С.Ю. Куняев дал санкцию немедленно печатать "Третью правду", как сам признался, не читая. Немногим ранее того журнал "Москва" отказался от "Чуда...". А причина меж тем одна. Начало девяностых - короткий период, когда наши патриоты скидывали партбилеты, и было в их сознании нечто, после начисто перечеркнутое, рискнул бы назвать это совестливостью перед фактом явного зла системы, в которой они, прямо скажем, неплохо существовали. "Толстые" журналы, что левые, что правые, равно кинулись в поиски "критической" литературы. Потому "Третья правда" была в масть, а "Год чуда и печали" - безвинная сказочка на фоне общего критического настроя "не смотрелась". Но кто-нибудь скажет, что она хуже написана?
      Теперь даже смешно вспоминать, что мне, завзятому антисоветчику, приходилось в Америке втолковывать нашим патриотам, что не след бегать им на радио "Свобода" и доказывать, какие они объективные интернационалисты. Так ведь не послушались, сбегали. Иные и не по разу.
      Потом все изменилось. Наступил период самореабилитации. Патриоты теперь стыдились своей недавней совестливости. Что ни мемуары, то непременное отстраивание боевых рядов задним числом. Отважная борьба с сионистами и демократами, отстаивание государственности против разрушителей таковой... Но, между прочим, любой профессионал из бывшего Пятого управления КГБ скажет, что лодочку социализма раскачивали левые влево, правые вправо. Только вторые это делали "робчее" - не хотели рукавов замочить, чего левые (теперь они - "правые") не боялись, хотя бы потому, что им было у кого подсушиться. "Кувырк" соцлодки левые себе приписывают напрасно, так же как правые гордятся "охранительством". Лодка перевернулась по причинам маразма рулевых, напрочь прогнившему днищу и кухонному двоемыслию, которым, как проказой, было поражено все общество - от колхозника до члена Политбюро.
      * * * ...............
      О радио "Свобода", однако ж, не могу не сказать особо.
      На фоне многолетней культурно-политической борьбы-соперничества России советской и "пост", с одной стороны, и "всего прогрессивного человечества", с другой, радио "Свобода" доросло до явления, как принято говорить, не имеющего аналога. Сказать о высочайшем профессионализме- это ничего не сказать. Американская (именно американская, а не проамериканская) радиостанция русскоязычного исполнения, она выработала-изобрела изощреннейшие приемы и методы культурно-политической пропаганды.
      О диверсионном характере деятельности радиостанции можно говорить, лишь имея в виду латинский смысл слова "диверсия" - отклонение, отвлечение. Антикоммунистические заявки "Свободы" всегда были не более чем рекламными клипами-заставками между тщательно продуманными и в большей части великолепно исполненными импровизациями на предмет исторической несостоятельности России как в политическом, так и в культурном отношениях. Из завидного разнообразия программ я бы выделил две как наиболее показательные, хотя и на первый взгляд меж собой никак "идейно" не связанные: это "Русская идея" Б.Парамонова (после "разоблачения" "идеи" программа стала называться "Русские вопросы") и "Сорок девять минут джаза". Если бы руководство радиостанции ставило эти программы непременно одну вслед другой - любопытный был бы эффект! Но не только умные люди руководят радиостанцией. Еще более умные подбирают людей для руководства. Уму тех и других радиостанция обязана тем, что она прежде всего интересна. Признаюсь, это единственное радио, которое я регулярно уже в течение десятилетий слушаю - и не раз благодаря радио "Свобода" в предчувствии тех или иных событий оказывался "впереди планеты всей". Являясь "отжимом" кропотливой аналитической работы множества специфических государственных ведомств, радио зачастую - сознательно или нет - "пробалтывало" ту или иную тенденцию к изменению американской политики. Случалось, что "хозяин" использовал фирму по прямому назначению, и тогда появлялись такие передачи, как "Балтийский маяк".... Бывали и откровенные проколы. Торопливо высчитали "специалисты" в начале девяностых, что зарождающиеся независимые профсоюзы могут оказаться мощной деструктивной силой, и тогда второпях старую передачу для прозападно оттопыренных интеллигентов "Когда мы едины" с неизменным музэпиграфом Окуджавы приспособили под новую политическую конъюнктуру. И "мама" российских правозащитников Людмила Алексеева теперь страстно призывала "профсоюзников" всех мастей срочно "взяться за руки, чтоб не пропасть поодиночке". Профсоюзы, однако ж, не оправдали возложенных на них надежд, просчет был осознан, передача - в архив, а Л.Алексеева, разумеется, без работы не осталась.
