Младые грации сплели тебе венок

И им невинную стыдливость увенчали.

В него вплести и мне нельзя ли

На память миртовый листок?

Хранимый дружбою, он, верно, не увянет,

Он лучших чувств моих залогом будет ей,

Но друга верного и были прежних дней

Да поздно милая вспомянет,

Да поздно юных снов утратит лёгкий рой

И скажет в тихий час случайного раздумья:

«Не другом красоты, не другом остроумья —

Он другом был меня самой».

Когда придётся как-нибудь

В досужный час воспомянуть

Вам о Финляндии суровой,

О финских чудных щеголях,

О их безужинных балах

И о Варваре Аргуновой —

Не позабудьте обо мне,

Поэте сиром и безродном,

В чужой, далёкой стороне,

Сердитом, грустном и голодном.

А вам, Анеточка моя,

Что пожелать осмелюсь я?

О! наилучшего, конечно:

Такой пребыть, какою вас

Сегодня вижу я на час,

Какою помнить буду вечно.

Отчизны враг, слуга царя,

К бичу народов — самовластью —

Какой-то адскою любовию горя,

Он незнаком с другою страстью.

Скрываясь от очей, злодействует впотьмах,

Чтобы злодействовать свободней.

Не нужно имени: у всех оно в устах,

Как имя страшное владыки преисподней.

Войной журнальною бесчестит без причины

Он дарования свои.

Не так ли славный вождь и друг Екатерины —

Орлов — ещё любил кулачные бои?

Я был любим, твердила ты

Мне часто нежные обеты,

Хранят бесценные мечты

Слова, душой твоей согреты.

Нет, не могу не верить им:

Я был любим, я был любим!

Всё тот же я, любви моей

Судьба моя не изменила;

Я помню счастье прежних дней,

Хоть, может быть, его забыла,

Забыла милая моя, —

Но тот же я, всё тот же я!

К свиданью с ней мне нет пути.

Увы! когда б предстал я милой,

Конечно, в жалость привести

Её бы мог мой взор унылый.

Одна мечта души моей —

Свиданье с ней, свиданье с ней.

Хитра любовь: никак она

Мне мой романс теперь внушает;

Её волнения полна,

Моя любезная читает,

Любовью прежней дышит вновь.

Хитра любовь, хитра любовь!

Простите, спорю невпопад

Я с вашей музою прелестной,

Но мне Парни ни сват, ни брат,

Совсем он не отец мой крестный.

Он мне, однако же, знаком:

Цитерских истин возвеститель,

Любезный князь, не спорю в том,

Был вместе с вами мой учитель.

В своих листах душонкой ты кривишь,

Уродуешь и мненья и сказанья,

Приятельски дурачеству кадишь,

Завистливо поносишь дарованья;

Дурной твой нрав дурной приносит плод.

«Срамец! срамец! — все шепчут. — Вот известье!»

— «Эх, не тужи! Уж это мой расчёт:

Подписчики мне платят за бесчестье».

Ни горы злата и сребра,

Ни неги сласть, ни сила власти

Душой желанного добра

Нам не дадут, покуда страсти,

Волнуя чувства каждый час,

Ненасытимы будут в нас.

Блаженство полное ни в чём

Нам не даровано богами,

Чтоб, руководствуясь умом,

Его создать могли мы сами,

Всегда тая в себе самих

Прямой источник благ своих.

Откуда взял Василий непотешный

Потешного Буянова? Хитрец

К лукавому прибег с мольбою грешной.

«Я твой, — сказал, — но будь родной отец,

Но помоги». Плодятся без усилья,

Горят, кипят задорные стихи,

И складные страницы у Василья

Являются в тетрадях чепухи.

Хотите ль знать все таинства любви?

Послушайте девицу пожилую:

Какой огонь она родит в крови!

Какую власть дарует поцелую!

Какой язык пылающим очам!

Как миг один рассудок побеждает —

По пальцам всё она расскажет вам.

«Ужели всё она по пальцам знает?»

