Но, с другой стороны, по любой отдельной человеческой жизни судя разве выживешь, имея в памяти одно дурное? Память о радостях, сколь бы мало их ни было, - в том опора для дления жизни человеческой. В том же, возможно, и правота литературного критика, которого цитировал выше. Значит, мера нужна. И если я эту меру нарушил, то справедливо буду наказан непониманием.
      * * *
      Лето 83-го года было для меня излишне тяжким. Знал, что суд будет фарсом. Но не до такой же степени!
      Крохотный зал суда был до отказа забит курсантами КГБ, друзей попросту отшвыривали от дверей - мест нету!
      Мой адвокат не перенапрягался, заранее зная исход дела.
      Приговор сегодня без смеха читать невозможно. Один пример приведу формулу обвинения.... Поясню для незнающих: следствие готовит для суда документ, именуемый обвинительным заключением. Из этого объемного документа "выжимается" обвиняющей стороной лишь та часть предъявленных обвинений, каковая признается стопроцентно доказанной.
      Так вот, в формуле обвинения в антисоветской деятельности среди прочего есть строки, в которых мне инкриминируется призыв к советской интеллигенции осознавать себя диаспорой в чуждом ей народе. В данном случае имелся в виду мой весьма гневный отклик на популярную в среде московских интеллигентов статью Г.Померанца "Человек - имя прилагательное", где он, Г.Померанц, настаивает на диаспорности самочувствования советской интеллигенции. На нескольких страницах машинописного текста я спорю, возражаю, протестую против подобной концепции, усматривая в ней отчетливую русофобскую позицию автора......
      Адвокат пытается разъяснить старцам-судьям, что, дескать, Бородин не утверждает, а спорит... Бесполезно. Прокурор уточняет: спор - это только приемчик распространения антисоветских взглядов. Старцы удовлетворены, и обвинительная фраза перекочевывает в текст приговора...
      Ни одного свидетеля защиты в зал не пустили - суду и так все ясно. Три старика-пенсионера имели четкую установку - провернуть дело за три дня - и с задачей справились.
      Ко всему этому я вроде был готов и свою роль в спектакле, коль спектакля не избежать, надеялся отработать достойно.
      Но уже к концу третьего дня суда недоволен был собой до отвращения: где-то что-то не так сказал, на какую-то реплику не отреагировал, как следовало бы, "последнее слово" вообще скомкал... Да и приговор... знал же... на всю катушку... Но когда эту "катушку" проговорили, тихая злоба разлилась, затопила мозги, мутя зрение...
      Старички судьи торопливо покинули свои места и вышаркались из зала. Но задержался прокурор, шпаргалки свои запихивая в портфель. В этот момент я увидел, что дочь плачет, и заорал: "Не сметь плакать, смотри, он (прокурор) жиреет от твоих слез!"
      Пять лет спустя мой опер-опекун признался, что это дело они считали проигранным - раскаяния не добились. Если б тогда мне это знать - куда как легче было бы...
      За "проигрыш" мне по-своему отомстили. За полтора года следствия у меня накопилось много всяких вещей, каковые в зоне не нужны, и обычно в таких случаях на последнем свидании разрешают все лишнее вернуть родственникам. Мне не разрешили. Два тяжеленных тюка я должен был таскать по пересылкам в течение почти полутора месяцев, пока этапным поездом добирался до своей "особо опасной" рецидивистской зоны. Главную пакость мне приготовили на последнем шмоне в Лефортово перед отправкой на этап: изъяли (не конфисковали по акту, как положено, а просто отобрали) все бумаги. И в том числе почти "начистую" написанную за время следствия повесть о старшине Федотове. Лишь через пятнадцать лет я восстановил, точнее, написал ее заново...
      То же самое, кстати, было и по первому сроку: во Владимирской тюрьме я написал "Год чуда и печали". Изъяли при освобождении. Восстановил через пять лет.
      Два любопытных момента в связи с этим.