      Величайшее гуманистическое открытие - права человека - немереная целина для геополитики. Именем прав человека разбомбили человеков в Белграде и Багдаде. Нас пока, слава Богу и атомной бомбе, не бомбят, и права человека п о к а - единственное стратегическое действо по предупреждению, предотвращению возрождения Российского государства, поскольку оно действительно никак не может возродиться без покушения на права человеков, по тем или иным причинам не желающих этого возрождения, поскольку имеют право, гарантированное "международным правом", не хотеть- и все тут!
      И "парашютисты" из радио "Свобода", и само радио успешно совершенствуют стратегию сердечной заботы о соответствующих человечьих правах на развалинах империи. А за более подробными и добросовестными разъяснениями сути российского "правозащитничества" я бы рекомендовал все же обращаться не к Людмиле Алексеевой, каковая нынче во главе, но к Валерии Новодворской. Честный ответ гарантирован.
      * * *
      Между тем история с таинственной рукописью имеет непосредственное отношение к теме, которой коснулся вскользь, о чем, возможно, и пожалею. Вернувшись в Москву, я первым делом озаботился проблемой перепечатки рукописи. Экземпляр был практически полуслепой. Денег на перепечатку тысячи страниц у меня, естественно, не было. Обращаться к Глазунову после его столь щедрого раскошеливания просто совесть не позволяла. И тут друг мой Игорь Николаевич Хохлушкин вроде бы отыскал бабулю, готовую, не торопясь, справиться с работой. Тогда были еще такие бессребреницы... Именно они, добровольцы, перепечатывали мой журнал "Московский сборник" и были горды доверием...
      В Москве я снова столкнулся с той же проблемой - с безработицей. На очередном сходняке Глазунов насел на лидера Общества по охране памятников Виноградова и выбил из него согласие пристроить меня в их ведомство. Виноградов после того надолго исчез, а при случайной встрече признался, что не может рисковать подставкой своей организации, с которой и без того, кому надо, глаз не спускают.
      Была еще одна попытка. Глазунов предложил мою кандидатуру писателю Дмитрию Жукову в качестве личного секретаря. Я добросовестно рассказал Жукову о всех хвостах, что за мной тянутся, и он пообещал навести справки в "конторе", где у него были "свои люди". Жукова после того я тоже больше не видел.
      Проблему решил не кто иной, как Дмитрий Васильев ("Памяти" еще и в помине не было). Он трудился техником-оператором в так называемом Едином научно-методическом центре при министерстве культуры. Директор Баранова (и.о. запамятовал) мною же была поставлена в известность относительно всех моих "подвигов" и тем не менее с подачи Дмитрия Васильева взяла меня методистом по парковой работе с устной договоренностью, что, если или я, или она заметим "осложнение ситуации", я немедленно ухожу "по собственному", дабы не осложнять...
      Именно так и произошло через полтора года. Проводы отдел мне организовал по высшему разряду. Напутственную речь произнесла сама Баранова. Она же совместно с председателем месткома после моего ареста в восемьдесят втором на запрос КГБ отписалась отличной характеристикой - хоть тут же освобождай и извиняйся за хлопоты!
