В/ч №44708: Миссия Йемен

Учил бы китайский, тем более что только что был остров Даманский, отношения с китайцами скатывались до нижней точки… А так – арабский – это мейнстрим по-нынешнему тогдашнего времени для многих языковых вузов. В него я и попал, ибо ни на английский, который я всю сознательную жизнь учил, ни на какой другой европейский язык претендовать не мог по своему социальному происхождению, не имея никакого родственного присутствия ни в одной из профессионально внешнеторговой или дипломатической сфер, ни в каких партийных или иных властных структурах, а напротив, имея столь утяжеляющую биографию отца с пленом и удачным освобождением союзниками…

15 сентября 1977 года самолет «Аэрофлота», еще из «старого» Шереметьева, которое сейчас Ш-1, в ночь уносил меня в направлении Йеменской Арабской Республики, а именно города Саны, на земле остались провожающие родственники, мать плакала, отец был стоек, оно и понятно, для него подобное могло показаться экскурсией. Все уже к тому моменту прочно изучили, что Йемена два – Южный и Северный, что они воюют между собой уже несколько лет и что, самое удивительное, советские военные специалисты помогают и тем и другим истреблять друг друга. Выполняют интернациональный долг, так сказать (так писалось потом в характеристиках по месту службы), хотя в чем конкретно он состоит, было не очень понятно – ведь если помогать Югу строить социализм и уничтожать агрессоров с Севера, посягающих на их землю, есть интернациональный долг, то как же может быть одновременно интернациональным долгом помощь Северу в строительстве собственных вооруженных сил, уничтожающих «южан», претендующих на первенство в регионе? Конечно, тогда глубоким рассуждениями на тему столь вопиющих противоречий политики партии и правительства места в моей голове не было вовсе, раз помогаем двум Йеменам, значит, так требует мировая революция или еще что из нетленного учения Маркса – Ленина, в общем, там (наверху) видней, а мое дело маленькое, знай переводи. А вот с этим как раз и возникла первая проблема сразу по приземлении в Международном аэропорту города Саны поутру следующего дня… ARABIA FELIX встречала меня первыми лучами восходящего аравийского солнца и при заходе на посадку показалась мне вполне зеленым местечком, но в действительности места для восторгов было намного меньше, да и на благословенный оазис пыльная Сана была похожа меньше всего. Но все это вскрылось потом.

Глава 2

Arabia Felix 2

Глава, где рассказывается о йеменских юбках, изучении арабского языка, отмене рабства и удивительном изобилии

Недавно по телевизору показывали многосерийный фильм «Русский перевод» – это про нашего парня, переводчика, из университета, по-моему, в общем, гражданского, отправленного в аналогичную моей военную командировку-службу в Йемен Южный в 1985 году. При небольшом географо-временном несоответствии многие из описанных в фильме ситуаций – калька моего йеменского периода жизни. В Южном действительно ребятам приходилось выезжать на передовую или быть около той, и это правде исторической соответствует, а остальные «приключения Электроника», вроде участия в разводке спецслужб и интермедиях на тему переодевания в иорданского капитана, оставим на совести авторов, на то оно и художественное кино. Отвратительный фонетически арабский саундтрек, ходульность построения фраз (так в жизни никто не говорит) – это похоже на истину, даже за многолетний период работы в арабских странах я встречал, может быть, 2–3 человек, переводчиков или просто профессионалов-арабистов, кто звучал и говорил как «они», то есть как арабы. Остальные, увы, что называется, близко не лежали. Сойти за араба можно, перекинувшись парой-тройкой незначащих фраз в лифте или на улице, но, поверьте профессионалу, при включении в любой, даже не очень серьезный разговор вас «раскусят», как того самого негра-шпиона, заброшенного в Сибирь, из приснопамятного анекдота времен холодной войны. Невозможно. Для того, чтобы сойти все-таки за араба, нужно: а) либо там родиться и прожить лет до 10–12 (о таких случаях я не слышал на своей практике); б) либо учиться лет 10 в самой среде, в медресе, скажем (единичные случаи в советское время, и все – религиозное образование), или жить в среде столько же (вообще нереально в мое время); в) либо быть инопланетянином со свободно переключаемым на языки процессором, что представляется мне наиболее вероятным вариантом.

