Сначала мысль, воплощена

В поэму сжатую поэта,

Как дева юная, темна

Для невнимательного света;

Потом, осмелившись, она

Уже увёртлива, речиста.

Со всех сторон своих видна,

Как искушённая жена

В свободной прозе романиста;

Болтунья старая, затем

Она, подъемля крик нахальный,

Плодит в полемике журнальной

Давно уж ведомое всем.

Увы! Творец непервых сил!

На двух статейках утомил

Ты кой-какое дарованье!

Лишённый творческой мечты,

Уже, в жару нездравом, ты

Коверкать стал правописанье!

Неаполь возмутил рыбарь,

И, власть прияв, как мудрый царь,

Двенадцать дней он градом правил;

Но что же? — непривычный ум,

Устав от венценосных дум,

Его в тринадцатый оставил.

Филида с каждою зимою,

Зимою новою своей,

Пугает большей наготою

Своих старушечьих плечей.

И, Афродита гробовая,

Подходит, словно к ложу сна,

За ризой ризу опуская,

К одру последнему она.

Пока человек естества не пытал

Горнилом, весами и мерой,

Но детски вещаньям природы внимал,

Ловил её знаменья с верой;

Покуда природу любил он, она

Любовью ему отвечала:

О нём дружелюбной заботы полна,

Язык для него обретала.

Почуя беду над его головой,

Вран каркал ему в спасенье,

И замысла, в пору смирясь пред судьбой,

Воздерживал он дерзновенье.

На путь ему выбежав из лесу волк,

Крутясь и подъемля щетину,

Победу пророчил, и смело свой полк

Бросал он на вражью дружину.

Чета голубиная, вея над ним,

Блаженство любви прорицала.

В пустыне безлюдной он не был одним:

Нечуждая жизнь в ней дышала.

Но, чувство презрев, он доверил уму;

Вдался в суету изысканий…

И сердце природы закрылось ему,

И нет на земле прорицаний.

Я не люблю хвастливые обеды,

Где сто обжор, не ведая беседы,

Жуют и спят. К чему такой содом?

Хотите ли, чтоб ум, воображенье,

Привёл обед в счастливое броженье,

Чтоб дух играл с играющим вином,

Как знатоки Эллады завещали?

Старайтеся, чтоб гости за столом,

Не менее харит своим числом,

Числа камен у вас не превышали.

Мою звезду я знаю, знаю,

И мой бокал

Я наливаю, наливаю,

Как наливал.

Гоненьям рока, злобе света

Смеюся я:

Живет не здесь — в звездах Моэта

Душа моя!

Когда ж коснутся уст прелестных

Уста мои,

Не нужно мне ни звезд небесных,

Ни звезд Аи!

Толпе тревожный день приветен, но страшна

Ей ночь безмолвная. Боится в ней она

Раскованной мечты видений своевольных.

Не лёгкокрылых грёз, детей волшебной тьмы,

Видений дня боимся мы,

Людских сует, забот юдольных.

Ощупай возмущённый мрак —

Исчезнет, с пустотой сольётся

Тебя пугающий призрак,

И заблужденью чувств твой ужас улыбнётся.

О сын фантазии! Ты благодатных фей

Счастливый баловень, и там, в заочном мире,

Весёлый семьянин, привычный гость на пире

Неосязаемых властей!

Мужайся, не слабей душою

Перед заботою земною:

Ей исполинский вид даёт твоя мечта;

Коснися облака нетрепетной рукою —

Исчезнет, а за ним опять перед тобою

Обители духов откроются врата.

Благословен святое возвестивший!

Но в глубине разврата не погиб

Какой-нибудь неправедный изгиб

Сердец людских пред нами обнаживший.

Две области: сияния и тьмы

Исследовать равно стремимся мы.

Плод яблони со древа упадает:

Закон небес постигнул человек!

Так в дикий смысл порока посвящает

Нас иногда один его намёк.

Были бури, непогоды,

Да младые были годы!

В день ненастный, час гнетучий

Грудь подымет вздох могучий,

Вольной песнью разольётся,

Скорбь-невзгода распоётся!

А как век-то, век-то старый

Обручится с лютой карой,

Груз двойной с груди усталой

Уж не сбросит вздох удалый,

Не положишь ты на голос

С чёрной мыслью белый волос!

