Очерки и воспоминания

      Диапазон объединения - от сочувствующих идеям Союза известнейшего земца Д. Н. Шипова и графа Гейдена до входящих в "ячейки" социалистов-революционеров и соц. - демократов. Последних, впрочем, было в Союзе очень мало: они всегда держались сепаратно, "не пачкаясь" связью с "буржуазией". Тогда они еще не знали, или не понимали, что для всякой общественной работы контакт или даже прямая коалиция с соседями необходима: единый фронт французского типа тогда pyccкие социал-демократы не признали бы.
      Постепенно работа "Союза Освобождения" стала давать результаты: рядом с бесформенной массой "оппозиционеров" стало складываться прочное конституционное ядро с определенными кадрами. В № 1-м журнала были помещены два заявления, определявшие работу Союза и его porte-раrоl'я - органа. Первое заявление от редактора, П. Б. Струве. Оно гласило, что журнал посвятит свои силы борьбе за освобождение родины от политического гнета, за свободу личности, за свободу общественного развития. Статья кончалась декларацией: "Пусть национальное освобождение будет открыто провозглашено общим делом отцов и детей, революционеров и умеренных. Пусть насилию, унижающему наш народ и извращающему всю нашу жизнь, будет брошен в лицо соединенный вызов, будет противопоставлена единая борьба. Такого вызова оно испугается, перед такой борьбой оно не устоит."
      Заявление конституционалистов (главным образом из среды земских деятелей) также являлось декларацией: "Все общество требует от власти серьезной политической реформы, и "Освобождение" рассматривает себя как орган этого единогласного и настойчивого общественного мнения. Отличие нашего органа от других заграничных изданий заключается в том, что мы предполагаем объединить те группы русского {38} общества, которые не имеют возможности найти исход своему возмущенному чувству - ни в классовой, ни в революционной борьбе. Мы желаем выражать исключительно бессословное общественное мнение и на него опираться".
      Хотя конституционалисты и отрекались в этой декларации от "революционной борьбы", но сейчас, оглядываясь назад, следует признать, что выступления этих всегда умеренных элементов с какими бы то ни было антиправительственными заявлениями производили неизмеримо более сильное впечатление, чем взрыв бомбы или очередное убийство агента правительства. ведь это двигались уже не "профессиональные революционеры", а слои, на которые самодержавие в значительной мере опиралось в своей деловой работе.
      Теперь эта опора рушилась... И именно это явление революционизировало всю жизнь и изолировало власть - до полного ее одиночества. Ее чиновничий аппарат мог не поддаваться разложению, пока действовали революционеры. Но когда так называемые "лойяльные", благоразумные слои общества восстали против "отсутствия творческих идей среди правящих кругов", - состояние предреволюционной неуверенности, а иногда и прямой растерянности, охватило и эти правящие круги. Если к этой прошедшей эпохе применить излюбленное современное понятие - необходимость "сильной, решительной власти", - то именно этого атрибута власти, - ее силы, - лишилось в те времена самодержавие!..
      Таково было влияние "Союза Освобождения" и его организаторской работы. Одряхлевшему и ослабевшему самодержави Союз готовил заместителей - из среды земских и радикально-демократических кругов.
      III.
      Работа А. И. Браудо в недрах Союза Освобождения была многообразна и всегда целесообразна. Выступать публично он не любил. Да и вряд ли это было удобно: он был штатным чиновником Императорской Публичной Библиотеки и ее отделения Rossica. Но его работа была неоценима и по его положению в библиотеке, и по участию в огромном издательстве "Общественная Польза": оба места работы связывали его с множеством людей, которых он в свою очередь притягивал к работе Союза или в помощь ему. Если {39} не удавалось найти квартиру под нелегальное собрание или же под новый транспорт литературы , мы шли к Ал. Ис.
      - Плохо работаете! шутил он. Да я вам найду место под склад у любого министра: очень это либеральный народ стал... Того и гляди без нашей помощи введут конституцию...
      А за шуткой - дело: находились и квартиры, и готовность "принять литературу".
