Никто не знает ночи

– Для достижения ближайших практических целей.

– Каких целей?

– Имея глаза, обнаружить их не так сложно, – устало ответил Симон. – Покончить с войной, победить голод, нужду, невежество. И не ради души, а потому, что это условие нашего выживания. Призови на помощь свой здравый смысл.

– Ну, а как насчет твоего собственного здравого смысла? – спросил Томас и осушил стакан. – Откуда ты явился, брат? Как ты попал сюда?

– Они гнались за мной.

– Как они выследили тебя? – Томас поставил стакан и скрылся в алькове.– Это не вопрос,– послышался оттуда его голос,– я не желаю ничего знать.

В дверь тихо постучали. Симон уже был на ногах, он стоял голый, собираясь одеваться. Но тут опять упал в кресло и прикрылся халатом. Дверь чуточку приоткрылась, послышался приглушенный женский голос. К Симону подошел Томас с подносом в руках.

– Вот, поешь. Полагаю, тебе не мешает подкрепиться. – Он поставил поднос на стол. – Выпей, – сказал он, наливая пиво. – Поешь и выпей, тебе станет лучше.

От ледяного пива стакан запотел. Симон посмотрел на стакан, на четыре бутерброда и вдруг ощутил ужасающую слабость во всем теле от голода и жажды. Рука его дрожала, когда он брал стакан, и пиво немного расплескалось, от жадности, с которой он принялся поглощать еду, он закашлялся, на глазах выступили слезы. Халат соскользнул на пол, Симон наклонился, чтобы поднять его, и опрокинул стакан. Томас вытер стол полотенцем и вновь налил пива.

– Не торопись, – сказал он, – время еще есть. Если хочешь, могу добавить. – Симон, сидя с набитым ртом, заметил улыбку в голосе Томаса, перестал жевать и, опустив голову, оглядел себя. Полы халата разошлись. Он стянул его на груди и замер в такой позе. Томас отошел к камину. – Чертов дым, – проговорил он, отворачиваясь от огня. – Свет резковат,– добавил он и погасил верхний свет.– Так-то лучше… Тс-с-с, что там такое?

Вдалеке, в тлеющей тишине ночи завыла сирена «скорой помощи». На какое-то мгновенье она прорезала дальние стены мрака и погасла.

– Сиди, – приказал Томас в ответ на испуганный грохот отодвигаемого стула, – тебя это не касается. Кстати, твоя стрельба никого не задела, если ты этого боишься. Тут случай morbus cordis [30]. – Он быстро подошел к французскому окну, скрытому за шторой, приподнял ручку и потянул на себя так, чтобы можно было протиснуться в образовавшуюся щель.

Порывистый ветер стих, за окном было тепло и туманно. До рассвета, должно быть, оставалось совсем немного. Томас несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул воздух, потом перегнулся через балюстраду и посмотрел вниз.

Расплывчатые черные и серые пятна обрели более четкие контуры, превратившись в широкую въездную площадку, кусочек сада с темными кустами под стеной и широкую аллею, белевшую между черными кронами деревьев за стеной. Кто-то там прохаживался, мужчина и женщина. Они ожидали каждый сам по себе, не вступая друг с другом в беседу. Мужчина был лишь черным контуром на улице, но Томас сразу же его узнал по пульсирующему огоньку сигареты. Женщина ходила по тротуару вдоль стены сада, он не видел ее, только слышал постукивание высоких каблуков по плитам – цок-цок. Ему вспомнилась другая ночь, когда он сам ходил взад и вперед по переулку вблизи дома в ожидании «скорой помощи». На мгновение он перенесся в прошлое и опять сидел у кровати и видел стакан с водой и застывшими пузырьками воздуха на стенках, мелкие буковки на этикетке пузырька с лекарством, уродливую голую ступню и круглую черную дыру рта. Пытаясь отогнать видение, он оперся на балюстраду и сосредоточился на двух ожидающих внизу. Вот мужчина швырнул окурок, огонек, описав сверкающую дугу, погас. Хрупкое стаккато высоких каблучков затихло у дальнего конца стены. Вот они повернули назад. Снова приблизились.