В фильме «Русский перевод» герой, прилетев в Аден, как я когда-то в Сану, на первом же встречном контакте с настоящим йеменцем оказывается шокирован тем фактом, что тот его вообще не понимает, то есть абсолютно!!! Ровно так же, проходя таможенный контроль, я позволил себе какие-то вопросы к офицеру-йеменцу, вроде «как пройти в библиотеку» (шутка). Тот не понял ни слова из моего обращения, и перепоручил меня встречающему переводчику из Штаба Группы, и тот уже доходчиво мне объяснил, что не надо умничать, все, чему нас учили в институте, – это не более чем база, общепринятая в арабском мире, так называемая «фусха», литературный язык, основа, немного лексики, но язык арабский, как его называют в одной идиоме, «что океан», так что надо приступать к изучению заново, сколь бы обескураживающим этот поворот событий ни казался. На практике добиться приличного знания языка и, соответственно, звучания на оном можно лет через 5–6, и то, если языком заниматься, не жалеть времени на чтение, общение с телевизором, а это в арабском варианте весьма специфическое дело, общение с носителями языка в первую, может быть, очередь. (В фильме герой наш уже через месяц шпарил на чистом йеменском диалекте, легко притворялся иорданцем, переходя на диалект иорданский, и в легкую цитировал Коран! Здесь речь идет о трех совершенно разных языках, так что, скорее всего, все-таки он был просто инопланетянином.) Мой институтский преподаватель арабского Борис Моисеевич Ханин на вопрос, тяжело ли изучать арабский язык, любил, хитро улыбаясь, отвечать: «Первые 16 лет – тяжело, а потом намного легче». Мои 16 лет не успели закончиться, как я с арабским языком вынужденно расстался в 1990 году, так что я даже не успел на практике проверить справедливость этой эпатажной метафоры, но ведь был близок – 5 лет в институте, 3 года в Йемене, и 4 – в Ираке, итого 12 лет, в конце срока я легко синхронил, читал наискосок газеты, писал коммерческие письма, контракты составлял, даже стихи пытался писать на арабском, что, конечно, в любом неродном языке большая наглость. И надо сказать, что фонетику поставил себе близкую к аутентичной долгими годами тренировок. Но даже в дурном сне я не мог сойти за «настоящего» араба в беседе, длящейся более 5 минут, тем более без зазрения совести цитировать Священную Книгу. А так фильм очень понравился, в основном бережным отношением к деталям «переводческого быта», похожестью натуры, точным воспроизведением духа эпохи «выполнения интернационального долга». Могу рекомендовать его в качестве видеотрека к своему повествованию о днях срочной службы!

А то, что это будет именно служба, а не туристическая поездка в экзотическую страну, стало ясно с первых шагов. Из переводчиков мы летели этим рейсом вдвоем, я и Толик Кушниренко, недавно закончивший Военный институт иностранных языков, встречал нас штабной автобус и с ним начальник штаба Группы советских военных специалистов. На мое радостное приветствие «Здравствуйте, я Борис» я тут же получил, естественно, «Подполковник Рудич». (Эх, надо было говорить «лейтенант Щербаков», блин!!!) Весьма безэмоциональный, строгий внешне служака, закаленный многолетней службой в дальних советских гарнизонах, без тени сантимента и суровый на вид, он, вероятно даже незаслуженно, был всеми нами, переводчиками, прозван Деревом и таковым оставался до конца своего срока в Йемене, увы.

Начиналась хоть и зарубежная, но служба. Армия, со своей иерархией, спецификой отношений, с неизбежными дисциплиной и некоторым идиотизмом единоначалия и безвариантности, так, впрочем, на то она и армия. Плюс специфика социально-культурного котла, в котором оказались люди из абсолютно разных регионов, классов, слоев общества, с абсолютно разным уровнем образования, культуры, достатка. Для всех них на ближайшие годы ГСВС становилась родным домом, нужно было налаживать быт, работать в непривычных для нас, изнеженных столичных жителей, шокирующих условиях.

Следует для полноты картины немножко рассказать о Йемене как государстве, как стране с многовековой историей… Откуда, дескать, есть пошла Земля Йеменская… XVI век до нашей эры – это только известная часть йеменской долгой истории, королевства Шеба, Саба, Хадрамаут, завоевание Абиссинией и пр. С IX века нашей эры – исламский период, возникновение арабского мироустройства в этой части Аравии. Но и с той поры утекло много времени. В XVI веке его завоевывала Турция (потом оккупация повторится – уже с середины века XIX, турецкое влияние заметно в архитектуре построек той поры, фортов и крепостей), пытались англичане, но остановились на юге, консолидировалось государство под властью имамов[1], то есть королей, монархов, в начале XX века, хотя власть шейхов, местных феодалов, была и осталась чрезвычайно сильной в горных, труднодоступных районах особенно.

