Когда Гонзаг поступил на службу, господин Ладмираль огорчился, поскольку сын, по его мнению, выбрал себе "торгашеское" занятие. С того дня что-то нарушилось в их отношениях. Ходить на службу было для господина Ладмираля синонимом рабства и убожества. Чем-то столь же безобразным, как для женщины выйти из дому растрепанной или для ребенка играть с детьми на улице. Он, однако, надеялся, что служба в колониальной компании позволит сыну поездить по свету. Гонзаг тоже на это рассчитывал, во всяком случае он тешил себя этим. На деле же, когда спустя три года ему предложили пост в Дакаре, он испугался и отказался. А в качестве предлога выставил нежелание уезжать далеко от стареющего отца. Господин Ладмираль тогда очень рассердился, но не решился высказать свое недовольство, однако Гонзаг все отлично понял и посчитал, что его жертва не была должным образом оценена. Позднее ему снова предложили пост в Африке. Как раз в то время Гонзаг женился и стал именоваться Эдуаром. Он опять отказался, сославшись теперь на свои новые обязанности. Господин Ладмираль с удовольствием воспользовался этим обстоятельством, чтобы во всем обвинить невестку, которая действительно ни за что на свете не согласилась бы пересечь море и жить среди негров.
      Господину Ладмиралю Мари-Терез не нравилась. В первую очередь потому, что, когда сын познакомился с ней, она была мелкой конторской служащей. Жениться на работающей женщине означало для господина Ладмираля нечто столь же нежелательное и даже вульгарное, как и самому ходить на службу. Не менее болезненно перенес он превращение Гонзага в Эдуара. Новое огорчение господину Ладмиралю принесло известие о том, что его внуки названы такими убогими, по его мнению, именами, как Эмиль и Люсьен. Позднее, когда для девочки выбрали имя Мирей, он лишь пожал плечами, сказав, что это проявление не просто банальной вульгарности, а вульгарности претенциозной. Мари-Терез больно ранили эти упреки, и она прекрасно замечала, что ее свекор старался не называть детей по именам. Если же он произносил имена мальчиков, то лишь иронически-напыщенным тоном, что звучало насмешкой. Подчас он называл их "Мимиль" и "Люлю", как бы подчеркивая свою непримиримость. В отношении малышки Мирей, которую очень любил, он не проявлял такого занудства и охотно называл ее по имени.
      Верная традиции, эта самая Мирей сразу захныкала, едва они поравнялись с почтой. Несмотря на то, что в не меньшей степени приверженный ритуалу ее отец взял девочку на руки еще до заветного рубежа. Но господин Ладмираль решил сам позаботиться о ребенке.
      - Дай ее мне, - сказал он.
      Он вырвал Мирей из рук Гонзага и, сам того не желая, задел пальцем ее глаз. Девочка завопила, но дедушка уже подхватил ее и посадил верхом себе на плечи. Пораженная, запыхавшаяся и напуганная, с саднящим глазом и с бьющимся сердцем, от страха она даже перестала кричать. Однако оказавшись в своей любимой позиции как бы на насесте, с прижатым к шее деда маленьким животиком, чувствуя теперь полную безопасность, она успокоилась и принялась рассматривать окружающий пейзаж, с высоты выглядевший куда более интересным. Девочка слегка покачивалась, сидя верхом, ей больше не надо было идти, ее тонкие и хрупкие ручонки были крепко зажаты в больших руках деда, чья шляпа соскользнула назад. Мирей видела сбившиеся седые волосы и блестящий цвета слоновой кости череп. Она их любила и почитала, как дорогую игрушку, к которой не имела права прикасаться.
      - Ты устанешь, - сказал Эдуар отцу, потянувшись, чтобы забрать ребенка.
      - Нет-нет, оставь, - ответил господин Ладмираль.
      Но тем не менее сбавил шаг, ибо девочка для его старых плеч была тяжеловата. Из деликатности Эдуар тоже сбавил шаг, но так поспешно, что немного отстал от отца. Тот повернулся к нему.
      - Устал? - спросил он насмешливо.
