Григорий Бондаренко
      Консервативный вызов русской культуры. Русский лик.
      СОДЕРЖАНИЕ
      Консервативный вызов русской культуры ..
      Часть первая. Красный лик
      Репрессированное поколение Победы
      Отец Дмитрий Дудко
      Сергей Михалков
      Юрий Бондарев
      Александр Зиновьев
      Анатолий Иванов
      Михаил Алексеев
      Виктор Розов
      Николай Тряпкин
      Владимир Бушин
      Михаил Лобанов
      Феликс Кузнецов
      Валерий Ганичев
      Татьяна Глушкова
      Николай Губенко
      Александр Проханов
      Эдуард Лимонов
      Часть вторая. Белый лик
      Куда мы плывем?
      Митрополит Виталий
      Александр Солженицын
      Игорь Шафаревич
      Илья Глазунов
      Вячеслав Клыков
      Леонид Бородин
      Никита Михалков
      Владимир Солоухин
      Михаил Назаров
      Владимир Максимов
      Виктор Астафьев
      Дмитрий Галковский
      Часть третья. Русский лик
      Русский век
      Митрополит Иоанн
      Георгий Свиридов
      Александр Михайлов
      Василий Шукшин
      Василий Белов
      Валентин Распутин
      Виктор Лихоносов
      Дмитрий Балашов
      Владимир Личутин
      Станислав Куняев
      Юрий Кузнецов
      Николай Рубцов
      Валентин Сорокин
      Вадим Кожинов
      Савелий Ямщиков
      Татьяна Доронина
      Юрий Соломин
      Николай Бурляев
      Алексей Балабанов
      Григорий Климов
      Юрий Мамлеев
      Лев Гумилев
      РУССКИЙ ЛИК
      ВИДЕНИЯ НА ХОЛМЕ
      Взбегу на холм и упаду в траву,
      И древностью повеет вдруг из дола!
      И вдруг картины грозного раздора
      Я в этот миг увижу наяву.
      Пустынный свет на звездных берегах
      И вереницы птиц твоих, Россия,
      Затмит на миг
      В крови и в жемчугах
      Тупой башмак скуластого Батыя...
      Россия, Русь - куда я ни взгляну...
      За все твои страдания и битвы
      Люблю твою, Россия, старину,
      Твои леса, погосты и молитвы,
      Люблю твои избушки и цветы,
      И небеса, горящие от зноя,
      И шепот ив у омутной воды,
      Люблю навек, до вечного покоя...
      Россия, Русь! Храни себя, храни!
      Смотри, опять в леса твои и долы
      Со всех сторон нагрянули они,
      Иных времен татары и монголы.
      Они несут на флагах черный крест,
      Они крестами небо закрестили,
      И не леса мне видятся окрест,
      А лес крестов в окрестностях России.
      Кресты, кресты...
      Я больше не могу!
      Я резко отниму от глаз ладони
      И вдруг увижу: смирно на лугу
      Траву жуют стреноженные кони.
      Заржут они - и где-то у осин
      Подхватит эхо медленное ржанье,
      И надо мной
      бессмертных звезд Руси,
      Спокойных звезд
      безбрежное мерцанье...
      Николай Рубцов, 1960 год
      РУССКИЙ ВЕК
      Каждый из нас может сказать о прошедшем уже ХХ веке - мой век. Кто из нас станет творцами третьего тысячелетия, покажет будущее. Но и творцам третьего тысячелетия без опыта ХХ века не обойтись. На мой взгляд, все наши лидеры русской культуры, русской литературы, те, кому за шестьдесят или даже к шестидесяти - уже навсегда останутся лидерами ХХ века, сколько бы десятилетий еще не прожили в новом тысячелетии. Лев Толстой или Антон Чехов тоже жили в начале ХХ столетия, но никто их не относит к этому веку. Они для нас писатели ХIХ века. Это не накладывает никаких запретов на размышления о будущем, но мы уже никогда не можем начать с нуля, с чистого листа, за нами будет оставаться наш великий и трагический, наш державный и нигилистический, наш революционный и военный, созидательный и разрушительный, победоносный и катастрофический ХХ век.
      Это, несомненно, самый русский век за все существование человечества. Весь мир менялся в зависимости от событий в России. Октябрь семнадцатого года изменил карту мира, изменил дыхание мира. Май 1945 года вновь перекроил карту мира и вновь изменил дыхание всего человечества. Увы, но и 1991 год, год измены и поражения, тоже изменил всю карту мира, тоже изменил дыхание планеты. Наши беды и поражения отзывались на всех концах планеты, как и наши победы и взлеты. Всегда будут помниться и русский стяг над рейхстагом, и полет Гагарина в космос. Такого величия и могущества, какого достигла держава в послевоенный период, у нее никогда за всю историю не было. Впрочем, не было и такого тотального поражения, которое понесла Россия в результате предательства ее насквозь прогнившей государственной элиты.
      Я уверен в будущем взлете России, но, очевидно, былого державного величия она не достигнет как минимум ближайшие 50 лет. Нет той науки, нет той промышленности, нет той культуры... Сейчас даже Валентин Распутин в своем недавнем интервью, опубликованном газетой "Советская Россия", согласился с выводом о конце истории. По его мнению, в период глобализма история для всех стран и народов кончилась, за исключением одной-единственной сверхдержавы - США. Я в этом не уверен. Я уверен, что период глобализма кончится в конце концов взрывом самих Соединенных Штатов, и под натиском новых варваров, заселяющих ее, уже в ближайшие десятилетия там произойдет катастрофа. Если не мы сами, то рука Божья не допустит очередного мирового господства.
      Но вернемся к нашем русскому веку. За последнее десятилетие над Большим консервативным стилем русской литературы кто только не измывался, но кончился век, и я все более убеждаюсь в том, что по своим главным литературным итогам русский ХХ век не уступает прославленному ХIХ веку. Там были Толстой и Достоевский, в ХХ веке - Шолохов и Горький, Платонов и Булгаков. Концовка ХIХ века - чудный Лесков, Чехов, Бунин. Концовка нашего века - чудный Личутин, Бондарев, Белов, Распутин. Глубинный историзм Балашова и тонкий психологический рисунок Леонида Бородина. На сатиру Салтыкова-Щедрина мы отвечаем сатирой Зощенко и Зиновьева. Мы имеем превосходную батальную прозу Александра Проханова.
      Поэзия ХIХ столетия - это наши гении Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Некрасов. Поэзия ХХ века - это наши гении Блок и Есенин, Гумилев и Заболоцкий, Маяковский и Твардовский. Это изумительная поэзия серебряного века - Ахматова, Цветаева, Белый, Пастернак, Клюев, Хлебников... Это поэзия Большого стиля советской эпохи. И, наконец, это Николай Тряпкин и Юрий Кузнецов. Когда мне нынче говорят, что литературы нет, что литература кончилась, я вижу среди своих друзей Куняева и Кузнецова, Проханова и Личутина, вижу нашего сладкопевца-волхва Тимура Зульфикарова, вижу сурового романтика действия Эдуарда Лимонова, вижу проникновенного знатока русской души Василия Белова, вижу природное и нравственное целомудрие Валентина Распутина, наших мыслителей Александра Зиновьева и Феликса Кузнецова, Михаила Лобанова и Александра Панарина, Сергея Кара-Мурзу и Ксению Мяло - и мое сердце успокаивается. Есть еще порох в наших пороховницах. Жива еще русская литература, живет в ней и долгое время будет жить наш трагический и героический ХХ век.
      Мой личный ХХ век - это еще и развалины старого разбомбленного Петрозаводска, руины храма на главной площади, там, где нынче оперный театр, это наша слободка, река Неглинка и коровы по главной улице. Это весь старый, патриархальный быт, который рушился на моих глазах. Но это и победный дух в глазах, парады и шествия. Помню, как залезали на сараи, чтобы получше рассмотреть спутник: первый, второй, третий. Помню, как записал в тетрадь имя первого космонавта: вдруг что-то случится и о нем забудут...
      Естественно, мой век - это и ХХ съезд партии, и оттепель. Мемуары Эренбурга, антисталинизм. Сейчас я уверен, что это была тотальная, стратегическая ошибка всего руководства. Все-таки китайцы правы - все надо делать постепенно. Необходимы были даже не те реформы, которые пробовал ввести Косыгин, а более действенные, но без шума и низвержения кумиров. Ибо мой век - это и нигилизм в головах молодежи, это и постепенное загнивание всей нашей верхушки. Было такое понятие - настоящий партиец. Это тот, кто искренне верил в идеалы и занимался реальным делом. Вот их-то количество на глазах уменьшалось. Уверен - это и было самое главное проклятие всего ХХ века, моего века. В семнадцатом году не хватило настоящих монархистов - и великие князья разгуливали с красными бантами. В 1991 году не хватило настоящих коммунистов - и весь ЦК КПСС дружно ушел в бизнес и коммерцию, продавая Россию оптом и в розницу. Может быть, настоящие партийцы и были воплощением русского консерватора в советское время? Потому еще в те давние времена я поставил цель своей литературной и общественной жизни способствовать зарождению русской национальной элиты. Это мое кредо, моя мечта: кто бы ни пришел к власти, коммунист или либерал, монархист или эколог, милитарист или пацифист, - все они прежде всего должны защищать национальные интересы русского народа и государства в целом. А дело писателя, дело всей великой русской литературы было, есть и будет - через образы и характеры, через чудную звукопись и острый сюжет развивать национальное сознание общества, тем самым формируя национальную и государственную элиту.
      Митрополит Иоанн
      Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский ИОАНН (Иван Матвеевич Снычев) родился 9 октября 1927 года в селе Ново-Маячка Каховского района Херсонской области, ушел в мир иной 2 ноября 1995 года в Санкт-Петербурге. Выдающийся деятель Русской Церкви, мыслитель и богослов. Родился в крестьянской семье, в конце 1944 года был призван в армию, но через несколько месяцев по болезни был демобилизован. В 1945 году стал пономарем храма Петра и Павла г.Бузулука Оренбургской области, затем - келейником епископа (впоследствии митрополита) Мануила (Лемешевского), в июне 1946 года после пострига был рукоположен в диаконы, а в январе 1948 года - в иереи. В сентябре 1948 года поступил в Саратовскую духовную семинарию, которую окончил по первому разряду. В 1951 году поступил в Ленинградскую Духовную Академию и закончил ее со степенью кандидата богословия. В 1961 году возведен в сан игумена, а в 1964 году - в сан архимандрита. 12 декабря 1965 года состоялась его хиротония в епископа Сызранского. В 1966 году защитил магистерскую диссертацию и был удостоен ученой степени магистра богословия. В 1969 году был утвержден епископом Куйбышевским и Сызранским. В 1976 году возведен в сан архиепископа, в июне 1987 года посетил Святую землю и Иерусалим. С августа 1990 года и до смерти возглавлял Санкт-Петербургскую епархию. Награжден двумя орденами Русской Православной Церкви. Прославился как истинный патриот и проповедник всей России. С момента прибытия на служение в Санкт-Петербургскую епархию, стал для многих патриотов главным духовным наставником, величайшим религиозно-нравственным авторитетом нашего времени. Горжусь, что мне довелось с ним неоднократно общаться и сделать с ним большую беседу, ради которой я приезжал в Санкт-Петербург. В 1994-95 годах в Санкт-Петербурге вышли все основные книги митрополита: "Самодержавие Духа", "Голос вечности", "Одоление смуты", "Стояние в вере", "Русь Соборная"...Деятельность митрополита Иоанна способствовала росту широкого православного движения в России.
      "В 1552 успешно закончился "крестовый" поход против казанских татар. Были освобождены многие тысячи христианских пленников, взята Казань, обеспечена безопасность восточных рубежей. "Радуйся, благочестивый Самодержец, - прислал гонца Ивану кн. Михаил Воротынский, - Казань наша, царь ее в твоих руках; народ истреблен, кои в плену; несметные богатства собраны. Что прикажешь?" "Славить Всевышнего", - ответил Иван. Тогда же он обрел прозвище "Грозный" - то есть, страшный для иноверцев, врагов и ненавистников России. "Не мочно царю без грозы быти, - писал современный автор. - Как конь под царем без узды, тако и царство без грозы".
      Митрополит Иоанн (Снычев),
      из газеты "Русский вестник"
      ЛЮБОВЬ НЕ ДОЛЖНА БЫТЬ СЛЕПОЙ...
      Владимир Бондаренко. Владыко, как вы определяете в современной России роль Православной церкви?
      Иоанн. Ей необходимо занять первое место. Это, поверьте, не пустые претензии - на данном этапе нашей жизни, в нынешнее тяжкое время Церковь осталась единственным связующим звеном между народом и его богатейшим культурным и духовным достоянием. Ведь именно Церковь все десять столетий отечественной истории прошла бок о бок со своими духовными чадами, разделяя их горести и скорби, утешая и вразумляя, давая силы и мужество. Православие у нас легло в основу не только личной жизни, но и общественной, и государственной. Так что Русская православная церковь должна по праву занимать первенствующее место в современных условиях нашего бытия, чтобы нравственно, благодатно действовать на сердца и умы людей, одухотворять, сообщать живой духовный опыт, ибо жизнь церковная - не форма, а реальность бытия, реальность жизни "в Бозе", радость восстановленного богообщения, добровольного исполнения Божиих заповедей.
      В. Б. Но всевозможные экуменисты, расплодившиеся сегодня сверх всякой меры, утверждают, что истинная духовность достижима лишь в будущей "объединенной" Церкви, "преодолевшей" "однобокость" существующих исповеданий.
      И. Такой экуменизм - не только пустая трата времени, но и, несомненно, вредоносное начинание, губительное для спасения человеческого. Самим словом "экуменизм" пользуются достаточно давно, однако раньше, до революции, скажем, в него вкладывали совершенно иной смысл. Православие при этом понимании не уходило сквозь решето пустой говорильни, не растворялось в "общих" мнениях, а только свидетельствовало перед инославными чистоту своей жизни, церковного вероучения и как бы говорило: "Если вы хотите приобщиться этой духовности - вот вам истоки жизни, к ним припадайте и утоляйте жажду. Иного пути не может быть".
      Вне Православия истины нет! Это неоднократно подтверждало соборное самосознание Церкви Христовой на вселенских соборах. Там недвусмысленно осуждены все те лжеучения, которые сегодня, через тысячу лет, нам пытаются подать как "новое слово" в религиозной мысли.
      Главнейшая заповедь Христа есть заповедь о любви - к Богу и к ближнему. Поэтому мы должны по-христиански, с любовью и благожелательностью относиться к представителям иных религиозных воззрений. Но любовь не должна быть слепой, она ни в коем случае не может покрывать ересь, лжеучение, говорить, что это темное, когда "это" светлое, и наоборот. Ни в коем случае!
      Таким образом, я различаю ложный, пагубный экуменизм от экуменизма дозволенного, благословленного Церковью. Дозволен же только тот, который понимается как свидетельствование об истине Православия, с желанием всех приобщить к его животворным святыням. Вот на всемирном совете церквей, на всех этих бесчисленных конференциях и собраниях католики, баптисты и другие говорят: "Давайте будем в любви жить, соединения искать. Пусть хоть и разница у нас во взглядах, догматических и прочих, но все-таки основное любовь. Знай заповедь!"
      Лукавят - заповедь заповедью, но какой ценой? Еще полторы тысячи лет назад величайший святой, "уста Христовы" - Иоанн Златоуст говорил, что благочестивая жизнь сама по себе не принесет нам пользы и спасения, если при этом нарушаются догматы Православия.
      В. Б. Владыко, благодатные возможности Православия со всей полнотой могут раскрыться лишь в православном государстве. Скажите, можем ли мы мечтать о таком государственном устройстве, при котором Православие обрело бы статус государственной религии?
      И. Вводить "сверху" Православие как государственную религию не стоит. Вера есть состояние души, горение сердца - это надо заслужить, вымолить, тут никакие "оргмероприятия" не помогут. Первенствующее значение, однако, Русской православной церкви предоставить, конечно же, необходимо. Это будет всего лишь признанием очевидного положения вещей: ведь и корни, и ствол, и ветви древа нашего народного бытия основаны на Православии. На нем - если мы хотим остаться русскими в том понимании этого слова, которое сложилось за тысячу лет нашей истории, - должна быть основана и светская, культурная жизнь общества, и, главным образом, религиозная. Каждый русский человек должен бы быть православным, если только он хочет Богу угодить.
      Но заставить, скажем, правителей стать православными нельзя. В вере ведь нет насилия - от каждого требуется свободное произволение. Очень было бы, конечно, хорошо, если б наше государство управлялось православным правителем. Пусть это будет монарх - царь, или император, или кто-то другой, но пусть он будет сугубо православным и хранит русскую соборность как основу государственности.
      Соборность же, с этой точки зрения, в том, что существует духовная взаимосвязь народа и его возглавителя. Народ возвещает свою добрую волю, призывает из своей среды человека, выражающего его чаяния, а Церковь освящает такой союз, придавая власти черты религиозного служения, подвига благочестия.
      В. Б. А как, кстати, вы относитесь к идее восстановления монархии в России?
      И. Я с некоторым страхом рассматриваю эту возможность. Мое мировоззрение сегодня апокалиптично. Приближается кончина века, весь ход событий в мире свидетельствует о приближении "человека греха, сына погибели, противящегося и превозносящегося выше всякой святыни", по словам Апостола Павла (2 Фес. 2, 3-4), то есть приближается тот, кого мы, христиане, называем антихристом.
      В этих условиях надо быть особо бдительными, дабы не дать увлечь себя лукавыми посулами и ложной благонамеренностью. Да, государством должен править помазанник Божий, монарх. Но не станет ли призванный впопыхах, без должного духовного разумения и соборного рассмотрения царь тем, от кого предостерегает Апостол и о котором сказано в Апокалипсисе? Таковы мои опасения, но они не отменяют того очевидного факта, что для пользы России необходимо, чтобы Русское государство возглавил человек глубоко верующий, православный, пребывающий в духовном единстве с народом, составляющий с народным телом единое целое.
      В. Б. Мне думается, что Православие должно не только возглавлять нашу жизнь, но стать ведущей идеей русского патриотического движения. Для меня русский патриотизм и Православие - вещи неразделимые. А как вы относитесь к современному патриотическому движению?
      И. С осторожностью. Оно ведь очень неоднородно: есть в его среде действительно чистый, жертвенный патриотизм, а есть и... Сегодня патриотам приходится действовать в очень сложной обстановке. Судите сами: в смутные времена, когда Москва уже была занята поляками, Новгород - шведами, когда самому существованию Русского государства и Православия угрожала опасность, что спасло Россию?
      Клич Русской православной церкви в лице святого патриарха Гермогена нашел отклик в сердцах людей, объединил их, поднял на борьбу с врагами Отечества. А почему? Потому что духовный уровень народного сознания был очень высок. Народ был верующим, православным. Когда святейший патриарх открыл перед ним всю опасность положения, указал бездну, на краю которой оказалась Святая Русь, понимание беды, осознание потребности действия пришли сразу, быстро, без раздумий и колебаний.
      Народ восстал на защиту веры и с Божией помощью одолел врага. А сейчас в патриотических силах все перемешано: одни православные, другие нет... Не хочу никого обижать, но имейте в виду: не будет толку, пока патриотическое делание не осенится благодатию Божией, необоримой и всепобеждающей. Как говорит народная пословица: "Без Бога - ни до порога".
      В. Б. С этой точки зрения необходимо, чтобы патриотическое движение возглавляли или, по крайней мере, приблизились к нему иерархи Русской православной церкви. Насколько я знаю, мы, например, готовы, чтобы иерархи подняли свой голос в защиту России. Это в годы коммунистического владычества проповеди были запрещены, а сейчас все можно, но много ли у нас найдется проповедников на Руси? Проповедь - это ведь великое дело...
      И. Опять обращаю ваше внимание на то, что не все сегодня способны воспринять сердцем истины вероучения. А без этого - главного - не придет и понимание сегодняшнего нашего положения. Без твердой церковной опоры даже проповедь добра можно обратить во зло. Сегодня много тому примеров.
      Разрушители пытаются замаскироваться. Они вроде вам только добра желают: землю хотите - вот вам земля, заводы и фабрики - тоже раздадим. А на деле цель совершенно иная - стать во главу угла, захватить инициативу, получить власть. Как только это достигнуто, все благие намерения отбрасываются. Тут и очнешься, да поздно - дело сделано. Вот в чем беда. Так что надо внимательно следить, чтобы проповедь наша в патриотической среде не была использована как прикрытие для людей неблагонамеренных.
      В. Б. Но должна же как-то Русская православная церковь бороться за души людей?
      И. Она и не прекращает этой борьбы ни на мгновенье, но в данном случае наиболее мощное орудие - проповедь положительная, увещевательная, а не обличительная. Научимся выполнять заповеди Божии, хранить чистоту православного вероучения - и в остальном Господь поможет. Надеяться же только на свои силы нельзя. Ни предсказать хода событий, ни гарантировать себя от ошибок и падений мы сами не можем. Так и в оценке людей бывает есть такие, которые лишь прикидываются благочестивыми, а сами... Не зря же Господь предупреждал о хищных волках в овечьих шкурах. А сразу и не узнаешь.
      По плодам, конечно, становится понятно, кто есть кто, но бывают плоды скорые, а бывает, что времени много надо, чтобы они созрели, показали себя. Поэтому Церковь не спешит со специальной проповедью "для патриотов". Для нас главное - сохранить в своей пастве тех, кто действительно стремится к благодатной духовной жизни, готов ревностно хранить чистоту Православия и подвизаться против грехов и страстей. Это основа, а дальше трудно предсказать, время покажет.
      В. Б. Нынешняя культура заражена сатанизмом. Демократическая печать вовсю пропагандирует насилие, рынок завален порнолитературой, даже специальные премии учреждают. В основе великой русской культуры, целомудренной и чистой, всегда лежала православная вера. Должна ли, на ваш взгляд, Церковь сегодня резко и недвусмысленно выразить неприятие того разгула бесовщины, который захлестнул нашу жизнь?
      И. То, о чем вы говорите, - часть широко задуманного плана по борьбе с Православием. Это одна из тех стрел, что направлены в Церковь. Мы, конечно, должны всеми силами пробуждать умы и сердца людей: пусть видят, в какое смрадное болото их пытаются затянуть. Оборотная сторона этой вакханалии безнравственности и разврата - духовная агрессия, развязанная сегодня против русского народа. Людям без конца навязывается ложная духовность. Возьмите, например, эти псевдохристианские проповеди на стадионах и в концертных залах. Православный народ туда, конечно, не идет. Идет молодежь, еще не окрепшая духовно; не обретшая точки опоры, еще ищущая свою дорогу к храму веры. На чем ее пытаются "купить"? Вход бесплатный, музыка современная, проповедь необременительная, Евангелие - бери даром и т.п. Во всем игра. От них не требуют ни самоотвержения, ни крестоношения. Говорят: Бог вас любит больше, чем вы сами себя любите, поэтому стоит вам поверить в прощение грехов - и они тут же будут прощены. Понимаете, легкость какая! В то время как проповедь истинного христианства, Иоанна Крестителя, например, начиналась с призыва к покаянию, что есть тяжкий и неизбежный внутренний труд: "Покайтесь и веруйте во Евангелие. Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное". Покайтесь. А это не быстрый и не легкий процесс - он долгий и кропотливый.
      Человек должен пройти путем борьбы со своими нравственными несовершенствами, со страстями и похотями нашего растленного естества. А тот, кто думает, как бы полегче проскочить, тот и склоняется к заокеанским проповедникам. Эта духовная зараза очень опасна. Я писал об этом Собчаку в открытом письме, и что же? Оно получило резонанс по всей стране, много благодарных откликов, а петербургские демократы в газетах написали, что, дескать, митрополит выступает с призывами к коммунистическим методам! В газетах напечатали, но сами палец о палец не ударили, чтобы исправить положение.
      В. Б. Владыко, каково ваше отношение к участию Церкви в политической жизни? Надо ли священникам идти в Верховный Совет, на митинги?
      И. Церковь вне политики, но политика неизбежно влияет на церковную жизнь. Скажем, антицерковные гонения - это ведь явление политическое. К политической ситуации приходится неизбежно приноравливаться, но всему есть предел: политику безнравственную, предательскую, разрушительную Церковь никогда не благословит.
      Вот сейчас на Украине произошел раскол в церковной среде, а почему? Да потому, что политиканы, стоящие у власти, стремятся национализировать Церковь. Стремление порочное, такая политика отвергает сам дух христианского вероучения. Но дружить с властями - дело прибыльное, поэтому нашлись среди церковнослужителей сторонники такого подхода, вот и произошел раскол.
      Люди, называющие себя христианами, забыли, что Церковь по природе своей едина. Она - святая, соборная, единственная во всем мире не ограничивается ни границами, ни народностями. Все члены Церкви таинственно и прочно связаны друг с другом единством любви и веры во Христа. Горе тому, кто дерзнет посягать на это единство! Еще пример - поведение Глеба Якунина. Ясно и понятно, что он не с благословения нашего высшего священноначалия занялся политикой и стал народным депутатом. Он политиканствует, желая обмануть людей, используя свое положение, - внушить тем, кто не знаком с церковными канонами, что он говорит от лица Церкви. Повторяю, это неправда. Церковным сознанием он давно уже отвергнут. На Якунина надо смотреть просто как на гражданскую личность, а не на церковное лицо. Он давно уже своими действиями автоматически лишил себя сана.