      Итак, я трудился при культуре, а мой друг Игорь Хохлушкин реставратором в Бахрушинском музее, будучи и любим, и ценим всеми его сотрудниками. Туда, к себе в мастерскую, и отнес он на временное хранение рукопись, с которой я столько без пользы носился по Москве.
      Но и он, Игорь Хохлушкин, бывший зэк еще сталинского призыва, с незапамятных времен был под негласным надзором органов, каковые однажды и нагрянули с обыском в его мастерскую. Наводку дал один сущий сукин сын, который после того не только поменял фамилию, но и волосы перекрасил, и веру свою баптистскую срочно поменял на православие.
      Как бы то ни было, забегаю я однажды к Хохлушкину в мастерскую, а там... полным-полно... В числе понятых и сама директриса музея. У меня с ней, с директрисой, с подачи Игоря был составлен договор о переплетных работах некоторых архивных материалов. Не обращая внимания на слегка опешивших "обыскников" в милицейской форме, я начал тут же выяснять отношения относительно договора... На предложение показать документ охотно сунул красную книжицу министерства культуры, а затем как ни в чем не бывало заспешил по делам. Непременно присутствовавший при обыске гэбист, видимо, не решился раскрыться и позволил милиционерам не задерживать меня, как строго положено в подобных ситуациях.
      Произошел тот редчайший прокол, который позволил мне немедленно позвонить на квартиру Хохлушкина и предупредить его жену, чтобы она "вычистила" квартиру. Но итог - увы! - был печален: в бездонных "закромах" органов пропала удивительная рукопись... Пропала, как мы думали, навсегда.
      Но вот девяностые годы, вместе с группой писателей я еду в Америку и там Куняеву, с которым живем в одном номере, я еще по свежей памяти пересказываю роман о трагической судьбе потомственного русского дворянства, о бессмысленной жестокости новой власти к и без того умирающему сословию... Видимо, удалось мне передать и суть, и слог...
      Через несколько дней по возвращении в Россию встречаюсь с радостным Станиславом Юрьевичем, и он сообщает мне о чуде: оказывается, как только он вернулся из Америки, тут же и обнаружил у себя в редакции ту самую... Какая-то женщина из Ленинграда привезла и оставила, и теперь он, Куняев, срочно откомандировал своего зама за выяснением деталей и подлинного авторства. Благородно вопросил меня главный редактор "Нашего современника" не буду ли я в претензии, если вещь появится у него, а не в "Москве", где я уже к тому времени работал.
      Неделей спустя встречаю того самого "зама", отосланного Куняевым в Питер, и он рассказывает мне целую историю поисков и находок... Ну воистину чудо! Я в общем-то верю в чудеса. Но редко.
      Да и Станислав Юрьевич обладает одним для меня завидным качествомявным свидетельством основательного запаса добрых начал в душе. Однажды он сам признался, что, наслушавшись моих рассказов о таинственном романе, по возвращении из Америки сразу же обратился к своим приятелям из КГБ, и они отдали ему то, что в общем-то по закону должны были вернуть тому, у кого изъяли, - Игорю Хохлушкину. Я же для себя решил так: Хохлушкин не пошел бы в КГБ принципиально; я не пошел бы... что-то тяжко было бы мне переступать порог... Книга напечатана - и добро! Название "Побежденные", пожалуй, даже точнее отражает суть повествования, чем то, самиздатское - "Лебединая песнь"...
      Я, правда, мечтал написать нечто особое вместо обычного предисловия... Ведь и мой род, не дворянский, купеческий, сгинул, будто бы его никогда и не бывало...
      О наших сибирских купцах зато написал некий Иванов... Сценка там такая имеется: подобострастно, холуйски изгибаясь хребтами, цвет сибирского купечества, обходя вокруг стола, на котором взгромоздилась дочка, надо понимать самого богатого, - каждый подходит-подползает и целует туфлю девке... Признаюсь, книгу сего плодовитого я не читал, но зато видел фильм, в котором нет ни одного исторически правдивого эпизода. Типичная партийно-заказная туфта, ремейк с "Поднятой целины", где подлинной исторической правды о коллективизации тоже днем с огнем... И эту туфту народ смотрит, не отрываясь от экранов. Но никому уже теперь не придет в голову экранизировать "Побежденных"...
