Была тысячу лет такая махина, такая глыбина - не может же взять и исчезнуть?! В конце концов, древний Рим исчезал сотни лет. Византия исчезала сотни лет. Не можем же мы за десять лет исчезнуть?! Но Рим или Египет - страны, которые жили больше наверху. Россия всегда была утоплена глубже. Всегда жила какой-то подземной жизнью. При Иване Грозном и при Петре Первом, при Николае и при Сталине. Подземная Русь, как в айсберге, всегда была толще видимого внешнего слоя. Когда попытались извлечь уроки Октября, когда нынешние разрушители стали задумываться, почему воспряла Россия после семнадцатого года, они пришли к правильному выводу - надо бороться с исторической Россией, надо уничтожать эту невидимую подземную ее часть. Они решили нынче ее, эту историческую невидимую подземную часть, поднять, слегка возвеличить, привести в Кремль, сделать видимой, приобнять, прославить. Они согласились даже с Православием и тоже привели Церковь в Кремль - с целью тут же подменить ее, сделать ее ряженой. С видимой Россией им легче бороться. В результате у нас сейчас наверху ряженая Русь, но подлинная Русь по-прежнему ушла в укрытие. Не согласилась существовать вместе с нынешней властью. Она опять в глубине. Когда надо, снова вернется.
      В. Б. Подземная Русь, которая тебе так слышна и является главной хранительницей России, - она выходит навстречу в годы бедствий, в Великую Отечественную войну, она русифицирует любые космополитические проекты преобразований. Какие бы перевороты сверху ни проходили, движение подземной подлинной Руси идет своим путем, она русифицировала обкомы и горкомы, она врастала в армию, проникала в ракеты и в открытый космос, благословляла полигоны и научные городки. И всегда литература - была и есть рупором этой подземной Руси, ее выразителем. Когда в октябре семнадцатого к власти пришли троцкисты-интернационалисты с идеей мировой революции, Россия должна была исчезнуть. Минули десятилетия - и вновь всплыла национальная Русь. Я уверен: то же произойдет и сейчас. Подземная Русь вновь повернет ход событий. Верховная власть легко была разрушена и в семнадцатом году, и вся внешняя петербургская аномалия вылетела в Париж и Лондон, в Прагу и Харбин, отказавшись от имперского величия. А подземная Русь собрала новую, еще более красивую и величественную русскую империю. Сейчас вновь легко была разрушена верховная, уже коммунистическая власть, вновь раздаются голоса уныния и паники, вновь вся верхняя импозантная часть государства оказалась лишена воли к сопротивлению. Кстати, поэтому народ и не стал ее поддерживать. Он чувствовал ее гниль и обреченность, но это не значит, что сам народ лишен воли к сопротивлению. Он ждет своего часа, он ищет требуемый поворот событий. Это все та же древняя притча об Антее.
      В. Р. Верхняя власть и в семнадцатом и в девяносто первом году переставала быть национальной. Все-таки и в революцию 1905 года и в февральскую революцию результаты либеральных усилий были немалыми. Они сделали Россию революционно-либеральной. Верхушка царской власти уже не была крепко связана с той народной толщей, о которой мы говорили. То же самое получилось и с коммунизмом. У власти была уже выдохшаяся, извращенная часть народа. Извращенная властью, самодурством. Конечно, она не могла выдержать напора либеральной пропаганды, она позорно бежала. Когда мы сейчас говорим, что коммунистическую Россию погубила сама партия, в сущности так и есть. Кого в брежневский период принимали в партию? А ведь половина партии была принята уже при Брежневе. Условия для приема были облегчены совершенно неимоверно. В партию шли для карьеры. Партия стала не коммунистической, а карьеристической. Все-таки смысл в пролетаризации партии какой-то был. Пролетарская партия могла контролировать власть. А когда в партию пошли Чубайсы, это и привело ее к гибели. Они хлынули в партию и взорвали ее. Это стала партия корыстных людей. Может быть, они и не знали, что взорвут ее, но они знали, что работают лишь на себя...