      Самые мои "аполитичные" вещи, романтические и сентиментальные, были написаны в самые тяжкие времена. Байкальскую повесть я "сделал" за три месяца так называемого "пониженного питания", предусмотренного режимом Владимирской тюрьмы для тех, кого из зоны перегоняют в тюрьму за безнадежностью "исправления". К концу этого режимного срока те, что комплекцией покрупнее, падали в голодные обмороки на прогулках...
      И второе. Был при КГБ некий "четырнадцатый отряд". До сих пор так и не выяснил, что это за зверь. Экспертный отдел. Давал политическую и литературную оценки всей писанине арестованных по политическим статьям. Так вот, было там такое заключение: "Так называемые рассказы и повести подследственного Бородина Л.И., изъятые у него при обысках, художественной ценности не представляют". По намекам следователя понял, что с "экспертным отделом" сотрудничают отнюдь не второстепенные советские писатели. На этот счет имею, конечно, кое-какие догадки, но догадки к делу не пришьешь...
      Этапный поезд, так уж принято было, начиная свой нескорый путь на Казанском вокзале, сперва делал обширный объезд центральных провинций, подбирая осужденных, и лишь после, так же не торопясь, через Казань и Свердловск уходил на Пермь, "рассаживая урожай" по северным зонам. Хлеб и селедка - традиционная пища этапника. И поскольку селедку по каким-то вкусовым капризам я есть не мог, то на подъезде к Свердловску мало того что отощал - почти месяц добирались до вотчины будущего первого российского президента, - но и простудился, а простуда моя всегда без температуры, и по этой причине на пересылке в Горьком пожилая медсестра, справедливо заподозрив во мне симулянта, от профессионального общения со мной отказалась, лишь глянув на градусник. И не по жестокосердечию - каких только "мастырок" не насмотрелась она за годы общения с хитроумными зэками... Подумать только - ложки глотают, чтоб только попасть "на больницу"... Во Владимирской тюрьме один шустрый съел добрую половину партии домино. Зэки из соседних камер орали ему через окно: "Гришуня! Выс... дупль шесть! Слабо?!"
      Единственное благо моего "этапного путешествия" - изоляция. Не положено политических смешивать с прочим "социально близким" элементом. И если в обычном купе натолкано по четырнадцать человек, то я в купе один!
      В середине жаркого августовского дня, после долгого мотания по путям и не менее трехчасового стояния в тупике нас, "пассажиров" этапного состава, наконец-то выпихнули из раскаленных вагонов и выстроили по четверо в ряд вдоль состава для отправки на "воронках" в Свердловскую пересылочную тюрьму. Тут уж не до изоляция - я в общей куче, мои будто высохшие руки-плети оттянуты тяжелыми узлами, чем и уравновешен, иначе качался бы из стороны в сторону от слабости и полутемноты в глазах. Мое состояние гриппа-простуды, как уже сказал, бестемпературное, но все тело словно взвод солдат "кирзами" обрабатывал... Только б до очередной "шконки" добраться, только б в горизонталь...
      Вокруг охрана, собаки... И вдруг команда: "Всем взяться за руки и бегом!" Я в середине колонны крайний слева, "за руки" - это не про меня, руки заняты... Удивительно, но первые сто метров вдоль путей я бегу, даже не спотыкаясь, но всякому резерву есть предел. Рядом со мной справа бегущему зэку, молодому парню, шепчу хрипло: "Возьми!" Он не без удовольствия освобождает мою правую руку от узла со шмотками, и меня тотчас же выносит из ряда влево на солдата с собакой. "Занос" настолько сильный, что я сталкиваюсь с солдатом и чуть не затаптываю овчарку, каковая - ей-богу! - с удивлением шарахается в сторону и лишь после, очухавшись, разражается лаем-воплем. Солдат плечом заталкивает меня в строй, но перед глазами уже этакий сизый туман и ноги подкашиваются.
