Золотая шкатулочка, инкрустированная эмалью и лазуритом цвета дочкиных глаз. Антикварные часики на шелковом шнуре, 1925 года, механизм сработан знаменитым Жаном Вергели, корпус в стиле art deco<Арт деко - стиль модерн.>, золотые, тоже с лазуритом и двумя рубиновыми точками по краю циферблата. Китайское ожерелье XVIII века: резные коралловые цветки, сердцевина которых представляла собой миниатюрные гроздья из ониксов, бриллиантиков и черных жемчужинок. Корсажная брошь с рубином и бриллиантом, кого-то из семейства Романовых; бриллиантовое, в виде сетчатой ленты ожерелье, 1903 год, фирма "Де Шавиньи" - копия ожерелья Марии-Антуанетты, позже им владела куртизанка, прекрасная Отеро.
      Эдуард придирчиво осмотрел каждую драгоценность. У некоторых была очень грустная история - эти он сразу откладывал в сторону. Одну из коробочек он не закрывал дольше остальных, в ней лежали подобранные в пару браслеты, украшенные рубинами в форме кабошонов - из сокровищ мисорского<Мисор - штат в Индии.> магараджи. Изобел была бы от них в восторге, с грустью подумал Эдуард, в них есть нечто языческое. В конечном итоге он выбрал вещь, ценную не столько из-за камней, сколько из-за ювелирного мастерства: китайское коралловое ожерелье. Третий футляр до поры до времени был заперт в сейф. Эдуард поехал к себе в Сен-Клу.
      Невидящим взглядом он смотрел на дорогу, не замечая ничего вокруг. Два с половиной года. Иногда, ох и лютые это бывали минуты, он чувствовал, что хорохорится понапрасну и редкие вспышки надежды абсолютно безосновательны, что это всего лишь навязчивая и разрушительная фантазия, за которой он отчаянно пытается скрыть пустоту и убогость своего существования. А иногда - что поступает правильно. Он давно прекратил споры с самим собой. Отчаяние и надежда жили в душе, точно два полюса, Северный и Южный, которые могут существовать лишь одновременно. И душа разрывалась между этими полюсами, не зная ни минуты покоя. Если бы его вдруг попросили описать нынешнее его состояние, он, криво усмехнувшись, произнес бы единственное слово смирение.
      Приехав домой, он в одиночестве ужинал - ужин был накрыт к его приезду. Потом отправился к себе в кабинет. Все те же акварели Тернера на стенах, те же коврики на полу... Он вспомнил, как тут сидела Изобел, как, подняв на него изумрудные свои глазищи и подтрунивая над собой, рассказывала о своем браке с человеком, упорно старавшимся расстаться с жизнью.
      Эдуард сел за письменный стол. Отпер тот ящик, где лежал обычный конверт с американским авиапочтовым штемпелем. Этот конверт он получил в день рождения дочери.
      Он еще раз достал из конверта фотографию и приложенную к ней коротенькую записку, несколько строк, написанных рукой Мадлен.
      На фото была девчушка в сандалиях на босу ногу и голубом платье. С прямыми черными до плеч волосами. Очень серьезные темно-синие глаза были устремлены прямо на него.
      Ее фотографировали в саду: сзади виднелся дом. Чуть поодаль стояли две женщины, с гордостью глядя на девочку: одна в светло-коричневой форме Нор-лендского колледжа - это Мадлен, вторая - толстушка с седыми волосами, много старше...
      Мадлен писала по-французски: Маленькой Кэт исполнилось два годика, сегодня с ней Касси и я. Рост - два фута восемь дюймов. Вес - тридцать семь фунтов, немного, но она очень быстро растет. Я не успеваю уже запоминать все выученные ею слова, каждый день их все больше. В прошлом месяце мы с Касси насчитали сто девяносто семь, а сейчас даже не знаем сколько. Она знает пять слов по-французски:
      "Bonjour", "Bonne nuit", "Merci beaucoup"<Здравствуйте, спокойной ночи, большое спасибо.>. Я вяжу ей к дню рождения голубое платьице, это любимый ее цвет. Осталось довязать рукава. Касси ей сшила юбку с замечательной голубой оборкой. Кэт стала лучше спать, у нее завидный аппетит. В феврале она немного простыла, кашляла, но быстро выздоровела...