«Скорая» примчалась со стороны Страндвайен. Машина въехала на аллею, сирена смолкла, и тотчас время понеслось вскачь, потеряло связанность, превратилось в отдельные, выхваченные из мрака и пропадавшие во мраке проблески. Фары осветили опустошенное белое лицо доктора Феликса и его высоко поднятую руку. Хлопок автомобильной дверцы, суетливые черные фигуры около машины. Ноги, идущие в дом, лучи карманных фонариков, шарящие по гравию, плитам, каменным ступеням лестницы. Приглушенное урчание работающего вхолостую двигателя. Ноги, выходящие из дома, медленно, осторожно, краешек носилок, красное одеяло, черные волосы и борода Габриэля. Негромкие мужские голоса, хлопок автомобильной дверцы, луч света, описавший круг и исчезнувший на Страндвайен, вновь завывшая сирена. Осталась только одинокая мелодия высоких тонких каблуков – цок-цок – по плиткам дорожки, вверх по лестнице. Неспешный тяжелый звук закрываемой двери.

Томас, перегнувшись через низкую балюстраду, спрятал лицо между руками. Она осталась. Феликс поехал, а она осталась с ним. Она будет его ждать, он знал. Не надо было бы стучать, он мог прямо войти к ней в темноту, и она бы обняла его и укрылась бы у него на груди, не говоря ни слова. И ему тоже не надо было бы ничего говорить. Томас закрыл глаза и вспомнил первую ночь, когда они встретились на пароходе, он видел ее руку, указывающую на фосфорическое свечение ночного моря, видел ее лицо под бледными звездами, над кучками спящих людей. Томас отнял руки от лица и прижался лбом к обжигающе ледяному железу. Он дышал часто и тяжело, открытым ртом. Внезапно он оторвался от балюстрады, круто повернулся и шагнул назад в удушливую жару и горький дым.

Он зажег свет. Симон заснул. Съежившись в кресле, он спал с полуоткрытым ртом, упираясь подбородком в грудь, полы халата опять разъехались, обнажив белое костлявое тело, тощие ляжки и черную растительность вокруг непропорционально большого члена. Голый беззащитный человек, каким бывает всякий спящий. На столе перед ним стояла пустая тарелка.

Томас легонько тронул его за плечо.

– Просыпайся, брат, – сказал он. – Пора.

Симон тяжело застонал. Руки беспомощно зашевелились, лицо перекосилось от муки.

– Лидия, – произнес он, уставившись прямо на Томаса невидящими черными зрачками.

– Кто такая Лидия? – спросил Томас.

Симон выпрямился, медленно, словно его оглушили.

– Что?… Что ты сказал?

– Я сказал: кто такая Лидия?

– Лидия? – Симон окончательно проснулся и рывком запахнул халат. – Какая Лидия?

– Именно это я и спрашиваю.

– Не знаю никакой Лидии. Откуда ты взял это имя?

Рука Томаса медленно приблизилась к лицу Симона, кончиками пальцев он провел по вспухшим царапинам, спускающимся по щеке и подбородку на шею и грудь.

– А откуда у тебя это?

Симон отбросил его руку. Мгновеньем позже он уже был на ногах. Томас отскочил за письменный стол. Они не спускали друг с друга глаз.

– Я что, обязан отчитываться перед тобой?

– Нет, конечно. Забудь. Я ничего не спрашивал. Просто еще ни разу не видел мужчину, который бы в драке пускал в ход ногти. Кто такая Лидия?… Нет, я не спрашиваю. Не хочу знать. Но ты, брат, думай, с кем спишь. Ты разговариваешь во сне.

– Заткнись, – проговорил Симон. – Заткни свою поганую глотку. Томас был белее мела. Он улыбался.

– Кто такая Лидия? – опять спросил он. – Хорошая девушка? Хороша в постели?

Симон сделал шаг вперед.