      - Я болен! Я сейчас упаду! - кричу я подбежавшему офицеру охраны, практически зависая на спине впереди бегущего зэка. Каков я, видимо, зримо со стороны, и офицер подхватывает меня под локоть. "Уже близко!" - кричит он мне в ухо. Но бесполезно, ноги завиваются... И на счастье - команда: "На колени!" На коленях я оказываюсь раньше всей колонны. Минут пять мы пропускаем выходящий со станции "товарняк". Оставшиеся метров пятьдесят офицер практически тащит меня на себе, и перед первым в ряд выстроившихся на платформе "воронков" я просто сажусь на землю. Над моей головой перебранка офицеров охраны... В конце концов я заброшен в "воронок" и затолкан в "стакан". Я не просто политический, я еще и рецидивист, мое место в "воронке" в "стакане" - металлической кабинке, что рядом с сиденьем для охраны. В "стакане" можно только сидеть, упираясь локтями, спиной, коленями в железо... Но - спасение! От потери сознания, к чему близок... Ехали, кажется, недолго, но я почти полностью пришел в себя...
      Эту свердловскую пересылку вспоминать не люблю. Стыдно вспоминать. Впервые и единственный раз за два срока меня там побили...
      Во всех аэропортах есть такое место, что именуется "накопителем". Уже проверенных пассажиров "накапливают" в специальном помещении перед посадкой в автобус, что повезет до самолета... В некоторых аэропортах я даже табличку такую видел: "Накопитель". В советском быту немало позаимствовано у ГУЛАГа. В том числе это слово... Громадная комната, куда сгоняют - локоть к локтю, не продохнуть - прибывших этапников, прежде чем разгонять их по камерам. Впрочем, нет, в камеру попадаешь не сразу из накопителя, если ты особорежимник. Еще поторчишь опять же в "стакане"-кладовке, грязной и вонючей, пока тюремщики разберутся с менее строгими режимами.
      Меня выпустили из "стакана", когда накопитель уже был почти пуст. Перед дверью, за которой уже собственно тюрьма, стол. За столом женщина в форме... Этакая откормленная бабища со свирепой физиономией...
      - Фамилия, имя, отчество, год рождения, срок, статья... Статья!
      Отвечаю:
      - Семидесятая, часть вторая.
      - Шо это за статья такая?
      Отвечаю вяло, привычно, потому что привычен вопрос.
      - Политическая.
      - У нас нет политических! Тоже мне, декабрист нашелся.
      Отвечаю опять, как всегда:
      - У вас нет. У нас есть.
      И тут подскакивает сержантик монголоидного типа, кричит:
      - Ты как разговариваешь, сука! - и бьет меня по голове.
      Мне много не надо, падаю. С боков два офицера. Один пинает в левый бок, переворачиваюсь, другой - в правый бок... И оба еще по разу...
      Не помню, чтоб кому-нибудь рассказывал об этом. Стыдно. Стыдно, что не дал сдачи, даже не попробовал дать. Обязан был! Болезнь и слабость - не оправдание. Струсил. Знал, что тогда покалечат. Дело простое - отобьют почки. Не захотел, чтоб калечили.
      Был и другой вариант. Можно было после добиться вызова местного гэбэшника, нажаловаться - какой-то результат был бы, политических бить не принято... Их принято или перевоспитывать, или уморять постепенно в полном соответствии с законом...
      Но это уже чисто сучий прием.
      Сколько потом было пустых, душу истязающих грез! Вот я освободился, разыскал, выследил эту усатенькую сержантскую гниду и мордую, мордую... Бессильна Нагорная проповедь перед черной злобой и стыдом...
      Впрочем, коль так разоткровенничался - долгое время числился за душой еще один схожий "стыд".