Йемен всегда развивался несколько анклавно для арабского мира, в силу своего географического положения, в силу рельефа местности – это единственные в этой части арабского мира настоящие горы (высшая точка – больше 2500 метров, это я по памяти, могу что-то путать) и для настоящих кочевников– бедуинов, таким образом, места для проживания не слишком удобные. Йеменцы даже внешне отличаются от равнинных арабов – маленькие, худенькие, сухие, жилистые, с более темным цветом кожи и, естественно, со своим диалектом. Нам всегда казалось, что они как дети – доверчивые, в чем-то наивные, бесхитростные, очень работоспособные, абсолютно невоинственные, склонные к благорасположению с первого контакта, что нельзя сказать ни об одном другом арабском народе. Трайбалистский уклад жизни в горах придает им некоторую замкнутость, отсутствие агрессивности компенсируется страстью к оружию и всяким военным побрякушкам, а вообще цивилизация на народ пока, и тогда и сейчас, как я понимаю из рассказов моих коллег, там работающих, мало повлияла. Патриархальность, где-то средневековье, в общем.

В 1962 году, когда Кеннеди говорил о скором полете на Луну как мечте американского народа, а Гагарин уже облетел Землю, в Северном Йемене официально отменили рабство. Бывшие рабы к моему приезду еще, естественно, были во многом числе живы, в госпитале у нас работал один такой огромный негроид с вырванной ноздрей санитаром. На улицах встречались еще старушки с выколотыми глазами – это было поветрие такое в 1930-е годы, говорят, девушек, которые осмелились открыть лицо, начитавшись книг иностранных, просто ослепляли. Понятное дело, что в 1970-е годы такого варварства уже не было, по крайней мере в городах, но влияние фундаментального исламского закона, шариата, можно было видеть весьма в экзотичных формах. Я застал (по времени, но не по присутствию, к сожалению, просто опоздал!!!) одну из последних смертных казней через отрубание головы – каменная колода, на которой этот процесс имел место быть, была еще ржавой от крови и располагалась на самой центральной площади Саны, площади Тахрир, то бишь Освобождения. (Официально «освобождением» считалась дата июльского военного переворота 1962 года, покончившего с монархией, так называемым «мутаваккилийским (араб. – опирающемся на Всевышнего, во как!) королевством».) Танк Т-34, на броне которого в королевский дворец въехали восставшие офицеры и залп которого возвестил начало новой эры, стоял в Сане на почетном месте перед президентским дворцом, не знаю, там ли он сейчас. А тогда его йеменцы ласково называли «наша Аврора» (нам льстила, конечно, такая историческая параллель). А казнили тогда методом декапитации серийного насильника, и, надо сказать, в обществе этот факт вызывал лишь однозначное одобрение.

На улице можно было часто увидеть «делегацию» с гор – впереди важно шагает глава семейства, в традиционной юбке, с кривым кинжалом – «джамбией» под пупком на животе, автомат Калашникова за плечом, а за ним семенят 3–4 жены, чаще всего в черных хиджабах, иногда в более цветастых национальных платьях, но все, безусловно, с «закрытыми личиками», что твоя Гюльчатай. Таков порядок, и улыбку такая процессия могла вызвать только что у иностранцев, йеменцам же подобная маршевая дисциплина казалась вполне в порядке вещей. Настоящая «джамбия», кстати, по стоимости доходила до 4–5 тысяч тогдашних долларов США, но это, конечно, с настоящей рукоятью из кости абиссинского носорога. Но это понятно.

С юбками этими связано мое первое серьезное разочарование! Утром следующего после прилета дня я вышел на «фок» четырехэтажного дома (так называлась на нашем русско-арабском сленге плоская крыша). Осмотрелся вокруг, все незнакомое, горы поодаль, минаретов сорок сороков, пыль на улицах, а по улицам расхаживают фигурки в юбках, много фигурок, и лишь некоторые фигурки – в брюках. «Мать честная, сколько девчонок! – пронеслось в голове. – И чего ж там говорили, что с этим делом в Сане – полный облом, а тут – на тебе!»