– Свинья, – прошипел он, поднимая руки над головой. – Грязная свинья…

– Поосторожнее с левой, – предупредил Томас, отступая. Симон не отставал ни на шаг. – Побереги левую. – Они медленно, как бы танцуя, заскользили по полу, не сводя друг с друга глаз. – Не бойся,– сказал Томас, – это останется между нами, братьями. Но если только она не чертовски хороша в постели, то я не вижу разумной… – Он пошарил сзади рукой, нащупал спинку стула и стремительным скачком укрылся под его защитой. – Ведь никогда не знаешь, – сказал он, – и если это она… -Он выдвинул вперед стул. Симон сделал прыжок, опрокинул стул, поскользнулся и, взмахнув руками, ударился левой об острый край. На секунду боль парализовала его. – Я хочу сказать, что это ведь может иметь последствия и для других, – сказал Томас. – Нет, нет, я ничего не спрашиваю, ничего не знаю… – Он сбросил халат с плеч и, переступив через него, швырнул его в Симона, накрыв того с головой. Тот покачнулся и упал, он боролся вслепую с опрокинутым стулом, с халатом Томаса, запутавшимся в его собственном, и наконец, освободившись, стремительно поднялся на ноги. – Только не левой, только не левой… – говорил Томас, парируя удары.

Две обнаженные мужские фигуры, точно два белых языка пламени, плясали среди мебели. Мертвая тишина опустилась над ними, слышалось только шлепанье прыгающих ног да горячее дыхание из открытых ртов. Они кружились, сталкивались, сливались воедино и вот, потеряв равновесие, покатились колесом из рук и ног по ковру. И вдруг все кончилось – Симон лежал распятый на спине, Томас придавил его руки к полу, зажав между ногами извивающееся тело. Они не спускали друг с друга глаз. Постепенно напряжение спало, они молча встали и, отвернувшись друг от друга, начали медленно одеваться. Симон был как в тумане, в висках стучала кровь, перед глазами все плыло, в ушах шумело, боль пульсировала в поврежденной руке. У него подкосились ноги, и ему пришлось сесть.

– Идиот, – выругался он шепотом.

– Что ты сказал? – послышался голос Томаса из алькова. – Опять во сне разговариваешь?

Симон, прочистив горло, повторил громко:

– Идиот!

– Христосик. – Томас, в одной рубашке, спокойно подошел к нему. – Помочь или сам справишься?

– Сперва сам научись штаны застегивать, – огрызнулся Симон. – Убирайся. Иди и подумай о своей бессмертной душе. Подумай как следует о смысле жизни.

– Жизнь не имеет смысла, – сказал Томас, застегивая верхнюю пуговицу рубашки.– Слова и мысли – всего лишь средство для достижения ближайшей практической цели… – Он взял со стола пистолет Симона. -Ты хоть раз кого-нибудь застрелил?

Симон, нагнувшись, натягивал носки. При последних словах Томаса он поднял голову и бросил на него быстрый взгляд.

– А ты?

Томас покачал головой.

– Я не могу. Этого не могу… Существует множество других способов убить человека, – сказал он. – Самый надежный – предоставить всему идти своим чередом, ни во что не вмешиваясь. Но застрелить человека?… Не могу. Даже самого себя. Почему-то этого я не могу. Быть может, потому, что это совершенно бессмысленно. Настолько бессмысленно, что становится смешным. – Говоря, Томас продолжал играть пистолетом.

Симон скривил губы:

– Ну вот, опять то же – смысл жизни. Священная неприкосновенная человеческая жизнь…

– Это я все знаю,– Томас протестующе махнул рукой. – Ты, естественно, совершенно прав. Застрелить другого человека – значит совершить практическое действие, продиктованное необходимостью. Человеком движет логика вещей, одна необходимость вызывает другую. Как нынче ликвидируют доносчиков? В часы пик отыскивают нужного человека на площадке трамвая, за секунды до остановки выполняют требуемое, соскакивают и исчезают в толпе. Вот так просто. Простое практическое действие. Все остальное – сантименты, буржуазная черная романтика… Ну а ты-то сам, брат, пробовал? – спросил он, подходя к Симону с пистолетом в руке. – Нет, нет, это не вопрос. Нам нельзя слишком много знать друг о друге. Можешь не отвечать,– добавил он, выпрямляясь. – Ты этого никогда не делал.

Симон посмотрел на него.

– Почему ты так уверен?

– Интуиция. Ты из тех, у кого руки трясутся. Ты не способен. Симон открыл было рот, чтобы ответить, но передумал. Он помотал головой.

– Держи, – сказал Томас, протягивая ему пистолет. – Ну-ка покажи мне, что ты способен прицелиться в человека и у тебя при этом не задрожит рука.