      Гонзаг был раздосадован. Отец решительно не хотел замечать его маленькие знаки внимания. А сказать ему об этом было невозможно... С некоторой горечью Гонзаг снова подумал, что добродетель, видимо, заключается в том, чтобы идти на все эти маленькие уступки, не ожидая благодарности.
      - Устал ли я? - переспросил он. - Нет. Я чувствую себя прекрасно. А ты?
      - Я? Замечательно, - ответил господин Ладмираль. - Мы что-то давно не виделись.
      - Две недели, - уточнил Гонзаг.
      - Я это и имел в виду. Мне, конечно, понятно, как это непросто.
      - В прошлое воскресенье... - начал Гонгзаг.
      - Знаю, знаю. Не извиняйся. Я ведь тоже редко приезжаю вас проведать.
      Господин Ладмираль не был в Париже уже полгода.
      - Ты действительно редко приезжаешь.
      - Вечная история с этими поездами. Поскольку у меня нет никаких оснований отдавать предпочтение тому или другому дню, сам понимаешь, как непросто принять решение. Вам это куда легче, раз вы можете приехать только в воскресенье. К тому же вы привыкли, вас много. Когда делаешь что-то регулярно, сообща, все куда проще.
      - Разумеется, - ответил Гонзаг.
      Он обернулся, чтобы поискать глазами мальчиков. Их не было видно.
      - Они пошли крутой тропинкой, - сказал господин Ладмираль.
      Действительно Эмиль и Люсьен отправились по крутой тропинке. Когда господин Ладмираль с сыном пришли домой, они застали обоих мальчишек в гостиной, сидящими в глубоких креслах. Эмиль рассматривал иллюстрированный журнал. Люсьен ничего не делал.
      - А ну-ка отправляйтесь в сад! - крикнул Гонзаг.
      - Мы устали, - ответил Эмиль. - Мы шли по крутой тропинке.
      - Мне трудно ходить, - сказал Люсьен, протянув ногу, чтобы все полюбовались его раной.
      - Хочешь, чтобы тебя пожалели? - спросил Гонзаг. - Промой ранку водой и не старайся вызывать сочувствие. Попроси Мерседес помочь тебе.
      Но, подумав об опасности загрязнения и нагноения, о столбняке, пожалел о своей суровости и, испытывая укоры совести, повернулся к отцу:
      - У тебя найдется йодная настойка?
      Они прошли в комнату господина Ладмираля, чтобы сделать оказавшуюся довольно сложной перевязку. Гонзаг не терпел неженок и, вероятно, для того чтобы закалить характер детей, занимаясь их лечением, при всей любви к ним заставлял как можно больше страдать. Он стал энергично обрабатывать открытую рану ватой, смоченной йодом. Люсьен кричал как резаный. Отец называл его мокрой курицей и продолжал свое дело. Затем туго перевязал рану бинтом, отчего мальчику действительно стало трудно ходить.
      - Теперь отправляйся играть в сад.
      - А Эмиль? - спросил тот, отказываясь понести наказание в одиночку.
      - Эмиль займется тем, что ему скажут, - ответил отец. - А ты делай, что тебе велели.
      Не сгибая ногу, Люсьен пошел в сад и так убедительно демонстрировал хромоту, что господин Ладмираль и его сын от души рассмеялись. В этот момент они выглядели сообщниками, двумя добрыми друзьями, приятелями-однолетками
      - Вы довольны детьми? - спросил господин Ладмираль.
      - Почти, - ответил Гонгзаг. - Старший неплохо учится (потакая отцу, Гонзаг не называл детей по именам). Младший не очень старателен, но все равно успевает.
      - Понятно, - сказал отец. - Как ты в начальных классах...
      Гонзаг возразил, подчеркнув, что очень старался уже в начальных классах.
      - Да, - ответил отец, - ты много работал, но не очень успевал.
      - Значит, - сказал Гонзаг, - тут все наоборот: малыш ничего не делает, но успевает совсем не плохо.
      - Ах, вот что... А мне показалось, ты сказал...
      - Нет, я сказал как раз обратное...