Нежданное родство с тобой даруя,

О, как судьба была ко мне добра!

Какой сестре тебя уподоблю я,

Её рукой мне данная сестра!

Казалося, любовь в своём пристрастье

Мне счастие дала до полноты;

Умножила ты дружбой это счастье,

Его могла умножить только ты.

Мой старый пёс! Ты псом окончил век!

Я знал тебя ласкателем и вором.

Когда б ты был не пёс, а человек,

Ты б околел, быть может, сенатором.

Убог умом, но не убог задором,

Блестящий Феб, священный идол твой

Он повредил: попачкал мерным вздором

Его потом и восхищен собой.

Чему же рад нахальный хвастунишка?

Скажи ему, правдивый Аполлон,

Что твой кумир разбил он, как мальчишка,

И, как щенок, его изгадил он.

Грузинский князь, газетчик русской

Героя трусом называл.

Не эпиграммою французской

Ему наш воин отвечал —

На глас войны летит он к Куру,

Спасает родину князька,

А князь наш держит корректуру

Реляционного листка.

Прости, мой милый! Так создать

Меня умела власть Господня:

Люблю до завтра отлагать,

Что сделать надобно сегодня!

Не растравляй моей души

Воспоминанием былого:

Уж я привык грустить в тиши,

Не знаю чувства я другого.

Во цвете самых пылких лет

Всё испытать душа успела,

И на челе печали след

Судьбы рука запечатлела.

Двойною прелестью опасна,

Лицом задумчива, речами весела,

Как одалиска, ты прекрасна,

И, как пастушка, ты мила.

Душой невольно встрепенётся,

Кто на красавицу очей ни возведёт:

Холодный старец улыбнётся,

А пылкий юноша вздохнёт.

Вот верный список впечатлений

И лёгкий и глубокий след

Страстей, порывов юных лет,

Жизнь родила его — не гений.

Подобен он скрижали той,

Где пишет ангел неподкупный

Прекрасный подвиг и преступный —

Всё, что творим мы под луной.

Я много строк моих, о Лета!

В тебе желал бы окунуть

И утаить их как-нибудь

И от себя и ото света…

Но уж свое они рекли,

А что прошло, то непреложно.

Года волненья протекли,

И мне перо оставить можно.

Теперь я знаю бытие.

Одно желание мое —

Покой, домашние отрады.

И, погружён в самом себе,

Смеюсь я людям и судьбе,

Уж не от них я жду награды.

Но что? С бессонною душой,

С душою чуткою поэта

Ужели вовсе чужд я света?

Проснуться может пламень мой,

Ещё, быть может, я возвышу

Мой голос, родина моя!

Ни бед твоих я не услышу,

Ни славы, струны утая.

В руках у этого педанта

Могильный заступ, не перо,

Журнального негоцианта

Как раз подроет он бюро.

Он громогласный запевала,

Но запевала похорон…

Похоронил он два журнала,

И третий похоронит он.

На всё свой ход, на всё свои законы.

Меж люлькою и гробом спит Москва;

Но и до ней, глухой, дошла молва,

Что скучен вист и веселей салоны

Отборные, где есть уму простор,

Где властвует не вист, а разговор.

И погналась за модой новосветской,

Но погналась старуха не путём:

Салоны есть, — но этот смотрит детской,

А тот, увы! — глядит гошпиталём.

Братайтеся, к взаимной обороне

Ничтожностей своих вы рождены;

Но дар прямой не брат у вас в притоне,

Бездарные писцы-хлопотуны!

Наоборот, союзным на благое,

Речённого достойные друзья,

«Аминь, аминь, — вещал он вам, — где трое

Вы будете — не буду с вами я».

Спасибо злобе хлопотливой,

Хвала вам, недруги мои!

Я, не усталый, но ленивый,

Уж пил летийские струи.

Слегка седеющий мой волос

Любил за право на покой;

Но вот к борьбе ваш дикий голос

Меня зовет и будит мой.

Спасибо вам, я не в утрате!

Как богоизбранный еврей,

Остановили на закате

Вы солнце юности моей!