      Однажды он зашел по делу в одну квартиру, ультра-конспиративную, где мы, так называемая "техническая группа", запаковывали свежий номер "Освобождения" и надписывали адреса. А. И. взял список адресов, долго и внимательно его читал, а затем - с лукавой усмешкой - стал наводить критику:
      - Не понимаю, зачем трудитесь?.. Посылаете журнал людям, которые и сами отлично знают дорогу... Устарелые методы. Попробуйте регулярно посылать журнал всем российским губернаторам. Будет много полезнее. По крайней мере свежие головы и непосредственность восприятия...
      Сначала мы подумали, что он шутит.
      - Нисколько, нисколько не шучу. Теперь никому столько не приходится думать, как агентам власти. Кругом забастовки, волнения, никто их слушаться больше не хочет. А тут наш Петр Бернгардович прекрасно и совершенно ясно объяснить им, отчего вся эта кутерьма происходить. Уверяю вас, - будут читать!
      Совет был принят, и с этого номера мы регулярно стали посылать журнал на адрес "Его Превосходительства, господина тамбовского или самарского губернатора", - по всем губерниям... Я уже писала в другом месте, что мне лично дважды пришлось убедиться в интересе, который проявляли эти люди к журналу. Мы рассылали его им вплоть до самого последнего номера... Сам Ал. Ис. имел обширную клиентуру. Как только приходил свежий номер, он наполнял им свой портфель, и - "нужные лица" получали пищу регулярно. И очень часто он приносил для от правки в Штутгардт свежую политическую информацию, всегда ценную и содержательную. "Не для агитации, а для самопознания", говорил он. {40} Так, - в открытой и нелегальной работе, - дожили мы до революции 1905 года. В № 17 "Освобождения" были формулированы задачи русских конституционалистов и прежде всего - для выполнения этих задач - была указана необходимость образования партии. Характер этой партии редактор определил двумя основными положениями:
      1) Партия должна быть открытой и решительно конституционной.. Это требование исключает возможность привлечения в нее лиц так называемого "славянофильского образа мыслей".
      2) Партия должна быть открыто и решительно демократической... Только демократическая партия политического освобождения России будет иметь необходимый для такой партии широкий базис... Для того, чтобы в рядах либеральной партии могли рука об руку действовать и земский дворянин, и разночинец-интеллигент, представитель третьего элемента, и крестьянин, доработавшийся до политического самосознания, партия должна открыто и решительно исповедовать принцип политической равноправности.
      И потому в ее программе необходимо ясное заявление в пользу всеобщей подачи голосов.
      И в 1905 году образовалась конституционно-демократическая партия. Если в Союзе Освобождения собранные конституционные силы пытались создать резко-определенное общественное мнение и направить его против язв старого режима, то в к. - д. партии людям надо было эти язвы лечить, то есть, как тогда выражались, - заняться "положительной и конструктивной работой". Но работать пришлось с помощью столь несовершенного инструмента, как российский quasi парламентаризм, - хилые и бесправные Государственные Думы.
      В наших кружках - в этот период парламентского безвременья - всегда было интересно слушать деловую критику работы парламентов и, в особенности, поведения их антагониста, - самодержавия, - со стороны А. И. Браудо. Он был безусловным западником, высоко ценил политические институты западных народов и едко высмеивал "русских Горемык" в роли "ответственных перед парламентом правителей". С ним всегда было приятно провести час-другой и отдохнуть в деловой, всегда остроумной беседе от широко распространенной российской отсебятины... {41}
      IV.
      А затем минуло "безвременье" и наступили времена... Вторая революция, Временное Правительство, третья революция, - Октябрь... Люди общественно-освобожденческого типа отходят на задний план: инициатива действий переходит в руки совершенно новой породы, - в руки низовой демократии или, вернее, охлократии с небольшой кучкой ленинцев ( "профессиональных революционеров", как называл себя Ленин) во главе. В этот период мне редко приходилось встречаться с А. И. Браудо: он остался в Петербурге, я жила в Москве. Я знала, что он работает на месте своей службы, в Публичной Библиотеке. Но кем он стал после таких землетрясений - я не знала. А изменения в людях шли непрерывной цепью. Одни пятились назад и кляли свои прежние "ошибки" и симпатии. Другие шли в белое движение, чтобы с помощью этого рычага повернуть Poccию на правильный путь. Третьи впадали в безверие, - во все, - в политику больше всего. Четвертые, наоборот, целыми днями простаивали в церквах, вдруг обретя мистическую веру и находя утешение в религии...