      В. Б. Валентин, а как ты сам считаешь: твое хождение во власть, участие в президентском совете у Горбачева оказалось полезным для тебя, для общества? Я понимаю твои чувства, когда ты согласился на президентский совет. Кто-то должен делать, кто-то должен влиять в национальном направлении. Но как эта попытка удалась? Ты повлиял на какие-то события? Или это все было напрасно?
      В. Р. Мое хождение во власть ничем не кончилось. Оно было совершенно напрасным. Кстати, то, о чем ты говоришь, о национальном влиянии - надо было активнее этим заниматься. Если ты помнишь то собрание, когда писателями выдвигались кандидаты в депутаты, 1989 год был, - как лезли наши демократы туда, а если кто-то не проходил, например, Евтушенко, как они быстро искали новые лазейки, находили территории, где они могли бы быть избранными. Они не напрасно лезли - как только прошли в Верховный Совет, они сразу же образовали печально известную межрегиональную группу, которая, по сути, и подготовила разрушение Советского Союза. А наши сторонники все отказывались от депутатства, отказывался Василий Белов, меня чуть не силой затолкали в депутаты, да и других патриотов тоже. А надо было не отказываться, надо было предвидеть усилия наших врагов. Поэтому когда сошлись мы там на острие, силы оказались не на нашей стороне. Я не знаю, можно ли было остановить разрушение государства, но и останавливать было некому. А мое вхождение во власть оказалось совершенно безрезультатным. Особенно членство в президентском совете. Со стыдом вспоминаю, зачем я туда пошел. Мое предчувствие меня обмануло. Мне казалось, что впереди еще годы борьбы, а оказалось, что до распада остались какие-то месяцы. Я был как бы бесплатным приложением, которому и говорить-то не давали. Все было спланировано, все шло заранее организованным ходом.
      В. Б. Ну, а как литературный раскол, разделивший нас на две разбегающиеся галактики, сотворивший две нигде не пересекающихся литературы, - он был неизбежен? И хоть он и был организован не нами, а Евтушенко и его сподручными, может, теперь пусть так и будет? Спокойнее жить в своей среде, встречаться только с единомышленниками... Необходимо ли нам новое сближение, новое срастание писательских союзов?
      В. Р. При любой революции не может быть единства в культуре, в литературе. Так было после семнадцатого года, так и сейчас. Я считаю, что это полезный процесс. Там тоже есть талантливые люди, есть талантливая литература, но у нас с ними принципиально разный взгляд на Россию. Зачем нам с ними ссориться, воевать? Пусть живут. И мы будем стремиться делать свое дело. В родной среде, в творческой, не враждебной обстановке. Мы можем говорить друг с другом совершенно откровенно. У нас даже хватает своих спорщиков, зачем еще усиливать вражду? Уже совершенно ясно, кто есть кто. Все определилось в литературе. Не надо нам объяснять, кто такой Юрий Карякин или Булат Окуджава. Все совершенно ясно. Они занимаются своей разрушительной работой, тянут Россию на Запад. Мы занимаемся своей, укрепляя ее здесь. Но при самой свободной раскладке сил оказалось, что за нами процентов девяносто всех писателей России - все, кто чувствует близость с национальной Россией. Лишь в Москве и Ленинграде -несколько сотен прозападных литераторов. Так зачем они нам? И мы им не нужны. Сейчас постепенно все становится на свои места, и та роль, которую играет демократическая литература, - она тоже определена. Читателю они не интересны, как бы их ни издавали соросы. Есть у них газеты, есть площадки для выступлений, но это уже замкнутый малочисленный круг с выходом на Запад. Как та змея, которая кусает свой хвост.
