С. К. Знаешь что, Володя, таких крупных, катастрофических ошибок за это время в редакции не было...
      В. Б. А ты не обидишься, если я назову одну из них, на мой собственный взгляд, как члена редколлегии журнала. Помнишь, я пригласил в самом начале перестройки тебя на встречу с приехавшим в первый раз после эмиграции Владимиром Максимовым, а затем спустя какое-то время передал тебе рукопись его нового, только что законченного романа о Колчаке. Если бы мы опубликовали в журнале этот крепкий роман, даже если он и не стал бы явлением в литературе, то думаю и следующий, последний свой замечательный роман "Кочевание до смерти", - он бы тоже принес в "Наш современник". Лично я сожалел о такой потере для журнала...
      С. К. Я, Володя, очень хорошо знал Максимова еще в шестидесятые-семидесятые годы. У нас были откровенные разговоры. И когда он уезжал, один из последних разговоров его был со мной. Когда я стал главным редактором и давал одно из первых интервью в "Литературной России", меня спросили о литературе русского Зарубежья. Я немножко самонадеянно сказал: "Ну, а кто там есть?.. Там почти никого нет, кроме Владимира Максимова". Никто из них не написал за рубежом ничего столь значимого, чтобы это было для нас интересно...
      Через день Володя Максимов позвонил мне из Парижа, меня не было дома, и он просил передать: "Спасибо Стасику, что он вспомнил меня". Когда ты, Володя, принес рукопись максимовского романа о Колчаке, и я прочел его, то, честно говоря, почувствовал какую-то его схематичность. Не было в нем такого изумительного максимовского бытописания, как в "Семи днях творения". Тогда я его отстранил только потому, что у меня уже были запланированы "Побежденные" Римской-Корсаковой. На мой взгляд, этот роман о судьбе белой идеи, о судьбе дворян, выживающих при Советской власти, был гораздо более эпохальным, более серьезным, более художественно значимым, нежели роман Владимира Максимова, а печатать мне его нужно было целый год. Он так и остался сознательно незамеченным так называемой литературной общественностью. Вот цена их объективности. Я колебался: печатать или не печатать Максимова. Но два романа на близкую тему журнал бы не осилил. Только из этих соображений я не стал печатать Максимова. Я бы мог сказать, что, Володя, мол, через год напечатаем. Но он еще больше бы обиделся...
      В. Б. Ну что ж поверим, что ничего художественно значимого ты не отклонил. Вот тебе второй вопрос. А сожалеешь ли ты о публикации каких-то произведений, абсолютно ненужных журналу? Были ли какие-то "обязаловки", за которые тебе потом было бы стыдно? Все ли ты сегодня способен перечитать в своем журнале и согласиться с необходимостью подобных публикаций?
      С. К. Горько сожалею о том, что в какое-то время я чересчур рьяно приступил к пересмотру советской истории. Я бы и сейчас напечатал обязательно "Октябрь 1916 года" Александра Солженицына, но вот мы напечатали две статьи Солженицына: его "Слово о Твардовском" и "Письмо в Секретариат Союза писателей СССР". Сейчас перечитал и вижу, что это пропагандистские, поверхностные инвективы. Автор совершенно не предвидел того, чем окончится этот исторический период и какая разруха наступит в результате всех его усилий, которые Запад всемерно поддерживал. Сейчас бы я такие материалы, потрафляющие разрушительному процессу в России, печатать не стал. Жалею, что опубликовал очень средний и занявший много места второстепенный роман Валентина Пикуля "Сталинград". Он был не додуман, не дописан до конца. Магия имени меня завлекла. Ради подписки, ради популярности я пошел на эту публикацию и ошибся.
      Жалею, что без серьезных комментариев напечатали речи Столыпина, письмо Ленина о русской церкви. Мы, как и все, в какой-то период увлеклись перестройкой всего и вся. Мы не понимали всей значительности того, что происходило с Россией, не понимали, к чему это все ведет и кто управляет процессом. Мы не понимали и значимости прошедшего советского времени. Масштабность этого всемирно исторического явления видна только сегодня. И то не всем. Мы тогда зациклились на одних теневых и негативных сторонах уходящей исторической эпохи. И совершенно не могли предположить, какая катастрофа ожидает в скором будущем всю нашу страну. Оголтелый антисталинизм - ему мы тоже отдали дань. Есть в антисталинской кампании и наш легкомысленный вклад. Теперь я вижу: дело не в Сталине, а в историческом развитии России.
      В. Б. Третий вопрос на конкретную тему. А что бы ты хотел опубликовать? Давай абсолютно свободно помечтаем, какие бы имена тебя бы порадовали, если бы они вдруг появились в журнале? Кого бы ты мечтал пригласить в "Наш современник" из ранее недоступных авторов? Или из отошедших за последние годы? Кто бы не только не помешал, а наоборот, украсил бы страницы журнала?
      С. К. Я сожалею, что мы опубликовали лишь в виде книги, но не на страницах журнала, "Историю масонства" в шести томах Бориса Башилова, одного из лучших историков второй волны эмиграции. Это потрясающая работа совершенно забытого русского писателя-эмигранта, умершего в Аргентине. Недавно ее перечитал Илья Глазунов, и он схватился за голову: "Как я этого не знал раньше?.. То, до чего я додумался только сегодня, Борис Башилов написал пятьдесят лет назад!" Очень бы хотелось, конечно, вернуть в наш журнал Петра Палиевского. Я очень бы хотел, чтобы он свою работу о Пушкине, которую сейчас пишет, опубликовал в нашем журнале... Очень бы хотелось, чтобы вернулся к нам и мемуарами и своими последними произведениями замечательный русский писатель Сергей Залыгин. Лучшую свою работу, роман "Комиссия", он опубликовал в "Нашем современнике". Я бы не возражал против публикации новых стихов Татьяны Глушковой. А куда без Виктора Астафьева? Куда ни повернешь, обязательно напорешься на эту глыбу. Мы бы с удовольствием опубликовали его новые произведения. И ему без нас, и нам без него - одинаково одиноко... Вот он сейчас прислал нам письмо для публикации к юбилею журнала. Хорошее и убедительное письмо. Может быть, пора нам сближаться?! И "Царь-рыба", и "Последний поклон", и "Пастух и пастушка" все самое лучшее печаталось в "Нашем современнике". У меня есть надежда, что, может быть, он вернется к нам, в наш журнал...
      Русские люди вечно заблуждаются, заходят в тупики, в какие-то крайности, затягиваются в провокаторские ловушки, затягиваются в эмоции времен. Но есть же во всяком русском человеке, как сказано у Гоголя, что-то глубинно русское. И когда-то он опомнится, схватится за голову, выдерет кусок волос из своей шевелюры и все равно вспомнит, что он русский. И снова вернется туда, куда Бог ему велел... Да и кому, как не таким же горемыкам-русским он по-настоящему нужен? Остальные лишь играют им, перебрасывают друг другу...
      Сейчас многие знаменитые деятели искусства подводят итоги своей жизни. Пишут мемуары, воспоминания. Сейчас мы печатаем Илью Глазунова, Татьяну Доронину... Но ведь Михаил Ульянов - тоже русский человек! Я не могу себе представить, чтобы он не подводил итоги своей жизни. Как бы он ни поступал в последнее смутное время, но за ним - такие мощные русские характеры. Мне бы очень хотелось увидеть его на наших страницах. Не вычеркнешь его образы в кино, в театре... Я не думаю, чтобы его сумятица продолжалась вечно. Может быть, пора протянуть руку дружбы.
      Очень бы мне хотелось получить чистейшие, глубочайшие, удивительные мемуары, если бы их написал наш светлый гений, композитор Георгий Свиридов. Я много раз встречался с ним, мы с ним, если будет позволено сказать такое слово, дружим с середины восьмидесятых годов. Он мне рассказывал удивительные вещи. О тридцатых годах, о сороковых, о шестидесятых... Обо всех перипетиях, которые испытывали люди культуры в сталинские годы. Каждый раз он мне говорил: "Не надо записывать. Еще не время..." Вот если мне удастся такие мемуары получить, это было бы чудо. Это было бы великое событие в нашей культурной жизни...
      Александр Исаевич сейчас молчит. Молчание его, как человека мыслящего, реактивного и всегда быстро откликавшегося на все события, не то чтобы странно, а загадочно... Я думаю, что он накапливает силы: духовные, интеллектуальные, - для какого-то нового осмысления того периода, в который он сам попал... Я думаю, что Александр Исаевич, если даст ему Господь, эти новые итоги подведет. Думаю, что там будут и новые прозрения, что там будет и какая-то доля раскаяния.
      В. Б. Ну, и последнее. Мнение главного редактора журнала Станислава Куняева о роли "Нашего современника" в истории России?
      С. К. Я думаю, "Наш современник" - это таинственное, магическое и в некоторой степени загадочное явление в истории России. "Наш современник" уже сорок лет изучает то, что называется русским человеком, а русский человек - загадка не только для Запада. Мы сами для себя - загадка. И наше творчество посвящено тому, чтобы разгадать загадку русского человека. Разгадать загадку самих себя.
      В. Б. Не секрет, что "Наш современник" является пугалом для многих интеллигентов из-за того, что он якобы страдает ксенофобией, шовинизмом и так далее... Я на днях перечитывал репортажи о вашей поездке по Соединенным Штатам Америки, опубликованные в четырех номерах "Нового русского слова". Там все ваши ответы на вопросы, задаваемые на вечерах. Там вас назвали в газетах "десантом советских нацистов". Что удивительно, в вашей группе были все достаточно умеренные патриоты. По сути, не было ни одного из таких, кого мы сами называем "крутыми". Виктор Лихоносов, Леонид Бородин, Светлана Селиванова, Эрнст Сафонов, Олег Михайлов... За что же вас "нацистами" прозвали? В этот ряд спокойно можно было и Сергея Залыгина поставить, и Александра Солженицына. Читая ваши ответы, я удивился их оборонительности. Все вы достаточно робко оборонялись от активных и агрессивных резников и яновых... Вы постоянно оправдывались, старались обелить себя, уж не знаю от чего. Какой нацист из Эрика Сафонова? Что за нацистка Света Селиванова? Это и есть наша вина - нас загнали в угол, и мы лишь огрызаемся. Хватит обороняться! Пора четко сказать, что у нас есть национальная программа, что мы - патриоты России, мы не угрожаем ни Европе, ни Азии, но и нас задирать ни к чему. Пора в России научиться уважать русские национальные интересы. Хватит стыдиться звания "патриот".
      С. К. Да, ты совершенно справедливо вспомнил эту поездку. Я о ней вспоминаю с чувством стыда. Мы, к сожалению, тогда еще (а это был 1990 год) были в Америке немножко запрограммированы на тот демократический искус, о котором мы мечтали у себя в России. Мы искали, как придти к демократии, опираясь на американский опыт. Это была такая приманка. Мы не понимали, куда мы приехали... В нашей поездке было и легкомыслие, и растерянность, и желание пристроиться к американской демократии. Иногда мы огрызались, но как-то чисто эмоционально, когда нас чересчур уж оскорбляли. На публике, на выступлениях, на встречах с прессой какая-то русская твердость не прозвучала. Мы были не готовы к этой поездке. Мы не могли предположить, что весь план разрушения России уже был готов и наша поездка входила в этот план. Они хотели посмотреть, есть ли у нас, русских, воля к сопротивлению. И вдруг они увидели, что у нас есть щенячье желание узнать, что такое Америка, а воли к сопротивлению нет... Я говорю обо всех, в том числе и о себе. Единственно, где мы отводили душу, это в семьях русских эмигрантов. На широких встречах мы так и не смогли смело заявить о себе. Все доказывали, что мы не хуже американцев, и оправдывались, что мы никому не угрожаем... Я недавно читал в "Знамени" воспоминания Михаила Козакова. Он пишет, как художник Збарский решил уехать то ли в Америку, то ли в Израиль. Его Козаков спрашивает, почему он уезжает. Тот отвечает: "Уезжаю потому, что у меня все есть. Я - модный художник. У меня есть квартира, машина, заказы... Но это кино мне надоело... Хочу посмотреть другое кино..."
      Им просто надоедает то или иное кино. И они уезжают... А мы? Что нас держит? Мы тогда в Америке не сумели резко сказать о русской национальной культуре, о нашем достоинстве одной из самых великих наций мира. Мы не сумели вести себя достойно. Показать, что мы - другие, и мы хотим жить по-своему, ни у кого не спрашивая. Так зачем же нам перед кем-то оправдываться? Это был главный порок нашей поездки...
      В. Б. Обвиняя нас в нашем патриотизме, всегда приписывают и обвинения в антисемитизме. Есть ли он - этот "еврейский вопрос"? Или он придуман нам на голову?
      С. К. "Еврейский вопрос" существует не только в России, он существует во всем мире. В России всегда евреи жили, живут и будут жить. А где живет тот или иной народ, там существуют и его проблемы. Существуют отношения с другими народами, и не всегда самые простые. Вчера я слушал Бориса Парамонова по "Свободе". Речь шла как раз об Илье Эренбурге и "еврейском вопросе". Если они говорят о "еврейском вопросе", то грешно и нам отмалчиваться. В 1979 году я написал письмо в ЦК КПСС, где обвинил многих цэковских идеологов в антигосударственном и антирусском подходе, в поддержке сионистского влияния. Тогда меня за это письмо изгнали из секретарей московской писательской организации. Но проблема-то не исчезла. Проблема эта существовала для всех русских писателей, начиная с Александра Пушкина. Вспомним и Достоевского, и Чехова, и Куприна, вспомним даже переписку Виктора Астафьева с Эйдельманом. Главное - этот вопрос перевести на объективную историческую основу. Не на пропагандистски-крикливую как с той, так и с другой стороны, а на изучение реальной проблемы и уважительного к ней отношения. Есть еврейская воля в мировой истории. Есть русская воля, надо понять и не подавлять друг друга. Мы не раз возвращались к изучению этого вопроса. Мы печатали Дугласа Рида. Печатали русских философов, отца Сергия Булгакова. Сейчас готовим к публикации с первого номера очень серьезное и интересное исследование знаменитого француза Роже Гароди "Основополагающие мифы израильской политики". Он этим занимался много лет, ему и карты в руки. А мы - лишь объективный рупор...
      В. Б. Вернемся к литературным проблемам. В свое время Виктор Ерофеев опубликовал скандальную статью "Поминки по советской литературе". Затем в "Литературной газете" вышли "Поминки по русской литературе". Все утверждают, что время литературы кончилось. Так ли это? Ты как поэт, как главный редактор ведущего литературного журнала, ощущаешь ли этот тупик? Способствует ли наше время созданию ярких литературных шедевров?
      С. К. Когда-то Владислав Ходасевич сказал: "Я - лучший русский поэт. А русская поэзия - лучшая в мире. Поэтому я - самый великий мировой поэт". Я вспоминаю это полушутливое заявление, когда говорят о кризисе русской литературы. Этих кризисов уже было столько, а литература жива. Вспомним, Есенин издавался тиражом триста экземпляров, Ахматова не издавалась вообще, Макс Волошин сидел в своем добровольном заточении в Киммерии. Уж, казалось бы, - полнейший кризис. При этом - плеяда крупнейших поэтов. И все были неизвестны. А печатали огромными тиражами Безыменских и Жаровых, "Цемент" Гладкова, "Железный поток" Серафимовича. Одновременно с этим какое было настоящее творчество! И рано или поздно оно стало всем известно. Стало мировым. Та же Ахматова. Тот же Есенин. Тот же Клюев. Та же Цветаева. Русская литература может временами не существовать внешним образом, но существовать внутри. Она пробивается через любой исторический асфальт. Наверное, и сейчас такое же время. Это традиция нашей культурной воли. Никто не заставит литературу умереть. Это невозможно. У нее настоящая воля к сопротивлению, которой можно поучиться и господам политикам. Литература всегда хочет осмыслить, для чего жизнь. И осмыслить талантливо. Русский народ всегда выделяет из себя русские таланты для собственного осмысления.
      В. Б. Что мешает сегодня "Нашему современнику"?
      С. К. "Нашему современнику" сегодня мешает ельцинский режим. Как Есенину мешал военный коммунизм, чтобы стать в то время уже общепризнанным поэтом, так и "Нашему современнику" стать общепризнанным, великим журналом мешает сегодняшняя разруха, навязанная России нынешними правителями... Такие поэты, как Юрий Кузнецов, как Глеб Горбовский, как Николай Тряпкин,это же их поэтическое время. По их стихам и будут изучать потом нынешнюю литературу. То же самое, если говорить о прозе Личутина. Об Александре Проханове. О Сергее Есине. О Леониде Бородине. О Дмитрии Балашове... Какой же это кризис? Это - сильнейшая литературная эпоха. Ничего. Перетерпим. Наша главная задача - перетерпеть. Не растерять своего читателя. Пусть сейчас нас всего шестнадцать тысяч - подписчиков "Нашего современника". Это читательская элита. Надо, чтобы она не вымерла. Чтобы удержалась. Чтобы она передала своим детям и внукам свое знание русской литературы. Если все это будет сделано, мы со спокойной совестью будем думать, что выполнили свой долг!
      В. Б. Есть ли литературные враги у "Нашего современника"?
      С. К. Знаешь, Володя, серьезных нет. Быть врагом "Нашего современника" - это надо быть значительным литератором. Та маргинальная литература, которая сейчас печатается в "Знамени", в "Октябре", в полувымершей "Дружбе народов", - врагом ее считать как-то несерьезно. Они не могут на одном уровне с нами вести разговор с читателями. Какие они враги? Они просто вымирающие, загнавшие себя в угол, никому не нужные издания. Эти издания держатся за счет фонда Сороса. Фонд бесплатно подписывает на эти издания все библиотеки. Но их все равно никто не читает.
      В. Б. Каким бы ты хотел видеть журнал "Наш современник" в 2000 году?
      С. К. Свободным русским журналом. Объединяющим всех талантливых русских писателей, стоящих на патриотических позициях. Я бы хотел, чтобы наша публицистика реально влияла на власть. На Государственную Думу. На членов правительства. Я бы хотел видеть нашими авторами всю русскую национальную элиту. Хотел бы, чтобы русские писатели, печатающиеся в журнале, могли жить на свои гонорары. Для этого необходимо, чтобы наш журнал выписывали 50 тысяч человек. Лучших русских читателей. Библиотекарей, ученых, военных... Хотел, чтобы русский народ мог содержать свою духовную элиту. Чтобы Владимир Личутин мог получать такие деньги за свои романы, чтобы спокойно писать, не думая о хлебе насущном. Чтобы Юрий Кузнецов мог не работать в издательстве, а жить на свои стихи. Вот что бы я хотел видеть в будущем. Совсем немного.
      В. Б. Тебе как поэту мешает работа в журнале?
      С.К. Я думал об этом. Я - человек русско-советский. Недаром в моих стихах есть это сочетание "русско-советский". "Здравствуй, русско-советский пейзаж" и так далее... Я - человек той эпохи. Вся моя жизнь: и творческая, и человеческая, - прошла в советские годы. Я ощущал, изображал и осмысливал эту жизнь. Осмыслить мне, как поэту, новую эпоху уже не дано. У меня уже не хватит ни чувств, ни сил душевных. Я хотел бы оправдать тот период истории, в который я творил. И я это сделал уже. Моя поэзия - это осмысление русской истории, русского национального характера в советский период времени. Я как поэт все, что можно, уже сделал.
      Если сейчас напишут новое, я буду просто счастлив. Надеюсь, другие русские поэты сохранят творческую волю к сопротивлению. Осмыслят уже наши дни. Наверное, у меня этого уже не получится. Когда я перечитываю свои стихи, я думаю: слава Богу, я выполнил свой долг. Я сделал все, чтобы Россию, русского человека понять. Так что цель моей жизни поэтической выполнена. Если я что-то буду дописывать, это будет уже инерция того, что было положено мне в прошлый период жизни. Сегодняшний день смогут понять поэты метафизического склада - такие, как Юрий Кузнецов, перед которым я преклоняюсь. Он осмысляет все как бы с точки зрения вечности. А я человек более чувственный, более эмоциональный, более стихийный...
      ДУХ, ЗАКАЛЕННЫЙ АДСКИМ ПЛАМЕНЕМ...
      Станислав Куняев всегда идет и в жизни и в литературе своим путем. Иногда это утоптанный, хоженый-перехоженный большак, и он идет со всеми, в колонне, то возглавляя ее, то отставая и осознанно замыкая ряды. Иногда это извилистая тропинка в глуши леса, едва заметная, но чутко улавливаемая знатоками леса и опытными первопроходцами. Иногда это и на самом деле нехоженая целина, бурелом, в который и углубляться опасно одинокому человеку, даже если он бывалый боец и умеет отвечать ударом на удар. И сворачивает с большака в лесные дебри, с асфальта шоссе на едва заметную тропку Станислав Куняев всегда сам, повинуясь лишь внутреннему чувству поэта.
      Пишу не чью-нибудь судьбу,
      Свою от точки и до точки,
      Пускай я буду в каждой строчке
      Подвластен вашему суду...
      У него и в жизни, и в поэзии все выстрадано, все пережито. Все пройдено. Недаром "путь" - одно из корневых слов его поэзии. Путь - это тайга и горы, Тянь-Шань и Тайшет, реки Мегра и Северная Двина, это его родная Калуга и Саров, Охотское море и Балтика... Путь - это версты лет и вехи исторических событий. Это полет Гагарина в космос и баррикады 1993 года. Это тихая лирика и ораторская интонация, молитвенное погружение в крещенскую воду русской истории и бунтарский призыв к вечному сопротивлению. И всегда - среди людей, среди их печалей и трагедий...
      Как много печального люда
      В суровой отчизне моей!
      Откуда он взялся, откуда,
      С каких деревень и полей?
      Вглядишься в усталые лица,
      В одно и другое лицо.
      И вспомнишь - войны колесница!
      И ахнешь - времен колесо!
      Но и среди дорогих ему людей он несет свой Крест, свою истину и даже порой свое несогласие с ними, интуитивно находя требуемый ему путь.
      Но как свести концы с концами,
      Как примирить детей с отцами
      Увы, я объяснить не мог...
      Я только сочинитель строк,
      В которых хорошо иль плохо,
      Но отразилась как-нибудь
      Судьба, отечество, эпоха,
      Какой ни есть, а все же путь...
      К своему семидесятилетию Станислав Куняев пришел почти таким же, как и начинал: с утверждением деятельного добра, которое необходимо защищать. Мне кажется, с подачи своего друга, а в чем-то и наставника Вадима Кожинова, Куняев чересчур поспешно отказался от знаменитых строк "Добро должно быть с кулаками". Я прекрасно понимаю Вадима Валерьяновича, который осознанно делал ставку на совсем иное направление в поэзии и умело влиял на целое поколение поэтов и критиков. Этот пример - скорее доказательство реального влияния талантливого критика на литературу. Кожинов лишь предвидел, предчувствовал по первым всходам развитие более национальной, более востребуемой народом так называемой "тихой лирики" и, используя свою власть над умами молодых поэтов, уже разворачивал их в нужном направлении. Ему явно мешало куняевское "добро с кулаками" - своим максимализмом, кричащей эффектностью. И он сумел даже такого волевого человека, как Станислав Куняев, увлечь своим тогдашним пониманием национальной русской поэзии, увлечь его на путь требуемой народу "тихой лирики". В предисловии к книге Куняева "Путь", вышедшей в 1982 году, Вадим Валерьянович писал: " В 1959 году он написал стихотворение "Добро должно быть с кулаками...", соответствующее всем канонам "громкой лирики". Опубликованное в московском "Дне поэзии" в 1960 году, стихотворение завоевало поистине предельную популярность... Шум вокруг этого стихотворения был настолько внушительным, что он не растворился до конца еще и сегодня, через двадцать с лишним лет. Еще и сейчас имя Станислава Куняева в сознании многих автоматически связывается с фразой "Добро должно быть с кулаками...", хотя поэт давным-давно "отрекся" от собственного произведения и в стихах ("Постой. Неужто? Правда ли должно?..."), и в одной из своих статей. (Станислав Куняев писал, в частности, что стихи эти совершенно "неинтересные", что они явились как порождение модной "словесно лихой, но абстрактной и безличной манеры")..." Я привожу эту длинную цитату как доказательство безусловного и абсолютного авторитета Вадима Кожинова. Ведь на самом деле и стихотворение с "отречением" было у Куняева, и статья была...
      Неграмотные формулы свои
      Я помню. И тем горше сожаленье,
      Что не одни лишь термины ввели
      Меня тогда в такое заблужденье...
      И я сам вослед авторитетнейшему Кожинову писал в статье о поэзии Станислава Куняева: "Что заставило поэта Станислава Куняева... свернуть с дороги славы, отказаться от громогласных заявлений типа "Добро должно быть с кулаками..."? Может быть, чувство поэтического вкуса... Нашел в себе силы - свернуть на путь свой..." На путь свой Станислав Куняев на самом деле свернул. Но не с отречением от своего программного стихотворения, а гораздо позже. Когда он понял, что путь поэтической тишины не для него.
      Вадим Кожинов был и останется навсегда идеологом целого литературного направления. Хотя в своих статьях щедро оставляет друзьям право чувствовать себя первооткрывателями. Вадим Кожинов пишет: "Станислав Куняев обрел бесценных сподвижников на своем новом пути - таких, как Анатолий Передреев, Николай Рубцов, Владимир Соколов. Вместе они создали основу целого направления или, вернее, периода в развитии отечественной поэзии, получившего позднее прозвание "тихая лирика". С середины шестидесятых годов это направление, во многом родственное так называемой деревенской прозе (Василий Белов, Виктор Лихоносов, Валентин Распутин, Василий Шукшин и др.) стало основным средоточием движения русской поэзии..."
      Все это, безусловно, так, но не случайно же, как признается уже сейчас в своих знаменитых мемуарах Станислав Куняев, одной тихой лиричности ему явно не хватало по характеру своему, он осознанно шел к борьбе, к ярко выраженной гражданской позиции, к ораторской публичной интонации. И одного поэтического кружка из "тихих лириков" уже в семидесятые годы было ему маловато.
      Вадим Кожинов не скрывал своего недовольства ранними стихами поэта: "...Стихи этого рода могли чрезвычайно быстро обрести широчайшую популярность: нужно было только остро, эффектно, кричаще выразить "мысль", уже так или иначе знакомую, близкую аудитории, - и "мысль" эта принималась на "ура". Критик был искренне рад, что "...пройдя по этой дороге, в сущности, всего несколько шагов, поэт вдруг решительно свернул с нее. При этом, он, безусловно, пожертвовал своей уже нараставшей шумной известностью, ибо даже в самом его поэтическом мире словно наступила глубокая тишина - тишина раздумья и пристального, чуткого вслушивания в голоса природы и истории..." Нет, внимательно прочитав все лучшие стихи Куняева, я уверен сейчас, что никогда никаким "тихим лириком" поэт не был. Очевидно, отдавая дань своему учителю Кожинову , он посвятил ряд стихов воцарившейся тишине: "...люблю тишину полуночную", "...темным воздухом и тишиною". Ну, так и Андрей Вознесенский тогда писал "Тишины хочу, тишины. / Нервы, что ли, обожжены..." И это, очевидно, влияние Кожинова. Как оказалось, скорее отречение у Станислава Куняева шло от идеологем шестидесятников, от их революционизма, от их крушения традиций, но волевое, гражданское, бойцовское начало, право на сопротивление - как определяло, так и определяет до сих пор и поэзию, и жизненное поведение Станислава Куняева. И это прекрасно. Это редкий дар, которого были напрочь лишены и многие его друзья-единомышленники, и оппоненты-шестидесятники, подменявшие суровую требовательную социальность в своих стихах сиюминутными выплесками модных сентенций. Именно поэтому то же "Добро должно быть с кулаками" у Евгения Евтушенко абсолютно не прозвучало и не запомнилось. Это была громкая фраза, не более, а в стихотворении Куняева была уже тогда выношенная жизненная позиция. И я с ней согласен на все сто процентов уже сегодня, в третьем тысячелетии от Рождества Христова, спустя более чем сорок лет после написания нашумевших строк:
      Добро должно быть с кулаками,
      Добро суровым быть должно,
      Чтобы летела шерсть клоками
      Со всех, кто лезет на добро...
      Конечно, глубоко русскому, глубинно русскому поэту Станиславу Куняеву были по-человечески ближе и Николай Рубцов, и Владимир Соколов, и Анатолий Передреев. Он очень быстро устал от изощренной атмосферы Слуцкого, Межирова и Самойлова. Он примкнул к "тихим лирикам" скорее как русский поэт, как боец, как соратник, как друг, как ценитель национальной русской поэзии, но я уверен, что рубцовское блаженное состояние ощущения природы вряд ли его посещало - "тихая моя родина...", или "матушка возьмет ведро, молча принесет воды..." Не куняевское это состояние.
      Да, конечно, всем нам в иные минуты хочется полюбить весь мир, простить все грехи и все проступки, как сам же Куняев писал:
      Живем мы недолго - давайте любить
      И радовать дружбой друг друга.
      Нам незачем наши сердца холодить,
      И так уж на улице вьюга!
      ................
      Что делать?
      Земля - наш прекрасный удел,
      И нет среди нас виноватых.
      Но, увы, долго в таком состоянии всепрощения нельзя в России находиться. Может быть, в брежневскую эпоху и было какое-то излишнее состояние всепрощения в обществе. Излишнее умиротворение. И что мы имеем?
      Надо мужество иметь,
      Чтобы золото тревоги
      В сутолоке и мороке
      Не разменивать на медь.
      Надо мужество иметь,
      Не ссылаться на эпоху,
      Чтобы Божеское Богу
      Вырвать. Выкроить, суметь...
      Такое мужество на достаточную жесткость в противостоянии злу, в противостоянии врагам Божьим, в конце концов, уличное мужество драчуна поэт имел всегда.
      В этом моем споре или размышлении нет никакого противопоставления былых друзей, или, Боже упаси, умаления "тихой лирики". Скорее, речь идет о естественном разнообразии русской поэзии. Никак не сводима русская поэтическая традиция к одной лишь "тихой лирике". Так же, как русский народ не похож на безропотный и терпеливый, смиренный и покорный. Кто же тогда от Мурманска до Аляски дошагал - чукчи, что ли? Или наши цивилизованные всечеловеки? Кто Берлин и Париж брал не единожды? Нет, в Куняеве совсем иная поэтическая воля была заложена. К тому же, и деревенским он никогда себя не ощущал. Даже и дачником, как Владимир Соколов, не чувствовал себя. Скорее первопроходцем, бунтарем или неким хищным зверем. Одиноким волком, как его называла многие годы близкая ему Татьяна Глушкова. Вольным и бесстрашным. И совсем не по-кожиновски создавалось то знаменитое стихотворение "Добро должно быть с кулаками.