Наступило молчание, их глаза встретились вновь. Томас в расстегнутой белой рубахе стоял, широко расставив ноги. Симон сидел с пистолетом в руках.

– Чушь, – сказал он.

– Не способен, брат, – сказал Томас. – Ну, покажи мне, способен или нет.

– Пожалуйста, ежели это тебя развеселит, – согласился Симон с усталой гримасой. Он поднял пистолет. – Ну, доволен теперь?

– Жульничаешь, – сказал Томас. – Ты поставил его на предохранитель. Дай-ка. – Он взял пистолет из руки Симона, снял с предохранителя и отдал обратно. – Вот теперь порядок. Давай поиграем. Ты – борец за свободу, а я – доносчик. Я донес на тебя в гестапо. Они вот-вот явятся и заберут тебя. Поглядим, сможешь ли ты унять дрожь в руке?

И опять в наступившем молчании они не сводили друг с друга глаз.

– Кончай, – сказал Симон. – Это совершенно бессмысленно.

– Кто сказал, что бессмысленно? Что ты обо мне знаешь? Подумай-ка, в какой дом тебя занесло. В разгар оккупации мы купаемся в роскоши. У нас есть все, чего нет у других. Кто мы такие, по-твоему? Кто в этой стране наживается на войне? Пораскинь мозгами. Ты попал к коллаборационисту, дружок, а я женат на дочери коллаборациониста. Я ем его продукты, пью его спиртное и живу на его деньги. Его немецкие деньги…

– Вранье, – сказал Симон.

– Это истинная правда. Тебе бы следовало это понять давным-давно. Но ты ни шиша не понимаешь. Потеряв голову, ты в растерянности мечешься по городу и делаешь самое худшее из того, что мог сделать. Бросаешься прямиком в логово льва. Пока ты спал, мы позвонили в полицию. Они уже в дороге. Сейчас у тебя последняя возможность. Покажи мне, осмелишься ли ты воспользоваться ею.

Две пары глаз настороженно следили друг за другом. Пальцы Симона ощупывали пистолет, уголки рта подрагивали.

– Будь это правдой, ты держал бы язык за зубами, – проговорил он.

– Почему это? Откуда ты знаешь, может, мне все надоело? Войне скоро конец, а я поставил не на ту лошадь – может, мне вовсе не хочется, чтобы вы, такие замечательные и правильные, вываляли меня в грязи. А может, я просто игрок, может, мне нравится играть в орел и решку. Есть еще один вариант – я не решаюсь сделать это сам. Да мало ли какие есть варианты… Погляди на меня. Да не так, смотри внимательно. Это он серьезно? – думаешь ты. Уверяю тебя, я не шучу. Они придут, они уже едут, разве ты не слышишь, не чувствуешь этого в воздухе? Они придут с минуты на минуту, воспользуйся же возможностью, пока есть время. Подумай, во что ты влип, подумай о своих товарищах, которых ты предал, потому что вел себя как идиот. Или о Лидии. Подумай о Лидии. Соберись же с духом и покончи со всем этим. Черт возьми, ну давай же покончим с этим раз и навсегда…

Ладонь Симона сжала пистолет.

– Заткнись, заткнись, говорю тебе… или… клянусь Богом живым…

– Богом живым, ха-ха. Очень скоро ты попадешь к нему в руки. Через минуту, брат, они будут здесь, эти негодяи, они заберут тебя, и что тогда?… Тогда да поможет Бог твоим замечательным правильным святым товарищам. Ибо ты не из тех, кто способен молчать. Им не потребуется даже пальцем тебя тронуть, достаточно будет посадить в темную камеру и оставить там куковать, и ты сразу наделаешь в штаны и выложишь все, что знаешь. Потому что ты из породы тех, кто боится темноты. Ты боишься собственных мыслей, боишься всех и всего. Ты со своим здравым смыслом. Ты со своим братством, со своей священной человеческой солидарностью. Ты трус, брат, ты не годишься для этого ремесла, ты даже Не можешь употребить в дело пистолет. Ну докажи мне, что осмелишься… Ха-ха, клянусь Богом живым, не осмелишься. Не можешь. Не можешь. Ты не можешь…

Томас с белым лицом в белой рубашке стоял совершенно неподвижно и улыбался зеркально ясной улыбкой. Он видел, как дрожащими рывками поднимается черное дуло пистолета, видел, как лицо другого превращается в нечеловеческую маску с зияющей дырой рта посередине. Он ждал. Выстрела не было. Время замерзало, обращаясь в лед, в зеркально ясный прозрачный лед. Выстрела не было. Вот пистолет закачался, вот опустился– рывок за рывком, вот выскользнул из руки и упал на пол.