      И вопрос: опубликовал ли бы сегодня "Наш современник" мою "Третью правду" или "Побежденных"?
      Потому что, как оказывается, не было ее, "нехорошей" советской власти. Ошибки были. Просчеты были. Были и отдельные жертвы этих ошибок и просчетов. Но главное в другом: были нехорошие диссиденты, нехорошие агенты влияния, нехорошие сионисты при в общем-то хорошем советском народе, народе победителе фашизма... Нехорошие дяди обманули хороших, и пошла гулять-разгуливать беда по Руси-матушке.
      Так случилось, что, не имея в сознании собственного национального образа России, образа иносоветского, большинство наших патриотов, сами того не заметив, превратились в диссидентов. Те же эмоции, тот же слог, та же самоудовлетворенность борьбой... Но борьба - дело, как говорится, обоюдное. Отчаянно размахивая кулаками на недосягаемом для враждебных носов расстоянии, борцы постепенно заколесили грудями, борцовость как некое состояние бытия возвели в степень самодостаточности, не догадываясь о том, что всего лишь исполняют вторую партию в общем хоре смутогласия необходимого условия дления смуты.
      Еретическая мысль давно мучает меня: будущие минины и пожарские выйдут не из новгородов, а из Кремля, по мнению патриотов, оккупированного врагами России.
      Простейший анализ востребованности политической литературы в магазине журнала "Москва" показывает, что по-прежнему велик спрос на обличительную и разоблачительную литературу. Но и весьма заметен рост спроса на литературу позитивно-аналитическую, где проблема восстановления российской государственности увязывается не столько с политическими персоналиями, сколько с пока едва заметными тенденциями выдыхания смуты как состояния общества в целом. Поиск стержневых начал русской государственности - над этой темой трудятся сегодня лучшие русские умы, к ним и особое внимание представителей самых различных слоев общества.
      Диссидентствующая патриотическая печать так или иначе зовет на бунт, каковой в принципе не исключен - буде еще один "дефолт". Она, эта пресса, будто обречена на выковыривание булыжников по самой логике мышления, то есть, в сути - по инерции диссидентского протеста. Тьму лет назад высказанная Г.П. Федотовым характеристика отдельной части русской интеллигенции ныне парадоксальнейшим образом подходит к настроениям просоветско-патриотической, искренней и честной по намерениям пишущей братии: безусловно, высокая идейность задач и решительно беспочвенная идейность. И еще неизвестно, что опаснее для становящегося государства: откровенная безыдейность на почве стяжательства или воинственно беспочвенная идейность...
      Но при том! Как бы ни оценивалось в целом то, что сегодня именуется патриотическим движением, - движения как такового в общем-то нет, но есть некий фронт русского мировоззрения. В чем-то он, может быть, и одиозен в проявлениях и эпатажен, но это не что иное, как именно фронт, противостоящий классам, кланам, группам смуты, и при том совершенно неважно, стоит ли он лицом к лицу к противнику, махая кулаками и извергая проклятия, или стоит к нему спиной - важно, что это противостояние имеется - своеобразное стояние на Угре, на чуть более высоком берегу, откуда видны перебежки и перебежчики... Не все переходят речку, но многие обособляются и на "татар" нынешних поглядывают отнюдь не дружественно. Русское наследство, в том числе и наследство государствоустроительное, подзабытое, но памятью все же полностью не утраченное, хранится в генетическом коде народа, как бы низко он ни пал под воздействием духовных сквозняков. Потому эффект присутствия в переболтанном обществе упрямого "русизма" переоценить невозможно, поскольку он и есть собственно фундамент будущего государственного устроения.
