Нью-Йорк и повреждено при перевозке – разорвано посредине. Картина была написана таким образом, что продавец смог вставить в рамки обе части и продать их по отдельности. Эрл купил половину с балериной и надеялся найти вторую половину с обезьяной.

– Как вы думаете, владелец половины с обезьяной также пытается найти половину с балериной? – спросил Квиллер.

– Возможно. Эрл владел более ценной половиной, на ней есть подпись художника. – Пока она говорила, её карандаш скользил по бумаге, а взгляд метался между листом и танцующим котом.

– Много людей знало о Гиротто?

– О, это была жанровая картинка. Некоторые люди хотели купить балерину, чтобы потом перепродать её. Эрл мог бы продать её и неплохо на ней заработать, но он на это не пошёл, мечтая о ста пятидесяти тысячах долларов. Его никогда не покидала надежда найти обезьяну.

Квиллер осторожно спросил:

– Вы видели балерину в ту ночь, когда было совершено преступление?

Зоя отложила карандаш и бумагу.

– Боюсь, я не много видела в ту ночь.

– Я был там, – сказал Квиллер, – и абсолютно уверен, что картины на стене не было.

– Не было?!

– Она висела над столом в мой предыдущий визит, и, я помню, в ночь, когда там была полиция, стена была пустой.

– Что же мне делать?

– Лучше всего рассказать полиции. Очень похоже на то, что картина украдена. Расскажите им также о телефонном звонке. Когда вы приедете домой, позвоните в отдел по расследованию убийств. Вы помните имена детективов? Хеймс и Войцек.

Зоя в ужасе закрыла лицо руками:

– Честно сказать, я совсем забыла об этом Гиротто.

ДЕСЯТЬ

Когда Зоя ушла, оставив Квиллера с нетронутой банкой кофе, фунтом сахара, пол пинтой сливок и двумя фунтами шоколадного печенья, он задумался о том, много ли информации утаила она от него. Её нервозность говорила о том, что факты тщательно отбирались. Она начала заикаться, когда он спросил, имел ли кто-нибудь ключ от галереи Ламбретов. Вероятно, она не стала рассказывать полиции о том, что касалось её лично. Она предпочла забыть о существовании ценного полотна, возможно желая придать убийству иную окраску.

Квиллер поднялся наверх, чтобы приготовить ужин Коко. Он медленно и рассеянно нарезал мясо, обдумывая детали дела Ламбрета. Насколько обоснован намек Сэнди на семейную подоплеку этого дела? И как это связать с исчезновением картины Гиротто? Надо принимать во внимание разгром, учинённый грабителями в галерее, и Квиллер подумал, что пропавшая картина попала в ту же категорию, что и поврежденные предметы.

Он открыл кухонную дверь и выглянул наружу. Ночь была прохладной, и запахи стали более острыми. Угарный газ висел в воздухе, он доносился из гаража, где жгли промасленную ветошь. Внизу, прямо под ним, зияла черная дыра внутреннего дворика; окружавшие его высокие кирпичные стены не пропускали свет уличных фонарей.

Квиллер включил наружный свет, который отбрасывал слабый желтый отблеск на пожарную лестницу, и подумал: «Что этот парень имеет против использования дополнительного освещения?» Он вспомнил, что видел электрический фонарик в кладовке, и пошёл за ним удобный, с длинной ручкой, прекрасно управляемый, мощный, просто прелесть. Всё, что было у Маунтклеменса, было прекрасно: ножи, сковородки, кастрюли, даже электрический фонарик. Мощный луч от фонарика осветил стены пустот двора, тяжелые деревянные ворота, деревянную пожарную лестницу. Комья замерзшей грязи прилипли к ступенькам, и Квиллер решил отложить дальнейшее исследование до утра. Завтра он сможет взять сюда Коко, чтобы было веселее.

В этот вечер он пошёл ужинать в расположенный неподалеку ресторан, и кареглазая официантка была похожа на Зою. Потом он вернулся домой и поиграл с Коко, движения кота напомнили ему о пропавшей балерине. Он зажег в камине газовые горелки и просмотрел потрепанную книгу по экономике, которую купил в пресс-клубе; статистика вызвала в памяти Девять-о-Два-Четыре-Шесть-Восемь-Три или Пять?

В воскресенье он нанёс визит Нино (ударение на «о»!).

Дом-мастерская скульптора находился в гараже и был мрачным, как и звуки, которые доносились из него. Бывший владелец гаража не потрудился навести в нем порядок, и унылые произведения Нино лишь усиливали ощущение хаоса.

Постучав и не получив ответа, Квиллер вошёл в скопление безрадостных, ненужных вещей. Там были старые ободы колёс разбитые бутылки, куски бетона, оловянные банки разных размеров и выброшенные оконные рамы и двери. Он обратил внимание на детскую коляску без колес, витринный манекен без рук и головы, кухонную раковину, окрашенную в яркий оранжевый цвет изнутри и снаружи, железные вороте, покрытые ржавчиной, деревянную кровать в модерновом стило депрессии 1930 года.

Свисавший с потолка обогреватель изрыгнул в лицо Квиллеру струю теплого пара, в то время как сквозняки парализовали холодом ноги на уровне лодыжек. И при всём этом с потолка свисала на канате хрустальная люстра невообразимой красоты.

Потом Квиллер увидел скульптора за работой. В глубине на платформе стоял Предмет, огромный, сделанный из деревянных отходов, страусовых перьев и кусочков блестящего олова. Нино приделывал к голове монстра два колеса от детской коляски.

Он крутанул колеса и отошел назад; вращающиеся спицы, блестевшие на свету, превратились в злобные глаза.

– Добрый день, – сказал Квиллер. – Я друг Зои Ламбрет. Вы, должно быть, Нино?

Скульптор, казалось, впал в транс. Его рубашка и брюки, явно на два размера меньше необходимого, были заляпаны краской и смазкой, борода нуждалась в стрижке, волосы давно не знали расчески. Несмотря на всё это, он выглядел красавцем, с классическими чертами лица и завидным телосложением. Он посмотрел на Квиллера невидящим взглядом, потом опять повернулся к Предмету с вращающимися глазами, зачарованно глядя на него.

– Вы дали ему имя? – спросил Квиллер.

– Тридцать шесть, – ответил Нино и, закрыв лицо руками, заплакал.

Квиллер сочувственно подождал, пока скульптор успокоится, и спросил:

– Как вы создаёте эти произведения искусства? Какова ваша технология?

– Я живу ими, – сказал Нино. – Тридцать шесть есть то, что я есть, был и буду. Вчера ушло, и кого это волнует? Если я подожгу эту мастерскую, я буду жить в каждом прыгающем огоньке, в каждой вспышке.

– Вы всегда обеспечены материалом?

– Если я обеспечен, то обеспечен! Если нет, то нет, Всё взаимосвязано. Человек любит, ненавидит, плачет, играет. Но что может сделать художник? БУМ! Вот как это бывает! Мир непостижим, мир непостижим, мир непостижим.

– Космическая концепция – согласился Квиллер – Люди на самом деле понимают наши замыслы?

– Они изнуряют свои мозги, пытаясь понять, но я знаю, и вы знаете, и все мы знаем… Что мы знаем? Ничего!

Нино в порыве энтузиазма подошёл поближе к репортёру для продолжения беседы, и Квиллер благоразумно попятился.

– Нино, вы, кажется, пессимист, но разве ваш успех в галерее Ламбретов не позволяет вам с оптимизмом относиться к жизни?

– Теплая, изменчивая, осторожная, слабая женщина. Я беседую с ней, она беседует со мной. Мы общаемся.

– Вы знаете, что её муж мертв? Убит.

– Все мы мертвы, – сказал Нино. – Мертвы, как дверные ручки… Дверные ручки! – Он закричал и ринулся в гору хлама в отчаянном поиске.

– Спасибо, что вы разрешили мне посмотреть вашу мастерскую, – сказал Квиллер и направился к двери. Когда он проходил мимо заваленной разным хламом полки, на ней что-то блеснуло золотом, Квиллер повернулся и сказал через плечо: – Вот дверная ручка, если это то, за чем вы охотитесь.

На полке лежали дне дверные ручки, они блестели, как чистое золото. Там были и другие творения из блестящего металла, а также потрясающие изделия, вырезанные из слоновой кости и Нефрита, но Квиллер не остановился, чтобы рассмотреть их повнимательнее. Потоки теплого воздуха из обогревателя затуманили ему голову, и Квиллер бросился на свежий воздух. Он хотел поскорее вернуться домой и провести нормальное, здоровое, полезное воскресенье вместе с Коко. Он всё сильнее привязывался к этому коту. Жаль будет расставаться, когда Маунтклеменс вернется. Интересно, действительно ли Коко нравится художественная атмосфера наверху? Что доставляет ему больше удовольствия – чтение заголовков газет и обнюхивание картин старых мастеров или задорная игра в «воробья» с Квиллером? После четырех дней игры счет был 471:409 в пользу кота.

Когда Квиллер прибыл домой, ожидая увидеть дружелюбного, пушистого, игривого, суетливого кота у двери, он был разочарован; Кот не ждал его. Он поднялся наверх, к квартире Маунтклеменса, и обнаружил, что дверь заперта. Из—за неё доносилась музыка.

Квиллер постучал. Через некоторое время Маунтклеменс, в халате, отпёр дверь.

– Я вижу, вы дома, – сказал Квиллер. – Просто хотел убедиться, что кот не останется без ужина.

– Он только что закончил есть рыбу, – ответил Маунтклеменс, – и сейчас смакует желток варёного яйца. Спасибо за то, что заботитесь о нём. Он выглядит вполне счастливым.

– Мы прекрасно проводили время вдвоем, – сказал Квиллер. – Играли в игры.

– Действительно! Я часто жалел, что он не умеет играть в маджонг.

– Вы слышали ужасные новости? О галерее Ламбретов?

– Если у них был пожар, этого следовало ожидать, сказал критик. – Верхний этаж здания способен легко воспламениться.

– Не пожар. Убийство. – Убийство?

– Эрл Ламбрет, – сказал Квиллер. – Жена нашла его мертвым в офисе в прошлую среду вечером. Его закололи.

– Как грубо. – Голос Маунтклеменса звучал скучающе или устало, и он отступил в сторону, словно собираясь закрыть дверь.

– Полиция никого не подозревает, – сказал Квиллер. – У вас есть какие-нибудь предположения?

Маунтклеменс резко ответил:

– Как раз сейчас я распаковываю вещи и собираюсь принять ванну. Нет ничего более далекого от моего ума, чем поиск убийцы Эрла Ламбрета.

Его тон завершил разговор.

Квиллер принял отставку и пошёл вниз по лестнице, подергивая усы и размышляя над тем, что у Маунтклеменса просто талант быть несносным.

Позднее, сидя в третьеразрядном ресторанчике, расположенном ниже по улице, Квиллер сердито смотрел на тарелку с мясом, ковырял вилкой салат и созерцал чашку горячей воды, в которой плавал пакетик с чаем. К раздражению от встречи с домовладельцем добавилось разочарование: Коко не подошел к двери, чтобы приветствовать его. Он вернулся домой расстроенный и раздраженный.

Квиллер собирался открыть дверь в вестибюль. Когда почувствовал запах лимонных корок, который проникал через замочную скважину, и не удивился, обнаружив в вестибюле Маунтклеменса.

– О! Вот и вы! – сказал критик дружелюбно. – Я только что спустился вниз, чтобы пригласить вас на чашечку китайского чая и десерт. С большим трудом я привёз домой торт из самой лучшей венской кондитерской в Нью-Йорке.

Лицо Квиллера прояснилось, и он проследовал наверх за бархатным жакетом и лакированными итальянскими туфлями.

Маунтклеменс налил чай и поведал о происходящих в настоящее время выставках в Нью-Йорке, в то время как у Квиллера во рту медленно таял молочный шоколад.

– А сейчас поведайте мне ужасные детали убийства, – предложил критик. – Я полагаю, они должны быть ужасными. В Нью-Йорке я ничего не слышал об убийстве, хотя там торговцы произведениями искусства обычно более или менее в курсе всего… Вы не возражаете, если я сяду за свой рабочий стол и просмотрю почту, пока вы будете рассказывать?

Маунтклеменс повернулся к кипе больших и маленьких конвертов и сложенных публикаций. Он клал каждый конверт лицевой стороной на стол, правой рукой придерживал его, а левой извлекал содержимое с помощью ножа для бумаги. Большую часть содержимого конвертов он презрительно выбрасывал в мусорную корзину.

Квиллер коротко повторил подробности убийства Ламбрета, как об этом было написано в газете.

– Вот и вся история, – сказал он. – У вас есть предположения о мотивах убийства?

– Лично я, – сказал Маунтклеменс, – никогда не мог понять убийство как способ отомстить. Я нахожу убийство ради личной выгоды гораздо более привлекательным. Но какую выгоду можно извлечь из убийства Эрла Чаморега, моему пониманию недоступно.

– Я думаю, у него было немало врагов,

– У всех торговцев и критиков, связанных с искусством, тьма врагов! – Маунтклеменс со злостью разорвал конверт. – Первый человек, который приходит на ум, – Эта невозможная женщина Болтот.

– Что эта сварщица могла иметь против Ламбрета?

– Он обокрал её на пятьдесят тысяч комиссионных по крайней мере. Так она говорит.

– Скульптура для магазина?

– На самом деле Ламбрет сделал ни в чём не повинной публике подарок, убедив совет архитекторов отдать заказ другому скульптору. Металлические сварные скульптуры – чудачество, которое скоро отомрёт, если нам повезет. Но скорее его погубят такие люди, как Батчи Болтон.

– Мне предложили написать о ней заметку.

– Да, непременно возьмите интервью у этой женщины, – сказал Маунтклеменс, – но разве только для самообразования. Наденьте кроссовки. Если она разозлится, вам придётся бежать спринт, спасая свою жизнь и уворачиваясь от летящих металлических болванок.

– Её можно подозревать в убийстве?

– У неё есть мотив и темперамент, но она не совершала этого убийства, я уверен. Она ничего не в состоянии сделать толково, особенно убить. Это дело требует определенной тонкости.

Квиллер доел последние крошки горько-сладкого торта и сказал:

– Меня также интересует джанк-скульптор по имени Нино. Вы знаете что-нибудь о нём?

– Великолепный, благоухающий и безобидный – ответил Маунтклеменс. – Следующий подозреваемый?

– Кое-кто предполагает, что это семейное дело.

– Миссис Ламбрет имеет слишком изысканный вкус, чтобы позволить себе столь грубое убийство. Заколоть ножом? Застрелить – может быть, но не заколоть. Застрелить с помощью маленького дамского пистолета или что там женщины носят в сумочке. Мне всегда казалось, что эти дамские сумочки набиты мокрыми детскими пеленками. Но, несомненно, там есть место для маленького дамского пистолета, инкрустированного немецким серебром, в футляре из черепахового панциря. Квиллер сказал:

– Вы видели когда-нибудь портрет её мужа, который она написала? Ламбрет выглядит живым, словно на фотографии, но сам портрет не очень лестный.