      Мешает политика и нашим взаимоотношениям с зарубежной частью Русской православной церкви. После революции они складывались очень непросто. Конечно, не каждый способен на мученичество за веру, и осуждать эмигрировавшее духовенство за то, что оно покинуло Родину, вряд ли можно. Да и многомиллионное русское рассеяние надо было окормлять. Но это все же не отменяет того факта, что уехавшие за рубеж пастыри оставили свою паству в руках богоборческих властей. И именно оставшаяся в России часть духовенства взяла на свои плечи тяжкий груз ответственности за жизнь Церкви.
      С Божьей помощью мы прошли сквозь "огонь и воду" невероятных гонений, сохранились сами и сохранили свою паству, сберегли и приумножили духовные сокровища русского Православия. На крови мучеников и исповедников созидалась - исподволь, незаметно для постороннего взгляда - Русь новая, очищенная огнем страданий и скорбей, неодолимая в своей стойкости и верности святыням. Да, были нестроения, были расколы и провокации НКВД, были и потери, но главное - мы сберегли паству, сберегли веру,
      Во время Великой Отечественной войны даже отъявленным христоненавистникам стало ясно: без опоры на вековые религиозно-нравственные, религиозно-национальные ценности победы не видать. Тогда скрепя сердце дозволили власти вновь свободно открывать церкви. Тогда вернулись из ссылок и лагерей епископы и пастыри, чтобы из пепла возродить церковную жизнь на поруганной Руси. Потом были опять гонения - хрущевские, и новые испытания, новые скорби...
      Я говорю об этом столь подробно, ибо непонимание всех сложностей ситуации в России и - что греха таить - желание выглядеть "самыми православными", непричастными к тем компромиссам, на которые нам приходилось идти ради пользы дела, толкнуло (да и до сих пор толкает, к сожалению) определенную часть иерархов Зарубежной Церкви на позиции непримиримого отторжения самозамкнутости, огульного обличительства.
      Меньше всего мне хотелось бы сейчас бередить старые раны. Мир и единство - вот что необходимо сегодня как воздух. А этому мешают политиканы "от Церкви". В области межцерковных отношений явно просматривается злонамеренное воздействие некоей "третьей силы", главная задача которой не допустить окончательного внутрицерковного примирения. Любыми силами раздувать мятеж - вот ее тактика действия.
      А рецепт примирения прост. Надо всего-навсего смириться с реальностью. Все совершают ошибки, и я не говорю, что их не было на нашем пути. И митрополит Сергий, декларация которого в 1927 году стала поводом для разделения, не всегда был прав. Но он был искренен в главном - в желании среди гонений, предательства и провокаций спасти Церковь, сохранить ее...
      В. Б. Говорят об агентах КГБ в церковной среде, о том, что церковная жизнь и до сих пор несвободна.
      И. На вопросы об агентах госбезопасности я уже устал отвечать. Конечно, они были. А в вашей, журналистской среде, разве не было? Они всюду проникали. Но в Церкви их деятельность сводилась до минимума. Церковь живет жизнью таинственной, благодатной, мистической, она есть богочеловеческий организм, и никакая агентура - будь то КГБ или ЦРУ - не в силах отменить этого спасительного факта.
      Обвинения в поголовном сотрудничестве епископата с КГБ - либо следствие полного невежества, либо сознательная провокация. Разве можно так обвинять? Что значит сотрудничество? Добровольное содействие. Но его-то как раз и не было. Было прямое насилие над иерархами. Например, приказ: не причащать детей. Я, конечно, не соглашался, но приказа-то никто не отменял! Если даже меня не наказали, то наказали другого пастыря, рядом - для устрашения. О каком же сотрудничестве может идти речь?
      Другой вопрос - "контакт". От него просто невозможно было отказаться. Куда деться - убежать за границу? Но бросать Отечество - это преступление величайшее, это значит бросить свою паству на разгром, на съедение волкам. Самому "спастись" в одиночку и потом из-за тысячи километров давать советы и распоряжения?
      Досадно, что эти вопросы становятся камнем преткновения для здравого понимания современного положения дел в Русской Церкви,
      В. Б. Московский патриархат упрекают в том, что он не спешит канонизировать царскую семью, как Зарубежная Церковь.
      И. От нашей канонизации Государю святости не прибавится. А по существу вопрос далеко не простой - ведь речь идет о монархе, с этим связано очень многое. Мы должны все тщательно исследовать.
      Царь и народ едины. Единство это закреплено церковным таинством миропомазания, венчания на царство. Связь эту нельзя разрывать безнаказанно. Надо выяснить - как, почему, при каких обстоятельствах произошло отречение? Какие последствия имело? Как было воспринято народом? Не послужило ли тому, что открылись ворота для революции? Тут же нужно говорить и о Распутине. Все надо изучить, а это требует времени. Комиссии по канонизации, куда я вхожу, как раз поручено провести необходимую подготовительную работу.
      Надо сказать, что вопросы большей частью касаются личности самого Государя. Что касается его семьи, здесь дело проще - они невинные страдальцы, мученики. Если церковно-историческое исследование, документы и материалы покажут нам то же самое и в отношении царя, тогда будет стоять вопрос о канонизации. Мы просто обязаны провести тщательные и добросовестные изыскания.
      Вопрос мученичества далеко не так прост, как кажется с первого взгляда. Элементы мученичества есть в жизни каждого благочестивого человека. Постоянная борьба со своими страстями, стремление победить в себе грех возводят человека к усиленному внутреннему деланию. Это и есть христианское подвижничество - подвиг внутренней борьбы.
      Доброделание, стремление к любви, борение "со страстями и похотями" (если они будут угодны Господу) могут закончиться и телесным, так сказать, "реальным" мученичеством. Но и оно спасительно и достохвально лишь тогда, когда человек осознанно идет на муки из любви к Богу, когда он полон сознания, что ни смерть, ни страдания не могут ослабить нашу верность Богу. С этой точки зрения необходимо рассмотреть и жизненный путь последнего русского императора. Выяснить, была ли его несомненно мученическая кончина продолжением всего жизненного пути.
      В. Б. В любом случае представить себе зрелище более жалкое, чем наши нынешние правители, вряд ли возможно. Не усматриваете ли вы в появлении таких лидеров, как меченые Богом Горбачев, Ельцин, печального знамения?
      И. Кем они мечены, это неизвестно. Правда, в народе говорят: "Мишка меченый". Может, и не очень культурно, да замолчать не заставишь. Но это, как говорится, "дело житейское", а я хочу остановить ваше внимание на книге пророка Даниила, написанной две с половиной тысячи лет назад. Так вот в ней написано, что явится "князь" Михаил, и время пришествия его будет очень тяжелым. Не зря говорят, что, если Господь хочет наказать человека, лишает его разума, а наказывая народ, отымает разумных и добрых правителей.
      В. Б. Значит, вы считаете, что Господь Бог наказывает нас таким образом?
      И. Да. Мы ведь по-настоящему не изменились, уроков из страшного прошлого не извлекли, искреннего, действенного покаяния не приносим. Мало того, что не каемся сами, так еще и ближних своих совращаем. Все это следствие той безмерной "свободы", которая обернулась в России разгулом богохульства и безнравственности.
      Сегодня можно все! Но ведь это безумие. Появляются, понимаете, какие-то общества сатанистов - давай их регистрировать официально, сексуалистов каких-нибудь тоже... Ни в чем зла не видим, а это само по себе порок величайший, слепота духовная. Сознательно пропагандируется вседозволенность, а куда это ведет, известно. Читайте Достоевского, "Бесов"...
      В. Б. Не есть ли такая политика часть какого-то всемирного заговора против России?
      И. Совершенно верно. Согласен с этим.
      В. Б. И тот же референдум о продаже земли. Я не против того, чтобы земля перешла крестьянам в вечное пользование, но у них нет миллионов на ее покупку. Землю скупят иностранцы: немцы, французы, израильтяне.
      И. В том-то и проблема. Надо землю дать людям бесплатно, но дать для того, чтобы человек пользовался этой землей, а не для того, чтобы ею спекулировать. Если этого не сделать, богатые получат преимущество - они все скупят, а остальным как быть? Опасность существенная - скупят землю иноземцы и будут ее использовать в своей корысти либо вообще не будут на ней ни сеять, ни пахать. Если наш русский человек, русский пахарь, действительно живущий матушкой Россией, не получит ее бесплатно, купить он ее не сможет. Откуда взять деньги? Я не знаю, кто сейчас не лукавя может накопить хотя бы тысяч тридцать.
      В. Б. Как же, на ваш взгляд, можно выйти из этого периода разрухи?
      И. Надо объединиться и противостоять этому. А то мы сейчас находимся в положении людей, молча наблюдающих за действием мощного насоса, выкачивающего из России все - лес, газ, нефть, все наши богатства. Все это уплывает на Запад, а нам что остается? Из нас вытягивают последние соки. При таком богатстве русской земли мы впали в такую нищету! Надо отойти в сторону, защититься от этого грабежа.
      В. Б. Так вы за изоляцию России?
      И. Да, разумная изоляция нужна России как лекарственное средство.
      В. Б. Не думаете ли вы, что в нынешних условиях нам требуется авторитарный режим - сильная власть, которая остановила бы эту разруху?
      И. Я думаю, без сомнения, нужен человек, который сумел бы, горя любовью к России, объединить все здоровые силы общества. И нужно было бы принять все меры, чтобы ему не мешали. Но где же его найти?
      В. Б. Владыко, а согласились бы вы участвовать в подобной деятельности? Благословить ее?
      И. На дело воссоздания Святой Руси никакого специального благословения не надо. Вы и так имеете его - внутри себя.
      В. Б. В двух словах: ваше отношение к газете "День"?
      И. Положительное. Мне импонирует ваше стремление поднять человека из той грязи, в которую его сегодня втаптывают, внести в сознание русских людей понятие об их предназначении, о высших целях.
      В. Б. Спасибо.
      После кончины духовного вождя России владыки Иоанна я обратился к нескольким известным политическим, и культурным деятелям с одним вопросом: какова роль владыки Иоанна в жизни России последнего десятилетия?
      Отец Дмитрий Дудко. Владыка сыграл огромную роль и в Церкви, и в России. Это совсем новый шаг. Он вник и в дух Церкви, и в историю России. Поэтому очень многие моменты он как бы восстанавливает в нашем сознании. То, что он сделал, еще будет раскрываться впоследствии. Его многие не любили, потому что всякое прямое слово, искреннее прямое слово вызывает часто ненависть. Но народу он необходим.
      Сергей Бабурин. Если откровенно, то впервые голос Русской православной церкви как заступницы за людей, за человека и за Отечество в полную силу зазвучал в 1991 году при разрушении Советского Союза - это был голос владыки Иоанна. Для меня лично, как депутата того времени, было важно, не одиноки мы - те, кто борется с разрушением и разрушителями страны, кто защищает не какой-то абстрактный Советский Союз, а единую Державу. И публицистика, и выступления митрополита Иоанна - это были слова духовного пастыря государственно-патриотической оппозиции. Я уверен, что его вклад в начавшееся возрождение нашей страны - огромен. И сколько я буду заниматься политической деятельностью, для меня имя митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна будет священно.
      Анатолий Лукьянов. Мне довелось встретиться на Каменном острове в его резиденции не так давно. Это было незадолго до его трагической кончины, связанной с тем, что он вынужден был взять за руку дьявола.
      Для меня владыка Иоанн - человек, который был и останется совестью русского народа. Именно русского разобщенного сегодня народа, - владыка Иоанн как носитель великой российской духовности.
      Александр Руцкой. Владыка Иоанн не только был мне близкий человек по духу и вере, он действительно был мой друг, наставник, к которому я обратился в трудную минуту, и он меня поддержал. Все те встречи, которые у меня были с ним, запомнятся и будут во мне жить до тех пор, пока и я буду жить. Я преклоняюсь перед этим человеком. Это был не просто человек, а действительно настоящий патриот, у которого нам всем надо учиться самоотверженной любви к Отчизне. Надо взять все его труды на вооружение и руководствоваться ими не только в жизни, но и в действиях. Я просто преклоняюсь перед этим человеком, и память о нем будет вечно жить в моем сердце.
      Валентин Распутин. Владыка Иоанн - это не только молитвенник за Россию, за нас, но это и просветитель. Просветитель огромного таланта, огромной любви к России и огромного ее понимания. Те книги, которые он выпустил за последние годы, те проповеди, которые были им
      сказаны, - без них трудно сейчас представить духовную жизнь России. Он был духовным нашим вождем на протяжении всех последних лет. У нас, может быть, не было сейчас, в эти страшные годы, Дмитрия Пожарского, но у нас был свой патриарх Гермоген. То, что он говорил, доносилось буквально до всей России. Я это знаю, потому что бываю в Сибири, в других глубинных местах России, и вижу, как почти в каждом храме продаются его книги, вижу, как охотно эти книги покупаются, и когда заходит разговор о России, всякий раз приводятся слова владыки Иоанна. Он ушел от нас. Ушел совершенно неожиданно, ушел трагически, и трагически нам недостает его. Точно так же он будет защитником нашим и там, на других горизонтах. Точно так же он там будет нашим молитвенником, и точно так же он будет нас просвещать.
      Геннадий Зюганов. Я считаю, что владыка Иоанн - настоящий Божий человек. Это подлинный патриот, очень светлый и теплый человек. Я с ним несколько раз встречался, что оставило во мне глубокое впечатление. С другой стороны, он удивительно мужественный и смелый человек, ибо возвысил свой голос в самое трудное для России время, и этот голос вся Россия услышала. Я поклоняюсь его мужеству и надеюсь, что его святое дело продолжит патриотическая Россия.
      Георгий Свиридов
      СВИРИДОВ Георгий Васильевич - гениальный русский композитор, народный артист СССР. Родился 16 декабря 1915 года, скончался 6 января 1998 года в Москве. Окончил Ленинградскую консерваторию. Автор вокально-симфонической поэмы "Памяти Сергея Есенина", "Патетической оратории", циклов для хора и оркестра "Курские песни" и "Пушкинский венок", хоровых концертов, кантат и многих других произведений, музыки к спектаклям и кинофильмам. Его музыкальная заставка "Время, вперед!" стала символом телевизионной программы "Время". Ученик Шостаковича, высоко ценящий своего учителя, но позже отошедший от него и его музыкальных принципов. "Очень русский композитор",- как-то сказал о Свиридове Шостакович.
      Главная творческая тема Свиридова - тема Родины. Очень ценил значимость слова в музыке, и прежде всего слова Пушкина и Есенина. Герой Социалистического труда, лауреат Ленинской премии, Государственных премий СССР и России.
      "Россия - грандиозная страна, в истории и в современной жизни которой причудливо сплетаются самые разнообразные идеи, веяния и влияния. Путь ее необычайно сложен, не во всем еще и разгадан, она всегда в движении, и мы можем лишь гадать, как сложится ее судьба. Ее история необыкновенно поучительна, она полна великих свершений, великих противоречий, могучих взлетов и исполнена глубокого драматизма. Мазать ее однообразной, густой черной краской напополам с экскрементами, изображая многослойную толщу ее народа скопищем дремучих хамов, жуликов и идиотов, коверкать сознательно, опошлять ее гениев - на это способны лишь люди, глубоко равнодушные или открыто враждебные Родине. Это апостолы зла, нравственно разлагающие народ с целью сделать его стадом в угоду иностранным туристам, современным маркизам де Кюстинам или просто обыкновенным европейским буржуа. Такая точка зрения на Россию совсем не нова. Достоевский гениально обобщил подобные взгляды и вывел их носителя в художественном образе. Это Смердяков".
      Георгий Свиридов,
      из книги "Музыка как судьба"
      ГЕОРГИЙ СВИРИДОВ
      Георгий Васильевич Свиридов - последний великий русский гений ХХ века. Крупнейший композитор ХХ века. Может быть, это и есть последняя точка отсчета Русского века.
      Не будем гадать, что нас ждет в третьем тысячелетии. Тем более что сам Георгий Васильевич был оптимистом и верил в новое Восхождение России. Верил в спасение русского национального духа. Верил в новый романтизм, в новую героизацию...
      Мы вслушиваемся в свиридовскую "Метель", в его пророческую музыку, в его жизнерадостное "Время, вперед!", мы внимаем его гениальному постижению поэзии Пушкина, Блока, Есенина. Свиридов равен им, он - один из них.
      Его могила на Новодевичьем кладбище оказалась совсем рядом с могилой писателя Леонида Леонова - оба завершители Русского Века. Тончайший композитор, мелодист, он так же тонко чувствовал и живопись, не случайно в квартире работы его друзей-художников - Селиверстова, Моисеенко, Мыльникова, Куманькова, не случайна его любовь к Кузьме Петрову-Водкину и Александру Иванову, двум ярким гениям русской живописи. Всю жизнь он поклонялся великой русской литературе, знал поэзию Сергея Есенина лучше многих литературоведов, своим "Пушкинским венком" он подарил всему миру нового Пушкина...
      Он прекрасно знал европейскую и мировую культуру, преклонялся перед немецким романтизмом, ценил национальные музыкальные традиции Италии и Венгрии... Но прежде всего он считал себя частью именно русской культуры, он утверждал национальную природу культуры.
      Мне довелось быть участником чуда общения с Георгием Васильевичем. Поражала непрерывно работающая мощная свиридовская мысль. Его откровенность. Его моцартианское духовное творческое начало.
      Меня радовало, что он был постоянным читателем газеты "Завтра", иногда даже звонил, поздравлял с наиболее заинтересовавшими его статьями. При мне звонил как-то Юрию Соломину, просил прочитать поразившую его статью в "Завтра" о русском театре. Восхищался книгой Куняевых о Сергее Есенине, стихами Николая Тряпкина, Татьяны Глушковой... Он уже был при жизни нашим великим классиком, а жил поразительно живой жизнью, много читал современную литературу, откликался на новые книги. Мне было даже неловко, когда я получил неожиданно отзыв на свою книгу: "Прочитал вашу книгу "Крах интеллигенции"... Я не только прочитал ее, знаете, очень внимательно прочитал. Даже выписки сделал. Там много для меня нового..."
      До последних дней он жил жизнью страны, вместе с нами, вместе со своим русским народом. В своей гениальности он был целомудрен. Каждое его выступление становилось духовным открытием. Думаю, в будущем поклонники свиридовского гения получат собранные воедино тексты его выступлений и лекций... Предлагаю читателям сокращенный текст записанного мной публичного выступления Георгия Васильевича Свиридова в Союзе писателей России при присуждении ему премии Сергея Есенина.
      "Я - РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК"
      Я счастлив видеть на Тверском бульваре памятник Сергею Есенину. Должен сказать, что памятник, во-первых, мне нравится сам по себе. Нравится не только потому, что, наконец, власти почтили память великого поэта, но и как произведение искусства он, позволю себе сказать, производит большое впечатление. Может, я ошибусь, и очень был бы опечален этим, - но я хотел бы думать, что этот памятник станет любимым, как памятник Пушкину здесь, в Москве, как памятник Пушкину в Ленинграде Аникушина. Это монументы, которые представляют нашу Россию. Аникушинский памятник перекликается такой траекторией с Медным всадником. И его поместили недалеко, и они стоят как вершины русской государственной мысли, вершины творческой мысли. Я счастлив видеть это. Мне кажется, что памятник Сергею Есенину - такое же замечательное произведение искусства.
      Хорошо, что учреждена Есенинская премия. Замечательно! Это справедливо! От того, что это было сделано с такими страшными препонами, с такими трудностями, тем более радостно. А в этих трудностях и препонах, как и в биографии Сергея Есенина, отразилась вся наша жизнь. Жизнь нашей страны, нашего народа. Наша с вами жизнь. К сожалению, Россия живет трудной жизнью.
      Все идет сложно. Прокушев показывал сейчас программу первого исполнения моего сочинения о Есенине. Я смотрю программку - у меня ее нет, давно ее не видел - и вспоминаю. Каких трудов стоило, чтобы есенинское произведение играли. А каких трудов стоило не дать зашельмовать его критикой. Я даже не говорю специально о себе. Это шире. Это - отношение к Есенину. Вы все знаете, какие сложности претерпели авторы замечательной книги о Сергее Есенине - Куняевы. Я считаю, это большое достижение. Этой книгой открывается настоящая литература о Есенине.
      Есенин - редкостная фигура. Редкостный человек. Мы привыкли к поношению России за последнее время. Я не хочу привыкать. Мне надоело поношение России, которое я без конца слышу, читаю, вижу в гнусном телевидении. Это просто, знаете, опротивело! Пользуюсь случаем, чтобы сказать об этом во всеуслышание. Это все несправедливо. История России перекореживается. Все люди в истории получают дурные и ложные оценки. Мы живем в нездоровом обществе. И, наверное, мы сами, до известной степени, в этом виноваты.
      Русские люди - скромные. Вот приезжали ко мне наши товарищи из Рязани сейчас. Я говорю: смелее, смелее надо все делать. Ну, говорят, нельзя, мы должны быть скромными... и так далее. Знаете, хорошо быть скромными, но не до такой степени, когда уже не дают дышать. Мне кажется, что в Есенине есть такая твердость. От него, конечно, многому можно набраться. Но прежде всего, у него надо учиться чувству национального достоинства. Мы его немножко порастеряли. Россия - грандиозная страна. С грандиозной культурой, музыкой в том числе. Я бываю иногда за границей. Меня приглашают. Там играют мою музыку. У них к нашей музыке колоссальный интерес! Громадный интерес к России, залы полны. Приходят люди, покупают билеты на русскую музыку! И как слушают!
      Сергей Есенин - любимый поэт России. Он - легендарный человек. Когда он погиб, я ребенком был, но эта гибель коснулась всех. Все знали. В школах, в училищах, все студенты - никто не остался равнодушным. Гибель Есенина еще ждет своего исследования. Он же был связан и с политической жизнью России. Изучал людей, стоящих во главе всего государства и имел о каждом из них собственное представление. Я думаю, что все это играло большую роль в его дальнейшей судьбе. Это - замечательная личность. И я счастлив от того, что говорю вам это сейчас. Потому что я знаю - меня поймут. Я хочу сказать именно то, что говорю, и ничего другого. Естественно, главное в Есенине - это его поэзия. Его стихи словами совершенно невозможно объяснить. Это тайна поэзии. Об этом вообще трудно говорить. Я, во всяком случае, слов таких не имею. Мне кажется, что самое великое искусство - поэзия Есенина. А он поэт - да простят наши рязанские друзья - не рязанский, не надо его делать рязанским. Он это понимал сам. Обратите внимание: "Не ставьте памятник в Рязани..." Это значит - не осаживайте его художественную высоту. Есенин - поэт всемирный, космический, он весь пронизан космосом. У него в этом космосе господствует Христос. Он и судьбу России воспринимал через космические категории. Он говорил, что не социальные страсти и не классовая борьба, а что-то высшее решает судьбу России. "Но леса твои и воды / Затуманил бег светил..." Этот "бег светил" существует, наверное, и мы его называем по-разному.
      Мы имеем право гордиться Есениным, как, допустим, англичане гордятся Байроном. Сергей Есенин - это колоссальная фигура в мировой поэзии, а он был унижен ниже всякой меры сознательно. И мы с этим, к сожалению, смирились.
      Я призываю всех вас возвысить свой голос в защиту нашей великой культуры, нашей великой литературы. Я призываю вас: не стыдитесь того, что мы - русские люди! Нельзя ни скромничать, ни стыдиться. Мы такие, какие есть. Меня спрашивают: какой я? Я - русский человек! И дело с концом. Что еще можно сказать?
      Я - не россиянин. Потому что россиянином может быть и папуас. И прекрасно он может жить в России. На здоровье, пусть живет. Но русский человек - это русский человек. Во мне течет русская кровь. Я не считаю, что я лучше других, более замечательный. Но вот и такой, как есть,- русский человек. И этим горжусь. Я призываю вас с высоты своего возраста, и не сердитесь на меня, что я так говорю: надо гордиться, что мы - русские люди!..
      Я призываю вас, самое главное, к творчеству, к любви братской, к чувству человеческого достоинства!
      ВЕЧНЫЕ МЫСЛИ СВИРИДОВА
      Вечные мысли - всегда простые мысли. Простые в своей истинности. Сложное, затейливое в искусстве всегда историей отбрасывается, как не самое нужное. Да и любой большой мастер всю жизнь идет к гениальной простоте. Это простая книга Свиридова, понятная каждому человеку.
      Вечные мысли - всегда напрямую связаны с великими идеями, а значит, они всегда открыто или скрыто - религиозные. Это православная книга Свиридова, православная не библейским содержанием, не решением богословских проблем, православная по духу своему.
      Вечные мысли великих людей дают опору для духовной жизни всего общества, всего государства, всего народа. Это опорная, базовая книга для всех, кто любит Россию, кто желает потрудиться для нее.