      Так менялись люди, еще вчера бывшие на передовых постах движения. Служилая интеллигенция понуро шла на службу к большевикам, рассуждая практически: не умирать же с голоду!
      Осенью или зимою 1919 г., - точно не помню - задребезжал звонок. Открываю дверь нашей квартиры в Николо-Песковском переулке на Арбате и сразу даже не могу узнать посетителя... Передо мной маленький, измученный старичок. Лишь по сохранившимся "хрустальным" глазам я узнала А. И. Браудо. Он ехал с юга (из Одессы) в Ленинград и посетил в Москве своих старых знакомых. На него жутко было смотреть. Только отдышавшись, он стал рассказывать о своих переживаниях и впечатлениях. Да, это был тот же член Союза Освобождения, каким я его знала в "те времена": ни в чем не раскаявшийся и не изверившийся...
      - Трудности перед Россией стоят неисчислимый. Но нам, уцелевшим интеллигентам, надо работать, не разгибая спины. Вызвали духов - из небытия... И формула переменилась.
      {42} Тогда мы говорили: сначала реформа, потом успокоение. Теперь наоборот: сначала успокоение, потом реформа. Успокоение - от революции и гражданской войны... Он стал расспрашивать о знакомых и друзьях. Особенно горячо протестовал против "бездействующих", чего-то ждущих:
      - Ждать положительно нечего. Надо становиться за станки... Кто что умеет. Только не ждать. Чего? Ведь строить придется вот из того материала: нового никто не подвезет. Химер наслушался много. Но ведь химеры нас не спасут. Только работа, упорная работа...
      - Да, ведь, не дают работать, дорогой Александр Исаевич...
      Называю имена ценных работников, сидящих в тюрьмах - ни за что... Просто попадали под колеса "революционных автомобилей" за образ мыслей.
      - Это верно, образ мыслей сейчас преступление. Все революционеры эгоистичны и подозрительны. А вы думаете, - если бы победил юг, - мы с вами беседовали бы здесь, за столом? Нет... Нет... В гражданской войне "мирных и добродушных" победителей не бывает.
      - Это ваше впечатление от "южного" духа?
      - Нет, это мое убеждение...
      Долго мы беседовали с этим умным, хорошо видящим действительность человеком. Как то ни странно, в интеллигентской среде тогдашнего времени такие типы встречались редко. Гораздо больше было людей, совсем "неприемлющих" то, что произошло: пустой туман, который завтра рассеется. Как рассеется, под лучами какого солнца, это не всегда ясно представляли себе. Но царило убеждение: в том, что есть, копаться не стоит; это,временное, короткое, преходящее, не настоящее...
      И жили - вне пространства и времени. Существование, быть может, наиболее тягостное.
      - Что думаете делать в Петербурге? ,- С головой уйду в свое библиотечное дело. Я ведь теперь только "спец"...
      - Занятие скучное? Спец?
      - Не столько скучное, сколько бескрылое... Ну, что же... Надо растить крылья.
      - И лететь за мировой революцией?
      - Нет... Для таких далеких полетов я уже стар. Подожду окрыления отечественного... Это - ближе и нужнее. Тепло простились. Грустно было расставаться с этим близким по духу человеком. В те времена при прощании с кем-нибудь даже из очень близких друзей или родных не было уверенности в новом свидании: людьми играла судьба, - судьба слепая, жестокая, никого не щадящая...
      V.
      Уже здесь, заграницей, прочла известие о его смерти в Лондоне, осенью 1924 года. Человек с "хрустальными" глазами умер, так и не дождавшись "отечественного окрыления", когда мог бы быть использован его глубокий и ценный пафос общественности, а не только его познания, как "спеца".
      Ек. Кускова. {45}
      ВСТРЕЧИ С А. И. БРАУДО
      (Симон Дубнов)
      Человек, который так много делал и так мало говорил, заслуживает, чтобы о нем другие говорили. Близкие друзья покойного, вероятно, расскажут многое о его делах, о которых в свое время знали лишь немногие. Я не принадлежал к этому тесному кругу друзей, но мне приходилось в течение двух десятилетий встречаться с Александром Исаевичем Браудо, часто даже работать в общем деле, литературном и политическом, и я могу на его литературных поминках рассказать о тех впечатлениях, которые сохранились в моей памяти от этих встреч.