Спасибо! молодость вторую,

И человеческим сынам

Досель безвестную, пирую

Я в зависть Флакку, в славу вам!

Царь небес! Успокой

Дух болезненный мой!

Заблуждений земли

Мне забвенье пошли

И на строгий Твой рай

Силы сердцу подай.

Опять весна; опять смеётся луг,

И весел лес своей младой одеждой,

И поселян неутомимый плуг

Браздит поля с покорством и надеждой.

Но нет уже весны в душе моей,

Но нет уже в душе моей надежды,

Уж дольний мир уходит от очей,

Пред вечным днём я опускаю вежды.

Уж та зима главу мою сребрит,

Что греет сев для будущего мира,

Но праг земли не перешел пиит, —

К её сынам ещё взывает лира.

Велик Господь! Он милосерд, но прав:

Нет на земле ничтожного мгновенья;

Прощает он безумию забав,

Но никогда пирам злоумышленья.

Кого измял души моей порыв,

Тот вызвать мог меня на бой кровавый,

Но подо мной, сокрытый ров изрыв,

Свои рога венчал он падшей славой!

Летел душой я к новым племенам,

Любил, ласкал их пустоцветный колос,

Я дни извёл, стучась к людским сердцам,

Всех чувств благих я подавал им голос.

Ответа нет! Отвергнул струны я,

Да хрящ другой мне будет плодоносен!

И вот ему несёт рука моя

Зародыши елей, дубов и сосен.

И пусть! Простяся с лирою моей,

Я верую: её заменят эти,

Поэзии таинственных скорбей

Могучие и сумрачные дети.

Люблю я вас, богини пенья,

Но ваш чарующий наход,

Сей сладкий трепет вдохновенья, —

Предтечей жизненных невзгод.

Любовь камен с враждой Фортуны —

Одно. Молчу! Боюся я,

Чтоб персты, падшие на струны,

Не пробудили вновь перуны,

В которых спит судьба моя.

И отрываюсь, полный муки,

От музы, ласковой ко мне.

И говорю: до завтра, звуки!

Пусть день угаснет в тишине!

Небо Италии, небо Торквата,

Прах поэтический древнего Рима.

Родина неги, славой богата,

Будешь ли некогда мною ты зрима?

Рвётся душа, нетерпеньем объята,

К гордым остаткам падшего Рима!

Снятся мне долы, леса благовонны,

Снятся упадших чертогов колонны!

Когда, дитя и страсти и сомненья,

Поэт взглянул глубоко на тебя,

Решалась ты делить его волненья,

В нём таинство печали полюбя.

Ты, смелая и кроткая, со мною

В мой дикий ад сошла рука с рукою:

Рай зрела в нём чудесная любовь.

О, сколько раз к тебе, святой и нежной,

Я приникал главой моей мятежной,

С тобой себе и небу веря вновь.

Там, где Семёновский полк, в пятой роте, в домике низком,

Жил поэт Боратынский с Дельвигом, тоже поэтом.

Тихо жили они, за квартиру платили не много,

В лавочку были должны, дома обедали редко,

Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,

Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых тонких,

Руки спрятав в карман (перчаток они не имели!),

Шли и твердили шутя: «Какое в россиянах чувство!»

Князь Шаховской согнал с Парнаса

И мелодраму и журнал;

Но жаль, что только не согнал

Певца 15-го класса.

Но я бы не согнал с Парнаса

Ни мелодраму, ни журнал,

А хорошенько б откатал

Певца 15-го класса.

Не мог он оседлать Пегаса —

Зато Хвостова оседлал,

И вот за что я не согнал

Певца 15-го класса.

(Теперь певцы говорят сами:)

Хотя и согнан я с Парнаса,

Всё на Песках я молодец:

Я председатель и отец

Певцов 15-го класса.

Я перевёл по-русски Тасса,

Хотя его не понимал,

И по достоинству попал

В певцы 15-го класса.

Во сне я не видал Парнаса,

Но я идиллии писал

И через них уже попал

В певцы 15-го класса.