      Меня "взяли" тринадцатого мая восемьдесят второго на подходе к месту работы. Трудился я тогда сторожем и дворником Антиохийского подворья, что у метро Кировская. "Стыд" был в том, КАК они меня взяли. Шел по тротуару, подкатила машина, из нее вышел молодой и бравый и сказал, что я должен ехать с ними. Второй даже не потрудился выйти из машины. Зачем? Антисоветчик - это ж овечка. И прав. Я покойненько полез в машину... А ведь мог бы... Самбист. Хоть и бывший. Но реакция еще, дай Бог каждому... Берут? Пусть берут. Но отдаваться... Нельзя... Не в идейности и убеждениях дело! Отдаваться... Стыдно... Апостол, и тот мечом махнул... По-человечески это. Только богам под силу большее...
      Пересыльные тюрьмы и в те годы - под завязку. В главном помещении положенного отдельного места не нашлось. Поселили в полуподвальном этаже для "смертников", то есть - приговоренных к расстрелу (в основном за убийства) и ждущих решения кассационных... Ждущих, как после узнал, по полгода и более. Там - свободная камера. Время обеденное - принесли целую миску вермишели. Сглотал, рухнул на шконку и выключился из жизни на полтора суток - сон всегда лечил меня лучше лекарств.
      Уже в вечеру другого дня надзиратель стуком ключей по дверце "кормушки" поднял-таки на ноги. У "смертников" режим вольный, по утрам с коек не подымают, отбоя не объявляют, кормят много лучше, но главное - почти полная свобода общения. Оказалось, что поднял меня надзиратель по требованию "народа". "Народ" жаждал информации от вновь прибывшего - давненько никто новый не прибывал.
      Я подошел к раскрытой кормушке.
      - Жив? - спросил надзиратель вполне добродушно. - Тут тебя обкричались уже. Я им - дайте человеку отоспаться с этапа. Сутки терпели... Щас, погоди...
      Подошел к камере напротив и тоже открыл "кормушку".
      - Побазарьте. Через час обход - закрою.
      В "кормушке" напротив нарисовалась бородатая физиономия лет тридцати.
      - Привет, земляк! Я Саня. А ты? Понятно. Мы уж думали, ты подох! Нормально поначалу. Через месяц по пять часов спать будешь. Сколько трупов?
      - Где? - спрашиваю.
      - Чё где? По делу, конечно. Я ж тебя не колю, сколь в натуре.
      До меня наконец доходит смысл вопроса.
      - Нет, - говорю, - я по другой статье.
      После моих пояснений Саня долго изумленно шевелит растительностью на лице, затем, высунувшись из "кормушки", орет:
      - Слышь, братва, к нам политического спустили.
      "Братва" ближайших камер бурно реагирует на сообщение, и я, в юности, конечно, знавший "блатную феню", но подзабывший, понимаю перекличку лишь частично.
      - За что ж вам такие срока дают? - спрашивает Саня. - Боятся?
      - Да нет, - отвечаю, - просто не любят.
      Мой ответ отчего-то вызывает у Сани и ближайших соседей дружный хохот.
      - Слышь, братва, они их не любят! - орет Саня и хохочет, широко раскрывая свою металлозубую пасть.
      Так получается, что благодаря этой машинально сказанной фразе я становлюсь любимцем всего этажа. На этаже одиннадцать человек. По одному в камере. Из одиннадцати только у пятерых "по одному трупу". Но те, у кого больше, утверждают, что "в натуре" тоже один, других "взяли на себя" для "ментовской раскрытки", за что обещан шанс на жизнь. "Смертникам" разрешены посылки, и после отбоя надзиратель передает мне дары: белый хлеб, колбасу, масло, сахар, конфеты. Я не отказываюсь, но мне все же немного не по себе от этой, мягко скажем, нелестной заботы убийц о моем желудке. Гомон на этаже стоит такой, будто люди, здесь сидящие, не смерти ждут, а скорой свободы. Прислушиваясь, пытаюсь уловить противоестественность беспечного звучания голосов - не улавливаю и решаю для себя, что "они" либо уже привыкли к мысли о смерти, либо не верят и надеются, либо общением глушат...
