На восемнадцатом этаже полы были устланы голубыми коврами. Иенсен увидел две большие модели кораблей в застекленных витринах и холл с креслами и низким изогнутым столиком. В комнате со стеклянными стенами праздно сидели три молодые женщины. Одна из них бросила на вошедшего беглый взгляд и спросила:
      — Вам кого?
      — Моя фамилия Иенсен. У меня спешное дело.
      — Ах, спешное…
      Женщина нехотя встала и плавно, с хорошо заученной небрежностью прошествовала по коврику. Распахнув дверь, она выкрикнула:
      — Вас спрашивает какой-то Иенсен!
      У нее были красивые ноги и тонкая талия. А одета безвкусно.
      Из дверей выглянула другая женщина. Чуть постарше, блондинка с правильными чертами и стерильной внешностью. Не обращая внимания на свою помощницу, она сказала:
      — Прошу. Вас ожидают.
      В угловой комнате было шесть окон, а под ней лежал город, безжизненный и ненатуральный, как на рельефной карте. День был ясный и холодный. Ослепительный солнечный свет не скрывал перспективы. Комната была выдержана в чистых и холодных тонах: стены, пластик на полу и мебель из стальных трубок — все очень светлое.
      В одном из простенков стояла стеклянная витрина, где выстроились хромированные кубки, каждый на деревянной черной подставке с гравюрой венок из дубовых листьев. Сверху большинство из них было увенчано фигурами — то обнаженные стрелки из лука, то орлы с распростертыми крыльями.
      На письменном столе помещался внутренний телефон, объемистая пепельница из нержавейки и костяная змея.
      Сверху на витрине стоял настольный красно-белый флажок на металлическом стержне, а под столом — пара светло-желтых сандалий и пустая алюминиевая корзина для бумаг.
      Посредине стола лежало письмо.
      В комнате находились два человека.
      Первый стоял у короткой стороны стола, опершись кончиками пальцев о полированную столешницу. На нем был отутюженный темный костюм, сшитые на заказ черные ботинки, белая сорочка и серебристо-серый шелковый галстук. Лицо гладкое и угодливое, волосы зачесаны, за массивными очками в роговой оправе — собачьей преданности взгляд. Иенсену часто доводилось видеть такие лица, особенно на экране телевизора.
      Второй казался чуть помоложе, на нем были носки с желтой каемкой, поверх носков — подследники, светло-коричневые териленовые брюки и расстегнутая белая рубаха навыпуск. Этот подтащил к окну стул и стоял на коленях, уперши подбородок в ладони, а локти — в белый мраморный подоконник. Он был белокурый, синеглазый.
      Иенсен предъявил свой служебный значок и шагнул к столу.
      — Шеф издательства?
      Мужчина в шелковом галстуке отрицательно помотал головой и отступил от стола, легкими поклонами и энергичными жестами указывая в сторону окна. Его улыбка как-то не соответствовала первому впечатлению.
      Белокурый сполз со стула и неслышными шагами приблизился к Иенсену. Торопливо и энергично пожав руку Иенсену, он кивнул на письменный стол:
      — Вот оно.
      Конверт был белый, ничем не примечательный. На нем были наклеены три марки, а в нижнем левом углу — ярлычок «Срочное». В конверте лежал лист бумаги, сложенный вчетверо. Как адрес, так и текст письма были склеены из отдельных букв, а буквы вырезаны из какой-то газеты. Бумага была чрезвычайно высокого качества, и формат ее казался не совсем обычным. Подняв письмо кончиками пальцев, Иенсен прочел:

      «Чтобы отомстить за совершенное вами убийство в здание заложен мощный взрывной заряд с часовым механизмом ровно в четырнадцать часов двадцать третьего марта произойдет взрыв невинные не должны пострадать».

      — Она, разумеется, не в своем уме, — сказал блондин. Просто-напросто душевнобольная.
      — Да, мы пришли к такому заключению, — сказал мужчина в галстуке.
      — Или это попросту немыслимо глупая шутка, — сказал блондин. — И пошлая к тому же.
      — Может быть, и так, вполне может быть, — поддержал мужчина в галстуке.
      Блондин бросил на него равнодушный взгляд и сказал:
      — Это наш директор. Первый директор издательства. — И после короткой паузы добавил: — Моя правая рука.