Поймав в Париже Сен-Томаса,

Я с ним историю скропал

И общим голосом попал

В певцы 15-го класса.

Я конюхом был у Пегаса,

Навоз Расинов подгребал

И по Федоре я попал

В певцы 15-го класса.

Я, сам Княжевич, от Пегаса

Толчки лихие получал

И за терпение попал

В певцы 15-го класса.

Хотел достигнуть я Парнаса,

Но Феб мне оплеуху дал,

И уж за деньги я попал

В певцы 15-го класса.1

Кой-что я русского Парнаса,

Я не прозаик, не певец,

Я не 15-го класса,

Я цензор — сиречь, я подлец.

Наш приятель, Пушкин Лёв,

Не лишен рассудка:

И с шампанским жирный плов,

И с груздями утка —

Нам докажут лучше слов,

Что он более здоров

Силою желудка.

Федор Глинка молодец:

Псалмы сочиняет,

Его хвалит Бог отец,

Бог сын потакает.

Дух святой, известный льстец,

Говорит, что он певец…

Болтает, болтает.

Встарь жил-был петух индейский,

Цапле руку предложил,

При дворе взял чин лакейский

И в супружество вступил.

Он детей молил, как дара, —

И услышал Саваоф:

Родилася цаплей пара,

Не родилось петухов.

Цапли выросли, отстали

От младенческих годов;

Длинны, очень длинны стали

И глядят на куликов.

Вот пришла отцу забота

Цаплей замуж выдавать;

Он за каждой два болота

Мог в приданое отдать.

Кулики к нему летали

Из соседних, дальних мест,

Но лишь корм они клевали, —

Не смотрели на невест.

Цапли вяли, цапли сохли,

Наконец, скажу, вздохнув:

На болоте передохли,

Носик в перья завернув.

Князь Шаликов, газетчик наш печальный,

Элегию семье своей читал,

А казачок огарок свечки сальной

В руках со трепетом держал.

Вдруг мальчик наш заплакал, запищал.

«Вот, вот с кого пример берите, дуры! —

Он дочерям в восторге закричал. —

Откройся мне, о милый сын натуры,

Ах! что слезой твой осребрило взор?»

А тот ему в ответ: «Мне хочется на двор».

Он точно, он бесспорно

Фиглярин-журналист,

Марающий задорно

Свой бестолковый лист.

А это что за дура?

Ведь Истина, ей-ей!

Давно ль его конура

Знакома стала ей?

На чепуху и враки

Чутьём наведена,

Занятиям мараки

Пришла мешать она.

Друзья! теперь виденья в моде,

И я скажу про чудеса:

Не раз явленьями в народе

Нам улыбались небеса.

Они нам улыбнутся мило,

Небесным гостем подаря.

Когда же чудо это было?

То было третье декабря.

Вокруг эфирной колыбели,

Где гость таинственный лежал,

Невидимые хоры пели,

Незримый дым благоухал.

Зимой весеннее светило

Взошло, безоблачно горя.

Когда же чудо это было?

То было третье декабря.

Оно зашло, и звёзды пали

С небес высоких — и светло

Венцом магическим венчали

Младенца милое чело.

И их сияньем озарило

Судьбу младого бытия.

Когда же чудо это было?

То было третье декабря.

Одна ей пламя голубое

В очах пленительных зажгла,

И вдохновение живое

Ей в душу звучную влила.

В очах зажглось любви светило,

В душе поэзии заря.

Когда же чудо это было?

То было третье декабря.

Звездой полуденной и знойной,

Слетевшей с Тассовых небес,

Даны ей звуки песни стройной,

Дар гармонических чудес;

Явленье это не входило

В неверный план календаря,

Но знаем мы, что это было

Оно на третье декабря.

Земли небесный поселенец,

Росла пленительно она,

И, что пророчил в ней младенец,

Свершила дивная жена.

Недаром гениев кадило

Встречало утро бытия:

И утром чудным утро было

Сегодня, третье декабря.