      Три слова были тщательно перечеркнуты, потом шло еще несколько строчек:
      На фото еще я и Касси, наша экономка, она иногда и готовит. Катарина обожает ее пироги. Она появилась у нас прошлым летом, в июне, как только мы переехали в этот дом. По-моему, мы неплохо с ней ладим.
      С бесконечной признательностью и почтением...
      Письмо заканчивалось подписью. Поразмыслив, Мадлен решила добавить: Все хорошо.
      Эдуард несколько раз вчитывался в эти два слова; долго рассматривал фотографию. Снова вложил в конверт и письмо и карточку, снова отправил их в ящик стола - к старому письму, которое Мадлен послала в тот же день, что и это, только год назад. Он строго наказал писать единожды в год, и она повиновалась беспрекословно.
      Он совершенно не собирался превращать Мадлен в осведомительницу; по мнению Эдуарда, это было бы попросту бесчестно, а значит, и недопустимо. И, с трудом преодолев неловкость, он вынужден был объяснить это Мадлен. Чтобы ни слова об остальных членах семьи, ни ползвука о том, чем они заняты, что их тревожит, о чем говорят. Он требовал от Мадлен одного: хорошо ухаживать за его дочерью, чтобы она была счастлива и здорова. "И только раз в год, в день ее рождения, я хотел бы получать ее фотографию, небольшую", - рискнул попросить он. Мадлен кивнула; коротенькие записочки, которые говорили ему так много и ничего не говорили, - это ее идея, писать он не просил. Но у него не хватало духу запретить их.
      Беседуя с Мадлен, он был краток: только перечень просьб, он всегда бывал немногословен, когда не хотел выдать своих переживаний. Но мысли его мучительно крутились только вокруг того, что он знал и что жаждал узнать. Счастлива ли Катарина? А ее мама - счастлива? Чем занимается? Как проходят ее дни? О чем она думает? О чем говорит? Что чувствует? Любит ли своего мужа? А Катарина? Любит ли она Льюиса Синклера? И как она его называет? Папой?
      Да, да, эти вопросы все еще мучили его, эти и тысячи других, и он - о гордыня! - он презирал себя за ревнивое свое любопытство и никому в нем не признавался. Он же сам сделал выбор и теперь изо всех сил старался не сойти с курса.
      Все хорошо, он понимал, добрая Мадлен хотела его успокоить. Ну а если бы вместо слова "хорошо" было написано "нехорошо"? Ну да, все плохо, мучительно, ненадежно, девочка страдает... И что тогда? Эдуард устало уронил голову на руки. А ничего. По привычной своей осмотрительности он, конечно же, не мог не предвидеть всякие варианты. И поэтому проконсультировался с юристом, изложив ему предварительно некоторые детали - естественно, не называя имен. Юрист осторожно на него посмотрел, видимо, сочувствуя. Сложив ладони в замочек, сказал:
      - Изложенные вами, господин барон, обстоятельства имеют в своде законов вполне четкое толкование. - Помолчав, он уточнил: - Существует термин "предполагаемый отец". В случае, описываемом вами, предполагаемый отец не имеет прав. Равно как и претензий, - мягко добавил он.
      - Никаких?
      - Никаких, господин барон.
      ...Эдуард встал. Заперев ящик стола, опустил ключ в карман. Прочь от этого стола, от этого дома... Выведя из гаража одну из своих машин, черный "Астон-Мартин", он целый час на хорошей скорости колесил по парижским улицам. Темнело, он несся в темноту, слушая Бетховена, фортепьянные пьесы "Семь багателей" в исполнении Шнабеля, запись 1938 года. Он очень любил эту запись и часто ставил дома. Музыка, поначалу печальная и нежная, потом становится все более мощной и грозной, пьяняще-радостной, взрывается бурей звуков.
      Вернувшись домой, он велел своему слуге Джорджу принести бутылку арманьяка. И вот бутылка принесена, Джордж ушел; Эдуард достал сценарий и снова в него погрузился.