      Лицо директора расплылось в улыбке, и он наклонил голову. Вероятно, это означало признательность, но может быть, он захотел спрятать лицо по каким-то другим соображениям. Ну, например, из скромности, почтения или самолюбия.
      — У нас есть еще девяносто восемь директоров, — уточнил блондин.
      Комиссар Иенсен взглянул на свои часы: 13.19.
      — Насколько я понял, господин шеф, вы сказали «она». Есть ли у вас основания предполагать, что отправительницей была женщина?
      — Как правило, меня называют просто «издатель», — сказал блондин. Он обогнул стол, сел в кресло и закинул на подлокотник правую ногу. — Оснований у нас вроде бы нет. Просто сказалось так. Ведь кто-то же составил это письмо.
      — Вот именно, — сказал директор.
      — Вопрос только — кто? — сказал блондин.
      — Совершенно справедливо, — заключил директор. Улыбка сбежала с его лица, сменившись глубокомысленными складками на переносице.
      Издатель закинул на подлокотник также и левую ногу.
      Иенсен снова взглянул на часы: 13.21.
      — Здание надо эвакуировать, — сказал он.
      — Эвакуировать? Исключено. Нам пришлось бы тогда остановить все работы, и, может быть, часа на два. Вы понимаете, что это значит? Вы имеете хоть малейшее представление, во сколько это нам обойдется? — И, повернувшись вместе с креслом, блондин вызывающе посмотрел на того, кто был его правой рукой. Директор издательства с молниеносной быстротой распустил складки по всему лбу и, бормоча что-то себе под нос, начал быстро прикидывать на пальцах. Человек, который хотел, чтобы его называли издателем, окинул директора холодным взглядом и вернул кресло в исходное положение.
      — Минимум семьсот пятьдесят тысяч. Вы понимаете? Три четверти миллиона. Как минимум. А может быть, в два раза больше.
      Иенсен еще раз прочел письмо. Глянул на часы: 13.23.
      Издатель продолжал:
      — Мы издаем сто четыре журнала. Все они печатаются в этом доме. Их общий тираж превышает двадцать один миллион экземпляров. В неделю. И для нас самое главное — напечатать и разослать их без промедления.
      Выражение его лица вдруг изменилось. Просветленный синий взор упал на Иенсена.
      — В каждом доме нашей страны каждая семья ждет свой журнал. Наши журналы одинаково интересны для всех — для принцессы и для жены лесоруба, для крупнейшего общественного деятеля или деятельницы и для самых униженных и отверженных, если бы таковые у нас имелись, — словом, для всех.
      И после короткой паузы:
      — А дети, все эти милые малютки…
      — Малютки?
      — Да, девяносто восемь из наших журналов предназначены для детей.
      — Серийные выпуски, — уточнил директор.
      Блондин наградил директора неблагосклонным взором, и лицо у него снова изменилось. Досадливо повернувшись в кресле, он взглянул на Иенсена:
      — Ну так как же?
      — При всем моем почтении к этим доводам я настаиваю на эвакуации.
      — Больше вы ничего не можете сказать? Чем же тогда, позвольте вас спросить, занимаются ваши люди?
      — Ищут.
      — И если бомба есть, они ее найдут?
      — Это опытные люди, но у них слишком мало времени. Заряд взрывчатки нелегко обнаружить. Практически он может быть где угодно. Как только они найдут хоть что-нибудь, мне доложат непосредственно сюда.
      — У вас еще есть в запасе три четверти часа.
      Иенсен взглянул на свои часы:
      — Тридцать пять минут. Но даже если они найдут заряд, для того чтобы его обезвредить, потребуется дополнительное время.
      — А если никакой бомбы вообще нет?
      — Я все-таки посоветовал бы очистить здание.
      — Даже считая риск минимальным?
      — Даже. Я допускаю, что угрозу могли не привести в исполнение, что ничего не случится. Но, к сожалению, нам известны и обратные примеры.
      — Откуда?
      — Из истории криминалистики.
      Иенсен заложил руки за спину и качнулся на носках.
      — Таково мое мнение как профессионала, — сказал он.
      Издатель пристально поглядел на него.
      — За какую сумму вы согласились бы изменить свое мнение? — спросил он.
      Иенсен взглянул на него недоуменно.
      Издатель, видимо, покорился судьбе.

* * *

      — Это была только шутка, — мрачно пояснил он, затем спустил ноги с подлокотников, снова вернул кресло в исходное положение, уронил руки на стол и опустил голову на стиснутый левый кулак.