– Я благодарю судьбу за то, что меня миновала чаша сия… Нет, мистер Квиллер, боюсь, убийца не художник. Заталкивать режущий предмет в плоть было бы исключительно противно для художника. Скульптор лучше чувствует анатомию человека, но он проявляет свою агрессивность в более примитивной для общества манере – терзая глину, долбя камень или кромсая металл. Итак, лучше бы вам поискать убийцу среди разгневанных клиентов, отчаявшихся соревноваться с Ламбретом владельцев галерей, ненормальных любителей искусства или отвергнутых любовниц,

– На всех оскверненных произведениях искусства были изображены женские фигуры, – сказал Квиллер.

Нож для бумаги с шумом вскрыл ещё один конверт.

– Исходя из здравого смысла, – сказал критик, – я начинаю подозревать ревнивую любовницу.

– У вас были основания подозревать Эрла Ламбрета в нечестном бизнесе?

– Мой дорогой, – ответил Маунтклеменс, – любой хороший торговец искусством имеет всё необходимое для того, чтобы стать выдающимся мошенником. Эрл Ламбрет выбрал другие, более ортодоксальные каналы для применения своего таланта. Кроме этого, я больше ничего не могу сказать. Вы, репортёры, все похожи друг на друга: когда вам в зубы попадает какой-нибудь клочок информации, вы терзаете его до смерти. Ещё чашку чая?

Критик налил чай из серебряного чайника и вернулся к своей почте.

– Вот приглашение, которое, возможно, заинтересует вас, – сказал он. – Имели ли вы когда-нибудь удовольствие посетить вернисаж? – Он протянул картонку малинового цвета Квиллеру.

– Нет. Что значит «вернисаж»?

– Тоскливый вечер, устраиваемый художниками и навязываемый публике, которая достаточно доверчива, чтобы заплатить за входной билет. Однако приглашение позволит вам пройти без оплаты, и вы, возможно, выжмете из этого тему для статьи. Возможно, вы даже слегка позабавитесь. Советую вам одеться поскромнее.

Вернисаж назывался «Тяжкая тяжесть висит у нас над головой» и был назначен на следующий вечер в Пенниманской школе изящных искусств. Квиллер решил сходить.

До того как он покинул квартиру Маунтклеменса, Коко удостоил их своим появлением. Кот вышел из-за ширмы, небрежно взглянул на Квиллера, широко зевнул и удалился из комнаты.

ОДИННАДЦАТЬ

В понедельник утром Квиллер позвонил директору Пенниманской школы и попросил разрешения взять интервью у одного из преподавателей. Директор согласился. В его голосе Квиллер уловил звонящие колокола и сверкающие искорки, которые всегда сопровождают предвкушение от встречи с прессой.

В час дня репортёр появился в школе и был отправлен в сварочную мастерскую, отдельно стоящее здание позади школы, увитое плющом, видимо, бывшую конюшню Пенниманского имения.

Внутри мастерская изобиловала острыми кромками и колючими выступами свариваемой металлической скульптуры. Квиллер не мог сказать, на начальной или завершающей стадии находится работа. Всё здесь казалось созданным для того, чтобы поранить тело и порвать одежду. Вдоль стен лежали газовые баллоны, куски резинового шланга и огнетушители.

Батчи Болтон, нелепо выглядевшая со своими кудряшками в огромном комбинезоне, одиноко сидела, поедая что-то из бумажного пакета.

– Хотите сандвич? – предложила она с деланной небрежностью, пытаясь скрыть удовольствие оттого, что у неё берут интервью для газеты. – Бутерброд с ветчиной?

Она очистила место на верстаке с асбестовым верхом, отодвинув в сторону гаечные ключи, зажимы, плоскогубцы и поломанные кирпичи, и налила Квиллеру чашку чёрного, как дёготь, кофе.

Квиллер принялся за еду, хотя полчаса назад пообедал. Он знал, какие результаты мог дать приём пищи во время интервью: формальные вопросы и ответы переходят в непринуждённый разговор.

Они обменивались впечатлениями о любимых ресторанах и наилучшем способе приготовления ветчины. Потом перешли к диетам и зарядке. Далее разговор зашёл о преимуществах кислородной сварки. Пока Квиллер грыз огромное красное яблоко, Батчи надела каску, защитные очки и кожаные перчатки и показала, как пудлинговать металлический брусок и прикреплять к нему ровный шарик.

– Это большое достижение, если за первый семестр удается научить детей не обжигаться, – сказала она.

Квиллер спросил:

– Почему вы свариваете металл, а не вырезаете по дереву или не лепите из глины?

Батчи свирепо посмотрела на него, и репортёр испугался, что сейчас она ударит его металлическим прутом. Но она резко ответила;

– Вы, должно быть, беседовали с этим парнем, Маунтклеменсом?

– Нет. Я просто любопытный. Меня интересует это в целях самообразования.

Батчи лягнула высоким зашнурованным ботинком верстак.

– Не для печати: это быстрее и дешевле. Но в статье вы можете написать, что сварка – это изобретение двадцатого века. Люди открыли новый инструмент для ваяния – огонь.

– Я полагаю, ваши воспитанники в основном мальчики?

– Нет. Некоторые маленькие девочки тоже обучаются сварке.

– Не был ли скульптор Нино в числе ваших студентов?

Батчи оглянулась через плечо, как бы подыскивая место для того, чтобы сплюнуть.

– Он был в моем классе, но я ничему не смогла его научить.

– Я понимаю. Он считал себя гением.

– Некоторые думают, что он гений. Но я считаю, что он жулик. Не могу представить себе, как его только могли принять в галерее Ламбретов.

– Миссис Ламбрет высоко оценивает его работы.

Батчи с шумом выдохнула через нос и ничего не ответила.

– Мистер Ламбрет разделял восторги жены?

– Возможно. Я не знаю. Эрл Ламбрет не был экспертом. Он всего лишь вдолбил людям в голову, что он эксперт. Простите, конечно, что кляузничаю на покойника.

– Наверное, с вами многие согласны?

– Конечно, согласны. Ведь я права. Эрл Ламбрет был жуликом, как и Нино. Они составляли прекрасную пару, пытаясь надуть друг друга. – Она зло усмехнулась. – Всем же известно, какими приемами Ламбрет действовал.

– Что вы имеете в виду?

– Никаких ценников, никаких каталогов, за исключением больших выставок, когда выставлялись работы только одного мастера. Это было частью так называемого имиджа. Если покупателю нравилось какое—либо произведение искусства, Ламбрет мог назначить любую допустимую в торговле цену. И когда художник получал свои проценты, он никогда не знал реальной продажной цены.

– Вы думаете, Ламбрет обманывал художников?

– Само собой! И при этом всегда выходил сухим из воды, потому что большинство художников простофили. Нино был единственным, обвинившим Ламбрета в мошенничестве. Рыбак рыбака видит издалека, Батчи самодовольно похлопала себя по завитой макушке.

Квиллер вернулся в офис и написал заявку в фотолабораторию, чтобы сварщицу сфотографировали во время работы, потом набросал черновик интервью, опустив подробности о Ламбрете и Нино, и отложил его для дальнейшей доработки.

Он был доволен собой. Он чувствовал, что напал на след. Дальше нужно посетить Музей искусств, чтобы узнать как можно больше о пропавшем кинжале. И ещё: после обеда он сходит на вернисаж.

Этот понедельник обещал стать интересным.

Музей искусств встретил Квиллера полуденной тишиной.

В вестибюле Квиллер взял каталог флорентийской коллекции и узнал, что большая её часть была великодушным даром семьи Даксбери. Перси Даксбери был музейным комиссионером. Его жена занимала пост президента группы финансовой поддержки музея.

В гардеробе, где Квиллер оставил шляпу и пальто, он спросил подружку Тома Стэнли, как найти флорентийскую коллекцию. Она сонно показала на дальний конец коридора:

– Зачем она вам? Вы только попусту потратите время.

– Я никогда её не видел. Вот зачем. Это хорошее обоснование? – Он говорил дружелюбным тоном, немного подшучивая над ней.

Девушка посмотрела на Квиллера сквозь пряди длинных волос, спадавших ей на глаза:

– Сейчас в музее проводится выставка современного шведского серебра. Там намного интереснее.

– О'кей. Я посмотрю и то и другое.

– Вам не хватит времени. Музей закрывается через час, – предупредила она. – Кроме того, шведское серебро здесь последнюю неделю.

Квиллер подумал, что она проявляет слишком много заботы, пытаясь сориентировать его в музее, и это пробудило его профессиональную подозрительность.

Он направился во Флорентийский зал. Дар Даксбери музею состоял из картин, гобеленов, бронзовых барельефов, мраморных статуй, рукописей и маленьких серебряных и золотых предметов в стеклянных футлярах. Некоторые экспонаты демонстрировались за выдвижными стеклянными витринами, снабженными крошечными, почти незаметными замками, другие стояли на пьедесталах под стеклянными куполами, которые казались навечно прикрепленными к пьедесталам.

Квиллер провёл пальцем по странице каталога и нашел то, что его интересовало: золотой кинжал шестнадцатого века, восьми дюймов в длину, искусно гравированный, приписываемый Бенвенуто Челлини. Ни в одном из стеклянных футляров, ни среди кубков и античных статуй кинжала не было видно.

Квиллер пошёл в офис директора музея и спросил мистера Фархора. Среднего возраста секретарь робко ответил, что мистера Фархора нет. Может, мистер Смит сможет помочь ему? Мистер Смит – главный хранитель музея.

Смит сидел за столом, заставленным маленькими нефритовыми статуэтками, одну из которых он рассматривал в лупу.

Это был красивый темноволосый человек с желтоватым, несколько болезненным оттенком кожи и глазами зелеными, как нефрит. Квиллер вспомнил его как Гумберта Гумберта, который сопровождал Лолиту на бале святого Валентина. По хитрому взгляду Смита можно было предположить, что он способен на дурные поступки. Более того, его имя было Джон, а любой человек, непритязательно именуемый Джоном Смитом, вызвал бы недоверие даже у самых бесхитростных натур.

– Я слышал, что из Флорентийского зала пропал один ценный экспонат, – обратился к нему Квиллер.

– Кто вам это сказал?

– В редакции газеты ходят слухи. Я не знаю их источника.

– Эти слухи необоснованны. Мне жаль, что вы напрасно пришли сюда. Если вы ищете исторический материал, то можете написать об этой частной коллекции нефрита, которая была подарена музею одним из наших комиссионеров.

– Спасибо. Буду рад сделать это, – сказал Квиллер, – но как-нибудь потом. Сегодня меня интересует флорентийское искусство. Особенно гравированный золотой кинжал, приписываемый Бенвенуто Челлини. К сожалению, я не могу его найти.

Смит сделал пренебрежительный жест:

– Каталог чрезмерно оптимистичен. Очень мало работ Челлини дошло до нас, но супругам Даксбери нравится думать, что они купили Челлини, и мы потакаем им.

– Я хочу видеть кинжал независимо от того, кто его сделал, – настаивал Квиллер. – Не будете ли вы так добры пойти со мной и показать его?

Хранитель музея откинулся назад и вскинул руки вверх:

– Хорошо, ваша взяла. Кинжал временно отсутствует, но мы не хотим огласки по этому поводу. Это могло бы спровоцировать волну краж, такие вещи случаются.

Он не предложил репортёру сесть.

– Сколько он стоит?

– Мы предпочитаем не разглашать этого.

– Однако музей городской, – сказал Квиллер, – и общественность имеет право кое-что знать. Возможно, это будет способствовать возвращению кинжала в музей. Вы уведомили полицию?

– Если бы мы вызывали полицию и ставили в известность газетчиков всякий раз, когда пропадает какая-нибудь мелочь, мы прослыли бы самыми надоедливыми людьми в мире.

– Когда вы заметили его отсутствие?

Смит заколебался:

– Об этом доложил один из охранников неделю назад.

– И вы ничего не предприняли?

– О пропаже доложили мистеру Фархору, но он, как вы знаете, часто уезжает и занят другими делами.

– В какое время охранник заметил пропажу кинжала?

– Утром, когда он делал первую проверку по описи.

– Как часто он делает такие проверки?

– Несколько раз в день.

– И когда он делал предыдущую проверку, кинжал находился в футляре?

– Да.

– Когда он видел кинжал в последний раз?

– Накануне вечером, перед закрытием.

– Итак, он исчез ночью.

– Видимо, так. – Джон Смит замолчал, было видно, что отвечает он неохотно.

– Были ли признаки того, что ночью кто-то проник в музей?

– Нет.

Квиллер воодушевился:

– Иными слонами, это была «внутренняя» работа. Как он был извлечен из футляра? Футляр сломан?

– Нет. Витрина была аккуратно снята и возвращена на место.

– Что представляет собой витрина?

– Стеклянный купол, который защищает предметы на пьедестале.

– Были ли другие предметы под этим же куполом?

– Да.

– Но их не тронули?

– Совершенно верно.

– Как вы снимаете эти купола? Я осматривал их, но не смог догадаться.

– Купол опускают на пьедестал, совмещают с багетом и прикрепляют к нему скрытыми винтами.

– Другими словами, для того чтобы извлечь кинжал, нужно было знать этот секрет. И всё произошло в часы, когда музей был закрыт. Так вы не согласны, что это похоже на «внутреннюю» работу?

– Мне не нравится выражение «внутренняя работа», мистер Квиллер, – сказал хранитель. – Вы, репортёры, бываете на редкость несносны, в чём мы, к несчастью, в нашем музее не так давно убедились. Я запрещаю вам что-либо публиковать об этом инциденте без разрешения мистера Фархора.

– Не вам указывать, что публиковать в газете, а что нет, – сказал Квиллер, сохраняя хладнокровие.

– Если этот материал появится, – сказал Смит, – мы будем вынуждены сделать вывод, что «Дневной прибой» безответственная, падкая на сенсации газета. Во-первых, вы распространите ложную информацию» во-вторых, вы спровоцируете эпидемию краж, в-третьих, вы можете помешать возвращению кинжала, если он действительно был украден.

– Я оставлю это на усмотрение моего редактора. Кстати, когда Фархор уйдёт в отставку, вы займете его место?

– Его преемник ещё не назначен, – ответил Смит, и его желтоватая кожа приобрела цвет пергамента.

Квиллер решил поужинать в кафе «Художник и Натурщица» – уютном погребке в стороне от людских глаз, посещаемом преимущественно людьми от искусства.

Музыка была классическая, меню – французское, на стенах висели картины. Они были абсолютно неразличимы в искусно сгущенном полумраке кафе, и даже в еду, подаваемую в глиняной посуде небольшими порциями, было трудно попасть вилкой с первого раза.

В этой атмосфере было удобнее беседовать и держаться за руки, чем есть, и Квиллер пожалел себя, когда осознал, что только он ужинает в одиночестве. Он подумал, что лучше было бы остаться дома, делить ломтик мясного рулета с Коко и играть в «воробья». Потом он с грустью вспомнил, что Коко покинул его.

Он заказал ragout de boeuf[5] и предался размышлениям о золотом кинжале. Смит был скрытен. Он определённо лгал в начале беседы. Даже девушка в гардеробе пыталась удержать Квиллера от посещения Флорентийского зала. Кто здесь кого покрывал?