Ещё, как патриарх, не древен я; моей

Главы не умастил таинственный елей:

Непосвящённых рук бездарно возложенье!

И я даю тебе мое благословенье

Во знаменье ином, о дева красоты!

Под этой розою главой склонись, о ты,

Подобие цветов царицы ароматной,

В залог румяных дней и доли благодатной.

На что вы, дни! Юдольный мир явленья

Свои не изменит!

Все ведомы, и только повторенья

Грядущее сулит.

Недаром ты металась и кипела,

Развитием спеша,

Свой подвиг ты свершила прежде тела,

Безумная душа!

И, тесный круг подлунных впечатлений

Сомкнувшая давно,

Под веяньем возвратных сновидений

Ты дремлешь, а оно

Бессмысленно глядит, как утро встанет,

Без нужды ночь сменя,

Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,

Венец пустого дня!

Всегда и в пурпуре и в злате,

В красе негаснущих страстей,

Ты не вздыхаешь об утрате

Какой-то младости твоей.

И юных граций ты прелестней!

И твой закат пышней, чем день!

Ты сладострастней, ты телесней

Живых, блистательная тень!

Тщетно меж бурною жизнью и хладною смертью, философ,

Хочешь ты пристань найти, имя даёшь ей: покой.

Нам, из ничтожества вызванным творчества словом тревожным,

Жизнь для волненья дана: жизнь и волненье — одно.

Тот, кого миновали общие смуты, заботу

Сам вымышляет себе: лиру, палитру, резец;

Мира невежда, младенец, как будто закон его чуя,

Первым стенаньем качать нудит свою колыбель!

Всё мысль да мысль! Художник бедный слова!

О жрец её! Тебе забвенья нет;

Всё тут, да тут и человек, и свет,

И смерть, и жизнь, и правда без покрова.

Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком

К ним чувственным, за грань их не ступая!

Есть хмель ему на празднике мирском!

Но пред тобой, как пред нагим мечом,

Мысль, острый луч, бледнеет жизнь земная!

Когда на играх Олимпийских,

На стогнах греческих недавних городов,

Он пел, питомец муз, он пел среди валов

Народа жадного восторгов мусикийских,

В нём вера полная в сочувствие жила.

Свободным и широким метром,

Как жатва, зыблемая ветром,

Его гармония текла.

Толпа вниманием окована была,

Пока, могучим сотрясеньем

Вдруг побеждённая, плескала без конца

И струны звучные певца

Дарила новым вдохновеньем.

Когда на греческой амвон,

Когда на римскую трибуну

Оратор восходил и славословил он

Или оплакивал народную фортуну

И устремлялися все взоры на него

И силой слова своего

Вития властвовал народным произволом, —

Он знал, кто он; он ведать мог,

Какой могучий правит Бог

Его торжественным глаголом.

А ныне кто у наших лир

Их дружелюбной тайны просит?

Кого за нами в горний мир

Опальный голос их уносит?

Меж нас не ведает поэт,

Его полёт высок иль нет!

Сам судия и подсудимый

Пусть молвит: песнопевца жар

Смешной недуг иль высший дар?

Решит вопрос неразрешимый!

Среди безжизненного сна,

Средь гробового хлада света

Своею ласкою поэта

Ты, рифма! радуешь одна.

Подобно голубю ковчега,

Одна ему, с родного брега,

Живую ветвь приносишь ты;

Одна с божественным порывом

Миришь его твоим отзывом

И признаёшь его мечты!

Она улыбкою своей

Поэта в жертвы пригласила,

Но не любовь ответом ей,

Взор ясный думой осенила.

Нет, это был сей лёгкий сон,

Сей тонкий сон воображенья,

Что посылает Аполлон

Не для любви — для вдохновенья.

Предрассудок! он обломок

Давней правды. Храм упал;

А руин его потомок

Языка не разгадал.

Гонит в нём наш век надменный,

Не узнав его лица,

Нашей правды современной

Дряхлолетнего отца.

Воздержи младую силу!

Дней его не возмущай,

Но пристойную могилу,

Как уснёт он, предку дай.

Что за звуки? Мимоходом

Ты поёшь перед народом,

Старец нищий и слепой!

И, как псов враждебных стая,

Чернь тебя обстала злая,

Издеваясь над тобой.