      Мы встретились впервые летом 1902 года. После 12-ти летнего отсутствия я приехал на время в Петербург. Здесь предо мною, человеком 80-х годов, предстало "племя молодое, незнакомое", появившееся на общественном поприще в 90-х годах. Среди них был А. И. Браудо, которого мне представили, как молодого историка-библиографа. Кажется, что он уже тогда состоял библиотекарем Императорской Публичной Библиотеки. Увидел я его в кружке сотрудников и друзей обновленного "Восхода", вскоре после перехода журнала к группе Винавера-Сева. Во время товарищеского ужина в литературном ресторане Малоярославец на Морской улице велась оживленная беседа о вопросах дня: о еврейском национальном движении и о позиции "Восхода" между националистами и ассимиляторами. Горячились Сев, Тривус-Шми, спокойнее говорили другие "восходовцы", но Браудо, насколько помнится, либо молчал, либо вставлял односложные {46} замечания.
      Потом я убедился, что это его facon de "parler", что он вообще не признает в речи придаточных предложений и говорит короткими, отрывистыми фразами, говорит редко, но с видом глубокой искренности и убежденности, не желая облекать простую честную мысль в нарядные одежды.
      Таким я его видел спустя несколько лет, во время революции 1905-1906, на съездах Союза Полноправия в Петербурге. Принадлежа к Еврейской Демократической группе, основанной им совместно с Л. М. Брамсоном, Г. А. Ландау и др., он редко вмешивался в прения, даже редко сидел в рядах делегатов, а больше ходил между рядами и вел переговоры в кулуарах с единомышленниками или противниками. А между тем он принимал деятельное участие в исполнении решений Союза, особенно в комиссии для расследования октябрьских погромов и в сношениях с заграничными друзьями в деле информации Запада о том, что делалось с евреями в России.
      Скоро мы сошлись в одном скромном литературном предприятии: в издании исторического сборника "Пережитое", где ближайшими сотрудниками, кроме Браудо, были С. М. Гинзбург и Ан-ский. Помню несколько заседаний нашего редакционного кружка с участием Браудо, который нес заботы по добыванию средств для издания сборника и сам написал для первого тома большую библиографическую статью. С учреждением Еврейского Историко-этнографического общества (1908 г.) я вышел из состава кружка "Пережитого", но Браудо оставался там, хотя в то же время вместе со мною вошел в комитет нового Общества. Здесь он, впрочем, не был активен и через год ушел из комитета.
      Очень часто мы встречались во время нашей совместной работы в журнале "Еврейский Мир" (1908-1909). В нашей коалиционной редакции, где были представлены разные течения: Фолкспартей, Народная группа, сионизм, Браудо был представителем Демократической группы. Он участвовал и в редакционной коллегии, где часто шли партийные споры по поводу той или другой политической статьи, и в секретариате, где нашим больным местом были финансовые заботы. Он сосватал нас с типографией "Общественная Польза", при которой находилась и редакция "Еврейской Старины" в комнатах, выходивших окнами на острый угол Б. Подьяческой {47} и Фонтанки. Помню его тогда, в первые месяцы 1909 года, крайне озабоченным и расстроенным. В нашем кругу шептались о том, что Браудо грозит большая опасность со стороны Департамента Полиции, так как раскрытая тогда афера Азефа заставляла опасаться многих арестов среди "симпатиков" народнических партий, к которым принадлежал и Браудо. Однако гроза прошла, и наш конспиратор успокоился.
      У Браудо были большие связи в Петербурге, особенно в академических кругах. Однажды я узнал, что он пытался оказать мне, важную услугу без моего ведома. Это было в конце, 1912 года, когда министерство внутренних дел делало мне большие пакости при возобновлении моего права жительства. От моего адвоката Айзенберга Браудо слышал об этих пакостях и о моем желании получить разрешение на жительство сразу на несколько лет, чтобы не приходилось ежегодно возобновлять мучительное для меня ходатайство. И вот он попросил академика, ориенталиста Радлова поговорить об этом с министром внутренних дел Макаровым. Министр обещал выдать разрешение на четыре года, но не успел он распорядиться об этом, как товарищ министра уже подписал разрешение на один год. Этo очень огорчило Браудо, который хотел избавить меня от мытарств в министерских канцеляриях, даже без просьбы с моей стороны, так же тихо, "конспиративно", как делал добро во многих других случаях.
      Памятны мне вечера в "придумских совещаниях" (совещания общественных деятелей с еврейскими депутатами Государственной Думы по вопросам их тактики в парламенте) и особенно в большом Политическом совещании военного времени (1914-16), состоявшем из пленума и бюро. Как часто видел я там А. И. Браудо в поздний вечерний час, иногда после полуночи, взволнованным при голосовании тех или других предложений. Вот он стоит между креслами заседающих, готовый в любой моменте вызвать кого-нибудь из них в соседнюю комнату, чтобы проагитировать его, подсказать ему поправку и т. п. Ведь осуществлять принятые решения приходилось в первую очередь ему, ибо он руководил работою секретарей и переписчиков в бюро нашей организации, при квартире депутата Фридмана. Молчавший {48} во время дебатов в заседаниях Браудо был одним из главных двигателей всего аппарата, вне этих говорилен, в исполнительном бюро.
      Пришла февральская революция 1917 года. Засияли хмурые лица ночных заговорщиков еврейского Петербурга, можно было открыто говорить и действовать. Наш тихий конспиратор на время исчезает с моего поля зрения. Но приходит на смену фатальный Октябрь, разрушены наши начинания, опять приходится совещаться, как бороться против контрреволюции слева, против опасностей гражданской войны и еврейских погромов. Помню пасхальный день 1918 года. Мы сидим в квартире сиониста Розова, и Браудо обсуждает совместно с нами план учреждения Еврейского Национального Совета из состава депутатов, избранных в разогнанное большевиками Учредительное Собрание, и делегатов несостоявшегося Всероссийского Еврейского Съезда (ВЕС). Совет учрежден, собирается в течение весенних и летних месяцев, - но хаос большевизма растет и поглощает эту последнюю организацию петербургского еврейства.
      Петербург тонет в волнах этого хаоса. Террор, голод, холод превращают город в обиталище пещерных людей. Разбежались близкие друзья, сотрудники, соратники, а оставшиеся ютятся в своих примитивных квартирах, разобщенные, вследствие разрушения способов передвижения. Надолго я теряю А. И. Браудо из виду. Он получил в Публичной Библиотеке пост вицедиректора, но вероятно живет не лучше других пещерных людей бывшей столицы. Лишь незадолго до моего исхода из большевицкого "дома рабства" я встречался раза два или три с Браудо, на помню уже по какому поводу. Перед отъездом я поехал прощаться с ним. Не застал дома, в квартире рядом с Публичной Библиотекой, и оставил ему записку, которая меня самого взволновала. Я писал, что в течение нашей многолетней совместной работы я научился ценить его глубокую преданность нашему народному делу, прямоту и правдивость его натуры. Это было весною 1922 года, когда я прощался навсегда с Петербургом и со всей Россией.
      Через два года, когда я жил в Берлине, меня посетили двое гостей из Петербурга: А. И. Браудо и Л. Я. Штернберг. Оба имели какие-то "командировки" с научными целями: {49} иначе их не выпустили бы из советского Ленинграда даже на короткое время. В наших беседах они разделили между собой роли: Штернберг говорил, рассказывал о запустении старого Петербурга, а Браудо грустно молчал. Через несколько дней оба ухали, один в Брюссель на конференции этнографов, другой в Лондон.
      Вскоре получилась печальная весть: Браудо внезапно умер в Лондоне от разрыва сердца, сидя в квартире эмигрантской семьи из России. Замолчало и волнующееся сердце этого человека с сомкнутыми устами. Через несколько лет умер в Петербурге и Штернберг, некогда выдержавший сахалинскую ссылку, но не выдержавший моральной пытки современного режима.
      С. Дубнов.
      {52}
      ПОДВИЖНИК
      (И. Гессен.)
      Среди многочисленной петербургской интеллигенции Александр Исаевич Браудо занимал исключительное положение: он был, пожалуй, самой незаметной фигурой, вместе с тем, самым нужным и единственно незаменимым членом ее.
      Еще до образования политических партий в России интеллигенция делилась на различный группировки, между которыми воздвигались высокие непроницаемые перегородки. Каждый имел свое место в одной из таких группировок, и одновременное участие в другой казалось бы неуместным, бестактным.