      Вечные мысли - всегда национальны в основе своей и тем обогащают всю мировую культуру. Вне ярких проявлений национального мышления мировая культура заболачивается, покрывается пленкой тлена, тогда и наступает тот самый конец истории, который напророчил нам американизированный японец Фукуяма. Это глубоко национальная книга Свиридова, даже откровенно национальная, ибо, при всем уважении к другим нациям, великий композитор болеет болью своего народа.
      Вечные мысли всегда предельно откровенны и правдивы, ибо пишутся уже не для собственного красивого образа, не для политкорректного общества, а по велению души и Бога. Это предельно откровенная и правдивая книга Свиридова. Для нынешнего коррумпированного общества даже потрясающе смелая книга, ибо правда сегодня невозможна без дерзости и отваги.
      Вот передо мной лежит книга вечных мыслей великого русского композитора Георгия Васильевича Свиридова. Составил ее и довел до публикации президент Свиридовского фонда, племянник композитора, талантливый музыковед Александр Сергеевич Белоненко. Читая его интервью и отрывки из дневниковых записей Георгия Свиридова в различных газетах и журналах, я вижу, как осторожно и настойчиво шел Белоненко к своей цели, к изданию книги знаменитого композитора, озаглавленной достаточно нейтрально "Музыка как судьба". Очень уж вызывающе звучат для многих в нашем обществе вечные мысли великого русского человека. Был бы он грузин, немец или англичанин, все бы спокойно было опубликовано и разъяснено как надо читателю. Но даже в самой России русскость всегда вызывает в "приличном обществе" некое подозрение. Поэтому, готовя книгу к изданию, Александр Белоненко озаботился доброжелательными отзывами самых авторитетных людей в России. "Советовался с близкими друзьями Георгия Васильевича из композиторских и литературных кругов. Обращался за советом и к Александру Исаевичу Солженицыну, писателю и человеку, чей авторитет был очень высок в глазах Свиридова. Солженицын сказал: надо печатать, но выборочно, осторожно, чтобы не навредить музыке Свиридова..." Но писались-то эти мысли великим музыкантом заведомо для публикации, даже надиктовывались в последние годы жене и племяннику, значит понимал Свиридов их важность для будущего. Понимал, как будут прислушиваться новые поколения к вечным мыслям композитора Свиридова... Значит, он намеренно, в чем-то во вред популяризации своей музыки, до самой смерти вел свои записи. Значит, публикатору надо думать и о том, как бы не навредить вечным мыслям русского национального гения. Мне кажется, со своей задачей Александр Белоненко справился отлично. Не все пока еще опубликовано, только малая часть, но обозначено главное, чему посвящены записи Георгия Васильевича ответственность русского творца перед Богом и перед своим народом. И тут, очевидно, более прав был Патриарх Московский и всея Руси Алексий Второй, к которому тоже за советом обратился Александр Белоненко. Его Святейшество, выслушав все сомнения и опасения сказал: "Ну что ж, Свиридов - это такой художник, который заслужил право высказывать свои мысли". Мне кажется, резкость высказываний мастера связана с тем, что часть опубликованных записей была осуществлена в период перестройки, которую Георгий Свиридов категорично не принял, видя в ней чуть ли не конец русской культуры. "Это не жизнь, а "Ночь на Лысой горе" - шабаш зла, лжи, вероломства и всяческой низости. Все это происходит на фоне кровопускания, кровопролития пока еще скромных масштабов, но имеющий глаза да видит: в любой момент может пролиться большая кровь, за этим дело не станет!"
      Книга вышла в издательстве "Молодая гвардия", и тут надо отдать должное руководству издательства, нынче все более восстанавливающего порастраченные за годы перестройки лидерские позиции в отечественном книгоиздании и не боящегося проводить все ту же былую державную и патриотическую линию, когда-то принесшую издательству заслуженную славу и авторитет среди читателей. При этом надо знать, что такую книгу будут замалчивать, ибо ей нечего противопоставить, а демонизировать Свиридова разрушители России тоже не хотят. Чересчур много гениев окажется среди "русских демонов".
      Такую книгу должны прочитать все наши соотечественники, еще не сломленные и не сдавшиеся мировой закулисе, впрочем, полезно прочитать и сдавшимся, авось появится какая-то надежда в жизни. Если мировая знаменитость, музыкальный гений смело заявляет о своей русскости, утверждает народность в искусстве как высший критерий таланта, то чего бояться его грешным рядовым сородичам? Полнота правды вечных мыслей Свиридова в том, что он не только врагам России дает резко отрицательную оценку, не только изобличает разрушителей нашей отечественной культуры, но не скрывает своих печальных мыслей о состоянии самого народа.
      "Трагичность - заключается в самом факте быть Русским художником в любом виде искусства. Чувство - абсолютной ненужности. Полное равнодушие народа - существуешь ты или нет. У народа нет отношения восторга к своим художникам. Это - наверняка, нет сознания того, что они избранные люди. Не знаю, правда, хорошо это или плохо, но это - так! ... Быть Русским художником, художником Русской нации (без чувства высокомерного избранничества) - несчастье, трагическая судьба. Никому такой художник не нужен, ибо нации Русской - больше нет. Мысль, к которой приходишь на старости лет, и не из своего жалкого опыта, а из опыта всей русской культуры. Кто же поддержит тебя? Кто укрепит твой Дух?.." - эти печальные слова тоже обращены ко всему русскому народу. Как пробудить его от спячки? Как поднять его национальный дух?
      Читая книгу вечных мыслей Свиридова "Музыка как судьба", я вспоминаю, как мы в газете "Завтра" пробовали опубликовать сразу же после смерти композитора запись его раздумий, сделанную Ларисой Барановой-Гонченко во время одной из встреч с ним. Как напугались иные осторожные патриоты неосторожных высказываний великого мастера? Какие звонки, какие письма посыпались в редакцию газеты? Тем более ценю работу Александра Белоненко в книге "Музыка как судьба" нет нашей публикации, но в своих дневниковых записях Георгий Васильевич высказывается куда более резко и определенно, чем в нашей газете...
      Так рассуждать, как рассуждают наши осторожные патриоты, то и "Новый Завет" никогда бы не был опубликован. Ведь Иоанн, Лука, Матфей и Марк, с точки зрения осторожных граждан Римской империи, тоже поступили неблагоразумно, тоже "подставили" Иисуса Христа. Тоже "навредили" его авторитету... Вот и нам всем прежде чем начать осторожничать, надо вспомнить "Новый Завет" и идти тем же путем предельной истины. Все то, что говорят и записывают наши русские национальные гении, мыслители и пророки, надо доносить до сердец простых русских людей. Негоже нам самим быть цензорами у наших сокровенных людей.
      Пройдя увлечение "левым искусством" еще в молодости, Георгий Свиридов в свои зрелые годы убежден, что "основа всему - начала нравственные", как цитирует он слова Достоевского. Без духовной ценности, без прорывов к вечным истинам искусство, по его мнению, лишено на гибель. "Путь "левизны", путь разрушения исчерпан Русской музыкой до конца, как он исчерпан Русской культурой". Пройдя все наши нигилистические и богоборческие выверты, мы сейчас должны прежде всего вернуть утраченную нравственную основу. Он откровенно объясняет различие между современным западным и нашим отечественным искусством: "Пока еще нам трудно понять друг друга. Россия, если ей еще суждено существовать, изжила "левизну", которая ей обошлась очень и очень дорого. У французов есть еще и Шартрский собор, и церковь Троицы, и Мадлен, и святой Августин. У них еще все впереди! Вот когда на месте Нотр Дам де Пари будет зловонная яма с подогретой жижей для небрезгливых купальщиков и купальщиц, тогда мы будем разговаривать, понимая друг друга".
      Конечно же, это записи умудренного собственным жизненным опытом человека, и искать противоречие в том, почему автор знаменитой "Патетической оратории" на слова Маяковского вдруг так резко отзывается о поэте, почему ученик Шостаковича дает отрицательную оценку многим произведениям своего учителя - значит сознательно ничего не принимать в прочитанных вечных мыслях. Свиридов сам много лет разбирался в себе самом, в своем жизненном пути, в истории ХХ века, в своем отношении к революции. Как ему было принять правду белого движения, к примеру, если белогвардейцы расстреляли его отца? Эта противоречивость заложена в жизни каждого русского, рожденного ХХ веком. Тут и лагеря и победы, и травля творцов, и их высочайшие взлеты. Как пишет сам композитор: "В "Патетической оратории" я хотел выразить сокровенное тех людей, кто воспринял Революцию как истинное обновление мира. Маяковский был одним из таких людей, но я не имел в виду именно его, и герой моего сочинения Поэт - личность собирательная, идеальная..." Редко кто из русских художников сохранил ту или иную цельность восприятия мира в ХХ веке. Даже столь любимый Свиридовым поэт Сергей Есенин то, задрав штаны, бежал за комсомолом, то гордился тем, что не расстреливал несчастных по темницам, то приходил к богоборчеству, то начинал тосковать по вере отцов и дедов. Как считает сам композитор: "Русская душа всегда хотела верить в лучшее в человеке (в его помыслах и чувствах). Отсюда - восторг Блока, Есенина, Белого от революции (без желания стать "революционным поэтом" и получить от этого привилегии). Тысячи раз ошибаясь, заблуждаясь, разочаровываясь - она не устает, не перестает верить до сего дня. Несмотря ни на что! Отними у нее эту веру Русского человека нет. Будет другой человек - и не какой-то "особенный", а "средне-европеец", но уже совсем раб, совершенно ничтожный, хуже и гаже, чем любой захолустный обыватель Европы. (Как это верно сегодня, русский без идеалов, без веры во что-то высокое и великое, но и без уважения закона, увы, на наших глазах становится хуже всякого прибалта, которого хоть сдерживает страх перед полицейским - В.Б.)... Тысячелетие складывалась эта душа, и сразу истребить ее оказалось трудно. Но дело истребления идет мощными шагами теперь..." Вот эта сверхзадача - вернуть русскому человеку веру, а с верой вернуть и самого русского человека - определяет все дневниковые записи Георгия Свиридова. Всю категоричность его оценок. Не понимающие сверхзадачу книги могут легко тусовать то одни оценки событий композитором, то другие, превращая его по своему усмотрению то в белого, то в красного, то в либерала, то в националиста, а он искал во всем неистребимую русскую душу. И, скажем, его отношение к Маяковскому - это отношение и к разному Маяковскому, тоже по-русски сложному. Есть для Свиридова "Маяковский - поэт Государства, и это роднит его с Державиным. Он - поэт праздника, патетического, торжественного состояния..." А есть для него же Маяковский - разрушитель и осквернитель. Поэт с манией величия. "Сколько злобы к людям в его произведениях. Он истекал ею... Сгнивший смолоду, он смердел чем дальше, тем больше, злобе его не было пределов... Его честолюбие, опухшее, как налимья печенка, от ударов прутьями (так делают, говорят, повара) и сознательно подогреваемое теми людьми, которым он служил, задавило в нем все остальные чувства..." То есть, признавая Маяковского как поэта Революции и поэта Государства, Свиридов начисто отрицает Маяковского как злобного честолюбца. Но это на самом деле разные состояния одного и того же поэта. Свиридов прав и в первом, и в другом случае. Так же дифференцированно он подходит к Шостаковичу, Прокофьеву, Пастернаку, Хренникову. В его противоположных оценках своих современников нет зыбкой переменчивости, есть осуждение одной линии поведения и принятие другой, близкой ему.
      Конечно, пройдя с народом сложнейший путь, Свиридову хочется докопаться до главного, и для него в конце ХХ века все эти эстетические бирюльки молодых - скорее, признак их творческой капитуляции перед истиной. Крайне интересна и справедлива еще одна оценка им революции 1917 года как назревшего бунта честолюбивцев: "Колоссальный взрыв человеческого честолюбия. Огромное количество честолюбцев во всех, без исключения, областях жизни - в том числе и в искусстве. Слава - есть главная награда для художника. За нее он продал душу черту. Смирение - не идеал для человека нашего века, впрочем, уже ХIХ век для Европы был таким после Наполеона, Робеспьера, Марата. Но Россия весь прошлый век копила эту взрывную силу, а действовать начала (почти всенародно) уже в нынешнем столетии". Вместо смирения - честолюбие, вместо народной стихии удовлетворение индивидуальной души, так мы и шли к потере своего национального менталитета. Чего категорически не желал для своего народа великий композитор. К теме Революции, как величайшей теме ХХ столетия Свиридов возвращается на протяжении всей книги, отмечая и величайшие минусы ее для народа и такие же плюсы.
      "Революция, как и все великое, допускает множество толкований. Одни видят в ней добро и начало новой жизни, другие - зло, гибель, мрак и смерть... Революция, как великое событие, даже имеющее всемирное значение, все же меньше, чем собственно - Россия. Революция - только факт, хотя и великий, в ее судьбе... Я могу сравнить его с Крещением Руси, принятием Христианской веры. Революция же - выражение атеизма. Правда, Блок в конце своей поэмы дает Христа, идущего впереди, но революционеры его не видят и даже не подозревают о нем. Увидят ли его будущие люди и примут ли?.." Блок, как гений, прозрел то, что было недоступно зрению обывателей. Революция спасла Россию от нового крестового похода Запада на целое столетие. По сути, не желая того, спасла и христианскую душу русского народа от напасти золотого тельца. Свиридов своими замечаниями по всем важнейшим вопросам настойчиво будит русскую мысль, заставляя ее реагировать на часто неожиданные мысли русского гения.
      "Свиридов - очень русский композитор" - признал в 1965 году Дмитрий Шостакович. Но и это признание учителя было довольно сомнительно в глазах передовой общественности, отрицающей все национальное. Георгий Свиридов и в своем творчестве, и в своих вечных мыслях широк, как широк бывает русский человек. Он может простить и любую игру с формой, и заблуждения творца, если видит в нем поиски истины, а если нет ничего, кроме честолюбивой пустоты, поверхностного скольжения по жизни, тут он в оценках становится беспощаден. К примеру, к тому же Андрею Вознесенскому: "Прочитал стихи поэта Вознесенского... Двигательный мотив поэзии один - непомерное, гипертрофированное честолюбие. Непонятно откуда в людях берется такое чувство собственного превосходства над всеми окружающими. Его собеседники только великие (из прошлого) или по крайней мере знаменитые (прославившиеся) из современников... Слюнявая, грязная поэзия, грязная не от страстей (что еще можно объяснить, извинить, понять), а умозрительно, сознательно грязная. Мысли - бедные, жалкие, тривиальные, при всем обязательном желании быть оригинальным. Почему-то противен навеки стал Пастернак, тоже грязноватый и умильный. Претензия говорить от "высшего" общества. Малокультурность, нахватанность, поверхностность... Пустозвон, пономарь, болтливый глупый пустой парень. Бездушный, рассудочный, развращенный..." Обратите внимание на противопоставление поэзии пусть и грязной, но от подлинных страстей, что можно извинить и понять, и поэзии рассудочно грязной. Точное и убийственное для Вознесенского противопоставление. И здесь, уверен, нет какой-то групповой, клановой, идеологической неприязни к Вознесенскому, его именно так воспринимают давно уже все люди, обладающие вкусом, представители самых разных направлений культуры. Хочу как-нибудь составить к очередному юбилею поэта газетную полосу из убийственных характеристик в его адрес Галины Вишневской и Александра Зиновьева, Татьяны Глушковой и Иосифа Бродского, Александра Солженицына и Юрия Кублановского, Владимира Максимова и Эдуарда Лимонова... Предельно разных людей. Но суть характеристик будет схожая рассудочно-грязная имитация поэзии. Георгий Свиридов готов понять и принять пусть чуждые ему, но подлинные страсти, это тоже поиск души. Но холодные и развращенные умишки ему ненавистны... Их он даже к русской культуре не относит: "В чем сила Русского искусства, русской литературы (кроме таланта самого по себе)? Я думаю, она - в чувстве совести". Без чувства совести даже таланты в русской литературе перестают звучать, гибнут, скудеют, прежде всего совестливостью ему так близок в поэзии Сергей Есенин. А из второй половины ХХ века - Николай Рубцов. "Николай Рубцов - тихий голос великого народа, потаенный, глубокий, скрытый..." Или же о Твардовском: "растворение себя в народной стихии, без остатка. Это достойно лучших мыслей и лучших страниц Л. Толстого - редчайшее качество". Таким же был и сам Георгий Свиридов - полнейшее отсутствие авторского эгоизма. Растворение себя в народной стихии. Только так и появляется редчайшее качество народности в высокой культуре, то самое качество народности, о котором призывно писали в партийных газетах советского времени, но которого они же панически боялись и обходили стороной и в поэзии Твардовского, и в деревенской прозе, и в музыке Свиридова.
      О народности культуры композитор размышляет на пространстве всей книги, демонстрирует ее на примерах поэзии и музыки, доказывает ее осознанное третирование, а то и злонамеренное уничтожение официальными органами. Своей народностью ему дорог гениальный русский поэт Николай Клюев: "Клюев открыл великий материк народной поэзии, народного сознания, народной веры. Он прикоснулся к глубоким корням духовной жизни Русского племени, отсюда его изумительный цветастый, образный язык". В дневниковых заметках Георгий Свиридов как бы походя делает важнейшие открытия и как мыслитель, и как историк. Говоря о народности, он едва ли не первым отмечает в самом начале ХХ века "стихийный взрыв национального чувства у многих творческих гениев: Блок, Белый, Ф.Сологуб, Клюев, Есенин, Русские художники, Рахманинов. Станиславский..." Я бы добавил и Николая Гумилева, и Велемира Хлебникова. Отметил бы поворот к народности у Анны Ахматовой, явное желание стать русским поэтом и порвать со своим еврейством у Мандельштама... Осознанно замалчивается русскость, национальное начало в культуре Серебряного века. Вновь такой стихийный взрыв русского национального чувства в культуре произошел с появлением деревенской прозы, с наступлением Серебряного века русского простонародья: Шукшин, Белов, Распутин, Рубцов, Гаврилин, Личутин... Но и он не был поддержан ни самим народом, ни государством. И уже с печалью пишет Свиридов: "Русский дурак отдал Алмазную гору веры и красоты за консервную банку цивилизации (причем - пустую!)..."
      Георгий Свиридов, как никто другой из великих композиторов, ценил слово в музыке, в каком-то смысле он сам подстраивал свои мелодии под стихи великих русских поэтов, но даже у любимых поэтов он всегда выбирал стихи, способные стать народными. Выше всего ценил народное мироощущение поэта у Пушкина, Блока, Есенина. В пушкинском "Моцарте и Сальери" его поражала трактовка народного Моцарта. Избранный и одновременно ставший народным это то, чего лишен Сальери. "Народность Моцарта - вот с чем он не может помириться. Народность Моцарта, вот что вызывает его негодование и злобу... Борьба с Моцартом - это борьба с национальным гением. Шопен, Есенин, Лорка, Петефи...". Георгий Свиридов понимает, что народность гения всегда будет вызывать лютую ненависть у элиты избранных. Но сам он всегда на стороне народности, готов и к этой ненависти в свой адрес, как и в адрес любого национального композитора. Не один раз он как бы сравнивает свою судьбу с судьбой Рахманинова или Мусоргского. "Судьба Рахманинова, так же, как и судьба Мусоргского - поучительные примеры того, какая судьба ожидает русского музыканта... преследование Рахманинова.. доходившее до прямых оскорблений, до называния "фашистом в поповской рясе" и прямого запрета его музыки".
      Трудно сказать, то ли занимаясь поэзией в связи со своими композиторскими планами, Свиридов влюбился в русскую словесность и стал настоящим знатоком литературы, то ли, наоборот, - любя и высоко ценя литературу, он и в музыке уделял ей особое внимание, - но эта книга вечных мыслей Свиридова прочитывается и как замечательная историко-литературная, критическая книга. Короткий анализ значительнейших произведений ХХ века: Булгаков, Клюев, Горький, Твардовский и так вплоть до высоко ценимого им Николая Рубцова, знание журнальных новинок, понимание литературных полемик, признание общности своей судьбы с судьбой литературных единомышленников. "К сожалению, фигуры великанов русской поэзии: Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Блока, Бунина, Есенина, глубоко ощущавших народную жизнь, движение, волнение народной стихии... как-то отошли в тень. Их громадность кажется подчас преувеличенной... Однако за последнее время в русской поэзии появился ряд очень интересных поэтов. Эти молодые поэты пытаются восстановить и закрепить связь с великой классической литературой". Он находит время внимательно прочитывать все номера любимого им журнала "Наш современник". Огорчается, когда любимые им писатели начинают конфликтовать между собой. Он всегда за общность, понимая, что лишь общность может спасти Русское дело. С какой любовью Свиридов перечисляет их имена! Давая точную, в несколько слов характеристику каждому: "Мощный, суровый, эпичный Федор Абрамов. Возвышенно-поэтический Василий Белов. Пронзительный, щемящий Виктор Астафьев. Драматичный Валентин Распутин. Мягкий, лиричный южанин, мой земляк Евгений Носов. Сергей Залыгин - тонкий и умный. Блестящий эссеист Владимир Солоухин. Я люблю и необыкновенно высоко ставлю их творчество, они - украшение сегодняшней нашей литературы. Не говоря, конечно, о классиках Леонове и Шолохове. То, что эти люди - мои современники, не дает мне с такой силой почувствовать свое одиночество... По-новому раскрытые современные Русские характеры". Не менял он свое мнение о деревенской прозе до конца дней своих, лишь добавляя имена Личутина, Крупина, критика Селезнева, присоединяя к этой русской "могучей кучке" и Александра Солженицына, и Юрия Бондарева. Вот пример цельности восприятия русской культуры последних десятилетий ХХ века. Его не смутить никакими трениями писательских нндивидуальностей. Пусть их спорят, главное, чтобы делали сообща Русское дело. Он ценил каждое новое имя в русском национальном ряду, радовался каждой публикации пусть и незнакомого молодого автора. Помню, как на вечере "Нашего современника" в первые годы перестройки он сам подошел ко мне со словами благодарности за газету "День", которую он внимательно прочитывал. Мне было откровенно стыдно за столь уважительное отношение ко мне. Передо мной стоял признанный гений, великий современник, и не я ему, а он мне говорил какие-то слова признательности за смелость и мужество газеты "День"... Такие же добрые слова находил он и талантливым молодым поэтам, прозаикам, критикам, он находил время прочитывать почти всю русскую патриотику, журналы "Москва", "Слово", "Наш современник". Когда у меня вышла книга "Крах интеллигенции", я привез экземпляр Георгию Васильевичу на квартиру, особо не надеясь на быстрое прочтение. А через неделю он уже откликнулся: "Прочитал Вашу книгу "Крах интеллигенции". Очень благодарю, что Вы меня познакомили с этой... яркой книгой. Я не только прочитал ее, знаете, очень внимательно прочитал. Даже выписки себе сделал. Там много для меня нового..." И так с любой важной для него публикацией. В дневниковых записях встречаем имена критиков Юрия Селезнева, Сергея Субботина, Вадима Кожинова, поэтов Станислава Куняева, Владимира Кострова, Юрия Кузнецова... Может быть, столь внимательное отношение к авторам, уважение к младшим коллегам по искусству - это черта былой русской интеллигенции еще дореволюционного покроя? Когда честолюбие таланта не подавляло общую культуру поведения? Когда стиль поведения Маяковского был не самым характерным в русской культуре? Обладая высоким благородством души, Свиридов никогда не забывал людей, хоть как-то повлиявших на его понимание русской культуры. Пишет уже в 1994 году: "Вспомнил двух людей: Юрия Ивановича Селезнева и Юрия Ивановича Селиверстова, сыгравших некую роль в моей жизни. Притом роль благотворную. Оба были напряжены к истине, горячо любили Россию и Русское духовное начало. Оба они погибли безвременно и совершенно неожиданно. Селезнев (кажется мне всегда) был насильственно устранен из жизни. Юра Селиверстов тоже как-то странно погиб... Хорошие портреты из "Русской думы" остались..."
      Историку культуры будет ценен краткий анализ всех группировок и течений, своя свиридовская схематизация по времени. Скажем, он выделяет возвращение Максима Горького из Италии как первый, еще довоенный, сталинский подъем национальной культуры. Возвращение многих талантливых писателей в литературу, лучший советский фильм "Чапаев"... "Стали выставляться Нестеров, Петров-Водкин, Рылов, Появление Корина. Рахманинова разрешили играть, а раньше он был под государственным запретом. С.Прокофьева перестали называть "фашистом"... Интерес к Русскому (внимание к нему), возврат к классическим тенденциям..." И все это время взлета закончилось, согласно Свиридову, со смертью Горького. Вновь слово "русский" зазвучало лишь в годы войны... Война вновь дала какой-то выход русской душе, национальному началу. Прежде всего - "Василий Теркин". Сколько же надо жертв принести русскому народу на алтарь человечества, чтобы его стали уважать? И нужны ли эти жертвы?