      - Хорошо, хорошо...
      Недоразумение было быстро развеяно.
      "Просто ужасно, как бедный отец все воспринимает с противоположным знаком, - думал Гонзаг. - Будь он глухим, ничего бы удивительного не было. Но ведь это не так. Он просто не слушает, что ему говорят... Но сказать об этом невозможно, он только расстроится ..."
      Гонзаг расчувствовался, а так как Эмиль все еще сидел в гостиной, забившись в кресло, он отправил его к брату в сад. Мирей они потеряли из виду. С момента их прихода она отправилась к Мерседес на кухню и теперь играла с кухонной утварью. Мерседес расхаживала, не обращая никакого внимания на ребенка, лишь иногда протягивая девочке что-нибудь из еды, а когда сталкивалась с ней, то отстраняла коленкой, как табуретку.
      Мари-Терез не задержалась в церкви. Но наслушалась разговоров на целую неделю. Она застала мужчин сидящими в мастерской в шезлонгах. Покуривая трубки, они обменивались ничего не значащими фразами.
      Мари-Терез, невестка господина Ладмираля, обладала множеством, правда глубоко скрытых, достоинств. Господин Ладмираль весьма удивился, когда его сын женился на этой женщине, и с годами не перестал этому удивляться. В конце концов после долгих размышлений он решил, что Гонзаг и Мари-Терез поженились просто потому, что все женятся, точно так же, как все рождаются и умирают. И хотя такое объяснение не делало случившееся более понятным, оно, по крайней мере, позволяло прекратить поиски ответа, и господин Ладмираль мог спокойно оставаться при своем мнении. Он никогда особенно не интересовался невесткой и прекрасно обходился без нее. В свою очередь Мари-Терез никогда не задавала себе вопросов. Она хорошо относилась к тестю по той же причине, по какой хорошо относятся к членам своей семьи или семьи мужа, не считаясь с собственным самолюбием, и была счастлива этим. Она вообще чувствовала себя счастливой, спокойно и без спешки наслаждаясь преимуществами своего положения. Сутки неизменно состояли из двадцати четырех часов, в доме все шло по однажды заведенному порядку. К тому же замужество позволило Мари-Терез больше не работать, и она каждодневно вкушала удовольствие от этого обстоятельства. Муж и дети требовали от нее куда больше внимания, чем конторские дела, которыми она занималась, когда служила. Но она не замечала этого. Ей не нужно было больше зарабатывать на жизнь. Муж это делал вместо нее. Ее цель была достигнута. Мари-Терез бросила и позабыла прежних подружек, так и не вышедших замуж и влачивших убогое, на ее взгляд, хотя, возможно, и вполне комфортабельное существование. Ей же досталось наслаждаться семейной жизнью и домашними заботами, неутомительными для преданных жен. Служить хозяину-мужу лучше, чем патрону. Мари-Терез полагала себя свободной и, вероятно, действительно была свободна. Зарплата мужа поступала всегда в конце месяца, и им хватало на жизнь, ибо они жили по средствам. К тому же всякий раз, когда возникали затруднения, Эдуар получал какие-то небольшие, но вполне достаточные прибавки. Мари-Терез была из тех редких людей, которые никогда не страдают от нехватки денег. Это обстоятельство заслуживает особого внимания, свидетельствуя вопреки очевидному о ее неординарности. Очевидное, то есть ее наружность, производило обратное впечатление. О чем в очередной раз подумал господин Ладмираль, вежливо приподнявшись с места навстречу входящей в мастерскую невестке. У Мари-Терез все было как бы усредненным - рост, фигура, лицо, черты которого, чуть тяжеловатые и слишком спокойные не отличались ни особой красотой, ни безобразием; не хорошенькая, но и не дурнушка, как говорят обычно о непривлекательных женщинах. Из-за отсутствия времени, привычки и более всего вкуса к этому делу Мари-Терез мало пользовалась макияжем, а в тех редких случаях, когда прибегала к нему, накладывала грим неумело. Помада и пудра лишь уродовали ее. Может быть, поэтому она с опаской относилась к элегантным, не пренебрегающим макияжем женщинам. Не исключено, что это обстоятельство оказалось причиной, из-за которой она не нашла общего языка с дочерью господина Ладмираля, Ирен. Та не только шокировала ее, но и внушала страх. Однако обе женщины почти не встречались, и поэтому Мари-Терез была убеждена, что, как и положено, любит свою золовку.