      В. Б. А что происходит с самой литературой? Почему ее почти не читают? Куда делись миллионы читателей? С другой стороны, почему многие талантливые писатели молчат? Почему у многих пропала сама воля к писанию? Писатели почувствовали исчерпанность идей, не о чем писать, ибо не знают, что будет завтра. Не знают, куда идет Россия. Кончилась целая цивилизация. Советская цивилизация. Что будет дальше, сейчас никто не знает. То ли монархия, то ли парламентская республика, то ли диктатура национальная, то ли колониальная... Даже на полгода мы не можем предвидеть. Писатель не знает, куда вести своих героев. Не знает нового языка...
      В. Р. Найти себя в новых условиях и обрести новый язык, новую тематику талантливый писатель еще может. Просто писатель не чувствует потребности в себе. Три четверти писателей просто исписались. Исчез творческий дух, которым была наполнена наша литературная среда. Мы чувствовали, что людям нужны наши книги, что их будут читать и будут покупать. Сейчас как бы выкачан творческий воздух. Когда твои книги не нужны, когда надо ходить просить и падать на колени для того, чтобы книжку твою издали, - конечно, в таких условиях писатель часто надламывается. Видишь ли, еще в чем дело. Литературе после каждой революции приходится утверждать себя заново. Так было после семнадцатого года, так и сейчас. Требуется какое-то другое качество литературы. В двадцатые годы литература утверждалась вновь за счет сильнейших художников: Платонова, Шолохова... "Тихий Дон" - это роман, который нельзя было не читать. Да, сегодня в сотню раз меньше читают, чем десять лет назад. Во-первых, многим бывшим читателям денег на кусок хлеба не хватает, они уже не могут купить книжку. Во-вторых, это объясняется какой-то общей нашей виной за то, что произошло с Россией. Виноваты все мы - писатели, которым верили. Читатель перестал верить нам. Когда отменяют нашу русскую литературу, ее отменяют еще и за то, что она не смогла напитать сердца людей, чтобы они могли отличать добро от зла. Если зло победило - значит, и критерии наши были размыты. Это справедливо. Мы были самой читающей страной. Тысячи людей приходили на наши выступления. Куда это все делось? Разумеется, чисто финансовыми причинами спад интереса к книге и журналу не объяснишь. Люди обмануты, в том числе и литературой. Обмануты лжеучителями. Но эти лжеучителя обращались к ним от имени всей русской литературы. Читатель уже не может видеть эту кафедру литературы в целом. Выступали-то с кафедры разные писатели, но ответственность ложится на всех. В такие моменты литература должна себя как бы по-новому утверждать. Вспомним, советская литература просто заставила себя читать. Как бы кто к ней ни относился, но она стала всемирным фактором. Это было новое слово. Появился Сергей Есенин, появился Андрей Платонов, литература осветила новый мир таким новым светом, что нельзя было не читать. Она заставила на себя обратить внимание всех... Вот и сегодня задача литературы - писать так, чтобы нельзя было не читать. Как нельзя было не читать того же Александра Солженицына, "Один день Ивана Денисовича" или "Матренин двор". Так же стыдно было не прочитать какие-то вещи из деревенской прозы Белова или Астафьева. Читали все. Так и тут, я думаю, литература начинает приходить в себя, начинает говорить главные вещи. Вот такую главную литературу вновь будут все читать. А как бы частные случаи, как бы свои мелочи - это не русская литература, не наша традиция. Вот подобное-то никто читать не будет. Русская литература всегда ищет главное русло в истории страны. Вот когда это русло будет проложено новыми произведениями, появятся и новые читатели Я верю в новый интерес к литературе. Может быть, того, что было раньше, с миллионными тиражами долго еще не будет. Но новый всплеск интереса появится сразу же, как только появится и эта новая литература. Россию не отлучить от книги.
      В. Б. Ты говоришь, что после революции появились Шолохов, Маяковский, Есенин, Платонов, Булгаков - их нельзя было не читать. Но есть ли сегодня такие новые имена, кого уже нельзя не читать? После десяти лет перестройки есть ли у нас новое поколение русской литературы? Или у тебя просто предчувствие нашей новой литературы?