Радость моя была недолгой, ровно до того момента, как я спустился с крыши на грешную землю и воочию уже лицезрел перед собой толпу йеменцев, всех мужчин как один, и всех, естественно, в юбках, ну одежда у них такая мужская повседневная, юбка. Не килт, конечно, но тоже оригинальный элемент культуры, причем в обоих Йеменах на тот период времени.

А в первый же день я столкнулся с еще одним специфическим феноменом. Нас привезли к жилому дому, больше похожему на гигантскую глинобитную хату о четырех этажах, цвету белого, сказали, что это и будет, дескать, ваш дом теперь, под названием «Хабура». Хабура – это искаженное сокращение арабского «дар-аль-хубара», то есть «Дом специалистов», и по-иному никто и никогда этот островок советской военной миссии в Сане не называл. Мы вышли из автобуса, размялись и смело взялись за ручки чемоданов, чтобы двигаться на 3-й, по-моему, или на 4-й этаж, где нам выделили комнату на двоих с Толиком. Старожилы-переводчики, улыбаясь, нас отстранили от этой затеи, взяли чемоданы и потащили их наверх, как заправские белл-бои в отелях. Мы переглянулись, удивились, но потопали за своими вещичками вверх по крутой каменной лестнице, освещаемой лишь некрупными выбоинами в стене, в размер книги разве что, которые оказались окнами в традиционно арабском понимании (экономия каменной прохлады за счет сокращения воздухотока, этот архитектурный императив я потом часто встречал в старых постройках – докондиционерного века – практически всех арабских стран, а тогда было в диковинку!). Идем за чемоданами. На втором этаже глаза стали вылезать из орбит и дыхание стало напоминать последние секунды жизни затравленного бегемота. «Вы передохните, ребята», – посоветовали товарищи. Можно подумать, у нас был выход!!!

При высоте над уровнем моря 2000 метров, близости к экватору (14-я параллель все-таки) уровень содержания кислорода в санском воздухе редко превышал 60 % от привычной нам нормы, к чему, надо сказать, по молодости адаптируешься довольно быстро, неделя-две. В худшие годы активного солнца (и по весне) – еще ниже, говорят, доходило до 25 %. Это уже за гранью, по-моему. Так что дыхалку мы потом долго восстанавливали, отлеживаясь на панцирных сетках армейских кроватей. Гипоксия, однако. Предупреждать надо!!! А потом, через месячишко-два, даже в футбол с похмелья сыграть – нипочем. Ко всему привыкает человек, поистине… Справедливости ради надо сказать, что через год примерно, когда я уже совсем расслабился на предмет кислородной недостаточности, после бессонной покерной ночи и литра выпитого виски «HAIG», я все-таки чуть не отрубился, говоря простым языком, прямо на улице в погожий солнечный весенний денек – в просторечье это называется нарушение мозгового кровообращения, впрочем, чему ж тут удивляться при таких мозгах! Шел парнишке всего лишь… 24-й год.

Из самых ярких первых впечатлений: «общага», необходимость делить свое жизненное пространство с кем-то, в моем случае с Толиком и еще с несколькими переводчиками, правда, те жили все в своих комнатах, как «деды», но кухня, туалет типа сортир, тот, что «с ногами», все общее. В первый же день, вернее, вечер, нам было «стариками» предложено проставиться с приездом, и за дружеской переводческой попойкой не заметили мы, как и выпили, и съели все, что с собой удалось провезти через две границы. Черный хлеб, ясное дело, килька с селедкой шли на ура. Но было не жалко, ей-богу. Вообще быт молодых офицеров отличался крайним аскетизмом, об этом я еще расскажу.

Следующее шоковое впечатление, после Москвы 1977 года (если кто помнит, как все тогда у нас выглядело в магазинах) – изобилие. Продуктовые лавки ломятся от всяких банок-склянок, пакетов-коробочек, все яркое, все на иностранных языках – в общем, представили наши 1993–1994 годы, с поправкой на мусульманство – совсем нет спиртного (в продаже) и совсем нет свинины. Главное тогда – это было все доступно в принципе, хотя в местных магазинах продукты в конечном счете мы покупали не всегда, часто обходясь закупкой базисных продуктов (круп, консервов, алкоголя), естественно, через «Внешпосылторг», через так называемый «кооператив». Расчеты «кооперативов» до сих пор храню как напоминание о тех экономных, прямо скажем, временах. O чем вы говорите!!! Каждый лишний реал, каждый филс потенциально мог использоваться для покупки джинсов, виниловых дисков Beatles или Uriah Heep по выписке из Сингапура, музыкальных кассет в городских магазинчиках – дуккянах, японской техники и пр. Верхом безрассудства казалось тратить заветную валюту на какие-то тривиальные яблоки с помидорами, обходились весьма ограниченным рационом.