Симон сидел скрючившись, спрятав лицо в ладонях. Томас по-прежнему стоял прямо, ноги слегка дрожали, он закрыл глаза, потом открыл их. Наклонился, поднял пистолет и не глядя, отвернувшись, отложил его в сторону.

– Прости, брат, – сказал он. – Забудь, что я тебе тут наговорил. Все это, разумеется, полная чепуха.

У Симона затряслись плечи, дыхание стало прерывистым.

– Если бы ты знал,– проговорил он, не отнимая рук от лица, – если бы только знал…

– Я знаю, – торопливо перебил Томас. – Впрочем, нет, не знаю, – тут же возразил он сам себе, – лучше ничего не знать. Но то, о чем ты думаешь… лучше отступись. Предоставь это другим. Ты не способен… И не потому, что ты трус, – поспешил он добавить, – я отказываюсь от своих слов. Из нас двоих трус – я. Но на это ты не способен.

Симон медленно поднял голову и расширенными глазами посмотрел на него. Томас, избегая взгляда Симона, быстро огляделся, заметил серебряную фляжку Габриэля, взял ее и потряс. Она была пуста.

– Коньяка больше нет, – сказал он, подходя к шкафу, – придется удовольствоваться спиртом с эссенцией – пойлом, называемым также «eau de vie» [31]. – Он наполнил до половины стакан Симона, рука дрожала, жидкость пролилась на пол. – Прости, – сказал он. – Ну-ка, выпей, сколько сможешь. Внуши себе, что это необходимо. Прими как лекарство.

Симон послушался. Закрыв глаза, он с трудом сделал глоток. Томас поддерживал стакан.

– Еще немножко,– попросил он. Симон попытался, но безуспешно. Внезапно он сделал резкое движение, желтая жидкость выплеснулась через край.

– Больше не могу, – проговорил он, – мне надо… – Он встал. Томас проводил его в ванную и поддерживал голову Симона, пока его рвало. Потом вымыл ему лицо и дал стакан воды.

– Полежи немного, – сказал он, укладывая Симона на кушетку. -Ну как, получше? – Симон кивнул. – Я мог бы сообразить, что тебе от нее станет плохо, – сказал Томас, осушая стакан с «живой водой».-Ужасная гадость, – продолжал он, наполняя стакан, – но тому, кто привык, помогает. – Он вновь опорожнил стакан и глубоко вздохнул. – Небольшая терапевтическая доза, quantum satis [32]. Без нее трудно держать себя в руках. О чем это я говорил? Не имею ни малейшего представления. – Он отошел к кровати и вернулся уже в брюках. – Я на минутку выйду, а ты пока постарайся одеться, если сможешь. Мои часы куда-то запропастились, понятия не имею, который час, но мне кажется, скоро утро. У нас больше нет времени. Надо выбираться из дома. – Он в одних носках подошел к двери и прислушался. – Я на минутку, – повторил он, – только посмотрю, свободен ли путь. – И исчез, бесшумно закрыв за собой дверь.