      В. Р. Я не знаю этих имен, но это не значит, что их нет. Может быть, время для них только-только наступает. По следам горячих событий литература русская не пишется. Это же не Эренбурги, которые моментально могли чего-то делать. Русская литература по-другому пишется. Ей требуется осмыслить, присмотреться, а потом уже поразить мир. Я думаю, новые писатели подойдут в самое ближайшее время. Уже есть писатели, которые достойно держат уровень русской литературы. Те же Юрий Козлов, Александр Сегень. А наша задача, я считаю: Василия Белова задача, моя задача - просто поддержать свой уровень. Сделать все для того, чтобы видно было: русскую литературу нельзя похоронить.
      В. Б. Кого ты считаешь своими литературными собратьями, своим литературным братством? Кого бы ты поставил рядом с собой в литературе?
      В. Р. Рядом - это значит себя считать чем-то этаким выдающимся. Я к себе скромнее отношусь. Могу говорить о содружестве. О нашем писательском содружестве. Такое, конечно, есть. Тот же Василий Белов. Тот же Виктор Лихоносов. Все мы сейчас пишем не помногу. Да, может быть, так и надо сейчас писать - не помногу. Толстыми романами сегодня, если они к тому же будут не очень значительными, можно только отпугнуть читателя. Сейчас нужно давать небольшие, но очень крепкие вещи. Назову еще Володю Крупина. Потом такая величина, как Владимир Личутин. Который продолжает писать несмотря ни на что. Читать ведь его - действительно блаженство. Волшебный русский язык...
      В. Б. Демократы любят говорить о чистом искусстве. Но что может быть чище прозы Владимира Личутина? Даже в сюжет можно не вникать, а перед сном почитать для наслаждения несколько страничек Личутина - красоте слова поразиться.
      В. Р. Личутину повезло с местом рождения. Потом было у кого и поучиться на русском Севере. В северной сторонушке всегда хватало таких словесных кудесников, тот же Шергин... Дай Бог ему сегодня сил побольше... Конечно, Леонид Бородин интересен сегодня многим...
      В. Б. Что ты думаешь о месте Александра Солженицына? Он сегодня тебе интересен?
      В. Р. Всякая большая величина, она вызывает сложное к себе отношение. А Солженицын - величина очень большая. Тут для меня никогда никаких сомнений не было. С момента "Одного дня Ивана Денисовича" и до самого последнего времени... Очень хорошо, что Александр Солженицын вернулся.
      Был бы он в стороне, ему бы не понять, что у нас происходит. А последняя его статья, перепечатанная вашей газетой, подтверждает - это нельзя было углядеть нигде, только самому прочувствовать изнутри. Это можно было понять, только дыша этим русским воздухом и видя, что происходит. Солженицын в ней уже совсем другой. Ты сам в своем предисловии к его статье и говоришь об этом, хотя он не признал еще своей ошибки с октябрем 1993 года, но, я думаю, втайне он уже чувствует, что ошибся. Мне кажется, он уже понимает, что его резко непримиримая борьба с коммунизмом, когда он призывал весь мир к такой же непримиримой борьбе,- приводила к поддержке борьбы с самой Россией.
      В. Б. Владимир Максимов первым осознал, что не с коммунизмом западный мир боролся, а с Россией как могучим государством. Мне кажется, что сейчас уже на пути к такому же признанию и Александр Солженицын. К федерации России с Белоруссией, Украиной и Северным Казахстаном. Мы только можем мечтать сегодня об этом. Он оказался прав в своих прогнозах.
