Сладкий роман

      - Уф! Чертовы твари слетаются на свет. У меня полная башка стрекоз и что-то колючее возится за шиворотом.
      Боже, он даже не снял пиджак!
      О,ЧАККИ!
      На следующий день мы дулись друг на друга. Это приятно, когда примирение уже в кармане. Подколы, придирки, отмалчивания. Впрочем, с Чаком лучше всего выходило отмалчивание и детская игра в "назло". Если я чего-то хотела, он делал ровно наоборот. Поэтому Солу ничего не стоило уговорить нас совершить вечернюю вылазку в маленькое курортное местечко неподалеку от Костельон-дела-Плана. Стоило лишь мне заявить, что желаю провести вечер на яхте, Чак загорелся идеей прогулки по берегу.
      И вот мы уже потягиваем красное вино в маленьком, сомнительного вида ресторанчике, расположенном прямо на набережной. Мы выбрали столик на улице, чтобы разглядывать фланирующую толпу. Обслуживающий нас официант подросток, испанских, по-видимому, кровей, не смотря на врожденный дефект речи и тик, корежащий поминутно его лицо и шею, оказался весьма расторопным. И как они умудряются не путаться в длинных, доходящих до носков черных ботинок фартуках? Ботинки нашего гарсона были далеко не новы, но старательно вычищены, а шустрые смуглые руки хоть и без перчаток, но с чистыми ногтями. Мне приходилось придирчиво следить за этими мелочами (как и за чистотой посуды и бокалов), потому что именно вопреки моему желанию посетить лучший ресторан города, мы завалились "на дно". Подыграв таким образом Солу, нацелившему меня на "программу трущобного борделя", я все же не хотела подцепить желудочно-кишечную инфекцию, как и любую другую тоже: в моей сумочке лежал необходимый набор самообороны - контрацептивы разного спектра действия.
      Гарсон самостоятельно притащил колоссальную жаровню с тлеющими углями, на которой покоился целый котел под блестящей крышкой. Пожелав нам приятного аппетита, он с причмоком, превращенным тиком в болезненный стон, отворил котел, представив гору красноватого от помидор и перца риса с захороненными в нем всевозможными дарами моря. Надо сказать сразу - с песком, раковинами и остатками водорослей, что вызвало во мне брезгливое содрогание и подстегнуло, конечно же, наигранный аппетит моих сотрапезников.
      Пока они выуживали из риса мелких креветок, худосочных улиток, каких-то ракушек, я потягивала терпкое вино и тоскливо разглядывала толпу. Вереница фонарей, идущих вдоль набережной и огни из близлежащих домов, сплошь занятых кафе, пивными, ресторанчиками, барами, заливали все вокруг ярким, пестрым светом дешевого праздника. Из соседнего бара, мерцающего ядовитой синевой, вместе со всполохами "взрывов" и "артобстрелов" игровых автоматов доносились надрывные стенания тяжелого рока. Возле бара крутились подростки, изо всех сил старающиеся казаться "подозрительными" - резаная кожа, пиратские косынки на бритых или патлатых головах, железки на всех местах и обязательное наличие приваленного поблизости мотоцикла. Впрочем, они действительно чего-то налакались или нанюхались - не может же нормальный человек по доброй воле находиться более двух секунд в иссиня-зеленых вопящих и лающих недрах этого заведения.
      Прогуливающаяся публика делилась на две категории - туристов и местных. Туристы чаще всего держались стайками и, несмотря на позднее время, не оставляли своих панам, фото - и видеокамер. Были среди них и лирические парочки, совершающими брачное или "деловое" турне. Они выглядели, как правило, нарядно и передвигаться в обнимку. Меня интересовали потенциальные партнеры на сегодняшний вечер - проститутки обоего пола. Женщины слонялись тут всякие, предпочитая, независимо от возраста и комплекции, национальную форму ожежды. "Карменситы" с цветком в волосах или в выемке грудей, с затянутыми корсажами и черным кружевом белья прогуливались возле нашего столика, поглядывая на моих приятелей. А пара смуглых лиц с усиками и смоляными глазами над лоснящимися толстыми щеками, многозначительно развернулись в мою сторону. Ужасно! И все это - за пять тысяч баксов. Неужели я так здорово влипла? Вспомнив о своей хитрости, я повернула стул в направлении толстомордого кавалера и вполне отчетливо дала понять Чаку, что строю джентльмену глазки. Заметив это, Сол вспыхнул энтузиазмом:
      - А что бы нам не гульнуть сегодня по-настоящему?! Конечно, тут не Амстердам. Но зато как волнуют южный темперамент и душок "дна" - чистый разврат, грязная грязь!
