Интеллигенция. Заметки о литературно-политических иллюзиях

Как «идеологически» оформляется это право, зависит от конкретной области производства и социальной сферы, а также от исторических условий. Важно лишь одно – на этом возникающем праве или привилегии кристаллизуются определенные групповые интересы, чрезвычайно близкие по своему характеру прежде всего к интересам собственности и усиления власти. Рост этих групп в соответствии с социологическими закономерностями развития больших организаций идет именно пропорционально возможностям власти и ее вторичным благам (престижу, особому обеспечению и тому подобное), он никак не связан собственно с объемом технической работы, то есть определяется групповыми интересами корпорации или организации. Многими экономистами подобные формы монополизма рассматривались как закономерные или даже оправданные в чрезвычайных условиях форсированной индустриализации и предвоенных лет. Более того, с течением времени они стали восприниматься как естественно присущие самому социализму, как единственно возможные. Так было до тех пор, пока дальнейшее усложнение социальной жизни, развитие производства не продемонстрировали угнетающий характер монополизма в любой сфере, вызванные им стагнацию и социальную патологию.

С осознанием этого обстоятельства встал вопрос о том, как должно или может быть упорядочено в социальном и правовом отношении взаимодействие различных по своим интересам групп. В настоящее время главная проблема видится в том, что отсутствуют правовые и организационные формы представления групповых интересов, ценностей на общественной арене. Это не значит, что этих интересов нет. Напротив, жизнь показывает, что именно они-то и определяют динамику и направление социального развития общества, воплощают в себе всю сложность современного, интенсивно развивающегося целого, испытывающего постоянную дифференциацию своей структуры – профессиональной, социальной, групповой, институциональной, региональной, национальной и тому подобное. Будучи «непризнаваемыми», загнанными вовнутрь, они не исчезают, а становятся неподконтрольными, принимают «извращенный» или «превращенный» вид. Скрытыми они оказываются потому только, что какая-то одна определенная группа общества (ведомство, организация и тому подобное) в данной сфере представляет свои интересы как всеобщие, что неоднократно раскрывалось в последнее время в критических публикациях о последствиях деятельности корпорации-монополиста (Гидропроекта; министерства, выросшего на хлопке; министерства связи и прочих). Непроявленность групповых интересов ведет в конечном счете и к «теневой экономике», и к несокрушимым ведомственным барьерам, к парадному внешнему общественному монолиту, декларируемому в передовицах газет. Нынешняя острота социального и экономического положения связана – подчеркнем еще раз – именно с отсутствием нормальных форм представительства и регуляции групповых интересов. Вопрос этот является, собственно, вопросом демократии при социализме и касается не только политических, но и правовых, экономических отношений, а также и регуляции доступа различных общественных групп к средствам массовой и печатной коммуникации. Без этого все разговоры об ускорении, о кооперативных формах производства и обслуживания будут «разговорами в пользу бедных».

Все процессы коммуникативного и ресурсного обмена, взаимодействия в сложном обществе не могут не быть упорядочиваемы нормальными представительскими социальными механизмами – печатью, правом и экономически – рынком. Рынок – это не место купли и продажи, а, как говорят социологи, специфический социальный институт обмена обобщенно символических ценностных содержаний в своеобразной универсальной форме, например, денежной. Экономические показатели или индексы рынка – не просто курсы того или иного предприятия; это специфическое указание на социальную значимость соответствующих производимых благ и эффективность их производства, распределения их между различными группами, а стало быть, и на масштабы и влиятельность этих групп в обществе.

Альтернативой этим обобщенным формам регуляции выступает административная система жесткого нормативного, волевого или силового контроля путем принятия и реализации громадного количества различных актов: ГОСТов, ОСТов, инструкций, распоряжений, постановлений, указов и указаний. Чем сложнее система, тем во все большем противоречии друг с другом оказываются эти акты. Они не стыкуются между собой и взаимопарализуются, что мы и видим в любой области хозяйства и культуры.

Отсюда возникает вопрос: каким же путем могут осуществляться новые тенденции в общественном развитии?

Частично ответ на него даст предполагаемая реформа управления экономикой, которая должна ослабить контроль министерств и ведомств над отдельными предприятиями, усилить их автономность и самообеспечение, способность к гибкому реагированию на требования производства, потребителя, общества в целом. В самом общем виде эти императивы развития для издательской отрасли означают необходимость постоянно растущего многообразия издательств и их типов, децентрализацию управления, большую самостоятельность предприятий в решающих вопросах планирования и обеспечения ресурсов, а также создание (или возвращение) издательству собственной полиграфической базы, как и собственной системы распространения продукции.

Напомним читателю утверждение автора одной давней статьи, которое и спустя 58 лет звучит куда как актуально: «Издательские предприятия всегда будут расти более планомерно, ибо они увеличивают свою базу соответственно редакционным планам издательства, а этого твердого базиса в ВСНХовских типографиях нет и не может быть».

На наш взгляд, речь должна идти не о разрушении имеющихся старых форм, а об ограничении их через дополнение, через создание новых и адаптацию тех промежуточных структур, которые, в принципе, сохраняют возможности развития. Так, в издательском деле выходом из коллапса, в котором оказались отрасль и система книгораспространения, видимо, может быть только целый ряд мер, включая и возвращение научно-исследовательским институтам и вузам собственной издательской базы и издательских прав, их независимость от Госкомиздата, в ведении которого должны остаться лишь функции координирования многотиражных изданий и расширенных переизданий книг и переводов уже признанных экспертами работ.

Должна меняться и роль журналов, альманахов, особенно «толстых» журналов. Поскольку они в значительной степени базируются на подписке, то есть на прямой поддержке и дотации читателей, еще точнее – вполне определенных групп своих читателей, то они в отличие от подведомственных издательств не могут успешно функционировать без собственной программы. (Вспомним, что исторически подписка возникла из коллективного меценатства, из поддержки того или иного автора, издания определенной группой. Финансово поддержка осуществлялась в форме складчины.)

Другой пример – кооперативные издательства. Сказали о них – и тотчас встает вопрос, откуда возьмутся ресурсы, бумага, типографское оборудование, если их, как говорилось, кроме принадлежащих Госкомиздату, «естественно, нет» и не предвидится. Откуда же они вдруг сами по себе возникнут?.. По понятным причинам Госкомиздат всячески противится подобным затеям. (В этом отношении положение точно такое же, что и с кооперативами в системе обслуживания, конкурентами соответствующих ведомств.)

Компромисс – основа реальной политики. Поэтому, видимо, имеет смысл начать с расширения журнальной деятельности, создавая при журналах (вначале хотя бы путем различных приложений к подписке, собраний, дополнительных и специальных выпусков и тому подобное) книжные серии и издания, на первых порах хотя бы в качестве конволютов – сборников лучших произведений, опубликованных в журнале. Постепенно расширяя круг изданий, адресованных своей аудитории, журналы, продолжая собственную, уже имеющуюся внутрижурнальную структуру разделов, могли бы гораздо более полно и гибко отвечать на ожидания и запросы своих читателей, печатая уже не только беллетристику, но и вещи публицистического или научного свойства – экономического, исторического, философского или психологического толка, не пугаясь их «сложности» или «абстрактности». Дело лишь в том, чтобы не лукавить и публиковать именно то, что серьезно и важно для жизни и души, а там уж человек сам разберется во всем, если захочет.

Журналы конца прошлого – начала этого века при всем многообразии не боялись сложности, публикуя не только отечественных ученых, но и правилом своим считая оперативные переводы новых работ зарубежных историков, философов и искусствоведов, даже естественников. Фактически читатель был в курсе новейших течений и в науке и в искусстве, во всей духовной жизни. А как же могло быть иначе? Кто бы тогда выдержал конкуренцию? Сейчас же какой журнал впрямую рискнет на это? А без такого ознакомления закрепляется и воспроизводится существующий разрыв культурных уровней, упрочиваются барьеры специализации различных интеллектуальных профессий и занятий.

Судя по данным социологических опросов, читающая публика вовсе не настолько «ленива и нелюбопытна», как хотят нас уверить редакторы или как это считается по инерции. В стране, особенно у молодежи, существует острейший книжный голод на первоисточники, на социальное, историческое, философское, психологическое знание – основу самоопределения человека. Другое дело, что многое из предлагаемого не просто несъедобно, но и отбивает всякое желание думать самому, всякую надежду на появление другой продукции, чем бесчисленные «Разговоры по душам», «Дорогами отцов» и прочая брошюрятина, килотоннами которой заставлены полки библиотек.

Если вспомнить историю прежних журнальных предприятий того типа, о котором идет речь, «Библиотеки для чтения» Смирдина или Марксовой «Нивы», символистских журналов, «Вестника знания» Сойкина, «Недр» Ангарского, то можно утверждать, что риск такого рода в наших условиях будет вознагражден читательским успехом. Экономически это и стало бы практически расширением форм собственности путем создания смешанных акционерных предприятий, кооперативных издательств. Именно в них многие ученые видят сейчас некоторый выход из тяжелого положения, в котором оказалась социально-экономическая жизнь в результате монополистического развития отдельных ведомств.

В печати уже не раз утверждалось, что именно журналы, хотя они и охватывают сравнительно небольшую часть издательского процесса, задают тон в литературе. Однако журнальные издательства обладали бы еще одним преимуществом: они могли бы быть избавлены от диктата торговых посредников, например, «Союзкниги», поскольку существуют на подписке, а не на системе предварительных заказов, которые ничего не гарантируют читателю, а лишь затягивают выход книги в свет. Журнальные издательства могли бы не только освободиться от удлинения сроков, но и от прямого давления чиновников, «согласующих» и контролирующих состав авторов и книжных названий. Журнал руководствуется своей литературной и общественной программой, напрямую выходит с ней к читателю и принимает во внимание, как хотелось бы надеяться, лишь характер читательской поддержки в виде динамики роста или падения подписки. Иными словами, здесь работают непосредственно универсальные экономические механизмы, представляющие в единственно возможной для сложных систем форме всеобщего посредника – денег – аккумуляцию ценностных предпочтений публики, голосование рублем.

По крайней мере, подобные проекты могли бы обещать некий выход из застоя книжного дела. Пока наши политэкономы и экономисты договорятся с министерствами и комитетами о статусе оптовых магазинов средств производства, позволяющих существовать различным смешанным, кооперативным, артельным и другим самодеятельным коллективным формам производства и обслуживания, журнальные издательства могли бы значительно оживить нашу общественную и интеллектуальную жизнь. Об этом можно косвенно судить по некоторым газетам и журналам, поднявшим свои тиражи и популярность у читателей и встряхнувшим казавшуюся уже вечной апатию. А ведь то, что подразумевается под «перестройкой», есть в конечном счете усиление многообразия социальной и культурной жизни, полнокровность иных, не административно-принудительных связей и отношений[4].

1988

Параллельные литературы: попытка социологического описания

Со страниц прессы нередко звучит теперь сожаление о том, что среди многих вещей, отсутствие которых как-то «внезапно» обнаружилось, нет у нас и надежных данных о чтении, отсутствует социология литературы.

Все вроде бы так – и не совсем. Разве критика и школа десятилетиями не учили, кого мы в первую очередь должны были читать? И разве со столь же высокой степенью определенности не было известно учителям, библиотекарям, книготорговцам, кого реально читают и хотят читать обычные читатели? Или не было все эти годы «черного рынка», отделов книгообмена, толп в больших книжных магазинах, ожидающих вывоза к прилавкам дефицитной книги? И, наконец, разве четверть века читателей в библиотеках, дома, в магазине и на работе не спрашивали, что они читают и хотят прочесть?

Конечно, все это было. Так почему же сегодня опять задаются подобными вопросами? Не потому ли, что никто всерьез не интересовался своими партнерами? Читатель не обращал внимания на критику (за нею хоть как-то следило менее одного процента публики), а критики и издатели в подавляющем большинстве занимались взаимным обслуживанием и имитацией проблемности. Какие только дискуссии не разгорались на страницах литературных журналов: то становился проблемой «положительный герой», то планировалось «дальнейшее развитие национальных литератур», то возникала потребность уточнить «место современного отечественного романа в мировой культуре» и проч. и проч. Вот так одни критики замолчали, другие предпочли уйти в историю литературы, третьи, уверив себя и других, что «иного не дано», что это и есть реальность, а сила важнее правды, убеждали, будто выбора нет, да и не нужно его, тем самым своею волей сужая и без того незначительное пространство выбора и свободы. Общество к началу 1980-х годов все приметнее погружалось в безразличное отбывание срока жизни.

Нынешний разлом не просто обрисовал скрытую прежде групповую структуру общества, но и обострил взаимный интерес разных групп друг к другу. Отсюда резко возросший спрос на реальную, оперативную социальную информацию, надежные сведения, которые дают не только диагноз ситуации, но и возможность использовать их в практике совместной жизни, в том числе и для понимания перспектив.

Чем на этот вопрос может ответить социолог? В открытую печать до нынешнего дня попадала незначительная толика информации, к тому же очень отполированной: служебное положение социологии делало свое дело не хуже любой цензуры, а монополия литературной власти предрешала ответ на вопрос, кто же у нас самый-самый. Архивы свои социологи чтения не раскрывают и лишь в самое последнее время рискнули о них упомянуть.

Но дело не только в слабой информационной базе для вынесения оценок. Проблема – в системе координат, которая позволила бы увязать собранный материал, осмыслить его. Речь идет о том, как сцеплены в нынешней – сложной, переходной и еще не полностью определившейся – читательской ситуации характер литературной власти, организация литературной жизни, состояние книжного «предложения» и структура читательских «запросов».

Начать придется с обстоятельств вчерашних, и по одному простому резону: самые читаемые сегодня книги и авторы – книги и авторы вчерашнего, а нередко и позавчерашнего дня.

Но тогда из чего же складывается бесспорное ощущение новизны в литературе? И кто чувствует эту новизну? В чем именно видит новое?

Проще всего сказать, что круг авторов, привлекающих самый острый интерес читателей, за последние два-три года решительно изменился. По опросам последних месяцев, проведенных разными социологическими группами, фокус читательского внимания переместился в область журнальной прозы. И самыми значительными здесь читатели считают ранее не публиковавшиеся произведения – от А. Платонова до А. Битова и Л. Петрушевской, литературу русского зарубежья – от В. Набокова до Саши Соколова и документалистику (публицистические статьи и очерки по истории, экономике, политике, праву, воспоминания и собственно документы). Приведем результаты февральского анкетирования двухсот с лишним тысяч подписчиков «Литературной газеты»[5], представляющих все регионы страны и все социально-демографические и профессиональные группы населения (в порядке убывания):

А. Рыбаков, В. Гроссман, В. Дудинцев, Б. Пастернак, A. Жигулин, А. Платонов, М. Булгаков, В. Селюнин (статьи в «Новом мире»), А. Приставкин, Н. Шмелев (статьи в «Новом мире»), Ю. Домбровский, Ю. Щекочихин, B. Пикуль, В. Войнович, Л. Разгон, Д. Гранин, Б. Васильев (серия статей в «Известиях»), Е. Лосото, В. Короленко (письма к А. Луначарскому), Ф. Бурлацкий, А. Ваксберг (сборник статей «Иного не дано»), Н. Амосов, А. Ципко, А. Нуйкин, Е. Евтушенко («Притерпелось» в «ЛГ»), Н. Карамзин, Д. Волкогонов, В. Шаламов, Е. Замятин, Ю. Щербак и так далее, и так далее – примерно 100 авторских имен и названий произведений, собравших более 50 упоминаний каждое.

Из вошедших в список имен и произведений 94 процента не могли быть изданы еще несколько лет назад. Причем среди них собственно зарубежных авторов и книг почти нет: исключение – Библия, «Слепящая тьма» A. Кёстлера, «Замок» Ф. Кафки, «Полет над гнездом кукушки» Кена Кизи.

Наиболее значимый массив самой популярной литературы сегодня – оперативная отечественная публицистика (и близкая к ней социально-критическая литература), а также, условно говоря, литературное наследие репрессированной русской словесности. А здесь, как показывает недавнее исследование Института книги при Всесоюзной книжной палате, открывается длинный ряд только еще начавших упоминаться имен – от А. Солженицына и И. Бродского до А. Зиновьева и А. Некрича.