      Георгий Свиридов считает, что "с великим трудом пробивающееся, многолетне попранное, русское национальное сознание (заблудившаяся душа!) ищет выхода и найдет его, в этом я убежден..." И нашло бы без всяких перестроек этот выход, но Свиридов свидетельствует, как еще в советское время всеми чиновниками осознанно разваливалось прежде всего русское национальное искусство. "Мы являемся свидетелями угрожающего состояния целого пласта некогда великой Русской национальной культуры..." - это из записей конца 70-х годов. Далее еще резче: "Создается впечатление, что существует мысль - уничтожить самую память о Русском и вывести новую породу Русского человека (а может быть, она уже выведена!), раболепствующего перед Западом с его бездушной сытостью... Я печально смотрю на будущее. Борьба с национальной Русской культурой ведется жестокая, и вряд ли ее остатки смогут уцелеть под двойным напором: Сионизма и Марксизма..." Собственно, так и произошло, и лидерам КПРФ, разбираясь в причинах столь внезапного для них развала могучей державы, не мешало бы указать и на забвение русского национального начала, на отсутствие русской национально мыслящей элиты в политическом руководстве страной. То, что предрекал Георгий Свиридов в конце 70-х годов, для марксистских мыслителей стало явью лишь с крушением интернационалистского режима, а русская культура оказалась в самом невыгодном положении, побиваемая и интернационалистами, и национальными элитами других народов, и новой либеральной космополитической культурой.
      Очень верно композитор подмечает вечное новаторство национальной архаики, народной стихии по сравнению с быстро устаревающим прогрессизмом: "По прошествии более чем полувека выяснилось: искусство, которое считалось архаичным, устаревшим, оказалось смотрящим вперед, необыкновенно современным благодаря своему духовному космизму, вселенскости и грандиозности образов; в то время как искусство, кичившееся своим передовизмом, называвшее себя искусством будущего, оказалось безнадежно устаревшим..." Прогрессизм, как бы он себя ни именовал - входит в общество потребления и, как все элементы этого общества, требует постоянного обновления. Прогрессизм уже через день заменяется новым прогрессизмом и так далее. Кому сегодня интересен Бурлюк или Крученых? А Сергей Есенин или Александр Блок так же новы и так же злободневны, ибо их стихи опираются на вечные темы. Вечные характеры, вечные мифы. В этом противопоставлении "Соборное - общее - народное - космически-религиозное" и "индивидуальное личность - неповторимость - судьба" в мировой истории культуры всегда побеждает первое, ибо любое личное уходит со временем, и спасает его лишь соприкосновение с соборным и народным. Трагичность личной судьбы - это уже соприкосновение с общим. Но кто из прогрессивных поэтов пойдет осознанно на трагичность судьбы? Вот и останутся лишь сносками к истории литературы. И размежевание в мире культуры, конечно же, идет не по фактам из биографии и не по эстетике даже в конечном итоге, а по наличию национального сознания у художника и поэта. "Размежевание идет по главной линии: духовно-нравственной, здесь, в этих глубинах - начало всего".
      Не обходит Георгий Свиридов в книге "Музыка как судьба" и еврейский вопрос, как неизбежный в русской культуре ХХ века. В принципе ему не интересна национальность любого человека сама по себе. Очевидно, он мог бы рассказать много любопытного о еврейской национальной музыке, о библейской тематике и так далее. Но когда речь идет о русской национальной культуре, Георгий Свиридов не может не отметить то яркое вторжение в стихию другого народа, которое произошло в двадцатые годы, то часто разрушительное воздействие, которое оказали еврейские мастера искусства на чуждую для них, иную по мелодике, по ритмам, по фольклору, по отношению к слову национальную культуру. Очевидно, такое же разрушительное воздействие оказывали и русские чиновники, попадая в культурную стихию малых народов Сибири... Но в Москве и Ленинграде после разгрома дворянской русской культуры, репрессий двадцатых годов по отношению к православной культуре целые десятилетия господствовала интернационалистская, во многом еврейская прослойка, диктующая иные этические и эстетические правила поведения. Вспомним поэзию Багрицкого, Сельвинского, Мандельштама, вспомним появившуюся спустя два десятилетия молодую поросль ифлийцев с их явно глобалистскими, "от Японии до Англии", поэтическими установками. Это было негласное жесткое противодействие не традиционных западников и почвенников, а разных культур с разным, тысячелетиями вырабатывающимся национальным укладом. По-настоящему понимать это противодействие начинаешь, только осознав вековые культурные ценности своего народа. Не может быть совсем беспочвенного искусства, когда мы даем те или иные национальные премии, мы должны понимать, от каких национальных культурных традиций идем. И потому еврейский вопрос Георгия Свиридова интересовал не в его антропологическом или этнографическом выражении, не как факт биографии того или иного писателя или музыканта, а как факт воздействия или противодействия в русской национальной культуре. Для него "еврейство" ощущается как нечто чужое, иное - так же, как "русскость" для инородца. Возникают даже любопытные наблюдения со стороны. К примеру: "Евреи... возненавидели Революцию, как любовницу, которая их разлюбила". Но противодействие Свиридова начинается там, где в былых русских национальных культурных центрах, будь то музыки, живописи или литературы, начинает господствовать иная культурная традиция, уничтожающая все ей чуждое. Точно так же не самые гуманные и образованные талибы совсем недавно уничтожали великие буддистские культурные памятники, не самые гуманные и образованные мусульмане разоряли православные храмы, не самые гуманные и образованные христиане уничтожали языческое наследие своих предков. Все зависело, конечно же, и от уровня культуры господствующей чужеродной прослойки. Ее-то в двадцатые годы у вырвавшихся из местечек в русские столицы евреев тоже явно не хватало. Так что речь у Свиридова в дневниках идет, если отрицательно о евреях, то именно не принимающих культуру другого народа, разрушающих традиции другого народа...
      "Большой театр должен быть театром по-настоящему большого масштаба... Театр перестал быть театром прежде всего национальной оперы... Чего стоят некоторые оперы или балеты,.. в которых великие, глубочайшие произведения русской и зарубежной литературы обращены в рыночную дешевку? Кто же пойдет работать в этот еврейский лабаз? Тот, кому недорога жизнь... Там запросто убьют, и тут же ошельмуют после убийства, и опозорят навеки. Судьба Есенина доныне в памяти у всех людей..." Еврейская тема, если и интересует Свиридова, то лишь, увы, как тема глумления над русской национальной культурой. Откажись они от глумления - в двадцатые годы, в тридцатые, в шестидесятые, нынче в передачах того же Швыдкого с его темой "русский фашизм страшнее немецкого" по телеканалу "Культура", то о каком противостоянии может идти речь? Любая национальная культура всегда находит отклик в душе любого русского...
      "Во всех почти странах все же хранят фольклор: народную песню, движение, танец, костюм. Мы же - интернационалисты - уничтожили свою древность, свою духовность... Уничтожены почти все храмы. Потеряны бесценные сокровища. Такого не было и во времена Татарского ига..." С сожалением для себя Георгий Свиридов констатирует, что и многие русские участвуют в уничтожении русской культуры. Опять же, еврейство, если и рассматривается им в отрицательном виде, то как катализатор разрушения. Их вечный революционизм, может быть, и полезен в спокойной стабильной среде, где-нибудь в Англии, но в сдвинутой с места, лишенной былых устоев России он становится губительным. Георгий Свиридов цитирует стихи Зинаиды Гиппиус, всегда далекой от еврейского вопроса, но вынужденной, как и Блок, как Бунин, даже как Цветаева в иных репликах периода гражданской войны, признать их чрезмерное участие в революции:
      КОМИССАР
      Китайцы, монголы, башкир да латыш,
      И всякий-то голый, и хлебца-то шиш.
      И немцы, и турки, и черный мадьяр,
      Командует юркий брюнет-комиссар.
      Очнись от угара и, с Богом вперед,
      Тащи комиссара, а то удерет...
      Размышляя о значении еврейской верхушки в Октябрьском перевороте, Свиридов пишет: "Их соединяло чувство национальной солидарности, которое было исключительно сильным, несмотря на прокламируемый ими интернационализм. Под знаменем этого фальшивого интернационализма гнездилось адское национальное высокомерие, почти нескрываемое презрение к России, ненависть ко всему русскому, имевшему несчастье попасть под гнет этой беспощадной, ужасающей деятельности, от которой до сих пор мы не можем освободиться".
      С началом перестройки у Георгия Свиридова, достаточно скептически относящегося к позднему брежневскому правлению, да и ко всей системе власти, казенно-интернациональной, не было никаких надежд на перемены к лучшему, никаких иллюзий. Он сразу же определил свою позицию, уже в 1987 году предвидя дальнейшее разрушение страны, народа и культуры. Очевидно, достаточно было посмотреть на окружение Горбачева, чтобы понять - там чужие. Достаточно было посмотреть, кто из деятелей культуры полез в "прорабы духа", чтобы понять - к власти пришли открытые враги русского народа. Вот тогда-то наступает у великого композитора и определенное разочарование в своем народе, в его силе, в его национальном духе. Он не может понять, почему так легко народ дает себя оболванить. Ведь есть же национальные газеты, журналы, блестящая плеяда публицистов, говорящих всю возможную правду. И все уходит впустую... Он пишет в 1989 году: "В наше время Россия духовно опускается еще на один порог преисподней. Культура ее уже не восстановима. Она уже не нужна большинству населения. Так называемый "культурный слой" населения... не состоит или состоит в малой степени из представителей коренного населения страны. Это... общество, глубоко враждебное русской нации, русской культуре, русской истории и искусству. Этот культурный слой не может двигать далее культуру вперед, т.к. у него нет контакта с фундаментом жизни, нет контакта с землей, рождающей все, в том числе и культурный фонд. Нет гения беспочвенного. Вот причина "войны" против почвенников..." И уже совсем обидные, но идущие от боли за свой народ, от непонимания его поведения, от собственного бессилия что-либо сделать во спасение его, свиридовские слова: "Русский народ, лишенный веры, обратился в раба, имеет рабскую психологию. Он потерял высокую цель - смысл своего существования. Как он обретет его?" Это не констатация свершившегося факта, скорее, крик души. Ибо, когда с экрана телевизора он слышит поношения русского народа и русской культуры, сразу же бросается на защиту: "Бывают времена, когда место художника в катакомбах... На поверхность творческой жизни всплывают совершенно сомнительные фигуры... В России как раз царят антинациональные, антирусские тенденции или, как их называют, "русофобские". Выразителями национальных настроений России служат люди, наподобие некоей m-m Боннэр..."
      Вообще, по мнению Свиридова, перестройка возникла из желания двух мерзейших типов, гениально замеченных Михаилом Булгаковым, все между собой поделить...
      "Швондер и Шариков - эпохальные новые типы, герои нашей эпохи... В руки этих героев попала Россия, с которой они обошлись беспощадно и жестоко... Первый из них представлял из себя воплощение идеи уничтожения Великой Православной Державы. Второй - воплощение низменности, порождение города... Это была накипь, гнилостные бациллы... Все это управлялось уже не русскими... Распространившись повсюду, решили "все поделить"..." Еще в семидесятые годы, задолго до крушения державы, он пророчески пишет о намечающемся бунте сытых, бунте советской буржуазии, желающей увековечить себя и свое могущество. "Бунт мелкой и мельчайшей (в том числе и советской) буржуазии. Она хочет достатка, комфорта и покоя, но его-то она не имеет". Уже в девяностые, размышляя о поколении Горбачевых и Шеварднадзе, приведших страну к катастрофе, Свиридов подводит итог предательской роли "шестидесятников", наконец-то дорвавшихся до власти и в политике, и в культуре: "Поколение "плесени"... Капризное, злобное, ничтожное поколение, задумавшее переделать ослабевший мир..."
      Много печальных мыслей записывает композитор в конце своей жизни, но никогда Георгий Свиридов не был похож на сдавшегося человека. Пусть уничтожена его страна, пусть в плачевном состоянии находится русская культура, надежда на спасение никогда не покидает его, не собирается он и прощать врагов своего народа, своей страны. "Вечное проклятие апостолам зла и сатанизма и всем их пособникам". Во-первых, пока жива Вера в русском народе, его нельзя считать покоренным или окончательно сломленным. Как считает Свиридов: "Человек, с детства воспитанный на книгах Священного Писания, вживается в величие мира... Таким человеком не так легко управлять, он имеет в душе крепость Веры".
      А во-вторых, как последний довод, у Георгия Свиридова, великого русского композитора, мыслителя, патриота, остается убеждение, что "...для того, чтобы завоевать Россию окончательно, надо еще многих из нас просто перебить, как собак..." И немало еще есть на земле Русской ее убежденных, стойких защитников. В том числе среди русских писателей, столь высоко ценимых Свиридовым. Меня искренне поражает простодушная вера великого композитора в рус
      ское слово, в его носителей. Его несомненное преклонение перед русской литературой и ее творцами. Может быть, это тоже идет от былой русской интеллигенции? Несомненно, что когда у Свиридова уже нет надежды ни на армию, ни на государство, ни на политиков, у него остается надежда на литературу: "Солженицын, Абрамов, Астафьев, Белов, Бондарев, Распутин, Крупин, Личутин, ...Солоухин, Куняев, Клюев, Рубцов, Есенин - словом, все те, кто пламенно защищают свое понимание России..." Пока жива литература, жив и русский народ.
      Это лишь малая часть тем, затронутых в книге "Музыка как судьба". Уникальная, исповедальная, печальная, пророческая, спасительная, трагическая, героическая книга для тех, кто любит Россию.
      Надеюсь, со временем будут опубликованы и остальные записи русского гения...
      Александр Михайлов
      МИХАЙЛОВ Александр Алексеевич, критик, литературовед, фронтовик. Главный редактор издания "Библиотека русского духовного возрождения". Родился 1 января 1922 года в деревне Куя Архангельской области, окончил Архангельский педагогический институт, доктор филологических наук, профессор, академик РАЕН. В 1965-1991 годах - проректор, доцент, профессор Литературного института, в 1986-1990 годы - секретарь правления Союза писателей СССР, первый секретарь Московской писательской организации Союза писателей России, с 1988 по 1995 год- ведущий научный сотрудник, главный научный сотрудник Института мировой литературы РАН, член редколлегий журналов "Вопросы литературы" и "Московский вестник", почетный доктор Поморского международного университета (1993), вице-президент Международной ассоциации литературных критиков (1969-1991). Автор книг "Ритмы времени", "В мире Маяковского", "Тайна поэзии", "Точка пули в конце", а также книг о Павле Васильеве, Александре Яшине, Евгении Винокурове, Константине Ваншенкине, Андрее Вознесенском и многих других писателях. Живет в Москве.
      "Смолкли колокола Победы, отзвучала казенная риторика по поводу ее 50-летия, средства массовой информации, как и предполагалось, "закрыли тему". Надолго. Жизнь ведь продолжается, идут другие войны. Гибнут люди в Чечне, на братьев наших, сербов, обрушили военную мощь демократическая Европа и Америка - и мир не колыхнулся, взирая на это убийство. В родном отечестве идет скрытая и открытая война за передел собственности. До того ли?..
      И мне молчать бы. Все равно не сроешь горы неправды, которая наворочена про войну. Да вот беда - к неправде казенной, сторонней или умышленной, прибавляется неправда участников войны, ветеранов. Их-то слово имеет больший вес для тех, кто захочет узнать всю правду. В юбилейные и предшествовавшие юбилею дни наговорено и написано ими немало такого, что и самого меня заставило оглянуться - не выпалил ли чего лишнего, без пути, хотя вроде не шибко выставлялся да и спросу со стороны СМИ особого не было. Но почему все-таки на себя оглядываюсь? Да потому, что, наслушавшись и начитавшись стариков-ветеранов, подумал: кто-то из нас в чем-то неправ.
      Вот и хочу поделиться по крайней мере одним недоумением, навеянным высказываниями по поводу психологического, нравственного самочувствия человека во время войны. Тут мне иногда кажется, что то ли наши ветераны подзабыли многое за давностью лет, то ли пеленой какой разум заволокло, то ли некоторые из высказывателей провели войну на периферии... А может, сказалась магия внушения компартийного агитпропа, в представлении которого война была чуть ли не сплошным героическим победным маршем с кличем: "За родину, за Сталина!"?
      Когда ему думать о родине, о Сталине?.. Даже о доме родном? Хотя как раз естественнее всего остального, помимо себя, эта дума о доме. о родных и близких. За них солдат воюет - прежде всего. За себя и за них. И вместе с ними - за родину. Только человек с перевернутым сознанием может поверить, что солдат во время атаки думал о Сталине".
      Ал. Михайлов, из статьи
      "Заметки глотателя пустот"
      МЫ УХОДИМ ИЗ ЖИЗНИ...
      С известным критиком
      накануне его 80-летия
      беседует Владимир Бондаренко.
      Владимир Бондаренко. Вы, Александр Алексеевич, прожили жизнь, полную событиями. Вы - человек ХХ века во всех его проявлениях. Солдат, политик, писатель. Каким был этот век для вас и для России?
      Ал. Михайлов. Трудно мне говорить обо всей России, хотя я считаю, что век этот для России был трагическим. Веком революций, веком мировых войн, веком гражданского противостояния, междоусобиц. Сейчас уже можно сказать, насколько предыдущий девятнадцатый век был спокойнее. Я долго прожил в этом веке. Я помню двадцатые годы. Помню гонения на нашу семью. Я родился в очень глухой нижнепечорской деревне Куя. Дед мой по отцу священник. И это предопределило наши последующие беды. А отец - крестьянин. Так же, как и мать. Из коренных печорцев - тех, кто хаживал на Новую Землю. Там даже есть мыс Хаймина. Это мой прапрадед по материнской линии, Егор Хаймин из деревни Куя. Героически проявил себя в экспедиции на Новую Землю... Ну, а беды наши начались в период коллективизации: лишение прав, высылка к морю, где семья наша чуть не погибла. Это все вспоминать даже не хочется. Много таких судеб по Руси в ХХ веке. Я все это пережил лично. Дважды меня не приняли в комсомол из-за моего "поповства". Да еще дядя, кстати, служивший в Красной Армии, был по 58-й статье осужден и погиб в лагере. Это тоже мне в вину поставили, когда уже принимали в комсомол. Дело до голосования дошло. Встал парень, мой односельчанин, сказал: а у него дядя враг народа. Меня секретарь спросил: это правда, Михайлов? И я, к стыду своему сказал, что это правда. Хотя знал, что никаким врагом мой дядя не был...
      В. Б. Это верно, много таких судеб по Руси. И даже куда более тяжелых. У меня перед глазами судьба моего отца, так что не надо далеко ходить. Но, зная множество таких судеб, должен сказать, что в эту же судьбу входит и дальнейшее развитие жизни. В том числе и ваша работа на самых высоких союзных должностях при той же советской власти. Она калечила, но она же и давала возможность подняться высоко сельскому пареньку из неведомой никому деревушки Куя. Главный редактор союзного журнала, глава московской писательской организации... Сможет ли сегодняшний ваш земляк проделать такой путь? Да и в бедах своих, вы правильно заметили, надо винить не только власти, но и сам народ. Не секретарь же, не начальник какой, а ваш же земляк встал и сказал про врага народа. И сколько у всех в жизни было таких земляков? И сколько таких сегодня? Но все-таки удерживало Россию от гибели нечто иное. То, что вело к Победе...
      Ал. М. Конечно, самое главное событие в жизни - это война. Я прополз ее на брюхе. Я был сапером. А сапер - это даже не пехотинец, а тот солдат, который впереди пашет, когда наступают, и позади всех ползет, когда отступают, закладывая мины. И спереди и сзади нас, саперов, лупили. Поэтому трижды ранен и один раз контужен. Но Господь, видимо, избрал меня и хранил. Среди многих своих одноклассников остался в живых я один, да еще столько прожил. Мама моя, когда до 75 лет дожила, говорила: ой, беда, сколько много же я прожила-то. На 89-м году умерла...
      Конечно, годы тяжелым грузом легли на плечи. Но, как говорит доктор Дорн у Чехова, жаловаться на жизнь в 62 года - это не великодушно. В 62! А тут за плечами 80! Двенадцать одноклассников не вернулось с войны. А сколько побратимов-окопников пало на поле боя рядом со мной! Я ведь за них жил, а значит, не имел права на подлость, на ложь... Я не скажу, что прожил целиком праведную жизнь, но на то есть Божий суд. Вот и ты уже, Володя, вошел в пору зрелости и успел перенести болезни, которые поражают отнюдь не легко живущих на свете людей. А я тебя помню молодым начинающим критиком, помню какое-то твое обсуждение в Союзе писателей, когда Суровцев, признавая тебя одаренным человеком, указывал на идеологические ошибки. Вон как время-то бежит! А если было мгновение, которое мне бы хотелось остановить, так это день окончания войны. Я закончил ее не 8-го, а 5-го мая. В устье Одера, на Воллинских островах. На Втором Белорусском фронте.
      В. Б. Вы, Александр Алексеевич, считаете свою жизнь удавшейся? Все ли задуманное написали? Или что-то так и не реализовали? Окиньте взглядом свою жизнь с высоты восьмидесяти лет.
      Ал. М. Сказать, что я счастливый человек, я, наверное, должен. Жизнь долгую дал Господь, из войны вышел живым. Но довольным собой я не могу быть, хотя то, что было в моих силах, я сделал. Сознание своего поколенческого долга - оно преследует меня, когда я задумываюсь о своей жизни.
      В. Б. Вы из далекой поморской деревни. Что привело вас в литературу? Откуда увлеченность литературой? Почему не море? Не рыба? Не лес? С чего это филологи, литературоведы, критики, специалисты по литературному авангарду завелись где-то в тридевятых поморских водах, в тридесятых куйских лесах?
      Ал. М. Володя, ты даже не должен удивляться тому, что у многих коренных северян живет это, назовем его - гуманитарное чувство жизни. Ты ведь и сам с нашего Севера. В песне, в сказке, в остром словце. Мама у меня была малограмотный человек, но в старости все за книжкой сидела. А моя бабушка по маме Клавдия Тимофеевна - сказочницей была. Мы собирались, на полати залезем, и она нам сказки страшные сказывает. Даже никто иной раз домой не шел. Так на полатях и ночевали гуртом, страшно было на улицу выйти. Мама моя - острый на словцо человек была. Дед-священник - большой книгочей. И песенницы в роду были, петь любили. Нет, есть, наверное, у поморов тяга к гуманитарному постижению мира. Потому в ХХ веке наш русский Север и представлен славными литературными именами. Конечно, Борис Шергин, Федор Абрамов, Ольга Фокина. Давненько покинули родной край Владимир Личутин и Арсений Ларионов, Юрий Галкин и Александр Лысков, Мария Аввакумова и Дмитрий Ушаков. Но и сейчас живет в Архангельске Михаил Попов. Это писатель, прочно укорененный в истоках русской словесности, обладающий смелым воображением, позволяющим ему творить свои мифы. А поэт Александр Логинов?! Он живет на своей родине, в древнем Каргополе. Недавно вышедшая книга его стихов - подтверждение того, что Логинов обладает многими достоинствами русского поэта, никак не меньшими, чем пасущиеся на столичных хлебах и мелькающие на тусовках в злачных местах столицы его раскрученные коллеги. Но вот вопрос вопросов: кто нынче заметит и отметит поэта из глухой провинции? А ведь есть еще и Людмила Жукова, Андрей Чуклин... За всем этим наше северное краснословье. Это наша общая поморская родословная.
      В. Б. Мы, как можем, следим в "Дне литературы" за русской провинцией. Печатали и Людмилу Жукову, и молодого Александра Тутова. Тем более и мне, по долгу северянина, положено следить за талантливыми земляками. Так же, как следили в свое время вы, Александр Алексеевич, в ту пору, когда возглавляли журнал "Литературная учеба". Вы и меня, совсем молодого критика, сделали тогда постоянным обозревателем по прозе, одновременно обозревать поэзию поручили еще одному уроженцу Поморья Сергею Чупринину. Не знаю, следит ли он сегодня за северными поэтами. Ну а вы, Александр Алексеевич, в свои 80 лет успеваете отсматривать литературные новинки? Не отошли еще от литературных дел?
      Ал. М. В современной литературе я недостаточно начитан. По привычке, но вразброс, читаю толстые журналы, иногда присылают журналы из провинции. Читаю современную прозу, представляемую на премию "Москва-Пенне", это до полусотни книг в год. Быть современным критиком, соответствовать возрасту литературы - для этого я стар... Могу лишь сказать, что новая критика выдвинула несколько умных, тонких, наблюдательных профессионалов. Что у меня вызывает скуку, так это наукообразие некоторых литературно-критических штудий, нашпигованных специальной терминологией. Шокирует и размашистость некоторых суждений и оценок, где есть крайности, пренебрежение к этическим нормам в спорах, неуважение к русскому языку. Я не могу принять за образец стиля, например, такую фразу: "Это была точка бифуркации, и мы, мозг нации (читай: критики.- Ал. М.) ее бездарно просрали". Критик Лев Пирогов хлопочет о том, чтобы литературная мысль перешла от литературоведческой и социально-нравственной тематики к социологической, то есть дистанцироваться от собственно литературы и стать актуальной фигурой реального литпроцесса. Это парадоксальное на сегодня заявление возвращает нас к тем временам, когда критику принуждали средствами цензуры, редакторским давлением быть социологической и влиять на литературный процесс. Я не уверен, что этот опыт надо повторять с какой бы то ни было переменой ветров.