      - Не ты ли, Сол, вчера призывал нас к целомудрию и высоким чувствам. Ехидна. Я уже чуть было не заставила Чака взяться за сочинение сонета... заметила я, не отрывая взгляда от намеченного "кавалера". - Действительно, в этих первобытных жирных южанах есть нечто... отталкивающее.
      - Но не во всех, - коротко заметил Чак и, следуя за его взглядом, я увидела подростка, одетого тореадором.
      Он стоял, небрежно прислонившись к стене горластого бара, изредка обмениваясь репликами с проходившими мимо "крутыми". Высокий и гибкий малый, потому так картинно сидело на нем старенькое карнавальное облачение. Белые гольфы, темно-зеленые, слишком узкие атласные панталоны с золотыми галунами, бархатное болеро, распахнутое на груди, и вылинявшая пестрая косынка, повязанная до бровей. Чудесное лицо - узкое, тонкое, с крупным горбатым носом и маленькими, глубоко посаженными глазами. Я с пренебрежительной ухмылкой отвернулась: "Сопляк". Чак поманил парня пальцем.
      - Добрый вечер сеньоры, - подойдя, поздоровался он и добавил по-английски, - Золото? Секс?
      Мы с Чаком переглянулись, мгновение сверлили друг друга прищуренными глазами.
      - Золото! - буркнула я.
      - Секс, - с вызовом заявил Чак, будто сделал коронный карточный ход.
      - Эй, Чаки, это только сводник. Сейчас отведет тебя к "сестренке" на семь пудов или, ещё лучше, к "братику", - с подначкой предупредил Сол.
      - Мы хотим быть втроем, - я, ты, она! - Чак ткнул в обозначенных персон пальцем.
      - О'кей. Пойдемте со мной, - по-деловому согласился "тореадор". ? Здесь совсем не далеко.
      Мы поднялись.
      - Сол, пожалуй, я вернусь с тобой на яхту. Кажется, переела, взмолилась я.
      Чак тут же подхватил меня под руку и бросил Солу:
      - Гуд бай, старина, приятных сновидений. Ключи у меня есть.
      И мы направились от набережной вверх по крутым, узким и темным улочкам. Из подворотен несло помоями и мочой, из крошечных садиков веяло чем-то лимонно-ванильным. Парень ловко карабкался вверх, выбирая затейливые, кривые переулки, мы молча следовали за ним.
      - Наверняка нас здесь пристукнут. Буду рада. Ты-то отобьешься - герой. А я останусь жертвой на поле твоего чрезмерного тщеславия.
      Чак положил мою ладонь на задний карман джинсов и подмигнул:
      - Всегда ношу с собой. Очень удобная модель - 38,5 калибра.
      Вслед за нашим гидом мы вошли в подворотню, смердящую не меньше других. В освещенном окне под крышей кто-то медленно перебирал струны мандолины.
      - Брысь! - фыркнул парень и, пошуровав ключом в двери, от которой метнулись в темноту две крупные кошки, пропустил нас в дом.
      В передней пахло воском и ещё чем-то церковным в сочетании с запахом сушеного изюма. Парень зажег лампу под стеклянным колпачком в бледно-зеленых воланчиках, едва освещавшую широкий коридор, уставленный старой темной мебелью. Меня охватило ощущение "большого" кино неореалистических лент, с жадностью, выдаваемой за отстраненность, запечатлевших черты исчезающего мира. Увы, здесь не было и привкуса грязного борделя, а настроение тихой грусти все больше подавляло мой авантюристический запал. Хотелось просто оставить на круглом столе, покрытом кружевной тяжелой скатертью, сотенную бумажку и бежать.