      Потом он рывком выпрямился:
      — Мы должны посоветоваться с моим кузеном, — и нажал кнопку внутреннего телефона.
      Иенсен заметил время: 13.27.
      Мужчина в шелковом галстуке как-то бесшумно переместился в пространстве и, очутившись подле Иенсена, шепнул ему:
      — С шефом, главным шефом, шефом всего треста, главой концерна.
      Издатель что-то промурлыкал в микрофон. Потом прижал трубку к уху и недружелюбно взглянул на шепчущихся. Нажал другую кнопку, пригнулся к микрофону и заговорил. Четко и деловито:
      — Это комендант здания? Прикиньте, сколько времени уйдет на учебную пожарную тревогу. Со скоростной эвакуацией. Ответ должен быть готов не позже чем через три минуты. Доложите непосредственно мне.
      В комнату вошел шеф. Такой же белокурый, как и его брат, но старше примерно лет на десять. Лицо у него было спокойное, серьезное и красивое, плечи широкие, осанка прямая. На нем был коричневый костюм, простой и строгий. Шеф с места в карьер заговорил низким приглушенным голосом.
      — Сколько лет этой новенькой? — спросил он рассеянно и подобием кивка указал на дверь.
      — Шестнадцать, — доложил брат.
      — А-а-а.
      Директор издательства очутился возле витрины, и вид у него сделался такой, словно он приподнялся на цыпочки, хотя стоял он на всей ступне.
      — Это человек из полиции, — сказал издатель. — У него есть люди, которые ищут, но они ничего не найдут. И он говорит, что мы должны эвакуировать здание.
      Шеф подошел к окну, поглядел, помолчал.
      — Вот и весна пришла, — сказал он. — Ах, как красиво!
      В комнате воцарилось молчание. Иенсен взглянул на часы: 13.29.
      Шеф процедил сквозь уголок рта:
      — Перегоните наши машины.
      Директор опрометью бросился к дверям.
      — Они стоят у самой стены, — кротко добавил шеф. — Ах, как красиво!
      Молчание — на тридцать секунд. Потом что-то зажужжало, и на внутреннем телефоне мигнула лампа.
      — Слушаю, — сказал издатель.
      — От восемнадцати до двадцати минут с использованием лестниц, непрерывных и скоростных автоматических лифтов.
      — Учтено все?
      — Кроме тридцать первого.
      — А если с… особым отделом?
      — Значительно дольше.
      При этом голос в микрофоне несколько увял.
      — Винтовые лестницы слишком узки, — сказал он.
      — Знаю.
      Щелчок. Молчание. 13.31.
      Иенсен подошел к одному из окон. Далеко внизу он увидел стоянку и улицу, разделенную на шесть рядов. Теперь она была пустынна. Он увидел также, что его люди перекрыли проезжую часть желтыми рогатками метрах в четырехстах от здания и что один из них направляет движение по боковой улице. Несмотря на расстояние, Иенсен отчетливо видел зеленую форму полицейских и белые нарукавники регулировщика. От стоянки отделились две большие черные машины. Они передвинулись к югу в сопровождении третьей белого цвета, которая, по всей вероятности, принадлежала директору.
      Директор снова возник в комнате и стоял теперь у стены. Улыбка его выражала тревогу, голова поникла под бременем забот.
      — Сколько всего этажей в здании? — спросил Иенсен.
      — Тридцать над поверхностью земли, — ответил издатель, — и четыре под землей. Мы обычно исходим из цифры тридцать.
      — Мне показалось, что вы упомянули тридцать первый?
      — Разве? Это по рассеянности.
      — А сколько у вас служащих?
      — Здесь? В Доме?
      — Да.
      — Четыре тысячи сто в главном корпусе. Две тысячи в боковых крыльях.
      — Итого свыше шести тысяч?
      — Да.
      — Я настаиваю на их эвакуации.
      Молчание. Издатель повернулся вместе с креслом вокруг своей оси. Шеф стоял, засунув руки в карманы, и глядел в окно. Потом он медленно перевел взгляд на Иенсена. Его правильное лицо казалось очень серьезным.
      — Вы и в самом деле допускаете, что в здание подложена бомба?
      — Во всяком случае, с такой возможностью следует считаться.
      — Вы полицейский комиссар?
      — Да.