      В. Б. Ну, а до газет литературных руки доходят? Что удается почитывать?
      Ал. М. С литературной периодикой у нас количественно как будто все неплохо. Но вот качества не хватает. "Exlibris-НГ" не назовешь литературной газетой, у него задачи, схожие с "Книжным обозрением". Оба издания пестрят короткими отзывами на непрочитанные авторами этих отзывов книги. Появляются в них и серьезные статьи. Но господствует критика количественного, аннотационного типа. С приходом Юрия Полякова меняет лицо "Литературная газета", бывшая все последние годы газетой однопартийной. Про "Литературную Россию" сказать ничего не могу, последние годы ее не читал. В вашем "Дне литературы" в каждом номере можно найти содержательные, дискуссионные материалы, которые я с удовольствием читаю, но, на мой взгляд, газета излишне политизирована. Возможно, сказывается родство с газетой "Завтра". Словом, "День литературы" стал заметным явлением литературной жизни, но у меня есть ощущение, что, несмотря на широкий спектр авторов, идей, взглядов, в нем представленных, однопартийный уклон все же заметен. Однако - возможно ли иначе?
      В. Б. В чем же вы видите нашу однопартийность? Наши патриоты нынче скорее критикуют "День литературы" за излишнюю широту, за всеохватность литературных направлений. Правда, это не мешает либералам с большевистским максимализмом относить нашу газету к черносотенным изданиям. Ибо само словосочетание "русский писатель" для них означает проявление фашизма. Они готовы принять любую национальную идею: чеченскую, якутскую, татарскую,любую, кроме русской. Почитайте статьи Никиты Елисеева, Марии Ремизовой, Карена Степаняна, Андрея Немзера и им подобных. Как бы я ни расширял платформу "Дня литературы", но если это будет платформа русской национальной литературы, она будет для них однобока. Но вас-то, по-моему, русскость как одно из неотъемлемых качеств нашей литературы не должно шокировать.
      Ал. М. Нет, Володя. Я вижу однопартийность в другом. Я в свое время совершил ошибку, опубликовав в "Дне литературы" реплику на примитивный ругательский выпад обозревателя газеты против Виктора Астафьева. Этот обозреватель решил, что его приняли всерьез. И уже не упускал случая, чтобы каким-то образом не зацепить Виктора Петровича, то обвиняя его в недостаточной образованности, то в недостатке творческой энергии. Забавно, конечно, но прочитал он две переводные западные книги и сообщил читателю, что вот Астафьев так написать не сможет. Я как-то послал Астафьеву вырезку - для информации. Его реакция была спокойной: "Пущай вякает, я-то не слышу. И ты пропускай мимо ушей". Виктор Петрович - мой старый и верный друг, солдат-побратим, окопник. Но не по дружбе, а по своему знанию и пониманию художественной правды в его романе "Прокляты и убиты" я отстаиваю и защищаю от односторонней критики это произведение. Отодвинем в сторону политику, тут у нас с Виктором не все и не всегда было в согласии. Речь идет о романе, акцент в котором сделан на теневой стороне войны, на том, что все-таки недостаточно было показано - в силу цензурных возможностей! нашей замечательной и богатой талантами прозой о войне. В ней преобладало героическое начало, но критики романа меня удивляют тем, что они не замечают, не хотят заметить это героическое в романе Астафьева. Да, там никто не кидается на амбразуру, не водружает флаг над высоткой - там невидные на миру подвиги совершают солдаты и офицеры, и эти страницы прекрасны! Но этого не хотят видеть, а видят только грязь, кровь, трупы, бездарное командование - что тоже было на войне в обилии, но о чем не хотят вспоминать наши генералы и привыкшие к шаблонному восприятию войны критики. Словно и не было удручающих провалов в войне, миллионов трупов и миллионов пленных с нашей стороны, словно не давались нам многие победы наши не за счет искусства командиров всех рангов, а за счет количества трупов... Да что говорить, кто теперь скажет или доскажет всю правду о войне?! Ушло наше поколение. А обозники получили возможность плести о ней небылицы. Знаю, читал кое-что, от чего материться хочется...
      В. Б. Думаю, что смерть Виктора Петровича сразу высветила все высшее в его творчестве и в его жизни, сам написал об этом в статье "Последний поклон Астафьеву". Меня ведь тоже связывали с ним очень личные мотивы, о чем не будешь пафосно писать в газетах, и не так легко было мне стать против Петровича. И все же, признавая за ним самую горькую правду солдата, не могу согласиться с его амбициозными чуть ли не пророческими видениями: мол, Ленинград надо было отдать немцу, Берлин не брать и так далее. Извините, Александр Алексеевич, но никакой окопный опыт не дает ни Виктору Петровичу, ни вам, ни другим самым что ни на есть героям войны дара полководческого видения. Да, с его солдатской правдой я согласен, но как брать города и сдавать столицы, все-таки виднее другим. Даже богомоловский масштаб войны уже иной, и, кстати, Георгий Владимов в своем описании образа генерала исходит из иной правды войны. За солдата никто не расскажет его правду, и честь и слава Астафьеву, вам и всем миллионам рядовых солдат на века, но и понять блеск и провал грандиозных военных операций, очевидно, способны люди, не лишенные полководческих прозрений. И дай нам Бог побольше на Руси таких...
      А вам, Александр Алексеевич, и всему вашему трагическому, но и героическому поколению вечная слава! И лично вам долгих лет жизни!
      Ал. М. Поколение фронтовиков, рожденных в начале 20-х годов прошлого века, уже ушло из жизни. Тех, кто служил в пехоте: автоматчиков, саперов, полевых связистов, пэтээровцев,- кто пахал во время войны на собственном брюхе, их и с войны-то пришло, Володя, очень мало, 2-3 процента. Лет пятнадцать назад собирались ветераны моей 10-й гвардейской стрелковой дивизии - человек около двухсот. Половина - ветераны артполка. А остальные - с бору по сосенке: политотдел, штабы, медсанбат, бытовые службы. Полдесятка пехотинцев да нас три сапера на всю дивизию. Не надо забывать, что существовала разветвленная, многослойная фронтовая периферия. Солдату и командиру взвода или роты на передовой даже штаб полка казался глубоким тылом. А во время нахождения во втором эшелоне отдохнувшие воины и так бывало! - с молодецкой удалью штурмовали медсанбат и брали заложниц. Неудержим русский человек, заряженный на войну!
      В. Б. Русский человек неудержим везде. Может, поэтому его и любят так удерживать и придерживать, на худой конец разбавлять чем-нибудь иным. Ведь и все астафьевские бунты, борьба со своими земляками, со своими коллегами тоже от неудержимости. То такое письмо Эйдельману отошлет, что во все цивилизационные черные списки попадет. А потом как ни в чем не бывало примется патриотизм русский ругать. В своем максимализме русских еще никто не превзошел. Сжигать мосты за собой - так полностью, дотла. Я уже писал, что со своим антикоммунизмом последнего десятилетия Виктор Петрович преспокойно мог находиться в своем привычном литературном пространстве русского направления. Вряд ли он был больший антикоммунист, чем Игорь Шафаревич или Михаил Назаров, Леонид Бородин или Илья Глазунов. Но ему надо было отречься от всего с русской неудержимостью. Но вряд ли он даже такой очень нужен нашим либералам: чересчур русский. Как герой последнего романа Личутина, коренной русачок, пожелавший стать евреем,- не приняли. Разве что взяли две-три подписи под позорнейшие письма, да и то недостоверно. Давал ли он их или нет? Очевидно, так от Бога заведено: русскому человеку не суждено быть либералом.
      Ал. М. Поведение либеральных интеллигентов, удачно названных "либеральными большевиками", в 1993 году, их призыв к решительным репрессивным действиям останется позорнейшей страницей в истории русской литературы. Только у одного человека из подписавших его хватило совести осудить этот поступок судом сердца, у Юрия Давыдова. Я также исключаю из числа подписантов и Виктора Астафьева (помните, его фамилия даже стояла не по алфавиту, последней). Так как с Виктором было у меня объяснение по этому поводу и я знаю историю появления его подписи. Увы, Володя, и я до поры до времени считал себя либералом, хотя и умеренным, чем заслужил от одного остряка титул: ваше постепенство. Не читали мы, или плохо читали, русских классиков, не прислушивались к ним. А они многое предвидели. Напрасно Василий Розанов, а с его подачи и другие, обвиняли русскую литературу в подстрекательстве к бунту. Начиная с Щедрина, Достоевского с его "Бесами" и убеждением, что у нас "либерализм или ремесло или дурная привычка", и кончая Буниным с его "Окаянными днями", русские писатели угадывали в либералах бесов-разрушителей.
      Еще щедринский либерал, который "искренне пламенел", выражая желание воплотить в жизнь свои идеалы, когда "заварил кашу", то стал действовать "применительно к подлости". Какой предметный урок мелкости и предательской сущности либеральной интеллигенции преподал Максим Горький в "Жизни Клима Самгина"?! А сегодня наши продвинутые либералы из художественной интеллигенции днем с огнем ищут повод высунуться на телевидение по любому поводу. Чудо из чудес - экспертом по земельному вопросу выступает вездесущая поэтесса Римма Казакова. Впрочем, эта, прошу прощения, не первой молодости леди мелькает везде. Не удивлюсь, если увижу ее имя под письмом, скажем, в поддержку трансвеститов. Так и хочется посоветовать: угомонись, сударыня, побойся Бога!
      В. Б. То есть вы, Александр Алексеевич, к роли интеллигенции в ХХ веке относитесь скептически? Может, ее у нас уже совсем не осталось?
      Ал. М. Есть интеллигенция провинциальная, земская, низовая, которая не претендует на избранничество, работящая, оберегающая ценности и традиции русского народа,- на нее и надежда. Я знаю таких в нашей родной Архангельской губернии. Да и кое-где еще. Но мне больно от того, что некоторые уникальные явления русской культуры практически лишены возможности совершенствоваться, развиваться, быть доступными народу. Соловецкая обитель - гордость монастырей русских, или Северный академический народный хор, недавно отметивший свое 75-летие. Я хорошо знал основательницу хора Колотилову, дружил с нею. Почти сорок лет руководит хором Нина Константиновна Мешко. Северный хор - едва ли не единственный в наше время, не поддавшийся влиянию эстрады, сохранивший русское лицо и колорит, русскую мелодику, но он может зачахнуть, лишенный возможности гастролировать по России и за рубежом, как было в лучшие годы. Вот чего надо требовать от государства - поддержки и помощи в таких делах.
      В. Б. Пока наше государство: ельцинское ли, путинское ли,- не поймет важнейшей роли культуры и литературы в движении самого общества, будет затаптывать в грязь русскую национальную культуру, не будет у нас ни экономики, ни науки, ни армии. Хорошо сказал один из великих государственников: политики, не любящие и не знающие литературу,- плохие политики. По этому определению у нас нынче все после Сталина отвратительные политики, и у всех нынешних лидеров руки не доходят до литературы. Вот у Сталина, у Черчилля, у де Голля, у Мао Цзэдуна - да и у Гитлера тоже - руки доходили даже во время войны. Понимали ее важность. Кто-то хорошо сказал, что, имея Достоевского и Толстого, не так трудно и спутник в космос первыми запустить, и атом победить. А что сейчас, какой велосипед изобретать будем? Кто даст развитие всем росткам великой русской литературы? Кто вновь запустит ее на телевидение?
      Ал. М. Русская литература еще всегда играла роль хранительницы русского языка. В 50-60-е годы деревенская проза оберегла русский язык от оскопления. Можно даже сказать, что она вернула русский язык в литературу. Что скрывать, язык некоторых весьма читаемых и издаваемых писателей 40-х годов мало отличался от газетного, утрачивался аромат русской словесности, ее пластика, ее национальный колорит...
      В. Б. По-моему, подобное происходит и сегодня. И тот же скудный бедный язык всей новой романистики, и тот же уход от национального русского колорита. Но где взять новых деревенщиков? Ведь и деревни-то русской не осталось в помине, где росли бы будущие Личутины и Беловы. Даже в Америке сельское население более сохранило свои традиции, обряды и наряды, особенно в средних штатах, чем мы в своей глубинке. Как нам сегодня сохранить и развить русский язык?
      Ал. М. Что в наше время происходит с языком? Когда читаешь "Пирамиду" Леонида Леонова, то, несмотря на витиеватость и несколько докучливую усложненность его стиля, ощущаешь благородство русского литературного языка. Это как бы один путь. Через культуру русской интеллигенции. Второй путь - путь Владимира Личутина. Это пиршество русского слова, извлекаемого из самых глубин родной речи, "из артезианских людских глубин", может быть, и с раздражающим кого-то перебором, но это - от природного богатства. Там есть единство стиля, там нет смешения в духе: "Ой ты, гой еси, подавай такси". Я назвал две плодотворные тенденции, но ведь на рынке царит массовая литература, блатной жаргон и русский мат - как особое украшение стихов и прозы. Наиболее артистичные матерщинники получают высокие литературные премии. Нынче, наверное, и Баркову дали бы самую высокую премию. Говорят, мол, этот язык идет с улицы. Но надо ли литературе бездумно закреплять его, внедрять в письменную речь? Я понимаю, что совсем отгородиться от новояза нельзя. Но объясните мне, почему наши классики почти все в жизни матерились виртуозно, но в литературу свою мат не допускали? Глупее нас были? Надо ли так уж низ путать с верхом? Где нынче мера в литературе? Где художественная необходимость? Где вкус писателя? Где его стиль? Я в последнее время увлекся "Дневниками" Сергея Есина. Начав читать, уже ни на что не отвлекался, и отнюдь не только потому, что Литинститут для меня отдохновение души, а "Дневники" ректора теснейшим образом связаны с жизнью этого близкого мне учебного заведения. Дневниковая проза Сергея Есина, как и вообще его проза, имеет волшебное свойство втягивать читателя в ее атмосферу. Я бы назвал это обаянием стиля, когда при множестве бытовых подробностей не утрачивается фон духовной и нравственной жизни не только героя, но и жизни как общественного бытия...
      В. Б. Вы абсолютно точно подметили это главное есинское качество довольно изящное обаяние стиля даже при самых жестких сюжетах. И только в нашем прагматичном обществе могла появиться статья Анны Козловой, уничтожающая Сергея Есина как художника. Мне ведь плевать на какие-то неточности и погрешности в его романах - он не историк и не прокурор, он мастер изящной словесности. Мастер стиля. И если у тебя, девочка, отсутствует понятие стиля, то что вообще ты делаешь в литературе? И во имя чего ты воюешь со всем поколением отцов, от Лимонова до Личутина, чохом признавая его бездарным и никчемным? Я понимаю, когда в литературной борьбе сбрасывают с корабля современности ради своей школы, своего направления, своей эстетики. Но не вижу я за ней никакой эстетики и никакого нового направления. Тогда я уж предпочту жесткое погружение в бездну Алины Витухновской. Там есть и страдание, и черная красота слова. Будь ты кем-то, чтобы отвергать, будь ты осквернителем человека в духе Могутина, будь ты молодым созидателем Торы-Боры в духе Эрнеста Султанова, но кому нужна пустая поза? Мало, очевидно, отец и дед пороли в детстве. Вот и досюсюкались. Боюсь, что эта пустая поза будет нынче господствовать у многих молодых. На радикальный вызов в путинское время мало кто отважится, а служить обществу ли, народу или государству нынче не в моде. Будет новое пустое зиц-шестидесятничество... Открыто диссидентствовать не будут не из страха за жизнь, а чтобы не отлучили от кормушки, но и укреплять власть спешить не будут. Так, придворное диссидентство, как уже было с Евтушенко, Вознесенским и иными в шестидесятые годы...
      Ал. М. Тут я Володя с тобой насчет шестидесятников абсолютно не согласен. Сейчас их с ожесточением топчут и левые, и правые,- все неправы. Они были востребованы временем. Временем "оттепели". Им вменяют в вину эстрадный уклон и поверхностность. Зачем мол, поэты тащились на эстраду? Но ведь это не впервые. В начале прошлого века поэтические вечера были в моде. Выступали Блок, Белый, Ахматова, не говоря уже о футуристах... Чтобы понять прошлое, надо вспомнить то время перемен, когда тоталитарная система дала первую трещину и позволила им выдохнуть свободное слово. Я иногда снимаю с полки поэтические сборники тех лет, и пусть многое в них навеяно наивной романтической верой в "хороший социализм", в улучшенную советскую власть, но безусловно ценное в них - пробуждение свободной мысли и свободных чувств. Как это у Евтушенко: "И голосом ломавшимся моим ломавшееся время закричало"? В этом обаяние и сила поэзии и прозы шестидесятников...
      В. Б. Извините, Александр Алексеевич, понимаю ваши чувства, помню вашу книгу о поэзии Андрея Вознесенского, кстати, по-моему, весьма кисло оцененную, но я не согласен с вами. Я тоже прекрасно помню то время. Очень быстро они пустили петуха. Кричали, но фальшиво. Утром якобы бунтовали, а вечером шли в закрытые салоны ЦК и ЧК петь и играть на придворных дачах. Нет, если ты против, то будь Солженицыным или Бродским. А не лакействуй в высоких кабинетах. Я согласен с Иосифом Бродским, который как-то пошутил, что если Евтушенко против колхозов, то он - за колхозы. Думаю, апофеоз шестидесятничества - это явление Горбачева, хлестаковщина в масштабах державы. Но не будем спорить с вами накануне столь славного юбилея. Вы еще тогда, в шестидесятые, увидели в этих поэтах и писателях как бы возрождение любимого вами Владимира Маяковского, решили, что они и есть его преемники. Увы, но так не получилось. Ни по жизни, ни по творчеству. Вот уж чего нет у шестидесятников, так это высокого трагизма. Ни пули, ни петли, ни отчаянных баррикад. Самое благополучное литературное поколение. Преуспевают при всех режимах, от Сталина до Ельцина. Хотя бы попробовали защитить в эпоху ельцинизма имя Маяковского - нет же, забыли о нем сразу. Это вы, Александр Алексеевич - рыцарь печального образа Маяковского, никогда не отрекались от него. За что вам - честь и хвала. А как сейчас обстоят дела с его наследием? Вас что, отстранили от участия в подготовке академического собрания сочинений?
      Ал. М. Я совсем неожиданно оказался отстраненным от академической науки. В аннотации к книге "Жизнь Маяковского" редакция допустила ошибку, поименовав меня главным редактором этого издания. Я действительно был когда-то приглашен на эту роль в институт мировой литературы, но вакансия главреда оказалась кому-то важнее, чем мне. Впрочем, не хочу влезать в эту грязную историю. Над собранием сочинений работают уже около двух десятков лет. Не исключено, что в новом веке оно увидит свет. Сейчас, к счастью, волна профанации советской классики пошла на убыль. Возрастает интерес и к Горькому, и к Шолохову, и к Маяковскому. Маяковскому никак не могут простить то, что его превознес Сталин. Хотя нынешние оценщики далеко превзошли Сталина в категоричности и непререкаемости своих оценок. "Последними поэтами" русской культуры, как бы "закрывшими тему", объявлялись и Мандельштам, и Левитанский, и Пастернак, и Окуджава, и Липкин, и Бродский. Сам нобелевский лауреат лучшим поэтом ХХ века назвал... Кушнера. А после смерти Бродского писали так: "Бродский был последним в России человеком, который мог понимать Пушкина, как брат брата". То есть, уже ни внукам нашим, ни правнукам этого понимания и братства не отпущено. Придется подождать, выдержит ли творчество Бродского столь неординарный уровень завышенных оценок, данных поэту после его смерти. А вот Чуковский сказал однажды: "Быть Маяковским очень трудно". И это вернее, чем сказанные по поводу Бродского слова: "Трудно быть богом".
      Попробуй быть самим собой и на уровне самого себя! Не случайно до сих пор строчки Маяковского цитируют непрерывно. Даже реклама подхватила их. Беспрецедентная по размаху фронтальная атака на Маяковского оказалась пшиком. Даже бойко написанная книжонка Карабчиевского "Воскресение Маяковского" на поверку оказалась литературным апокрифом, облаченным к тому же в тайну трагического ухода ее автора из жизни. Маяковский в литературе ХХ века - самая трагическая фигура. И по стихам, и по жизни, и по разрыву мечты и действительности, и по посмертной своей славе. Кто только его не поднимал на пьедестал? И кто только не сбрасывал?
      В. Б. Сбрасывали всю советскую литературу, весь большой стиль. Просчитались. Поминки не вышли. Теперь даже противники начинают понимать величие высот советской цивилизации. Станиславский и Горький, Эйзенштейн и Маяковский, Шолохов и Платонов, Шостакович и Прокофьев. И даже ваши любимые, а мною нелюбимые шестидесятники - это тоже часть именно советской цивилизации. В постсоветской культуре о них никто и не вспомнит...
      Ал. М. Такие торопливые люди вроде Виктора Ерофеева уже приутихли. Спокойное литературоведение разберется: кто чего стоит. ХХ век в России дал великую литературу. С такими вершинами, которые не уступают вершинам девятнадцатого столетия.
      В. Б. Кстати, а вы могли бы составить десятку лучших русских писателей ХХ века?
      Ал. М. Я, конечно, Горького туда бы включил. Шолохова, Платонова, Булгакова. Уже четыре. Из поэтов бесспорны Блок, Маяковский, Есенин, Пастернак, Ахматова, Твардовский. Шесть. Вот вам и десятка. Я Твардовского в любой список включу, не понимаю, почему он замалчивается как поэт. Твардовский создал книгу на века. Недаром Бунин ее так отметил. А вторая половина века - это деревенская проза, какой-то трудно объяснимый многоголовый гений. Выше-то ничего нет. Ты знаешь, Володя. Вспоминаю Федю Абрамова, моего друга, Шукшина, Белова - классика. Женя Носов тоже, Распутин, Астафьев. Что ни имя, то явление. Солженицын на особицу. Но я бы его в список лучших тоже поставил. Видишь, растянулась десятка твоя. Если уж строго десятку составлять, то я бы ради Солженицына Ахматовой пожертвовал. А особняком, отдельно от десятки - деревенскую прозу. За последние годы я стал много задумываться еще об одной ярчайшей фигуре поэзии ХХ века - Юрии Кузнецове. Самый загадочный поэт ХХ века. Самый сложный для понимания. Его будут разгадывать весь нынешний век.
      В. Б. Посмотрите, какая блестящая концовка ХХ века. В прозе - Владимир Личутин, в поэзии - Юрий Кузнецов. Сверстники, близкие друг другу, высоко ценящие друг друга.
      Ал. М. Они, Володя - писатели уже двадцать первого века. Личутина прямо не впишешь в традицию деревенской прозы, он далек и от Толстого, и от Тургенева, Бунина. Это уже иное словотворчество. Мне он ближе всего своей исторической прозой: "Скитальцами", "Расколом". Интересно следить за его мыслью. Он явно не традиционен, хитровато-прищуренный иронический взгляд на жизнь. Что вы все за люди-то? А как он купается в русском языке! Многим даже не понять от собственной скудости языка. У него какой-то избыточный язык, хватило бы на десятерых. Он же еще и сам придумывает слова. И эти придумки никогда не противоречат языковым нормам. Володя Личутин - это особая любовь моя. Ты его хорошо понимаешь, и души у вас родственные. Я убежден, ты о нем еще и книгу напишешь. И он к тебе душой нараспашку.
      В. Б. А как вы, деревенский парнишка, вдруг так приросли не к Есенину, не к земляку северному Клюеву, а к "горлопану, главарю" Владимиру Маяковскому? Откуда такая левизна в северной глухомани?
      Ал. М. От учителя. Он так читал нам стихи Маяковского, что во мне зародилось желание знать всего поэта, понять его поэзию. Мне прислали в училище толстенный детгизовский том Владимира Маяковского. Я таскал его потом с собой по фронтам. И этот том у меня хранится с осколочным ранением. Я знал его наизусть. Читал солдатам в свободное время. Поэзия Маяковского возбудила во мне интерес ко всему новому в литературе.
      В. Б. Что-то подобное было и у меня в юности. Сначала Маяковский, затем и все футуристы, ничевоки, лефовцы, все его окружение. Я переписывался с Лилей Брик, с уцелевшими осколками русского авангарда, а дальше уже стал искать молодых революционеров от искусства. Кстати, и первая опубликованная статья у меня была о Николае Асееве, верном его соратнике, талантливом русском поэте. Затем писал о Каменском, о Хлебникове. Охладили мой авангардный пыл как раз шестидесятники своим конформизмом и расчетливостью их "глотков свободы". Те же деревенщики оказались глубинно куда более смелыми и свободными, а их замах, как вы сами говорите, оказался более значимым.
