Интеллигенция. Заметки о литературно-политических иллюзиях

По данным четырех опросов читательских мнений (весна – осень 1987 года), самым популярным автором стал А. Рыбаков («Дети Арбата»), за ним (примерно равные по значимости) – Д. Гранин, В. Дудинцев, М. Булгаков, А. Твардовский, А. Ахматова, В. Набоков и некоторые другие. В. Пикуль – прежний фаворит «черного рынка» и книгообмена – ушел из десятки самых спрашиваемых авторов. Изменилось отношение и к публицистике: невероятный ранее успех статей Н. Шмелева, А. Стреляного, Ю. Черниченко, Г. Лисичкина, Л. Попковой, В. Селюнина и Г. Ханина и других (читатели требуют издать их вместе отдельным сборником) говорит о характере потенциальных запросов, не могущих быть удовлетворенными в условиях нынешней издательской системы.

Поэтому эффективной может быть только политика издательств, ориентирующихся на интересы и потребности разных читательских групп и лишь постольку могущих влиять на них существенным образом, готовить этот спрос, предлагая читателям то, чего еще не было в литературе и науке.

Мы отвлекаемся от многих других барьеров и фильтров, встающих на пути автора, – борьбы групп и течений в литературе, научных разногласий, идеологических проблем, но уже одна эта, проводимая систематически тактика нивелирования и обезлички через некое вполне обозримое время – 8–10–15 лет – обеспечивает любой сфере науки и культуры состояние тихого болота, поскольку воспроизводятся нормы и стандарты того уровня интеллектуальной культуры, который соответствует периоду становления человека как редактора или редактора как профессии. Как бы ни был этот уровень высок когда-то (а он, как правило, весьма низок), со временем он неизбежно снижается – и редактура сводится к тиражированию повторений, эпигонства, умственной и словесной рутины. Идет плановое производство той «серятины» и «пошлости», которые в последнее время стали предметом кокетливого гражданского негодования в литературе и науке.

Так, без какой-то чужой злой воли социальные механизмы организации литературы и науки только в одном их узловом моменте – при переводе идей и чувств как результатов индивидуальной работы в формы письменной культуры – блокируют инновационные структуры, создающие динамику интеллектуальной жизни. Понятно, что такие условия чрезвычайно выгодны редакторско-издательским работникам как социальной корпорации, появившейся, заметим, именно в ходе централизации книжного хозяйства и имеющей свои собственные, отличные от других групп интересы, поскольку редактор-литправщик превращается тем самым в «царя горы». То, что попутно усиливается, выкармливается определенный тип авторов, с которым кооперируется и вступает в союз издательско-редакторская служба, кажется понятным и так. Только этим можно объяснить иначе кажущееся иррациональным удлинение цикла редакционно-издательской работы с рукописью – 3–4 года. Вспомним для сравнения короткий публикационный период пушкинской поры или 3–6 месяцев работы в зарубежных издательствах. Постоянно растут также производственные и технологические расходы, и все это сказывается на стоимости книги.

Редактор к тому же парализует авторское право на индивидуальность, апеллируя к некоему обобщенному и почему-то всегда малограмотному читателю. Его требование звучит примерно так: «Нам нужно как можно проще, без этого, знаете, наукообразия и надзвездного интеллектуализма, птичьего языка, заумности. Нам нужно, как для пионеров». И если раньше издатель фактически был лишь техническим воплотителем авторской воли и в этом видел свою профессиональную честь, то теперь редактор может с полным правом, как это часто слышишь, говорить: «Мы работали над книгой…» Такая редактура, делающая, заметим, проблемы традиционной текстологии неразрешимыми и едва ли не отменяющая и самое текстологию, удобна для изрядной части писателей, расплодившихся в условиях устраненной творческой конкуренции, когда страницу одного «эпопейщика» не отличишь на слух от изделий десятка-другого его сотоварищей. Рождается феномен «секретарской литературы», и полностью или частично заблокирован выход писателям, не подпадающим под принятый стандарт. По законам работы больших социальных организаций возникает не раз описанный эффект «диктатуры троечников»: работает «понижающий трансформатор», когда сплочены в систему «разные типы и уровни неквалифицированного труда».