      — В вашей практике бывали подобные случаи?
      Иенсен ненадолго задумался.
      — Это случай особого рода, но опыт учит нас, что угрозы, содержащиеся в анонимных письмах, более чем в восьмидесяти случаях из ста оказываются справедливыми… или по крайней мере основаны на фактах.
      — Это доказано статистикой?
      — Да.
      — Вы знаете, во сколько нам обойдется эвакуация?
      — Да.
      — Наше предприятие более тридцати лет борется с экономическими затруднениями. Убытки растут из года в год. К сожалению, это доказано статистикой. Лишь благодаря большим жертвам личного порядка мы можем продолжать нашу деятельность.
      Голос его приобрел другую окраску: стал горестным и сокрушенным.
      Иенсен не отвечал. Тринадцать часов тридцать четыре минуты.
      — Наша деятельность носит чисто идеалистический характер. Мы не бизнесмены. Мы издатели-книжники.
      — Книжники?
      — Свои журналы мы приравниваем к книгам, ибо они отвечают тем потребностям, которые никогда не смогли бы удовлетворить книги, издававшиеся в прошлом.
      Он глянул в окно и бормотнул:
      — Ах, как красиво! Сегодня я шел парком и видел, что там уже распустились первые цветы. Фиалки и подснежники. Вы любите природу?
      — Да как вам сказать…
      — Все люди должны любить природу. Ибо от этого жизнь становится богаче. Еще богаче.
      И снова, повернувшись к Иенсену:
      — Вы понимаете, чего вы от нас требуете? Расходы огромные. Положение у нас тяжелое, даже в частной жизни. Вот у меня дома после того, как последний раз подбили бухгалтерские итоги, в ходу лишь большие коробки спичек. Я говорю об этом для примера.
      — Большие коробки?
      — Да, из соображений экономии. Приходится экономить решительно на всем. Большие коробки гораздо дешевле. Это здоровая экономия.
      Издатель к этому времени уже сидел на столе, поставив ноги на подлокотник кресла. Он глядел на своего кузена.
      — Если бомбу и впрямь подложили, тоже может получиться здоровая экономия. Домик становится тесноват.
      Шеф глянул на него с горечью.
      — Ну, страховка-то покроет убытки, — сказал издатель.
      — А кто покроет убытки страхового общества?
      — Банки.
      — А убытки банков?
      Издатель промолчал, и шеф вторично перенес свое внимание на Иенсена.
      — Я понимаю, что вы по долгу службы обязаны молчать.
      — Разумеется.
      — Начальник полиции вас рекомендовал. Надеюсь, он знал, что делает.
      Иенсен не нашелся что ответить.
      — Кстати, внутри здания нет полицейских в форме?
      — Нет.
      Издатель снял ноги с кресла и скрестил их под собой, как делают портные.
      Иенсен покосился на часы. Тринадцать часов тридцать шесть минут.
      — А если бомба есть в самом деле, — сказал издатель, — шесть тысяч человек… скажите-ка, господин Иенсен, какой процент составят потери?
      — Потери?
      — Ну да, потери в людях?
      — Это нельзя предсказать заранее.
      Издатель пробормотал, как бы ни к кому не обращаясь:
      — Найдутся такие, которые скажут, что мы нарочно дали им взлететь на воздух. Это вопрос престижа. — И обращаясь к кузену: — А о потере престижа ты подумал?
      Шеф устремил затуманенную синеву глаз на город, белый, чистый, кубистский. Самолет вычерчивал геометрические фигуры на ясном весеннем небе.
      — Эвакуировать, — сквозь приоткрытый уголок рта проронил он.
      Иенсен заметил время: 13.38.
      Рука издателя легла на внутренний телефон. Рот приблизился к микрофону. Голос был четким и решительным:
      — Учебная пожарная тревога. Провести скоростную эвакуацию. Через восемнадцать минут в доме не должно быть ни одного человека, кроме особого отдела. Начинайте ровно через девяносто секунд.
      Красная лампочка погасла. Издатель встал и пояснил:
      — Для сотрудников тридцать первого лучше спокойно сидеть у себя в отделе, чем гонять по лестницам. Ток будет отключен в ту самую минуту, когда последний лифт спустится вниз.
      — Откуда у нас могут быть такие недоброжелатели? — сокрушенно сказал шеф.
      И ушел.
      Издатель начал обуваться.