      Находится исключение - мой сосед справа. Он в панике. Утверждает, что ему "шьют"... Просит меня посмотреть его обвинительное заключение - по лагерной "фене" - "объе...н". Надзиратель охотно передает сброшюрованную пачку листов. Читаю и не верю собственным глазам! Федюля - так зовут соседа, - отрок девятнадцати лет, обвиняется в том, что такого-то числа во столько-то - а именно средь бела дня - застрелил из двустволки... дуплетом... картечью... свою учительницу по математике из вечерней школы, где Федюля учится, когда трезв, что бывает, согласно показаниям учителей, не часто.
      Показания соседей: за два дня до убийства Федюля пьяный приходил к дому учительницы, тряс деревянную калитку, матерился, грозил, что если "она" не выдаст ему аттестат, то он "натянет ей глаз на ж...". Был слегка побит мужем учительницы и прогнан.
      Это все Федюля охотно подтверждает: приходил, грозился.
      Но он же пятью строками ниже заявляет, что в день убийства был на работе, и требует допросить "бригаду" - четырнадцать человек вместе с бригадиром. Я ищу показания рабочих и... И не нахожу их. Проверяю нумерацию страниц - все в порядке. Федюля обвинен в убийстве на основании показаний двух соседей, которые будто бы видели его, убегающего огородами от дома жертвы. Найдена также и двустволка, принадлежащая отцу Федюли, со следами недавнего ее использования по назначению.
      Федюля - новичок, салага, и я обучаю его общению через спаренный санузел: берется веник, откачивается вода из унитаза одновременно в обеих камерах, и тогда можно, даже не наклоняясь над унитазом, спокойно общаться с соседом. Слышимость идеальная. Опыт Владимирской тюрьмы по первому сроку.
      Сосед мой действительно в панике. Он не хочет не только умирать, но и вообще сидеть за "чистую туфту". Говорю ему про недопрошенных рабочих, говорю, что так не бывает, что проверка алиби - первейшее дело следствия. Не бывает!
      - В Москве, может, и не бывает, - бурчит Федюля.
      - Если не ты, то кто? - спрашиваю, не надеясь на ответ.
      Но парень отвечает без колебаний:
      - Известно кто, папаня мой. Он эту суку год пас, а она не давала.
      Торопливо пересматриваю страницы. Допрос отца. Шофер леспромхоза. В день убийства был в поездке. Вернулся ночью. И ни строчки о проверке...
      Спрашиваю:
      - А что адвокат?
      - Да он ихний. Он давит, что я псих. И помиловку про то намотал.
      - Да не бывает так! - сам себе говорю.
      За стеной взрывается Федюля:
      - Да пошел ты! - И спускает воду. Общение прерывается.
      Следующий весь день я пишу "заяву" в областную прокуратуру от имени Федюли, вскрывая вопиющую недобросовестность следствия и суда в рассмотрении "настоящего дела". Требую отмены приговора и возвращения дела на стадию следствия с полной заменой следственной бригады.
      Столь далеко ушел я от заявленной темы, наверное, по причине "особой памяти" моего пребывания на свердловской пересылке. Уже и откормленный и выздоровевший уходил я на этап по направлению Пермь-Соликамск-Пермь-Чусовая и, наконец, "домой", в свою "тридцать шестую особую", откуда летом 87-го самолетом был доставлен в Москву - в Лефортово, а через три месяца освобожден.
      Но в последнюю ночь моего пребывания у "смертников" состоялся тот самый разговор с бородатым Саней в камере напротив, тот самый, что впервые в жизни "столкнул" мое всем объемом рационализированное сознание с иррациональным, "непереваренным" до сих пор.
      Саня утверждал, что всегда был верующим. И теперь через кормушку демонстрировал мне бумажные иконки и Новый Завет, который уже "назубок", но все равно перед сном - чтение. Знать, только смертники могли в те времена иметь в камере то, чем владел Саня. Религиозность не помешала ему в его тридцать два иметь две "ходки" за поножовщину. Выйдя после второй в 80-м, уже через полгода - новая драка, и на этот раз за ним уже один труп и один "урод". Никаких сожалений или покаяний в разговоре. И не по причине жестокосердечия, а потому, что не принято...