В результате отсекаются две категории авторов – ниже известного предела литературной или научной грамотности (для работы с которыми, собственно, и был создан редактор) и выше определенного уровня литературной одаренности и научной сложности, на который рассчитаны вкус и понимание редактора. В работе редактора, как правило, доминируют нормы научной и словесной культуры предшествующей фазы, 15–20-летней давности. Вместе с тем это совершенно не означает, что в результате его усилий воспроизводятся базовые слои культуры, культурное наследие, в котором прежде всего нуждаются наиболее массовые читательские слои. Ведь именно помеченная чертами признанности, классичности, удостоверенная авторитетом статусно более высоких и компетентных групп литература (а не «современная проза») создает основу культурной вселенной для широких слоев. Действующая же книжная политика прижимает возможности одних групп, а другим, «близким», предоставляет режим наибольшего благоприятствования. Расхождения в оценках и запросах массовых читателей и руководителей культуры в наибольшей степени затрагивают именно самые широкие контингенты населения – тех, кто впервые приходит к книжной культуре, но требует книг, обладающих давно сложившимся авторитетом.

Именно для этих групп нынешняя ситуация чрезвычайно жестка. Поскольку у них нет достаточного для независимости культурного капитала, перед ними альтернатива: принимать тот книжный поток, который есть, либо отказаться от него. Но реальное поведение в большинстве случаев снимает такой выбор. Как показывают специальные исследования, до определенного возраста идет интенсивное усвоение того, что дают (понятно, в рамках того, что есть), но с достижением известного уровня зрелости и читательской компетентности интенсивность чтения в наиболее широких слоях резко падает. Меняются интересы, стандарты вкуса, оценки. Дальнейшее горение становится невозможным без нового культурного топлива.

Возникает парадоксальная ситуация: от имени широкого читателя его лишают необходимого и возможного тематического многообразия предшествующей культуры, заставляя читать малоизвестных ему и не авторитетных для него современных авторов. Напротив, для авторских групп с самой высокой квалификацией закрываются возможности выхода в свет из-за того, что не хватает-де ресурсов даже для книг, предназначенных массовому читателю. Так последовательно снижается выпуск специальной и научной литературы, прежде всего монографического типа. Например, издательство «Экономика» снизило с 40 процентов до 17 планируемый выпуск книг, не собравших более 5 тысяч заявок. То же происходит и в крупнейшем издательстве по общественным наукам – «Мысль», и в других такого же типа. Если учесть, что средний тираж научной книги, «написанной трудно понятным широкому читателю языком», составляет 2 тысячи экземпляров, то последствия этого вполне очевидны. Стоит только до конца провести такой подход во всех научных и университетских издательствах, как возможность возникновения новых направлений в науке, и так, прямо скажем, невеликая, будет благополучно сведена к нулю. Например, «Лекции по структуральной поэтике» Ю. М. Лотмана, давшие начало семиотической школе, сейчас просто не смогли бы выйти в свет.

Мы не хотели бы быть понятыми так, что все большие тиражи следует срезать, а все малые – поднять. Иные малые стоило бы еще уменьшить, дело ведь не в цифре, а в размере аудитории, которым этот тираж обоснован. Скажем, участились жалобы на то, что залеживаются поэтические сборники молодых авторов, несмотря на все усилия работающих с ними редакторов. На них устанавливается тираж в 5–10 тысяч. Но он и не может разойтись, поскольку в таком назначении не учитывается действие механизмов социальной организации литературы. Для авангарда, еще не имеющего признания, необходим тираж максимум в 500–800 экземпляров, поскольку этот выпуск предназначен не широкой публике, а экспертной группе компетентных литературных критиков, культурных знатоков, рецензентов, высококлассных и авторитетных любителей поэзии, литературоведов, способных оценить новое, произвести среди дебютировавших обязательную селекцию и отбраковку (ибо лишь они владеют необходимой для этого культурной рамкой – литературной традицией). Если же дать такой книжке больший тираж, то даже в нашей стране с ее гигантской читательской аудиторией он непременно «ляжет» на складах, что обычно и случается.