      К сценарию фильма, на сей раз именуемого "Эллис", были приложены отзывы литературных и прочих консультантов, подвизавшихся теперь в "Сфере": кто-то хвалил, кто-то ругал. Эдуард отодвинул их в сторонку и занялся исключительно сценарием. Он был длинный, рассчитанный явно не на традиционные полтора часа; Эдуард читал его два часа, внимательно, делая на полях пометки.
      Начало: Эллис Айленд, 1912 год, действие раскручивается вокруг трех семейств - ирландского, немецкого и мадьярских евреев. Показано, как они постепенно превращаются в американцев. Становление нации, так сказать. Надо полагать, непременно лягнут за сходство с Гриффитсом<Имеется в виду фильм американского режиссера Дейвида У. Гриффита "Рождение нации" (1915).>, подумал Эдуард, то-то удивится наш гений Ангелини.
      В основном речь ведется у него о молодом поколении, а особое внимание уделено молодой немочке Лизе, она сирота, и в самом начале фильма ей только четырнадцать лет. Роль написана, безусловно, для Элен. Вот она и принесет ей - Эдуард предчувствовал - приз Киноакадемии.
      Дочитав последний абзац, он долго сидел, не размыкая переплетенных пальцев. Что ж, он знал режиссерские возможности Ангелини. Сценарий задел его за живое: вещь, конечно же, не бездарная.
      Ну не даст он денег на съемку "Сфере", тут как тут отыщутся другие компании, жаждущие заполучить Ангелини. Его авторитет растет. Да еще такая приманка, как Элен Харт, - это же гарантия хороших кассовых сборов. Неважно, в какой студии, фильм все равно появится, разве что с большими проволочками, чем в их "Сфере".
      Он медлил. Ведь одним росчерком пера на смете фильма он, возможно, вычеркнет Элен из своей жизни. В этом "Эллис" она просто будет обречена на успех; но помешать уже не в его силах. Вот где таилась гибель его надеждам - в этой тоненькой папочке...
      Помедлив еще немного, он снял с авторучки колпачок и вывел платиновым пером свою подпись.
      * * *
      - Луиза, душенька! Я понимаю, что ты имеешь в виду! Но ведь это невозможно, поверь...
      Они уже обошли весь дом и снова вернулись в гостиную с видом на море. Луиза сидела, внимательно слушая (такое случалось нечасто), а Жислен, простирая для пущей убедительности к ней руки, пыталась доказать ей, что дом нужно переделать целиком.
      - Слов нет, эти легкие, намеченные тобой поправочки очень остроумны. Но взгляни на то, что ты хочешь оставить! Какое все громоздкое, неуклюжее! Нет, нам придется начать с нуля. Менять так менять: от и до...
      - Ты считаешь? Тебе виднее, Жислен... Реакция Луизы на уговоры была довольно вялой.
      Жислен настороженно на нее посмотрела. Неужели ей уже прискучила затея с переменой? Вдруг передумает, не захочет возиться? С нее станется, тревожно подумала Жислен. У Луизы же семь пятниц на неделе.
      Жислен еще раз прошлась взглядом по стенам. Вилла роскошная, что и говорить. Отлично расположена: почти на вершине холма и немного в стороне от самого Сен-Тропеза, в двенадцати километрах. Комнаты светлые, просторные, чудная терраса, да еще сорок гектаров земли, гуляй - не хочу, никто не помешает... Ну а интерьер... Ее бы воля, она бы все оставила как есть. Хотя Жислен не слишком жаловала автора этой добротной скукоты, рафинированного английского педика, она видела и немалые плюсы. У англичанина точный глаз: он прекрасно чувствует цвет и свободно владеет формой. Превосходные ковры, портьеры - только в них вколочено целое состояние...
      Поскольку дом принадлежал не ей, а Луизе, Жислен решила оставить свое мнение при себе. Ее тревожило равнодушие Луизы, она приготовилась к спорам, к всяческим уверткам. Ничуть не бывало. Жислен нервничала, уж не стряслось ли чего-нибудь серьезного?
      Завтракать решили на террасе. За столом Жислен возобновила атаки, но Луиза, потягивая вино, смотрела на море. Жислен без толку пыталась ее растормошить.