…Яркое, какое-то радиоактивное солнце, высушенный пыльный воздух и белые стены белых домов, мечетей, заборы тоже белые, все белое, даже машины. Машины яростно гудят, день и ночь, без перерыва на обед, без особого смысла, ибо дорогу все равно никто никому никогда не уступает, а движение повинуется некому высшему алгоритму, что помогает избегать неминуемых ежесекундных аварий – какофония стоит страшная, заснуть почти невозможно, только под наркозом. Но в 4.30 – первая утренняя молитва, обязательная, каждый день, а по праздникам еще и с бонус-треком на 30 лишних минут пения муэдзина. Самое яркое впечатление о том времени, когда дом, где я временно жил, располагался в микрорайоне непосредственно под мечетью. Наверное, с той поры я такой и нервный.

До сих пор на губах ощущение первых заморских диковинных продуктов, невиданных в Москве соусов, стоит в носу запах йеменских денег, сладковатый и нечистый, запах дешевых поддельных парфюмов, коими обильно поливались местные жители в отсутствие, видно, достаточного количества чистой воды, – и сейчас нет-нет да услышишь этот запах в толпе, повернулся – ба! Здравствуй, молодость моя! Но это все – бытовые зарисовки, кому это сейчас, в пору нашего капиталистического изобилия и разврата, интересно. Тогда было очень даже интересно, но какова же была моя печаль, когда вдруг оказалось, что все эти первые впечатления могут в одночасье остаться и последними – так стали развиваться события в Счастливой Аравии осенью 1977 года.

Глава 3

Перевороты и политика

Глава, где, как следует из названия, рассказывается о военных переворотах, президенте Гашми, главном хирурге Гриценко и расценках за исполнение интернационального долга

…В самом конце сентября, когда уже были съедены переводческой прожорливой командой все расчетные запасы привезенного с родины съестного и первые впечатления сформировались в ощущение дикой, но заграницы, со всеми вытекающими отсюда материальными фантазиями и планами, когда стал пополняться профессиональный словарь… произошел переворот. Мы еще ничего не успели понять, утром нас вдруг не сразу повезли на работу (консультировались с посольством), потом в течение дня поступали всякие противоречивые тревожные сведения, в основном слухи, об убийстве президента, им тогда был г-н Хамди, я даже не успел запомнить, как он выглядит… Говорят, группа военных устроила типичную кровавую разборку прямо в резиденции Хамди, убиты были из автоматов и он, и его брат, и еще кто-то из тогдашнего руководства. В общем, переворот. И если с Хамди было все понятно – он советских специалистов привечал, используя нас как противовес усиливающемуся военному влиянию Юга, то с его «преемником» Гашми вопрос оставался открытым, ибо, по слухам (хотя что я тогда понимал), Гашми был насквозь просаудовец, и ими же, наверное, и поставлен, чтоб наше военно-техническое сотрудничество свести в могилу. Портрет Гашми нам тоже сразу не понравился, он был с мелкими усиками, в фуражке с высокой тульей и вообще похож на Гитлера…

Вывод из такого поворота событий был один, и тот неутешительный: не ровен час, через неделю-две будет «дан приказ ему на Запад», придется паковать чемоданы, облегченные за счет съеденного провианта, и, как из Египта в 1973-м, назад – к березкам, к докторской колбасе по два двадцать и черному ржаному хлебу. «Родиной нас не испугать!» – говорили мы с долей горького сарказма, но втайне надеялись, что пронесет, что воды большой политики не смоют нас с йеменских горизонтов, что мы продолжим выполнение призрачного интернационального долга, оплачивающегося по фантастическим расценкам.