В принципе, в любой области, включая и науку, экспертная группа – группа первоочередного прочтения – гораздо меньше указанных объемов. Новизну идеи, глубину работы в любой научной сфере в состоянии оценить максимум 300–500 человек, работающих в смежных областях, и с учетом временной перспективы в 5–7 лет это и составит необходимый тираж научного издания в 1000–1500 экземпляров. Завышение же тиражей первой публикации свидетельствует, что работа ориентирована не на высококлассных специалистов, стало быть, не несет в себе риск оригинальной идеи или новейшей информации, что она адресована, скорее, околонаучной публике с неизбежно сниженным порогом компетентности.

В то же время издательская система должна быть достаточно гибкой, чтобы в случае признания и успеха книги тут же дать ей расширенный тираж, представив ее гораздо более широкому кругу специалистов и молодых ученых, читателей, непосредственно не связанных с данной темой. Но именно такой гибкостью наша система и не обладает. Поэтому книги, широкий успех которых гипотетичен, раз уж попали в план, издаются со значительным запасом, «на вырост». И в этом случае больший, чем нужно, тираж говорит вовсе не о заботе издателей о прогрессе в науке или литературе, а о том, что издатель не понимает интересов той дифференцированной, узкой отрасли науки или культуры, где производится новое знание и видение, не понимает самого смысла существования и деятельности подобных групп. Наука, как и литература, нуждается в своего рода напряжении, гонке за лидером, а это невозможно без максимально широких возможностей первой публикации. Злой парадокс – завышенные тиражи для немногих оборачиваются нулевым для многих: «Ведь у нас нет бумаги!»

В итоге издательская система оказывается не в состоянии соответствовать требованиям динамического развития науки, литературы, культуры, а стало быть, и общества в целом, ибо в самом худшем положении оказываются наиболее продуктивные категории научной и литературной элиты. Они либо гибнут, переставая работать, либо вязнут в своей, не имеющей выхода деятельности, теряя время, творческий потенциал. Это, видимо, одна из причин того, что, хотя каждый четвертый научный работник мира проживает в нашей стране, мы не держим первенства по значительным открытиям или исследованиям. Престиж науки, может быть, за исключением исследований, имеющих оборонное значение, эффективность ее (особенно в социальных и гуманитарных дисциплинах) систематически падают пропорционально росту авторитета контролирующего ее чиновничества. В любом случае фаза относительного признания и в науке, и в литературе отодвинута сейчас лет на 15–20 по сравнению с тем, как это было раньше.

В издательской системе явно видна тенденция окончательно освободиться от все же ощутимого, хоть и опосредованного давления творческих групп и еще более сократить количество выпускаемых названий, а уж за счет ампутированных первых публикаций узкого и специального назначения опять повысить тиражи нескольких десятков переиздаваемых (только лишь переиздаваемых!) книг «для всех». Это не просто культурный консерватизм, это ясно осознанная политика аппарата, направленная на удержание власти в условиях, когда ведомство исчерпало ресурсы своего развития.

События последнего года в известной степени изменили положение в литературном мире. Особенно это заметно в периодике: ряд журналов с тиражом в сотни тысяч экземпляров стало невозможно купить в киосках – факт, ранее немыслимый. Участники нынешней литературной ситуации, судя по всему, соглашаются либо уже считать ее новой, либо надеются на ее обновление, намереваясь быть его инициаторами. Отсюда возникает вопрос, как каждая из литературных групп понимает ситуацию, кем себя в ней видит, на какое место претендует. Видимо, для многих новое – это ставший впервые доступным материал для издания или открывшиеся возможности доступа к нему. Старое же – то, что делает такой материал по-прежнему недоступным для издания (с точки зрения автора), покупки (с точки зрения покупателя), чтения (с точки зрения читателя). Но старое – это и книги, что есть «всегда» и по-прежнему никому не нужны, которыми завалены прилавки или полки в библиотеках.

Можно наметить два полюса в отношении к нынешней ситуации и ее новизне. На первом концентрируется группа тех участников, для кого остановки времени не произошло и потому у них нет ощущения, что время вдруг убыстрилось. Легко можно представить авторов, не выключавших свои часы, скажем, в конце 1960-х годов и посему не накопивших резерва нереализованного материала, который подпирает их сейчас. Но, с другой стороны, ощущения новизны, видимо, нет и у тех, кто и сегодня все еще не может получить доступа к изданию и выхода в культуру. Для них-то, вероятно, нынешние события развиваются в модусе некоего повторения: опять происходит нечто такое, что мы уже пережили.