Если кинжал был украден, почему вор выбрал именно его из всей коллекции итальянского ренессанса? Зачем красть оружие? Почему не кубок или бокал?

Этот кинжал – не безделушка, которую мелкий воришка мог бы продать на базаре. А профессиональные воры великие мастера своего дела – не ограничились бы только им. Может, кто-то жаждал обладать золотым кинжалом из-за его красоты?

Это была скорее поэтическая мысль, и Квиллер свалил её появление на романтическую атмосферу ресторана.

Потом его мысли приняли более приятное направление. Он стал соображать, когда будет удобно пригласить на ужин Зою. Вдова, которая не признавала похорон и носила пурпурные шелковые брюки в качестве траурного наряда, очевидно, не придерживалась условностей.

Парочки вокруг него щебетали и смеялись. Неожиданно он понял, что заливистый звонкий смех одной из женщин знаком ему. Очевидно, Сзади Галопей решила поразвлечься за ужином, пока её муж всё ещё в Дании.

Когда Квиллер выходил из ресторана, он взглянул украдкой на стол Сэнди и на темноволосую голову, склоненную к ней. Это был Джон Смит.

Квиллер сунул руки в карманы пальто и прошел пешком несколько кварталов до Пенниманской школы. Его мысли метались от кинжала Челлини к хитрым глазам Джона Смита, к соглашательнице Сэнди, к Кэлу Галопею в Дании, к угрюмому слуге Галопеев Тому, к подружке Тома, работающей в гардеробе музея, и назад к кинжалу. Такая мысленная карусель вызвала у Квиллера легкое головокружение, и он решил больше об этом не задумываться. В конце концов, не его это дело. Так же, как и убийство Эрла Ламбрега. Пусть полиция разбирается сама.

В Пенниманской школе Квиллер был сбит столку другими загадками. Вернисаж проходил в комнате, полной людей, вещей, звуков и запахов, которые, казалось, не имели ни цели, ни плана, ни сути.

Школа щедро финансировалась (миссис Даксбери носила до замужества фамилию Пен ни май) и имела впечатляющую скульптурную мастерскую. Маунтклеменс в одном из своих очерков охарактеризовал её следующим образом: «Большая, как конюшня, и художественно продуктивная, как стог сена». Эта скульптурная мастерская была основной достопримечательностью, за посещение которой учащиеся платили доллар, а обычная публика – три. Доходы шли в школьный фонд. Огромная комната была погружена в темноту, лучи света падали только на северную стену из матового стекла и высокий потолок с поперечными балками.

Наверху были также выстроены временные подмостки.

Внизу, на бетонном полу, люди разных возрастов стояли группами или прогуливались среди огромных груд картона, которые делали комнату похожей на лабиринт. Эти картонные башни, расписанные кричащими красками, были необдуманно высокими и грозили свалиться на голову при малейшем прикосновении к ним.

Другая опасность исходила сверху. С подмостков на невидимой нити свисал меч, а также гроздья воздушных шаров, связки красных яблок, желтые пластмассовые ведра, наполненные неизвестно чем. Из садового шланга изредка капала вода. На веревочном канате висела голая девушка с длинными зелёными волосами, которая разбрызгивала дешёвые духи из пистолета, предназначенного для травли насекомых. И в центре подмостков, подобно злому богу на троне, находился Предмет № 36 со своими вертящимися глазами.

Квиллер заметил, что Предмет оброс новыми деталями: на нем появилась корона из дверных ручек символ смерти у Нино.

Вскоре комнату наполнили всхлипывания электронной музыки, и в её ритме огоньки на стенах начали с головокружительной скоростью перемещаться по потолку, изредка замирая на задранных вверх лицах.

Во время одной из вспышек света Квиллер узнал мистера и миссис Франц Бахвайтер, чьи одежды напоминали крестьянские платья, которые были на них на вечере в день Святого Валентина. Бахвайтеры тут же узнали его усы.

– Когда начнется вернисаж? – спросил Квиллер.

– Он уже начался, – ответила миссис Бахвайтер.

– Вы имеете в виду, что-то, что здесь происходит, и есть вернисаж?

– Дальше будет ещё много всего, – успокоила она.

– Что тут нужно делать?

– Вы можете стоять спокойно и позволять случаться чему-то, – ответила миссис Бахвайтер, – или вы можете заставить что-то случиться, в зависимости от вашей жизненной философии. Я, возможно, толкну одну из этих картонных башен, а Франц всего лишь подождёт, пока она на него упадет.

– Я всего лишь подожду, пока она упадет на меня, – повторил Франц Бахвайтер.

По мере того как прибывали новые посетители, толпа расступалась, давая им, место. Одни были неестественно серьезными, другие развлекались, третьи маскировали свой дискомфорт бравадой.

– Вам нравится всё это? – спросил Квиллер Бахвайтеров, пока они вместе бесцельно бродили по лабиринту.

– Мы находим это интересной демонстрацией созидания и развития одной темы, – сказала миссис Бахвайтер. – Событие должно иметь форму, динамику доминирующую мысль, разнообразие – все элементы хорошего проекта. Если вы ищете эти качества, это доставляет удовольствие.

– Доставляет удовольствие, – согласно кивнул Франц.

– Помощники поднимают подмостки, – сказала его жена, – так что события сейчас ускорятся.

Во вспышках света, который исходил от пляшущих на стенах огней, Квиллер увидел, что по лестнице карабкаются трое: в авангарде большая фигура Батчи Болтон в комбинезоне, за ней Том Стэнли, а замыкал процессию Нино, такой же неряшливый, как и раньше.

– Этот молодой человек с бородой, – сказала миссис Бахвайтер, – оправдавший надежды выпускник школы, а второй – студент. Мисс Болтон вы, наверное, знаете. Она преподает здесь. Этот пучеглазый Предмет – её идея. Откровенно говоря, мы удивлены, зная, как она относится к скульптуре из старого железа. Возможно, она поступает так в угоду публике, люди сейчас поклоняются хламу.

Квиллер повернулся к Францу:

– Вы преподаете здесь, в Пеннимане, не так ли?

– Да, – ответила миссис Бахвайтер, – он преподает акварель.

– Я знаю, вы выставляете свои картины в Вестсайдской галерее, мистер Бахвайтер. Как успехи?

– Он продал почти всё, – ответила за художника его жена, – несмотря на «замечательный» отзыв мистера Джорджа Бонефилда Маунтклеменса. Этот ваш критик оказался не в состоянии понять символизм Франца. Когда мой муж рисует парусную шлюпку, он выражает стремление души улететь на белых парусах в голубые дали завтрашнего дня. Маунтклеменс использовал хитроумный способ, чтобы скрыть недостаток воображения. Мы нашли это очень забавным

– Очень забавным, – согласился художник.

– Вас не обидел его отзыв?

– Нисколько. У этого человека тоже есть проблемы, как и у каждого из нас И мы его прекрасно понимаем, даже сочувствуем ему, – сказала миссис Бахвайтер.

– Что вы имеете в виду?

– Ему пришлось отказаться от карьеры художника. Вы, конечно, знаете, что у него вместо руки протез, удивительно похожий на руку, сделанный скульптором из Мичигана. Протез удовлетворяет его тщеславие, но писать картины Маунтклеменс больше не может.

– Я не знал, что он был художником, – признался Квиллер. – Как он потерял свою руку?

– Этого, наверное, никто не знает. Это случилось до того, как он приехал сюда. Очевидно, потеря руки изуродовала его как личность. Но мы должны смириться с его эксцентричностью. Маунтклеменс собирается здесь остаться, и мы понимаем, что ничто не сможет вырвать его из его викторианского дома.

Хор пронзительных криков внезапно прервал миссис Бахвайтер. Садовый шланг, подвешенный сверху, обрушил на группу посетителей струю воды.

Квиллер сказал:

– Убийство Ламбрета повергло всех в шок. У вас есть мнение на этот счёт?

– Мы не позволяем себе задумываться над такими вещами, – ответила миссис Бахвайтер.

– Мы не позволяем, – повторил её муж.

Смех заполнил мастерскую, когда помощники развязали тюк с куриными перьями и электрический вентилятор развеял их подобно снегу.

– Это кажется хорошей, доброй шуткой, – прокомментировал Квиллер. Он изменил своё мнение, когда помощники выпустили ядовитые волны какого—то газа.

– Это всё очень символично, – сказала миссис Бахвайтер. – Вас никто не заставляет соглашаться с этими фаталистическими посылами, но вы должны признать право каждого на самовыражение.

Прозвучали выстрелы. Потом раздались крики, после чего среди зрителей началась суматоха. Помощники на подмостках протыкали зеленые воздушные шары и осыпали сувенирами толпу внизу.

– Я надеюсь, они не собираются сбросить вниз этот дамоклов меч? – поинтересовался Квиллер.

– Ничего по-настоящему опасного на вернисажах не случается, – успокоила его миссис Бахвайтер.

– Нет, ничего опасного, – эхом откликнулся мистер Бахвайтер.

Толпа закружилась, и башни из картона начали угрожающе нависать над головами людей. Откуда-то сверху падал ливень из конфетти. Из жёлтой опрокинутой корзины посыпался град резиновых мячей. Потом…

– Кровь! – пронзительно закричала женщина.

Квиллер опять узнал этот голос и начал пробиваться сквозь толпу. Лицо Сэнди Галопей было залито чем-то красным. Её руки также были красными. Она беспомощно стояла, в то время как Джон Смит нежно прикладывал свой носовой платок к её лицу. Она смеялась: это был кетчуп.

Квиллер вернулся к Бахвайтерам.

– Ну и бедлам, – сказал он.

Толпа принялась бросать резиновые мячи в помощников на подмостках. Шары летели по воздуху, ударялись о подмостки, падали вниз, рикошетили на невиновные головы и вновь взлетали вверх из рук веселящихся зрителей. Музыка оглушала. Весёлые огоньки стремительно неслись вниз головокружительной дугой.

– Давайте примемся за монстра, – раздался пронзительный крик, и град мячей обрушился на Предмет с вращающимися глазами.

– Нет! – закричал Нино. – Остановитесь! Отчетливо видимый во вспышках света, Предмет закачался.

– Остановитесь!

Помощники ринулись на помощь. Настил подмостков затрещал.

– Осторожно! – закричала девушка, висевшая на веревочном канате.

Толпа разбежалась. Предмет с треском упал и припечатал к бетонному полу чьё—то тело.

ДВЕНАДЦАТЬ

Две темы занимали центральные полосы утреннего выпуска «Дневного прибоя» во вторник.

Ценный золотой кинжал, приписываемый резцу Челлини, исчез из Музея искусств. Хотя пропажа была замечена охраной более чем неделю назад, полицию не известили до тех пор, пока корреспондент «Дневного прибоя» не обнаружил, что редкое сокровище исчезло из Флорентийского зала. Официальные лица музея не дали удовлетворительных объяснений по поводу сокрытия информации.

Второй сенсации было уделено значительно больше внимания.

Квиллер бросил газету на стойку бара пресс-клуба, где встретился за кофе с Арчи Райкером.

– Сам оступился или его подтолкнули? – задумчиво пробормотал Квиллер.

– У тебя ум криминалиста – съязвил Арчи. – Тебе недостаточно одного убийства?

– Ты не знаешь того, что знаю я.

– Давай обсудим это. Что это был за человек? – Бездельник, который нравился Зое Ламбрет. Она очень любила его, что весьма трудно понять. Ты не видел этого типа – дикий парень прямо с городской свалки.

– Плохо разбираешься в женщинах, – заметил Арчи.

– И тем не менее я должен признать, что способности у этого парня были.

– И кто мог толкнуть беднягу?

– Там была эта скульпторша, Батчи Болтон, которая, кажется, ненавидела его. Я думаю, Батчи ревновала этого бездельника к Зое и завидовала ему профессионально. Он имел больший успех у критиков, чем она. Батчи также очень любит Зою.

– О! И она тоже!

– Зоя пыталась тонко устранить её, но Батчи хваткая, как бульдог. И вот тут есть интересный момент: оба они – и Батчи, и покойный Нино – были сильно недовольны мужем Зои. Предположим, один из них убил Эрла Ламбрета. Не считала ли Батчи этого Нино соперником в борьбе за Зоино внимание, не она ли столкнула его с подмостков прошлой ночью? Вся команда помощников бросилась по шатким доскам, чтобы остановить падение Предмета. У Батчи была великолепная возможность.

– Кажется, ты знаешь больше, чем полиция.

– У меня нет ответа. Только вопросы. И вот ещё один: кто украл картину с балериной из офиса Эрла Ламбрета? В прошлый уикенд я вдруг вспомнил, что в ночь убийства она пропала. Я рассказал об этом Зое, и она уведомила полицию.

– Ты проделал большую работу. Не удивительно, что не успел закончить очерк о Галопее.

– И ещё один вопрос: кто украл из музея кинжал? И почему они так уклончивы, когда об этом заходит речь?

– У тебя всё? – спросил Арчи.

– Или, другими словами, могу я пойти домой к жене и детям?

– Иди домой. Ты отвратительный собеседник. А вот и те, кому это будет интересно.

По бару гуськом шли Одд Банзен и Лодж Кендал.

– Привет, Джим, – сказал Одд, – это ты написал статью о пропавшем из музея кинжале?

– Да.

– Они нашли его. Я съездил туда и сделал несколько фотографий. После этой шумихи, которую ты поднял, наш отдел посчитал, что люди заинтересуются внешним видом кинжала.

– Где они его нашли?

– В сейфе Департамента образования. Один из инспекторов писал статью о флорентийском искусстве для какого-то журнала и взял из футляра кинжал, чтобы хорошенько изучить его. Потом он пошёл на какое-то собрание и положил его в сейф.

– О! – сказал Квиллер. Его усы опустились.

– Отлично, это решает одну из наших проблем, – обрадовался Арчи. Он повернулся к полицейскому репортёру: – Что-нибудь новое по делу Ламбрета?

– Главная ниточка только что оборвалась, – ответил Кендал. – Полиция нашла ценную картину, которая, по словам жены Ламбрета, пропала.

– Где они нашли её? – вскричал Квиллер.

– В хранилище галереи, под буквой «G».

– О! – сказал Квиллер.

Арчи хлопнул его по спине:

– Джим, ты для детектива слишком большой выдумщик. Почему бы тебе не вернуться к очерку о Галопее, а раскрывать преступления предоставить полиции? Я иду домой.

Арчи вышел из пресс-клуба, за ним последовали Одд Банзен и Лодж Кендал, и Квиллер остался один, невесело глядя на свой томатный сок.

Бруно, вытирая стойку бара, сказал с понимающей улыбкой:

– Хотите ещё одну «Кровавую Мэри» без водки?

– Нет, – огрызнулся Квиллер.

Бармен задержался и привел в порядок стойку бара. Он дал Квиллеру ещё одну бумажную салфетку и наконец предложил:

– Не хотите посмотреть пару моих картин с президентами?

Квиллер сверкнул на него глазами.