Томас секунду постоял, привыкая к темноте. Рука его нашла перила, шедшие вдоль открытой галереи, он перегнулся и прислушался к тому, что происходит в холле. Ничего не увидев и не услышав, он, держась за перила, двинулся к лестнице и начал спускаться вниз, в тишину и могильный мрак. И тут услышал тиканье часов. Сунул руку в карман, вытащил коробок спичек, раздался сухой треск, между пальцами заплясал огонек. Он немедленно его загасил, потому что в ту же секунду часы начали бить. Казалось, он простоял целую вечность, прислушиваясь. «Раз, два, три»,-громко посчитал он и еще до того, как последний хрупкий удар замер в тишине, уже опять поднимался по лестнице. Он завернул по галерее налево, к комнатам для гостей. Из-за одной неплотно прикрытой двери сочилась тоненькая желтая полоска света, из комнаты доносился возбужденный шепот. Он приложил ухо к щели и различил три или четыре голоса, но не… нет?… Вновь ощупью добрался до перил и пошел дальше, не отрывая руки от гладкой поверхности, удивляясь, что не вполне вла-' деет собой и не все четко помнит. Вскоре он оказался перед еще одной дверью. Нажал ручку, тихонько, беззвучно, чуточку приоткрыл дверь и бесшумно, как тень, скользнул внутрь. Не отпуская ручки, он стоял, не шевелясь, открыв рот, чтобы не слышно было дыхания, устремив неподвижный взгляд прямо перед собой. Светомаскировочные шторы были раздвинуты, балконная дверь, выходящая на пролив, распахнута. Холодный ветер снаружи принес облегчение, остудил лицо. Ее дыхания Томас не слышал. Иногда на шведском берегу можно было различить огни, он припомнил, что видел их раз или два, но то ли ночь была слишком туманной, то ли уже слишком поздно– сегодня огней не было. Он надеялся увидеть их, но огней не было. Нет, ее дыхания не слышно. Это значит, что… Что? Ему показалось, будто он различил тихий плач, едва слышный, но, вероятно, он ошибся. Или же она замолчала, услышав его шаги? Не могла она его услышать. Он надеялся… надеялся на что? Он постоял какое-то мгновенье возле ее двери, не издавая ни единого звука и глядя широко раскрытыми глазами в темноту. Потом вновь оказался в коридоре, закрыл дверь и быстро направился в свою комнату.

В комнате были зажжены все лампы, Симон одевался.

– Прекрасно, – сказал Томас. – Нам надо спешить. Уже три часа. – Он ловко опустился на колени перед Симоном, который сидел, наклонившись, и с тяжкими стонами пытался надеть ботинки, и помог ему. – Вроде годятся, – сказал он, завязывая шнурки. – Попробуй-ка, можешь ли ты в них ходить. – Симон немножко прошелся взад и вперед. Томас, по-прежнему на коленях, внимательно следил за ним. – Жмут? – спросил он. Симон помотал головой. Он стоял посреди комнаты, осматривая себя. Томас растянулся на полу, как будто он окончательно выдохся и изнемог, потом прыжком вскочил на ноги. Тоже надел ботинки и, встав перед зеркалом, причесался и повязал галстук. – Тебе тоже нужен галстук, – сказал он, выбрав красный в белый горошек. – Иди-ка сюда. – Он накинул галстук Симону на шею, затянул узел и полюбовался своей работой. – Вполне прилично, – кивнул он одобрительно. – Пиджак, где пиджак?– Подал Симону пиджак, застегнул, одернул, расправил.– Как на вас сшит, ваша милость, – сказал он, обходя Симона с портновскими ужимками, – может, чуточку великоват и мешковат, но нынче такие носят, нынче это в моде. Ну-ка, – он взял Симона под руку и подвел к зеркалу. – Посмотри, как мы похожи, вполне могли бы сойти за братьев… Возможно, даже за близнецов, – сказал он, – если бы не вмешательство того, что называют средой. – Он повернулся к шкафу. – У меня нет ни братьев, ни сестер, – сказал он, перебирая на полке шляпы. Он выбрал мягкую серую фетровую шляпу и надел ее на голову Симону. – Видишь, мы даже шляпы можем носить одинаковые, – воскликнул он с торжеством, поправляя поля. – Так? – спросил он, загибая поля вверх. – Нет, вот так,– и опустил поля вниз. Руки у него вдруг упали, лицо стало пустым, точно он внезапно провалился в наполненную молчанием яму. Их глаза встретились в зеркале. – Мы готовы? – спросил Томас, быстро осматриваясь вокруг. Он подошел к камину. Дым больше не валил в комнату, раскаленные угли тлели под наполовину обгоревшим тряпьем. Томас подложил дров, взял мехи и раздул пламя. – Будем надеяться на лучшее. Плохо, если после нас что-нибудь обнаружат. Я хочу сказать, плохо для тех, кто здесь остается. Для нас-то это не так важно, мы сюда не вернемся. Да, я тоже не вернусь,– сказал он, отвечая на немой вопрос стоящего за его спиной, – от проживавшего здесь человека не останется ничего, кроме синего костюма. Первоклассного, сшитого на заказ костюма. – Он поднялся и отряхнул с брюк пыль и пепел. – Не беспокойся за меня, брат, – добавил он, – я найду себе другое пристанище. Я человек неприхотливый, не думай. На самом деле все, что мне требуется, – это стол, стул и кровать. – Он вдруг громко рассмеялся и повернулся.

