Консервативный вызов русской культуры - Русский лик

      Это программное заявление Балашова. Уже можем сказать, что подобные стилевые измышления - особенность писателя: субъективное, минуя героев, произносить прямо от автора. Особенность эта выдает время написания романов - наши дни, когда сильно звучит лирико-философская проза, авторская проза, где автор выходит один на один с читателем. Авторская публицистика звучит в прозе самых разных писателей: Чингиза Айтматова и Виктора Астафьева, Владимира Гусева и Дмитрия Жукова, Анатолия Кима и Дмитрия Балашова...
      Писатели в книгах становятся историками - как Дмитрий Балашов, Сергей Марков, Юрий Лощиц; географами - как Леннарт Мери, археологами, путешественниками. Если это не просто документ нашего времени, добросовестное свидетельство очевидца, а явление художественного ряда, то объединяет этих прозаиков или разделяет их между собой авторская скрытая позиция. Произошло смещение прежних канонических эпических форм письма со старыми же формами субъективного повествования. В тексты произведений властно вторгается авторский голос: то историческими справками, комментариями, то социологическими или же философскими выкладками. Автор уже часто не отдает свои мысли героям, произносит их сам от себя. И одновременно предоставляет слово своим персонажам, к которым относится отрицательно. Этот эффект "чужого слова" (Бахтин) восполняется выраженными размышлениями самого автора. В эпическую форму вторглась авторская исповедь.
      Балашов не волен исправлять исторические факты, но имеет полное право поднимать на первый план те проблемы далеких столетий, которые злободневны и сегодня, те события, которые круто связаны с развитием русского народа, с его национальными особенностями, а потому многое могут прояснить в нас самих. И ведет Дмитрий Балашов уже от себя рассказ о русской истории, о возможных и отвергнутых жизнью вариантах.
      "На каком коне, в какую даль ускакать мне от этих речей? Скорей же туда, в четырнадцатый век, век нашей скорби и славы!"
      Слово временно отказывается от сюжетообразующей роли, оно несет в себе лишь мысль автора, включаемую им иногда в ткань повествования и вне зависимости от сюжетной линии романа.
      Откуда взлет исторической прозы? Откуда всенародный интерес к книгам Д.Жукова, В.Гусева, Ю.Лощица, В.Полуйко, Д.Балашова?
      Происходит углубление исторической памяти народа. Люди все больше отказываются быть манкуртами, послушными рабами без памяти. Чувство неуверенности в себе, чувство неудовлетворенности своим бытием заставляет народ все более обращаться к истории. Возрастает трудолюбие его души. Через историю к истине, через прошлое в будущее - вот символ нынешнего дня, вот откуда зигзаг стрелы времени. Вечно летящая стрела несет в себе накопленные знания, мораль, этику всего народа и, устремляясь в будущее, определяет сегодня наши поступки. В мире получувств, в мире мнимых знаний, мнимой литературы, мнимых поступков лишь стрела времени с ее исторической памятью помогает прорасти личности, обрести единство внутри себя. И потому так современна сейчас историческая проза, потому не стихают самые ожесточенные баталии вокруг трактовки давно прошедших событий.
      Несомненно, все это увеличивает и ответственность художника перед читателем. Апологетика одних героев, ненужное очернение других - делают всю картину мира одномерной, черно-белой. Как художник, Дмитрий Балашов, принимая закономерности развития истории, не забывает и про другие варианты, допущения. "Люди уходят, остаются деяния", - Балашову близок смысл этого изречения. Понятно ему и то, что до деяний нужно дозреть самой эпохе. Говорит писатель: "Лишь сокровища духа, деяния народа остаются единственной ценностью, способной избегнуть забвения. Еще задолго до Сергия Радонежского с пламенными речами во Владимире выступал проповедник Серапион. Но за Серапионом некому было еще идти, а за Сергием Радонежским вставала нарождавшаяся Московская Русь. Были и военачальники до Дмитрия Донского, не менее храбрые, умелые, не обделенные воинским даром. Не досталось схватиться с ордынцами Александру Невскому, не подошло время и Михаилу Тверскому. Весь четырнадцатый век можно назвать временем собирания нации, духовного взлета, пламенного натиска. И разрешился этот век в 1380 году полем Куликовым!"
      Кто выбирает варианты в истории? Кто определяет нужную минуту? Никто. В целом. Каждый. В частности.
      Какое богатство характеров открывается в прозе Дмитрия Балашова. Волевая Марфа-посадница, сдержанный, осторожно-твердый Иван III, величественные в своем мужестве и гордости князья тверские, нахрапистый хищник московский князь Юрий - все это первый, высший исторический ряд его героев. Далее следуют монах Алексий, бояре Бяконты, Босоволки, еще ниже воины, крестьяне, среди них Федор Михалкин, Козел, Степан. И каждый со своей правдой, со своим взглядом на мир.
      Следующий за "Младшим сыном" роман "Великий стол" - вроде бы прямое его продолжение. Но заметно переключение авторского внимания на Тверь, на яркую трагическую страницу великих тверских князей в русской истории. Еще раз обращу внимание читателя на тягу Дмитрия Балашова к героям трагическим, к Марфе Борецкой, к Михаилу Тверскому. Как бы ни утверждал Балашов значимость деяний Даниловых для России, но настоящую художественную песнь посвятил он другому князю - Михаилу Тверскому. Здесь нет апологетики, но есть авторское восхищение фигурой главного героя. "Великий стол" - роман рубежа. Чей город озарится надеждами на будущее Руси, кто поведет за собой всех князей русских: Тверь или Москва? За каждым князем свои нравственные принципы, свои союзники, своя правота. У Юрия Московского не было юридического права на великокняжеский стол, не успел его отец Даниил Московский побывать на великом столе Владимирском, а, значит, потерялись права и для всей его московской ветви. Но не для Юрия те законы писаны. Подлостью, интригами, богатыми подарками выбил Юрий Московский у Золотой орды ярлык на великое княжение. Великим коварством навлек гнев он на Михаила Тверского у золотоордынского хана Узбека. Казалось бы, роман этот о противоборстве двух князей, об их походах друг на друга, взлетах, подъемах. Так, да не так. Есть в романе Балашова сильные характеры князей: у одного - разрушительного действия, у другого - созидательного. Есть характеры их помощников, дружинников, бояр, женщин, детей. Они показаны на широком историческом фоне, в сцеплении с развитием всей жизни, с учетом всех поступков, желаний. И характеры уже становятся неотделимы от эпохи, от живой действенной истории. Оклеветанный Юрием, Михаил Тверской перед казнью в Орде держится Великим князем, а Юрий и после гибели своего соперника не может найти в себе силы заняться созиданием Руси. Привыкши разрушать, ссорить, не так просто перевести себя на новую волну и уже соединять, мирить, строить.
      По-разному можно читать и этот роман Дмитрия Балашова: как историческую хронику, пролистывая индивидуальные особенности каждого из героев, как героическую сагу о тверской странице в истории России, о событиях и сегодня почти неизвестных. Таким бы, как Михаил Тверской, на поле Куликово выходить. Да нет. Не вовремя появилась на Руси тверская великокняжеская ветвь. Пишет историк В.О.Ключевский: "На стороне тверских князей было право старшинства и личные доблести, средства юридические и нравственные, на стороне московских были деньги и умение пользоваться обстоятельствами, средства материальные и практические, а тогда Русь переживала время, когда последние средства были действительнее первых".
      Понятно, почему авторские симпатии на стороне Твери, но опять Балашов склоняется перед истиной и показывает неизбежность победы Москвы. Когда сын Михаила Тверского, князь Дмитрий Грозные Очи сумел вернуть Твери величие, достигнутое его отцом, стал Великим князем, сел на великий стол - ему бы смириться, и, подобно Ивану Калите, копить деньги, землю, силы, людей, отымать у слабых соседей все, что плохо лежит, порою пресмыкаться перед сильным противником.
      Нет. Не мог удержаться гордый тверской князь. Увидел в столице Золотой Орды убийцу своего отца, князя Юрия Московского, на глазах у всех расправился с ним и сам погиб от руки татар.
      Брат его, Александр Михайлович, встал во главе тверского восстания против татар. И остались от великой Твери лишь легенды, сказания, да песня народная о расправе со Щелканом Дюдентьевичем.
      Маловато идиллии в первоначальном взлете Москвы. Ну, а если иначе и быть не могло? Если прав был Иван Калита в молитве своей, когда утверждал: "...того, что смогу я, не смогли бы они (князья тверские. - В.Б.) по величеству души своей и погубили бы землю свою и язык свой", - значит, так и должно быть.
      А дела тверские не остались без толку, пригодились они для подъема духа народного, для того, пишет Балашов, "...чтобы вышла Русь на Куликово поле. Пусть не сейчас, теперь, еще через пятьдесят лет, но Куликово поле будет! За Тверь, за разорение земли, за гордых, что даром легли в землю, за попранные честь и славу великой страны".
      Потому ищет в книгах своих Дмитрий Балашов и малую правду каждого, и общую правду эпохи.
      Отсюда столь частые в "Великом столе" авторские отступления, которых не было в предыдущих произведениях. Писатель позволяет себе в раздумьях отойти от разящей убедительности фактов, порой противоречащих его собственной этической правде. Это становится литературным приемом, дающим возможность Балашову сказать свою правду о каждом из героев, вывести их на суд совести, не отступая от жестких, порою неправедных путей истории. Побеждает Юрий Московский в противостоянии с Михаилом Тверским, побеждает Иван Калита в соперничестве с Александром Михайловичем. Почему же на стороне "неправых" выступает народ? Почему тянется к Москве митрополит Петр? Потому что объединительные тенденции на Руси уже неодолимо начали расти в пользу Москвы, как нового центра. Пишет Балашов: "Борьба за власть почти всегда кровава и преступна. Важно не то, как взята власть, а - кем взята. И - для какой цели. Как поведут себя захватившие власть победители? Станут ли они рачительными хозяевами... или словно незваные ночные гости, будут торопливо и жадно собирать и разорять землю, не мысля о грядущем, не заботясь о завтрашнем дне?"
      Более волен писатель в поведении вымышленных героев. Но и здесь за характером Федора и его сына он показывает перемены в сознании простых крестьян, воинов, горожан. Мы видим крепнущее в них чувство дома, чувство своего народа, освобождение от страха перед татарами, опору в вере своей, в земле своей. Не скрывает писатель самые сложные проблемы, поставленные перед народом русским. Их - изобилие. Одни остались в прошлом. Другие перешли в наше время. Долготерпением спасалась Русь и победила. Но всегда ли хорошо долготерпение, принимаемое иной раз (вспомним Чернышевского, Чаадаева, маркиза де Кюстина) за рабскую покорность народа? Жесткая централизация, объединение не на правах союза княжеств, а при полном подчинении центру помогло воссоздаться русскому государству, но эта же централизация и бесправовое подчинение привели к неограниченному самодержавию.
      Видит Дмитрий Балашов и крепнущую веру, подвижничество, любовь к земле и пробуждающееся личностное начало. Белинский писал, что личность без нации - это призрак, это то же, что нация без личности, что народ - это почва, в которой содержится жизненный сок для всякого роста. "Что личность в отношении к идее человека, то народность в отношении к идее человечества... Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения".
      В прозе Дмитрия Балашова возрождающаяся нация показана как через реально действующих исторических героев, так и через персонажи, созданные фантазией автора.
      Если в ранних своих произведениях он, как ученый, хотел абсолютно все о предмете рассказать, и при стереоскопической яркости деталей иногда терялось целое, то в "Младшем сыне" и "Великом столе" выдуманный герой Федор соединил все сюжетные слои романов в единое действо. Можно говорить о схожей роли вымышленного персонажа в исторической прозе у разных писателей. Федор Михалкин у Балашова, Василий Чуткий у Дмитрия Гусарова в романе "За чертой милосердия" одинаково сглаживают противоречия документа, ведут за собой романный сюжет, связывая все слои общества, поясняя действия реальных исторических лиц созиданием народа, дающим право на эти действия.
      Как бы много ни разрушали, ни жгли в своей борьбе друг с другом князья, как бы много ни копили, ни собирали, ни отвозили они в Орду подарков, народ-творец вновь создавал, строил, восстанавливал, укреплял. Народ выковал в конце концов Куликово поле. Этот путь к ПОЛЮ: медленный, по бездорожью, в темноте, путаясь, но вновь возвращаясь, - и показывает, утверждает в своей прозе Дмитрий Балашов.
      У Дмитрия Балашова нет сюжетных повторов, если только их не повторяет сама история. Для того, чтобы художник привел читателя к какой-нибудь истине, необходимо, чтобы он открыл ее для себя. Его книги закономерны. Закономерны и в том, как часто ломают они сложившиеся школьные стереотипы. Авторитетны для него только первоисточники, документы. Все остальное: книги историков, писателей прошлых эпох, - он учитывает, но не всегда соглашается с авторами.
      Столкновения личностей перерастают в столкновения истории - в том числе и по вине личностей, из-за их индивидуальности, их разной нравственной основы, но и по вине самой истории, ее неумолимой потребности идти вперед. Свидетелями этого становятся читатели прозы Балашова. Умело входит автор в повествование, умело совмещает отстраненность исторического повествования и страстность исторической публицистики. Через судьбу человека передает он движение истории, через движение истории передает детали человеческого бытия. Во всем видно стремление к истине: истине авторской позиции, истине истории, истине этических противоречий, истине художественной.
      Личность, народ, история - каждое из этих понятий преломляется в прозе Балашова. Он художественно исследует узловые эпизоды истории XIV века, и ключом к этому исследованию становится образ Федора Михалкина. От младенческих лет и до смерти проходит перед читателем жизнь героя. Куда только ни забрасывает его судьба, а вернее - требование романной линии. Крестьянский сын, выбившийся умом своим, сметкой, смелостью в руководители переяславской дружины, постоянно общающийся с княжеской семьей, но по-прежнему тянущийся к своему крестьянскому дому в Княжеве, чувствующий в нем свою основу. "Что осталось ему от походов и странствий, что добыл он в далеких путях? Ничего, кроме этого дома, что стоит на родной земле..."
      И Федору приходится порой защищать неправое дело, ходить в походы против соседних русских княжеств. Он идет на это ради самой Москвы, ради единения Руси. Он и такие, как он,- основа уверенности княжеской и ее силы. Не случайно в "Младшем сыне" именно Федору доверяется везти московскому князю завещание на Переяславль.
      В "Великом столе" кроме самого Федора Михалкина большое место в романе занимает его сын Мишук - это уже не крестьянин, а княжеский дружинник, основа будущего дворянства. Это еще один виток развития Москвы, княжеского войска. Мишук - профессиональный воин, потому и замашки у него уже воинские, а не крестьянские. Мишук живет не трудом на земле, он берет добычу в бою, а если сражаться приходится в основном с соседними тверичами или рязанцами, то добыча больше на грабеж начинает смахивать. Но легко дает сам Мишук в конце романа одежду из награбленного отцовскому другу, взятому в плен москвичами и тайком освобожденному Мишуком. Значит, далеко еще ему до будущих опричников, болит душа за неправое дело. Как и его отец, Федор, Мишук мне видится одним из русских типов XIV столетия, через которых Балашов пытается показать свое отношение к русскому национальному характеру.
      Определяет поведение этих героев их любовь к Родине, стремление к труду, тяга к единению. Мишук и Федор любят свою землю, детей, матерей и жен. Собственно, жизнь их среди трагедий, пожарищ, исторической жестокости - это жизнь во имя народа, исполнение долга. Тема труда как живой основы жизни любого народа проходит через все произведения Дмитрия Балашова. Вот и в своем романе "Бремя власти" в разговоре московского князя Ивана Калиты с книгочием слышим мы: "Благоденствие страны зависит не от серебра, войска и ратного таланта, - хоть нужны и серебро, и рать, и талант! Не от обилия товаров в амбарах - хоть и надо обилие! А от того, первое, сколько людей работают и сколько втуне едят... Тунеядцы суть, кто труда своего не творит: лихоимцы, мздоимцы, лиходеи, - воины трусливые и неумелые, такожде и леностный пахарь и ремесленник неискусный - всякий, кто не при деле своем, трутень есть!"
      Так говорит книгочий князю своему, и подтверждает то писатель ходом действия романа, где описано строительство Москвы, заселение подмосковных земель обнищавшим людом с других княжеств. Чувствовал Иван Калита: дать возможность трудиться всем на землях своих - это основа будущих ратных побед. И наоборот. Чем больше, пусть не по своей вине, мотался тверской князь Александр по литовским землям вдали от народа своего, завися от прихоти Гедимина, тем больше терялись силы его, тем быстрее слабело Тверское княжество.
      "Бремя власти" - ох и тяжело было оно тогда. Это потом легко судить историкам, упрекать писателям. Да и можем ли мы знать - чувствовал ли Иван Калита, на что замахивался, или же только о своем величии думал? Фактов достаточно для любой концепции. Жизнь всегда богаче любых представлений о ней. Но если митрополит русский Владимиру и Киеву, Твери и Волыни начинает предпочитать пусть не белокаменную еще, пусть не такую пышную, но уверенную, крепнущую, идущую к величию своему Москву,- значит, какой-то перелом произошел уже в самом народном сознании. Еще продолжается противостояние Твери и Москвы, еще на равных едут в Золотую Орду тверской князь Александр и московский князь Иван, а по всему видно - Тверь отступает, Тверь не выдержала, народ поверил в Москву. Даже то, что тверских князей в Орде казнят, а московских привечают, при всей искренней жалости к первым, в народе побуждало доверие ко вторым. Умеют-де и с татарами держать себя - значит, не будет при них ни татарских налетов, ни боевых ратей. Значит, вокруг Москвы можно строиться. Роман "Бремя власти" весь сосредоточен вокруг Ивана Калиты, он - единственный главный его герой. Балашов на время отводит в тень Мишука и его семью, лишь эскизно, больше для будущих книг, сообщая основные вехи ее; не больно жалует уже он в этом романе тверских князей. По сравнению с "Великим столом" новый роман несколько теряет в показе героев, в лепке характеров, автор изучает более философию истории, стратегию государственных замыслов. "Бремя власти" я бы назвал, скорее, романом-хроникой. Мне он представляется переходным мостиком к будущему роману характеров, роману духовной жизни Московской Руси. Все ведет к тому: и линия Константинопольской Патриархии, и линия духовного спада тверского князя, и историческая хроника княжения Ивана Калиты.
      Народ вставал навстречу полю Куликову. Автор тоже иногда чересчур поспешно рвется к нему. В романе виден характер пишущего, его нетерпение до Мишука ли, когда вот уже почти ожила, поднялась Великая Русь.
      Противостояние русских княжеств кончилось. Наступает пора взросления единого, московского. "Возможет ли малая Москва, хотя и через века, стать третьим Римом? Взирая на ларец сей, помысли о том... Мне того не узреть. И ты не узришь. Иные!" - говорит Иван Калита сыну Семену. Среди быстротекущей жизни каждого взрослело новое государство.
      Для чего обращается к истории Дмитрий Балашов? Не для того, чтобы спрятать голову под крыло минувших времен, а для того, чтобы разобраться в дне сегодняшнем, вглядеться в день будущий.
      Нравственностью поверяет он своих и вымышленных и реальных героев. Одни, подобно Козлу, от мечтательного крестьянского мальчика, рвущегося к новгородской вольнице, приходят к философии разрушителя, циника, предателя. Другие, подобно епископу Серапиону, Алексию, Федору Михалкину, несут в себе семена высокой нравственности.
      Не идеализирует ли писатель старину? Нет. Ни одной из темных сторон в жизни своих героев, даже любимых им, не утаил писатель, как ни горько ему было открывать иные страницы родной истории. Но видна в нем тяга к настоящему герою, к людям, на которых испокон веку держалась земля русская. Не созерцателями же и не резонерами строился Кремль московский, не они шли на поле Куликово, не они с проповедью единой земли русской шли по ее землям. Пишет критик М.Меньшиков: "Были герои и будут герои... Самый тип общественного деятеля, проповедника, реформатора, борца - вечен... Пока общество сохраняло в себе жизнь, всегда находились люди, заявлявшие о поруганной правде, говорившие горькую истину в лицо народу... Всякое живое поколение неизменно выдвигает некоторую часть людей с повышенными общественными идеалами".
      В преклонении Балашова перед Михаилом Тверским видна не идеализация князя, а сознательная поэтизация нужного народу героя, символизирующего и великий государственный ум, и высокую нравственность, и талант полководца, и любовь к своему народу.
      Пусть окончательно о нем скажут свое слово историки. Дмитрий Балашов, не попирая исторической правды, возводит его на пьедестал национального героя. Через реального Михаила Тверского и вымышленного Федора Михалкина ведет нас писатель в даль Куликова поля. Представим на момент: подчинись все русские князья Михаилу Тверскому сами - и ему бы уже довелось вести войска к Дону. И на полстолетия раньше освободилась бы Русь от татар. ...Ни Михаилу Тверскому, ни Дмитрию Донскому по веленью сердца другие князья не подчинились - разве что в красивых повестях для детей все идет как по маслу. А жестко, всеми правдами, а больше неправдами, подчинить их себе, подломить их тверской великий князь не сумел. Надобна была московская деловая хватка молодых хищных князей. Мало хватки - надобно было и сознание народное. Оно-то, набирая силу великую, и показывается Балашовым, ему-то и служит уже после смерти своей Михаил святой, в этом сознании - оптимизм писателя, его постоянная вера в НАРОД.
      Шесть с лишним столетий отделяют нас от событий, о которых столь яростно и страстно повествует Дмитрий Балашов. Немало уже пролетела после Михаила Тверского и Ивана Калиты стрела времени, но и сегодня поучительна постоянная мелодия ее, уловленная чуткими слушателями. К месту здесь, в конце, строчки еще одного современного писателя - поэта Юрия Кузнецова из его стихотворения "Знамя с Куликова": "Я вынес пути и печали, / Чтоб поздние дети могли / Латать им великие дали / И дыры российской земли".
      Так лети же, лети вперед, стрела времени! Пусть дальние дети далеких веков узнают от тебя о событиях и людях нашего рискованного двадцатого века. Может, и им наши пути и печали будут полезны.
      2. Молитва в море зла
      Позади осталась предрассветная пора Святой Руси. В своей седьмой книге из серии "Государи Московские" Дмитрий Балашов живописует читателю начало рассвета. Каково же талантливейшему писателю, патриоту земли русской восторгаться рассветом в дни величайшей смуты и едва ли не окончательной погибели той самой Святой Руси, истории которой посвятил он свой немалый дар?
      Неужели такое возможно: уцелев с великими потерями в годы бесовских напастей, исчезнуть как великая держава в наше смутное время?
      И не есть ли тогда роман Дмитрия Балашова "Святая Русь" "молитва в море бушующего зла", как пишет сам автор? Последуем за ним, послушаем его.
      "Все в руце Господа! Дух борется с плотью и будет вечно побеждать плоть. А плоть - вечно восставать противу похотию, чревоугодием, гордынею, похотением власти... И пока властители будут поклоняться духовному, а духовные пастыри - наставлять и удерживать властителей от совершенного зла... дотоле будут крепнуть во всех переменах и бурях мирских земля и все сущее в ней. Дотоле будет стоять нерушимо Святая Русь..."
      Не к нам ли, не к нашим ли властителям лукавым, обращены эти строки? Нет, прямого публицистического обращения писателя к современникам вроде бы и не звучит. Но внутренний отклик в сердце художника, когда он обращается к событиям, созвучным дням нашим, естественно, заставляет окрашивать строчки исторического сочинения совсем по-иному, нежели отстраненный показ сторонних для нас деяний - впрочем, сторонних в романе "Святая Русь" исторических деяний, сторонних для нас нынешних, почти и нет.
      Роман и на самом деле становится молитвой русского художника накануне предстоящих испытаний, писатель в нем "и неуверен, и заносчив одновременно, как всякий художник". Но хватит ли навыков терпения и духовного труда, чтобы устоять после очередного упадка, духа или потери веры? Помогут ли нам эти страстные художественные призывы?
      Прошло время обретения художественной зрелости, когда в Балашове побеждал то ученый-исследователь, то исторический беллетрист. Ныне перед нами художественное целое, не лауреат каких-то там премий (слава Богу, избежал Дмитрий Михайлович всех этих официальных советских почестей), не орденоносец, а один из лучших в нашей стране писателей. Читая Балашова, наслаждаешься и красотою его строк, и смелой художественной фантазией.
      Его герои, будь то князья, исторические персонажи - Тимур, Мамай - или же простые ратники, сочиненные автором, вольны делать все, что проистекает из их характера и из исторического хода событий.
      Оставаясь верным историческим фактам, Балашов добивается полной художественной свободы для своих героев. Воистину в исторической русской литературе здесь он едва ли не первый. Как свободно от всяких догм показывает он характер молодого князя Дмитрия, как, ошибаясь, оступаясь, идет он к полю Куликову?!
      Великолепна сцена перед казнью тысяцкого Ивана Вельяминова, сбежавшего в Орду. Князь сердцем понимает жестокость происходящего, ночью встает, собирается идти к смертнику и "...бешено крутит головой, сцепив зубы, отвечает в подушку: "Нет, не могу!" - и... забывается в постели с женой, лишь бы прошла ночь, а с ней и целая предрассветная эпоха Руси, целая пора времени, которую, пожалуй, все москвичи "провожали и погребали" вместе со своевольным боярином. "Попечалуйте и помяните меня, кому предстати теперь перед престолом Господним! И о себе помыслите, каково придет внукам вашим при полной-то, не подсудной уже никому власти самодержавной!".
      Время споров княжеских уходило на долгие столетия, и каков бы ни был тот или иной государь на московском троне, он с неизбежностью будет продолжать дело московское. Почитать бы всю эту серию "Государи Московские" нынешним володетелям Москвы, или нет на них патриарха Алексия - мудрого наставника московского престола? Как тогда невозможно уже было остановить собирание земель вокруг Москвы, так теперь невозможно остановить распад? Неужели все попытки сегодняшних государственников российских - "труды вчерашнего дня, безнадежно запоздалые при всей правоте и основательности"? Неужели и мы сейчас провожаем целую историческую эпоху? И какую? Бесовщину 70 большевистских лет или же 600 лет после битвы? Да некому же и объяснить.
      А может, отринуть с болью и досадой все ныне утраченное и до нового пассионарного подъема Руси - на мой взгляд, неизбежного - заняться реальным спасением русского московского центра? Ведь и об этом роман Дмитрия Балашова тоже. Задумано было так Дмитрием Михайловичем или рука высшая вела его перо, превращая исторический роман в исследование о путях спасения Руси, в молитву о России?
      То в одном, то в другом месте романа из уст средних людей и из уст властителей слышим мы о замысле, великом и утопическом, византийских правителей: объединить весь православный мир в противостоянии язычникам и иноверцам. Уже и деньги идут на исполнение замысла, и миссионеры его разъезжаются по миру. "Патриарх мыслит совокупить противу бесермен всех православных государей": Ольгерда из Литвы и московского князя Дмитрия, правителей Сербии, Булгарии, Влахии... Но вокруг чего? Ничтожного византийского императора? "Где те живые силы, без которых все затеи Филофеевы не более чем мечтание и бред души?" - задается вопросом прозорливый Алексий. Не нужна Ольгерду православная Византия, все более тянется он к католическому миру. Нет реальных сил ни в греках, ни в булгарах. Вот почему делает ставку Алексий не на Новгород, не на Тверь или Суздаль, а на Москву, ибо видит: здесь заключено спасение веры. Потому и связывает судьбу митрополии с судьбой единого Московского государства. Не за обреченную византийскую идею сражаются герои "Святой Руси", а за крепнущий русский мир, несоединимый с Западом.
      В XIV веке понимали русские люди то, что отказываются понимать ныне наши временщики: "...в европейском католическом доме поляки поместятся в передней, мы же, русичи, найдем место разве на скотном дворе, где нами будут помыкать все, кому не лень; и не потому, что католики злы, люди нигде не хуже и не лучше друг друга... Попросту мы - иные, и нам не сжиться с ними. А ежели ся переделать - сломать!"
      Духовный глава Руси Алексий становится главным героем этого романа, и не случайно - так же, как в другом романе о том же времени, опубликованном в "Нашем современнике", Дмитрий Балашов делает главным героем Сергия Радонежского. Они подытожили духовный взлет, далее пошли уже дела мирские, как бы велики они ни были, даже и само поле Куликово было возможно лишь при таких духовных наставниках...
      Да и те сильны в истории народной, потому что определили "мощное основание народной воли", не зависящее от тех или иных князей, патриархов или ханов.
      Дмитрий Балашов показывает нам жизнь Алексия: и в миру, и в интригах, и в помыслах духовных, - но неизменно направленную на укрепление оживающей после многих набегов и междоусобиц Московской Руси.
      Он оставил Киев, видя его слабость, зависимость от католиков, он оставил "попытки связать распадающееся целое, презрев тщету противустать времени, на каковом пути и его, и Русь ожидал бы роковой конец, постигший победоносную дотоле Литву".
      Что было бы, согласись Алексий с замыслами Византии, займись попытками связать распадающееся,- очевидно, еще больший распад самой Руси?! Не нам ли дается из времен Куликова поля предупредительный сигнал: оставьте все, займитесь главным, собиранием народной воли, - и только тогда "лопаются нити заговоров, рушат и нуты тайных соглашений". Как ярко живописуются художником все эти заговоры, уходящие своими нитями в Венецию и Геную, в Орду, в Константинополь.