– Я закончил Ван-Бюрена, – сказал Бруно, – и Джон Квинси Адамс тоже здесь, под стойкой.

– Не сегодня. Я не в настроении.

– Никто, кроме меня, не сможет сделать портрет из этикеток от виски! – настаивал Бруно.

– Послушай, меня не интересует, можешь ли ты делать мозаики из оливковых косточек. Я не хочу смотреть на них сегодня.

– Вы начинаете кричать, как Маунтклеменс, – сказал Бруно.

– Я передумал насчёт напитка. Сделай ещё один, только со скотчем.

Бруно пожал плечами и начал медленно выполнять заказ.

– Хорошенько перемешай, велел Квиллер. Из динамика раздался чей—то приглушенный голос, но слов Квиллер не разобрал.

– Мистер Квиллер, – сказал Бруно, – кажется, вас вызывают.

Квиллер прислушался, вытер усы и, мрачно хмыкнув, пошел к телефону. Мягкий голос произнёс:

– Мистер Квиллер, надеюсь, я не очень бестактна, но что вы делаете сегодня вечером?

– Ничего, – ответил он.

– Я приглашаю вас поужинать у меня дома, Я чувствую себя подавленной, и мне помогло бы, если бы со мной договорил кто-нибудь, кто меня понимает. Я обещаю не зацикливаться на своих проблемах, мы будем говорить о приятных вещах.

– Я хватаю такси и еду прямо сейчас.

Выходя из пресс-клуба, Квиллер бросил Бруно доллар и сказал:

– Пей сам свой скотч.

После полуночи Квиллер вернулся от Зои домой в благодушном настроении. Ночь была холодной, тем не менее Квиллеру было тепло. Он дал двадцать пять центов замерзшему нищему, слонявшемуся у подъезда, и, насвистывая какой-то мотив, отпер парадную дверь дома № 26.

Ещё до того, как он вставил ключ в замочную скважину внутренней двери, он услышал из холла вопль Коко.

– А! Друг, который рядом только в радости… – обратился он к коту. – Вчера ты меня бросил. Не ожидай сегодня игр, старина.

Коко сидел в холле. Он не важничал, не терся о ноги. Он был очень серьезён. Он опять настойчиво завопил.

Квиллер посмотрел на свои наручные часы. В это время кот уже должен был спать, свернувшись калачиком на холодильнике в кухне Маунтклеменса. Но он был здесь, бодрствующий и протяжно, громко вопящий. Это было не жалобное мяуканье, которое он использовал, когда ужин немного задерживался, и не тот сварливый тон, к которому прибегал, когда ужин подавался непростительно поздно» это был крик отчаяния.

– Тише, Коко! Ты разбудишь весь дом, – сказал Квиллер, успокаивая кота.

Коко понизил голос, но продолжал настаивать на важности своего сообщения. Кот ходил взад—вперёд на пружинистых лапах и терся при этом о колонну винтовой лестницы.

– В чём дело, Коко? Что ты пытаешься сказать? Кот упорно терся лоснящимся боком о колонну, словно пытался выдрать клок шерсти. Квиллер подскочил к нему и легонько стукнул по изогнутой спине. Шелковая шерсть встала дыбом. Когда Квиллер вновь протянул к нему руку, Коко пробежал пять или шесть ступенек вверх, потом нагнул голову и вывернул шею так, что смог коснуться наружной стороной ушей передней кромки ступеньки.

– Тебя здесь заперли, Коко? Давай поднимемся наверх и посмотрим.

Кот тут же галопом понесся вверх, человек пошёл за ним.

– Дверь открыта, Коко, – прошептал Квиллер. – Проходи. Иди спать.

Кот протиснулся в узкую щель, и Квиллер уже почти спустился на свой этаж, когда вой возобновился – Коко вышел и начал неистово тереться головой о дверной косяк.

Ты хочешь заниматься этим всю ночь? Пойдём со мной, я поищу, что бы тебе перекусить.

Квиллер подхватил кота под живот, понёс его в свою комнату и аккуратно опустил на диван. Но Коко вихрем вылетел из комнаты, взлетел по лестнице вверх и отчаянно завопил.

В этот момент у Квиллера по необъяснимой причине задрожали усы. В чём дело? Безмолвно он поднялся вслед за котом наверх, постучал в открытую дверь и, не получив ответа, вошёл. Гостиная была погружена в темноту.

Когда Квиллер нажал на выключатель, все скрытые светильники бросили слабые лучи на картины и предметы искусства. Коко молчал, наблюдая за тем, как ноги Квиллера прошли через гостиную в столовую и обратно. В глухо задрапированных коврами комнатах стояла душная тишина. Ноги остановились, и Коко стремглав помчался по темному коридору к темной кухне. Ноги последовали за ним. Двери в спальню и в ванную были открыты настежь. Квиллер включил на кухне свет.

– Да что с тобой, дьявол?

Кот тёрся о заднюю дверь, которая вела на пожарную лестницу.

– Если ты всего лишь хочешь погулять, я сверну тебе шею.

Коко поднялся на задние лапы и передней поскрёб по дверной ручке.

– Я не собираюсь тебя выгуливать. Где твой сожитель? Пусть он этим занимается… Кроме того, на улице для тебя слишком холодно.

Квиллер выключил свет на кухне и пошёл назад по длинному коридору. Коко побежал за ним с упрямым ворчанием и вдруг бросился прямо под ноги.

Усы Квиллера послали ему ещё одно сообщение. Он вернулся в кухню, снова включил свет, взял из кладовки электрический фонарик. Нащупал защёлку на задней двери я обнаружил, что она не заперта!

«Странно», – подумал Квиллер. Он открыл дверь; сильный порыв зимнего ветра ударил ему в лицо, лестница потрескивала от мороза. Квиллер нажал на выключатель, который находился на внутренней стороне двери. На верхнюю лестничную площадку упал слабый желтоватый отблеск. Тогда он включил фонарик, и его сильный луч осветил площадку внизу, пробежал по трем кирпичным стенам, по закрытым воротам, по кирпичной мостовой, пока не наткнулся на распростертое внизу тело, длинное, худое тело Джорджа Бонефилда Маунтклеменса.

Квиллер осторожно спустился по обледеневшим ступенькам деревянной лестницы. Он посветил фонариком и увидел, что Маунтклеменс лежит прижавшись щекой к тротуару, тело неестественно согнуто. Несомненно, он был мертв.

Было очень тихо. На улице пусто. Единственным движущимся объектом во дворе была бледная тень, до которой не доходил луч электрического фонарика. Тень двигалась кругами. Это был кот, который вёл себя очень странно, исполняя какой-то свой ритуал. С изогнутой спиной, одеревенелым хвостом и прижатыми ушами, Као Ко Кун описывал круг за кругом.

Квиллер подхватил кота и взбежал по лестнице так быстро, как только позволяли обледеневшие ступени. Возле телефона он поколебался, прежде чем набрать номер, но всё же сначала позвонил в полицию, а потом ночному редактору «Дневного прибоя». Потом он сел и в ожидании полицейских стал составлять свои собственные противоречивые версии для первых полос завтрашней газеты»

Первой на Бленхейм-плейс прибыла патрульная машина с двумя полицейскими. Квиллер предупредил их:

– Вы не попадёте во внутренний дворик с фасада дома. Вам придётся подняться вверх по лестнице, пройти через его квартиру и спуститься вниз по пожарной лестнице. Или можно обойти вокруг квартала и пройти через ворота. Но они могут быть закрыты.

– Кто живет внизу со стороны двора?

– Никто. Там кладовка.

Полицейские попытались открыть дверь задней комнаты, но она оказалась запертой. Они поднялись наверх и спустились по пожарной лестнице.

– Сначала я подумал, что он упал с лестницы, она такая ненадежная, – рассказывал Квиллер. – Но лежит он слишком далеко от неё.

– Очень похоже на то, что его ударили ножом, – заметил полицейский.

На верхней площадке лестницы кот выгнул спину дугой, вытянулся и начал вновь описывать сужающиеся концентрические круги.

ТРИНАДЦАТЬ

На следующий день после убийства Маунтклеменса в «Дневном прибое» была только одна тема для разговоров. Один за другим у стола Квиллера останавливались журналисты из отдела публицистики, из женского отдела, сотрудники редакции, фотолаборатории и отдела спортивных новостей. Неожиданные визиты нанесла главный библиотекарь, начальник типографии и лифтер.

Телефон Квиллера звонил не умолкая. Было несколько анонимных звонков: одни радовались, говоря, что Маунтклеменс получил по заслугам, другие просили газету объявить награду за поимку убийцы. Шесть владельцев галерей звонили для того, чтобы спросить, кто же будет писать об их выставках в марте. Какой-то чудак намекнул, что это не простое убийство, и был адресован в отдел по расследованию убийств. Двадцатилетняя девушка предложила свои услуги в качестве художественного критика.

Один звонок был от горничной Сэнди Галопей, которая отменила обед с Квиллером, не объяснив причин.

Только в полдень Квиллер выбрался в пресс-клуб вместе с Арчи Райкером, Оддом Банзеном и Лоджем Кендалом.

Они заказали столик на четверых, и Квиллер подробно рассказал о несчастном случае, начав с описания странного поведения Коко. Маунтклеменса ударили ножом в живот. Оружие не нашли. Признаков борьбы не было. Ворота в аллею были закрыты.

– Тело будет отправлено в Милуоки, – сообщил Квиллер. – Маунтклеменс упоминал, что там живёт его сестра, и полиция отыскала адрес. Они конфисковали часть кассет, с которыми он работал.

Арчи сказал:

– Они просматривают копии его обзоров. Но что они надеются там найти? То, что он оскорбил половину художников в городе, ещё не делает их подозреваемыми. Или, может, делает?

– Каждая крупица информации может помочь, – заметил Лодж.

– Маунтклеменса многие ненавидели. Не только люди искусства, но и торговцы, сотрудники музея, учителя, коллекционеры и по крайней мере один бармен, которого я знаю, – сказал Квиллер. – Даже Одд хотел разбить свою камеру о его голову.

– Телефон разрывается. Каждый хочет знать, кто это сделал. Иногда я думаю, что все наши читатели слабоумные, – сделал вывод Арчи.

– У Маунтклеменса не было его искусственной руки, когда он был убит, – подал голос Одд. – Интересно почему?

– Сегодня утром я перенёс в связи с этим изрядный шок, – сказал Квиллер. – Поднимаюсь наверх к Маунтклеменсу, чтобы взять мясо для кота, и там, на верхней полке холодильника лежит эта пластмассовая рука! Я отпрыгнул на фут.

– А кот? Как он реагирует на всю эту шумиху?

– Он возбуждён. Я держу его в своей комнате, и он вскакивает при малейшем шорохе. После того как прошлой ночью полиция ушла и всё утихло, я положил шерстяное одеяло на диван и попытался заставить его улечься спать, но он бродил из угла в угол до утра.

– Хотел бы я знать, что известно этому коту.

– А я хотел бы знать, что Маунтклеменс делал во внутреннем дворике в холодную зимнюю ночь в домашнем вельветовом халате, – сказал Квиллер. – Это всё, что на нём было, и ещё перчатка на здоровой руке. Тем не менее он взял с собой верхнюю одежду. В углу дворика на кирпичах лежали британский твидовый костюм и накидка. Кто, кроме него, носит накидку?

– Всё это лежало около тела?

– В углу двора, ближе к воротам, которые ведут в аллею. Накидка выглядела так, будто он прислонился спиной к кирпичной стене, может оперся о неё когда его ударили ножом.

– Нож задел аорту, – сказал Лодж. – У него не было шансов.

– Нужно подумать о новом художественном критике, – перешёл к делу Арчи. – Джим, тебе нужна работа?

– Кому? Мне? Ты спятил?

– Это наводит меня на мысль, произнёс Лодж. – А не было ли в городе человека, который хотел бы получить работу Маунтклеменса?

– Это не стоит того риска, который связан с убийством.

– Но работёнка весьма престижная, – возразил Квиллер. – Какой-нибудь художественный эксперт мог увидеть в этом шанс побыть чуть—чуть богом. Критик может создать или уничтожить художника.

– У кого здесь достаточно квалификации для такой работы?

– У преподавателя. Хранителя музея. У кого-то из сотрудников искусствоведческих журналов.

– Но он должен знать, как писать, – сказал Арчи. – Большинство художников не умеет писать, они думают, что умеют, но это заблуждение.

– Интересно, кто будет предлагать свои услуги?

– А что нового по делу Ламбрета?

– Полиция не дает материала, пригодного для публикаций, – ответил Лодж.

– У меня есть кандидатура на место критика, – предложил Квиллер. – Он в настоящее время безработный.

– Кто?

– Ноэль Фархор, из музея.

– Ты думаешь, он заинтересуется? – воодушевился Арчи. – Я мог бы замолвить за него словечко.

После обеда Квиллер потратил большую часть времени, отвечая на телефонные звонки, и в конце дня его желание вернуться домой и увидеть Коко пересилило желание поужинать в пресс-клубе. Он говорил себе, что кот теперь сирота. Сиамские коты особенно нуждаются в компании. Обездоленное животное было заперто в одиночестве в комнате Квиллера на весь день. Трудно даже представить, какой упадок сил переживает Коко.

Когда Квиллер отпер дверь своей квартиры, он не увидел кота ни на диване, ни на большом стуле, ни в позе льва на красном ковре. На кровати в нише тоже не было видно бледного сгустка шерсти.

Квиллер позвал Коко. Он опустился на четвереньки и посмотрел под диваном. Он искал кота за драпировками, за занавесками в душе… Он вглядывался в дымовую трубу…

В панике Квиллер подумал, что нечаянно запер Коко в кабинете или туалете. Но безумное лязганье дверьми и выдвижными ящиками не помогло. Убежать кот не мог: дверь была заперта, окна закрыты.

«Он должен быть где-нибудь здесь, – подумал Квиллер. – Нужно начать готовить ужин, тогда, возможно, кот вылезет из какого-нибудь шкафа».

Квиллер пошёл на кухню, подошёл к холодильнику и носом к носу встретился со спокойным, невозмутимым Коко.

Квиллер задохнулся:

– Ты дьявол! И ты сидел здесь всё это время?

Коко, застывший в нелепой позе на холодильнике, ответил ему коротким мяуканьем.

– В чём дело, старина? Ты страдаешь?

Коко раздражённо сменил позу: припал к холодильнику всем телом, согнул задние лапы под прямым углом и распушил шерсть над лопатками, подобно огромному созревшему одуванчику.

– Тебе неудобно! Вот в чём причина. После ужина мы сходим наверх и возьмём твою подушку. Хорошо?

Кот моргнул в ответ.

Квиллер начал резать говядину.

– Когда этот кусок мяса закончится, тебе придётся довольствоваться тем, что я смогу предложить, или поехать в Милуоки. Там ты будешь жить лучше, чем я.

Когда Коко дожевал свою говядину, а Квиллер – бутерброд с салями, они пошли наверх, чтобы взять голубую подушку с холодильника Маунтклеменса. Его квартира сейчас была заперта, но у Квиллера по-прежнему оставался ключ, который критик дал ему неделю назад.

Коко, странно помедлив на пороге, вошёл в комнату. Он бесцельно побродил, понюхал ковёр и уверенно направился в угол гостиной. Там его привлекли жалюзи на двери, и он обнюхал их края и петли с предельным вниманием.

– Что ты ищешь, Коко?

Кот сделал стойку на задних лапах и начал царапать дверь, потом опустился и принялся за ковёр.

– Ты хочешь в кладовку? Зачем?

Коко энергично царапал ковер, и Квиллера осенило. Он открыл двойные двери.

В прежней жизни этого дома в кладовке находилась, возможно, швейная или мастерская. Сейчас окна были закрыты ставнями, и пространство заполняли шкафы с картинами, поставленными вертикальными рядами. Некоторые были в рамах, другие – просто растянутые холсты, но большинство представляли собой беспорядочное, бессмысленное нагромождение пятен краски.

Коко прошёл внутрь кладовки и, жадно принюхиваясь, начал переходить от одного шкафа к другому. В дверцы одного, особенно его заинтересовавшего, он попытался просунуть лапу.

– Хотел бы я знать, что означает это представление… – заметил Квиллер.

Коко возбужденно завыл. Он попробовал всунуть одну лапу, потом другую. Наконец он подошёл к Квиллеру и потёрся о его ногу, после чего возобновил свои попытки.

– Ты, должно быть, хочешь, чтобы я тебе помог. Давай посмотрим, что в этом шкафу. – Квиллер достал картину в рамке, которая заполняла узкий паз, а Коко схватил что-то зубами.

Квиллер отобрал у кота маленький тёмный предмет и внимательно рассмотрел его. Что бы это могло быть? Мягкий… пушистый… легкий…

Коко возмущённо завыл.

– Извини, – сказал Квиллер. – Мне просто любопытно. Это же Мятная Мышь!

Он бросил пахнущую мятой игрушку коту, который тотчас сжал её в передних лапах и принялся кататься по полу.

– Пойдём отсюда. – Квиллер попытался засунуть картину на место, попутно разглядывая её. Это был сказочный пейзаж, заполненный безголовыми телами и бестелыми головами. Он скривился и поспешно засунул картину в шкаф. Итак, здесь был тайник Маунтклеменса.

Квиллер просмотрел ещё несколько картин. Одна из них представляла собой набор чёрных линий на белом фоне – некоторые параллельные, некоторые пересекающиеся. Он удивленно поднял брови. Другой холст был покрыт серой краской – лишь серая краска и подпись в нижнем углу. Потом ему попалась картина с яркой пурпурной сферой на красном поле, и Квиллер почувствовал, что у него начала болеть голова.

Следующая картина, на которую упал его взгляд, вызвала особое состояние усов Квиллера. Импульсивно он спикировал на Коко, подхватил его и бросился вниз по лестнице.

Он подбежал к телефону, набрал номер, который знал наизусть.

– Зоя? Это Джим. Я нашёл здесь, в этом доме, нечто такое, что хотел бы тебе показать… Картину… Картину, которая тебя заинтересует. Мы с Коко поднялись в квартиру Маунтклеменса за подушкой, и кот привёл меня в кладовку. Он очень настаивал. Ты никогда не поверишь, что мы там нашли… Обезьяну… Картину с обезьяной!.. Ты сможешь приехать?

Вскоре подъехало такси. Поверх широких спортивных брюк и свитера Зоя набросила меховое манто. Квиллер с нетерпением ждал её. Он принёс картину с обезьяной в свою комнату и водрузил на камин.

– Это она! – воскликнула Зоя. – Это вторая половина Гиротто! Это её искал Эрл!

– Ты уверена?

– Это несомненно Гиротто, его стиль невозможно не узнать. И тот же самый жёлто—зелёный фон! К тому же разве ты не видишь – кусочек одежды балерины на правой кромке картины!

Они смотрели на холст, пытаясь ввести в логические рамки свой мысленный хаос.

– И если это пропавшая половина…

– Что это означает?

Зоя внезапно побледнела. Она села и прикусила нижнюю губу. В Эрле Ламбрете эту манерность Квиллер находил неприятной. У Зои же получалось трогательно. Она медленно произнесла; – Маунтклеменс знал, что Эрл охотится за этой обезьяной. Он был одним из тех, кто хотел купить балерину. И неудивительно: он нашёл обезьяну!

Квиллер начал нервно теребить усы ногтем большого пальца. Он спрашивал себя, мог ли Маунтклеменс убить Эрла Ламбрета, для того чтобы завладеть балериной. И если это было так, зачем он оставил картину в доме? Может, он забыл, что убрал её в кладовку?

Усы Квиллера дрогнули. Он вспомнил сплетню об отношениях Зои и Маунтклеменса.

Зоя напряжённо смотрела на свои руки, плотно зажатые между коленями. Словно почувствовав вопрос во взгляде Квиллера, она подняла глаза и внезапно вскрикнула:

– Я презирала его! Я презирала его!

Квиллер терпеливо и сочувственно ждал.

– Он был высокомерный, скупой, властный человек, – продолжала Зоя. – Я ненавидела Маунтклеменса и тем не менее была вынуждена потакать ему по ряду причин.

– По каким причинам?

– Разве ты не знаешь? Как критик он благосклонно относился к моим картинам. Если бы я разозлила его, он мог бы разрушить мою карьеру, и не только мою, но и Эрла тоже! Что я могла сделать? Я флиртовала – осмотрительно, как мне казалось. Потому что это было то, во что Маунтклеменс хотел играть. – Зоя возбужденно теребила сумочку. – И потом ему пришла в голову мысль, что я должна оставить Эрла и уехать с ним.

– И как ты вышла из этого положения?

– Это был тонкий маневр, поверь! Я сказала или намекнула, что хотела бы принять его предложение, но старомодное чувство верности привязывает меня к мужу. Какой поступок! Я чувствовала себя как героиня немого фильма!

– И это решило проблему?

– К сожалению, нет. Он продолжал свои атаки, и меня засасывало всё глубже и глубже. Это был какой-то кошмар! Я жила в постоянном напряжении от вынужденной лжи.

– Твой муж не знал о том, что происходит?

Зоя вздохнула:

– В течение долгого времени он и не подозревал. Эрл был так погружен в свои собственные проблемы, что оставался слеп и глух ко всему окружающему. Но случайно до него дошли слухи, последовала ужасная сцена. В конце концов я убедила его, что попала в отвратительное положение поневоле.

Зоя снова начала нервно открывать и закрывать сумочку. Запинаясь, она сказала:

– Знаешь, Эрл, кажется, цеплялся за меня, несмотря на то что мы не были больше близки, – надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. Когда я решила выйти за него замуж, Эрл вцепился в меня, потому что мне везло в жизни. А он родился неудачником. Его единственным достижением была счастливая случайность – находка половины Гиротто, единственная цель – найти вторую половину картины и разбогатеть

– Маунтклеменс мог убить твоего мужа?

Зоя беспомощно посмотрела на него:

– Не знаю. Просто не знаю. Он не сделал бы столь решительного шага, чтобы получить меня. В этом я уверена! Он не был способен на такую страстную любовь. Но он мог бы пойти на это, чтобы получить меня в придачу ко второй половине Гиротто.

«Неплохая компенсация за убийство», – подумал Квиллер.

Вслух он заметил:

– Маунтклеменс питал страсть к искусству.

– Только как к форме богатства. Чтобы собирать и копить. Он не делился тем, чем владел. Он даже не хотел, чтобы люди знали о его невероятных сокровищах.

– На какие деньги он приобретал всё это? Определенно не за гонорары, получаемые в «Прибое».

Зоя оставила его вопрос без ответа. Она, казалось, вжалась в стул.

– Я устала. Я хочу домой.

– Сейчас я вызову такси.

– Спасибо за то, что понял меня.

– Я польщён твоим доверием.

Зоя прикусила губу:

– Я могу признаться: когда Эрла убили, моей реакцией был скорее страх, чем печаль, – я боялась Маунтклеменса и того, что произойдет дальше. Теперь, когда страха нет, я могу только радоваться.

Квиллер провожал взглядом исчезающее в темноте такси с Зоей. Его интересовало, подозревала ли она Маунтклеменса с самого начала. Был ли критик одним из врагов Эрла, одним из тех «важных» людей, о которых она побоялась сообщить полиции? С другой стороны, зачем такому человеку, как Маунтклеменс, которому было что терять в жизни, идти на риск и убивать только для того, чтобы получить женщину и ценное полотно? Квиллер терялся в догадках.

Потом его мысли вернулись к обезьяне, водруженной на камин в его комнате. Что будет с ней сейчас? Вместе с рисунками Рембрандта и Ван Гога обезьяна Гиротто отправится к этой женщине из Милуоки, которая вряд ли сможет оценить её значимость. По всей вероятности, она возненавидит эту безобразную вещь. Как легко было бы…

Мысль начала оформляться: «Сохранить её… Ничего не сказать… Отдать её Зое…»

Он вернулся в комнату, чтобы ещё раз взглянуть на обезьяну. На камине перед холстом, как часовой, сидел Као Ко Кун, укоризненно глядя на Квиллера.

– Ладно, твоя взяла, – сказал репортёр. – Я сообщу об этом полиции.

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

В четверг утром Квиллер позвонил Лоджу Кендалу в пресс-центр главного управления полиции.

– Я собрал кое-какую информацию по Ламбрету и Маунтклеменсу. Почему бы тебе не пригласить парней, расследующих эти убийства, на обед в клуб?

– Давай перенесём это на ужин. У Хеймса и Войцека ночная смена.

– Как ты думаешь, захотят ли они обсуждать это дело?

– О, несомненно. Особенно Хеймс. Хоть он и производит впечатление разгильдяя, голова у него работает, как компьютер.

– Я приеду в клуб пораньше и закажу столик наверху, где потише, – предложил Квиллер. – В шесть часов подойдёт?

– Давай на шесть пятнадцать. Я не обещаю, но попытаюсь доставить их туда.

Квиллер записал «шесть пятнадцать» на своем настольном календаре и нехотя подумал о том, что пора садиться за работу. Он заточил несколько карандашей, очистил поднос для скрепок, наполнил баночку для клея, привел в порядок груду бумаг: Потом достал черновик интервью с Батчи Болтон и снова убрал его. Не стоит торопиться: фотолаборатория ещё не сделала снимки. Без особых усилий он нашёл веские причины для того, чтобы отложить большую часть других незаконченных работ.

У него не было настроения работать. Он был слишком занят размышлениями о том, как «Дневной прибой» отреагирует на то, что один из её сотрудников оказался убийцей.

Квиллер представил себе смущение редактора, если полиция навесит убийство Ламбрета на Маунтклеменса. Было нетрудно вообразить и то, как другие газеты поизгаляются, пронюхав об этой скандальной истории… Хотя вряд ли. Газетчики скорее всего просто дадут отчёт о расследовании и не позволят себе насмешки по адресу редакции.

Квиллеру нравился Маунтклеменс. Этот человек был замечательным хозяином, умным писателем, бессовестным эгоистом, почитателем котов, бесстрашным критиком, скрягой, когда дело касалось электрических лампочек, сентиментальным по отношению к старым домам и вообще непредсказуемым человеческим существом. Он мог быть кратким сегодня и общительным завтра, как в ту ночь, когда он услышал об убийстве Ламбрета.

Репортёр посмотрел на свой календарь. До шести пятнадцати не было назначено никаких встреч. Шесть пятнадцать – час, когда для Эрла Ламбрета остановилось время. Шесть пятнадцать? Квиллер почувствовал покалывание в усах. Шесть пятнадцать! Тогда у Маунтклеменса есть алиби!

В двадцать минут седьмого прибыли полицейский репортёр и двое из отдела по расследованию убийств – Хеймс, очень дружелюбный, и Войцек, очень деловой.

– Это твой кот умеет читать? – спросил Хеймс

– Он умеет не только читать, – ответил Квиллер. – Он умеет читать задом наперёд, и не смейтесь. Я пошлю его в школу ФБР, когда подрастёт, и, возможно, он получит там работу.

– У него будет всё хорошо. Коты рождены для того, чтобы совать нос в чужие дела. У моих детей есть кот, который лезет везде. Он стал бы прекрасным копом или хорошим репортёром. – Хеймс просмотрел меню. – До того как я сделаю заказ, – кто платит за ужин? «Прибой»? Или мы, низкооплачиваемые стражи общественного порядка?

– Кендал сказал нам, что ты хочешь поговорить об убийствах, – перешёл к делу Войцек, обращаясь к Квиллеру.

– Я собрал несколько фактов. Хотите услышать всё сейчас или сначала сделаете заказ?

– Давай послушаем.

– Отлично. Вот что я хочу сообщить. Вдова Ламбрета, кажется, очень доверяет мне, и она рассказала кое-что интересное. А кое-что я и сам нашел в квартире Маунтклеменса.

– Что ты там делал?

– Искал игрушку Коко. Это старый носок, заполненный высушенной мятой. Он бесился, потому что не мог найти его.

– Наш кот тоже без ума от кошачьей мяты, – заметил Хеймс.

– Это не кошачья мята. Это свежая мята, которую Маунтклеменс выращивал в горшках на подоконнике.

– Одно и то же, – сказал Хеймс. – Кошачья мята тоже из семейства мятных.

– Итак, что же ты нашёл, кроме игрушки? – спросил Войцек.

– Картину, которая изображает обезьяну, звонящую в колокол. Я позвонил миссис Ламбрет, она приехала и сразу узнала полотно.

– Чем же эта обезьяна примечательна?

– Она имеет отношение к картине с балериной работы Гиротто в галерее Ламбретов.

– Моя жена купила похожую за пятнадцать долларов, – вставил Хеймс.

– Гиротто написал много балерин, – пояснил Квиллер. – Его репродукции очень популярны. Но эта картина уникальна. Холст был разорван, и две части проданы отдельно. Ламбрет владел половиной с подписью Гиротто и охотился за другой половиной, на которой изображена обезьяна. Сложенные вместе и восстановленные, они будут стоить сто пятьдесят тысяч долларов.

– Люди получают в наши дни такие большие и нелепые деньги за какие-то картинки, – сказал Хеймс – Неужели ещё есть охотники до этой мазни?

– Ты нашёл отсутствующую половину… начал Войцек.

– В кладовке в квартире Маунтклеменса, – окончил Квиллер.

– В кладовке? Ты и впрямь занимался сыском, а? Усы Квиллера протестующе вздернулись, и он успокаивающе пригладил их.

– Я искал кошачью…

– Хорошо, хорошо. Значит, это выглядит так, словно Маунтклеменс убил человека, чтобы завладеть портретом дамы в короткой юбке. Что ты ещё знаешь?

Квиллер, раздражённый бесцеремонностью Войцека, почувствовал, что его желание сотрудничать с ними ослабевает. Он сказал себе: «Пусть они сами раскапывают свои паршивые улики».

– Маунтклеменс, по-видимому, имел виды на миссис Ламбрет.

– Она сама тебе это рассказала? Квиллер кивнул.

– Женщины всегда так говорят. Сама-то она интересовалась Маунтклеменсом?

Квиллер покачал головой.

– Запутался, – констатировал общительный Хеймс. – Итак, этот негодяй приехал домой, сделал харакири во дворике, после чего проглотил нож, чтобы скрыть доказательство самоубийства и бросить подозрение на бедную вдову. Передай мне, пожалуйста, масло.

Войцек бросил на своего партнёра нетерпеливый сердитый взгляд.

– Однако, – сказал Квиллер холодно, – у Маунтклеменса есть алиби. И он сделал паузу, подождав, какой будет реакция.

Кендал был весь внимание; Войцек вертел в руках ложку; Хеймс намазывал маслом ещё одну булочку.

Квиллер продолжил:

– Ламбрета убили в шесть пятнадцать согласно электрическим настольным часам, которые остановились, но Маунтклеменс должен был в три часа улететь в Нью-Йорк. Я сам покупал для него билет на самолет.

– Билет ты ему купил, – сказал Хеймс – но откуда ты знаешь, что он им воспользовался? Возможно, он обменял билет и улетел на семичасовом самолете, после того как в шесть пятнадцать убил Ламбрета… Забавная штука с этими часами, которые остановились в шесть пятнадцать. Они не были повреждены, просто вилку выдернули из розетки на стене. Убийца инсценировал ужасную драку: он положил часы на пол и отключил питание, таким образом точно зафиксировав время убийства. Если бы драка была подлинной и часы были сброшены на пол в разгаре борьбы, они, несомненно, были бы повреждены. Даже если предположить, что часы остались целыми, они продолжали бы идти. Правда, штепсельная вилка могла бы выскочить из настенной розетки в результате падения. Однако, если посмотреть на положение стола, на расположение розетки и место, где были найдены часы, сомнительно, чтобы такое падение могло отсоединить вилку случайно. Итак, очевидно, что убийца предпринял определенные шаги с целью зафиксировать время убийства, чтобы впоследствии иметь алиби, после чего улетел на более позднем самолете… Принимая во внимание всё вышесказанное, делаем вывод, что ваш критик с его билетом на трехчасовой самолет действительно убийца.

– Мы запросим аэропорт, – сказал Войцек.

После того как детективы ушли, Квиллер и Лодж Кендал выпили ещё по чашечке кофе, и Квиллер сказал:

– Ты говорил, что у Хеймса мозг работает, как компьютер. Нот уж, скорее как бетономешалка.

– Я думаю, он прав, – ответил Кендал. – Могу поспорить, что Маунтклеменс попросил тебя взять ему билет на самолет явно с целью подчеркнуть, что в три часа он улетает. Потом он улетел на более позднем самолете. Ламбрет без колебаний впустил Маунтклеменса в галерею после закрытия, и Маунтклеменс, вероятно, застал его врасплох и убил.

– С одной-то рукой?

– Он был высоким. Он подошел к Ламбрету сзади, схватил его за горло протезом и вонзил резец в незащищенное горло Ламбрета здоровой левой рукой. Потом создал беспорядок в офисе, отсоединил часы, повредил некоторые картины, чтобы оставить ложные улики, и улетел в Нью-Йорк.

Квиллер покачал головой:

– Не могу представить себе Маунтклеменса с резцом в руке.

– У тебя есть более правдоподобная версия?

– Есть одна, но она ещё не выкристаллизовалась. Однако с её помощью можно было бы объяснить все три смерти… Что в этом пакете?

– Плёнки, которые полиция конфисковала. На них ничего нет, только заметок по искусству. Они тебе нужны?

– Я отдам их Арчи, – сказал Квиллер. – И возможно, напишу что-то вроде некролога, который будет напечатан рядом с последней колонкой Маунтклеменса.

– Поаккуратнее выражай свои соболезнования. Возможно, ты будешь писать некролог убийце.

Усы Квиллера упрямо топорщились.

– У меня есть предчувствие, что Маунтклеменс улетел на этом трехчасовом самолете, – сказал он.

Когда Квиллер приехал домой с пленкой под мышкой, было около восьми часов, и Коко встретил его возле двери нетерпеливыми криками. Кот был не в восторге от весьма небрежного расписания приёма пищи.

– Если бы ты мог говорить, я не сидел бы в пресс-клубе так долго, – объяснил репортёр, – и ты бы получал свой ужин вовремя.

Коко заложил левую лапу за правое ухо и дважды коротко лизнул левую лопатку.

– Я полагаю, ты можешь отлично объясняться, – задумчиво сказал Квиллер. – Просто я не всегда могу тебя понять.

После ужина кот и человек поднялись наверх к диктофону на столе критика, и Квиллер поставил одну из кассет. Резкий голос покойного Джорджа Бонефилда Маунтклеменса, ещё более гнусавый из-за невысокого качества аппаратуры, заполнил комнату.

Последние картины Скрано сейчас, по словам его Нью-йоркского агента, на пути в Соединенные Штаты, и ожидается, что цены на них будут очень высоки, В моей собственной скромной коллекции есть небольшое полотно Скрано, написанное в пятьдесят восьмом году. Мне раз двадцать предлагали её первоначальную стоимость. Нет необходимости говорить, что я не согласился.

Потом была пауза, несколько дюймов пленки прокрутилось с задумчивым шорохом. И снова раздался гнусавый голос, уже с более небрежной интонацией:

Коррекция! Редактор, удалите два последних предложения.

И после небольшой паузы:

Несмотря на возраст и болезнь художника, работы Скрано объединяют в себе технику старого мастера, веяния нового времени, проницательность мудреца и выразительность…

Коко сидел на столе, зачарованно глядя на пленку и сопровождая её движение гортанным мурлыканьем.

– Узнаёшь своего компаньона? – спросил Квиллер печально. Он сам был под впечатлением последних слов Маунтклеменса.

Когда плёнка на большой скорости отматывалась назад, Коко склонил голову и энергично потёрся о край диктофона.

– Кто его убил, Коко? – спросил Квиллер. – Мне кажется, ты знаешь.

Кот сел на задние лапы и пристально посмотрел на Квиллера своими широко расставленными глазами. Синева исчезла, и глаза зияли большими чёрными пустотами. Кот слегка покачивался.

– Ну давай! Говори! Ты должен знать, кто его убил. Коко закрыл глаза и издал скорбный писк.

– Ты должен был видеть, как это случилось. Во вторник ночью. За окном во двор. Коты могут видеть в темноте, не так ли?

Кот передёрнул ушами и спрыгнул на пол. Квиллер наблюдал, как Коко бесцельно бродит по комнате, заглядывая под стол здесь и шкаф там, всматриваясь в холодную черноту камина, осторожно касаясь лапой электрического провода. Потом он выбросил голову вперед и немножко вниз и, петляя, побежал по длинному холлу в кухню. Квиллер последовал за ним.

Пробегая мимо спальни, Коко мимоходом понюхал дверь.

На пороге кухни он остановился, пробормотал что-то, потом повернулся и побежал обратно, к гобелену, который покрывал большую часть стены напротив двери в спальню.

На гобелене была выткана сцена, изображающая королевскую охоту, с лошадьми, соколами, собаками и разной дичью. Тусклый свет и время сделали фигуры почти неразличимыми, но Коко проявил ярко выраженный интерес к дичи, которая заполняла один угол гобелена.

Интересно, задумался Квиллер, правда ли, что коты понимают содержание картины?

Коко осторожно коснулся гобелена лапой. Потом он встал на задние лапы и замотал головой из стороны в сторону, как кобра. Потом, упав на все четыре лапы, понюхал нижний край гобелена, который слегка касался пола.

– За этой штукой что-то есть? – спросил Квиллер. Он поднял один угол тяжелого гобелена и не увидел ничего, кроме чистой стены. Тем не менее Коко издал довольный крик. Квиллер поднял угол выше и кот, счастливо завопив, бросился на стену.

– Подожди минутку.

Квиллер сходил за электрическим фонариком и посветил между гобеленом и стеной. Ему открылся край дверного проёма как раз в том месте, где Коко нюхал, тёрся и выражал голосом своё возбуждение.

Квиллер с трудом протискивался между тяжелым гобеленом и стеной до тех пор, пока не уткнулся в запертую на засов дверь. Засов открылся легко, и дверь зависла над узкой лестницей, которая вела вниз, где была ещё одна запертая дверь. На первый взгляд это могло показаться служебной лестницей.

На стене висел выключатель, но электрической лампы не было. Квиллер не удивился. Он спустился, светя себе электрическим фонариком. Если вторая дверь вела в заднюю квартиру, которую критик планировал использовать под хранилище, – там могут оказаться самые невероятные сокровища!

Коко уже давно спустился вниз и ждал его с нетерпением. Квиллер подхватил кота и открыл дверь.

Он оказался в большой старомодной кухне с зашторенными окнами и затхлым воздухом. Здесь было тепло. Это была скорее мастерская, чем кухня. Об этом говорили мольберт, стол, стул и койка возле стены. На полу стояли холсты без рамок, повернутые к стене.

Одна дверь вела в маленький дворик. Вторая, по направлению к фасаду дома, открывалась в гостиную. Квиллер посветил фонариком на мраморный камин и богато украшенный встроенный буфет. Больше в гостиной ничего не было.

Коко изогнулся, желая вырваться на свободу, но кругом было так пыльно, что Квиллер сильнее сжал кота и снова вернулся в кухню-мастерскую.

Одна картина стояла на раковине, упёртая верхним краем в сушилку для чашек. Это был портрет синевато-стального робота на красно-ржавом фоне, волнующе реальный и подписанный: «О. Наркс».

Картина была выполнена в трёхмерном измерения, и сам робот блестел, как настоящий металл. Квиллер где-то слышал, что старые дома сами создают свою пыль.

Рядом с дверью находился кухонный стол, покрытый коркой разноцветных засохших красок. На нём стояла банка, из которой торчали кисти, лежал мастихин[6] и несколько выжатых тюбиков. Мольберт находился возле окна, на нем стояло ещё одно изображение механического человека – с квадратной головой, в угрожающей позе. Картина была не закончена, и мазок белой краски через весь холст уродовал её.

Коко извивался, пронзительно крича, и Квиллер предложил:

– Пойдём наверх. Здесь нет ничего, кроме пыли

Когда они выбрались из—под гобелена, Квиллер укоризненно сказал:

– Ложный звонок, Коко. Ты теряешь сноровку. Там не было никаких улик.

Као Ко Кун испепелил его взглядом, потом повернулся спиной и принялся облизывать себя с ног до головы.

ПЯТНАДЦАТЬ

В пятницу утром Квиллер сидел за своей печатной машинкой и тупо смотрел на ряд клавишей. Он давно должен был написать статью, но в голове у него не было ни одной мысли.

Прошло три дня с тех пор, как он нашёл распростёртое тело Маунтклеменса во дворе, четыре дня с тех пор, как Нино свалился с подмостков, и девять дней со дня убийства Ламбрета.

Усы Квиллера подергивались. По-прежнему оставалось в силе предположение, что все три смерти связаны. Один и тот же человек убил владельца галереи, столкнул Нино с подмостков и зарезал Маунтклеменса. И тем не менее существовала возможность, что первое убийство совершил Маунтклеменс.

Телефон на столе прозвонил три раза, прежде чем Квиллер снял трубку.

– Я подумал, тебе будет интересно узнать, что отдел по расследованию убийств получил информацию из аэропорта, – сообщил Лодж Кендал.

– Да? И что они узнали?

– Алиби подтверждается. Маунтклеменс числится в списке пассажиров трехчасового самолета.

– Задержки рейса не было?

– Нет, самолет улетел точно по расписанию. Ты знал, что авиакомпания записывает фамилии пассажиров и хранит списки три года?

– Нет. Очень хорошо, что они это делают, Спасибо за информацию.

Итак, у Маунтклеменса было алиби. И Квиллер получил подтверждение своей версии. Только один человек, говорил он себе, имел мотив для всех трёх преступлений, обладал достаточной силой, чтобы воткнуть нож в человека, и имел благоприятную возможность подтолкнуть Нино к смерти. Только Батчи Болтон.

Квиллер вернулся к своей печатной машинке, задумчиво посмотрел на зелёные клавиши и чистый лист бумаги,

Батчи, он знал это наверняка, имела серьёзные претензии к Эрлу Ламбрету. Она думала, что он надувал её при продаже работ и умалял её достоинства. Более того, Ламбрет подбивал свою жену дать отставку Батчи. Обиды, подобные этим, могли распалить воображение женщины, которая имела личные проблемы и была склонна к припадкам ярости.

Если убрать Ламбрета, могла рассуждать она, Зоя снова будет моим лучшим другом, как в старые времена.

Но на пути к сердцу Зои было ещё одно препятствие – Нино, к которому Зоя проявляла нескрываемый интерес. Если с Нино произойдёт несчастный случай, Зоя, возможно, с большим энтузиазмом отнесется к возобновлению девической дружбы.

Квиллер присвистнул сквозь зубы, когда вспомнил ещё один факт, по словам миссис Бахвайтер, идея поставить творение джанк-скульптуры на подмостки принадлежала Батчи.

После устранения Нино Батчи обратила внимание и на другие проблемы. Маунтклеменс представлял угрозу счастью Зои и её карьере, и Батчи, свирепо защищая подругу, могла убрать это последнее препятствие…

– Ты всегда выглядишь таким загадочным, когда пишешь? – раздался мягкий голос.

Испуганный, Квиллер поспешно вскочил на ноги.

– Прости, мне не следовало приезжать к тебе без предварительного звонка, но я выехала в город подстричься и решила заодно заглянуть к тебе. Девушка в приемной сказала, что я могу пройти. Я не отрываю тебя от чего-нибудь важного?

– Нисколько, сказал Квиллер. – Рад, что ты зашла. Пойдём пообедаем.

Зоя прекрасно выглядела. Он представил себе, как наслаждаясь любопытными взглядами, он вводит её в пресс-клуб.

Но Зоя сказала:

– Не сегодня. Спасибо. У меня есть другие дела. Я буквально на пару минут.

Квиллер нашёл для неё стул, и она подвинула его поближе к стулу Квиллера.

Понизив голос, она сказала:

– Я должна кое-что поведать тебе – это лежит на моей совести.

– Это поможет расследованию?

– Не знаю. На самом деле не знаю. – Она оглядела комнату: – Здесь можно говорить?

– Абсолютно безопасно, – успокоил её Квиллер. – Записывающая аппаратура музыкального критика выключена, а человек за соседним столом полностью погружен в себя: последние две недели он пишет статью о налогообложении.

Зоя постно улыбнулась:

– Ты спрашивал, на какие средства Маунтклеменс приобретал свои шедевры. Я уклонилась от ответа, но потом решила, что ты должен знать, потому что косвенно это отражается на вашей газете.

– Каким образом?

– Маунтклеменс участвовал в прибылях галереи Ламбретов.

– Ты имеешь в виду, что твой муж платил ему?

– Нет. Маунтклеменс владел галереей.

– Он был фактическим владельцем?

– Да, – кивнула Зоя. – Эрл был только наёмным служащим.

– Вот это да! – выдохнул через усы Квиллер. – Маунтклеменс мог одновременно рекламировать свою галерею и уничтожать конкурентов, а «Прибой» платил ему за это. Почему ты не сказала об этом раньше?

Руки Зои задрожали.

– Мне было стыдно, что Эрл в этом участвовал. Я надеялась, что это умрёт вместе с ним.

– Твой муж обсуждал дела галереи дома?

– Нет, до недавнего времени я понятия не имела, что Маунтклеменс связан с галереей, и узнала об этом несколько недель назад, когда мы с Эрлом откровенно обсудили Маунтклеменса. Именно тогда он сказал мне, что Маунтклеменс является фактическим владельцем галереи. Для меня это было шоком.

– Могу в это поверить.

– Я испугалась, что Эрл вовлечён в это дело. После того разговора он начал больше рассказывать мне о том, что происходит в галерее. Он ужасно много работал, часто переутомлялся. Работа хорошо оплачивалась, но её было слишком много. Маунтклеменс больше не хотел никого нанимать или просто не хотел рисковать. Всё делал Эрл. Помимо встреч с клиентами он мастерил рамы для картин и вёл всю бухгалтерию.

– Да, я слышал это, – сказал Квиллер.

– Эрл вынужден был бороться со всеми бюрократическими препонами правительства и укрываться от налогов.

– Укрываться от налогов, я не ослышался?

Зоя горько усмехнулась:

– Неужели ты думаешь, что такой человек, как Маунтклеменс, сообщал обо всех своих доходах?

– И что твой муж думал об этом мошенничестве?

– Он говорил, что это касается только Маунтклеменса. Эрл просто делал то, что ему говорили, и не нёс ответственности. – Зоя прикусила губу. – Но мой муж хранил полную запись реальных сделок.

– Он делал два отчета параллельно?

– Да. Один для себя.

– Он собирался использовать эту информацию?

– Эрл хотел положить этому конец. И потом ещё неприятности со мной. Вот тогда Эрл и предъявил Маунтклеменсу свои требования.

– Ты слышала их разговор?

– Нет, но Эрл передал мне все подробности. Он потребовал, чтобы Маунтклеменс оставил меня в покое, и пригрозил ему.

– Могу представить себе, как легко было напугать нашего покойного сотрудника, – сказал Квиллер.

– О да! Он был напуган, – подтвердила Зоя. – Он знал, что мой муж не шутит. Эрл пригрозил, что предупредит налоговую инспекцию. У него имелись записи, которые доказывали мошенничество. Он даже мог получить вознаграждение от правительства за информацию.

Квиллер откинулся на стуле.

– Да, это могло вылиться в крупные неприятности.

– Если бы стало известно, кто настоящий владелец галереи, боюсь, «Дневной прибой» тоже выглядел бы неважно.

– Это в лучшем случае! Другие газеты обязательно подлили бы масла в огонь. И Маунтклеменс…

– Маунтклеменс предстал бы перед судом. Эрл говорил, что за обман инспекции он мог получить приличный срок.

– Это был бы конец для Маунтклеменса во всех отношениях.

Они молча посмотрели друг на друга, потом Квиллер нарушил паузу:

– У него был сложный характер.

– Да, – пробормотала Зоя.

– Он действительно разбирался в искусстве?

– У него были прекрасные знания. И между прочим, в его отзывах не было фальши. Всё, что он хвалил в галерее Ламбретов, было достойно похвалы – картины, графика, джанк-скульптура Нино.

– А как же Скрано?

– Его концепция неприлична, но техника безупречна. Его работы имеют классическую красоту.

– Всё, что я вижу в них, – это нагромождение треугольников.

– О, но пропорции, замысел, глубина – и всё это в точной геометрической структуре! Великолепно! Немыслимо великолепно!

– А твои собственные картины? – резко спросил Квиллер. – Так ли они хороши, как говорил о них Маунтклеменс?

– Нет. Но они станут такими. Грязные тона, которые я использовала, выражали хаос в моей душе, но сейчас всё закончилось. – Зоя хладнокровно улыбнулась Квиллеру. – Я не знаю, кто убил Маунтклеменса, но это самое лучшее, что могло случиться. Злоба промелькнула в её глазах. – Я не думаю, что есть какие—либо сомнения относительно того, кто убил моего мужа. В тот вечер Эрл остался в офисе, чтобы поработать с книгами… Я думаю, он ждал Маунтклеменса.

– Но полиция говорит, что Маунтклеменс улетел в Нью-Йорк в три часа дня.

– А я думаю, что он поехал в Нью-Йорк в большом автомобиле, который был припаркован в аллее. – Зоя резко встала, собираясь уходить. – Но теперь, когда его нет, никто ничего не докажет.

Квиллер поднялся, и Зоя протянула ему руку в мягкой кожаной перчатке. Она сделала это почти весело.

– Я должна поторопиться. У меня назначена встреча в Пенниманской школе. Они берут меня на работу. – Зоя ослепительно улыбнулась и вышла из офиса летящей походкой.

Квиллер посмотрел ей вслед и подумал, что сейчас она свободна и счастлива… Но кто освободил её?

За свою следующую мысль он возненавидел сам себя: если это была Батчи, интересно, в какой степени идея принадлежит ей?

Какое-то время Профессиональная Подозрительность спорила в нем с Личной Симпатией.

Последняя утверждала: «Зоя прекрасная женщина, она не способна на такое злодеяние. И несомненно, человек порядочный!» На что Профессиональная Подозрительность отвечала: «Она достаточно энергична, чтобы взвалить убийство мужа на критика теперь, когда тот умер и не может себя защитить. Она продолжает выдавать информацию по кусочкам» всегда тщательно продуманную, которая делает Маунтклеменса мерзавцем».

«Но она такая мягкая, привлекательная, талантливая, интеллигентная! И этот голос – как бархат!»

«Она умная женщина. Два человека убиты… и она срывает банк! Было бы интересно знать, кто задумал все эти маневры. Батчи могла сделать грязную работу, но она недостаточно умна для того, чтобы разработать план. И кто дал ей ключ от задней двери галереи? И подсказал мысль осквернить фигуру женщины, чтобы бросить подозрение на сексуально озабоченного мужчину? Зоя даже не заинтересована в Батчи. Она просто использует её».

«Но глаза Зои! Такие глубокие и честные…»

«Ты не можешь доверять женщине только за красивые глаза. Остановись и подумай, что могло случиться в ночь убийства Маунтклеменса. Зоя позвонила ему, назначила свидание и предупредила, что она прокрадется через безлюдную аллею к воротам, ведущим во внутренний дворик. Вероятно, она делала так всегда. Она постучит, Маунтклеменс выйдет и откроет ворота. Но на этот раз вместо Зои перед воротами стояла Батчи с коротким, широким и острым лезвием».

«Но Зоя такая прелестная женщина! И этот мягкий голос! И эти коленки!»

«Квиллер, ты дурак. Ты не помнишь, как она пригласила тебя поужинать в ночь убийства Маунтклеменса?»

Когда вечером Квиллер приехал домой, разговор с самим собой был продолжен.

«Ты поддался на уловку этой беспомощной женщины и позволил сделать из себя посмешище. Помнишь, как она кусала губы, вздыхала, называла тебя „таким понимающим“? Всё это время она играла в свою игру, мучительными откровениями и прозрачными намёками создавая себе алиби… А ты заметил отвратительный блеск в её глазах сегодня? Это был тот же беспощадный взгляд, что и у нарисованного кота на картине в галерее Ламбретов. Художники всегда рисуют самих себя. Ты разгадал её».

Квиллер долго сидел, глубоко погрузившись в мягкое кресло и потягивая трубку.

Наконец Коко нарушил тяжёлое молчание.

– Извини, старина, – сказал Квиллер. – я не очень-то настроен общаться сегодня.

Он выпрямился и спросил себя: «Что это за большой автомобиль, на котором, по словам Зои, Маунтклеменс ездил в Нью-Йорк? Чей он?»

А Коко заговорил снова, на этот раз из коридора. Его речь была мелодичной последовательностью звуков. Квиллер вышел в холл и обнаружил, что Коко резвится на лестнице. Стройные лапы кота, напоминающие длинные стебельки нотных знаков, наигрывали мелодии, носясь вверх-вниз по застланным красным ковром ступенькам. Заметив Квиллера, он взбежал вверх и посмотрел вниз, всей своей позой и лёгким подергиванием ушей приглашая последовать за ним.

Квиллер внезапно почувствовал нежность к этому маленькому дружелюбному созданию, которое знало, когда необходимо общение. Коко мог быть более забавным, чем представление в кабаре, и временами лучше, чем успокоительное. Он давал много и требовал мало.

– Хочешь посетить своё старое жилище? – Квиллер поднялся за Коко и отпер дверь квартиры критика.

Издав восхищённую трель, кот вошёл и обследовал квартиру, обнюхав каждый угол.

– Приятных запахов. Коко! Скоро приедет эта женщина из Милуоки, продаст дом и возьмёт тебя с собой, будешь кататься как сыр в масло.

Коко как будто понял и прокомментировал это высказывание следующим образом: он прервал свой обход и лёг на спину, облизывая себя.

– Я делаю вывод, что ты предпочел бы жить со мной.

Коко иноходью помчался по направлению к кухне, прыгнул на своё старое место на холодильнике, не нашёл там подушки, пожаловался и спрыгнул вниз. С надеждой он обследовал угол, где обычно стояла его тарелка и мисочка с водой. Там ничего не было. Он мягко запрыгнул на кухонную плиту, где горелки дразнили его слабым запахом сваренного на прошлой неделе бульона. Отсюда Коко изящно перебежал к разделочной доске, движимый воспоминаниями о жарком, котлетах и домашней птице, обнюхал шкаф с ножами и сбил одно лезвие с магнитного бруска.

– Осторожно! – воскликнул Квиллер. – Ты можешь поранить лапу. – И повесил нож назад, на магнит.

Когда он выравнивал его относительно трёх других ножей, усы подали ему сигнал, и Квиллер почувствовал внезапное желание спуститься вниз, во двор.

Он пошёл в кладовую за фонариком. Интересно, почему Маунтклеменс спускался по пожарной лестнице без него. Ступеньки были опасными, с узкими площадками, обледеневшие.

Думал ли критик, что идет встречать Зою? Накинул ли он своё твидовое пальто на плечи? Спустился ли он вниз без электрического фонарика? Не взял ли он нож вместо него? Пятый нож с магнитного бруска…

Маунтклеменс оставил свою искусственную руку наверху. Такой тщеславный человек, несомненно, не сделал бы этого перед встречей с любовницей. Но если он хотел её убить, протез был ему не нужен»

Квиллер поднял воротник вельветового жакет и начал осторожно спускаться по пожарной лестнице в сопровождении любопытного, но идущего без особого энтузиазма кота. Ночь была холодной. В аллее было тихо.

Репортёр захотел посмотреть, как открывается дверь во двор, в каком направлении падает тень, насколько хорошо в темноте виден человек. Он исследовал массивные дощатые ворота с тяжёлым испанским замком и ременными петлями. Открывая ворота, Маунтклеменс остался стоять за ними. Одно движение визитёра, и он был бы пригвождён к стене. Почему—то Маунтклеменсу не удалось застать свою жертву врасплох, и жертвой стал он сам.

Пока Квиллер размышлял и водил фонариком по обледенелым кирпичам дворика, Коко, обнаружив тёмное пятно на кирпичном полу, внимательно обнюхивал его.

Квиллер грубо подхватил кота под живот:

– Коко, фу!

Он быстро поднялся по лестнице, неся кота, который скулил и визжал, словно его пытали. На кухне Маунтклеменса Коко уселся на пол и привёл себя в порядок. В результате этой короткой прогулки по грязной улице он запачкал когти и подушечки лап. Пройдясь по коричневым пальчикам похожим на лепестки цветка, он распространил действие своего языка повсюду – мыл, чистил, причесывал и дезодорировал всё единственным, но эффективным инструментом.

Внезапно кот сделал паузу, оставив язык высунутым, а пальчики – вычищенными только наполовину. Его горло исторгло слабое урчание. Он встал, напряжённо застыв, потом неспешно подошёл к гобелену и поскрёб лапой угол.

– Там ничего нет, в этой старой кухне, только пыль, – сказал Квиллер, но в усах защипало, и внезапно он почувствовал, что кот знает больше него.

Он взял фонарик, закатал угол гобелена, открыл дверь и спустился вниз по узкой служебной лестнице. Коко уже ждал его внизу, не произнося ни звука, но когда Квиллер взял его на руки, то почувствовал, что каждый мускул кота вибрирует от напряжения.

Квиллер резко распахнул дверь в старую кухню и быстро осветил фонариком помещение. Там не было ничего, что могло бы оправдать беспокойство Коко. Квиллер провел лучом по мольберту, грязному столу, холстам, сложенным возле стены. Потом, ощущая какое-то беспокойство в области верхней губы, он осознал, что холстов стало меньше, чем он видел в прошлую ночь. Мольберт был пустым. Не было и робота, который стоял на раковине.

Он потерял бдительность и перестал контролировать кота, и Коко спрыгнул на пол. Квиллер повернулся и осветил фонариком гостиную. Она по—прежнему была пуста.

Коко исследовал кухню. Он прыгнул на раковину, покачался на краю, потом бесшумно перескочил на стул, на стол. Когда он водил носом над предметами, лежавшими на столе, рот его был приоткрыт, усы торчал и он показывал зубы, царапая одновременно стол возле мастихина.

Квиллер стоял посреди комнаты и пытался собраться с мыслями. Здесь происходило что-то странное. Кто был на этой кухне, кто унёс холсты и зачем? Пропали две картины с роботами. Что ещё взяли?

Квиллер положил фонарик на стойку так, чтобы свет падал на несколько оставшихся в комнате холстов, и развернул один.

Это был Скрано! Великолепие оранжевых и жёлтых треугольников, итальянская художественная мягкость, превосходный стиль, необыкновенная глубина… Квиллер даже потрогал поверхность пальцем. В нижнем углу стояла знаменитая подпись, исполненная прописными буквами.

Квиллер отложил картину в сторону и развернул другую. Снова треугольники. Эти были зелёными на синем фоне. На остальных холстах тоже были бесчисленные треугольники: серые на коричневом, коричневые на чёрном, белые на кремовом… Менялись пропорции и расположение, но все треугольники принадлежали кисти Скрано.

Гортанное бормотание Коко привлекло внимание Квиллера. Кот обнюхивал оранжевые треугольники на жёлтом фоне. Интересно, сколько это может стоить? Десять тысяч? Двадцать? Возможно, даже больше, учитывая, что Скрано больше не пишет.

Маунтклеменс скупал картины с целью завладеть рынком? Или это были подделки? И в любом случае… кто их украл?

Нос Коко обстоятельно исследовал поверхность картины. Когда он дошел до подписи, его шея вытянулась, и он нагнул голову сначала в одну сторону, а потом в другую – так он пытался добраться до букв.

Его нос двигался справа налево, сначала пройдя «О», потом изучив «Н», не задерживаясь над «А», нюхая «Р» со смаком, словно она была чем-то особенным, потом к «К» и в конце концов застыв над «С».

– Замечательно! – воскликнул Квиллер. – Просто замечательно!

Он не услышал, как в задней двери кто-то повернул ключ, но Коко отреагировал мгновенно. Он исчез. Дверь начала медленно открываться. Квиллер застыл.

Человек, стоявший в дверном проёме, не двигался. В полутьме Квиллер разглядел квадратные плечи, тяжёлый свитер, квадратную челюсть и высокий квадратный лоб.

– Наркс! – догадался Квиллер.

Человек пришёл в движение. Он боком проскользнул в комнату, добрался до стола, не отрывая взгляда от Квиллера, затем сделал резкий выпад, схватил мастихин и бросился вперед.

Вдруг… пронзительные крики… рычание! Комната наполнилась чем-то летающим – вниз, вверх, назад, поперёк!

Человек пытался увернуться, но что-то летало с головокружительной скоростью и при этом вопило, как хищник. Что-то ударило его в руку. Он пошатнулся.

В этот момент Квиллер схватил фонарик и изо всех сил ударил человека в плечо. Наркс потерял равновесие. Раздался резкий треск, когда его голова ударилась о кафельную стойку. Он медленно и тяжело осел на пол.

ШЕСТНАДЦАТЬ

В половине шестого в пресс-клубе Квиллер рассказывал эту историю уже в сотый раз. Весь день сотрудники «Дневного прибоя» гуськом продвигались мимо его стола, чтобы услышать историю от непосредственного участника событий.

Одд Банзен, стоявший у стойки бара, сказал:

– Жаль, что там не было меня с моей камерой. Я мог бы запечатлеть нашего героя, который одной рукой набирал номер полиции, а другой поддерживал свои штаны.

– Да, я вынужден был связать Наркса снятым с брюк ремнем, – объяснял Квиллер. – Когда его голова ударилась о кафельную стойку, он потерял сознание, но я побоялся, что он придёт в себя и убежит, пока я буду звонить в полицию. Я уже связал его запястья своим галстуком, отличным шотландским галстуком, и единственная вещь, которая у меня осталась для его лодыжек, – это ремень.

– Как ты узнал, что это был Наркс?

– Когда я увидел это квадратное лицо, квадратные плечи, то сразу вспомнил о роботах на картинах и понял, что этот человек и есть художник. Художники, я слышал, всегда отражают в картинах какие-то свои качества, не важно, рисуют они детей, котов или парусные шлюпки. Но Коко всё мне объяснил, прочитав подпись Скрано задом наперёд.

– Как ты себя чувствовал, играя роль доктора Ватсона рядом с котом? – спросил Арчи.

– Ну и что с этой подписью, я что-то не понял… – переспросил Одд.

– Коко прочитал подпись на этой картине, – объяснил Квиллер. – Он прочитал её по буквам задом наперёд. Он всегда читает задом наперёд.

– О, естественно. Это старый сиамский обычай, – В этот момент я понял, что Скрано, автор треугольников, есть также О. Наркс, автор роботов. Поверхности этих картин имели один и тот же металлический блеск. Несколько минут спустя сам робот зашёл в дом и набросился на меня с мастихином. Он убил бы меня, если бы Коко не пришёл на помощь.

– Звучит, как речь в гражданском суде в защиту кота. И как он это сделал?

– Он просто неистовствовал. Один маленький сиамский кот, мечущийся в панике, выглядел и кричал, как свора диких котов. Мне показалось, что в этой комнате было шесть котов, да и этот парень, Наркс, тоже был в замешательстве.

– Итак, Скрано – это фальшивка, – резюмировал Арчи.

– Да. Нет никакого итальянского отшельника, скрывающегося в горах, – сказал Квиллер. – Есть только Оскар Наркс, который написал для Маунтклеменса свои треугольники. Маунтклеменс рекламировал их в «Прибое» и успешно продавал в своей художественной галерее.

– Забавно, почему он упорно не хотел использовать свое имя? – поинтересовался Одд.

– Но в последнем своем обзоре Маунтклеменс написал, что Скрано больше не будет писать… – напомнил Арчи.

– Я думаю, Маунтклеменс планировал убрать Оскара Наркса, – сказал Квиллер. – Возможно, Наркс слишком много знал. Я подозреваю, что наш критик не был на том трехчасовом самолете в день убийства Эрла Ламбрета. По—моему, у него был сообщник, который улетел в Нью-Йорк под именем Маунтклеменса и по его билету. И могу поспорить, что этим сообщником был Наркс.

– А Маунтклеменс улетел более поздним самолетом? – спросил Арчи.

– Или уехал в Нью-Йорк в этом загадочном большом автомобиле, который был припаркован за галереей в тот день. Зоя Ламбрет слышала, как её муж говорил об этом по телефону.

Одд Банзен воскликнул:

– Маунтклеменс – сумасшедший! Зачем он посвятил ещё одного человека в свои планы? Если ты собираешься совершить убийство, сделай это один, я так считаю.

– Маунтклеменс не был глупым малым, – возразил Квиллер. – У него, вероятно, было хорошо продуманное алиби, но что-то пошло не так.

Арчи, который слушал рассказы Квиллера весь день, спросил:

– Почему ты так уверен, что Маунтклеменс собрался кого-то убить, когда спустился в свой дворик?

– По трём причинам. Во-первых, Маунтклеменс шёл вниз, во двор, чтобы кого-то встретить, тем не менее этот тщеславный человек оставил свою искусственную руку наверху. Он не собирался приветствовать гостя, поэтому протез был ему не нужен. Во-вторых, он не взял с собой электрический фонарик, хотя ступеньки обледенели. В-третьих, я подозреваю, что вместо фонарика он взял кухонный нож, там как раз одного не хватает.

Аудитория Квиллера, затаив дыхание, внимала каждому его слову.

– По-видимому, – продолжал он, – Маунтклеменсу не удалось застать Наркса врасплох. А поскольку он упустил шанс воткнуть нож в спину Наркса, когда тот вошел в ворота, молодой человек такого мощного телосложения, без сомнения, оказался сильнее. Тем более одна рука против двух,

– Откуда ты знаешь, что Маунтклеменс ходил вниз кого-то встречать?

– Он был в халате. Вероятно, пока он ждал Наркса, то набросил на плечи пальто, а потом сбросил его, чтобы быть готовым к действию. Наркс отпер ворота, которые открываются внутрь, и Маунтклеменс стоял за ними, готовый воткнуть нож ему в спину. Он, вероятно» намеревался бросить тело в аллее, где убийство можно было бы свалить на какого-нибудь бродягу.

– Если Наркс такой огромный, как ты говоришь, – сказал Арчи, – как этот дурак мог рассчитывать, что проделает всю работу одной рукой?

– Тщеславие. За что бы ни брался Маунтклеменс, ему всё удавалось великолепно. Это развило в нём невозможное самомнение… По-моему, я догадываюсь, почему он упустил момент. Это только предположение, но вот как я себе всё представляю: когда Наркс отпирал ворота, он уже знал о присутствии Маунтклеменса и был настороже.

– Как?

– Он не мог не почувствовать запаха лимонных корок, который всегда сопровождал Маунтклеменса.

– Великолепно! – сделал вывод Одд Банзен.

– Наркс вполне мог удрать после убийства, если бы не вернулся за своими картинами, – предположил Арчи.

– После двух убийств, – уточнил Квиллер. – Если бы не Коко.

– Кто-нибудь хочет ещё выпить? – предложил Арчи. – Бруно, сделай два мартини и томатный сок… Сделай три, к нам идёт Лодж Кендал.

– Я не буду пить томатный сок, – сказал Квиллер. – Через пару минут мне пора уходить.

Кендал подошёл с новостями.

– Я только что из главного управления, – сказал он. – Наркс в конце концов пришёл в себя и сделал заявление. Запись в полиции. Квилл был абсолютно прав. Все картины Скрано написаны Нарксом. Каждый раз, когда он приезжал в город, то останавливался в свободной квартире Маунтклеменса, но главным образом работал в Нью-Йорке. Он привозил картины сюда в большом автомобиле, выступая в роли Нью-йоркского агента Скрано.

– Он упоминал об этом трёхчасовом самолёте?

– Да. По билету Маунтклеменса летел Наркс.

– В таком случае этот дурачок Маунтклеменс посвятил его в свой план? – спросил Одд.

– Нет. На этой стадии игры Наркс ничего не подозревал. Понимаешь, он просто приехал в город на своем большом автомобиле, а Маунтклеменс приказал ему срочно лететь в Нью-Йорк, чтобы встретить там оптового покупателя, который неожиданно прибыл из Монреаля. Маунтклеменс сказал, что только что договорился о деталях сделки от имени Наркса, – таким образом он всегда решал дела Скрано. Наркс понял, что должен быстро вернуться в Нью-Йорк, встретить канадца и продать ему картины Скрано. Это звучало для Наркса достаточно логично. В конце концов, он был «главным» исполнителем в этой операций. Маунтклеменс отдал ему свой билет, поехал с ним в аэропорт и проводил на трехчасовой самолёт.

– Каким образом имя Маунтклеменса оказалось в списке пассажиров?

– По словам Наркса, они приехали в аэропорт точно ко времени вылета, и Маунтклеменс сказал, что не стоит суетиться и обменивать билет на имя Наркса. Он сказал: «Иди прямо к воротам и зарегистрируйся». А затем он заявил, что решил выехать немедленно на машине Наркса, заночевать в Питсбурге и прибыть в Нью-Йорк в четверг утром.

– Я могу предположить, что ему помешало, – сказал Квиллер.

– Покупатель из Монреаля был помешан на этих треугольниках. Он хотел получить всё, что можно. Наркс позвонил Эрлу Ламбрету и попросил его отправить грузовым самолетом все старые картины, которые ещё не были проданы, – продолжал Кендал.

– Это был как раз тот телефонный звонок, который подслушала Зоя.

– Ламбрет предложил послать их машиной, но Наркс сказал, что машина с Маунтклеменсом уже на полпути в Питсбург. Ламбрет возразил, что машина по—прежнему здесь, припаркована в аллее за галереей.

– Итак, Наркс почувствовал неладное.

– Нет, пока не услышал об убийстве Ламбрета. Тогда он понял, что Маунтклеменс лгал, и решил нажиться на этом. В любом случае он ненавидел Маунтклеменса, потому что чувствовал себя пешкой – роботом, вынужденным исполнять приказы важной шишки. Как только появилась возможность отомстить, он решил потребовать изрядный куш из тех денег которые Маунтклеменс нагрёб от продажи картин Скрано.

– Глупо было со стороны Наркса надеяться, что он сможет шантажировать такого ловкого дельца, как Маунти, – вставил Одд.

– Итак, Маунтклеменс ждал его во дворике, – продолжал Кендал. – Но Наркс прыгнул и отобрал нож.

– Он сказал, зачем вернулся туда?

– Главным образом для того, чтобы забрать картины, которые он подписывал собственным именем. Он боялся, что это может навести полицию на след. Несколько картин Скрано он тоже забрал, а потом вернулся, чтобы взять остальные, и столкнулся с Квиллом и с этим котом.

– Что станет с ценами на картины Скрано, когда вся эта история всплывет? Многие покупатели выбросятся из окна, – заметил Арчи.

– Хотите, я вам кое-что объясню? – вмешался Квиллер. – За последние несколько недель я перевидал огромное количество картин, но, если бы у меня были свободные деньги, я обязательно купил бы прекрасные серые и белые треугольники Скрано.

– Парень, да ты с ума сошёл! – вскричал Одд.

– Кстати, чуть не забыл, – сказал Кендал, – эти треугольники были совместной работой. Рисовал их Наркс, но идея принадлежала Маунтклеменсу.

– Очень разумно, – согласился Квиллер.

– Маунтклеменс потерял руку и не мог рисовать, а Наркс владел отличной техникой, но не имел творческого воображения. Хитро!

– Могу поспорить, что многие художники имеют духовных наставников, – сказал Одд.

– Давайте выпьем ещё по стакану томатного сока, – предложил Арчи.

– Нет, спасибо, – отказался Квиллер. – Я ужинаю с Зоей Ламбрет, нужно ещё заехать домой и сменить рубашку.

– Пока ты ещё не уехал, – сказал Одд, – я хотел бы рассказать кое-что об этой сварщице и объяснить, почему до сих пор не сфотографировал её.

– Слушаю.

– Я поехал в школу, но её там не оказалось. Она сидит дома, потому что у неё воспалены руки.

– Что с ней случилось?

– Помнишь этого парня, который упал и разбился? Батчи пыталась спасти его, но ей на руки упала эта железная штука и повредила запястья. Она вернется на этой неделе, и я сделаю несколько фотографий.

– Сделай их хорошо, – попросил Квиллер. – Приукрась достоинства этой женщины, если сможешь.

Когда Квиллер приехал домой, чтобы покормить кота, он обнаружил Коко распростёртым на ковре в гостиной и увлеченным своим туалетом.

– Готовишься к ужину? – спросил Квиллер. Розовый язык двигался по белой груди, коричневым лапам и желтовато-коричневым бокам. Влажные подушечки лап протирали бархатные коричневые уши. Блестящий коричневый хвост был зажат между передними лапами, и кот тщательно его облизывал. Коко выглядел вполне обычным котом, а вовсе не сверхъестественным созданием, которое читает мысли, угадывает будущее, обнюхивает то, чего не видит, и чует то, чего не может унюхать.

– Мне следовало бы написать статью о тебе, Коко, и назвать её «Кот-сыщик находит ключ к загадке двух убийств». Ты был прав, а я ошибался. Никто не похищал золотой кинжал. Маунтклеменс не улетал на трехчасовом самолете. Батчи не совершала преступлений. Нино не был убит. И Зоя не лгала мне.

Коко продолжал вылизывать хвост.

– Но у меня ещё множество вопросов, на которые я не знаю ответа. Зачем ты привёл меня в кладовку наверху? Для того чтобы найти эту Мятную Мышь или помочь мне обнаружить обезьяну Гиротто?

Зачем ты привлек моё внимание к подставке для ножей в пятницу ночью? Ты хотел, чтобы я заметил, что там одного не хватает? Или всего лишь предлагал нарезать для тебя немного мяса?

А почему ты так настаивал, чтобы мы спустились в эту кухню? Ты знал, что Наркс придёт?

И что с этим мастихином? Зачем ты пытался спрятать его? Ты догадывался, что может произойти?

Коко продолжал вылизывать хвост.

– И ещё одно: когда Оскар Наркс бросился на меня с ножом, ты действительно запаниковал? Или ты пытался спасти мне жизнь?

Коко закончил вылизывать хвост и посмотрел на Квиллера таким взглядом, словно в его небольшой коричневой головке таился ответ на все вопросы мироздания. Потом он свернул свое гибкое тело немыслимым образом, поднял нос, скосил глаза и почесал ухо задней лапой, всем своим видом выражая немой кошачий восторг.

1

обстановка (фр.)

2

домашний паштет (фр.)

3

маленькие пирожные (фр.)

4

хлам, старое железо (англ.)

5

рагу из говядины (фр.)

6

Мастихин – нож, которым пользуются художники, соскабливая краски с холста