Симон стоял посреди комнаты и смотрел на него. Он снял с головы шляпу и теперь мял ее в руках.

– Я боюсь…

– Чего ты боишься? – поинтересовался Томас, смеясь ему прямо в лицо. – Не думай обо мне, я ничего не боюсь. Да, да, я вовсе не хвастаюсь, на самом деле это серьезный недостаток. Кажется, есть такая сказка – о человеке, который отправился бродить по свету, чтобы узнать, что такое страх. И первый раз испытал его, когда его возлюбленная вывалила ему за шиворот ведро живой колюшки. Так вроде? Забыл я свои сказки. Ничего теперь не помню… – Его лицо побелело, ноги дрожали, взгляд блуждал.

Симон сжал его руку.

– Помолчи, – сказал он, – иди сюда. Сядь и помолчи немного.

– Зачем? – спросил Томас, вскакивая со стула. – Нам рассиживаться некогда. Надо держаться на ногах, – сказал он, отходя в сторону, – надо, ради всего святого, держаться на ногах. Не обращай на меня внимания, это сейчас пройдет. Я только подумал… ты знаешь, вещи и события имеют свойство повторяться. Возможно, человеку под силу пережить одно-единственное событие в своей жизни, или же он хочет пережить лишь это единственное событие. Сам вызывает его, сам собственными руками лепит его, заставляет его происходить, не сознавая этого. Оно происходит по-разному, принимает множество разных личин, но человек все равно его узнает. Замечает по тишине. Тишина может значить очень многое. Даже такая малость, когда не слышишь дыхания другого человека. Стоишь, прислушиваешься и ничего не слышишь. И тогда интуитивно чувствуешь. Ибо все происходит именно в тишине. Слова не говорят ничего, а тишина что-то говорит…

– О чем это ты? – спросил Симон.

– Ни о чем. – Томас, стоя к нему спиной, что-то искал в гардеробе. -Может, это просто игра воображения, – сказал он, – и твое чувство ничего не значит… Да, разумеется, оно ничего не значит, – сказал он, возвращаясь назад, – но порой бывает необходимо болтать чепуху. Так же как необходимо держаться на ногах. Там, куда мы идем, спиртное есть?… Вряд ли. Вряд ли нас угостят спиртным, когда мы умрем… – Он наполнил Габриэлеву фляжку «живой водой» и сунул ее в задний карман. Остатки вылил в стакан. Рука дрожала, и ему пришлось немного подождать, пока она успокоится. – Извини, – сказал он.

Симон подошел к нему и взял стакан.

– Тебе больше пить нельзя, – сказал он спокойно.

– Отдай, – проговорил Томас. – Это лишь последняя те… тера… вот, забыл слово. Все забываю. Но ты за меня не бойся, я из тех, кто чем больше пьет, тем трезвее делается. Ничего не случится. Ну, отдай же мне стакан, – сказал он, протягивая руку.

Симон поднес стакан ко рту и осушил его. Он пил не спеша, ни один мускул на лице не дрогнул, взгляд не отрывался от лица Томаса. С легким стуком он поставил стакан на стол. На какое-то время воцарилось молчание, потом Томас рассмеялся.

– Ого, черт побери, – сказал он, смеясь. Ему хотелось отвести взгляд, отвернуться, но глаза Симона не отпускали его.

– О чем ты думаешь, Томас?– спросил он. – Скажи, чего ты боишься. Может, я смогу тебе помочь.

– Избавь меня от своей священной марксистской любви к ближнему, – ответил Томас. – Помоги лучше самому себе.

– Не бойся, – сказал Симон. – То, о чем ты думаешь, не случится. Я видел ее. Она этого не сделает.