      Ал. М. Рассудит время, Володя. Я помню, как кромсали статьи и книги к 90-летию Маяковского. А когда я только задумал написать о поэте в серии ЖЗЛ, мне известный цензор всей художественной литературы Солодин сразу говорит: это только через Старую площадь. То есть через ЦК КПСС. Этот страх перед цензорами долго висел перед всеми исследователями Маяковского. Ну, не был он никогда официозным поэтом, как бы его ни возвеличивал Сталин. И потом, когда кончилось царство цензуры, я написал вновь для ЖЗЛ практически вторую книгу, так много пришлось дополнять и изменять. На 80 процентов. Мне и ныне наиболее дорога из моих книг бесцензурная книга о великом Маяковском. А потом уже мои книги о родном Севере: "Северная тетрадь" и "Моя Гиперборея".
      В. Б. Вы, Александр Алексеевич, человек ХХ века, вы сейчас не стоите перед бездной? Как вы оцениваете нынешнее время? Что вы видите в будущем?
      Ал. М. Не буду говорить о политике. Жаль, что сузилось культурное пространство. Потеряли при этом все народы, не только русский. Ведь многие народы сформировали свою весьма высокую культуру не без помощи русских, что бы они нынче ни говорили. И знали их благодаря русскому языку. Но не буду скрывать, нас самих тоже обогащало такое взаимодействие культур. А что сегодня? Хлынул поток западной самой дешевой и примитивной массовой культуры. Заполонил все. Тут и начинаешь взвешивать: где же и как же было лучше? А насчет нашего будущего - я осторожный оптимист. Без надежды нельзя жить даже в конце жизни. Надежда моя - на провинцию. Народ и там изменился не в лучшую сторону, но все-таки он там чище и лучше. Особенно у нас на Севере. Даже чиновники иные. А интеллигенты провинциальные - это же подвижники, абсолютно бескорыстные люди. Нищенствуют, оберегая культурное наследие всего русского народа. Может быть, они нас и спасут?
      В. Б. Вы считаете себя советским человеком? Что определяет понятие "советскость"?
      Ал. М. Я тебе, Володя, так скажу: да, конечно, характер, привычки вырабатывались исходя из склада жизни. Он неизживаем. В нашем прошлом мне дорого то, что люди друг к другу относились гораздо лучше, чем сейчас. Совестливее. Как-то роднее даже. Чувство коллективизма было присуще нашему народу издавна, его не большевики придумали. А уж на Севере - тем более, без чувства локтя не выживешь. И оно поощрялось всячески, не будем скрывать. Хотя и уродств в нашем времени хватало. Но вот чувство коллективизма мы нынче теряем, если вообще не потеряли. А с этим связано и чувство ответственности, чувство дисциплины в самом хорошем смысле этого слова. Ответственность не только за себя, но и за других, за всех. Это же вырабатывалось именно в советское время, при советском строе. Как будет теперь выживать без этих качеств русский народ - не знаю.
      В. Б. В итоге: жизнь была более суровая, но народ был лучше. Отсюда и определенная ностальгия по былому.
      Ал. М. Мне хочется надеяться, дорогой Володя, что придет пора насыщенности этим пенообразным масскультом. Надоест. И дисциплинки добавится в народе. И затоскуют по хорошему печатному слову. Человечество должно опомниться. Иначе - конец цивилизации.
      В. Б. Будем надеяться на лучшее. А пока поздравляю вас от всей души с юбилеем. Как писал ваш любимый поэт: "Лет до ста расти нам без старости...". Так что 80 лет для помора - еще не возраст.
      Василий Шукшин
      ШУКШИН Василий Макарович родился 25 июля 1929 года в селе Сростки Бийского района Алтайского края, умер 2 октября 1974 года в станице Клетская Волгоградской области, похоронен в Москве. Прозаик, драматург, актер, режиссер. Отец Шукшина был репрессирован, и Василий очень рано пошел работать - грузчиком, маляром, слесарем. С 1949 по 1953 год служил на флоте, где приобрел специальность радиста. После демобилизации сдал экстерном экзамены на аттестат зрелости и даже какое-то время был директором вечерней школы. Преподавал литературу и историю в родном селе. В 1954 году уезжает в Москву. Поступает во ВГИК в мастерскую М.Ромма. Ярко проявил себя в качестве актера ("Два Федора", "Аленка", "Они сражались за Родину" и др.). За роль в кинофильме "У озера" С.Герасимова получил государственную премию СССР (1971). Посмертно был награжден Ленинской премией за свою режиссерскую работу. Еще со студенческих лет стал писать рассказы и повести. Публиковался в "Новом мире" и "Нашем современнике". Первый рассказ - в журнале "Смена" в 1958 году. В 1963 году - первая книга "Сельские жители". В 1964 году - первый свой кинофильм как режиссера "Живет такой парень". Далее следуют фильмы "Ваш сын и брат", "Странные люди", "Печки-лавочки" и др. Самым знаменитым и заслуженно известным оказался его последний фильм "Калина красная". Параллельно кинофильмам выходят книги "Там вдали", "Земляки", "Характеры", "Беседы при ясной луне". Василий Шукшин сблизился с такими же, как он сам, писателями - выходцами из деревни: Василием Беловым, Валентином Распутиным, Виктором Астафьевым. Вошел в редколлегию журнала "Наш современник", всегда занимал четкие патриотические позиции. Под конец жизни собирался поставить фильм о своем любимом народном герое Стеньке Разине и уйти из кино, чтобы заняться только литературой. Один из лучших новеллистов ХХ века. Несомненный русский классик. Даже среди близких ему писателей он выделялся своей интонацией, неповторимыми характерами "чудиков". Скоропостижно скончался на съемках фильма "Они сражались за Родину".
      "Если бы можно и нужно было поделить все... тематически, то сборник более или менее четко разделился бы на две части:
      1. Деревенские люди у себя дома, в деревне.
      2. Деревенские люди, уехавшие из деревни (то ли на жительство в город, то ли в отпуск к родным, то ли в гости - в город же).
      При таком построении сборника, мне кажется, он даст больше возможности для исследования всего огромного процесса миграции сельского населения, для всестороннего изучения современного крестьянства.
      Я никак "не разлюбил" сельского человека, будь он у себя дома или уехал в город, но всей силой души охота предостеречь его и напутствовать, если он поехал или собрался ехать: не теряй свои нравственные ценности, где бы ты ни оказался, не принимай суетливость и ловкость некоторых городских жителей за культурность, за более умный способ жизни - он, может быть, и дает выгоды, но он бессовестный. Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту... Мы из всех исторических катастроф вынесли и сохранили в чистоте великий русский язык, он передан нам нашими дедами и отцами - стоит ли отдавать его за некий трескучий, так называемый "городской язык", коим владеют все те же ловкие люди, что и жить как будто умеют, и насквозь фальшивы. Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания, - не отдавай всего этого за понюх табаку... Мы умели жить. Помни это. Будь человеком".
      Василий Шукшин,
      предисловие к сборнику рассказов
      СТИХИЙНЫЙ ПОРЫВ
      ВАСИЛИЯ ШУКШИНА
      ...И было видно: начинается большой художник. Все чаще имя писателя, режиссера, киноактера Василия Шукшина не пристегивалось к очередной обойме связанных общей тематикой мастеров искусства, а становилось предметом отдельного спора. Зрители ждали от режиссера Шукшина его главной работы кинофильма о донском атамане Стеньке Разине, к которому он подбирался долгих шесть лет. Читатели ждали явления нового, зрелого мастера, удачно сочетавшего в себе дотошного социолога современной жизни, исследователя народного характера и смелого художественного экспериментатора, философа, творца фантасмагорических образов и гротескно-сатирического условного мира. Собственно, Шукшин уже стал явлением, но круги от этого явления расходились все шире и шире, устремляясь, в основном, в будущее, порождающее самые большие надежды. И вдруг оказалось - все в прошлом. Не будет ни кинофильма о Разине, ни нового великого синтеза в прозе. Ранняя, резанувшая по сердцам многих тысяч своих земляков, смерть Василия Шукшина поставила все точки над "и". Что сделано, то сделано. Больше ничего не будет. Только из этого надо исходить.
      Сделано немало. Сделано главное - во всем разнообразии характеров, со страниц книг и с экранов кинотеатров с нами заговорил наш современник. Не герой будущего, не герой идеальный, не свидетель иных эпох, а наш сосед по квартире, сослуживец по работе, спутник по поездке.
      Вместе со своими героями заговорил сам автор, становясь постоянно действующим лицом собственных произведений. Меня всегда удивляло в Шукшине, как он, практически всю жизнь демонстрируя одних и тех же героев, даже часто не меняя их имена, по-разному трактовал их характеры. Что это: кажущаяся холодная объективность, когда отстраненно показываются одни и те же события с разной точки зрения? Нет. Хотя есть у Василия Шукшина целая повесть, из серии его "странных", условных произведений, под названием "Точка зрения". Скорее - это эволюция мысли самого художника, его отношения к миру, простосердечно, искренне показанная читателю. Шукшин и сам себя не раз бил, перечеркивая свои отдельные произведения, сценарии фильмы. Так было, например, с его первым фильмом "Живет такой парень", завоевавшим немало премий и дипломов на различных и отечественных и международных кинофестивалях, но в конце концов отвергнутым самим автором и режиссером. Так было с рассказами из его первых сборников, даже такими общеизвестными нынче, как "Классный водитель", "Гринька Малюгин".
      Василий Шукшин писал только о том, что сам хорошо знал, а значит, весь художественный мир его героев - это мир его алтайских земляков: шоферов Чуйского тракта, крестьян, горожан первого призыва, еще вчера приехавших из деревни.
      Герои сыграли злую шутку со своим автором, они превратили его в глазах умудренных литературных критиков в писателя-деревенщика, смысл которого доказать преимущество города над деревней. Если верить простоватым, бесхитростным сюжетам его первых рассказов, так оно и есть. Ищет в городе деревенский юноша Максим Воеводин лекарство для своей матери - и не находит. И кричит его чистая оскорбленная деревенская душа: "Я вас всех ненавижу, гадов!" ("Змеиный яд"). Не выдерживает телевизионного вранья о том, каким должен быть плотник, деревенский дед, всю жизнь продержавший топор в руках, и от огорчения даже телевизор разбил ("Критики").
      Все вроде бы ясно: душит писателя обида за деревню, обезлюдевшую, лишенную древней культуры. Приглядимся внимательно, кого противопоставляет Василий Шукшин своим деревенским героям. Нравственное превосходство деревни над городом мы наблюдаем в его рассказах или же нечто иное? Так ли крепки городские корни возмущавших писателя хамоватых продавцов, равнодушных аптекарей, вконец обюрократившихся чиновников? В том и дело, что нет. Отрицательные герои у Шукшина - все те же деревенские жители, лишь недавно покинувшие свое село. Потерявшие себя для деревни, не нашедшие себя в городе.
      "Тревожно. Уехали...- пишет Шукшин.- Куда? Если в городе появится еще одна хамоватая продавщица (научиться этому - раз плюнуть), то кто же тут приобрел? Город? Нет. Деревня потеряла. Потеряла работницу, невесту, мать, хранительницу национальных обрядов... Если крестьянский парень, подучившись в городе, очертил вокруг себя круг, сделался довольный и стыдится деревенских родителей, - это явно человеческая потеря". Все до единого герои писателя - это сельские жители. Сам родом из деревни, Шукшин раскрывает нам сельского жителя и современную ему действительность, показывает его нравственное состояние, его возможности и его потери. Признается сам писатель: "...С места деревня стронулась... Она стала видеть город и у себя дома, в виде всяких технических новшеств, строений... даже способа работы: техника, механизмы... И вот на этом этаже, на этом своеобразном распутье, меня деревенский человек интересует. Вот он вышел из деревни. Что дальше? Если ты уходишь - то уходи, но не надо терять себя как человека, личность, характер. Когда такая происходит утрата - происходит нравственная гибель человека".
      Мы добрались, наконец, до того, о чем всю жизнь говорил художник Василий Шукшин. Он говорил о нравственном состоянии человека. Но что же такое нравственность для него? "Нравственность есть правда. Не просто правда, а - Правда. Ибо мужество, честность, это значит - жить народной радостью и болью, думать, как думает народ..."
      Именно в наши дни окончательно уходит в прошлое тысячелетний уклад деревни, диктовавший наряду с экономическими, хозяйственными и нравственные нормы поведения крестьянства. Потеряв привычные формы почти интимного общения с землей-кормилицей, сможет ли вчерашний крестьянин не потерять свои нравственные корни, уважение к старикам, чистоту любви, честность, совестливость? Так легко на место вековечных этических понятий поставить веру во внешние признаки современной цивилизации, веру в холодильник и автомашину, в дачу и дорогую мебель. Поверить в то, что вещизм, потребительство и есть признак современного человека, заменить прежнее отношение к людям подобием отношений, рассматривая людей, не только далеких, но и близких: родственников: соседей, друзей,- с точки зрения: а что они могут тебе дать, какие полезные связи, знакомства, какие материальные ценности они представляют?
      Бездуховность - враг номер один во всех произведениях Василия Шукшина. С первых рассказов, со сборника "Сельские жители", и до последнего, посмертного сборника "Брат мой" воюет писатель с миром пошлости, с затягивающей трясиной материальных интересов, с бездуховным, животным состоянием человека. Поэтому он и постоянен - однажды заявив свое отношение к жизни, уже не меняет его никогда. Но как утрачивается былое равновесие крестьянской человеческой души, кто противостоит злу, кому отдает свои надежды писатель?
      Посмотрев на Шукшина под этим углом зрения, увидим, что, пожалуй, нет в современной литературе более разного, меняющегося писателя.
      Перед внимательным читателем его рассказов, перед серьезным зрителем всегда будет пролегать шукшинский путь развития наивного деревенского парня, интуитивно отворачивающегося от зла, обладающего духовной обостренностью, но еще мало разбирающегося в жизни современного общества. Он готов сражаться, но пока не знает с кем. Немало донкихотствует, не единожды бросается на ветряные мельницы, принимая их за носителей зла. Одинаковый в открытости своих чувств, в своей нравственной позиции, Василий Шукшин - очень разный в способах защиты ее. Неумело отмахиваясь от невидимых противников разора любимой деревни, он натыкается то на романтическую, нетерпеливую "Лелю Селезневу с факультета журналистики", требующую сиюсекундного исправления всех увиденных недостатков, то на тихого счетовода, то на ученого, забывшего про свое родовое село. И над его невольными промахами ядовито смеется эстетствующая критика, железно, по всем правилам разбивающая его наивные концепции. Но, может, не стоит осуждать сегодня этих критиков, может быть, стоит поблагодарить их, как когда-то Петр Великий благодарил шведов за уроки военного дела после победы под Полтавой? Предельно искренний и откровенный во всем творчестве Василий Шукшин напрямую объяснял критикам и читателям уже в публицистических статьях, чего же он хочет, почему он пишет. Его статьи стали яркой страницей нашей гражданской публицистики. "Почему я пишу?..", "Монолог на лестнице", "Нравственность есть правда" - это уже раскрывающаяся на наших глазах эволюция творчества художника. Вынося все боли своей души читателю, он объясняется не только с ним, но и с самим собой.
      "Так у меня вышло к сорока годам, что я - ни городской до конца, ни деревенский уже. Ужасно неудобное положение. Это даже - не между двух стульев, а скорее так: одна нога на берегу, другая в лодке. И не плыть нельзя, и плыть вроде страшновато... От сравнений всяческих "оттуда - сюда" и "отсюда - туда" невольно приходят мысли не только о "деревне" и о "городе" - о России".
      И чем более отчетливо проявлялись контуры нравственной позиции художника в его творчестве, чем свободнее и непринужденнее обращался он с материалом конкретной действительности при выявлении своей сверхзадачи, которая на удивление одних читателей и на радость других оказывалась все той же сверхзадачей великих русских писателей Н.Гоголя и Л.Толстого, Ф.Достоевского и А.Платонова,- сверхзадачей утверждения нравственного самосознания человека,- тем шире становилось его читательское признание. Он выходил напрямик к народу. Как сказал о нем другой наш современник Михаил Шолохов: "Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного. И он рассказал о простом, негероическом, близком каждому так же просто, негромким голосом, очень доверительно. Отсюда взлет и тот широкий отклик, какой нашло творчество Шукшина в сердцах многих тысяч людей..." Если смотреть по сюжетам, по характерам героев, то мы находим одних и тех же персонажей в самые разные годы творчества писателя. В "Точке зрения" вспоминается сюжет рассказа "Критики", Пашка Колокольников; главный герой кинофильма "Живет такой парень" похож на Пашку Холманского, героя одного из ранних рассказов, но не схож ли с ними и герой последней киноленты Шукшина, раскаявшийся уголовник Егор Прокудин.
      Как при этом меняется отношение художника к своим героям, что противопоставлял ранний Шукшин миру бездуховности, миру расчетливого потребительства, черствой деловитости?
      Испугавшись своей цельной крестьянской душой наползающего мещанства, лезущего во все щели потребительства, вещизма, он поначалу отверг для себя деловитость вообще. Его герои - люди порыва. Вот Гринька, герой одноименного рассказа, увидел, что на бензохранилище загорелась бочка на одной из машин, вскочил в горящую машину и с риском для жизни вывел ее к реке. Подвиг? Да. А так в жизни парень как парень: и выпить не против, и повалять дурака любит. Тот же дед-плотник из рассказа "Критики". Терпел, терпел, как актер фальшиво изображает сельского жителя, а сам топор в руках неправильно держит, взял да и запустил сапогом в голубой экран: не ври, мол! Семка Рысь, умелец, мастер на все руки, решается сам добровольно отремонтировать старый храм, обратился к властям за поддержкой, а там ему объяснили, что церковка, им облюбованная, архитектурной ценности не представляет, поздняя копия владимирских храмов. Взял он с горя "полкилограмма водки", тут же осадил..." Все это люди искренние, добрые, но по характеру своему стихийные. Природное дионисийское начало представляется в первых рассказах Шукшина чуть ли не панацеей от бездушия, черствости. Приходит время - и приходит понимание сложности, понимание того, что так же, как от ненависти к куркулям, к зажравшимся обывателям, готов был взорвать все, пойти с кулаками на человека герой ранних его рассказов, стремясь освободиться от душевной тоски: так Егор Прокудин, главный герой последнего кинофильма "Калина красная" когда-то стихийно попал в тюрьму. Легче ли Егору, что он может взять и швырнуть пачку денег в лицо официанту, представителю этого самого потребительства, если после этого он пойдет на новые преступления?
      Шукшин показывает, что не страшны Губошлепам, уголовникам, лишенным каких-либо проявлений сострадания, жалости, расчетливым бандитам стихийные порывы Прокудина. Не боится и бездушный чиновник Синельников взрыва чувств Кольки Скалкина. Да, в ярости залил Колька чернилами светлый костюм бюрократа, все наше сочувствие на его стороне. Но за свой порыв Колька оплачивает Синельникову полную стоимость костюма, а тот с улыбкой признается, что отнесет костюм в химчистку, там в два счета выведут. Кто остался проигравшим?
      А благородный реставратор Семка Рысь, ударившийся в пьянство, получив отказ в разрешении на ремонт храма и от духовных властей, и от гражданских,- не утвердил ли он своим загулом правоту чиновника? Если бы такими стихийными, единоличными были все порывы защитников страны, не уцелеть бы в свое время и собору Василия Блаженного, предназначенному было под снос. Не порывы, какими бы благородными они ни были, определяют борьбу с миром стяжателей. Только тогда силен становится в своем раскаянии, в отрицании прошлого Егор Прокудин, когда его стихийная, яростная душа почувствовала близость к себе созидающего начала семьи Любы Байкаловой: отца, матери, брата и прежде всего - ее самой. Образ Любы Байкаловой встал в традиционный для русской литературы ряд светлых женских образов. Именно ее здоровыми и нравственно чистыми силами, непоколебимым утверждающим характером уверенной в себе русской женщины спасается Егор Прокудин. Именно спокойный характер труженика, созидателя, крепко стоящего ногами на земле, но не погрязшего в благополучной пошлости быта, брата Любы Байкаловой, колхозного тракториста - противопоставляется Губошлепу и его подручным. В откровенно условной концовке "Калины красной" брат Любы догоняет на тракторе убийц Егора Прокудина и сбрасывает их в воду, подобно нечисти, мешающей людям жить.
      Я не разделял в этих заметках Шукшина-писателя и Шукшина-режиссера, Шукшина-сценариста и Шукшина-драматурга. То, что не договаривал в кинофильме, он прояснял в рассказе. То, что было не совсем ясно в рассказе, объяснял в ярких, публицистических статьях. Делить его на жанры, на периоды нельзя, увидишь какие-то новые оттенки, но потеряешь ощущение личности в целом. Потеряешь то, ради чего жил Василий Шукшин. А жил и работал он для того, чтобы говорить на одном языке, на равных
      со своим народом, чтобы помогать "...исследовать жизнь, открывать прекрасное в жизни и идти с этим к людям. Надо страдать, когда торжествует зло, и тоже идти к людям. Иначе к чему все?"
      ...И правда, иначе к чему искусство?
      Василий Белов
      БЕЛОВ Василий Иванович. Прозаик, драматург, поэт. Родился в деревне Тимониха Вологодской области 23 октября 1932 года в крестьянской семье. После окончания семилетней школы уехал в г.Сокол, учился в ФЗО. Служил в армии. С 1956 года - член КПСС. В 1959-64 годах учился в Литературном институте в Москве. Первооткрывателем его таланта был его известный земляк поэт и прозаик Александр Яшин. Василий Белов начинал как поэт, впрочем, не забывает о поэзии он и до сих пор, но всемирную славу Василий Белов обрел как глубоко национальный русский прозаик. Первая публикация - в ленинградском журнале "Звезда" в 1956 году. Первая книга стихов вышла в 1961 году "Деревенька моя лесная". В том же году вышла первая повесть "Деревня Бердяйка". Широкое признание принесла Белову повесть "Привычное дело", отклоненная "Новым миром" и опубликованная в журнале "Север" в 1966 году. Пожалуй, "Привычное дело" вместе с "Матрениным двором" А.Солженицына возглавили канонический ряд произведений так называемой деревенской прозы. Его следующие произведения "Плотницкие рассказы" и "Бухтины вологодские" уже печатал "Новый мир". Иван Африканович из "Привычного дела" уже стал навечно в литературе типом русского праведника и вольного человека, мужественно отстаивающего справедливость народной жизни и народного уклада. Другим типом, одним из первых введенным в русскую литературу, стал тип лишнего человека Кости Зорина из цикла "Воспитание по доктору Споку" (1968-1978). Далее этот тип обозначили в своей прозе лидеры прозы сорокалетних - Личутин, Маканин, Ким и другие. Еще одним пророчеством уже надвигающейся трагедии разрушения державы стал остросовременный роман "Все впереди", подвергнутый резкой критике как со стороны официозного марксизма, так и со стороны диссидентствующих интеллигентов. Увы, пророчество Василия Белова сбылось на все сто процентов. Распалась административная система, и вместе с ней распалась тысячелетняя держава, чему способствовали диссидентствующие интеллигенты. В восьмидесятые и девяностые годы пишет крестьянскую хронику двадцатых-тридцатых годов "Кануны", где первым пересматривает концепцию трагической коллективизации в русской деревне. В годы перестройки входил в ЦК КПСС и был в составе "красной сотни" делегирован в Верховный Совет СССР. Очень быстро понял всю вредоносность перестройки для русского народа и в своей пламенной публицистике вместе с такими же, как он, видными писателями Валентином Распутиным, Юрием Бондаревым, Михаилом Алексеевым призывал народ к сопротивлению разрушителям страны. Участвовал в обороне Дома Советов в 1993 году. Был обстрелян у Останкино. Событиям 1993 года посвящена его пьеса "Семейные праздники", поставленная во МХАТе Татьяны Дорониной режиссером и актером Николаем Пеньковым. Живет в Вологде. Женат.
      ТЯЖЕСТЬ КРЕСТА
      В противовес дьявольскому разладу наш православно-этический лад не позволяет душе двоиться, троиться или вообще дробиться на мелкие части. Такому ладу. я думаю, отнюдь не противоречат высокие жизненные цели и, на первый взгляд, непосильные задачи, вроде создания шедевров, подобных Кижам. Все это так, но как определить, на что ты способен? Вот тут-то и требуется дерзостный, смелый шаг. Бог помогает дерзающим... Тяжесть жизненного креста, если человек встал с колен и шагает истинно православным путем, увеличивается с каждым последующим шагом. Такое, то есть религиозное, отношение к жизни постепенно и сперва неосознанно вырабатывалось в моем сердце. Оно объясняет сейчас и мою чисто литературную задачу, поскольку я дерзнул заняться именно литературой, а не каким-то другим делом. Я рассуждал просто: надо, как штангист-физкультурник, мечтающий о рекорде, постепенно наращивать граммы и килограммы на своей штанге. (Сравнение в эстетическом смысле ужасное, спорт, на мой взгляд, произошел отнюдь не из христианской стихии, зато сравнение логически точное.) Мне казалось, да и сейчас еще кажется, что я не надорвусь, если буду понемногу увеличивать тяжесть на штанге. Но как, и кто, и какими килограммами измеряет художественную тяжесть? Только ты сам, с помощью какой-то таинственной силы... Никто не запрещает тебе ставить поистине божественные задачи! Стремись быть лучше Толстого и Пушкина (только молчком), получится, быть может, не хуже, чем у Тургенева. Стремясь делать не хуже, чем у Тургенева, авось, и напишешь не хуже Глеба Успенского... Если ориентируешься на Глеба Успенского, то как у Тургенева у тебя наверняка не получится. Величина и сложность художественного замысла помогают максимуму исполнения. Одним словом, максималист.