      С оформлением политических партий в 1905 г. наново произведено было как бы генеральное размежевание, после которого никому уже не полагалось вторгаться в пределы чужих владений. Трудно теперь поверить, что даже необходимость защиты профессиональных интересов разбивалась об эти перегородки и заборы, что, например, лишь во время войны удалось объединить повременную прессу в "Общество редакторов" для борьбы с произволом военной цензуры, а "прогрессивный блок" сформировался лишь тогда, когда стихия окончательно овладела ходом событий, и никакой надежды на избежание катастрофы уже не оставалось.
      Единственный человек, пользовавшийся изъятием из основного правила интеллигентского общения, был Александр Исаевич. Он нигде не имел своего места, но в е з д е, во всех группировках и партиях, (конечно, исключая несамостоятельные, искусственно питаемые властью), был жданным и желанным, и не гостем, а своим. С первого взгляда представлялось непонятным, почему это так сложилось: А. И. как будто не принимал никакого участия в происходившем вокруг него, оставался бесстрастным наблюдателем. Собрания {52} всегда были шумны и страстны, все спорили, горячились, один А. И. сидел молча - разве изредка вполголоса вставить какое-нибудь беглое замечание - со скорбным изможденным лицом и, часто, закрытыми глазами, из которых, когда он смотрел на вас, излучался тихий успокоительный свет. Но как только заседание кончалось, все спешили обступить А. И., и каждый норовил отвести его в сторонку, что-то шепнуть ему, что-то от него услышать. И тут, хоть его на части рвали, он ни на юту не изменял своей благородной степенности. Каждому отвечал ровным, спокойным, тоже скорбным голосом, никогда - думаю - никому ни в чем не отказывая, меньше всего заботясь о себе, меньше всего щадя самого себя.
      Русская интеллигенция - это уже дело прошлого - представляла явление столь же своеобразное, сколь и замечательное. Отличительную, характерную черту ее вижу в том, что для нее на первом месте стояло общественное служение, подчинявшее себе все другие личные и частные интересы. Отсюда повышенное настроение, заставлявшее, точно первая любовь, звучать золотые струны души и поднимавшее над будничной суетой. А. И. ярко выделялся и среди интеллигенции: ему вообще не приходилось считаться с личными интересами, таких у него не было. Жизненный девиз его можно определить проникновенными словами Тургенева: "жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение, ...жизнь - тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное - вот ее тайный смысл, ее разгадка... Не наложив на себя железных цепей долга, не может человек дойти, не падая, до конца своего поприща". Одну только оговорку надо бы внести сюда: А. И. не накладывал на себя железных цепей. Таково было впечатление, что с ними он и родился. Никому, во всяком случае, не дано было видеть, что он чувствует или тяготится тяжестью цепей своих. Напротив, казалось, что они несут его, и походка была у него такая неслышная, спокойная, ровная, словно он не ступает, а несется.
      Этими же цепями неколебимо сковано было изумительное гармоническое сочетание любви к ближнему с любовью к дальнему. Слишком известно, что эти два рода любви, как будто столь близко родственные, нередко проявляют себя непомнящими родства. Отрицательное их сочетание - отсутствие любви к ближнему и к дальнему - явление обычное, но {53} совмещение любви к человеку и к человечеству, увы! встречается далеко не часто. Однако, у А. И. эти непомнящие родства дружески сосуществовали и соперничали только в степени активности, беззаветности и жертвенности.
      За 25 лет нашего сотрудничества и дружбы и - временами - ежедневного общения я положительно не припомню ни одной беседы на тему, выходящую из области общественного долга. Совсем не могу себе представить его сидящим, например, в театре, концерте и т. п. Но за то его можно было встретить везде, где творилось общественное дело или требовалось кому-нибудь помочь. Труднее всего было застать его дома: помню, как однажды удивился моему телефонному звонку сын его, тогда еще мальчик, и недовольно сказал мне : "папы же нет дома", а на вопрос, где бы можно его сейчас найти, уверенно прибавил: "он шлёпает". А. И. действительно "шлёпал" с утра до поздней ночи, потому что дня не хватало, потому что задача так была поставлена, что "где горе слышится, где трудно дышится, будь первый там!" И эта установка становилась с каждым годом все шире известной, все росло количество "клиентов", и все тяжелей становился короб дел, поручений и просьб, с которыми он утром выходил из дому "шлёпать".