      Нашему хозяину было не больше пятнадцати. Он остановился в дверях, показывая комнату. Довольно большая, чистая, с прибранной двуспальной кроватью в центре, над железной витой спинкой которой темнело распятие. Но почему-то маленькое, гораздо меньше, чем оставленная на выгоревших обоях тень.
      - Здесь жили моя сестра и муж. Муж не вернулся из моря. Сестра уехала в горы к бабушке.
      "Ага, и забрала большое, не помогшее её семейному счастью распятие", сообразила я. Хотелось порасспрашивать парня, но Чак пресек мой психологический интерес, властно скомандовав: "Секс!"
      - Музыка? Вино? - осведомился хозяин.
      - О'кей, музыка. И вино.
      Парень включил патефон, от одного стариковского вида которого у меня зашлось сердце, и объявил:
      - Бизе. Опера "Кармен".
      Естественно, что же еще! С шипением прорывающаяся увертюра взбесила Чака, но я остановила его руку, тянущуюся к выключателю, и он впервые за этот вечер уступил, значительно посмотрев мне в глаза. Что же потребуется в оплату моего каприза?
      Мы выпили по бокалу дешевого красного вина, причем Ромуальдос, как представился наш хозяин, отпил лишь половину. Затем он медленно, ритуально обошел комнату, зажигая свечи, которых оказалось множество. Наверно, парень вспоминал, как при этих свечах молилась его сестра. Потом встал в центре, вопросительно глядя на заказчиков. Чак кивнул на меня. Роми оказался на полголовы ниже и я осторожно сняла с его волос косынку - густые, блестящие, прямые, как у индейца пряди упали на лоб и щеки. Он опустил ресницы и мне показалось, что тонкие губы зашевелились, что-то шепча.
      Надо немедленно прекратить все это. Совсем не похоже на развеселый "бардачок", задуманный Солом. Скорее, совращение подростка.
      - Можешь остаться. Я ухожу одна.
      Молниеносным движением Чак отбросил меня на кровать, скрипнувшую старыми пружинами. Чтобы не мять белого, ручной работы и столетней, должно быть, давности, кружевного покрывала, я сдвинулась на самый краешек и прямо ко мне Чак подтолкнул Роми.
      Парень послушно застыл возле моих колен и стало заметно, что вишневый бархат болеро вытерт и перешит, золотая тесьма местами осыпалась, а в веренице латунных пуговок уцелели немногие. Я расстегнула лиф своего сарафана и отбросила его, гордо распрямив плечи. Освобожденные от шпилек волосы рассыпались по спине.
      - Я тебе нравлюсь?
      Он кивнул, опустив глаза. Тогда я сняла болеро и стала расстегивать пуговки на шелковой, тоже старой и явно с чужого, широкого плеча, рубахе. Открылась длинная шея с пульсирующей жилкой, гладкая загорелая грудь с амулетом на замызганном кожаном ремешке. Акулий зуб или ещё чей-то. Наверно, от сглаза и от таких вот циничных бандитов, как мы. Я приложила горячие губы к амулету, а потом к его едва обозначенным смуглым соскам. Вроде перекрестила. И, в довершении, опустив пояс его атласных брюк, коснулась губами кудрявого черного холмика...
      ...Мы покинули этот дом на рассвете.
      - Не надо провожать. Сами найдем, - Чак махнул рукой в сторону синеющего внизу моря.
      Роми кивнул. Он был одет во вчерашний костюм и выглядел так, будто ничего не произошло.
      - Ну, расти большой, - высказала я заведомо непонятное парню пожелание.
      - Один момент! Сеньора хочет золото? - вспомнил он мое вчерашнее пожелание и, не желая упускать бизнес, живо достал из-за пазухи коробку с прикрепленными на темно-синем бархате крестиками и образками.
      - Да брось дурить, Дикси! Здесь и не пахнет золотом!
      - О'кей, ченч? - обратилась я к парню, пропустив реплику Чака.