      Собственной воли он, "русизм", скорее всего, не получит, но дело свое сделает, если это дело пока еще угодно Богу.
      Вроде бы и совсем не к месту вспомнился мне один эпизод из периода попытки "скрыться в тайге" - это когда после разгрома осиповского журнала "Вече" и моего "Московского сборника" в Москве вдруг стало тошней тошного. С одной стороны, нас пытались "скрестить" с национал-большевиками, чтоб в одну дуду - "да здравствует генералиссимус и маршалы великие его"; с другой меневское направление в Православии, дескать, несть ни эллина, ни иудея, но есть первоисточник - Библия, зарывайся по уши и поменьше общайся со всякими сомнительными батюшками-стукачами и подпевалами куроедовскому ведомству; опять же добрейший и порядочнейший Геннадий Михайлович Шиманов развил бурную агитацию за совокупление Православия с советской властью на предмет улучшения породы. Было у нас с ним в записных книжках даже зафиксировано пари: через три года, то бишь к году восьмидесятому, советская власть призовет Церковь к управлению государством. Сие благое пожелание диктовалось все тем же: предчувствием катастрофы. Только каждый понимал ее по-своему и относился по-разному.
      Ко дню рождения Шиманова в семьдесят пятом я преподнес ему, большому русскому оригиналу, стихопосвящение, каковое рискну привести, потому что, как мне кажется, оно удалось:
      Не сочту за мечту, за утопию
      Ради правды за рифму берусь.
      Царство Зверя грядет на Европию,
      Царство славы - на матушку Русь!
      Для масона, жида или выкреста
      Сладко ниц пред антихристом пасть.
      Но не примет! Не примет антихриста
      Наша вечно советская власть!
      Не поддавшись идеям обмановым,
      Осознав свое время и век,
      Троекратно, по-русски с Шимановым
      Расцелуется старый генсек.
      И вздохнет: "Ах, мой друг, ведь не вправе я
      Умолчать, коль твоя правота.
      Не воскреснет без нас Православие!
      Да и нам так его нехвата...
      Но под знаменем, вышитым золотом,
      Поплывем мы с тобой в два весла:
      Матерь Божья в руках с "серп и молотом",
      Власть советская плюс правосла..."
      В своем деле, в показаниях одного моего активного "показателя" я обнаружил совершенно вздорное утверждение: с момента отбытия Солженицына за границу еще ранее существовавшее монархическое движение, своеобразный монархический центр, возглавил Шафаревич. Ему же, этому "показателю", как я подозреваю, принадлежит и стишок следующего содержания:
      Осипов, Шиманов, Бородин
      Встанут у Престола, как один.
      Граждане, а ну, целуйте крест!
      Кто не поцелует, тот не ест!
      В действительности ни о каком монархизме в те времена серьезного разговора быть не могло. В монархизм поигрывали наши "легализованные" дворяне, безобидные служащие разных советских ведомств. Их как-то сразу много развелось - Голицыных, Милославских и даже один Голенищев-Кутузов объявился. Красивые игры взрослых дядей никого не волновали, но квартиры их служили такими же "просмотровыми площадками", как и квартира Глазунова.
      От всего этого "игралища" и потянуло меня прочь, в Сибирь, в тайгу. К тому же тяга к писанию объявилась сильней прежнего.
      Официально я оформился сторожем базы зверопромхоза, фактически же был полновластным хозяином кедровой тайги приблизительным диаметром в сорок-пятьдесят километров. Только я имел право на ружье и собаку. Я же распоряжался теми жалкими продуктами, что завозились на базу для прокормления будущих сезонников-договорников. Но сезон начинался с конца июля. Сперва жимолость... Но ее было немного на моем участке. Потом черника, и тут уже толпы шли мимо моего зимовья, обратно же, чтоб не сдавать, как положено по договору, большинство базу обходили стороной. Но что-то все же сдавали, и сданное жена превращала в варенье в особом котле-печке. Затем варенье разливали по деревянным бочкам.