      В. Р. Полностью согласиться с Солженицыным я и сейчас не могу. Скажем, согласиться с тем, что он против Шолохова писал. Это у него что-то личностное, ревнивое, завистливое. Жаль. И второе - это то, что он поддерживает отход от нас Чечни. Может, с этим придется и смириться, но именно смириться, а не поддерживать. Если Чечня отпадет, то и благодаря его поддержке. Не надо об этом забывать. Его слово имеет вес. К нему прислушиваются в мире. С таким позором отдавать Чечню - это соглашаться с Лебедем, соглашаться с Березовским. Вопреки, может быть, здравому смыслу. Ведь весь Кавказ отпадет... Евгения Носова еще хотел бы отметить. Он печатается в журнале "Москва". Его рассказы говорят, что он в хорошей форме. Еще и в прежние, благополучные времена он чувствовал себя больным человеком. В этом возрасте любая болезнь просто переходит в другую болезнь. Нам кажется, что мы излечиваемся, а получаем иную болячку. Он чувствует себя не очень хорошо, но по-прежнему пишет, и хорошо пишет, и дай Бог ему писать дальше.
      В. Б. Дай Бог каждому писателю быть в творческой форме. Я рад, что ты сегодня вновь печатаешь такие сильные рассказы, как "В ту же землю". Хочу спросить тебя, ведь даже самый талантливый критик не может адекватно проникнуть в замысел писателя. Критик может дать интересную интерпретацию того же "Прощания с Матерой", того же "Живи и помни", но как узнать, что думал сам автор, что замысливал? Что двигало тобой, когда ты писал "Живи и помни" и "Прощание с Матерой"? Получилось ли то, что задумывалось?
      В. Р. У меня все мои замыслы по-своему складываются, может быть, не так как у многих. Я когда начинаю что-то, не знаю, как буду заканчивать. Даже не знаю, кто у меня будет там действовать. Появляется главный человек, вокруг которого организовывается действие. Появляется круг людей вокруг него. И потом я думаю, как привести к логичному финалу. Ни одной вещи я не знал, чем она у меня закончится. Что-то стучится в тебе, и так до тех пор, пока не обдумаешь и не напишешь. Так у меня было с Настеной. Для меня с самого начала не был важен этот дезертир Андрей. Я не собирался ни оправдывать его, ни наказывать. Это был тот повод, который лучше всего мог бы раскрыть характер Настены. В "Матере..." центром стало событие. Не столько старуха Дарья - главное действующее лицо, сколько само событие. Крушение старой деревни. Чем кончилось для всей страны это крушение, сейчас особенно видно. Почему мы еще столь быстро потерпели поражение в стране? Мы разрушили старую деревню, которая держалась на нравственных устоях. В новой деревне нет уже тех старых нравственных ценностей, нет опоры, нет крепости духа. Скарб, может быть, и вывезли, а духовные ценности потопили. Это и был исход из той подземной, подлинной Руси.
      В. Б. Мне кажется, это и есть твоя главная тема. Ты слышишь голоса подземной подлинной Руси и доносишь их читателю. Как ты думаешь, сегодня удается тебе слышать голоса подземной Руси? Или они уже почти исчезли?
      В. Р. Думаю, что удается. Думаю, что я и сейчас слышу голос подземной Руси. В моем нынешнем шестидесятилетнем возрасте они даже лучше слышатся. Я думаю, что каждый настоящий русский писатель слышит эти голоса. Если даже и не слышит, писатель сам начинает их выкликать, вызывать. Вызывает, вызывает - и приходит к нему это знание, этот гул подземной Руси. Скажем, в последнем рассказе "В ту же землю" само событие - как бы из лежащих на поверхности. Сейчас в каждом городе такие кладбищенские нахаловки. Тут важно было найти тональность. Ту тональность, которая бы и не пережала... Я сейчас чувствую, что возникает необходимость в каком-то светлом-светлом произведении. Может быть, грустном, но все-таки светлом. Нужен тот подземный голос, о котором мы уже говорили. Мы все-таки сейчас слышим в основном трагические голоса. А услышать бы тот вдохновляющий светлый голос. Это сейчас очень важно.