      Василий Белов,
      из книги "Тяжесть креста"
      МОЛЮСЬ ЗА РОССИЮ!
      Беседует Владимир Бондаренко
      Василий Белов. Ну, что будешь выпытывать у меня?
      Владимир Бондаренко. Что смогу, то и выпытаю. Как жили. Как писали. Как любили. Как боролись. Как депутатствовали. Все, что выпытаю, то и расскажу твоим читателям... Для начала, ваше писательское кредо?
      В. Белов. А что такое "кредо"? Какое-то нерусское слово. Ты объясни мне, я не очень понимаю...
      В. Б. Ради чего вы пишете?
      В. Белов. Да я случайно стал писателем, и стал ли? До сих пор не знаю. Началось со стихов. Еще мальчишкой был, а стихи какие-то набарматывал. Потом читать их стал приятелям. Позже показал нашим писателям - поддержали. Потом один питерский журнал даже напечатал, тут я и обрел какую-то веру в себя. Очень важна первая публикация. Не было бы ее, может, так и стал бы столяром или еще кем. А потом в Литературный институт уже после армии поступил. Книжки стали издавать. Позже к прозе потянуло. Ну а зачем пишу? Это какая-то таинственная сила. Я пробовал объяснить и самому себе, и читателям, чего я хочу добиться. Вот в "Ладе" об этом много сказано, о моем отношении к жизни. Чего-то и добился, если даже премии дают какие-то. Я не ожидал этого, когда начинал. Так получилось. А теперь даже стыдно.
      В. Б. Стыдно-то за что?
      В. Белов. За то, что так получилось. Поверь мне, Володя, на самом деле стыдно иногда перед людьми. За то ли я взялся в своей жизни? Я учился на столяра в ФЗО. И стал столяром. Плотником тоже стал. Я многие профессии освоил. И все равно за писательство стыдно. Я еще у Федора Тютчева читал о стыдливости страданий русского человека. Верно он подметил эту черту, и даже назвал ее божественной. Русский человек стыдлив. А я - русский человек и на самом деле много стыжусь. Слишком много нагрешил в своей жизни. А меня объявляют учителем, приходится выступать в роли учителя, это опасное дело.
      В. Б. И какие же грехи, Василий Иванович, в литературе вашей?
      В. Белов. Вот я до сих пор публицистикой занимаюсь. Напрямую свои мысли излагаю читателю. А надо ли это писателю, до сих пор не знаю. Недавно я прочитал статью Валентина Курбатова, он вспоминает наш конфликт с Виктором Астафьевым. Я сам активно включался в этот конфликт. А вот сейчас уже Виктора Петровича нет, и думаешь, надо ли было так конфликтовать...
      В. Б. Мне кажется, этот конфликт все-таки начинал сам Виктор Петрович, и усердно начинал, и долговато все русские писатели старались не задевать его, не входить в конфликт... Но все-таки есть же черта, за которую не надо переступать... А то, что сейчас мы стараемся вспомнить о нем все хорошее, это правильно, по-русски: его уже нет, что же с ним сейчас воевать? Это лишь такие, как Фридрих Горенштейн, "Вместо некролога" о твоем большом друге Василии Шукшине печатают грязный пасквиль. Впрочем, и Горенштейна уже нет, и история литературы спокойненько все поставит на свои места. Кто чего стоил. А споры принципиальные в литературе были, есть и будут. Надо ли их стыдиться? Или ты думаешь сейчас, что писателю не к чему идти в политику, размышлять о политике?
      В. Белов. Куда ему деться? Конечно, писатель должен заниматься политикой своего народа. Осмыслять зигзаги русской судьбы. Но место писателя все-таки определяется его художественной мощью, величиной и сложностью художественного замысла. Кстати, я обратил внимание: все хорошие писатели часто оказываются и неплохими художниками. И наоборот. Многие художники неплохо владели пером. Вспомни Коровина или Рылова...
      В. Б. Талант всегда многогранен. Да и сам ты, Василий Иванович, в чем только себя не пробовал. И драматург, и поэт, и прозаик, и блестящий публицист...
      В. Белов. Это все литература. А вот сейчас я пробую и живописью заниматься.
      В. Б. Значит, надо к семидесятилетию твоему в "Нашем современнике" или в хорошем вологодском зале выставку работ организовать. И все-таки в России литература традиционно такое важное место в обществе занимала, уверен, и будет занимать в будущем, поэтому быть русским писателем всегда непросто.
      В. Белов. Может быть. Тут зависит, конечно, многое от цельности писателя. От того, какую непосильную задачу он на себя взвалил. Какой Храм хочет построить. В этом я, наверное, максималист. А особенно сейчас, когда к отношение к жизни стало более религиозным.
      В. Б. Тогда уж расскажите, как пришли к Богу.
      В. Белов. Это и мучает меня, что я очень уж долгое время был атеистом. Причем воинственным атеистом. Стыдно вспоминать такие собственные ошибки. Мне и сейчас, конечно, далеко до полноты христианского понимания и всепрощения, но стремлюсь к православной вере. Через ту же тютчевскую божественную стыдливость стараюсь понять самого себя. Вера - это серьезное дело... И ее никакими знаниями не обретешь. Может, даже наоборот. О ней и говорить много нельзя. Но только придя к ней, начинаешь многого стыдиться в своем прошлом. Стыдиться иных поступков и даже собственных произведений, пусть даже их и прочитали миллионы людей. То ли я написал, что надо человеку? Что надо народу? Вот это меня и мучает. А пока наш народ не обретет Бога в душе своей, до тех пор не вернется и наш русский лад. А как трудно пробуждаться после атеистического холода, как тянет многих в фальшь сектантства или еще куда...
      В. Б. Конечно, вы правы. Стыдливость всегда была присуща русскому сознанию - так же, как и терпение, сострадание.
      В. Белов. Все русские люди с этим чувством ходят. И вот, приходя к своему нынешнему возрасту, начинаешь понимать, что сделал много ошибок, которых уже не исправить. С другой стороны, понимаю, что и ошибки эти связаны тоже с судьбой страны, с той средой, в которой я в детстве жил, с семейным воспитанием. Вот что важно. И что сегодня окончательно добивают семейное воспитание. У моего поколения беда была одна - почти у всех не было отцов: у кого на фронте погибли, у кого раскулачили или расстреляли, как у Шукшина. Я умудрился выжить без отца. Отец погиб на фронте в 1943 году, когда мне было десять лет... Все невзгоды, связанные с крестьянской бедностью, не минули меня. Несмотря на то, что отца убили на фронте, нам и корову Березку пришлось отдать государству в налоги, и даже амбарчик, срубленный матерью еще вместе с отцом Иваном Федоровичем, мы вынуждены были отдать вернувшемуся с фронта солдату. Не то чтоб сочувствовали и помогали семье погибшего воина - скорее наоборот. Может, чудом каким-то уцелели. Потому и школу вовремя не закончил, не получил должного образования. Я, например, завидую по-хорошему и Кожинову, и Семанову, и Михайлову, - всем, кто вовремя получил хорошее образование. А я не получил даже аттестата в свое время. А ведь я тоже когда-то мечтал об университете, тянулся к знаниям. Все должно к человеку вовремя приходить. Нельзя опаздывать в жизни. Как бы потом ни наверстывал, все равно до конца не наверстаешь. Я еще даже Льва Толстого не всего прочитал до сих пор. И много чего другого.
      В. Б. Конечно, жаль, что таким, как ты: сиротам и безотцовщине, - в жизни все очень тяжело давалось. И все же познали вы с этой лихой тяжестью жизни и ту глубинную правду о человеке, которая никакими знаниями не дается. Когда такие, как ты, крестьянские дети почти в одно время вошли в русскую литературу: Шукшин, Распутин, Лихоносов, или постарше, фронтовики Носов, Абрамов, - с этим горьким знанием народной жизни, с неполным образованием, но с прекрасным знанием простого человека, вы же создали новую классику в русской литературе, принесли те знания, те образы и характеры, те сюжеты, которых не было даже у Льва Толстого. Это разве не важно для России? Все-таки проза прекрасных городских интеллектуальных писателей Юрия Бондарева или же Юрия Казакова, Георгия Семенова или Александра Проханова - это совсем другая проза, с иным знанием жизни, с иными героями, с иными сюжетами. Вы, именно вы, пусть часто и недостаточно образованные, не столь эрудированные, состоялись как настоящее мировое открытие в литературе, на долгое время стали самым настоящим авангардом в литературе, ибо до вас такой народной крестьянской болевой, совестливой прозы не было.
      В. Белов. Ты, Володя, говоришь о положительном моменте. Может, так и есть. Ты - критик, тебе виднее. А я говорю о каких-то личных потерях и лишениях, которые и сейчас во мне чувствуются. Мешают добиться того, чего хотелось бы. А сколько попреков в наш адрес было всей этой прогрессивной критикой сделано? Этими университетскими всезнайками из интернационалистов? А как мне было поступить в университет без аттестата? И сколько ребят талантливейших было по Руси, так и пропавших в нужде, в безнадежности, в полуобразованности. Намертво закрыты дороги были, у нас даже паспортов не было - куда денешься? Пробивались, конечно, кто как мог. Тот же Шукшин, или Астафьев тоже. Может и злость излишняя у него накопилась из-за этих лишений, Рубцов Коля, Валерий Гаврилин... Все-таки положение крестьян было в мое время почти что крепостное. И все это понимали. Помню, мне Твардовский Александр Трифонович при первой встрече так и сказал в ответ на мои радикальные требования дать всем крестьянам паспорта: "Разбегутся же все..." Вот сейчас и разбежались.
      В. Б. И все же вы сами и стали народными защитниками - своей же прозой. И, несмотря на всю твою зависть, если я поставлю рядом, к примеру, написанное теми, о ком ты говорил: Семановым, Михайловым и другими,- при всем моем к ним глубочайшем уважении, и написанное вами - писателями, прозванными "деревенщиками", - конечно же, художественная тяжесть вашего креста будет повесомей.
      В. Белов. Важнее всего в литературе, наверное, нравственная сторона дела. Пусть у меня не было аттестата, пусть не было классического образования, а нравственное воспитание я, думаю, сумел получить. И от земляков своих, и особенно от своей матери, Анфисы Ивановны. Это навсегда уже осталось во мне. Хоть я при жизни матери и стыдился показывать свои нежные чувства, стеснялся даже ласково поговорить с ней при посторонних. А вот не стало ее - до сих пор в себя прийти от ее потери не могу.
      В. Б. А в литературе были у вас такие наставники, кто помог вам, оказал влияние?
      В. Белов. Еще в детстве я благодаря отцу и с героями Шолохова познакомился, и с героями Твардовского. Мне даже не сами писатели запомнились, они как бы были в стороне, а их герои - Григорий Мелихов и Василий Теркин. Это ведь и есть главное в литературе - дать своего героя. Чтобы читатель не тебя знал, а героев твоих. Сам писатель на первый план не должен выходить. Это, если не смог своих героев настоящих создать, тогда и начинает писатель себя подсовывать. Мол, вот я какой, посмотрите на меня. А ты героя прежде покажи...
      В. Б. Вот Ивана Африкановича все и знают. И даже корову Рогулю...
      В. Белов. Когда я уже сам пришел в литературу, более-менее забавляться начал стихами, полез туда, куда мне не положено было без образования, надо было дома строить или табуретки делать, а я вздумал стихи писать. Тут мне никто не помогал. Сам нахально полез вперед.
      В. Б. Судя по всему, Василий Иванович, вы - дерзкий человек. Не боитесь лезть куда не надо. Писать о том, о чем не положено. Как вы считаете, нужна дерзость в литературе?
      В. Белов. Дерзость везде нужна. Вот и тебе, Володя, желаю быть таким же дерзким и бескомпромиссным, каким я тебя помню с давних времен. Без дерзости человек не сможет ничего путного сделать. Он начинает стесняться, и даже мысли у него начинают путаться. Стесняться можно в быту. А в деле своем, если хочешь сделать что-то настоящее, если замахнулся на громадное, обязательно надо быть дерзким. Вот я и дерзил, как мог.
      В. Б. Дерзким было в свое время "Привычное дело", даже Твардовский этой дерзости, похоже, испугался. Дерзким был и роман "Все впереди".
      В. Белов. Все связано еще с моим крестьянским происхождением. Я хотел первым делом защитить своих земляков, своих простых русских людей, которым уж совсем невмоготу было. Я все-таки и с Мишей Лобановым спорю, и с Прохановым, и с тобой насчет Иосифа Сталина. Надо признать, Сталин выкрутился за счет русского крестьянства, но его же и погубил. Тут можно говорить очень много и долго. Я считаю, что нам коллективизация обошлась не менее трагично, чем Великая Отечественная война. Которая тоже прежде всего по деревне ударила, обезмужичила деревня после войны окончательно. Да и в послевоенные годы нужда и лишения не покидали крестьянскую Русь. Конечно, Сталин много сделал для государства, и то, что от троцкистов избавился,большое дело было сделано. Но возился он с ними довольно долго, и в отношении деревни все-таки их линию долго тянул. Да, он их потом обманул и прижал как следует. Но за то, что прижал крестьянство и загнал его в колхозы на нищую жизнь, я его осуждаю. Не то что я совсем колхозы отрицаю. И там работали честные люди. И в партии немало честных тружеников было. Я ведь сам короткое время побывал партийным работником. Работал секретарем райкома комсомола. И даже членом ЦК КПСС был. Но это уже в горбачевское время. Ведь тоже стыдно и за такое участие. Еще как стыдно. Стыжусь своей работы в ЦК КПСС в горбачевское время, будто я в развале страны поучаствовал.
      В. Б. Но я думаю, ты и такие, как ты, скажем, Валентин Распутин в президентском совете, наоборот, старались, как могли, спасти страну. Только сил зла было больше. Новые троцкисты набрали силу. И Горбачев-то уже под ними был, и обманывать их, как Сталин, не собирался.
      В. Белов. Конечно, я делал, что мог. Все равно стыдно, и люди правильно меня упрекали за это соучастие.
      В. Б. И все же ты себя считаешь советским человеком?
      В. Белов. А какой иначе? Я - не буржуазный человек. Советский человек, по-моему, это прежде всего и русский человек. Потому что вне национальности людей не существует. Возьмем хоть еврейскую братию, она вся насквозь национальна. Они же все гордятся своими корнями. А что, нам, русским, гордиться нечем? Вот я и горжусь своими крестьянскими русскими корнями. И я всегда был за национальную советскую Россию, а не за интернационально-еврейский айсберг, который должен был неминуемо распасться на осколки и потянуть за собой, к сожалению, многих русских людей. Мы должны понять, что нас то и дело заманивают в ловушки: то интернационализмом, то демократией, - и потом с большим трудом, с большой кровью мы вылезаем из этих капканов.
      В. Б. Вы говорите о том, с каким трудом и с большим опозданием прорвались к знаниям. И все-таки это было целое поколение крестьянских детей, пришедших и в науку, и в культуру, и в политику. Как думаете, сегодня из нынешней деревни может деревенский подросток прорваться в литературу? Не перекрыты ли нынче пути народным талантам с гораздо большим усердием, чем в ваше время?
      В. Белов. Если человек мужественный и талантливый, с дерзостью, о которой мы только что говорили, он может пробиться. Нельзя притворяться, что тебе, мол, никто помощи не оказывает. Пробивайся, будь смелым. Я помню, писал стихи, как убегал из колхоза:
      Нет, я не падал на колени
      И не сгибался я в дугу,
      Но я ушел из той деревни,
      Что на зеленом берегу.
      Через березовые склоны,
      Через ольховые кусты,
      Через еврейские заслоны
      И комиссарские посты.
      Мостил я летом и зимою
      Лесную гибельную гать...
      Они рванулись вслед за мною,
      Но не могли уже догнать.
      В. Б. Мы много уже говорили о бедах старой деревни, но она еще жила. Еще дышала. А что сегодня с ней, с той же твоей Тимонихой?
      В. Белов. Деревни сегодня нет совсем. Она погибла. Сначала под ударами сталинской коллективизации, потом под ударами войны, далее последовали хрущевские удары, ликвидация малых деревень и тому подобное. И все это - на моей памяти. Весь двадцатый век - непрерывные удары по русской деревне и русскому крестьянству. Перестройка добила окончательно. Советская власть была нормальная власть, даже сталинская власть, и народ к ней приспособился. А потом началась ненормальная власть, которой народ просто не нужен. Советская власть была создана и Лениным, и Сталиным, и даже Троцким, всеми большевиками, и государство, надо признать, было создано мощное. Может быть, самое мощное за всю русскую историю. И вот его уже нет и не будет. Нет и советской власти. Я понимаю, что и я приложил руку к ее уничтожению своими писаниями, своими радикальными призывами. Надо признать. Я помню, как постоянно воевал с ней. И все мои друзья-писатели. И опять мне стыдно за свою деятельность: вроде и прав был в своих словах, но государство-то разрушили. И беда пришла еще большая. Как не стыдиться?
      В. Б. Не совсем согласен с тобой, Василий Иванович. Я сам, как ты знаешь, критикан был еще тот, недаром в "Правде" ругали. Но ведь эта критика и на пользу была. Мощному государству не страшна критика, не страшно даже диссидентство. Сильное могучее государство отбрасывает их на обочину без ущерба для себя, но какие-то выводы делает, к чему-то прислушивается. Не будь вас, деревенщиков, - может, и до сих пор бы люди в деревне без паспортов сидели. Правда, не разбежались бы... Вот так всегда: правда государства и правда человека, правда государства и правда народа не всегда и не во всем совпадают. Но в сильном государстве даже полезно критиковать его минусы, его несовпадения с народной правдой.
      В. Белов. С этой твоей мыслью, Володя, я совершенно согласен. Когда нет государства, то и народа не будет, и человека не будет, и никакая критика не нужна. Когда есть государство, и армия сильная есть, писатель должен быть на стороне народа. Но вот беда, и ты это знаешь. Когда было это могучее государство, не так просто было даже талантливому писателю сказать свое слово, пробить эту брешь непонимания нужд народа. Ты вспомни сам свои злоключения с цензурой, запреты статей и так далее. Цензура соответствовала мощи государства. Я конечно, приспосабливался к ней, но, может быть, и из-за этого тоже стыдно. Много раз приспосабливался, корежил уже написанное. Умалчивал существенное...
      В. Б. Может быть, эта необходимость заставляла писателя находить глубинный язык, добиваться большей художественности образов. Всю правду высказать через образ героя, минуя слова и мысли, минуя голую публицистику. Так всегда и возникают совершенные тексты.
      В. Белов. Я не знаю, у всех писателей по-разному. Например, Вячеслав Дегтев ведет себя в соответствии со своим характером и даром, а Дмитрий Балашов вел себя совсем по-другому. Все находят свой выход. Нет одинаковых писателей. Если человек почувствовал в себе эту природную одаренность, он уже дальше будет выявлять ее исключительно своим способом. В том числе и с цензурой бороться по-разному.
      В. Б. Но есть же близкие по духу писатели, по образу мысли, по направленности, в конце концов по национальному мироощущению. Кто тебе был близок в литературе, с кем ты общался, не чувствуя чужести, был откровенен до конца?
      В. Белов. Я чувствовал всегда сильное влияние своего старшего друга, может, даже наставника, Александра Яшина. Мы были очень близки с Федором Абрамовым, Василием Шукшиным, Николаем Рубцовым. А если взять мою раннюю пору, то на меня всегда очень сильно влиял Борис Шергин, изумительный архангелогородский писатель. Да и мыслитель тоже. Он и сейчас на меня влияет. Всегда лежит его книжечка мудрых мыслей на столе. Шергин для меня был примером, образцом в литературе. Образцом писательства. Если почитаешь его всяческую поморщину, такую образность находишь, такие сюжеты смелые и неожиданные... Борис Шергин - это еще один непрочитанный и недооцененный русский классик. И, главное, я его с детства люблю читать. Как научился читать, так мне попал в руки Шергин, и я с ним не расстаюсь. Жалко, что я с ним так и не встретился. Знал же, что он живет в Москве, мог его найти, как находили его Юра Галкин или Володя Личутин. Я все время собирался сходить к нему. А стеснялся. Представь себе, стеснялся. Я вроде и дерзкий, как ты говоришь, а всю жизнь стеснительный был. Меня кто хвалит, а я стесняюсь. Вот иду на выставку Ильи Глазунова, а он издали увидел меня, а там на открытии масса всяких политиков, знаменитостей было, и кричит: вот, идет такой-то гениальный Белов. А мне - хоть сквозь землю от стыда провалиться: как так можно при всех кричать. Стыдоба одна, хоть с выставки убегай. Вот и Шергину стыдно было мне как-то помешать, позвонить, сходить к нему со своими разговорами. Все откладывал и откладывал. Так и дооткладывался до той поры, когда Шергин ушел из жизни. Теперь стыдно, что не успел сходить к нему. Небось, не чужой бы был.
      В. Б. Очевидно, такие моменты были в жизни каждого писателя. Я, скажем, сожалею, что не успел встретиться с Шукшиным, а была возможность, что с Георгием Свиридовым так и не сделал беседу, хотя и договаривались с ним об этом. Стыдно, что маму не привез на свой юбилей из Петрозаводска. Дай Бог теперь еще успеть нам всем сделать то, что должны, что можем. Все-таки русский писатель никогда не живет и не пишет для себя одного, в собственное удовольствие, это была бы смерть русской литературы. Даже Владимир Сорокин нынче признался, что для него содержание стало важнее формы - значит, для чего-то пишет, хочет кому-то передать свои образы, свои мысли. Так что провалились все попытки новых идеологов изменить менталитет русского писателя, увести его от жизни. Уверен, восстановится и привычный литературоцентризм, с которым так долго боролись все отечественные литературные либералы. Вот и твое слово, думаю, еще услышат многие поколения читателей.
      В. Белов. А как вообще писательством я занялся, ты еще спрашивал... Однажды я с приятелем своим возвращались весной с нашего озера по речке. И я вдруг начал ему какие-то свои беспомощные стишки читать. Приятеля этого уже нет. Чего читал, не помню. Приятель летчиком потом стал. Володя Мартьянов... Все мои приятели уже ушли из жизни. Все люди, которых я любил в детстве. И дружил в детстве. Никого не осталось. Осталась одна Маша Павлониха, как мы ее звали. Она еще жива, она училась со мной вместе в первом классе. А все остальные умерли.
      В. Б. А деревня-то дышит еще?
      В. Белов. Деревня дышит, когда печи дышат. А печи в ней дышат теперь только летом, в дачный период, и то не все. Деревня погибла практически. Сколько тысяч деревень русских погибло. Лучше не говорить. Хотя бы только на нашей родной вологодской земле. Я слышу иной раз по телевидению или в газете читаю: мол, наша деревня жива. Наш колхоз жив, наш сельсовет жив... А я утверждаю, что тысячи деревень исчезли с лица земли. Я об этом писал и в прозе своей, не только в публицистике. Есть такой рассказ, как я ночую в деревне. И спрашиваю старенькую хозяйку: куда исчезла деревня? Она хохочет и говорит: через трубу и в синее небо ушла...
      В. Б. И что, больше никогда не возродится? Сам по складу своему, по чувствам своим ты пессимист или оптимист?
      В. Белов. Скорее всего, я пессимист. Но если ты, Володя, спрашиваешь, возродится ли деревня, в этом плане я даже оптимист. Верю в возрождение Родины своей. Не только в возрождение деревни своей и земли вологодской, отеческого гнезда, но в возрождение всего нашего государства. Куда от этого денешься? А вот когда оно будет? Может, уже ни тебя, ни меня не будет на земле.
      В. Б. Есть что-то близкое в тебе, Василий Иванович, от твоего главного героя Ивана Африкановича? Похож ты своим характером на него?
      В. Белов. Полно общего. Есть сходство, безусловно. Но, конечно, полного сходства у Ивана Африкановича ни со мной, ни с тремя-четырьмя прототипами нет. Это же художественная литература. Что значит сходство с героем? Василия Шукшина бы спросили, он бы сказал: да, был человек, которого я описал. Так и у меня. Сначала, когда писал "Привычное дело", имел в виду одного земляка, потом другого, дальше еще. Три-четыре, не больше. Но вместе-то получался совсем иной художественный герой. Скажем, Костя Зорин из "Воспитания по доктору Споку" - это я сам, мое отношение к жизни, а Иван Африканович - частично я сам, частично другие люди. Всегда ведь берешь из окружающей тебя жизни детали характера, какие-то особенности. Я всех их помню хорошо.
      В. Б. Когда ты взялся за роман "Все впереди", поднял такую острую тему, ты чувствовал, что будет большой скандал вокруг него?