На втором же полюсе собирается группа, для которой, напротив, все, что может быть интересного и важного, связано именно с нынешним днем: сейчас воплотятся наши самые заветные чаяния, сейчас мы получим то, чего так давно хотели и так долго были лишены. Это отношение «создавать-получать» тоже по-своему в самом общем виде характеризует группы на разных концах шкалы.

Помимо названных групп есть, разумеется, и те, кто пишет «в стол» без надежды на сегодняшнюю публикацию, то есть работающие в своем времени вне расчетов на существующие каналы тиражирования.

Перед нами, таким образом, набор разных положений на литературной карте, разных времен, то есть разных групп, в том числе и тех, для кого часы культуры еще не начали бить, кто еще не включен в литературную культуру. Почему же столь остро касается всех вопрос именно о каналах распространения, почему характеристики нового соотносятся именно с имеющимися средствами тиражирования и распределения? Означает ли это, что у нас нет другой литературы и науки, кроме той, что напечатана издательствами, подчиняющимися Госкомиздату? Если это так, то как же быть с литературным наследием, как определить тех, кто непосредственно связан с иноязычными литературами, в каких временах живут они?

Для человека с чувством исторического времени, того, кто помнит о «началах и концах», поколение существует только тогда, когда оно реализовалось, воплотилось в письменной культуре; те же, кто по тем или иным причинам этого не совершил, не стали поколением и до сих пор остаются молодыми, несостоявшимися. Потому сегодня иные сорока-пятидесятилетние авторы доныне называемы или называют себя молодыми, ведь они только «входят» в литературу, в культуру.

Но тогда и сама возможность включать и выключать культурное время является важным социальным ресурсом групп, располагающих властью. Манипулируя часами культуры, они выступают в роли ее распорядителей или владельцев и, формируя ее состав, решая, «кому быть живым и хвалимым», на правах монополистов осуществляют контроль, доминирование над всей, например, нынешней ситуацией (по крайней мере, применительно к большинству). Иначе говоря, ведомство, у которого есть возможность печатать или не печатать, определяет состояние и образ литературы, хотя само оно культуры и не производит. Оно не печет хлеба, зато нарезает паек времени, паек культуры.

Соответственно, для того или иного поколения его современность определяется его своевременностью – совпадением начала его продуктивности с началом публикования, со временем предоставления в печатном виде своей умственной и душевной работы всем другим группам и поколениям. Тогда тираж – это масштаб представленности данного поколения на карте культуры, мера авторитета этой группы в сравнении с другими. Значит, сегодняшняя ситуация, которую и мы будем условно считать новой, состоит в том, что время как бы деформировалось, «спрессовалось» или «сплющилось». Для одних новизна – это сокращение разрыва между письмом и печатаньем. Для других она выразилась в геологической подвижке или смещении временных пластов, поскольку к моменту современного печатания разом подошло полтора-два поколения, не говоря уже о тех, кого допечатывают всякий раз (и опять предлагают допечатывать) еще с 1910–1930-х годов. Получается, что люди, вошедшие в культуру в начале века, снова стартуют сейчас вместе с начинающими.

В принципе, подобные ситуации уже возникали. Некоторые историки полагают, что неравномерный, прерывистый характер движения вообще характерен для развития культуры и искусства в России. Похожим образом положение складывалось, скажем, и в 1910-е годы, и четверть века назад, в 1960-е. Видимо, вообще каждый период форсированного развития будет характеризоваться вхождением в культуру нескольких поколений разом одновременно с ликвидацией – или, по крайней мере, обещанием ликвидации – предыдущих задолженностей. Если жесткость нормы поддерживать с тем же упорством, грядущим поколениям всегда останется, что публиковать. Каждое отсроченное, запоздалое поколение тащит за собой и свое прошлое, и укороченное, если не утраченное будущее. Те, кто сейчас входит как «новые», влекут за собой и своих «старых» – современников и учителей. В результате и возникает та поражающая и грустная чересполосица, когда двадцатилетние входят одновременно с сорокалетними, плюс предки двадцатилетних, плюс предки сорокалетних: вчерашнюю новинку обнародуют вместе с наследием полувековой давности. Все это «новые», и все они в одном возрасте культуры. Так чье же это новое, у кого оно какое?