      В. Б. Когда-то мы все - и левые, и правые - жаловались на засилье цензуры. Не будем ее реабилитировать. На самом деле все эти цензоры немало пакостей понаделали, а сейчас верно служат цензорами у Ельцина. Один палач русской литературы Солодин чего стоит... Но все-таки, здорово ли тебе мешала цензура как художнику? Дала ли тебе нынешняя бесцензурная свобода что-то существенное? Многое ли ты недосказал из-за цензуры в своей прозе? Не дисциплинировала ли цензура художника, заставляя образно выразить все, что никакой цензуре неподвластно? Удавалось ли сказать все сокровенное? Может ли талантливый художник обойти цензуру?
      В. Р. Конечно, может. Не проходили лишь откровенно режимоборческие вещи, а их в нашей литературе не так много. У меня нет ощущения, что я чего-то недосказал. Даже в "Живи и помни", где речь идет о дезертире, нет у меня недосказанности. Были какие-то небольшие потери, так я их восстанавливал от книги к книге. В одном издании что-то добавлю, в другом и так до полного текста. Кто же будет следить за всеми поправками? Раньше ведь какое было ощущение? Ты пишешь и знаешь, что читатели ждут. А читатели найдут и первый, и второй, и третий, и пятый слой смысла. Ты даже и сам не подозреваешь, что найдет у тебя читатель. Когда о чем-то говоришь, не обязательно договаривать до конца. Читатель был очень чуток к этому. Ему даже нравилось самому договаривать что-то до конца. Читатель знал, что цензура существует, что она может что-то испортить, и сам искал все слои произведения. Это и было сотворчество - благодаря цензуре. Читатель находил у тебя многослойность даже там, где ее и не было. Мне приходила масса писем, где меня поздравляли с тем-то и тем-то иносказанием, о чем я даже и не думал. Не только писателя цензура заставляла быть богаче оттенками, но и читателя цензура заставляла творчески мыслить. Сложнее и многограннее прописывать и прочитывать. Это не гимн цензуре. Я, как и ты, ее недолюбливал, но это гимн возможностям художника и творца. Настоящему художнику цензура не так уж и мешала.
      В. Б. А были ли такие сюжеты, замыслы, которые в силу цензурных или политических ограничений так и не удалось осуществить?
      В. Р. Не знаю. К примеру, по молодости я собирался написать повесть о нашей одной инициативе. Я тогда молодой журналист был, и мы решили создать колхоз из добрых людей. Это такое романтическое, даже утопическое начинание было. Мы не понимали, что не нужны никакому колхозу двадцать журналистов, что ему нужны прежде всего рабочие руки. Мы стали списываться со всеми хорошими людьми, которых мы знали. Стали искать место приложения своих сил. Из этого ничего путного не вышло. И не могло выйти. Но я все-таки хотел написать об этом колхозе повесть. Мне казалось, что мешают цензурные ограничения. Я даже ее начал писать (в "Смене" Саша Морковкин отрывок печатал), но так и не дописал. Я сейчас понимаю, что мне, в сущности, нечего было сказать. А тогда думал, что мешают цензурные помехи.
      В. Б. Когда ты ощутил себя писателем? Когда решил пойти в литературу?
      В. Р. Откуда пошли мои книги? Писательскую чувствительную душу, конечно, творит детство. А у меня детство происходило у Ангары, среди тайги. Среди добрых людей. И, действительно, кругом было много добрых людей. Я жил в колхозе. Этот колхоз в принципе можно было весь пересажать по тем законам. Наверное, не только наш колхоз. Все жили, помогая друг другу выжить. Что полагалось отдавать государству - отдавали. А остальное скрывали. Это была политика деревенского самовыживания. Совершенно скрытая и массовая политика самосохранения народа. Самовыживаания той подземной Руси. Могли приезжать сколько угодно комиссий. Режим мог сколько угодно давить, но колхоз знал, как выжить. Это уже был не просто коллектив, а крестьянский мир. Одна семья была. Так происходило повсеместно по Руси. И я не собирался никаким становиться писателем, заканчивал университет в Иркутске, готовился работать учителем. Тогда учитель был в деревне самым уважаемым человеком. И я хотел быть учителем. Как-то так получилось, что я стал подрабатывать в журналистике, а потом это увлекает. Так и пришел в литературу.