      Она села на главное украшение мастерской - восточный диван, но господин Ладмираль закричал:
      - Только не на диван! Он позирует.
      - Извините, как это? - не поняла Мари-Терез.
      Господин Ладмираль пояснил, что в который уже раз решил запечатлеть общий вид мастерской. Подушки были разложены в тщательно продуманном беспорядке, а большая желтая шелковая шаль, небрежно брошенная опытной рукой, свисала до пола. Мари-Терез сообразила наконец, в чем дело.
      - Это будет очаровательно, - сказала она, ибо в результате общения с семьей Ладмираль научилась произносить слово "очаровательно", но никогда этого не делала при чужих людях. Ей было бы стыдно.
      Она поднялась с места и подошла к мольберту с неоконченной картиной. Не знавшая иного наставника в области изящных искусств, кроме мужа, Мари-Терез обожала живопись господина Ладмираля. Но, по правде говоря, ни с какой другой не была знакома вовсе.
      - А вам бы не хотелось нарисовать кошку на подушках? Как на большой картине прошлой зимой, помните?
      В этот момент в витраж мастерской попал ком земли. Эдуар бросился к окну. В саду он увидел мирно сидящих на лужайке Эмиля и Люсьена. По их отрешенному и печальному виду никак нельзя было предположить, что это сделали они. Но Эдуар, знавший своих детей, обрушился на них с попреками.. Мальчики не слышали слов, но при виде отца, раскрывающего рот и размахивающего руками, не могли удержаться от смеха.
      - Они еще смеются! - закричал Эдуар.
      - Ты ведь знаешь, - сказала Мари-Терез, - что эти дети не умеют развлекаться на воздухе. Они не привыкли, - добавила она, повернувшись к свекру. - В каком-то смысле для парижских детей это кстати, им негде гулять, даже если бы они захотели... Возьмите, к примеру, Люсьена. Когда мне случается повести его в Люксембургский сад, он тотчас отправляется в музыкальный павильон. Ребенку не нравится быть на открытом воздухе. И его брат такой же. Конечно, это плохо, но что поделаешь.
      Между тем господин Ладмираль, всегда опасавшийся, как бы кто-нибудь не нарушил порядок в мастерской, нахмурив брови. тщательно исследовал витраж. Наконец он убедился, что ни комочка земли не могло проникнуть в помещение. Происшествие его огорчило, но он не хотел этого показать. В конце концов, не годится все время жаловаться и ругать внуков. Ведь известно, что дедушки призваны все прощать. Но все-таки эти мальчишки бывают несносны.
      - Еще хорошо, что они не бросили камень, - оптимистически заметила Мари-Терез. - Да нет, на такое они не способны, они не хулиганы, я их знаю.
      - И тем не менее младший недавно разбил английским ключом крышку сырницы.
      - Да, но это не его вина, - возразила мать. - Я только что сменила прислугу, - объяснила она господину Ладмиралю. - Прежняя переехала в другой район. У нее возникли неприятности с хозяином квартиры. Признаться, она и мне не внушала доверия. Новая служанка еще не знает, где что лежит. Из-за этого все случилось. Если я не следую за ней по пятам...
      - Если бы дверца маленького желтого шкафа была заперта, - прервал жену Эдуар, - и если бы Люсьен не рылся в ящике с инструментами...
      - Ах вот оно что, он рылся в твоем ящике с инструментами. Тогда другое дело, - отступила Мари-Терез. - Я просто хотела сказать, что не такой уж он непослушный.
      - Во всяком случае, не беспокойтесь по поводу того, что произошло, сказал господин Ладмираль, которому изрядно надоела эта история...