      Затем сняла с шеи довольно толстенькую цепь трехцветного золота и протянула ему. Он не понял:
      - Не имею денег покупать.
      - Ченч, ченч, - я протянула руку к амулету на его груди.
      - Это? - изумился парень.
      - Да, да!
      Мы обменялись дарами под ироничным взглядом Чака, прислонившегося к стволу дерева. Я нацепила на шею зуб акулы.
      - Это нога большого краба. Я сам поймал. Сеньора будет очень быстро бегать! - объяснил мне обрадованный "тореадор" и даже помахал нам вслед.
      - Вот так "старушка" в первый раз купила любовь юнца, - объяснила я Чаку, тянущему меня вниз почти бегом.
      - Я достаточно заплатил ему за двоих.
      - А может, я просто влюбилась! Да не тащи так. Эта крабья нога ещё не начала действовать. Не могу бегать после такой ночи.
      - Мне чертовски хочется в море - прямо отсюда и нырнул бы!
      - Тебе всегда чего-то хочется, счастливчик.
      - По-моему, это ты пять минут назад выпрашивала у мальчишки его игрушку и разбрасывалась дорогими украшениями.
      - Ты внимателен. Цепочка хорошая, да и малыш совсем неплохой. Мне кажется, я была у него первой.
      Чак даже остановился и вытаращил на меня полные безыскусного изумления глаза.
      - Даже я не был у него первый.
      - Вообще-то я не думала, что у тебя склонности к мужеложству.
      - Ерунда, попробовал пару раз и решил, что все женские приспособления намного интереснее.
      - Значит, и сегодня ты продолжал сравнивать?
      - Угу, чтобы с полной ответственностью заявить, - у тебя все лучше, и сзади, и спереди... Вообще, честно, мне мальчишки не по душе. Это я назло тебе связался, - процедил Чак куда-то в сторону, словно делал замечания по поводу прибрежных построек, и тоскливо прибавил. - Эх, в водичку бы, поскорее...
      - А я все-таки буду думать, что была у него первой. Первой и последней женщиной такого класса.
      - Думай, если так приятнее. Во всяком случае со "страховкой" все было в порядке. За это я отвечаю.
      Я благодарно посмотрела на Чака и подумала, а может, у него такая любовь?
      ...Сол встречал нас на палубе. Выглядел он не очень-то отоспавшимся, и по тому, как старательно наигрывал утреннюю бодрость, я поняла, - старик не спал: шпионил. Вот только что и как удалось ему подглядеть в нашей монашеской спальне? Бедняга. Обменявшись тяжелыми взглядами, пассажиры "Лоллы" разошлись по своим каютам.
      Расстались мы все на причале в Барселоне. Сол запер яхту, отдал причальный жетон дежурному и высоко подбросил сверкнувшие в утреннем солнце ключи.
      - Я прямо отсюда к владельцам этой посудины. Поблагодарю и сдам "права". Их вилла поблизости. Благодарю за компанию, было приятное путешествие. Созвонимся, - бросил он мне и протянул руку Чаку.
      Мы остались вдвоем на причале, как пять дней назад, - он со своими сумками, я - в белом клубном костюме, с курортным чемоданом в руке.
      Забавно, но за все эти дни мы и словом не обмолвились о дальнейших планах, будто наше плавание - совершенно отдельный, несовместимый с остальным бытием эпизод - цветок, приживленный к бесплодному кактусу. Я часто вспоминала тот день, когда смотрела вслед удаляющемуся Чаку с лестничной площадки своего парижского дома и думала о том, что никогда больше не окажусь в его объятиях. Опустившаяся, увядшая Дикси с букетом сочных, алых роз, означающих страсть. Я не поставила цветы в воду, приговорив их к мучительной смерти - пусть изнемогают от жажды, сваленные на пыльной столешнице, ненужные, забытые. Как забыта и брошена была я...
      Чак не узнает о причиненной мне боли и о том, что кроме интересующих его "приспособлений", у меня имеется нечто, именуемое душой. Ведь это относится к "симфониям и сонетам" ? области столь же недоступной "неутомимому фаллосу", как птичий щебет или морской прибой глухому.