      - Простота. Предельная простота, моя дорогая. Для этого нужна смелость. Простота элегантна, кому, как не тебе, это знать. Ведь ты у нас воплощенная элегантность.
      Жислен замолчала, надеясь, что ей что-нибудь скажут. Но Луиза в ответ на комплимент лишь мечтательно улыбнулась.
      - Спокойные, только спокойные тона, - не сдавалась Жислен. - Наш дорогой Сири, старый греховодник, знал, что делал: только приглушенная гамма, кремовая, беловатая. Немного голубого, как напоминание о море. Погляди, до чего восхитителен этот тускло-зеленый, настоящий розмарин...
      - Зеленый? Никогда не любила этот цвет, неважно какого тона, - вяло воспротивилась Луиза.
      Жислен, надевшая как раз сегодня свое зеленое платье, глубоко вздохнула.
      - Обойдемся и без зеленого, - поспешила она успокоить встрепенувшуюся Луизу. - Что, если мы попробуем розовый, как ты на это посмотришь? Лучше и не придумать. Совсем бледный, под цвет ракушек, и в очень умеренных дозах. Чтобы никакой самодовлеющей женственности. Никаких рюшечек-оборочек. Простота и целесообразность. И мебель подберем строгую, без всяких экивоков. Ну разве не восхитительно?
      - Простота и целесообразность? - Луиза растерянно улыбнулась. - Да, звучит очень заманчиво.
      - Стены только крашеные, можем удачно варьировать, - не отпускала свою жертву Жислен. - Никаких вульгарных обоев, в этом доме обоям делать нечего. Да... Еще ведь окна, мы непременно должны обыграть эти чудные окна. Думаю, можно пригласить Клару Делюк. Заказать ей образцы тканей для всей виллы. Она такая выдумщица! Я ее просто обожаю!
      Луиза тихо вздохнула и с едва заметным раздражением отодвинула свой бокал.
      - Конечно, конечно. Я же сказала, все выглядит очень заманчиво. Я целиком тебе доверяю. Целиком. А у меня действительно нет времени... Жислен, когда ты чем-нибудь увлечена, ты буквально припираешь к стенке, не даешь передохнуть...
      Жислен посмотрела на Луизу с откровенной неприязнью; к счастью, та в этот момент отвела глаза; ну ладно, она еще заставит эту мечтательницу спуститься на землю.
      - Значит, договорились, - сухо сказала она Луизе. - Но времени у нас в обрез, ты знаешь. Правда, подготовительные работы уже завершены, и договориться я со всеми, кто нам нужен, тоже успела. Постараюсь, сделаю, что могу, чтобы не подвести тебя со сроками, дорогая, только ради тебя...
      Луиза даже не потрудилась сказать ей спасибо. Лицо ее опять сделалось томно-мечтательным.
      - Этот дом выглядит таким женским. Верно? В том-то и беда. Как я могла довериться гомику, да еще пассивному, кошмар. Меня как раз тогда здорово отвлекли, а этот зануда изводил меня этим самым домом... Жислен, у тебя такое неслащавое, такое мужское воображение. Ты все сделаешь как надо. Хотелось бы... - Она немного помялась. - Хотелось бы, чтобы тут было уютно и удобно мужчине, именно мужчине. Это главное.
      Жислен, сузив глаза, посмотрела на мечтательное лицо. Ну ясно, теперь все ясно. Луиза никогда не умела думать о нескольких вещах сразу. Вот откуда ее равнодушие к их разговору: она просто была увлечена мыслями о Филиппе де Бельфоре.
      * * *
      Когда они поднимались по трапу Эдуардова самолета, который должен был доставить их в Париж, Луиза заметно оживилась. Можно было подумать, что она провела вдали от Парижа не несколько часов, а долгие месяцы. Между прочим, в аэропорту ее встретят, кокетливо шепнула она Жислен: Жислен с невинной улыбкой спросила:
      - Эдуард? Он, кажется, только что вернулся из Нью-Йорка, да?
      - Эдуард?! Еще чего! Филипп де Бельфор! - воскликнула Луиза, остановившись посреди трапа. На последней ступеньке она обернулась и, вдохнув острый запах горючего, счастливо улыбнулась:
      - Правда чудесный день? Ах, Жислен, я чувствую себя такой молодой...
      Как только они оторвались от взлетной полосы, Луиза потребовала шампанского. Они курили, понемногу подливая себе вина, обстановка была вполне доверительная. Жислен было почти хорошо, а Луизе и подавно. Они обсуждали фасоны платьев и шляпок, и с какими vendeuse<Продавщицы (фр.)> каждая из них предпочитает иметь дело. Всласть посудачив о вкусах своих многочисленных общих знакомых, они пришли к единому заключению: вкуса нет ни у кого. Хотя эти женщины никогда не питали друг к другу особой симпатии, здесь, уютно расположившись в самолетных креслах и разгоревшись от шампанского, они все-таки нашли общий язык. Нет, подругами они, конечно, не стали, но приятельницами - вполне.
      - Обожаю Баленсиага, - со вздохом призналась Луиза. - Гениальный силуэт. Но его модели не для меня. Я слишком маленького роста. Вот на тебе, Жислен, его платья сидят безупречно. Как влитые.
      - Ну и что. Зато ты можешь носить фасоны фирмы "Шанель", а мне они не идут совершенно. Я же до сих пор помню то твое платье, в те чудные дни. Каждую складочку, каждый шовчик помню. Розовое... Ты была тогда с Ксавье, я просто не могла оторвать от тебя глаз. Сколько воды утекло с тех пор... А было это году... в тридцатом, точно не скажу...
      Увлекшись, Жислен чуть не выдала, что в ту пору ей было пятнадцать, но вовремя остановилась.
      - Ах, Жислен! Я тоже его помню, и тоже каждую складочку! - Она вздохнула. - Как же мы были молоды!
      В иной ситуации это "мы", делающее их как бы ровесницами, разозлило бы Жислен ужасно, она обязательно отпарировала бы подходящей колкостью. Но не сейчас. Сказывалось умиротворяющее действие шампанского. Жислен не хотела портить настроение ни себе, ни Луизе. Они болтали чисто по-женски, позволяя себе все больше и больше откровенностей. Жислен попыталась расспросить ее об Эдуарде, но ничего важного не узнала.
      - Есть веши, которые страшно меня огорчают. Я, конечно, не должна так говорить о собственном сыне, но это правда. Мы никогда не были близки, ну а в последнее время к нему вообще не подступишься, ни грамма сочувствия или понимания. Где уж ему понять, такой вдруг стал скромник. От женщин шарахается, несмотря на прошлые свои забавы. Не понимает он нас, Жислен, и, боюсь, никогда не поймет...
      Жислен покачала головой.
      - О чем ты, Луиза? Ну кто из них может понять женщину? Особенно в интимных вопросах?
      - Редко кто, - согласилась Луиза, - хотя, конечно, попадаются и среди них... понятливые.
      Женщины переглянулись. Настал момент полного, не нуждающегося в словах взаимопонимания. Теперь можно было бы перейти и к более интригующим излияниям, но такая доверительность требует обоюдной к ней готовности. Степень откровенности должна быть равной.
      Зная это, Жислен решилась.
      - Дорогая, я никогда не говорила тебе, но мой-то благоверный, представляешь...
      Луиза широко раскрыла от удивления глаза, когда Жислен поведала ей о некоторых постельных причудах Жан-Жака, уверенная, что Луиза тоже сталкивалась с подобными мужскими выходками. Как ни странно, говорить на эти темы было вовсе даже и не трудно, скорее наоборот. Когда Жислен умолкла, Луиза, попросив еще шампанского, взяла реванш.
      - Ты шутишь, Луиза! Чтобы Ксавье - такое! Не может быть!...
      Луиза торжественно кивнула: очень даже может... Вот когда им обеим действительно стало весело. От мужей очень удобно было перейти к любовникам, и тут Жислен была на высоте. Впрочем, Луиза тоже не отставала. Мужские имена так и сыпались. Выяснилось, что некий молодой человек - из прошлых времен - исхитрился, оказывается, завести интрижку с ними обеими одновременно. Они расхохотались.
      - Вспомни, Луиза, - теперь-то ты можешь мне сказать - по-моему, он был не слишком силен...