      Эдуар и так уже позабыл об инциденте, с которого все началось. Ему пришлось сделать усилие, чтобы связать крышку от сырницы с комом земли. К тому же он сообразил, что продолжать спор с женой означало бы противоречить отцу. По этой причине он почувствовал минутную растерянность. Ох уж эти сложности семейной жизни! И Эдуар словно в поисках ответа с тоской ухватился за бороду. В какое-то мгновение он вообразил себя без жены, без детей, без отца, словом, наконец-то свободным. И тотчас испытал такой страх, что еще сильнее вцепился в бороду, похоже ставшую для него единственным якорем спасения. Потом с нежностью посмотрел на бороду отца , оглядел его всего, его доброе, такое знакомое с детства лицо, бархатную блузу, внушавший доверие орден. Все вернулось на свои места. Став снова Гонзагом, Эдуар вытер лоб.
      - Ты, разумеется, прав, - сказал он отцу.
      Господину Ладмиралю было теперь не очень ясно, почему он прав. Но на какое-то мгновение это ему польстило. Потом он подумал, что сын говорит так, чтобы доставить ему удовольствие и чтобы его самого оставили в покое. Как все старики, господин Ладмираль терпеть не мог, когда с ним обращались как со стариком.
      - Ты прав, - повторил Эдуар.
      - Естественно, как же иначе, - весьма ироничным тоном отозвался господин Ладмираль.
      - Не иначе как ты прав, - неумело пытаясь пошутить, сказал Эдуар, подумав при этом: "Как же стало трудно с отцом, просто не знаешь, как подступиться".
      Мало-помалу между господином Ладмиралем, его сыном и невесткой завязался разговор. Старый художник был рассеян. Он рассматривал ту часть своей мастерской, которую начал писать три дня назад, и размышлял о секрете передачи красного цвета подушки и обивки, причем его желание раскрыть тайну было столь горячо, что он вдруг ощутил себя по-прежнему молодым. Но одновременно он чувствовал себя безнадежно старым, более того - мертвым, больше чем мертвым он чувствовал себя конченым человеком. Ибо в глубине души с горечью и отчаянием признавался, что не способен разгадать эту загадку.
      Господин Ладмираль испытывал зуд в руках, ему хотелось схватить палитру, послать к черту гостей, принуждавших его терять время. Но он тотчас успокоился. Нет! Пусть не оставляют меня одного, я все равно ничего не сотворю. Разве не лучший способ распорядиться своим временем - это потерять его?
      В конце концов все отправились в сад. Оба мальчика, лежа на животе на лужайке, занимались тем, что пытались поджечь навозного жука, ловя куском стекла солнечные лучи. Люсьен слегка порезал мизинец, но тщательно скрывал рану, опасаясь йодной настойки. Детям пояснили, что их жестокость просто ужасна, да к тому же они все равно ничего не добьются без лупы.
      - Я знаю, - ответил Эмиль, - но у нас ее нет.
      - Дедушка мог бы нам одолжить свою, - сказал Люсьен. - Я знаю, где она лежит.
      Господин Ладмираль дорожил своей лупой как зеницей ока, как и вообще всеми своими вещами. Он притворился глухим.
      - Дедушка, ты не одолжишь нам свою лупу? - не отступал Люсьен. - Я знаю, где ее найти.
      - Вечно ты что-то выпрашиваешь, - сказал Эдуар и увлек за собой отца. "Бедный старик еще, чего доброго, не сможет им отказать, - думал он, - а мне известно, как ему это неприятно".
      - Разумеется, разумеется, ты можешь ее взять, - поспешно согласился господин Ладмираль. - Только будьте с ней поаккуратнее. И уж если вам так хочется, то лучше с помощью бумаги разожгите хворост, а животных не трогайте. "Они сломают лупу, - думал он, - но не могу же я им все время отказывать. Господи, как же эти дети плохо воспитаны!"
      И он пояснил Мари-Терез:
      - Гонзаг все время боится, что они что-нибудь сломают.
      - Я пытался спасти тебя от них, - заметил Эдуар.
      - Знаю-знаю, - отозвался господин Ладмираль, награждая сына дружеским тумаком. - Ты самый лучший из сыновей.