      - Куда ты теперь? - небрежно поинтересовалась я.
      - Домой. Ты знаешь мои координаты... Дикси, я буду вспоминать наши забавы, - заверил он кислым голосом. (Может, так тоже объясняются в любви?)
      - А я буду скучать и уйду в монастырь. Либо утоплюсь, - пообещала я, скрывая корявой шуткой свою тоску. Он даже не спросил, куда и каким рейсом я лечу, - может, мы оказались бы попутчиками.
      - Извини, детка, мне надо торопиться, - он на секунду обнял меня и ободряюще потрепал по заду.
      Поцелуй вышел официальным, как у членов советского правительства. На мачту опустевшей "Лолы" по-хозяйски насели, нагло галдя, чайки.
      ПРИЗНАНИЯ И ЗАВЕРЕНИЯ
      Я вернулась в свою парижскую квартиру и стала думать, чем бы себя занять. Кроме продавщицы и швеи на ум приходила лишь панель. Конечно, в том смысле, что можно было, наконец, проявить благосклонность к одному из претендентов на вакантную должность "содержателя". В результате я стала брать на дом подработку в виде финансовых отчетов небольшой фирмы, что вполне соответствовало моему незаконченному образованию и незавершенному все же отвращению к жизни.
      Прошло почти два месяца с незабываемых дней нашего путешествия. В Париже вовсю бушевала весна, все цвело, сверкало и призывало к плотским радостям. Целовались буквально везде, даже за окошечком банка (вот бы папа порадовался!). Меня задевали на улицах и сразу множество приятелей вспомнило мой номер телефона. Но вирус всеотрицания, поселившийся во мне после миражного счастья, подначивал к монастырскому уединению и самоистязанию. Наверно, поэтому в один прекрасный день, когда меня в очередной раз навестил Сол, я переспала с ним. Просто так, по-дружески, в порядке сотрудничества и в знак того, что не держу ни зла на душе, ни камня за пазухой, ни каких-нибудь изъянов в других местах.
      - Спасибо, Дикси. Это царский дар побирушке, - он был готов прослезиться, нащупывая на тумбочке сигареты. - Скажи честно, я очень противный?
      - Прекрати канючить! Для твоего возраста ты просто жеребец. И, насколько я знаю, пока что тебе не приходилось покупать женщин? - Я почти не лукавила. Скрыв только то, что в постель с Солом ни за что больше не лягу. Ни за какую дружбу или контракты.
      Нет, он не нуждался в гормональных инъекциях, поднимавших потенцию. В постели Соломон-бельгиец оказался простым работягой , робким и исполнительным одновременно. Наверно, его кто-то испугал в этом плане в юности.
      - Знаешь, детка, у меня была очень строгая мать, Царство ей небесное. Что в ранце лежит всегда проверяла, в карманах рылась. Боялась, что я закурю или спрячу какую-нибудь прокоммунистическую литературу. Тогда все помешались на кубинцах. И однажды нашла презервативы. Мы надували их под краном и брызгались. Но она, со свойственной ей "опытностью" уверяла, что предмет использован по назначению... Меня отвели к психиатру.
      Ты представляешь, одиннадцатилетний, кривоногий пацаненок, и без того круто закомплексованный своей низкорослостью и неспортивностью, на допросе у доктора, видящего в нем маленького извращенца... Уф... Как я вообще после этого решился подойти к особе женского пола на предмет совокупления, - не пойму. Слава Богу, она привязалась ко мне сама. Это было уже в колледже, после вечеринки. Деваха шустрая и полненькая. Мы изобразили что-то в кустах её садика под печальный зов матери: "Матильда! Матильда!" Ее звали Матильдой... Она была единственной, кого я сумел полюбить...
      Затем ушел в армию, писал письма, вставил в рамочку её фото, приезжал на каникулы. Мы трахались вовсю - на чердаке, в кабинете её отца, пока он музицировал в гостиной, во дворе, у реки... - в общем, как кролики. Вернувшись в строй, я чуть не сошел с ума от любви, строча каждый день письма со стихами, рисуночками, переводными картинками, открытками. Куда там, - я готов был выложить самого себя...