То, что расценки именно таковые, стало понятно еще до отлета в Сану – в приказе о постановке на денежное довольствие значилось, что получать я буду около 1400 йеменских риалов в месяц, что эквивалентно 300 долларам США или по официальному курсу – около 1000 чеков Внешпосылторга, которые на тот момент без зазрения совести и в нарушение правил операций с ними легко и со свистом обменивались один к двум. Зарплата академика в 1977 году, если мне не изменяет память, составляла (базовая) 600 рублей в месяц. Командир подводной лодки (атомной) получал со всеми надбавками 1500 рублей, члены Политбюро ЦК КПСС (если им вообще были нужны деньги) – 2000 или 2500 рублей. Военный переводчик в Сане – почти столько же! Напоминаю, что в СССР средняя зарплата инженера-внешторговца составляла, наверное, 150 рублей в месяц, а стоимость вожделенного автомобиля «жигули» начиналась с 5600 рублей. Такая несуразица, неожиданная несправедливость приятно ранила юную душу, но тем более отвратительной и несправедливой казалась мысль о возможном даже гипотетически свертывании военно-технического сотрудничества с Йеменской Арабской Республикой, только сбросившей оковы империализма, ступившей на светлый путь… обидно, согласитесь. Вполне реальная опасность прерывания командировки портила аппетит, который, как известно, приходит во время еды.

Несмотря на переворот, жизнь продолжалась, все мы исправно ходили на работу в войска, кто куда, в зависимости от распределения, я получил назначение в Центральный военный госпиталь г. Саны и с головой окунулся в мир касторки и йода, шприцов и белых халатов. Белый халат мне выдали сразу, и почти сразу «подсоветная сторона», то есть коллеги-йеменцы, стала звать меня то ли в шутку, то ли всерьез «дуктур Бу-рис», с ударением на первом слоге.

…Утром прогремел далекий, глухой взрыв, задребезжали стекла, взлетели вороны с площади перед жилым домом. Это бывало и раньше, и я бы не обратил внимания на утренний взрыв, но что-то подсказывало, что в городе будет сегодня неспокойно – по центральным улицам выдвигались на полном ходу бэтээры, усиленные посты появились на всех перекрестках, и к тому моменту, как я оказался в госпитале, на работе, гражданское движение в Сане практически прекратилось.

В среде йеменских санитаров, тем более военнослужащих-пациентов, мой авторитет был достаточно высок. Единственный переводчик у Группы советских военных врачей, я был, надеюсь, уже полезен, принимал участие в операциях, «мылся», как говорят хирурги, сидел на амбулаторном приеме, участвовал в консилиумах, в общем, был свой, чем был горд, хотя особо и не важничал. По долгу службы общение с поступающими больными часто начиналось именно с меня, если я попадался им первым на дороге. Так и в тот день я, к своему вящему неудовольствию, увидел быстро приближающуюся ко мне группу солдат, но с автоматами, а ношение оружия в госпитале было строжайше запрещено! Я уже собрался привычно прикрикнуть на них «Так, ребята, в чем дело?!», как увидел, что и на крышах госпиталя споро занимают свои места пулеметчики, снайперы…

«Так. Это опять какая-то фигня в городе. Повременю с замечаниями, пожалуй», – подумал я, и действительно, буквально через несколько минут в ворота госпиталя влетело с полдюжины армейских машин и охранники президентской гвардии вынесли из одной из них тело президента Гашми. «Срочно в операционную!» – скомандовал наш главный хирург полковник Николай Васильевич Гриценко, и операционный блок был немедленно блокирован десятками до зубов вооруженных йеменцев. Оказалось, утренний взрыв был в президентском дворце, специальный посланник южнойеменских лидеров Али Насера Мухаммада и Фаттаха Исмаила привез президенту Гашми якобы мирный план и, уходя из кабинета, случайно оставил под его столом чемоданчик. Этот чемоданчик возьми да и взорвись через несколько минут, после того как посланник вышел из дворца (что с ним было, я не знаю). Гашми получил тяжелейшие травмы, но был доставлен в госпиталь, благо от него до дворца минуты три быстрой езды.

Через час с небольшим меня срочно вызвали к операционной. Вышедший Николай Васильевич снимал перчатки и был возбужден:

– Боря, значит, так, сейчас отсюда выйдешь, выбирайся из госпиталя, за тобой вряд ли кто смотрит, мухой в посольство и доложи, что Гашми скончался на операционном столе. Диагноз – обширная баротравма внутренних органов, компрессия, несовместимая с жизнью… Операция результатов не дала.