      - А ты - лучший из отцов! - сказал Гонзаг, ответив таким же тумаком.
      Мари-Терез подумала о том, как трогательно видеть ладящих друг с другом отца и сына. И, счастливая, взяла под руку господина Ладмираля, чтобы пройтись по саду.
      Сад был большой, с множеством великолепных цветов, с высокими деревьями, чуть шелестевшими листвой под лучами солнца. За невысокой каменной оградой простирались деревенские поля, которые подходили одной стороной к самому лесу. Господин Ладмираль любил свой сад и гордился им. Он запечатлел его на сотнях картин и дорожил им, как дорожат сокровищем. Никаких грядок для овощей, одни цветы и деревья. Фруктовых совсем мало. Просто деревья. Обыкновенные деревья.
      Эдуар взял под руку отца с другой стороны, и они все трое стали медленно прогуливаться между цветниками. Эдуар почувствовал, как краска прилила к его щекам, и понял, что взволнован. Он искоса взглянул на идущего рядом невысокого и чуть сгорбленного старика. Сверху ему был виден отцовский череп, окруженный венчиком седых волос. Он ощущал под своей рукой еще крепкую руку отца и влажное тепло подмышек. Внезапно, как в предчувствии беды, у него сжалось сердце, он невольно прижал к себе теплую руку отца, словно для того, чтобы удержать его, и замедлил шаг. Он подумал, что отец умрет, умрет не когда-нибудь, как умрут все, а очень скоро. Он снова поглядел на него, и так как они с женой с двух сторон поддерживали господина Ладмираля, Гонзаг вообразил, что тот еле передвигает ноги.
      - Ты не устал? - обеспокоенно спросил он.
      - Устал? Я? Какие глупости!
      Эдуар, уязвленный, отпустил руку отца. Он решил было ответить колкой шуткой, но удержался и лишь глубоко вздохнул.
      - Ты задыхаешься? - спросил господин Ладмираль. Затем без труда преодолел ступени, ведущие к небольшому бельведеру. Там стояла каменная скамья, на которую все трое и уселись. Эдуар сжал зубы, ибо догадывался, что скажет отец. Так и случилось.
      - Здесь как раз и сидели когда-то сидельцы, - весело сказал, усаживаясь, господин Ладмираль.
      Как обычно, Эдуар слегка усмехнулся, а господин Ладмираль, как обычно, похлопал его по колену.
      Затем указал на пейзаж, который изрядно портила строящаяся дорога. Чтобы избежать объезда, в холме была прорыта траншея - новая дорога пойдет прямо через холм. По воскресеньям на стройке никого не бывало.
      - Видишь, как мало они сделали за две недели, - сказал господин Ладмираль ( Я называю две недели, так как вас не было на прошлой неделе: Но я не в обиде... ). Ну не смешно ли? Вот уже год как они работают тут - "работают" слишком сильно сказано, - и все это, чтобы выиграть каких-то четыреста метров... А ведь мы, говорят, живем в век скоростей, и нами руководят люди, разъезжающие в автомобилях! Да ладно!..
      Всякий раз когда представлялась такая возможность, господин Ладмираль охотно пользовался автомобилем, но почему-то таил на него глубокую обиду. Сын почувствовал, что назревает давний спор об автомобиле, прогрессе, старых добрых временах, политике и социальных проблемах, давний спор, которого он старался избегать и который его отец неизбежно навязывал ему вот уже в течение многих лет. Эдуар снова вздохнул.
      - Вот именно... Ты верно заметил.
      Господин Ладмираль почувствовал, что сын уходит от разговора. И произнес с некоторым вызовом:
      - Ну, конечно, я ведь принадлежу к другой эпохе... Ты молодой, тебе это должно казаться в порядке вещей...
      - Вот именно, - произнес Эдуар, - должно... А на самом деле это не так. Я, как и ты, нахожу нелепым, когда тратят миллионы, чтобы сократить дорогу на четыреста метров.
      - Неужели ты тоже так считаешь?