      - Ну да, совсем даже не силен! - Луиза вытирала выступившие от хохота слезы. - И зачем мы тогда связались с ним, Жислен? Вот дурочки! - Она немного помолчала. - Скажи мне, только честно. Ты когда-нибудь чувствовала себя виноватой перед мужем?
      Глаза Жислен вдруг сухо блеснули.
      - Нет, не чувствовала. Говоря по правде - совсем наоборот.
      - Ах, Жислен, ты просто прелесть. Ты так со мной искренна.
      Вторая бутылка тоже была пуста; их дружба стала определенно крепче. Самолет, круто накренившись, развернулся, и Жислен поняла, что явно перестаралась с шампанским. Вот в этот самый миг, когда голова у Жислен закружилась от хмеля, Луиза, тоже под хмельком, и совершила роковую ошибку.
      Поддавшись настроению и желанию ощутить себя благодетельницей, а может, из-за неодолимой потребности хотя бы произнести милое ей имя де Бельфора, она придвинулась к Жислен поближе и порывисто сжала ее руку.
      - Жислен, милочка! Ты как-то обмолвилась, что Жан-Жак... что... словом...
      - Что словом? Да, не дает он мне ни единого су.
      Если б я полагалась на него, мне пришлось бы одеваться в универмаге "Прентан". Я сама все оплачиваю, в том числе и счета от портных.
      Глаза Луизы сделались круглыми от ужаса и сострадания.
      - Взгляни-ка, - Жислен вытянула руку и поиграла на свету перстнем.
      - Чудное колечко. Я давно его у тебя приметила, дорогая...
      - Не мое, дали поносить, - с горечью призналась Жислен. - И другие драгоценности, они ведь мне не принадлежат, почти все.
      - Ах, милая! Это же несправедливо! Послушай-ка лучше, что я тебе скажу. Просто рядом с тобой не оказалось знающего человека. Ты можешь удвоить, утроить свои доходы. Без малейших усилий. Филипп говорит...
      С кокетливой стыдливостью она оборвала себя на половине фразы.
      - Он такой умница, правда, правда. Жислен. С тех пор, как я его слушаюсь... это так забавно. Ты тоже можешь попробовать.
      Жислен пристально на нее посмотрела.
      - Значит, твой советчик Филипп? Филипп де Бельфор? А я думала, Эдуард...
      - Да ну! Эдуард! - Луиза сморщила носик. - Эдуард для подобных вещей слишком щепетилен. Он такой консерватор. В уме ему не откажешь, верно, но у него нет дерзости. А у Филиппа есть.
      Жислен была заинтригована. Луиза придвинулась ближе, к самому ее уху.
      - Представляешь, сто тысяч! - прошептала она и тут же, сияя, откинулась на спинку кресла.
      - Франков? - не очень понимая, о чем речь, переспросила Жислен.
      - Какая ты чудачка, Жислен. Фунтов стерлингов. Благополучно переведены в мой швейцарский банк. Это сумма за два месяца.
      - За два месяца? - У Жислен пересохло в горле.
      - Да, я проверяла, за два месяца, - тут она заговорщицки улыбнулась. Мне сразу захотелось продать эти акции и заполучить набежавшие проценты, но Филипп не велел. Он предполагает, что стоимость их подскочит еще процентов на двадцать, если не больше. Правда, чудно? Почти никаких усилий - а результат налицо. Понимаешь, что я имею в виду?
      Еще бы не понять. Сто тысяч фунтов. За два месяца. О, Жислен сразу бы нашла им применение. Драгоценности, настоящие, ее собственные... Разъедающая, жгучая обида разлилась внутри; она вдруг поняла, что никогда еще не испытывала к Луизе такой ненависти, как сейчас, когда Луиза решила побыть добренькой. Сто тысяч - приятный пустячок при ее доходах, а сияет, точно сопливая девчонка, выигравшая в грошовой лотерее.
      - Великолепно, просто замечательно, - взяв себя в руки, сказала Жислен. - У тебя есть деньги для подобных экспериментов. А у меня, к сожалению...