Мы, написавши эти строфы,

Ещё два слова скажем вам,

Что если наши философы

Не будут верить чудесам,

То мы ещё храним под спудом

Им доказательство, друзья:

Она нас подарила чудом

Сегодня, в третье декабря.

Такая власть в её владенье,

Какая богу не дана:

Нам сотворила воскресенье

Из понедельника она

И в праздник будни обратило

Веселье, круг наш озаря;

Да будет вечно так, как было,

Днём чуда третье декабря!

С неба чистая,

Золотистая,

К нам слетела ты;

Всё прекрасное,

Всё опасное

Нам пропела ты!

Приют, от светских посещений

Надёжной дверью запертой,

Но благодарною душой

Открытый дружеству и девам вдохновений.

Oh, qu’il te sied ce nom d’Aurore

Adolescente au teint vermeil!

Verse lumiere, et plus encore

Aux coeurs dont tu romps le sommeil.

Entends la voix deja souffrante

De la jeunesse prevoyante:

«Pour qui se leve ce beau jour?

Pour qui cette Aurore charmante

Sera-t-elle soleil d’amour?»2

Друзья мои! я видел свет,

На всё взглянул я верным оком.

Душа полна была сует,

И долго плыл я общим током…

Безумству долг мой заплачён,

Мне что-то взоры прояснило;

Но, как премудрый Соломон,

Я не скажу: всё в мире сон!

Не всё мне в мире изменило:

Бывал обманут сердцем я,

Бывал обманут я рассудком,

Но никогда ещё, друзья,

Обманут не был я желудком.

Признаться каждый должен в том,

Любовник, иль поэт, иль воин, —

Лишь беззаботный гастроном

Названья мудрого достоин.

Хвала и честь его уму!

Дарами, нужными ему,

Земля усеяна роскошно.

Пускай герою моему,

Пускай, друзья, порою тошно,

Зато не грустно: горя чужд

Среди весёлостей вседневных,

Не знает он душевных нужд,

Не знает он и мук душевных.

Трудясь над смесью рифм и слов,

Поэты наши чуть не плачут;

Своих почтительных рабов

Порой красавицы дурачат;

Иной храбрец, в отцовский дом

Явясь уродом с поля славы,

Подозревал себя глупцом, —

О бог стола, о добрый Ком,

В твоих утехах нет отравы!

Прекрасно лирою своей

Добиться памяти людей,

Служить любви ещё прекрасней,

Приятно драться, но, ей-ей,

Друзья, обедать безопасней!

Как не любить родной Москвы!

Но в ней не град первопрестольный,

Не золочёные главы,

Не гул потехи колокольной,

Не сплетни вестницы-молвы

Мой ум пленили своевольный.

Я в ней люблю весельчаков,

Люблю роскошное довольство

Их продолжительных пиров,

Богатой знати хлебосольство

И дарованья поваров.

Там прямо веселы беседы;

Вполне уважен хлебосол;

Вполне торжественны обеды;

Вполне богат и лаком стол.

Уж он накрыт, уж он рядами

Несчётных блюд отягощён

И беззаботными гостями

С благоговеньем окружён.

Ещё не сели; всё в молчанье;

И каждый гость вблизи стола

С весёлой ясностью чела

Стоит в роскошном ожиданье,

И сквозь прозрачный, лёгкий пар

Сияют лакомые блюды,

Златых плодов, десерта груды…

Зачем удел мой слабый дар!

Но так весной ряды курганов

При пробуждённых небесах

Сияют в пурпурных лучах

Под дымом утренних туманов.

Садятся гости. Граф и князь —

В застольном деле все удалы,

И осушают, не ленясь,

Свои широкие бокалы;

Они веселье в сердце льют,

Они смягчают злые толки;

Друзья мои, где гости пьют,

Там речи вздорны, но не колки.

И началися чудеса;

Смешались быстро голоса;

Собранье глухо зашумело;

Своих собак, своих друзей,

Певцов, героев хвалят смело;

Вино разнежило гостей

И даже ум их разогрело.