      Господин Ладмираль почувствовал разочарование. Постоянное поддакивание сына, как всегда, смущало его. Собственные его взгляды, когда тот их поддерживал, начинали ему казаться куда менее бесспорными. Находя их отсталыми для сорокалетнего мужчины, он волей-неволей начинал обвинять в отсталости и самого себя. И за это немного сердился на Гонзага.
      - Твоя сестра думает иначе, - сказал он спустя некоторое время, чтобы возобновить разговор.
      - Это-то меня ничуть не удивляет, - произнес Эдуар с многозначительным смешком.
      - Отчего же? В ее суждениях есть смысл.
      Эдуар даже привскочил. Он считал сестру взбалмошной особой, которая рассуждала обо всем на свете с большим апломбом, но с крайним легкомыслием. Но стоило ли заводить спор на такую деликатную тему? Эдуар всегда стремился к одному: сделать приятное отцу. Ему было известно, что тот страдает от раздоров между детьми. К чему было напоминать об этом и бередить рану? После только что пережитого страха, вызванного внезапной мыслью о скорой смерти отца, Эдуар принял решение избегать каких бы то ни было размолвок и охранять господина Ладмираля от всяческих огорчений и волнений. Этот старик, думал он, этот старый художник, приближающийся к концу своего мирного и мудрого существования, несомненно заслуживал того, чтобы ему не мешали жить так, как ему хотелось и как он считал нужным. Пусть ценой некоторых уступок со стороны близких. В это мгновение Эдуар обожал отца... Однако всему есть предел: Господин Ладмираль сказал, будто в суждениях Ирен есть свой смысл, что на самом деле... Ладно, в конце концов: Хоть бы и так!..
      - Разумеется, - сказал Эдуар. - Правда, у Ирен подчас такой вид, словно она немного... (Он не сумел сдержаться, но тотчас спохватился). Что же касается ее суждений, то конечно, в них есть смысл...
      Ему стоило большого труда произнести эти слова. Он мял свою бороду, больно дергал ее, чтобы как-то успокоиться. Суждения Ирен!.. Это уж слишком! По этому поводу надо было хоть что-то сказать: Сделать... Не оставить без ответа... Эдуар с великим трудом удержался от реплики. У него даже возникло желание заплакать, он почувствовал удушье, как бывает с детьми, потрясенными несправедливостью. Его самого удивила такая реакция. Откуда этот гнев, это волнение, от которых у него перехватило дыхание? Быть может, от только что перенесенного страха при мысли о скорой смерти отца? Рука его терзала бороду с такой силой, что волосы трещали.
      Сидевшая по другую сторону от господина Ладмираля Мари-Терез расслышала этот хорошо ей знакомый звук. Когда заговорили об Ирен, она промолчала. Она никогда не вмешивалась в такие разговоры. У нее было собственное мнение по поводу золовки. К чему было обострять ситуацию? Но скрип бороды ее встревожил. Она взглянула на мужа. Тот тоже посмотрел на нее, и оба успокоенно вздохнули. Они прекрасно, почти на биологическом уровне, понимали друг друга, и им достаточно было одного вовремя брошенного и перехваченного взгляда. В этом заключалась непонятная господину Ладмиралю, да и любому другому, кроме ее мужа, сила Мари-Терез. Эдуар тотчас успокоился, взбодрился и почувствовал себя как после исповеди - совсем безгрешным. Он подумал: "Нет, не так уж я плох, я обожаю жену, мне нечего бояться!" А за этим пришла уверенность, что отец так скоро не умрет. Эдуар понял, что спасен. И перестал терзать бороду.
      - Впрочем, - продолжал господин Ладмираль (ибо прошло всего лишь одно мгновенье), - впрочем, это как твоя борода.. У тебя она такая же, как у твоего старого отца. Так что нет ничего удивительного в том, что у тебя столь же отсталые взгляды.
      - Эдуар - ваша копия, - сказала Мари-Терез, полагая, что говорит то, что нужно.