– Кто и чего не сделает? – спросил Томас. – В твоем катехизисе для правоверных написано далеко не все. Нельзя узнать человека, всего лишь увидев его. Кстати, о ком, черт возьми, мы говорим? Стоим и болтаем. На это у нас нет времени. Штаны застегнул, брат? Готов отправляться в путь? Не забудь самое главное. – Он взял со стола пистолет и протянул его Симону. Тот, не глядя, сунул его во внутренний карман. Он не сводил глаз с лица Томаса. – Sо ein Ding mufi ich auch haben [33], – проговорил Томас и, точно фокусник, вытащил из бокового кармана пиджака миниатюрный пистолет. – Погляди-ка, этот будет поудобнее. Никогда не знаешь, что тебя ждет. – Он приставил дуло к виску и начал считать: – Раз, два… скажи три, брат. Скажи три.

– Прекрати, – сказал Симон. – Все равно ведь духу не хватит.

– Еще как хватит. Скажи три.

– Позер, придурок, – устало сказал Симон. – Все это смешно.

– Вот в том-то и дело, – ответил Томас, паясничая, – это – комично. Изо всех человеческих поступков самый смешной – самоубийство. И, поняв это, человек уже не может покончить с собой. Не может относиться к этому серьезно.

– Отговорки, – возразил Симон.

Томас подбросил пистолет в воздух, поймал его и спрятал в боковой карман.

– Мы готовы? – спросил он. – Багаж собран? Пижама? Нет. Чистая рубашка? Нет. Написать пару прощальных слов? Тоже не стоит. Это тоже смешно. Надевай шляпу. Пошли.

– Как мы выберемся отсюда? – спросил Симон.

– Недооцениваешь, чьим гостем являешься, – сказал Томас. – У нас, имеющих все, имеется, естественно, и автомобиль и бензин и разрешение.

– А комендантский час?

– Имеется бумага. Ты что, боишься, что я не смогу вести машину? Не волнуйся. Я совершенно протрезвел. Трезвее никогда не бывал. Кстати, улицы пусты, так что интересоваться, не выпил ли водитель, будет некому. Идем. Марш…

Он вытолкнул Симона и закрыл дверь, не оглянувшись.

– Возьми меня под руку, – приказал он. – Ты не ориентируешься в доме, а свет зажигать не стоит. Полагаю, лучше, чтобы нас никто не видел. – Они под руку миновали коридор, спустились по лестнице, пересекли холл. Томас с уверенностью лунатика продвигался в абсолютной темноте к двери в прихожую. Закрыв ее за собой – быстро и беззвучно, – он зажег верхний свет. – Здесь можно рискнуть, – сказал он, сунув голову в шкаф, – самое опасное уже позади. – Он бросил Симону пальто. – Надень. Это мое. – Он продолжал перебирать одежду, висевшую на латунной перекладине, нашел меховую шубу Габриэля, залез во внутренний карман и вытащил листок бумаги.– Слава Богу, – воскликнул он, кладя бумагу обратно в карман, – я боялся, что он спрятал свой аусвайс [34]. Никогда нельзя знать… Так, теперь ключи. – В руке у него очутилась большая связка ключей. – Ключ от зажигания? От гаража? Вот они. Иногда везет. – Он вытащил из шкафа шубу, надел на себя и застегнулся. – Сшита на другую фигуру, – проговорил он, оглядывая себя в зеркало, – на низенького толстого смешного господина. Но этого никто не заметит. Шляпа? Я забыл шляпу. – Он поискал на полке, нашел высокую меховую шапку Габриэля, нахлобучил ее на голову и покривлялся перед зеркалом. Симон не мог сдержать улыбки – настолько комично выглядел Томас. – Д-да, маловата, – прокомментировал тот, – ну да ладно. Иметь при себе частицу моего тестя не помешает – там, в незащищенности, черноте и пустоте. – Он погасил свет. Звякнула откинутая цепочка на массивной входной двери, щелкнул замок. – Ваша милость,– сказал Томас, распахивая Дверь в темноту, – только после вас. Натяни шляпу глубже. Если нас остановят, сиди спокойно, не раскрывай рта и предоставь все мне. В этом Можешь на меня положиться. – Он отпустил дверь, и она закрылась, тихо чмокнув. – Я же сказал, что ничего не боюсь…