      Она вышла замуж за месяц до моего возвращения и переехала в другой город. Больше мы не виделись. Но ко мне привязалась её подружка-наперсница, которой, как выяснилось потом, Матильда такого про меня нашептала! Подружка и внешне была поаппетитней и смотрела на меня страстно, да и в любовных делах ничем сбежавшей Матильде не уступала. Но перелюбливать я уже не смог. Зато получил репутацию лучшего кобеля в нашей округе. Округа-то, тьфу! два переулка. Но до сих пор держу хвост пистолетом... Это я с тобой такой робкий, крошка. - Сол повернулся ко мне и кончиками пальцев провел по моему лицу, шее, груди, восторженно и трепетно, будто прикоснулся к полотну Рафаэля или Тициана.
      - Не по карману ты мне, детка, образно говоря. Извини! - Он быстро встал и натянул брюки.
      Несомненно, рядом со мной он остро чувствовал свою кривоногость, плешивость и все то, чем мог и похвастаться перед другой. Да, мы не смогли бы стать парой, что и говорить, но "подружками" - вполне.
      - Будь умницей, Сол, завари кофе и посиди со мной. Можно, я не буду одеваться? Сделаем вид, что мы давно женаты. Это ведь почти и вправду так... А теперь располагайся рядышком и слушай. Ой, какой горячий! Я обожглась!
      Сол заботливо подул на мои губы и послушно уселся в кресло.
      - Все эти два месяца я думала, что жить не могу без Чака. Понимаешь, те семь лет после нашей первой встречи я относилась к нему кое-как: сама увлекалась и все его блядства не замечала, а теперь - просто тянет! Не пойму, это физическое или душевное?
      - Я не умею разделять. Моя Матильда была всего лишь маленькой шлюшкой, а я любил её как мог бы любить единственную, царицу... Остался бобылем.
      - Кобелем, - поправила я и подмигнула. - Так удобнее куролесить. Жениться ты успеешь. А мне уже не выйти замуж. Нет-нет. По душе, по сердцу. Не стану и говорить, какие блестящие предложения я получаю от тех, кто так похож на моего Скофилда. Можно было бы вернуть и "ягуар", и эту "Лолу", и даже мою грязнульку-Лолочку, но так не хочется. Ты представить не можешь, злюсь, как мегера... Не научилась продаваться, что ли...
      - Ты ждешь настоящей любви, моя бесценная. Ведь не думаешь же в самом деле, что она бывает только раз, как с моей Матильдой?
      Я засмеялась, представив свою первую любовь.
      - Знаешь, в кого я влюбилась в первый раз? В помощника нашего патера. Мама была католичкой, отец - лютеранин и абсолютно индифферентен к религии. Поэтому и позволил матери обратить меня в свою веру и даже на службу таскать и какие-то хоровые спевки. Так вот, нашему отцу Скарпио прислали из семинарии ученика. Ах... как тебе объяснить?.. Представь того "тореадора" с испанской набережной, только в белых кружевах и с черными локонами до плеч. Руки тонкие на груди сложены, губы узкие, бледные, молитву шепчут, ресницы на полщеки опущены, а глаза... Да он всего раза три их на меня и поднял. Но всегда знал, когда я рядом - пальцы начинали дрожать, дыхание, как у горячечного, и алые пятна по скулам... Глаза у него были отчаянные, поэтому их и прятал, чтобы на святотатство не соблазняться. Только точно я знала, если ещё секунду, всего секунду на меня посмотрит, - сбежим. Сей же ночью сбежим... И ведь, милый Сол, сколько лет прошло, а иногда думаю, может, это как раз моя пара и была?.. Уж не знаю, как бы жили, но любили бы друг друга безумно. Это объяснить невозможно, поэтому я представляла так: сидим мы оба в глуши, в домике, занесенном снегом по крышу, одинокие, сосланные, проклятые. Печь потрескивает, в заледеневших окнах ветер звенит, темно, жарко, грешно. Мы ложимся в обнимку на шкуру медведя, непременно белую, обязательно теплую. Долго-долго смотрим друг другу в глаза и шепчем: снег и ветер, и небо - это ты. Звезды, луна и огонь - это ты. Моя жизнь, моя кровь, моя радость - ты... И засыпаем.