Тут всё торжественно встаёт,

И каждый гость, как муж толковый,

Узнать в гостиную идёт,

Чему смеялся он в столовой.

Меж тем одним ли богачам

Доступны праздничные чаши?

Немудрены пирушки наши,

Но не уступят их пирам.

В углу безвестном Петрограда,

В тени древес, во мраке сада,

Тот домик помните ль, друзья,

Где наша верная семья,

Оставя скуку за порогом,

Соединялась в шумный круг

И без чинов с румяным богом

Делила радостный досуг?

Вино лилось, вино сверкало;

Сверкали блёстки острых слов,

И веки сердце проживало

В немного пламенных часов.

Стол покрывала ткань простая;

Не восхищалися на нём

Мы ни фарфорами Китая,

Ни драгоценным хрусталём;

И между тем сынам веселья

В стекло простое бог похмелья

Лил через край, друзья мои,

Своё любимое Аи.

Его звездящаяся влага

Недаром взоры веселит:

В ней укрывается отвага,

Она свободою кипит,

Как пылкий ум, не терпит плена,

Рвёт пробку резвою волной,

И брызжет радостная пена,

Подобье жизни молодой.

Мы в ней заботы потопляли

И средь восторженных затей

„Певцы пируют! — восклицали. —

Слепая чернь, благоговей!“

Любви слепой, любви безумной

Тоску в душе моей тая,

Насилу, милые друзья,

Делить восторг беседы шумной

Тогда осмеливался я.

„Что потакать мечте унылой, —

Кричали вы. — Смелее пей!

Развеселись, товарищ милый,

Для нас живи, забудь о ней!“

Вздохнув, рассеянно послушный,

Я пил с улыбкой равнодушной;

Светлела мрачная мечта,

Толпой скрывалися печали,

И задрожавшие уста

„Бог с ней!“ невнятно лепетали.

И где ж изменница-любовь?

Ах, в ней и грусть — очарованье!

Я испытать желал бы вновь

Её знакомое страданье!

И где ж вы, резвые друзья,

Вы, кем жила душа моя!

Разлучены судьбою строгой, —

И каждый с ропотом вздохнул,

И брату руку протянул,

И вдаль побрёл своей дорогой;

И каждый в горести немой,

Быть может, праздною мечтой

Теперь былое пролетает

Или за трапезой чужой

Свои пиры воспоминает.

О, если б тёплою мольбой

Обезоружив гнев судьбины,

Перенестись от скал чужбины

Мне можно было в край родной!

(Мечтать позволено поэту.)

У вод домашнего ручья

Друзей, разбросанных по свету,

Соединил бы снова я.

Дубравой тёмной осенённый,

Родной отцам моих отцов,

Мой дом, свидетель двух веков,

Поникнул кровлею смирённой.

За много лет до наших дней

Там в чаши чашами стучали,

Любили пламенно друзей

И с ними шумно пировали…

Мы, те же сердцем в век иной,

Сберёмтесь дружеской толпой

Под мирный кров домашней сени:

Ты, верный мне, ты, Д<ельви>г мой,

Мой брат по музам и по лени,

Ты, П<ушки>н наш, кому дано

Петь и героев, и вино,

И страсти молодости пылкой,

Дано с проказливым умом

Быть сердца верным знатоком

И лучшим гостем за бутылкой.

Вы все, делившие со мной

И наслажденья и мечтанья,

О, поспешите в домик мой

На сладкий пир, на пир свиданья!

Слепой владычицей сует

От колыбели позабытый,

Чем угостит анахорет,

В смиренной хижине укрытый?

Его пустынничий обед

Не будет лакомый, но сытый.

Весёлый будет ли, друзья?

Со дня разлуки, знаю я,

И дни и годы пролетели,

И разгадать у бытия

Мы много тайного успели;

Что ни ласкало в старину,

Что прежде сердцем ни владело —

Подобно утреннему сну,

Всё изменило, улетело!

Увы! на память нам придут

Те песни за весёлой чашей,

Что на Парнасе берегут

Преданья молодости нашей: