- Мементо мори, Кожинов Вадим!
      Смерть, как жена, к другому не уйдет,
      Но смерти нет, а водка не берет.
      Душа верна неведомым пределам.
      В кольце врагов займемся
      русским делом.
      Нас, может, двое, остальные - дым.
      Твое здоровье, Кожинов Вадим.
      Место первого поэта России, которое по праву заслужил Юрий Кузнецов, принесло ему больше печали и новых тревог, чем душевного спокойствия. В конце концов, он изначально выбрал наиболее трудный путь. А еще вернее, пошел по пути, определенному судьбой. Не было бы войны, не было бы такого Кузнецова. Не было бы гибели отца, трагедии безотцовщины, не было бы и удивительных строк, открывших России и миру такого Кузнецова. Как быстро это стало уже классикой:
      Шел отец, шел отец невредим
      Через минное поле.
      Превратился в клубящийся дым
      Ни могилы, ни боли...
      .....................
      Столб крутящейся пыли бредет.
      Одинокий и страшный.
      С тех пор с ним всегда в поэзии образ дыма, образ пыли - образ отца, образ смерти, образ внезапной пустоты. "Отец! - кричу. - Ты не принес нам счастья! / Мать в ужасе мне закрывает рот". Получается, что гибель отца дала нам такого поэта. Изначальная точка отсчета поэзии Кузнецова - в его личной трагедии. "Вот он встает, идет, еще минута - / Начнется безотцовщина сейчас!/ Начнется жизнь насмешливая, злая / Та жизнь, что непохожа на мечту.../ Не раз, не раз, о помощи взывая, / Огромную услышу пустоту". Страдания и гибель перерастают в энергию будущих поколений, будь это дети 1937 года, будь это дети фронтовиков. Отсюда уже и знаменитое: "Я пил из черепа отца / За правду на земле, / За сказку русского лица / И верный путь во мгле..." После гибели осталась лишь мгла, и уже самому Юрию Кузнецову нужно было выбирать свой русский путь. Земля все былое забыла. Забыли и сверстники, многие из них. Ощущение трагичности обострилось в Москве, в буреломе событий, в жизни на пределе. Как бы ни любил поэт родную Кубань, как бы ни клялся ей в верности, но, думаю, не было бы той Москвы шестидесятых, семидесятых годов, не было бы Кубы с острым предчувствием предстоящей атомной войны - не было бы и соприкосновения Юрия Кузнецова с тем Олимпом, на который он оказался вознесен. Был бы обыкновенный традиционный неплохой поэт, не более.
      Там на Кубе он, мальчишка с автоматом в руках, всерьез собирался повторить подвиг отца.
      Я погибну на самом рассвете,
      Пальма Кубы меня отпоет.
      Командиры придут попрощаться,
      Вытрет Кастро горошины с глаз.
      Как мальчишка, заплачу от счастья,
      Что погиб за народную власть.
      Трагичность дала поэту и выход в космос, вывела на вселенский простор. Уже в силу всей своей поэтической системы, он вначале стал всемирным поэтом, поэтом мирового пространства, а уже затем, в разговорах и спорах с Вадимом Кожиновым, постигая в себе русскость, а в судьбе отца и в своей судьбе особый русский путь, он с олимпийского мирового пространства скорее вернулся на нашу землю, в координаты русской поэзии. Такое случалось в России не раз, с ранними славянофилами, выходцами из германских университетов, с Федором Тютчевым. Это не путь Николая Рубцова, поэтического друга и поэтического соперника, идущего от деревенской околицы ввысь, неся в себе образ песенной Руси. Это путь изначально всемирного поэта в свою национальную нишу. Возвращение блудного сына, затерявшегося в олимпийских просторах. С собой он в нашу национальную сокровищницу принес и Данте, и Шекспира, и священные камни европейских святынь. "Отдайте Гамлета славянам!" Он уже наш, он сегодня непонятен англичанам и датчанам, а русским его рефлексия, его приглушенные рыданья роднее всех родных. И русский "Гамлет шевельнулся / В душе, не помнящей родства". И Юрий Кузнецов присваивает России, присоединяет к русской культуре немецкие и скандинавские мифы и предания, поэзию кельтов, французскую вольность Вийона:
      Мы поскачем во Францию-город
      На руины великих идей.
      ...........................
      Но чужие священные камни,
      Кроме нас, не оплачет никто.
      Его мрачный Дант - это уже русский Дант, его Гомер - это уже русский Гомер. С достоевской всечеловечностью он не присоединяет провинциальную Россию к цивилизованному миру, а присоединяет к России всю мировую культуру. С простотой милосердия он былых врагов превращает в заклятых братьев, отрицая битву идей, он создает единый мир знаков и символов, образов и мифов.
      Отправляясь к заклятым врагам,
      Он пошел по небесным кругам
      И не знал, что достоин бессмертья.
      В этом мире, где битва идей
      В ураган превращает людей,
      Вот она, простота милосердья!
      Вот такая, вбирающая в себя все милосердие и доброту, простая и голая славянская душа становится центром его олимпийского поэтического простора. Зевс переместился в Россию с ее кондовыми снами, с провалами в прошлое и с забегами в будущее. Его славянин то спит сто лет подряд, невзирая на копошащихся вокруг европейских человечков, то вырываясь из истории по-петровски или по-сталински опережает все развитие мира.
      Качнет потомок буйной головою,
      Подымет очи - дерево растет!
      Чтоб не мешало, выдернет с горою,
      За море кинет - и опять уснет.
      И не поспоришь - так все у нас и происходит. Поэт не придумывает, не восхваляет - он дает концепцию нашей жизни, ее стратегический замысел. Образы его России всегда мифологичны и фольклорны, даже если это создаваемый им лично миф, творимый им фольклор. Он мог бы вполне спокойно существовать и в дописьменный период, чего не скажешь о большинстве иных даже высокоталантливых сверстников. Потому он и первичен, что живет в пра-слове, в устном слове, и мог бы варварам в козлиных шкурах творить их мифы. Дописьменной поэзии не нужны были детали, предметные признаки, и потому у Кузнецова никогда не найдем ни ландшафтных, ни бытовых подробностей. Как говорит сам поэт: "Я в людях ценю то, что есть в них от вечного, непреходящего. Да и не только в людях. Например, можно любить Европу-женщину - абстрактно, а можно по-человечески, как героиню бессмертного мифа, быть, так сказать, соперником Зевса... проблему времени снять... Людей ты в понятие не вместишь. Они шире и глубже любого понятия. В образ - может быть, и вместишь. В символ - тем более". И потому его поэзия - всегда поэзия символов, о чем бы Кузнецов ни писал. Свое время он чувствует лишь как видимую вершину айсберга. И всегда старается вместить подводную, глубинную суть вещей и людей, событий и мыслей. Для него простой человек - всегда мудрый человек. Мир его подробностей - вне быта, это сапоги повешенного солдата, идущие мстить сами по себе, это череп отца, по-шекспировски дающий ответ на тайну земли, это младенец, вырезанный из тела матери, чтобы потом стать Сергием Радонежским... Деталь уплотненная, обобщенная до символа.
      Он и в лирике своей, в самой интимной и смелой поэзии мыслит символами, он видит в женщине, в возлюбленной, в жене ее древний смысл, ее сокровенное знание, вложенное Богом. "О древние смыслы! О древние знаки! Зачем это яблоко светит во мраке?" И на самом деле, не виден ли в любой из женщин тот древний жест Евы, срывающей запретное яблоко? Даже если ее толковать лишь как искусительницу, это никак не принижающее, не унижающее, хотя и сомнительное толкование, ибо всегда рядом с женщиной-искусительницей стоит знак и женщины-матери, и как один знак отделить от другого? И как стать матерью, не став на путь любовного греха? Скорее женщина в поэзии Кузнецова чище и вернее мужчины. И в преданности человеку видна не рабская зависимость, а идея служения. Если честно, я восхищаюсь самими образами кузнецовской любовной лирики.
      Ты выдержал верно упорный характер,
      Всю стер - только платья висят.
      И хочешь лицо дорогое погладить
      По воздуху руки скользят.
      Восхищаешься женской преданностью и возмущаешься этим "упорным характером", способным лишь примитивно покорять и завоевывать. И так в каждом стихотворении - не мелочи сюсюкающих подробностей, а целая вселенная любви. А если и бой, то бой на равных: "Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться / Над тем, что говорил тебе: люблю". И вот два мира встречаются вновь, равных, но разных:
      Ты женщина - а это ветер вольности...
      Рассеянный в печали и любви,
      Одной рукой он гладил твои волосы,
      Другой - топил на море корабли.
      Как творец символов, Кузнецов - философ и мыслитель, но как поэт дописьменной поры, поэт первичных смыслов, он не приемлет философскую лирику. Это тот самый случай, когда мухи отдельно, а котлеты отдельно. В любви ли, в политике, в которую он не боится заглядывать, в гражданском бытии своем он противопоставляет банальному миру бессмысленных аллюзий и интриг мир высокого, но неизменно трагического бытия. Бытие манит в бездну. Он стремится к бездне, но никогда не поглощаем ею, ибо в бездне мирового простора он просматривает и лучи русской Победы. Там, где другие цепенеют от страха и растворяются в небытии, русский мир Юрия Кузнецова лишь стоически крепнет, как символ мирового духа.
      Я скатаю родину в яйцо.
      И оставлю чуждые пределы,
      И пройду за вечное кольцо,
      Где никто в лицо не мечет стрелы.
      Раскатаю родину свою,
      Разбужу ее приветным словом
      И легко и звонко запою,
      Ибо все на свете станет новым.
      Многим такое видение родины покажется космополитическим. Но ведь никто не просит понимать кузнецовские образы в примитивно пространственном выражении. А вот перенести Родину, как не раз и бывало, через столетия татарщины, через лихолетья смутного времени, через комиссарство и интернационализм, через ельцинское проклятое десятилетие, чтобы потом раскатать в новом времени, достигнуть нового могущества,- это уже символика Юрия Кузнецова. Равнодушие его и его героев к событиям - всегда показное, с народной хитринкой. Он не отворачивается от гримас времени, не чужд политике и всегда последовательно утверждает державность поэтического мышления. Любая великая поэзия по Кузнецову - державная поэзия. "Голос государства слышали и Державин, и Пушкин. И Лермонтов, и Тютчев, и такие поэты в прозе, как Гоголь и Достоевский... Нам ли об этом забывать?.. В шуме водопада Державин слышал эпическую мощь государства. Лермонтов создал не только Печорина, но и Максима Максимовича. Но еще раньше Лермонтов писал: "Полковник наш рожден был хватом, / Слуга царю, отец солдатам..." "Слуга народа" - уточнил Исаковский, автор великого стихотворения "Враги сожгли родную хату"... И поэт должен слышать голос державы. Ибо, по слову того же Блока, тот, кто прячется от этого голоса, разрушает и музыку бытия".
      Поэтому сам Кузнецов добровольно в период нынешнего поглощения видимого на поверхности литературного процесса фальшивыми либералами и любителями метафорических пустот ушел в подземный мир национальной поэзии, игнорируя и новейшее сетевое рапповство космополитических варваров виртуальной реальности, сетевое рабство мелкоскопических поэтиков и поэтессиков. Стал первым поэтом русской диаспоры внутри России. Но и в этом добровольном заточении, не прельщаясь мнимой свободой и приманками грантов Сороса и премий Букера, Юрий Кузнецов, может быть, сделал свой высший шаг. И он уже не поэт какого-то круга, и ему уже нет дела до примитивного заговора молчания либеральствующих окололитературных лакеев. Пусть себе молчат. А он себе идет и идет. И его новый внутренний двигатель - это путь, заповеданный нам Христом. Ему по этому новому пути идти неимоверно труднее, чем другим, легко прыгающим из атеистического виршеплетства в неофитство кликушества. "Но горный лед мне сердце тяжелит. Душа мятется, а рука парит". Олимпийский ветер смирился перед Царством Небес
      ным. Смиримся и мы перед его поэтическим подвигом.
      Отговорила моя золотая поэма.
      Все остальное
      и слепо, и глухо, и немо.
      Боже! Я плачу и смерть отгоняю рукой.
      Дай мне смиренную старость
      и мудрый покой.
      Николай Рубцов
      Рубцов Николай Михайлович, поэт. Родился 3 января 1936 года в поселке Емецк Архангельской области, погиб 19 января 1971 года в Вологде. Отец погиб на фронте, политработник, мать умерла, когда Рубцову было шесть лет. С 7 до 14 лет воспитывался в детском доме села Никольское Вологодской области. В 1950 году закончил Никольскую школу-семилетку, затем поступил в лесотехнический техникум в Тотьме. Успел поработать на тралфлоте, служил на Северном флоте. Уже там писал стихи и печатался во флотских газетах. После демобилизации работал в Ленинграде на Кировском заводе. Ходил в литературное объединение. В 1962 году поступил в Литературный институт. Сблизился с С.Куняевым, В.Соколовым, А.Передреевым, В.Кожиновым. Из Литературного института то исключали за проступки, то восстанавливали, но авторитет поэта рос уже в те годы. С 1964 года - автор журналов "Молодая гвардия", "Октябрь", "Юность" и др. В 1965 году выходит в Архангельске книга стихов "Лирика", а в 1967 году в Москве "Звезда полей". Был принят в Союз писателей России, получил квартиру в Вологде. В 1969 году вновь в Архангельске выходит книга "Душа хранит", и вскоре в Москве - последняя прижизненная книга "Сосен шум". Налаживалась жизнь, слава поэта уже при жизни, особенно благодаря усилиям Вадима Кожинова, крепла с каждым годом, и вдруг - такая трагическая гибель от руки женщины, поэтессы Людмилы Дербиной. Убит женщиной, которую собирался назвать женой. Поэт как предвидел: "Я умру в крещенские морозы..." Похоронен на Вологодском кладбище. Прекрасный памятник поэту в Тотьме поставлен Вячеславом Клыковым. Его лучшие стихи уже давно вошли в русскую классику, наравне с Сергеем Есениным и Федором Тютчевым.
      ТИХАЯ МОЯ РОДИНА
      В.Белову
      Тихая моя родина!
      Ивы, река, соловьи...
      Мать моя здесь похоронена
      В детские годы мои.
      - Где тут погост? Вы не видели?
      Сам я найти не могу.
      Тихо ответили жители:
      - Это на том берегу.
      Тихо ответили жители,
      Тихо проехал обоз.
      Купол церковной обители
      Яркой травою зарос.
      Тина теперь и болотина
      Там, где купаться любил...
      Тихая моя родина,
      Я ничего не забыл.
      Новый забор перед школою,
      Тот же зеленый простор.
      Словно ворона веселая,
      Сяду опять на забор!
      Школа моя деревянная!..
      Время придет уезжать
      Речка за мною туманная
      Будет бежать и бежать.
      С каждой избою и тучею,
      С громом, готовым упасть,
      Чувствую самую жгучую,
      Самую смертную связь.
      Николай Рубцов, 1964
      НЕОЖИДАННОЕ ЧУДО
      РУБЦОВА
      Николай Рубцов естественен в русской классической поэзии.
      Рубцов неожидан и с трудом вписывается в поэзию своего поколения. Среди поэтов-шестидесятников он кажется неким классическим анахронизмом. Евтушенко и Ахмадулина, Вознесенский и Окуджава спешили вперегонку за своим временем, подстраивались под ту или иную эпоху. Николай Рубцов подпитывался от животворных корней народной культуры и потому был более сокровенен и невосприимчив к суете времени. Вот потому его срезали под корень как ненужного прогрессу - так же, как срезали раньше Сергея Есенина и Павла Васильева.
      Николай Рубцов - мой земляк, с того русского Севера, который в эпоху крушения русской духовности сумел стать удерживающим центром. Не случайно именно русский Север породил еще одно уникальное явление культуры XX века деревенскую прозу, от Федора Абрамова до Владимира Личутина. Север сохранил миру русский эпос. Может быть, потому его нынче держат в таком запустении, что боятся - вдруг какой-нибудь Илья Муромец вырвется из недорубленных северных лесов?!
      Судьба Николая Рубцова - это и судьба русского Севера. Сиротство, детдомовщина, отрыв от корней - на это в какой-то мере были обречены все русские люди. Таким, как Николай Рубцов, досталось поболе всех. Сиротство никого не украшает. Не вина это, а большая беда, грусть неизлечимая. Окунувшись с детства в мир зла, насилия, грубости, одиночества, трудно обрести стабильность и уравновешенность. Потому именно детдомовец Рубцов так обостренно описал в своих стихах тихие радости деревенского лада, что сам был их лишен, наблюдал за ладом из угрюмых окон деревенского приюта. Из той же детдомовщины - метания и неуравновешенность Виктора Астафьева, Владимира Максимова. Оттуда же неизбывная тоска по дому, по оседлости и в то же время неумение жить в доме, в оседлости, кочевое сознание. Валентин Распутин или Василий Белов, при всей видимой близости к Николаю Рубцову, воспринимают мир совсем по-иному.
      Как же ненавидел свою неустроенность, свою кочевую поэт! Своими светлыми лирическими стихами он отрицал свое пьянство, свой неуют, свое сиротство. Он, может, даже неосознанно бросил свой мощный вызов тем силам, которые обрекли его Россию на бездуховность и бездумность.
      Россия, Русь! Храни себя, храни!
      Смотри, опять в леса твои и долы
      Со всех сторон нагрянули они,
      Иных времен татары и монголы...
      Вся сегодняшняя Россия похожа на Колю Рубцова, в шарфике, в драном пальтишке мечущегося в поисках своего угла. Вроде бы обрел, нашел пристанище, кончилось великое кочевье... Жена, дом... Оказалось, подмена. Вместо жены - женщина, вместо дома - квартира. Здесь и ждала его смерть, жуткая, жестокая. Неужели такая судьба ждет и Россию? Неужели эти "иновременные татары" сумеют расправиться со все еще святой Русью? Пусть в рубищах, пусть в корчах от насланных болезней, но непоколебимо святой, как был святым, высокодуховным, чистым и сам Николай Рубцов при всех своих сиротско-кочевных выходках. Благополучный синклит поэтов
      сверстников уступал Родину, отказывался от своей жертвенности. Бог выбрал Николая Рубцова и не ошибся. Кто из нынешних благополучных бросит в него камень?
      Глубинная русская духовность, подземная Русь даже не отзывалась на все быстротекущие российские перевороты и была права. В этом ее победность, ее русский менталитет. Сквозь сражения и поражения, сквозь космодромы и полигоны, участвуя во всем этом, она одновременно и царит над этим:
      Мир такой справедливый,
      Даже нечего крыть...
      - Филя, что молчаливый?
      - А о чем говорить?..
      Совершенная и простая форма его стихов созвучна русской душе. Поэтому после Есенина он стал вторым в столетии таким же народным поэтом. Увы, и судьбы их в чем-то повторились. Николай Рубцов писал о своем старшем собрате:
      Да, недолго глядел он на Русь
      Голубыми глазами поэта.
      Эти строчки оказались пророческими и для него самого. Но жива и будет жить его неожиданная для нашего скомканного времени классическая поэзия. Неожиданное чудо Рубцова спасительно для всей русской культуры.
      Валентин Сорокин
      Сорокин Валентин Владимирович родился 25 июля 1936 года на хуторе Ивашлак Зилаирского района Башкирии. Поэт, публицист. После окончания профтехучилища около десяти лет работал крановщиком мартеновского цеха на Челябинском металлургическом заводе. Учился в горно-механическом техникуме и на Высших литературных курсах при Литературном институте. Работал в журналах "Волга", "Молодая гвардия", в издательстве "Современник". Первая книга стихов вышла в Челябинске в 1960 году. Своим литературным учителем считает Василия Федорова. Автор многих книг стихотворений и поэм. Лауреат премии Ленинского комсомола. Член Союза писателей СССР с 1962 года. Проректор Литературного института. Сопредседатель Союза писателей России. Живет в Москве.
      РАССТРЕЛ В ЕКАТЕРИНБУРГЕ
      Подписал решение о расстреле царской семьи
      Председатель исполкома
      Уральского совета
      Белобородов А.Г. (Янкель Вайсбарг)
      Бил в лицо императора жуткий еврей,
      Из тяжелого бил, по глазам, револьвера.
      Мать кричала, всходила багровая эра,
      Пули прыгали, раня детей, не зверей.
      И наследник-сынишка кровавил полы,
      Вместе с сестрами плыл
      в преисподню мирскую.
      Троцкий реял в Москве?..
      Раствориться рискуя,
      Бриллианты на мертвых сверкали
      из мглы...
      За вагонами золота и серебра
      Торопились Юровские и Микояны,
      Кровью дедов до одури сыты и пьяны,
      Не сулящие правнукам нашим добра.
      И недаром среди запредельных крамол
      Есть крамола-молва,
      слышать это не внове:
      "Иудейскому богу-жрецу Иегове
      Кровь царевича подана прямо на стол!"..
      О, Россия, тебя замордует садист,
      С бороденкой,
      грязнее исшарканной швабры,
      Нас он держит сегодня,
      схвативши за жабры,
      В звездах чудится плач,
      в поле кружится лист.
      Царь с просверленной красною дыркой
      во лбу
      Через время бредет... Каменеет царица...
      Вон собаки конвойных...
      Меж ними струится
      Трасса крови
      палач захлебнулся в гробу.
      Пропадает народ, как под зноем трава.
      Как солома течет, пепелится, как вата,
      Если здесь Революция не виновата,
      Значит, каждая пуля повсюду права.
      Потому и от Смольного до Колымы,
      Изымая, дробя кимберлитовы руды,
      В мерзлых ямах, седей,
      чем алмазные груды,
      Мы лежим укокошены бандою, мы!..
      Валентин Сорокин
      ВЕК РУССКИХ ТРАГЕДИЙ
      Беседует Владимир Бондаренко
      Владимир Бондаренко. Валентин, ты - человек XX века. Как ты оцениваешь свой век?
      Валентин Сорокин. Вопрос для меня неожиданный, и знаешь почему? Я каждый день об этом думаю, но ни разу меня никто не спросил. И если я резко отвечу, не обижайся и ты на меня. Я считаю, что XX век - век-убийца моего родного русского народа. Почему? Ты посмотри, как началось с революции 1905 года, так до конца века одни войны, революции и репрессии, без передыху, ни конца, ни края нет. Наши с тобой, Володя, родители и старшие братья прошли по две-три войны. Как тут можно было уцелеть народу и его культуре, его быту и традициям? Сначала одна революция, потом Первая мировая война, другая революция, гражданская война, война с финнами, коллективизация, белокитайцы, потом японцы, Вторая мировая война, небольшая передышка и потом Афганистан, перестройка, Чечня и все горячие точки... Мною и тобою уважаемый писатель Иван Шевцов прошел три войны. Эта чисто истребительная стезя нашего народа длилась, как бесконечная эпопея, весь век. Меня раздражает, когда говорят, что, мол, не надо обманывать, на Соловках не пять тысяч расстреляли, а пятьсот человек, на Колыме не один миллион умер, а семьсот тысяч. А я думаю: "Ну, как не стыдно, ведь это же не мухи сидели. Твои отцы и деды, ни в чем не повинные. Исчезли же целые слои русского населения, да еще какие - купечество, дворянство, священники и все крепкие крестьяне. Если мы коснемся того, почему мы так поредели, то и увидим, что XX век воистину - век-убийца русского народа... Ни один народ так не истреблялся, как наш. Оттого и рухнула великая держава СССР. Нельзя говорить постоянно о Сталине. Это вызывает у людей невольную ревизию своего пути. А наш путь - только кровь и кровь. Вот поэтому, интуитивно боясь новой крови, наша женщина перестала рожать. Почему таким многомиллионным-то стал народ русский? Потому что он умел рожать и беречь детей. До десяти-пятнадцати детей рождалось даже в наших северных российских семьях. Теперь же рождаемость катастрофически падает, и мы становимся страной стариков. Пополняемся лишь за счет других народов. Я люблю свой народ, поэтому я не могу не уважать, не любить и все другие народы. Но как же так - из-под ног наших уходит наша родная земля, исчезает с земли с каждым годом на миллион народ русский, и все молчат. И о русской проблеме даже у нас в России, в нашей же Думе нельзя сказать ни слова - обзовут фашистом.
      В. Б. Валентин, во многом соглашаясь с тобой, вот о чем хочу спросить. На самом деле жертвы среди нашего с тобой, русского, народа были колоссальные. Но ведь одновременно в этом ХХ веке было столько великих побед. И мощь России именно в ХХ веке была тоже колоссальной. Как соединить эту истребительность и величие? Нет ли в этом какого-то противоречия? На крови была построена великая цивилизация, великая наука, великая культура... Ты обвиняешь советскую цивилизацию в этой гибели русского народа?
      В. С. Я не только не являюсь человеком, не уважающим советскую цивилизацию, а считаю себя ответственным за советскую власть человеком. Я считаю, вот в чем была наша огромная ошибка. Мы отказались от нашей православной веры. В конце жизни Иосиф Сталин начинал понимать эту трагедию. Мало кто знает о его последней беседе с патриархом. Патриарх приехал к нему вечером, а уехал утром. О чем они проговорили столько времени? Он же очень уважал патриарха Алексия, награждал его. Удивительные отношения были между ними. И все было нацелено на то, чтобы возродить, пополнить наш народ. Казалось, что кончился истребительный период и впереди нас ждет только возрождение. А получилось после него вот что: опять при Хрущеве стали бить по Православию, народ русский стали посылать то в Казахстан на целину, то на все стройки и в Средней Азии, и в Закавказье, и даже в Прибалтике. Все - за счет русского народа, его разбросали по всем республикам, шла сплошная вербовка. Потом вот эти общежития. У нас до сорока лет люди жили в общежитии. Какая же семья будет? Я сам в общежитии жил металлургического завода, знаю, что это такое. Мы все говорили о будущем, говорили о грядущем: помогать Корее, помогать Китаю. Кому только мы не помогали, где только нет наших могил, а свой народ тем временем вымирал, и главное, дух у него падал. Национальное самосознание выветривалось. Вы посмотрите наши деревни. Ведь мы не Германия, мы не Польша - мы имеем огромную территорию. У нас должны быть многолюдными наши хутора и деревни... Ну, хорошо, я согласен, уже после перестройки этот самодур Ельцин окончательно доконал, разорил и деревню и город, а двадцать лет, тридцать лет назад мы, поехав по нашей русской деревне, не увидели бы разорения? Не увидели бы старух, похожих на кособокие избы, и избы, похожие на этих старух? Только по нашему Уралу ты поедешь - у нас только вдовы да вдовы. У нас стариков на завалинках не увидишь. Значит, надо было думать в советское время и о русском народе, и о русской деревне. Только вперед и вперед гнали. И - давай коммунизм! А за счет кого? Только за счет нашего народа. Многие народы похоронили лучших своих сынов: татары, узбеки, буряты - все это правильно! Но если верно, что русские люди - скрепы, которые держат всю великую державу, то нужно было думать, в первую очередь, и о них. Не делая этого, мы многое потеряли. Более того, в русском народе мы настолько вытравили национальное чувство, национальное самосознание, принадлежность к русскому, что на наших глазах он перерождается отнюдь не в лучшую сторону. Это становится катастрофой. Узбеки, татары, якуты: у них каждый - человек. Я столько изъездил по стране, всю жизнь свою вел отделы национальной литературы: в "Молодой гвардии", в "Современнике", в Правлении Союза писателей России. Понимаете, встречаюсь с якутом, он говорит о своем народе, как о частице самого себя. Он его ухом слышит, сердце вместе стучит, совесть у них едина, заботы у них едины. Встречаюсь с русскими боятся даже говорить, что они русские. Должна работать печать, театр, телевидение, чтобы возродить наш национальный дух, возродить семью, возродить самоуважение народа. У нас же все наоборот. Одни издевательства и насмешки. В каком бы народе потерпели это?! Более того, если бы мы не были страной с разрушенными храмами (когда я детей возил, я глаза им закрывал, чтобы они не смотрели на разрушенные храмы, на эти сбитые кособокие кресты), а были бы храмовой державой, храмовым неразрушенным народом, - мы бы это телевидение и все эти издевательские передачи в миг бы изменили. Ты посмотри, Володя, посмотри, друг мой, на мальчишек. Я хожу по деревенским школам и вижу - ведь у нас есть девяти-одиннадцатилетние алкоголики. Мы пиво внедряем так, как мать молоко не внедряла. Мы заткнули совесть, заткнули национальное самосознание, заткнули здоровье - пивом, водкой и неуважением ко всему русскому народу.
      В. Б. Валентин, все-таки получается, что, строя великую цивилизацию, мы сами надорвались? Но почему наш народ так смиренно переносил все эти тяготы и не шел на явное сопротивление, а смирялся и глотал все унижение? Ведь правильный упрек: вы говорите, что разрушены храмы, а кто же виноват? Тот же еврей и скажет: у нас вот в Израиле синагоги и даже ваши православные храмы не разрушают, а у вас разрушают. Кто же вам виноват? И ведь в этом есть какая-то правота. Есть силы зла - они явны. Но мы сами должны внутри страны, внутри самих себя отвечать за свой народ, независимо от сил зла. Можно свалить на посторонние силы зла: вот, виноват Израиль, виновата Америка. Но почему мы сами - русский народ - увы, так спокойно относились и к разрушению храмов, и к разрушению семьи? Ты задумывался как писатель об этом?
      В. С. Да, конечно. Иногда думаю: почему же мы такой равнодушный народ? А на самом деле, горькое его неучастие в самозащите, в самообороне - это результат тех самых жестокостей. Вот ты посмотри, у меня такое ощущение, что вместе с народной советской властью, вместе с народной революцией рождалась и троцкистская контрреволюция. И она начала истреблять русский народ, и мы долго жили страхом. Мой дедушка, например, боялся мне казачью фуражку показать, прятал ее в сундук. Только на одном Урале истребили больше двух миллионов. Яков Михайлович Свердлов незабвенный и его сподручные любых национальностей... А когда копнули его сейфы, у него оказалось свыше семисот килограммов драгоценностей - золото, бриллианты царские. Вот какой коммунист. Теперь, допустим, я приезжаю в Тунис, и узнаю, что в годы революции туда бежало больше трехсот тысяч моряков. Чуть не весь Черноморский флот бежал туда, спасаясь от расстрелов. Или вот, допустим, я читаю - шестьдесят тысяч полегло под Царицыном. Это опять по ошибке, да? Какая-то трезвость должна была быть. Беречь надо было народ свой. От войны с немцами мы откачнулись в период революции. Но на целое десятилетие завязли в братоубийственной гражданской войне. Потом взялись за крестьянство. Пусть меня никто не упрекает в том, что я не советский человек. Я самый советский человек. Беда в том, что за десятилетия этого грабежа, уничтожения русской нации - самым страшным ругательством на государственном уровне было обвинение в русском шовинизме.