А с тобой издавна тесен

Был союз камены песен,

И беседовал ты с ней,

Безымянной, роковою,

С дня, как в первый раз тобою

Был услышан соловей.

Бедный старец! Слышу чувство

В сильной песне… Но искусство…

Старцев старее оно;

Эти радости, печали —

Музыкальные скрижали

Выражают их давно!

Опрокинь же свой треножник!

Ты избранник, не художник!

Попеченья гений злой

Да отложит в здешнем мире:

Там, быть может, в горнем клире,

Звучен будет голос твой!

Красного лета отрава, муха досадная, что ты

Вьёшься, терзая меня, льнешь то к лицу, то к перстам?

Кто одарил тебя жалом, властным прервать самовольно

Мощно-крылатую мысль, жаркой любви поцелуй?

Ты из мечтателя мирного, нег европейских питомца,

Дикого скифа творишь, жадного смерти врага.

Влага Стикса закалила

Дикой силы полноту

И кипящего Ахилла

Бою древнему явила

Уязвимым лишь в пяту.

Обречён борьбе верховной,

Ты ли долею своей

Равен с ним, боец духовный,

Сын купели новых дней?

Омовён её водою,

Знай, страданью над собою

Волю полную ты дал,

И одной пятой своею

Невредим ты, если ею

На живую веру стал!

Глубокий взор вперив на камень,

Художник нимфу в нём прозрел,

И пробежал по жилам пламень,

И к ней он сердцем полетел.

Но, бесконечно вожделенный,

Уже не властвует собой:

Неторопливый, постепенный

Резец с богини сокровенной

Кору снимает за корой.

В заботе сладостно-туманной

Не час, не день, не год уйдёт,

А с предугаданной, с желанной

Покров последний не падёт,

Покуда, страсть уразумея

Под лаской вкрадчивой резца,

Ответным взором Галатея

Не увлечёт, желаньем рдея,

К победе неги мудреца.

Здравствуй, отрок сладкогласный!

Твой рассвет зарёй прекрасной

Озаряет Аполлон!

Честь возникшему пииту!

Малолетнюю хариту

Ранней лирой тронул он.

С утра дней счастлив и славен,

Кто тебе, мой мальчик, равен?

Только жавронок живой

Чуткой грудию своею,

С первым солнцем, полный всею

Наступающей весной!

Сближеньем с вами на мгновенье

Я очутился в той стране,

Где в оны дни воображенье

Так сладко, складно лгало мне.

На ум, на сердце мне излили

Вы благодатные струи

И чудотворно превратили

В день ясный сумерки мои.

Когда твой голос, о поэт,

Смерть в высших звуках остановит,

Когда тебя во цвете лет

Нетерпеливый рок уловит, —

Кого закат могучих дней

Во глубине сердечной тронет?

Кто в отзыв гибели твоей

Стеснённой грудию восстонет,

И тихий гроб твой посетит,

И, над умолкшей Аонидой

Рыдая, пепел твой почтит

Нелицемерной панихидой?

Никто! Но сложится певцу

Канон намеднишним зоилом,

Уже кадящим мертвецу,

Чтобы живых задеть кадилом.

Дикою, грозною ласкою полны,

Бьют в наш корабль средиземные волны.

Вот над кормою стал капитан.

Визгнул свисток его. Братствуя с паром,

Ветру наш парус раздался недаром:

Пенясь, глубоко вздохнул океан!

Мчимся. Колёса могучей машины

Роют волнистое лоно пучины.

Парус надулся. Берег исчез.

Наедине мы с морскими волнами;

Только что чайка вьётся за нами

Белая, рея меж вод и небес.

Только вдали, океана жилица,

Чайке подобна, вод его птица,

Парус развив, как большое крыло,

С бурной стихией в томительном споре,

Лодка рыбачья качается в море, —

С брегом набрежное скрылось, ушло!

Много земель я оставил за мною;

Вынес я много смятенной душою

Радостей ложных, истинных зол;

Много мятежных решил я вопросов,

Прежде чем руки марсельских матросов

Подняли якорь, надежды символ!

С детства влекла меня сердца тревога

В область свободную влажного бога;

Жадные длани я к ней простирал.

Тёмную страсть мою днесь награждая,

Кротко щадит меня немочь морская,

Пеною здравия брызжет мне вал!

Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега!

В сердце к нему приготовлена нега.

Вижу Фетиду: мне жребий благой

Емлет она из лазоревой урны:

Завтра увижу я башни Ливурны,

Завтра увижу Элизии земной!

Беглец Италии, Жьячинто, дядька мой,

Янтарный виноград, лимон её златой

Тревожно бросивший, корыстью уязвленный,

И в край, суровый край, снегами покровенный,

Приставший с выбором загадочных картин,

Где что-то различал и видел ты один!

Прости наш здравый смысл, прости, мы та из наций,

Где брату вашему всех меньше спекуляций.

Никто их не купил. Вздохнув, оставил ты

В глушь севера тебя привлекшие мечты;

Зато воскрес в тебе сей ум, на всё пригодный,

Твой итальянский ум, и с нашим очень сходный!

Ты счастлив был, когда тебе кое-что дал

Почтенный, для тебя богатый генерал,

Чтоб, в силу строгого с тобою договора,

Имел я благодать нерусского надзора.

Благодаря богов, с тобой за этим вслед

Друг другу не были мы чужды двадцать лет.

Москва нас приняла, расставшихся с деревней.

Ты был вожатый мой в столице нашей древней.

Всех макаронщиков тогда узнал я в ней,

Ментора моего полуденных друзей.

Увы! оставив там могилу дорогую,

Опять увидели мы вотчину степную,

Где волею небес узнал я бытие,

О сын Авзонии, для бурь, как ты свое,

Но где, хотя вдали твоей отчизны знойной,

Ты мирный кров обрёл, а позже гроб спокойный.

Ты полюбил тебя призревшую семью

И, с жизнию её сливая жизнь свою,

Её событьями в глуши чужого края

Былого своего преданья заглушая,

Безропотно сносил морозы наших зим;

В наш краткий летний жар тобою был любим

Овраг под сению дубов прохладовейных.

Участник наших слёз и праздников семейных,

В дни траура главой седой ты поникал,

Но ускорял шаги и членами дрожал,

Как в утро зимнее порой, с пределов света,

Питомца твоего, недавнего корнета,

К коленам матери кибитка принесёт

И скорбный взор её минутно оживёт.

Но что! радушному пределу благодарный,

Нет! ты не забывал отчизны лучезарной!

Везувий, Колизей, грот Капри, храм Петра

Имел ты на устах от утра до утра,

Именовал ты нам и принцев и прелатов

Земли, где зрел, дивясь, суворовских солдатов,

Входящих вопреки тех пламенных часов,

Что, по твоим словам, со стогнов гонят псов,

В густой пыли побед, в грозе небритых бород,

Рядами стройными в классический твой город;

Земли, где год спустя тебе предстал и он,

Тогда Буонапарт, потом Наполеон,

Минутный царь царей, но дивный кондотьери,

Уж зиждущий свои гигантские потери.

Скрывая власти глад, тогда морочил вас

Он звонкой пустотой революцьонных фраз.

Народ ему зажёг приветственные плошки;

Но ты, ты не забыл серебряные ложки,

Которые, среди блестящих общих грёз,

Ты контрибуции назначенной принёс;

Едва ты узнику печальному британца

Простил военную систему корсиканца.

Что на твоем веку, то ль благо, то ли зло,

Возникло, при тебе — в преданье перешло:

В альпийских молниях, приемлемый опалой,

Свой ратоборный дух, на битвы не усталый,

В картечи эпиграмм Суворов испустил.

Злодей твой на скале пустынной опочил;

Ты сам глаза сомкнул, когда мирские сети

Уж поняли тобой взлелеянные дети;

Когда, свидетели превратностей земли,

Они глубокий взор уставить уж могли,

Забвенья чуждые за жизненною чашей,

На итальянский гроб в ограде церкви нашей.

А я, я, с памятью живых твоих речей,

Увидел роскоши Италии твоей!

Во славе солнечной Неаполь твой нагорный,

В парах пурпуровых и в зелени узорной,

Неувядаемой, — амфитеатр дворцов

Над яркой пеленой лазоревых валов;

И Цицеронов дом, и злачную пещеру,

Священную поднесь Камены суеверу,

Где спит великий прах властителя стихов,

Того, кто в сей земле волканов и цветов,

И ужасов, и нег взлелеял эпопею,

Где в мраки Тенара открыл он путь Энею,

Явил его очам чудесный сад утех,

Обитель сладкую теней блаженных тех,

Что, крепки в опытах земного треволненья,

Сподобились вкусить эфирных струй забвенья.

Неаполь! До него среди садов твоих

Сердца мятежные отыскивали их.

Сквозь занавес веков ещё здесь помнят виллы

Приюты отдыхов и Мария и Силлы.

И кто, бесчувственный, среди твоих красот

Не жаждал в их раю обресть навес иль грот,

Где б скрылся, не на час, как эти полубоги,

Здесь Лету пившие, чтоб крепнуть для тревоги,

Но чтоб незримо слить в безмыслии златом

Сон неги сладостной с последним, вечным сном.

И в сей Италии, где всё — каскады, розы,

Мелезы, тополи и даже эти лозы,

Чей безымянный лист так преданно обник

Давно из божества разжалованный лик,

Потом с чела его повиснул полусонно, —

Всё беззаботному блаженству благосклонно,

Ужиться ты не мог и, помня сладкий юг,

Дух предал строгому дыханью наших вьюг,

Не сетуя о том, что за пределы мира

Он улететь бы мог на крылиях зефира!

О тайны душ! Меж тем как сумрачный поэт,

Дитя Британии, влачивший столько лет

По знойным берегам груди своей отравы,

У миртов, у олив, у моря и у лавы,

Молил рассеянья от думы роковой,

Владеющей его измученной душой, —

Напрасно! (Уст его, как древле уст Тантала,

Струя желанная насмешливо бежала).

Мир сердцу твоему дал пасмурный навес

Метелью полгода скрываемых небес,

Отчизна тощих мхов, степей и древ иглистых!

О, спи! безгрёзно спи в пределах наших льдистых!

Лелей по-своему твой подземельный сон,

Наш бурнодышащий, полночный аквилон,

Не хуже веющий забвеньем и покоем,

Чем вздохи южные с душистым их упоем!

Родству приязни нежной

Мы глас приносим сей,

В ней к счастью путь надежный,

Вся жизнь и сладость в ней.

Хоть чужды нам искусства

С приятством говорить,

Но сердца могут чувства

Дар тщетный заменить.

Из благ богатых света,

Усердьем лишь одним,

Чем можем в детски лета,

Мы праздник сей почтим.

Весны в возобновленье!

Средь рощей, средь полей

Так птички возвращенье

Поют цветущих дней.

Увы! теперь природы

Уныл, печален вид;

Хлад зимней непогоды

Небесный кров мрачит.

И в вёдро, и в ненастье

Гнетут печали злых, —

Но истинное счастье

Нигде, как в нас самих.

Смотрите, как сияет

Во всех усердья дух,

Как дышит всё, блистает

Весёлостью вокруг.

Средь грозных бурь смятений,

Хоть гром вдали шумит,

Душевных наслаждений

Ничто не возмутит.

Хоть время невозвратно

Всех благ лишает нас,

Увы! хоть слишком внятно

Судеб сей слышен глас, —

О, пусть всегда меж нами

Жизнь ваша лишь течет

И дружба под цветами

Следы сокроет лет.

Люблю за дружеским столом

С моей семьёю домовитой

О настоящем, о былом

Поговорить душой открытой.

Люблю пиров веселый шум

За полной чашей райской влаги,

Люблю забыть для сердца ум

В пылу вакхической отваги.

Люблю с красоткой записной

На ложе неги и забвенья

По воле шалости младой

Разнообразить наслажденья.

Полуразрушенный, я сам себе не нужен

И с девой в сладкий бой вступаю безоружен.

Мы будем пить вино по гроб

И верно попадём в святые:

Нам явно показал потоп,

Что воду пьют одни лишь злые.

Здесь погребён армейский капитан.

Он честно жил и грешен не во многом:

Родился, спал и умер пьян —

Вот весь ответ его пред Богом.

В пустых расчётах, в грубом сне

Пускай другие время губят.

Честные люди — верьте мне —

Меня и жизнь мою полюбят.

Так, он ленивец, он негодник,

Он только что поэт, он человек пустой;

А ты, ты ябедник, шпион, торгаш и сводник.

О! человек ты деловой.

Я унтер, други! Точно так,

Но не люблю я бить баклуши,

Всегда исправен мой тесак,

Так берегите — уши!

Когда б вы менее прекрасной

Случайно слыли у молвы;

Когда бы прелестью опасной