Бессмысленно ставить, по крайней мере, с такой прямотой и однозначностью вопросы об обновлении применительно, например, к той не только литературной, но и шире – культурной – группе, для которой, в принципе, все всегда было. Она, скажем, прочла своего П. Чаадаева раньше, чем он был наконец выпущен год назад, – тогда, когда доросла до этого в силу владения определенными культурными ценностями и навыками, и знает не одного отдельного, вдруг выпяченного Чаадаева, но и публиковавшего его М. Гершензона, и все поколение, для которого Чаадаев стал нужен в связи со своими проблемами, помнит, и что было между ними и после них. Эта группа, для которой столь ожидаемые нынешние публикации не будут новинкой, в культурном смысле очень важна, причем важна и для деятельности всех остальных групп. Как ее обозначить? Элита? Скажем, держатели традиций литературной культуры, но не отдельных ее эталонов, а самого ее многообразия. Это прежде всего исследователи и знатоки, хранители, к примеру, мандельштамовских или ахматовских, да и других первоизданий. Для них ценность книги определяется не тиражом, не ее редкостью или массовостью, а самим текстом. Им нет необходимости ждать, когда «Книга» или «Советская музыка» издадут, например, сборник В. Высоцкого, как не ждали они, пока «Советский писатель» издаст Б. Окуджаву или М. Жванецкого, потому что они сами печатали и перепечатывали эти тексты на протяжении уже многих лет, переписывали песни на магнитофонную ленту (при тесноте коммуникаций в этой группе для сохранения и передачи текста достаточно и нескольких экземпляров). Важно, что ими в этом никто не руководил. Они – эксперты и сами производят литературу, дают ей первую оценку и интерпретацию. Для них ничего не изменилось, поскольку они и есть фокус, острие движения культурного времени; оно по ним меряется.

Уточним: те, кто сейчас широко публикует Н. Гумилева и В. Набокова, В. Ходасевича и Г. Иванова, сами в большинстве своем не принадлежат к этой группе. Для них – тех, кем подписаны врезки к нынешним публикациям в газетах и массовых журналах, – ситуация опять новая. Они вводят тексты в широкий оборот, меняют их публику, предоставляют литературу читателю, который ранее не был к ней подключен. Назовем их второй группой, группой последующих. Видимо, они не хранители культуры, а ее передатчики. Если функциональное значение первой группы в том, что она творит и передает литературу, создает и сам культурный факт и его первую интер-претацию, то вторая группа узаконивает и комплектует образцовый состав культуры, начиная длительный и многоступенчатый процесс передачи образцов (поэтому она и ждет признания не от первой группы, а от следующих за собой). Более того, они узаконивают себя через эту сортировку литературы, помечаемой в одном случае как маловажная, в другом – как достойная самого широкого внимания в качестве высших достижений. Характерно, что ни один из публикуемых ныне поэтов не вводится как «новый», спорный. Впрочем, они как будто и не «старые» (тогда они были бы по-прежнему проблематичными и потому непризнаваемыми именами). Квалификация их как «старых» повлекла бы за собой вопросы, кем и почему они не были признаны, фиксировалась бы не просто безопасная дистанция, но разрыв времен, нужен был бы комментарий, а он требует продумывания и переживания не только настоящего, но и прошлого, их этической оценки, анализа собственной позиции. Нет, они входят именно как «наследие», пускай с некоторыми оговорками, но все-таки в статусе «лучших» образцов. И эта специально приглушающая пометка очень важна как для восприятия вводимых авторов этим новым читателем, так и для характеристики группы преемников наследия. Как писал В. Шкловский, литературу надо социально разгрузить, чтобы сделать классикой.

Следующая за репродукторами группа – это нынешняя публика, которая впервые получила из рук лидеров вторичного процесса все то, что теперь называется «лучшими страницами поэзии и прозы XX века». Чем шире разовый объем аудитории, тем уже набор публикуемых авторов, их произведений или отрывков. Можно прикинуть масштаб если не всей группы таких читателей, то ее верхушки, скажем, через тираж «Огонька», на страницах которого состоялось самое массовое приобщение широкой аудитории к стихам поэтов и картинам художников, только что бывших эзотерическими, обращавшихся в узком кругу.

Новую аудиторию «Огонька» можно оценить в 4–5 миллионов читателей. Рядом с ними – на порядок меньшая, но столь же многого ожидающая от новой ситуации группа тех, кто слышал или читал о Б. Пастернаке или М. Цветаевой, знает об их книгах, но не имел их и теперь претендует на обладание «Избранным». Проблема этой группы – именно книга, книжный экземпляр (а соответственно и тиражность). Здесь ждут не двух-трех стихотворений в «Огоньке», а двухтомника, желательно в хорошем, авторитетном издании, например, в «Библиотеке поэта». Ждут книг «серебряного века» русской литературы, но уже с несомненной маркой литературной классики и «научной» добротности.

И, наконец, последняя группа, которая только включается в культурное время, это те, кто ориентируется на канал поступления, на издание – серию, «библиотеку» и в этом смысле на тип авторитета, стоящего за каналом распределения, как бы эти авторитеты ни различались. Для них смысл новизны в том, что книга появилась в серии, скажем, «Жизнь в искусстве», «Мастера зарубежной прозы», «Библиотека фантастики». Отчасти такова аудитория массовых журналов, привязывающих публику к каналу регулярного поступления. Для этих двух аудиторий «новое» – синоним разрешенного.

Близки к ним, хотя и отличаются в некоторых отношениях, и подписчики собраний сочинений, абоненты «макулатурной серии». До них, если мерять новизну ситуации теми же символическими именами, Б. Пастернак может дойти в ближайшее время не в виде «Доктора Живаго» или тома в «Библиотеке поэта», а, скорее всего, в качестве трех-четырех стихотворений в книге, которая будет называться, например, «Русская муза XX века» и попадет к ним в качестве приложения к журналу, подписки. Здесь значима прежде всего социальная организация доступа или представляющая ее персона и лишь потом и много меньше – имена авторов, публикаторов или, скажем, художника. Для тех, кто в социальном смысле беден, кто лишен доступа к особым, неформальным каналам распределения книг – будь то закрытые распределители, связи с библиотекарем или продавцом в книжном магазине, «жучком», «налимом», кто не имеет возможностей доплатить за книгу, выдать «два-три номинала» на «черном рынке» или же, наконец, записаться в крупнейшие библиотеки, для всех тех, кто вынужден обращаться в массовые библиотеки или рассчитывает лишь на макулатурные талоны, – все по-старому, ибо здесь ничего не изменилось, если не считать изменением ухудшение дел.

Итак, попробуем суммировать, в чем состоят новые черты нынешней ситуации, особо отмеченной для разных групп. Рискнем сказать, что общая мера современности для большинства – это возможности доступа к социальным позициям, к тем или иным «культурным образцам»: книгам, текстам, идеям, ценностям. (Иногда, впрочем, достаточно и знаков доступа – чем еще могут быть два стихотворения?) Образцы эти разные, и ярлыки, которые они получают при обеспечении доступности, тоже различны.

Посмотрим, у кого все же больше шансов найти читателя, кому давал «зеленую улицу» Госкомиздат. Если очень грубо сгруппировать высокотиражную литератур у, то места распределятся так: русская классика (школьная); советская классика (школьная и пришкольная); подростковая романтически-приключенческая литература (отечественная и зарубежная); авторы, снискавшие популярность у критики остро социальными произведениями периодом раньше; писатели, занимающие ответственные посты. Сравним порядок тиражей и количество изданий за 1981–1985 годы представителей каждой из этих групп (мы берем позиции, открывающие «лидеров списков»): А. С. Пушкин – 176 изданий общим тиражом 100,5 миллиона экземпляров; А. Н. Толстой – 258 изданий, 63 миллиона; Д. Лондон – 60 изданий, 24 миллиона; В. Астафьев – 51 издание, 10 миллионов; Г. Марков – 32 издания, 4 миллиона. Укажем для сопоставления данные о нескольких авторах, открывающих списки «желаемого чтения» (по записям в библиотеках и опросам покупателей), чье художественное достоинство ныне признано: Б. Пастернак – 15 изданий тиражом 1,2 миллиона; М. Булгаков – 16 изданий, 1,3 миллиона; М. Цветаева – 9 изданий, 628 тысяч; А. Ахматова – 5 изданий, 168 тысяч; О. Мандельштам – ни одного издания. (При разговоре о расходимости и недостаче тиражей следует учесть, что в стране на начало 1986 года насчитывалось 326 тысяч библиотек. Если в каждую направить хотя бы по экземпляру…) Иными словами, тиражируются отработанные, апробированные вещи. Такая же ситуация и в науке. Удручающее в целом состояние наших общественных наук – от искусствознания до экономики – помимо всего прочего, объясняется отсутствием возможностей публикации для исследований, выходящих за рамки многолетней тягостной жвачки, то есть прежде всего первых публикаций. В дискуссиях господствуют чин, а не авторитет, не мысли, а погоны. Отсюда хирение большинства академических журналов, год за годом теряющих читателей: с 1973 года «Вопросы философии» сократили тираж на 37 процентов, «Вопросы истории» – на 36 процентов, «Вопросы литературы» за десять лет – на 40 процентов. Это, конечно, предмет для отдельного разговора.

Для оценки разнообразия интеллектуальной жизни взглянем еще на объем и характер переводов всех видов литературы. Несмотря на общее значительное их число, приводимое в соответствующих справочниках, преобладающую часть их составляют переводы внутрисоюзные, то есть с языков народов СССР. Если же взять переводы с основных зарубежных языков, то мы окажемся где-то в самом конце списка развитых стран. Так, ФРГ, Испания, Франция выпускают в год 3–4 тысячи переводов с английского; Япония, Нидерланды, Швеция – 1,5; СССР – 700 названий.

Иначе говоря, за те годы, которые принято называть последними, проблема доступности обозначилась как центральная проблема культуры и социальной жизни. Именно с обеспечением доступности целый ряд социальных групп связывает свое место в настоящем и положение в ближайшем будущем. Это касается не только групп литераторов или критиков, но и ведомственных организаций. В частности, и Госкомиздат, формулируя свои проблемы и перспективы, кажется, собирается ответить на сложившееся положение, когда подавляющее большинство читательских групп выражает недовольство тем, что такие-то книги им недоступны.

«Доступность» есть форма управления культурным процессом с помощью консервации определенного состава культуры – единого и всеобщего набора благ по принципу комплексного обеда. Эта ведомственная организация культуры выражается для разных групп по-разному. Для инновационных творческих групп она означает блокировку социального признания через устранение возможностей выхода «в печать», «в свет». В этих условиях и наука и литература существуют в единственно допущенной, противоестественной в своей единственности форме – устном бытовании среди «своих». Для других групп деформация литературного процесса на предшествующих стадиях означает возможность паразитировать на устраненном и забытом и, покровительствуя группам бывших «культурных лишенцев», самим превращаться в творца или, как минимум, в культурного лидера. Для публики этот же процесс оборачивается ожиданием, когда же и ей сервируют культуру в виде целостного и упорядоченного наследия.

Для Госкомиздата сохранение нынешней доминирующей позиции означает возможность в условиях постоянного роста культурного уровня публики оправдать свою деятельность через апелляцию ко все менее подготовленному, зато самому широкому читателю, которому гарантируется (точнее, обещается) безусловный рацион школьной программы. Тем самым распределительная экономика культуры производит необходимый ей недостаток, а вместе с тем и армию послушных исполнителей, лишенных творческого потенциала.

Для социологии условием изменения подобной ситуации является не обеспечение авторитетом науки принимаемых сегодня «временных» решений, а постоянное многостороннее и критическое осмысление существующего положения.

IV

Всякая сложившаяся бюрократическая структура перестает развиваться и становится почти абсолютно устойчивой и незыблемой. В условиях монополии управления каким-либо производством (даже при провозглашенной общенародной собственности на средства производства) мы можем говорить фактически о групповой собственности управляющей корпорации, поскольку ее право распоряжения, контроля над ресурсом, над кадрами, объемами и структурой производства носит абсолютный характер.