      Первая проба варева завершилась комически. Жена никак не могла отрегулировать пропорции ягоды и сахара, и как только варево закипело, поперла пена - знай подставляй ведро. Какой-то проходящий бич подсказал, что грех добру пропадать, что из пены можно сварганить отменную брагу, что мы и проделали. Брага была сладкой, алкоголь не чувствовался. И мы до того допробовались, что поочередно залазили в собачью конуру и соревновались в подражании собачьему гавканью.
      Жители Прибайкалья заключали договора с промхозом на заготовку ягод, брусничного листа, но первее прочего - кедрового ореха, обязательность сдачи какового и было моим главным делом. Договор составлялся так, что каждый получал определенный участок кедровника, каковой и должен был обработать. При хорошем урожае за пятнадцать дней каторжного труда можно было заработать на мотоцикл, вещь, необходимую во времена, когда коней держать уже давно запретили, а автомобиль еще был недосягаем даже для профессионала-железнодорожника.
      В числе моих обязанностей была и такая: бдить, чтоб "дикари" не обколачивали участки, отведенные по договорам рабочим-сезонникам.
      Одним субботним вечером на базу нагрянули гости. Неожиданно заявился двоюродный брат из Иркутска и тот самый начальник участка - мальчишка, которого уже вовсю "доставал" слюдянский опер.
      Все слегка поддали, но в этом "поддатом" состоянии узрели на противоположной гриве - напрямую километров пятнадцать, а по тропам и того более - узрели огни костерка, которого там быть никак не должно. Хозяева кедрового участка "хуторились" по другую сторону той гривы. Значит, дикари-разбойники. Пока хозяева обколачивают западный склон, эти обчищают северный, самый рясный, хотя и менее спелый.
      Поймать! Наказать! Святое дело! На трех монголках, до зубов вооруженные, отправились мы в карательную экспедицию, когда уже перевалило за полночь. Ночная горная конная тропа даже без серпа месяца в кедровых просветах - в таких условиях не то что уважение, истинное почтение испытываешь к лошадкам, в полной темноте перешагивающим валежины через каждые полста шагов, на глинистом спуске столь аккуратно тормозящим всеми четырьмя, что не испытываешь ни малейшего беспокойства за свою посадку, небрежную и не шибко трезвую. Лошадки будто понимают, что подход нужен тихий, ни одна не фыркнет, лишь сопят ноздрями бдительно - глушь таежная не пуста жизнью, жизнь кругом, но поскольку только сопят, значит, в данном месте и в данное время мы здесь самые главные, а всем прочим хорониться и присутствия своего нам не выдавать, потому как тварь таежная не в курсе видим мы что-либо в темноте или беспомощней котят новорожденных.
      "Дикарей" мы обошли левее и километром выше по гриве, чтоб отрезать единственную тропу, идущую мимо базы. С трех сторон подобрались, видим: не хищники, наколотили себе по мешку шишек и поутру намеревались круговой тропой смотаться незаметно. Как только мы их "хипишнули", безмятежно спящих у едва тлеющего костерка, сперва вскинулись было, у одного одностволка тридцать второго калибра, у другого и того смешнее - двадцать четвертый трехзарядный, наверняка еще дореволюционного производства. Как бы там ни было - два ствола против трех, да в упор, да все право за нами, распались мужички, стволы покидали, уселись рядком у костра по требованию, молчат, злые.
      Мы им: что ж вы, такие-сякие, своих же грабите? Люди договора заключают, орех по рублю, считай, задарма сдают, чтоб только заработать лишнюю копейку, отпуск на это тратят...
      - Что грабим-то? - бурчит один. - Три мешка, да они во мху потеряют больше. Мы ж не на торговлю...
      - А стволы? - спрашиваем. - Будто не знаете, что не положено.
      Другой, косматый, непроспавшийся, говорит зло:
      - Кончай базар. Чё надо, то делай. Нечего нам морали читать.
      Теперь сидим вшестером у костерка, курим. Все свои, местные. По закону что - полная конфискация продукции, стволов, само собой, соответствующая телега по местам работы, а там по-всякому, могут еще и в административном порядке штраф прикатать.
      Начальничек мой - хапуга, он уже вовсю нацелился на мешки. Знаю же, никакого протокола не будет. Но хоть он и начальник, а командир-то здесь я. Я с людьми работаю и "грабителей" со "щипачами" не путаю. Все меня здесь уважают, потому что продукты отдаю по цене ведомости, а не как до меня пачка "Беломора" двадцать две копейки, а с "договорника"- тридцать.
      Потому и говорю - приговариваю:
      - Значит, так, мужики, один мешок забираем за труды. Ночью мне спать положено, а не по тайге шастать. Стволы забираю. Завтра пойдете через базу, стволы верну. Ниже по тропе маяк, знаете ведь, что ничейный участок, там набьете себе третий мешок...
      - Ну да, набьешь, - ворчит косматый, - там от кедры до кедры колот таскать замучаешься.
      - Зато честно и никому не во вред.
      - И стволы вернешь? - не верит.
      - Сказал.
      Я нарушал инструкцию, за которую расписывался. Начальничек хмурее тучи. Братан мой - ему все по это самое, мужики нормальные, никто не задирается, в чересседельнике еще фляга браги, можно бы и погутарить по-человечески.
      - На фига тебе этот мешок? - спрашивает. - Те за гривой при норме сорок наколотят...
      - Для порядку, - отвечаю. - Смотри, начальничек бородой в шею ушел от жадности. Топать надо. Обратно короткой тропой пойдем. Подъем!- командую.
      Забираем стволы, грузим реквизированный мешок на начальникову лошадку, чтоб ехал и чем надо терся.
      И без прощаний - опять в темь, как в яму. Только теперь тропа крутая, лошадки то и дело скользят, а впереди внизу промеж грив еще поджидает ручей с тремя мною самим когда-то не слишком аккуратно брошенными поперек бревешками. Мало того, что едем да песни орем, у самого спуска давай еще из стволов палить. Тут нас и наказал "хозяин" за недобросовестное выполнение служебных обязанностей. Видать, залег где-то неподалеку, а мы расшумелись, что бичи дурные. Выскочил рядышком - бульдозер поперек бурелома. Лошадки наши взбеленились, друг на дружку прут, одна, братанова, ухнулась на мои бревешки поперечь ручья, по колени передними и провалилась. Я кричу: "Давай лошадь вытаскивать!", а братан и начальничек палят во все стороны и орут: "Я попал! Падла буду, попал!"
      Когда выяснилось, что никто ни в кого не попал, еле-еле выволокли лошадь из бревенной ловушки, сами вымокли по пояс, промерзли и уже без песен и пальбы еще более часа добирались до базы, где и увалились без говору.
      Утром пришли мужики, отдал я им стволы их допотопные, а чаем поить не стал, зол был то ли на них, то ли на себя.
      Но что помню - это о чем думал, когда остался один после отъезда брата и начальника с мешком на хребтине.
      А думал я о том, что если и есть такое понятие, как русский порядок, то суть его мы сами не всегда способны понять, хотя ни о чем так не мечтаем всю нашу историю, как о порядке, который для того и должен быть кем-то установлен, чтобы кто-то другой, ловкий да смекалистый, непременно нашел в нем слабину, каковую тут же назвали бы не чем иным, как правдой-матушкой, а потом с нее, с этой новооткрытой правды-правдушки, началась бы новая тоска о новом порядке, куда бы и сам комар носа не всунул - так там все прописано истинно и по-божески...