      Иенсен вышел из комнаты вместе с директором.
      Едва за ними захлопнулась дверь, у директора сразу же опустились уголки рта, лицо стало неподвижное и надменное, а взгляд — пронзительный и пытливый. Когда они проходили через секретарскую, молодые женщины, как по команде, склонились над своими столами.
      Ровно в тринадцать часов сорок минут комиссар Иенсен вышел из лифта и пересек вестибюль. Он дал своим людям знак следовать за ним и толкнул вращающуюся дверь. Полиция покинула Дом.
      Позади, перекатываясь между бетонными стенами, гремели усиленные микрофоном слова команды.

      Машина ждала у ограды, примерно на полдороге между стоянкой и полицейским кордоном. Комиссар Иенсен сидел на переднем сиденье рядом с шофером. В левой руке он держал секундомер, в правой — микрофон. Через небольшие промежутки времени он отдавал краткие энергичные приказания сотрудникам, находящимся в радиофицированных машинах и тем, которые перекрыли улицу. У него была хорошая выправка; густые седые волосы были коротко подстрижены на затылке.
      Сзади сидел директор — человек в шелковом галстуке и со скользкой улыбкой. Лоб у него взмок от пота, он суетливо ерзал на сиденье. Теперь, когда поблизости не было ни выше-, ни нижестоящих, он мог наконец предоставить отдых своему лицу. Черты его как-то сразу обмякли и расплылись, а между губами то и дело мелькал кончик разбухшего языка. Он явно не учел, что Иенсен может наблюдать за ним в зеркало заднего вида.
      — Вам вовсе незачем оставаться, если вам это неприятно, — сказал Иенсен.
      — Я обязан. Шеф уехал, издатель тоже. Таким образом я становлюсь ответственным лицом, так сказать, шефом.
      — Понимаю.
      — А это опасно?
      — Едва ли.
      — Но если рухнет все здание?
      — Маловероятно.
      Иенсен поглядел на секундомер. Тринадцать часов пятьдесят одна минута.
      Он перевел взгляд на Дом. Даже отсюда, с расстояния почти в триста метров, монолитная глыба устрашала и подавляла своими грандиозными размерами. Четыреста пятьдесят кусков стекла, оправленных в четыреста пятьдесят одинаковых металлических рам, отражали белый солнечный свет, голубая облицовочная плитка на стенах создавала впечатление холода, блеска, неприступности. Иенсену вдруг показалось, что Дом может рухнуть и без всякой бомбы, просто земля прогнется под этим непомерным грузом, просто давление, распирающее изнутри эти стены, разорвет их.
      Из главного подъезда лился нескончаемый людской поток. Он не спеша петлял между рядами автомобилей на стоянке, просачивался сквозь проходы в высокой стальной ограде, стекал вниз по склону холма и потом наискось по серым бетонным плитам порта. За грузовыми причалами и низким длинным зданием пакгауза поток дробился, представал серой безликой массой, человеческой туманностью. Несмотря на расстояние, Иенсен успел заметить, что по меньшей мере две трети персонала составляют женщины и что большинство из них одето в зеленое. Должно быть, потому, что зеленое — цвет весны.
      Две большие красные машины с брандспойтами и подъемными лестницами тронулись со стоянки и подъехали к входу. Пожарники сидели вдоль бортов, и их стальные каски сверкали на солнце. Но ни сирены, ни колокола не издали ни звука.
      В тринадцать часов пятьдесят семь минут поток поредел, спустя еще минуту из стеклянных дверей выходили лишь отдельные лица.
      А спустя еще немного в дверях остался один-единственный человек. Напрягая зрение, Иенсен смог узнать его. Это был начальник гражданского патруля.
      Иенсен взглянул на секундомер. Тринадцать часов пятьдесят девять минут.
      Слышно было, как за спиной нервически возится директор издательства.
      Пожарники сидели на своих местах. А начальник патруля исчез. Дом был пуст.
      Иенсен в последний раз взглянул на часы, потом на здание и начал отсчет.
      Когда перевалило за пятнадцать, секунды как будто сделались длинней.
      Четырнадцать… тринадцать… двенадцать… одиннадцать… десять… девять… восемь… семь… шесть… пять… четыре… три… два… один…
      — Ноль, — сказал комиссар Иенсен.

      — Это неслыханное преступление, — сказал начальник полиции.