Разумеется, требовательные и внимательные читатели не упустили из виду и новые, появившиеся в последние два-три года имена – Т. Толстой и С. Каледина, B. Пьецуха, Евг. Попова и многие другие. Но их часть в литературном потоке не превышает той мизерной доли, которая у нас вообще падает на литературу молодых. Устранив жестокие фильтры издательств, можно, конечно, увеличить выпуск этой экспериментальной словесности, но она не становится сразу же предметом массового читательского интереса и спроса. В этом смысле не она задает основной тон книгоизданию, не делает сегодняшнюю погоду.

Вместе с тем не определяют ее теперь и недавние корифеи, так сказать, общегосударственной популярности, те, кого поддерживал аппарат ведомств по культуре, литературе, идеологии. Разговор о них нужен особый, поскольку это значимая и живая пока часть нашей общей истории. Ограничимся беглым эскизом и отметим, что ни Ю. Бондарева или П. Проскурина, ни А. Чаковского или М. Алексеева, тем более Г. Маркова или А. Софронова среди своих избранников читатели не числят. А вот о проблемах наследия, которое стало одной из движущих сил литературного обновления, поговорить бы хотелось подробнее. В каких условиях и на каком фоне это наследие создавалось? Кем сохранено? Для кого оказалось сегодня актуальным? И что все эти, казалось бы, внутрилитературные процессы дают для понимания нашего общества, его истории, нынешнего дня и перспектив?

Победители 1970-х: литература на гидропонике

Прежде всего – о фоне процессов обновления, о властителях народных дум начала 1970-х – начала 1980-х годов. Имена этих Великих Писателей Земли Русской (сокр. – ВПЗРов) по отдельности уже обнародовались, хотя, надо заметить, с непростительным запозданием.

В начале 1989 года «Книжное обозрение» назвало писателей периода цветения болота, времени застоя. Именно тогда принимали свои первые общегосударственные премиальные знаки отличия М. Алексеев (1976), Г. Марков (1976), Ю. Бондарев (1977), А. Чаковский (1978), П. Проскурин (1979), Ан. Иванов (Гос. премия СССР – 1979, премия КГБ – 1983), И. Акулов (1980) и т. д. Рассмотрим их вместе как реально действующую группу авторов, объединенных по нескольким признакам.

Они наиболее издаваемые, и тут с ними сопоставимы лишь самые авторитетные русские классики («Школьная библиотека», «Классики и современники», безлимитная подписка) да зарубежная экзотическая героика для юношества типа Д. Лондона, А. Дюма или Джованьоли (в изобилии тиражируемая «макулатурной» серией); они занимают ведущие позиции в иерархии литературной власти. Им принадлежат руководящие должности в корпусе ведомственной писательской бюрократии и немалые посты в государственно-административной системе; они контролируют ряд «толстых» литературно-художественных журналов, а также связаны по аппаратной и представительской линиям с другими ведомственными верхами; их роднит образ воссозданного в их произведениях мира, точнее – та точка зрения командных высот, с которой обозревают их протагонисты стройную («несмотря на…») целостность отечественной истории последних шести десятилетий, а нередко и шести столетий (или даже тысячелетий).

И, наконец, сами дежурные приемы построения этого внушительного эпического монолита постоянно перекочевывают из одного «нетленного» трехтомного труда в другой.

Все эти объединяющие признаки не случайны. Рутинеры по самому своему назначению и экстремисты в отношении всего, что выходит за пределы общепринятого повторения, лидеры чтения 1970-х годов могли таковыми стать, только объединившись и употребив власть.

Современники помнят, а более молодые могут сегодня и прочесть о том, как чисто социальными способами – оговором перед власть предержащими, оттеснением от читателя, разного рода санкциями – они выталкивали из области печати всех, кто мог им противостоять, составлять конкуренцию, задавать иной масштаб оценки и происходящего и их творчества. В результате ведущие представители литературы 1960-х годов оказались вне литературы – за рубежом, «в столе», в «смежных жанрах» (истории литературы, исторической романистике, переводах и т. п.), их почти не печатали. Осколки их поэтики были собраны и склеены победившими эпигонами для собственных нужд. Так оказались соединены достижения родоначальников военной и деревенской прозы – той первой поросли социально-критической литературы, которая пробилась в краткий период оттепели. Эти находки были затем «облагорожены» реликтами частично возрожденного к тому времени «серебряного века» (от И. Бунина до М. Булгакова) и эпически-толстовской перспективой в бесконечном ее отражении у (эпигонов же!) А. Фадеева и М. Шолохова, Л. Леонова и К. Симонова. Опираясь на прямую собственную социальную власть и поддержку сопредельных ведомств (от владеющего ресурсами Госкомиздата до распределяющего премии КГБ), они получили и остальное: весомый статус эталонных носителей успеха, самую широкую на тот момент читательскую аудиторию, весьма значимое для нее подкрепление в виде тоже регулярно премируемых телеэкранизаций и каналы массового тиражирования и переиздания (например, «Роман-газету», являющуюся благодаря ее гигантским тиражам трамплином в самую массовую среду читателей). Только полностью оккупировав территорию литературы во всех ее значимых «высотах», они могли удерживать свое влияние беспрерывных 10–15 лет.

Сегодняшние выступления критиков и публицистов «Нашего современника», «Молодой гвардии», «Москвы», «Литературной России», точно такие же по тону и манере, что и в 1970-х годах, когда они выступали против «новомирской линии» в литературной политике, производят совсем другое впечатление. Это озлобленные, но беспомощные, довольно неуклюже инсценированные – в манере киноэпопеи «Освобождение» – мелодраматические бои за кресла в секретариате Союза писателей. Уходя с социальной авансцены, они оставляют серию вопросов на будущее, которые – хотим подчеркнуть – стоит принять всерьез.

Как могло случиться, что эта ничтожная группа творцов бутафорской, синтетической словесности сумела на полтора десятка лет заместить для широкого читателя едва ли не все сколько-нибудь существенное в мире литературы? Какие ценности, образы мира и человека, представления о нормальном и должном несла с собой эта фантомная, тривиальная литература? Насколько и как широко вошла она в сознание читателей? И, наконец, что же «победителям» противостояло?

«Гетто избранничеств»: структура и тематика самиздата

Непримиримо, целиком и полностью – прежде всего так называемый «самиздат». Само это слово устойчиво связывается в массовом сознании, сформированном систематическими кампаниями брежневской прессы, с политическими сочинениями диссидентов. В символическом плане это абсолютно верно, так как именно в этих группах противостояние сталинско-брежневскому репрессивному режиму, пусть одряхлевшему и не такому жестокому, как в 1930–1940-е годы, было наиболее выговоренным и последовательным. Здесь впервые в нашей стране были сформулированы принципы правового государства, демократии, открытости и плюрализма, терпимости, которые заново открываются на страницах газет и журналов в наше время. Именно здесь открыто обсуждались проблемы истории страны, ее узловых, судьбинных моментов – революции, НЭПа, коллективизации и ее цены, массовых репрессий, монополии господства, а также вопросы разделения властей, экологической ситуации и прочие предметы, сегодня наиболее дискутируемые.

Но вместе с тем внимательный разбор позволяет обнаружить в самиздате практически все виды и типы издательской продукции, почти полное соответствие тому, что находило выражение в официальном книгоиздании. Здесь представлен весь круг вопросов, тем, видов литературы, на которую предъявляло спрос общество и которую не в состоянии был обеспечить Госкомиздат. Что же здесь обращалось?

Начнем с самого «безобидного»: хоббистская литература – книги о животных, об уходе за ребенком, сыроедении и иглоукалывании, правилах хорошего тона, сексологическая и медицинская литература, самоучители самого разного назначения – от английского языка до самбо и каратэ; книги о том, как добиться успеха и держать себя в форме, фантастика, детективы и проч.

Следующий пласт литературы, активно функционирующий по каналам межличностных отношений, – словесность «серебряного века» и 1920–1930-х годов, представляющая собой перепечатки со старых изданий, ксероксы тамиздата: Осип Мандельштам и мемуары Надежды Мандельштам, А. Ахматова, А. Платонов, М. Кузмин, Н. Гумилев, В. Ходасевич, М. Булгаков, Е. Замятин, Б. Пильняк и многие другие. Затем – современная литература, не получившая доступа на страницы журналов: Г. Владимов и В. Войнович, А. Солженицын и В. Гроссман, А. Зиновьев и Ю. Алешковский, Л. Чуковская и А. Кёстлер, И. Бродский и А. Битов, авторы «Метрополя».

Разумеется, эта литература не была изолированной, а шла в контексте, в сопровождении мемуарной, историко документальной и очерковой прозы, а также в дополнении, осмыслении и разработке (что характерно!) зарубежной славистики, социальной аналитики и эмигрантской публицистики. А кроме того, такого рода литература плавно переходила в зарубежную и эмигрантскую русскоязычную (и только русскоязычную!) периодику, печатавшую, то есть воспроизводившую уже в печатной форме, машинопись самиздата. Как и всякая периодика, она дополняла и комментировала, сопровождая актуальной критикой и аналитикой, то, что публиковалось здесь же в разделах прозы и поэзии (в самиздате ни критики, ни полемики как таковой не бывало).

Позже, после третьей волны эмиграции, пошла молодая проза московских и ленинградских писателей, ставших известными уже после отъезда, – С. Соколова, Э. Лимонова, В. Марамзина, С. Довлатова, Б. Хазанова, Ю. Мамлеева и т. д.

Можно также назвать очень важный, внутренне чрезвычайно разнородный и многообразный тематический раздел – религиозную литературу. То, что здесь читалось, осмыслялось и людьми изначально верующими, и крестившимися недавно (уже в 1970–1980-е годы, так называемыми «новыми христианами»), и неверующими или равнодушными к вопросам теологии, но ищущими ответы на этические вопросы, было крайне пестро по составу: здесь рукописные молитвенники или Псалтыри, синодальные Библии, христианская теологическая литература самого широкого профиля – от антропологической до патристики, начиная с проповедей и житий и кончая социально-ориентированной религиозной публицистикой, вроде «Вестника РХСД» и изданий «ИМКА-Пресс», например, сочинений митрополита Антония. Освещались не только вопросы церковной жизни и недавней ее истории, гонений и репрессий – воспроизводились основные идеи русских религиозных мыслителей, отчасти даже выходящих за рамки ортодоксального православия (не только, скажем, Г. Якунина или Д. Дудко, но П. Флоренского, Н. Бердяева, С. Булгакова и других). Помимо православной, обращалась и еврейская, и католическая литература, сочинения мистиков и визионеров.

Сказав о религиозной книге, мы должны назвать и весь массив произведений по русской философии – от В. Зеньковского или Л. Карсавина до Л. Шестова и «веховцев», В. Соловьева, Н. Федорова и других, начавших появляться в журнальной форме или планируемых к изданию лишь в самое последнее время. Заметим также, что одно лишь обещание издать их типографским образом (в качестве приложения к журналу «Вопросы философии») немедленно в три с лишним раза подняло тираж последнего, год за годом перед тем терявшего читателей и подписчиков. (Хотя от обещаний до их реализации дело, видимо, дойдет еще не скоро.)

Фактически так или иначе в самиздат проникали в отрывках или в виде отдельных сочинений работы всех направлений современной мысли – от К. Поппера и «новых философов» до неотомистов или комментаторов дзен-буддизма. Кое-что из этого предполагает выпустить в ближайшее время издательство «Прогресс».

Идя дальше по нашему «музею самиздата», оставим в стороне эротику (любого рода – от высоких мировых образцов типа «Камасутры» до любительских переводов Г. Миллера и вульгарной порнографии), западный и восточный оккультизм, необозримое хранилище статей и книг об НЛО, йоге и т. п. – все то, что подлежало цензуре в печати и библиотеках или было по крайней мере «литературой ограниченного пользования», не выдававшейся в залы или выдававшейся «на ответственного» в залах спецхранов.