      Возникла короткая пауза, причина которой так и осталась неведомой Мари-Терез. Господин Ладмираль, сразу подумавший о дочери, почувствовал боль. Чтобы прервать молчание, он поспешил сказать:
      - Кстати, о копии. Не помню уж где, но я прочитал недавно любопытные вещи о портретах Эжена Каррьера. О его первых портретах...
      Он все еще рассказывал об Эжене Каррьере, когда к ним подбежала малышка Мирей. Она возникла, освещенная солнцем, темные волосы растрепались на бегу, лицо все так и лучилось смехом. Она крикнула им, что обед готов. Все трое так и не поняли, отчего почувствовали облегчение - прихода ребенка или от известия об обеде. И заспорили, кому держать Мирей за руку по дороге к дому.
      Когда они вошли в столовую, оба мальчика уже сидели за столом и допивали воду из стаканов. Тем самым они старались удалить следы выпитого втихую красного вина.
      Обед прошел хорошо. Это была самая легкая и приятная часть визита, ибо еда давала тему для беседы, а то и позволяла обходиться без нее вовсе. Господин Ладмираль любил вкусную, но без излишеств кухню, и Мерседес справлялась с этим превосходно. Столовая была очень уютна - четырехугольная просторная комната, выходившая в сад тремя настежь раскрытыми окнами. Правда, через них часто залетали осы.
      - Если хочешь, можешь снять пиджак... - сказал господин Ладмираль сыну.
      Эдуар был не прочь и даже потянулся к крахмальному воротничку, чтобы его расстегнуть, но не посмел. Он знал, что отец не терпит небрежности в одежде и сделал предложение из чистой вежливости, ожидая, что оно не будет принято. В первое время Мари-Терез не понимала этого и настаивала:
      - Да сними же пиджак, раз тебе разрешает отец!.. Ты совсем взмок...
      - Нет, мне и так хорошо, - уверял Эдуар. - Совсем не жарко!
      - Его не поймешь, - жаловалась Мари-Терез, промокая мужу шею салфеткой. В городе он без церемоний снимает пиджак в такую жару. Что мешает ему поступить так в деревне?
      - Разумеется, - подхватывал господин Ладмираль.
      Он негодовал на сына за то, что тот ломается, и одновременно испытывал неудовольствие при одной мысли, что тот, как извозчик, скинет пиджак. Поэтому Гонзаг, чтобы сделать приятное отцу, оставался в пиджаке, и тогда господин Ладмираль сердился на сына за мягкотелость .
      К обеду была подана огромная курица. Дети пожирали ее молча. Окончательно пришедшая в себя Мирей старательно набивала живот, не ведая о тех муках, которые ждут ее на обратном пути.
      - Приглядите за малышкой - впереди поезд, - сказал Гонзаг.
      - Ее будет тошнить в любом случае, - ответила Мари-Терез, - так пусть хоть вкусно поест.
      - Сколько же я, оказывается, могу слопать, - вздохнул Люсьен, залпом опорожнив стакан, чтобы утрамбовать съеденное.
      - На здоровье, - с полным ртом произнесла Мари-Терез, - продолжай в том же духе, мой звереныш.
      Господина Ладмираля эти слова немного покоробили, но он проявил сдержанность. "Моя вина в том, что я слишком требователен, - думал он. - Дети воспитаны не хуже других. Это я несносный старик. Мне так приятно, что они приехали и с аппетитом едят, я их очень люблю..." И, чтобы искупить свои дурные мысли, налил полный стакан вина Эмилю. А тот для верности опорожнил его залпом, опередив запоздалый протест отца:
      - Неужели ты хочешь, чтобы он все это выпил?
      Торжествующий Эмиль потряс своим пустым стаканом, показывая, что был достоин оказанного доверия.
      - О-ля-ля! - произнес он. - Для меня это раз плюнуть. Я окосел только однажды, помнишь, мама?
      - Советую тебе не бахвалиться, - ответила мать. - Нужно было видеть, обратилась она, как бы оправдываясь, к господину Ладмиралю, - какую взбучку он получил от отца.
      - Ты был пьян? - с улыбкой, не скрывая интереса, спросил дед. - А ну-ка расскажи.