      Мне было двенадцать. Ему, наверно, на пару лет больше. Я так и не узнала его имени. Где ты, друг мой несбывшийся... - Я рассмеялась над серьезным вниманием Сола и кинула в него конфетку. - Что растрогался, старичок? Исповедь проститутки? А ведь я наврала, все-все выдумала. И ещё делаю вид, что не знаю, как наш фильм в твоей "фирме" провалился. "Зачем ползать по каютам и валяться в песке, если двадцать лет назад Сильвия Кристель все уже показала значительно лучше?" - брезгливо фыркали они. И справедливо.
      - Справедливо, детка! - простонал Сол и мне даже показалось, что в его страдальческих глазах сверкнули слезы. - Ты же знаешь, я совсем не простак в своем деле. И если что-то в жизни по-настоящему люблю и умею - так это снимать! Запечатлевать, так сказать, бытие в зримых образах... Э-эх!
      Сол налил себе в стакан коньяка и, морщась, сделал два больших глотка.
      - Хорошо! - резко выдохнул он и приступил к рассказу, из-за которого, в сущности, и навестил меня.
      Вскоре после нашего путешествия Соломон Барсак продемонстрировал отснятые материалы комиссии. Он никогда ещё не был так доволен собой. Только коллеги по профессии могли оценить все тонкости и ухищрения, которые потребовались оператору, чтобы проникать скрытым глазом в морские волны или спальню провинциального гея.
      Когда смонтированный ролик мелькнул засвеченным хвостиком и экран погас, вместо поздравлений и аплодисментов Сол услышал деликатные покашливания теоретика и перешептывание остальных, свидетельствующее о том, что Шеф находится в расстроенных чувствах.
      - Что скажешь, Руфино? - обратился Шеф к теоретику похоронным голосом.
      - Э-э... Не хотелось бы рубить сплеча, признавая безоговорочно наш эксперимент неудачным, но... В лучшем случае пленка Сола порадует престарелых онанистов в спецкинотеатрах. В этом жанре есть, и уже давно, вещи посильнее. Физически полноценные и бодрые партнеры занимаются своим делом в незамысловато подобранных декорациях, снятых, якобы, документальным, тайным образом. Ведь наше новшество неизбежно воспримут как затертый художественный прием - подделку под скрытую камеру. Спрашивается, к чему сыр-бор?
      - А если вместо Чака ей подсунуть бродягу или квазимдо? Ну, карлика какого-нибудь? - раздался голос консультанта по финансированию.
      - Помолчите, Этьен, вы, как техническое лицо, не имеете голоса в творческих дискуссиях, - осадил его Шеф. - Или кто-то ещё думает подобным образом?
      Шеф свирепо осмотрел притихших партнеров:
      - Я не расположен к идиотским шуткам. И я не считаю нужным закрывать эксперимент. Предлагаю поблагодарить Сола за творческий подвиг и компенсировать ему материальный ущерб. А все-таки, господа, великолепная женщина! А уж не рискнуть ли мне лично принять участие в эксперименте? Жертва во имя искусства!
      - Вообще-то, Тино Зааза человек... сложный, - подвел итоги Сол, с трудом сдерживая менее лестное определение. - Конечно, я знал, что с ним лучше не связываться. Да и все остальные знали... Но ведь какая заманчивая перспектива! Кому же не хочется оставить свое имя в истории... Эх, детка...
      - Он отстранил нас от эксперимента? - огорчилась я бесславному завершению столь увлекательно начавшейся работы.
      - Нет. Заза отчитал меня, как мальчишку: "Ты удивил меня, старик. Такой мастер, такое чутье... Если бы нам понадобилось снять сладенький роман, мы заключили бы контракт с мексиканским телевидением. А нам нужен прорыв в неведоме, потроха и кровь, вечные ценности, рождающиеся в дерьме и муках..."
      Процитировав Шефа, Сол до дна осушил свой бокал.