      - Кто не рискует, тот не имеет, заруби себе это на носу. Надо только уловить тенденцию, чтобы кто-нибудь натолкнул на подходящую идею. Послушай, Жислен. У тебя есть сейчас какие-нибудь свободные деньги?
      - Ну-у... разве что те, которые я получила от Ротшильдов. А еще я месяц назад закончила дом Хэрриет Смитсон...
      - Дорогая, я назову тебе одно словечко. Точнее, три словечка. Только ты не особенно мешкай. И забудь, забудь, что услышала их - от меня. Обещаешь?
      - Обещаю.
      - Никому об этом ни слова. А особенно Эдуарду. Я могу на тебя положиться, Жислен? Если Эдуард узнает, что я больше доверяю в денежных делах не ему, а кому-то другому, он ужасно рассердится, и это все испортит...
      - Ни слова, дорогая, клянусь...
      Они обменялись взглядами, Луиза улыбнулась. Потом осторожным голосом четко выговорила:
      - "Сеть отелей Ролфсона".
      Словно тысячи колокольцев зазвенели в ушах Жислен, предупреждая об опасности, но на душе почему-то сделалось необыкновенно спокойно. Она уже предвкушала выгоды, которые сулила ей предательская тайна.
      * * *
      А на другой день Эдуард, сидя у себя в офисе, недоуменно вглядывался в столбцы цифр; напротив него сидел де Бельфор. Это была их первая после возвращения Эдуарда из Нью-Йорка встреча, причем на этот раз на ней настоял сам Эдуард. Тем не менее вид у де Бельфора был совершенно невозмутимый.
      Эдуард снова пробежался усталым взглядом по цифрам. Как же он ругал себя за то, что позволил себе потерять целый день. У него накопилось столько дел, а он чем вчера занимался? Ну да, выбирал подарок для Катарины, читал сценарий очередного фильма Ангелини... а ему кто-то успел подложить часовую мину, и она зловеще тикает. Конечно, он не может уследить за всем, операцию с отелями Ролфсона он поручил де Бельфору - с того и спрос... но сам-то он как мог прошляпить опасный момент? Эдуард, все больше злясь на себя, тасовал листки с курсами акций. Наконец поднял голову от бумаг и ледяным тоном спросил:
      - Пока я был в Нью-Йорке, мы с вами все время перезванивались. Почему вы мне ничего не сказали?
      Де Бельфор развел руками.
      - Я думал, вам досконально известно обо всем, что касается этой сделки. Насколько я понял в одной из наших бесед. Или я ошибаюсь? - с нагловатой небрежностью переспросил он.
      У губ Эдуарда легли жесткие складки.
      - Такая беседа у нас действительно была, и вы пообещали, что сами за всем проследите. Ведь вы знаете, что я был занят переговорами с "Партексом". А в Лондон ездили вы, вы должны были быть начеку. Ваша прямая обязанность. Ну а вчера? Вчера вы могли меня предупредить, когда я вернулся...
      - Не стал беспокоить из-за такой безделицы. Я проанализировал ситуацию еще разок и решил, что пока поводов для беспокойства нет. На мой взгляд, нет.
      - Понятно.
      Тон де Бельфора стал несколько агрессивным, он терпеть не мог, когда с ним спорили. Эдуард в который раз погрузился в цифры и через некоторое время снова посмотрел на де Бельфора, в эти нагло-невозмутимые глаза:
      - По цифрам ясно как божий день: что-то не так.
      - По-моему, все нормально.
      - Нормально? Да вы внимательней посмотрите.
      Сейчас май. Уже с февраля цены на акции отелей Ролфсона постоянно растут.
      - Особой драмы я тут не нахожу. - Де Бельфор пожал плечами. Случается. Наша коммерческая тайна надежно охраняется. А от слухов никто не гарантирован. Рынок штука чувствительная, чуть что - глядишь, и цены подскочили.
      - Вот именно. Подскочили. Это ясно, это я учитывал. Обычные скачки при переходе собственности из одних рук в другие. Но тут-то вырисовывается совсем иная картина. Стабильный рост начиная с февраля. Ни одного падения.
      - Действительно, картина не совсем типичная, - поспешно согласился де Бельфор. - В финансовом деле не существует жестких канонов. Вернее сказать, из всякого правила бывают исключения. Вспомните, у Мэкиннона в пятьдесят девятом году было нечто подобное. Если рост цен продолжится, мы можем предложить за отели Ролфсона чуть большую, чем намечали, сумму. Все равно прибыль от нас никуда не денется. Впрочем, вряд ли нам понадобится набавлять. Не будет же курс до бесконечности подниматься. Упадет. Выждем еще недельку.
      Эдуард нахмурился. Доводы де Бельфора были вполне убедительными, но тревога не уходила. С годами у финансистов развивается способность чувствовать рынок кожей, вырабатывается своего рода инстинкт. У Эдуарда этот инстинкт был от природы, а опыт обострил его до предела. Он снова перевел глаза на цифры - явно, явно что-то стряслось. Он снова принялся допрашивать де Бельфора:
      - Так вы уверены, что информация о нашей сделке никуда не просочилась?
      - Абсолютно. Во-первых, с самого начала мы ее тщательно закодировали. Во-вторых, название компании и назначенную нами цену знают четверо, от силы пятеро человек. Вот завтра, когда мы начнем распечатку уведомительных писем, остальным держателям акций ролфсоновских отелей действительно сложновато будет соблюсти конфиденциальность. Я и сам порядочно узнавал из подобных писем и поэтому с радостью придержал бы их печатание. Но и тут мы крайне осторожны. Договорились со скромненькой бирмингемской фирмой. Мы уже обращались к ним, и "Монтегю Смит" обращался. Раньше никаких сюрпризов не случалось.
      - А в газетах - только об этом? Или ждать чего-нибудь похлеще?
      Эдуард швырнул ему газетную вырезку. Де Бельфор мельком заглянул в текст.
      - Этот блеф? Кому это интересно? Никто не клюнет на эту пачкотню. Шутки какого-то типа с Флит-стрит. Чистый блеф...
      - Но тип определенно намекает на наши дела с Ролфсоном и возможный рост стоимости отелей.
      Де Бельфор вздохнул:
      - Мы уже обсуждали подобный вариант. Никто ни от чего не может быть застрахован. Но мне кажется, учитывая масштабы нашей сделки и первоначальную цену, нам нечего волноваться, даже если цены будут еще ползти вверх, и мы легко можем предположить, как среагируют на это совладельцы акций. В общем, - он выпрямился и расправил плечи, - я совершенно не вижу причин для паники...
      - Кто-то скупает акции, - ледяным голосом обрезал Эдуард. - Вы же не глупец, вы же сам видите.
      Кто-то скупает их, и регулярно, уже с февраля и по многу. Объяснение этому может быть только одно. Кто-то прознал о наших договоренностях с Ролфсоном.
      - Да чепуха все это... - Де Бельфор повысил голос, но Эдуард будто не слышал его слов:
      - Скупает и продолжает скупать. За три дня стоимость поднялась на семь пунктов. Кто-то не просто знает о нашей сделке, но и явно рассчитывает на перемену цены. И если это вправду произойдет, получит кругленькую сумму.
      - Неделя у нас наверняка еще есть. - Де Бельфор поднялся, весь красный от злости. - От этих цифр сплошная головная боль. Убежден, через несколько дней курс упадет. Подождем.
      - Я ждать не намерен.
      - Но у нас нет других вариантов.
      - Варианты всегда можно найти. - Эдуард тоже поднялся и посмотрел на де Бельфора тяжелым долгим взглядом. Потом очень спокойно произнес:
      - Я отложу покупку отелей.
      - Мы не можем откладывать, ни в коем случае.
      Кровь еще сильнее прилила к крупному невыразительному лицу де Бельфора, потом резко отхлынула. Он вперил в Эдуарда белесые, почти бесцветные глаза. Эдуард терпеть не мог этого его холодного рыбьего взгляда. Де Бельфор почти мгновенно овладел собой и с нажимом произнес:
      - Если мы пойдем на это, то выпустим инициативу из своих рук и уже не сможем диктовать свои условия. Если бы я не знал вас, то решил бы, что вы поддались панике. Нелепо. Нелепо из-за пустяка все загубить; все, что мне стоило не одного месяца работы...