…Я, соблюдая спокойствие, вышел через центральные ворота, охранявшиеся группой спецназа, не привлекая внимания, пошел по направлению к ближайшим лавкам, мало ли что нужно купить, сердце колотилось от сознания важности поставленной задачи. Это сейчас я понимаю, что вряд ли кому в мире, кроме сугубых специалистов-дипломатов, было особо интересно, кто на данный момент является президентом Северного Йемена и является ли вообще кто-то таковым, а тогда мне казалось, что я нахожусь в самом центре мирового действа, в точке первичного взрыва мировой политики, что от моего забега по Сане зависит если не судьба планеты, то уж Йемена точно. Через пару кварталов я побежал, оглядываясь на патрули, которым фигурка долговязого белого парня в йеменской форме без различий не показалась подозрительной, слава богу.

Километр вправо до Тарик-аль-Матар («Аэропортовская»), плавно переходящую в Абд-эль-Могни («улица Горького»), центральную улицу Саны, потом резко во дворы и направо – на «26 июля», длинную, ужасно длинную, как мне тогда казалось, улицу, ведущую именно к посольству СССР в ЙАР. Я бежал около получаса, наверное, это много, я жутко устал, притормаживал на секунду от колик в боку, в общем, все как положено в условиях миссии военного времени.

Посольство усиленно охранялось йеменцами, мне удалось быстро пробраться внутрь, не помню, что я лепил охранникам, но через пару минут я стоял в кабинете посла и докладывал сбивающимся от одышки голосом про «обширную баротравму», «ампутацию обеих конечностей» и далее по тексту.

Группа руководителей посольства выслушала меня молча, посол встал и удалился, видимо, для спецсвязи в какую-то особую комнату, через несколько минут меня отпустили домой…

…На несколько минут в жизни я был единственным человеком, кто владел информацией, неизвестной практически никому в мире (кроме хирурга Гриценко, но он не мог ее донести до советского правительства, так как был под охраной!). Информацией, которая через несколько часов с пометкой «срочно!» попадет на ленты всех информационных агентств мира.

Ситуация повторилась, положение Группы советских военных специалистов и советников вновь оказалось под вопросом, новые политические силы приходили к руководству страной, и их интересы могли вполне пойти вразрез с умеренной политикой балансирования в регионе, которой запомнился Гашми. Южнойеменские ребята, доморощенные марксисты-чегеваровцы, оставили тяжелый кровавый след на йеменской земле, на юге и на севере, увы, не без помощи Советского Союза. Москва замаячила вновь, но, как известно, «родиной нас не запугаешь», и мы продолжали надеяться на лучшее, и оно не замедлило появиться в лице губернатора провинции Таиз, бывшего командующего 6-й танковой бригадой, базирующейся в местечке Мафрак, что в 100 километрах от того самого Баб-эль-Мандебского пролива, подполковника Али Абделлы Салеха, 30 с небольшим лет от роду, компромиссного на тот момент политика средней руки, который правит Йеменом, уже давно объединенным, кстати, уже ровно 30 лет. Вот как бывает в жизни. А тогда ни о какой стабильности мы и не мечтали, думали, чтоб хоть продержался бы Салех до конца нашей командировки, а он вон как выступил! Я ему мысленно аплодирую.

…Через несколько месяцев, вы будете смеяться, был еще один переворот, вернее попытка очередного государственного переворота, и это был единственный раз, когда пули свистели где-то рядом, бойцы мятежников прятались за соседними стенами, и, естественно, нам, безоружным, от такого расклада весело совсем не было, а, признаюсь, мне было не по себе, страшно.

Очень остро ощущаешь свою бренность, знаете, когда, кроме деревянной двери тебя ничего не отделяет ни от канонады близкого танкового боя (восстала одна из «придворных» бригад), ни от не разобравшегося в политике автоматчика-инсургента, ищущего прикрытия от наступающих правительственных войск почему-то именно во дворике твоего дома…

Но попытка была довольно быстро подавлена, сыграла свою роль и бригада реактивной артиллерии на горе Нугум, расстрелявшая танкистов в пух и перья со своей доминирующей высоты. Недаром командовать ею был своевременно назначен брат Салеха. (Он мне потом, через два года, часы подарил в знак окончания службы! «Ориент» назывались, и я их не сдал начфину, как того требовала инструкция, а оставил на память, ибо это в высшей степени несправедливо – салеховские наградные часы отдавать какому-то «роно»…)

После неудавшегося «горячего» переворота известных мне попыток изменения государственного устройства Йемена на моем веку не было, и, стало быть, опасность быть возвращенным на родину по этой причине отпала. Зато возникло – заткнись, Мефистофель! – множество причин иного рода.