      - Слушай, Леха, что я тебе скажу, и запомни так, чтобы и меня вспомнить, когда время придет. Свой срок ты сидеть не будешь. Запомни! В общем, немного посидишь, конечно, а потом свобода. Щас как хочешь понимай, потом поймешь по-другому. Значит, такая хреновина: в 80-м в ночь перед освобождением было мне сообщение... Ну, в общем, неважно как... Сказано было так, что скоро в русском царстве один за одним подохнут подряд три царя. А четвертый придет меченый. И тогда всему тому бл...у марксистскому придет полный ...! Сечешь? Два уже сдохли. Как только Андропов сдохнет, готовься на свободу. Придет меченый. Ты понял?
      - Что значит "меченый"?
      - Не знаю, Леха. Если до того не шлепнут, оба узнаем. Про то все я слышал, как тебя сейчас. Даже лучше. Будто кто-то прямо в ухо говорил, аж щекотно было. Знаешь, я в ожидаловке уже четыре месяца. Шансов, честно, ноль. Шлепнут в натуре. И чо жаль? Да это самое - что не увижу. Так, Леха, жаль, что хоть яйцо прищеми!
      Я что? Я только отшутился. Побереги, сказал, не прищемляй, если не шлепнут, пригодится.
      Великие святые подвижники - каким напряжением духа получали они Откровение Духа Наивысшего! При том сколь многозначны, сколь разнотолкуемы были полученные ими свидетельства Бытия иного! А тут, значит, уголовнику-рецидивисту прямо в ухо - нате вам по вашим понятиям без всякого многозначения и всего лишь с одним "темным" словом - меченый... Нате вам про судьбу Царства Российского всю правду-матку на ближайший исторический период! Даже обидно как-то... Это если всерьез принять...
      Конечно же, бред смертника я всерьез не принял. И когда уже в зоне узнал, что умер Андропов, про Саню и его "бредятину" даже не вспомнил. Но помнят ли любители почитывать газетки, что первые портреты Горбачева, в газетах по крайней мере, были ретушированы. И когда нам было разрешено раз в неделю смотреть "зонный" телевизор, и когда я впервые увидел сверхнеобычное, на лоб сползающее родимое пятно нового генсека - вот тогда пережил сущее нервное потрясение, вспомнив Саню со свердловской пересылки. Все мое нутро протестовало, бунтовало против такого вопиющего совпадения, виделся в нем некий наглый вызов всему моему жизненному опыту, каковой весьма ценил и полагал, что он, опыт мой, знания мои - ведь когда-то всю мировую философию перелопатил - и, наконец, плохо ли, хорошо ли, но и Православию я не чужак, уйма чего прочитано, осмыслено и пережито, но при том никаких предчувствий ни через душу, ни через разум... Никакой логикой не просчитывается скорый крах режима, все на своих местах, ничто нигде не трещит и не осыпается...
      Подавляющее число зэков моего времени не сомневалось в том, что когда-то режим рухнет, дружба народов сменится резней народов, ибо все границы искусственны, что нищета обрушится более прочего на Россию, "сосущую кровь из покоренных и завоеванных народов и теперь лишенную института донорства". Что только Америка своим экономическим могуществом и великим военным потенциалом, вмешавшись, сможет навести порядок на той самой "одной шестой"... Напоминаю еще раз: политзэки моего времени - это либо националисты, либо демократы американского одушевления. По большинству принципиальных вопросов судьбы России меж ними разногласий не было.
      Однако ж таким вот образом все это представляя и воображая, никто не говорил о сроках. Никто не видел предзнаменований... Говорили о скором будущем, но, по крайней мере, сроки свои жуткие готовились и готовы были отсидеть полностью, если прежде помереть не придется.
      Это только Станислав Юрьевич Куняев еще в восемьдесят втором уже слышал треск "несущих конструкций". "Прослушивая" добросовестнейшим образом всю "одну шестую", "слухачи" из ЦРУ ничего подобного не слышали, как явствует из опубликованных документов, и кропотливо строчили рецепты для долгосрочной, затяжной игры...
      Ну, кто еще?..
      Игорь Вячеславович Огурцов в 63-м "научно" обосновал неизбежность коммунистического краха. Сроки же были плавающие...
      Андрей Амальрик чуть позже предсказал срок, но без малейших обоснований, и работа его была скорее этаким вызовом режиму, чем приговором.
      Диссиденты, отсидевшие и несидевшие, уезжали "за бугры" с уверенностью, что навсегда...
      И лишь Солженицыны твердили упрямо: "Вернемся"! А.И. Солженицын, безусловно, не сомневался в неизбежности краха, когда говорил, что после падения коммунистов стране следует еще какое-то время пребывать в авторитарном режиме, дабы предотвратить структурный развал. Но нигде ни слова о сроках.
      "Мы верили, что вернемся!"
      Они верили. Но вера - то особая форма знания, не детерминированная ни отдельными фактами, ни их совокупностью.
      Так откуда же, черт возьми, вылупилось это самое - о трех скоромрущих царях и четвертом "меченом"?!
      Когда же в камере зашел о том разговор, то выяснилось, что не только мне известна эта "байка", а Саню-смертника никто не знал. Присвоил? Но был же кто-то первый, кто придумал... И придумал ли...
      Если не ошибаюсь, тот же Гегель говорил, что государства, как и люди, часто умирание принимают всего лишь за очередную болезнь. Но в отличие от людей, умерев, государство сохраняет элемент сознания. Однако ж это остаточное сознание способно только изумляться случившемуся!..
      Уходящие
      Да что же это такое! Они умирают и умирают! С кем же я скоро останусь? Умирают люди - знаки моего времени. Кто-то из них был интересен, кто-то нет... Но все - как изгородь моего жизненного пространства. И вот падают один за другим, а сквозняк со всех сторон ощутимее с каждым днем. Так скоро умрет вся моя Россия.
      За себя спокоен, потому что принципиально не думаю о том, потому что одним днем живу. Но душа источается с каждым уходом кого-то, кто сопровождал по жизни своей известностью. Кто-то обязательно должен уверенно пережить меня, чтобы не терялся смысл вечности, иллюзия вечности, чтобы сопротивляться, хотя бы пятиться, но не соскальзывать в никуда.
      Из тех, кто уже ушел, с кем-то и знаком не был и знакомства не жаждал, но оттого еще страшнее их исчезновение из жизни...
      А кого знал (любил или не очень- это другой вопрос), кого знал и привык видеть или видеться при случае или по необходимости, кто вписан был в мое собственное жизненное пространство как момент самого пространственного смысла - и вдруг его не становится, и за спиной вакуум, потому что, оказывается, чем-то и как-то он, исчезнувший, подпирал мой собственный, уже не держащий прямоты, позвоночник...
      Невозможно представить, что в Москве больше нет Кожинова и Хохлушкина. Что их больше нигде нет... С Кожиновым близкими друзьями вроде бы и не были... Не знаю почему, но он должен был меня пережить- я ТАК это чувствовал... И до сих пор не могу свыкнуться, что уже не позвонишь...
      Кожинов был великий работник. А Игорь Хохлушкин был герой. Не герой борьбы или деятельности, а просто человек-герой. Безызвестный. Человек-герой - редкость. С таким человеком общавшиеся (или, тем более, дружившие с ним) утрату ощущают как физическую боль...
      А впервые ТАК было с Юрием Галансковым почти тридцать лет тому... В воображаемой линейности жизненного пространства я всегда уверенно видел его спину: то есть он еще идет, а я уже нет. К счастью, я не видел его смерти и позволяю себя обманывать, что он где-то в недосягаемой параллельности отслеживает происходящее в мире, а все происходящее со мной- в особенности, потому что в том его право и обязанность.