      - Что же теперь нам предстоит совершить во славу новаторского искусства? Грабить банки, развращать сироток, сочинить новую историю Джека Потрошителя?
      - Конкретных указаний не поступало, - пожал плечами обескураженный Сол. - Заза велел мне продолжить сотрудничество с Д. Д., то есть подробно сообщать о всех изменениях в твоей личной жизни и представлять снятые на пленку отчеты.
      - Господи! - Я вскочила, разлив на простыни остатки кофе. - Что же здесь снимать? Ведь в моей жизни ничего, решительно ничего не происходит!
      ...Уходя, Сол пристально оглядел мою заброшенную гостиную, будто снимая её камерой: старые бабушкины обои, открытки в рамочках, облезлая шелковая ширма с вышитыми гладью цаплями, тускло поблескивающие за стеклянными дверцами темного резного буфета граненые разноцветные бокалы и я - испуганная, нечесанная и, наверно, очень жалкая. Он поднял руку, как делают это в клятве присяжные:
      - Произойдет. Непременно призойдет. Поверь старику, детка, - и тяжело вздохнул.
      Я - "БАРОНЕССА"!
      Через неделю после этого разговора я получила официальное письмо из Международной коллегии по делам наследования. Госпожу Дикси Девизо, гражданку Французской республики ставили в известность о том, что она является наследницей Клавдии Штоффен, скончавшейся месяц назад в собственном имении Вальдбрунн под Веной. Мне не было ни смешно, ни радостно. Я тупо вертела в руках уведомление, о котором, как о лотерейном выигрыше, мечтает всякий смертный.
      Смутно припомнились семейные пересуды по поводу какой-то "певички-Верочки", эмигрировавшей из революционной России с десятилетней дочерью Клавдией на руках и бросившей там, в большевистских застенках, своего мужа, офицера царской армии, родного дядю моей бабушки Сесиль. Клавдия вышла замуж в девятнадцать лет за австрийского барона-старика, прельстившись, по-видимому, титулом и поместьем. Но просчиталась случившаяся через год революция, развал Австро-Венгерской империи лишили барона титула и всех родовых привилегий. Во время второй мировой войны погибли оба малолетних сына Штоффенов, а вскоре и бывший барон.
      Клавдия переписку с французской родней не поддерживала, после того, как мое семейство в лице бабушки Сесиль, вынесло обвинение её матери, бросившей на растерзание большевиков своего мужа - полковника Алексея Бережковского.
      - Дядя Алекс был лучшим в нашей семье, - вздыхала бабушка. - Он и расплатился за все то, что случилось с Россией.
      Семейные давние истории интересовали меня очень мало. Запомнились отдельные сценки, перепутавшиеся с эпизодами кинофильмов. Помню суету, странные переглядывания матери и бабушки, недоговоренные фразы, намеки. Так бывало, когда от гимназистки Дикси пытались скрыть что-либо слишком страшное или безнравственное. Я навострила ушки, ожидая неведомого события. И была сильно разочарована, сообразив, что прибывшая к нам из Австрии пожилая дама произвела столь сильный переполох. Тогда я так и не смогла понять, кем была гостья, посетившая нас однажды в Женеве, и только теперь с удивлением позднего открытия, сообразила: нам нанесла визит баронесса Клавдия Штоффен! Высокая, очень элегантная с голубоватой сединой и в глубоком трауре. Пышные волосы она, конечно, слегка подцвечивала, чтобы оттенить густую синеву невероятно молодых глаз.
      Вот откуда, значит, мой "фиалковый взор", из каких далеких истоков, поняла я, связав редкий наследственный признак с желанием Клавдии осчастливить меня своим наследством. Тут же мелькнула мысль о темно-сером, в узкую белую полосочку костюме, который только и ждал случая для посещения официального места. Честно говоря, я воображала себя в нем во Дворце правосудия, в затяжном процессе разбирательств с Чаком или кем-либо из его "сменщиков", по поводу "нарушения прав личности с применением кинообъектива". Не беда, если строгому, элегантному костюму, выпала честь подыграть мне совсем в иных обстоятельствах.