      — Но бомбы-то мы не обнаружили. И вообще ничего не произошло. Ровно через час дали отбой пожарной тревоги, и люди снова приступили к работе. Задолго до четырех все уже шло своим чередом.
      — И все-таки это неслыханное преступление, — повторил начальник полиции.
      Голос его звучал внушительно, но не совсем твердо, словно он пытался убедить не только своего собеседника, но и самого себя.
      — Преступника надо задержать.
      — Следствие продолжается.
      — Но я не советовал бы вам вести следствие обычными методами. Преступника надо найти во что бы то ни стало.
      — Понял.
      — Выслушайте меня внимательно. Я далек от мысли критиковать ваши методы…
      — Я избрал единственно возможный путь. Риск был слишком велик. На карту были поставлены сотни человеческих жизней, а то и больше. Если бы Дом загорелся, мы вряд ли смогли бы что-нибудь сделать. Пожарные лестницы достают только до седьмого, максимум до восьмого этажа. Словом, команда возится внизу, а огонь лезет вверх. Далее: высота Дома сто двадцать метров, а выше чем на тридцать метров брандспойты не достают.
      — Конечно, конечно, я вас понимаю. И вообще я не осуждаю вас, как я уже сказал. Но они ужасно возмущаются. Остановка производства обошлась им почти в два миллиона. Шеф лично связался с министром внутренних дел. Я не сказал бы, что он принес жалобу…
      Пауза.
      — Слава богу, это не назовешь жалобой в обычном смысле слова…
      Иенсен промолчал.
      — Но он возмущен, его возмущают как убытки, так и гнусные происки, жертвой которых он стал. Да, да, я цитирую дословно: происки.
      — Слушаю.
      — Они настаивают на немедленной поимке преступника.
      — Нужно время. Мы располагаем только письмом.
      — Я знаю. Но преступление должно быть раскрыто.
      — Слушаю.
      — Дело довольно щекотливое и, как я уже сказал, спешное. Все остальные дела можно отложить. Чем бы вы ни занимались до этого, можете все считать несущественным.
      — Понял.
      — Сегодня у нас понедельник. В вашем распоряжении неделя — и ни секунды больше. Семь дней, понимаете!
      — Понимаю.
      — Займитесь этим делом лично. Можете пользоваться услугами всех наших лабораторий, но не посвящайте их в суть дела. А если захотите с кем-нибудь посоветоваться, обращайтесь непосредственно ко мне.
      — Должен сообщить вам, что гражданский патруль уже в курсе.
      — Очень жаль. Прикажите им хранить молчание.
      — Постараюсь.
      — Все важные допросы проводите лично.
      — Понял.
      — И еще одно: следствие никак не должно мешать им. Они чрезвычайно дорожат временем. Если уж вам непременно понадобится получить от них какие-либо сведения, они предпочитают давать их через шефа-исполнителя, первого директора издательства.
      — Понял.
      — Вы с ним уже знакомы?
      — Да.
      — Иенсен!
      — Слушаю.
      — Желаю вам удачи. Это прежде всего в ваших интересах.
      Комиссар Иенсен положил трубку. Поставил локти на зеленое сукно стола и уронил голову на ладони. Коротко остриженные волосы больно кололи пальцы. Рабочий день Иенсена начался пятнадцать часов назад. Сейчас было уже без малого десять, и Иенсен очень устал.
      Иенсен встал из-за стола, расправил плечи и спустился по винтовой лестнице вниз, в дежурную часть. Комната выглядела очень старомодно. Все здесь было выкрашено в ядовито-зеленый цвет, как и двадцать пять лет назад, когда Иенсен был еще постовым полисменом. Через всю комнату тянулся деревянный барьер, а за ним скамьи, прикрепленные к стене, и кабины для допроса со стеклянными оконцами и до блеска отполированными ручками дверей. Сегодня в дежурке большого наплыва не было. Несколько пьяниц да оголодавших проституток, все средних лет или чуть постарше. Они сидели кто где и дожидались, когда их вызовут на допрос, а за барьером виднелась непокрытая голова полицейского. На полицейском был полотняный китель защитного цвета. Он нес дежурство у телефона. Время от времени доносился рев машин, с шумом въезжавших во двор.
      Иенсен открыл стальную дверцу в стене и спустился в подвал. Помещение у шестнадцатого участка было старое, пожалуй, единственное старое в этой части города, да к тому же оно не содержалось в должном порядке. Зато камеры были оборудованы по последнему слову техники. Потолки белые, пол белый, стены тоже, решетчатые двери сверкают под резким, безжалостным светом ламп.
      У ворот стоял серый полицейский автобус. Задние дверцы у него были распахнуты, и несколько человек в форме выгружали оттуда группу пьяниц. Надо сказать, что с задержанными они не церемонились, но Иенсен уже знал, что причиной тому не столько жестокосердие, сколько отчаянная усталость.
      Иенсен прошел через помещение для регистрации алкоголиков, разглядывая по пути их бессмысленные тоскливые лица.
      Хотя пьянство на улицах преследовалось строжайшим образом, и с каждым годом все строже, хотя правительство совсем недавно приняло новый закон, запрещающий злоупотребление алкоголем даже в домашних условиях, полиция совершенно изнемогала от непосильной нагрузки: каждый вечер она задерживала от двух до трех тысяч человек, находящихся в более или менее глубокой стадии опьянения. Из них примерно половину составляли женщины. Со времени постовой службы Иенсен помнил, что тогда три сотни задержанных в субботний вечер считалось чрезвычайным происшествием.
      Рядом с автобусом стояла санитарная машина, а подле нее молодой человек в спортивной шапочке и белом халате — полицейский врач.
      — Пятерых надо отправить в больницу для промывания желудка. — сказал он. — Оставить их здесь я не рискну. Не могу взять на себя такую ответственность.
      Иенсен кивнул.
      — Черт знает что получается, — продолжал врач. — Сперва облагают спиртные напитки огромным налогом — пять тысяч процентов, потом создают такие условия жизни, которые толкают человека к пьянству, и после всего этого в одном только нашем городе государство ежедневно зарабатывает на штрафах за пьянство триста тысяч.
      — Советую вам держать язык за зубами, — ответил Иенсен.

      Жил комиссар Иенсен по теперешним временам сравнительно недалеко от центра, в южном районе застройки, и на машине он добрался до своего дома меньше чем за час.
      В центре на улицах было все так же шумно: не закрылись еще кинотеатры и кафе-автоматы, и люди сновали по тротуарам вдоль освещенных витрин. Лица у них были белые и напряженные, словно их измучил холодный колючий свет реклам и фонарей. Кое-где встречались группки праздношатающейся молодежи. Они собирались вокруг фургонов, где продавали жареную кукурузу, или перед витринами. Стояли по большей части тихо, даже друг с другом почти не разговаривали. Лишь изредка кто-нибудь равнодушно провожал глазами полицейскую машину.
      Преступность среди молодежи, считавшаяся прежде чрезвычайно важной проблемой, за последнее десятилетие почти сошла на нет. И вообще теперь совершалось гораздо меньше преступлений, возрастал только алкоголизм. По дороге через центр Иенсен неоднократно наблюдал полицейских при исполнении ими служебных обязанностей. В неоновом свете отливали белым резиновые дубинки, когда полицейские запихивали пьяниц в автобусы.
      Перед министерством внутренних дел машина Иенсена нырнула в восьмикилометровый туннель и вынырнула в пустынном заводском районе, потом проехала через мост и продолжала свой путь по шоссе к югу.
      Иенсен устал, и в правом подреберье у него засела боль, тяжелая и тягучая.
      Пригород, где он жил, состоял из тридцати шести восьмиэтажных домов, выстроенных в четыре параллельные линии. Между этими линиями располагались места для стоянки автомобилей, цветочные газоны, а для детей — игровые павильоны из прозрачной пластмассы.
      Иенсен остановил машину перед седьмым домом в третьей линии, выключил зажигание и вылез под холодное звездное небо. Хотя часы показывали всего пять минут одиннадцатого, в доме было темно. Иенсен сунул монету в автомат при стоянке, повернул рычажок с красной часовой стрелкой и пошел к себе.
      Он зажег свет, снял плащ, ботинки, галстук, пиджак, расстегнул рубашку, прошелся по комнате, окинул взглядом ее безликую обстановку, большой телевизор и снимки — еще из полицейской школы, — развешанные по стенам.
      Потом опустил жалюзи на окнах, снял брюки и погасил свет. В темноте прошел на кухню и достал из холодильника бутылку. Прихватив еще и рюмку, отогнул одеяло и простыню и уселся на постели.
      Так он сидел и пил — в полной темноте.