      * * *
      Замечал я за хорошими поэтами одно странное свойство: то ли не ценить, то ли не понимать глубинного смысла иной, будто бы походя вставленной в стих строки. Больше десяти лет назад прочитал я у С.Куняева такую вот строку: "Чем ближе ночь, тем Родина дороже".
      Думаю, нынче он ее сам не помнит. А я чем старее становлюсь, тем чаще по поводу и без такового строка эта всплывает в памяти... Она даже будто вообще не в памяти, а во мне самом. Будто мной придумана и переживается как нечто глубоко личное и собственное.
      Кто-то из немногих моих литературных критиков, кажется Лев Аннинский, не то в похвалу, не то в порицание уличал меня в романтизме. В действительности переход от романтизма к сентиментальности столь малозаметен, что порой, мне кажется, их даже можно перепутать. Ведь что есть в сути литературный романтизм? Попытка через некое, видимое как возвышенное, уйти от реальности. Но не бывает ухода без возврата, только возврат этот свершается как бы спиной к реальности, а тоскующими глазами все туда же - в несвершенное, несостоявшееся, а иногда и разоблаченное и обличенное в пустомыслии "романтическом", за которым, как оказывается со временем, с самого начала не числилось никакого содержания вообще, кроме, как бы сказал экзистенциалист, пустой интенции души...
      Но как же, оказывается, порой дорога нам эта самая душевная интенция! Столь дорога, что, глядишь, и капают литературные слезинки на сухой лист бумаги, и бумага оттого нежнеет - а бумажная нежность это уже и есть миазм литературного сентиментализма.
      Знаю, литературовед-профессионал назовет сии рассуждения дилетантскими... Ну а кто я, собственно?..
      Только пусть он, профессионал, разъяснит мне при этом, отчего куняевская строчка, та самая - "Чем ближе ночь (моя ночь), тем Родина дороже", - почему она мучает меня в бессоннице, почему сотни, тысячи прекрасных литературных строк, сопровождавших меня по жизни, каковой, если откровенно, никому не пожелаю, почему эти строки, из памяти не исчезнув, большей частью как бы пребывают в "запасниках", а эта вот, и не пушкинская, не тютчевская, не гумилевская, - почему она...
      Тринадцатого мая восемьдесят второго года я был арестован на подходе к Антиохийскому подворью, где работал тогда сторожем и дворником. В те месяцы и дни шла последняя, как теперь бы сказали, зачистка Москвы от всей и всякой инакомыслящей шушеры. Брали без разбору и "демократов", и "патриотов", и "самиздатчиков" разного толка... Короче - зачистка. Давно все шло к тому, и я почитал себя подготовленным!
      Все уже круг. Все ближе холод стужи.
      И крик-сквозняк задул мою свечу.
      Но я готов. И мне никто не нужен...
      и т. п.
      Пустое! К этому быть готовым нельзя. Невозможно. Это всегда неожиданно, всегда внезапно. Всегда шок, и дело только в том, умеешь ли ты скрыть от чужих и от своих неизбежное состояние потрясения. У меня был большой опыт. Я умел. Но на данном этапе на том и заканчивались мои достоинства. После квартирного обыска был я переправлен для временного пребывания в обыкновенное отделение милиции и помещен в камеру, куда на ночь свозилась районная пьянь. Там предстояло мне пробыть, согласно Уголовно-процессуальному кодексу, три дня до предъявления обвинения. Могли бы и сразу в Бутырку или в Лефортово, но несколькими месяцами раньше "хрустнул по всем позвонкам" один "единомышленник", чьи показания явились формальным поводом для моего ареста. Возможно, была надежда, что "мрак" первичного места заключения воздействует и на меня должным образом...
      Пустяковый факт, что я, человек "интеллигентного вида", был доставлен в наручниках и в трезвом виде, произвел на безвинных алкоголиков, валявшихся в камере, неожиданное впечатление: они прониклись ко мне необоснованным уважением, чем я немедленно воспользовался, чтоб навести элементарный порядок в помещении.