      В. Б. А ты не начинал, как и все, со стихов? Как Белов, как Личутин, как Проханов?
      В. Р. Нет. Стихов никогда не писал.
      В. Б. Сама фамилия Распутин - откуда она взялась? Из каких мест?
      В. Р. Это северная фамилия. Это ваша фамилия. Из ваших северных краев. Одна ветвь пришла из Мурманской области, вторая - из Архангельской области.
      В. Б. Так мы, значит, по предкам северным - земляки?
      В. Р. Да, у нас по Ангаре было две деревни Распутиных.
      В. Б. А откуда взялся Распутин при царе? Этот придворный Распутин не имеет никакого отношения к вашему роду? И как ты вообще относишься к своему известному однофамильцу? Не дразнили в детстве?
      В. Р. Связи-то у нас никакой с теми Распутиными нет. От села Покровское под Тобольском и до нашей Ангары три с половиной тысячи километров.
      В. Б. А может быть, и те, тобольские Распутины, из Архангельской губернии, все из того же нашего родного Севера шли?
      В. Р. Вполне может быть. Никого не удивляют фамилии Волжины, Бородины и тому подобное... Я думаю, и Распутины не от распутных произошли, а от распутицы. Это бульварные журналисты вокруг Григория Распутина всякой напраслины возвели. Он был близок к царской семье, а для того, чтобы скомпрометировать царскую семью - он был подходящей фигурой. Что только ни сочиняли про Распутина, а также про Вырубову. якобы распутную женщину при дворе. А она, оказалось, до смерти девственницей была. В Новом Валааме умерла в монастыре... Интерес, конечно, у меня к Григорию Распутину с детства был. Все-таки фамилия громкая. Так или иначе, ты несешь какой-то отзвук фамилии. Когда Валентин Пикуль написал роман "У последней черты", я был одним из тех, кто не совсем принял эту работу.
      Трактовка Григория Распутина не устраивала меня. Не потому, что обидно за однофамильца, а потому, что я тогда уже понимал, насколько сложнее была эта фигура.
      В. Б. И все-таки я думаю, это совпадение фамилий не случайно. Григорий Распутин и Валентин Распутин - символизируют все ту же подземную Русь. Не случайно твоему однофамильцу посвятил такое многозначное стихотворение Николай Гумилев.
      В чащах, в болотах огромных,
      У оловянной реки,
      В срубах мохнатых и темных
      Странные есть мужики.
      Выйдет такой в бездорожье,
      Где разбежался ковыль,
      Слушает крики Стрибожьи,
      Чуя старинную быль...
      В диком краю и убогом
      Много таких мужиков.
      Слышен по вашим дорогам
      Радостный гул их шагов...
      Это же прямо про наш подземный гул Руси написано. Из этой подземной Руси и твой однофамилец, и ты сам вышел. Каждому - свое, но тем более фамилия Распутин теперь напрямую связана с наивными и простыми народными истинами. И - с Сибирью. Распутин и Сибирь - это уже глобальная тема. Что сегодня тебе видится в Сибири? Чем страшит ее будущее на наших общих развалинах?
      В. Р. Центр у нас делает сегодня все для того, чтобы Сибирь отделилась от России. Разумеется, и в самой Сибири есть сепаратистские настроения. Но они не настолько сильны. Если центр будет своими налогами давить по-прежнему, тогда сибиряки будут искать спасения в чем угодно. Просто заставят куда-то уходить. Заставят Бурятию мечтать опять о великой Бурятии, о соединении с Монголией. Предостаточно партий с сепаратистскими настроениями. Но они не имеют большого веса. К ним относятся не то что скептически, а даже недружелюбно. Но они, эти партии, действуют, а настроение у народа можно очень быстро измениться, как показывает история. Не случайно уже один американский сенатор предлагает купить у Ельцина Сибирь. Даже цену называет. Называет территории, которые могут отойти к Америке. Проверяются, обкатываются самые сумасбродные идеи. Происходят страшные вещи по распродаже Сибири. В Москве это не так видно. Тут тоже все продается, но бешенство самого города прикрывает все другое. В Сибири распродажа заметнее. Когда распродается Братск, когда распродается самое большое месторождение золота в Бодайбинском районе - это же видно все. Пять алюминиевых заводов по Сибири продано...