      Бездумно самовоспитанный на "Трех мушкетерах", я всегда был чрезвычайно требователен в мужской дружбе, по крайней мере, к женщинам я и десятой доли той требовательности не предъявлял... И опять же Гумилев...
      Я жду, исполненный укоров:
      Но не веселую жену
      Для задушевных разговоров
      О том, что было в старину.
      И не любовницу...
      Я жду товарища, от Бога
      В веках дарованного мне
      За то, что я томился много
      По вышине и тишине.
      И как преступен он, суровый,
      Коль вечность променял на час,
      Принявши дерзко за оковы
      Мечты, связующие нас.
      В строгой и требовательной мужской дружбе мне всегда виделся сколок или осколок идеального бытия, этакая положительно заряженная молекула, способная силой собственного излучения по-доброму перезаряжать мутные сферы человеческого быта, или, как нынче принято говорить, позитивно структурировать среду, в данном случае среду индивидуальную.
      Увы! похвастаться нечем. "Принявши дерзко за оковы мечты, связующие нас", уходили друзья, оставаясь приятелями. И только он, Юрий Тимофеевич Галансков, ушел не от меня, и в том величайшая несправедливость...
      * * *
      Весной шестьдесят восьмого года следственное управление ленинградского КГБ "подбивало бабки" по делу подпольной организации Игоря Огурцова. За год пребывания в камерах Большого Дома (так называли питерчане дом, построенный еще С.М. Кировым для областного отделения НКВД - говорили, что по тем временам это был и вправду самый большой по объему и высоте дом в Ленинграде), так вот, за год пребывания в следственном изоляторе мы, подследственные, уже настолько освоились в нем, что не было проблемы связи друг с другом.
      Обычно после ужина, когда уже не "дергают" на допросы и в коридорах, по которым когда-то водили и народовольцев, и эсэров-максималистов, и самого Владимира Ильича Ленина, - когда в коридорах, устланных коврами для "тихой проходки", устанавливалась воистину мертвая тишина- именно в это время оживали стены изолятора. Еще в начале следствия мы все освоили морзянку. Поначалу попытка общения строго пресекалась надзирателями. Но по мере того как завершались следственные действия и "подельники" практически уже ничем не могли повредить ходу следствия, контроль за "стенами" ослабел, и мы, на воле по законам конспирации не знавшие друг друга, теперь активно общались, благо стены изолятора не имели так называемой "шубы" - особой штукатурки-глушителя.
      Кажется, в июне шестьдесят восьмого моим соседом по стенке оказался Валерий Нагорный. самый молодой из нашей организации, инженер-физик из первого выпуска по программе квантовой радиоэлектроники, сын полковника СА, когда-то командовавшего гарнизоном Будапешта и выводившего советские войска из восставшего города в пятьдесят шестом, Валерий Нагорный имел блестящие перспективы для карьеры... Впрочем, как и большинство членов организации, что было особой загадкой для следователей.
      "Застенная" дружба наша с Валерием так и начиналась - с автобиографий. Морзянкой мы владели в совершенстве, скорость "общения" была воистину фантастической... Замечу, и по сей день иногда пробую - та же квалификация...
      Однажды Валерий сообщил мне, что ему разрешено свидание с отцом, к тому времени, кажется, уже генералом. Иные были времена, отцы за детей ответственности не несли, тем более что, переведя большинство членов организации со статьи по измене Родине на статью 70-ю (агитация и пропаганда, чем мы как раз вовсе и не занимались), следствие как бы отделило жертв от злоумышленников - основателей организации. Последние во главе с Игорем Огурцовым были выделены в отдельное дело с той самой статьей - измена Родине, получили большие сроки, отсидели их и, что самое примечательное, в отличие от всех остальных, кто был причислен к "жертвам" и осужден на сроки значительно меньшие, они, четыре человека: Игорь Огурцов, Михаил Садо, Евгений Вагин и Анатолий Аверичкин - дважды, последний раз совсем недавно, получили отказ в реабилитации, то есть и по сей день являются преступниками...