      С чем только и кто к А. И. ни обращался и что только ни брал он на себя! Напомню здесь два-три характерных случая: один из них касается громкого разоблачения Азефа, когда эсеры никак не могли преодолеть своего нежелания поверить в предательство главы "боевой организации" и, ради получения все новых, совсем излишних уже доказательств, меньше всего считались с интересами "ближнего".
      К Браудо они и обратились в самый решительный момент с просьбой получить от Лопухина письмо на имя Столыпина, которое должно было рассеять последние сомнения, опустить письмо в почтовый ящик и копию отправить в редакцию "Таймса". Участие А. И. представлялось необходимым, как гарантия, что письмо будет отправлено по назначению, что никакие соображения не отвлекут его от точного исполнения долга, - в этом и Фома неверующий усумниться не мог бы. А Браудо, хоть сам и был уже вполне уверен в предательстве Азефа и отчетливо сознавал, что посредничество станет известным и подвергает его большому риску, ни на минуту не {54} задумался просьбу исполнить, по той простой причине, что кому-нибудь придется же это сделать, а раз так, то разве можно сваливать тяжесть с себя на чужие плечи!
      Другой случай касается "Речи", в редакции коей А. И. был частым и всегда самым дорогим гостем. Я не мог удержаться от радостного восклицания при виде его, ибо, с чем бы он ни пришел, его степенная осанка, задумчиво грустное лицо с лучистыми глазами сразу рассеивали суетливое редакционное настроение, сменявшееся предвкушением душевного отдыха. Случай, о котором я хочу рассказать, относится примерно к 1911 г.,, когда А. Н. Хвостов, впоследствии министр внутренних дел, был нижегородским губернатором, и наш корреспондент настойчиво отмечал все его вызывающие беззакония. А. И. пришел со странным, как он выразился, поручением.
      "Вчера был у меня приехавший из Н.-Новгорода раввин и много рассказывал об ужасных притеснениях евреев ни перед чем не останавливающимся губернатором. А на днях Хвостов вызвал раввина к себе и заявил, что если "Речь" не перестанет писать о нем, то за каждую корреспонденцию будет выслана из города еврейская семья. Раввин уверял, что он никого в редакции не знает и бессилен повлиять на нее, но Хвостов был непреклонен: "если Вы поищете, то найдете нужную связь". Пытался раввин объяснить, что отрицательное отношение "Речи" может только способствовать карьере губернатора. Хвостов признал это правильным, но прибавил, что как раз, когда он прохлаждается за утренним кофе, ему подают петербургскую газету и настойчивое упоминание его фамилии досаждает и отравляет удовольствие. "Поэтому, так и знайте - если мне будут досаждать, то и я вам буду платить неприятностями".
      На этом А. И. оборвал рассказ и, сильно наморщив лицо, задумался. "Ну, как же нам быть?" - спросил я. Он не сразу ответил, и наконец как бы выдавил из себя слова: "какой негодяй!" Но и это произнесено было бес малейшего повышения голоса, просто как констатирование факта, как бы речь шла, например, о змее, которая собиралась ужалить. Что ж тут поделаешь? Такой она создана, и ядовитое жало ее единственное оружие в борьбе за существование. Не нужно было спрашивать, чем кончилась беседа А. И. с раввином, сам же {55} он даже не поставил вопроса о возможности изменения отношения газеты к необузданному губернатору. Верный и преданный сын своего многострадального народа, А. И. и в мыслях не мог бы отделять и противополагать интересы еврейства благу родины своей, как он понимал его.
      Иногда А. И. появлялся с большими и приятными сюрпризами. Особенность его положения среди петербургской интеллигенции была еще и в том, что у него были крепкие связи в высших слоях бюрократии, ему были открыты и двери великокняжеских дворцов. Он и здесь пользовался неограниченным доверием и искренним уважением, а директор публичной библиотеки, в которой А. И. служил до смерти своей, Кобеко горячо любил его. Одним из таких сюрпризов был оказавшийся в его руках проект "основных законов", выработанный в апреле 1906 года и хранившийся в величайшей тайне.
      В своих, вообще весьма неточных "Воспоминаниях" Витте утверждает, что, по состоявшемся уже оформлении этих законов, они были сообщены Треповым В.