      РАСПУТИНСКАЯ ПОСТУПЬ
      В нынешнем распылении России вся официальная имперская элита оказалась в пособниках дьявола, оказалась в должности распылителей. Россию распыляли генеральные секретари ЦК КПСС и руководители грозной госбезопасности, министры обороны и гении оборонки. Все те, кто давно порвал со Святой Русью, кто презирал Православие и древнее славянство, кто продолжал традиции Петра Великого и европеизации России, кто был сторонником европейского Просвещения и санкт-петербургской имперскости, - оказались разрушителями Великой Державы. Все западники: из ЦК КПСС и из НТС, из Союза писателей СССР и из диссидентствующей "другой литературы", - вместе дружно ликвидировали Третий Рим.
      Парадоксально, но защитниками имперского государства стали вечно подпольные защитники Святой Руси. Что им до Николая Второго и Брежнева? Какое им дело до мирового пространства и великодержавной геополитики? Им не нужна была ни Прибалтика, ни Афганистан, они презирали петербургскую знать и московскую цекашно-гэбэшную челядь.
      Но именно они из своих вологодских коровников и иркутских леспромхозов оказались нынче последними государственниками России. Сакральными государственниками. Оказалось, что "недаром мерещится Мекка / Олонецкой серой избе" (Николай Клюев). Оказалось, что истинная подпольная Русь, столетиями живущая параллельно в своем граде Китеже, в экстремальные моменты каждый раз становится на пути западного Молоха и по-матерински мягко, но решительно выдвигает свою национальную альтернативу пришествию разрушителей...
      Эта подлинная, подземная Русь незримо и решительно перестроила петровскую космополитическую схему на свой национальный лад. Она также незримо обволакивала всю ленинскую гвардию интернационалистов своим керженским духом и из индустриальных кирпичей сталинских пятилеток выстраивала свое Беловодье. Избяной Рай вполне резонно давал направление главного удара в секретных планах ядерного противостояния. Парадоксально: во главе всегда и везде в России были представители официально-космополитической ветви власти, но сакральная незримая печать подземной Руси определяет, пожалуй, все главные события ХХ века.
      Валентин Распутин оказывается настоящим пророком этой подземной Руси. Его пессимизм, его тоска по утраченному становится гораздо более мощным импульсом к возврату утраченного, чем все призывы Жириновского к омовению сапог в Индийском океане. Тоска по Беловодью - самый верный путь к обретению Беловодья. Распутинская погорельщина находит отклик в каждой русской душе, даже давно лишенной национального самосознания.
      Он - мягче воска, он - тише монаха-молчальника, он - скромнее и неприметнее застенчивого провинциального гостя, но распутинская поступь уже десятилетия определяет нашу русскую культуру. Нам всем нужен Распутин с его непосредственностью настоящего пророка.
      Пишет он или не пишет - это уже сегодня не важно. Христианство у Распутина такое древнее, что все пронизано языческими мотивами. Как в кельтской цивилизации, духовно опирающейся на пять священных деревьев, так и в сакральной матерой Руси он опирается на свой "царский листвень", на дерево-символ, которое не одолеть никаким бензопилам, никаким бичам и советским опричникам.
      Я помню, как Андрей Борисов, прекрасный якутский режиссер, устраивал пожар во МХАТе, поджигая этот распутинский листвень. Все погорело, листвень остался.