      В. Белов. Конечно, чувствовал. Я знал, чем это обернется. Но дело-то было сделано. И сейчас вновь издали. Значит, надо нашему читателю. Я уверен, русская литература еще не раз вернется к этой теме. Бесстрашно вернется, особенно на нынешнем материале. И я чувствую себя в некоторой степени первопроходцем. Горжусь этим. А вот что будет дальше с нами со всеми, со страной нашей, с народом - неизвестно еще никому. Хочется верить в возрождение, а может, нас совсем доконают? Не знаю. Но есть же еще живые силы. Есть живые люди. Даже молодежь есть, которая не даст доконать себя совсем. Мы еще поживем.
      В. Б. По характеру своему ты, Василий Иванович, максималист?
      В. Белов. Не знаю. Я вот что хотел бы тебе сказать. Я и сейчас, беседуя с тобой, чувствую стыд, это же трибуна, тысячи читателей. А мне всегда стыдно, если я привлекаю внимание. Я скорее сторонник скромного помалкивания писателя на трибуне... Все в книгах написано, там и читайте. Про христианство я тебе тоже уже много сказал, без христианства не было бы России. Сейчас оттаивает она от атеизма - глядишь, и наберет новую силу. Дай созреть, встать в полную силу новому поколению. Все ведь надо вовремя делать. И аттестаты получать, и университеты заканчивать, и в литературу входить. Вот я получил лишь семилетнее образование поначалу, а куда я с ним мог пойти из деревни? Вот стал счетоводом в колхозе. Там все было запутано, а я запутал еще больше; и ушел с этой работы в школу ФЗО. Это был мой побег из колхоза. Нас было пятеро у матери. Мы со старшим братом сами дом достроили отцовский. Знаешь, как это делается? Что надо, чтобы прирубить окна и двери? Великая наука плотницкая. Мы сделали потолок. Пол. Мать купила мне гармонь, я к этому времени играть научился. Мать гордилась тем, что я у нее такой музыкальный, и пригласила моего приятеля в гости. Впервые в жизни ко мне пришел гость, который даже сплясал по нашему новому полу... Крестьянство - это такое разнообразное занятие, которое в себя все вмещает. И искусство, и экономику, и многие рабочие профессии. Но если хочешь чего-то большего, есть тяга к образованию, моих семи классов было мало. Вот через школу ФЗО и вырвался к образованию. В армии четыре почти года, а потом уже Литературный институт.
      В. Б. Тебе Литературный институт много дал? С благодарностью вспоминаешь?
      В. Белов. Конечно. Я был сам заинтересован в нем. Я учился на семинаре у Льва Ошанина. Безобидного, в общем, человека. Хотя как-то и назвал он мои стихи кулацкими. Вылез его интернационализм. Царили у нас там на семинаре Гена Русаков и Ваня Лысцов, но и я был не на последнем счету. Скрывать не буду, мне ведь помогло и мое членство в КПСС, работа перед институтом в райкоме комсомола. Меня в институте первое время ректор все хотел тоже к комсомольской работе привлечь - хорошо, нашелся ныне покойный уже Вячеслав Марченко. Так что я мог спокойно заниматься литературой... Самая главная мысль моя, которую я сейчас считаю важной и для себя лично, и для всей России: нам нужна последовательность в жизни. Одно за другим. Не перескакивать через этапы, но и не упускать, не опаздывать. А что такое последовательность? Ты же не будешь говорить по телефону, пока не наберешь номер. Так и во всем другом.
      В. Б. То есть нам пора приходить к спокойной эволюционности в своем развитии.
      В. Белов. Ну, я называю это последовательностью. И политики, и ученые сплошь и рядом нарушают этот закон последовательности. И в борьбе, в сопротивлении режиму, в нашем русском бунте тоже должна быть последовательность. Вот Емельян Пугачев не соблюдал последовательность и проиграл. А у большевиков была строгая последовательность, даже жестокая последовательность - и они выиграли, победили. Где они нарушили эту последовательность и потерпели нынешнее поражение, сейчас говорить не будем. Последовательность должна быть и в жизни человека, в семье, в воспитании, в образовании...
      В. Б. А твоя писательская жизнь была последовательная?
      В. Белов. В том то и дело, что нет. Нарушал я везде ее. Я перепрыгивал через многие вещи. Благодаря этой самой дерзости своей, о которой ты говорил. А на самом деле дерзость в нарушении последовательности не нужна. Ты говорил о самом главном моем свойстве, о максимализме во всем. А я тебе скажу, что самое главное мое свойство - эмоциональность. Крестьянская эмоциональность.
      В. Б. Ну, а перестройка - это же тоже нарушение последовательности? Может быть, и ты прав: подобно Китаю, мы последовательно избавлялись бы от излишних комиссарско-интернационалистических зигзагов и под руководством партии строили бы новую экономику, новое общество. Последовательно и постепенно приобретая необходимые черты для развития всего общества. А мы опять прыгнули неведомо куда всем народом, всей страной, в бездну разрухи. И не знаем, как выбраться...
      В. Белов. Ты прав. При всем моем критическом отношении ко многим минусам в советском обществе, я категорически против перестройки. Много могу рассказывать, как я воевал и в Верховном Совете СССР, и в ЦК КПСС. Ты посмотри, как была разрушена во время этой мерзкой перестройки вся русская национальная культура! Я ничего не воспринимаю в нынешнем обществе. Я все свое отношение уже давно высказал в публицистике. Наша демократическая так называемая революция разделила русский народ. И старается делить его, дробить на все более мелкие составляющие. Нас лишают нашей национальной и духовной цельности. А когда душа начинает дробиться, невозможно никакое созидание. Без этого дробления им, этим "дерьмократам", нас было бы никак не победить. Без дробления всех и вся невозможно было разрушить созданное Сталиным цельное государство. Должен признать, Сталин создал такую могучую державу, что почти невозможно было нашим врагам ее уничтожить. Значит, сами виноваты, сумели нас всех раздробить. Разрушили армию, ее сознание. Солдат потерял уверенность, офицер не знает, во имя чего служит... О каких победах можно говорить в такой армии? Разрушили великолепную науку. И сотни тысяч ученых уже разъехались по всем странам мира. Или работают кем угодно. Дворниками или бизнесменами, но не в своей науке. Разрушили культуру. И только тогда разрушилась цельность народа.
      В. Б. Народ потерял веру в писательское слово. Литература потеряла своего читателя. Думаю, что если и начнется возрождение страны, то первыми заметят это писатели, первыми обретут новое понимание национальной идеи. И эти книги вновь будут востребованы всеми. Ты веришь в эту новую литературу? Предвидишь ее?
      В. Белов. Для меня в литературе - впрочем, и в жизни тоже - очень важна эстетика, как это ни покажется иным моим читателям странным. И только благодаря своему чувству эстетики я стал писателем. Эстетика есть во всем.
      В. Б. Что ты любишь в жизни и что ты презираешь?
      В. Белов. Я очень люблю народную русскую песню. Есть любимые песни и среди песен военного и послевоенного времени. Когда еще из песни не ушла народная мелодика. Люблю песни Михаила Исаковского, великого нашего песенника. Я помню, как влюбился впервые в шестом классе. Потом моя любовь стала учительницей. А я в это время в армии служил. После армии как-то встретились, был у нее в гостях с гармошкой. Я играл, а она пела и плясала.
      В. Б. Вообще, по-моему, у русского человека песенная душа, он всегда открыт песне. Тянется к ней.
      В. Белов. Безусловно. Я с тобой полностью согласен. Песня нас сопровождает по всей жизни, и даже после жизни, на похоронах, тоже есть свои песни. Жаль, сейчас из души русской эту песню изымают, заменяют ее по телевидению и по радио какими-то другими песнями, которые уже петь нельзя. Даже тот, кто любит слушать эти разрушительные песни, он же их никогда не поет. Их петь просто так в народе невозможно. Разрушили русскую культуру, и, боюсь, многое уже невосстановимо. В той же песне. Разрушили ту русскую национальную эстетику, на которой держится культура. Без эстетики и стихов не напишешь, и песню не споешь, и даже дом хороший не построишь. Эстетика присутствует в любом действии, в любом человеческом движении. И русская семья разрушена благодаря эстетическим потерям.
      В. Б. Насколько я понимаю, твое понимание эстетики и выражается хорошим и коротким русским словом "лад".
      В. Белов. Да, в этой книге я целые главки посвятил эстетике. Любой быт весь целиком состоит из эстетических элементов. Быт семьи - это тоже эстетика. Я сейчас тебе на примере покажу, как разрушается семья. Исчезла семейная поэзия. Когда исчезает семейная поэзия? Когда исчезает лад в семье, терпимость, жалость, ласка, доброта и любовь. Без лада в семье, без семейной поэзии начинаются в доме и драки, и ссоры, и даже убийства. Красота должна быть во всех семейных отношениях, между всеми членами семьи, даже между зятем и тещей.
      В. Б. Как ты пишешь? Что такое писательское ремесло? Это для тебя необходимая работа, приобретенная профессия, или ты пишешь по вдохновению, с неким творческим наслаждением от написанного?
      В. Белов. Я не знаю, что такое писательское ремесло. Каждый пишущий человек относится к нему по-своему. Я боюсь делать какие-то обобщения. И художник каждый тоже обретает свой стиль работы, свое понимание ремесла. Вот мой друг, замечательный вологодский художник Страхов, он недавно стал академиком, для него это даже неожиданным было. У него своя манера письма и своя манера работы. Я люблю иногда наблюдать за ним во время работы. За писателем-то так не понаблюдаешь. Пишет себе что-то в тетрадь и пишет. А что и зачем - никто не знает.
      В. Б. А в деревенской прозе была своя, присущая всем ее лидерам, особая эстетика, которая вас объединяла? Или же объединило понимание крестьянской народной жизни, а творческой близости не было?
      В. Белов. Ну, скажем, с Валентином Григорьевичем Распутиным меня свела, по-моему, политическая близость наших позиций. Но и в понимании эстетики мы сошлись. А вот с Виктором Астафьевым я еще в Вологде не во всем сошелся. Когда он жил у нас, я помню, как в эстетическом плане у нас постоянно разногласия были. Когда он написал "Пастуха и пастушку", прежде всего дал мне прочитать рукопись. Я прочитал внимательно и сказал ему довольно резко, наверное, не надо было так: мол, можно за счет сокращений сделать такую изюминку, которая останется на века. Все равно она останется, и в таком виде, но можно было еще усилить ее воздействие художественное за счет только одних сокращений. Я был ортодоксом и максималистом в своем подходе к мастерству. А он жалел. И не только меня не послушался, а еще и увеличил повесть. Видишь, какая разница в подходах.
      В. Б. Думаю, в твоем эстетическом подходе тебя многое объединяло с Николаем Рубцовым?
      В. Белов. Безусловно. В эстетическом плане он был ближе всех мне. Сама поэзия действует не так, как проза.
      В. Б. Ты написал не так давно великолепные воспоминания о Василии Шукшине "Тяжесть креста", а о Рубцове не думаешь написать?
      В. Белов. Дай мне освободиться от той тяжести, которую я взвалил на себя, взявшись за книгу о Валерии Гаврилине, изумительном композиторе, моем земляке. Когда закончится эта эпопея моя, я, может быть, займусь воспоминаниями и о Викторе Астафьеве, и о Николае Рубцове. Если я сам выживу. Неизвестно еще, как я напишу свою книгу о Гаврилине. Уже столько событий было вокруг ненаписанной книги. Неприятных и даже трагических. Опубликовали мы какие-то фрагменты, какие-то материалы о Гаврилине в "Нашем современнике" - и сразу на нас пошла в наступление его вдова. Увы, так часто бывает. Тут еще и национальный вопрос сразу возник, и денежный. Я побаиваюсь ее, неизвестно, чего еще заявит.
      В. Б. Ты же дерзкий человек, Василий Иванович! Пиши - и все, и никого не спрашивай. Все пройдет, а правда останется.
      В. Белов. Я уже испытал все за свою дерзость. А она в суд подаст, возникнут драматические отношения.
      В. Б. А как ты сблизился с Гаврилиным? Он жил в Питере, композитор, ты в Вологде, писатель, и от музыкального мира все-таки далек.
      В. Белов. Ну, он наш, вологодский. А сблизился, как ни странно, через Николая Рубцова. Рубцов - сирота, и Гаврилин был сирота. Я даже статью одну написал о них обоих сразу : о Рубцове и о Гаврилине. Это российское сиротство меня и привело к ним, ведь я и сам - безотцовщина. Но у меня хоть мать была, а у них - никого. И потом сама его музыка мне близка, это, может быть, наш последний композитор национальный, чувствующий мелодику русской песни, русского напева. Недаром его так ценил Георгий Свиридов. Кстати, и он тоже помог мне сблизиться с Гаврилиным, понять его.
      В. Б. Вот уже вырисовывается круг близких тебе по жизни и творчеству людей. Рубцов и Гаврилин, Шукшин и Яшин, Распутин и Романов... Кого еще надо бы добавить?
      В. Белов. Виктора Лихоносова, Володю Личутина, хоть я его и критикую частенько. Конечно же, Дмитрия Балашова... Мне жалко очень его: так погиб нелепо, такой замечательный и близкий мне писатель был. У нас с ним полностью согласие во всем было при всех наших встречах. Мы же не раз вместе путешествовали, и, естественно, обсуждали все, что происходит в России, историю России, национальный вопрос, события в Югославии, отношения между славянскими народами. И, конечно же, проблемы литературы, вышедшие книги, творчество разных писателей. И ни в чем не было разногласий. Помню, оказались как-то на ночлеге, катались по Волхову, а в таких поездках люди или сближаются совсем, или расходятся. Это тот самый пуд соли, который надо съесть вместе. Мы сблизились с Балашовым очень тесно. Для меня была такая трагедия, когда его убили... И как-то все замолчали о нем. Представьте, что убили бы Окуджаву или еще кого из наших либералов. Какой бы шум стоял и по телевидению, и в прессе?! А тут убит крупнейший исторический писатель России - и все отмолчались...
      В. Б. Наверное, так же замалчивают нынче Василия Шукшина, Владимира Солоухина, того же Федора Абрамова. Хотят вычеркнуть из списка русскую национальную литературу. Почему-то именно славянская православная культура больше всего раздражает мировую закулису. Как дружно вся Европа налетела на Югославию, которую так любил тот же Дмитрий Балашов. И кого они якобы защищали от сербов? Все тех же исламских фундаменталистов, окопавшихся в Косово? По-моему, Европа сама уже давно не понимает, что творит. Аппетиты хищных американцев еще можно понять, но зачем Европе нужны были бомбежки Белграда? И почему наше российское руководство так дружно предало сербов, как бы не заметив эти бомбежки, это раздробление союзной нам Югославии?
      В. Белов. Вкупе с Черномырдиным еще и Олбрайт с Митковой тогда, помню, совсем обнаглели. Они готовы были бомбить и Вологду, и Москву... Во время одного из визитов своих на Балканы мне подарили стихотворный сборник поэта Дудича. Его биография весьма интересна. И я заразился переводами. Поднапрягшись, я перевел сначала несколько строк, потом и несколько стихотворений. Если не возражаешь, я прочитаю один из переводов:
      Дорогами предков, Отчизна, иди!
      Обманет не ястреб, кукушка из леса.
      Отринь, мой народ, обходные пути,
      Отвергни призыв путеводного беса.
      И Бог да спасает твоих удальцов,
      Как это бывало уже не однажды,
      Презри мудрость глупых
      и дурь мудрецов.
      Предательский нож изнывает от жажды.
      Последнюю жилу ему не проткнуть!
      (У храброго труса задача такая.)
      Но гром поднебесный не ищет свой путь,
      В скалу пробивается нить золотая.
      И витязи Косова, павшие ниц,
      Встречая без страха орду чужеземцев,
      Впервые узнали про доблесть убийц,
      Губивших твоих стариков и младенцев.
      Мужайся! Хоть знамя в руке подлеца,
      Вручающей вражьи медали,
      В бандита она обратила борца,
      Священника - в сборщика дани.
      Хотелось перевести и стихи Радована, но до них у меня руки пока не дошли. Зато запомнились на всю жизнь две встречи с Радованом Караджичем, запомнилось и его общение с боевыми соратниками - такими, как лидер Сербской Краины, смелый и мужественный Мартич. У Югославии и Сербии эта область была отнята силой оружия. Да что говорить о лидере Краины Мартиче, если сам президент Милошевич был отнят у независимой страны тоже силой оружия... Помню, как в те дни, когда мы с президентом Милошевичем беседовали в его резиденции, прикатила в Сербию Татьяна Миткова. Немного прошло недель после того времени, как ООН приказала Карле дель Понте судить президента независимой страны. И президента Милошевича, по сути, украли. За что? За то, что он, как мог, защищал достоинство и суверенность своего государства? Миткова, конечно же, содействовала, как могла, этому "демократическому" процессу...
      В. Б. Мне тоже довелось один раз встречаться с Радованом Караджичем. Поэт, национальный герой. Он и внешне выглядит как герой: высокий, колоритный. Помню, он нам прочитал и какие-то свои стихи на сербском. Он, к счастью, до сих пор неуловим для своих врагов, надеюсь, таким и останется. И в это же время, когда европейцы бомбили сербские города, самые лютые чеченские боевики, тот же Салман Радуев, проходили лечение в европейских центрах. Еще раз скажу, для меня загадка, почему Европа поддерживает исламских террористов в Чечне, в Косово, во всех других горячих точках и в то же время так агрессивна к славянским православным странам.
      В. Белов. Европа сама давно под влиянием мировой закулисы, ни в чем не может отказать той же Америке. В каком-то интервью я уже рассказывал, как мы прорывались сквозь обстрел в Сербскую Краину. Тогда Милошевич еще правил всей Югославией, а теперь она повержена и раздроблена. Одна моя встреча с Радованном произошла на православную Пасху. После официальной встречи стояли мы в храмовой тесноте. Не записал я, кто служил литургию, и жалею. Чисто русское это свойство - жалеть об упущенной возможности. Поздно, теперь уже ничего не вернешь. Может, и в Сербии больше не побывать, а "демократы", быть может, проникнут с танками не только в югославские города... Между Ельциным и Путиным нет разницы. В 1998 году через газету "Советская Россия" я писал Караджичу: "Дорогой наш друг Радован, держитесь и не сдавайтесь!" Но госпожа Олбрайт, единокровная госпоже Митковой, была безжалостна, хотя она и спаслась в войну именно в Югославии. Сербию НАТО хотело бомбами стереть с лица земли. Сербы отстояли свою свободу и спасли своих мужественных защитников Караджича и генерала Младича. Когда наша делегация побывала на местах жестоких боев, мы поклонились могилам сербов и русских добровольцев. Так русские ли добровольцы предали сербов? Или Швыдкие с Митковыми?
      В. Б. Вернемся к литературе. Тебе удалось написать уже все задуманное в прозе? Или многое остается нереализованным? О чем-то мечталось, что-то задумывалось, но так до рукописи дело не дошло?
      В. Белов. У меня, Володя, нереализованного в своей публицистике политической почти не осталось. Все вы с Прохановым и реализовали. Я читал долгие годы вашу газету "День", а потом "Завтра" от корки до корки. Сейчас я немножко сбавил свой темп, не всегда успеваю, но слежу по-прежнему. И твои статьи все читаю, и прохановские передовицы. Я во многом согласен с вами. Ну, а в прозе, конечно, планов было много. И сейчас еще надеюсь кое-что довершить.
      В. Б. Что, на твой взгляд, главное в русской душе?
      В. Белов. Совестливость. И религиозность. Иначе не распознаешь ее. Христианство - это и есть совестливость.
      В. Б. Что же случилось с русской душой, когда почти весь народ стал атеистом. Причем воинствующим?
      В. Белов. Вот за это и страдаем мы до сих пор. Кара Господня. Не простил нам этот атеизм. И если не вернем свою душу, так и погибнем.
      В. Б. Что же нам надо - смириться с этим наказанием в виде Чубайсов и Ельциных или бороться с ними?
      В. Белов. Прежде всего, нам надо жить. Значит, противостоять дурному. Почему не можем мы побороться за свою семью? Или за русских, нынче разбросанных по всем независимым республикам, лишенных всяческих прав?
      В. Б. Вот Эдуард Лимонов со своими соратниками отстаивал интересы русских в Латвии, на Украине и в Казахстане, а сидит за это уже больше года в нашей русской тюрьме. Это справедливо?
      В. Белов. Надо спасти его от тюрьмы. А как мы спасем его? Я теперь сомневаюсь, что спасем, потому что он тоже дерзкий человек и не смиряется перед властями. А этого власти и не любят. Я отрицаю его эстетику, но в своей борьбе за интересы русских он - молодец. И потом он и в эстетике изменяется. Нет же таких людей, которые остаются всю жизнь одинаковыми. Я по себе знаю. Хотя я и ортодокс, может быть, но я стараюсь понять всех людей, которые защищают интересы русских.
      В. Б. Интересно, зачем тому же Владимиру Путину надо, чтобы известный писатель сидел в тюрьме? Сегодня Лимонов, завтра Проханов, потом и мы с тобой. И Куняева можно посадить за статьи в журнале. Что за государство у нас такое, что почти во все времена в тюрьмах сидят известнейшие писатели, от Чернышевского до Горького, от Гумилева до Заболоцкого? И от Бородина Леонида до Эдуарда Лимонова? Каждый режим изобретает для себя своего Солженицына.
      В. Белов. Если говорить честно, то я могу сказать, Путина считаю евреем, вот и все. И отношусь к нему резко отрицательно. Чекист - он и есть чекист. Как губили русский народ, так и губят. И проснется ли русский народ от спячки своей - не знаю. Но мы обязаны будить. Я только этим и занимаюсь все годы. Всей прозой своей. Будить можно по-разному, за плечо трясти, за волосы дергать. Ты ведь тоже максималист, Володя, подавай тебе пробуждение. А может народу выспаться надо? Пусть еще поспит немного. Накопится энергия. Во время сна он тоже растет.
      В. Б. Тебе сейчас исполняется семьдесят лет, можешь уже подвести какие-то итоги?
      В. Белов. Никогда не думал становиться знаменитым, ни о какой известности не думал. А вот и премии какие-то получил, книги выходят. Может, я даже лишка какого-то сделал в своей жизни. Никогда бы в молодости о таком подумать не мог. Допустим, роман "Все впереди" я даже не мечтал написать. А он сюжетный. Я сюжет очень ценю в прозе, это организующее начало. Если нет сильного сюжета, нет и прозы. Почему я занялся драматургией? Потому что люблю сюжет, действие, когда есть начало, середина и конец. Талант должен чувствовать сам слабину в своих сюжетах и выстраивать их. Я с Мишей Лобановым спорил много по политике, а он прочитал роман "Все впереди" и написал очень хорошее письмо...
      В. Б. Такому ортодоксу, как ты, наверное, пристало писать только ручкой? Или все-таки на машинке печатаете?
      В. Белов. Только ручкой. А потом жена или сестра перепечатывают. Это не только магия, но еще что-то, что трудно понять. Надо писать своей рукой. Мне необходимо непосредственное общение с бумагой, со словом. Когда каждая буква тобой написана. Та же буква "е", за которую я всегда борюсь. Раньше не зря же писали перьями, и как писали. Все лучшее в литературе все-таки написано перьями. И нам уже такого никогда не написать. Начиная с Библии и заканчивая нашими великими классиками. Пушкин-то перьями писал. А Николай Гоголь переписывал свои произведения по девять раз теми же перьями. Есть его письмо начинающему литератору. Первый раз написал все, что задумал, и спрятал. И забыл на время. Потом прочитать снова, сделать пометки, исправления и вновь спрятать и забыть. Так до девяти раз. Я думаю, что сегодня ни Личутин, ни Распутин так не пишут. Белов тем более. Я, например, самое большое - переписывал только три раза. Пытался подражать Гоголю. Напишешь. Забудешь - и потом вновь переписываешь. Чаще хватало только до двух раз. Реже три. Легче стало, когда машинку купил. Жена перепечатает, и уже по тексту машинописному я правлю. Так получалось до трех раз. А дальше уже бумаги жалко.
      В. Б. Если уж ты заговорил о Николае Гоголе, то скажи, кто из русской классики тебе наиболее близок: и эстетикой своей, и сюжетами, и языком?
      В. Белов. Достоевского я долго-долго не мог читать. А Щедрина и сейчас не могу читать. Не лежит душа к Щедрину - и все. С Федором Михайловичем так же было. Только спустя многие годы начал к нему привыкать. Любимое чтение у меня сейчас - Иоанн Златоуст. Отец Тихон подарил мне целую кипу Иоанна Златоуста. Такой замечательный писатель, ты бы знал. Еще сейчас много читаю Игнатия Брянчанинова, моего земляка. Он такие вещи писал, какие современному человеку никогда не написать. Уже сознание другое, прохудилось.
      В. Б. А в русской литературе ХХ века кого бы ты назвал из лучших?
      В. Белов. Я не буду оригинальничать. Льва Толстого, я думаю, никто не переплюнул еще. Он все-таки застал ХХ век. Максима Горького тоже ценю. А из последних кто? Называют Солженицына, у меня не лежит душа перечитывать его. Почему - не знаю. Наверное, виновата политика. А вот Николая Лескова люблю читать. Даже Глеба Успенского люблю читать. Вот очень люблю американца Джона Стейнбека. Чрезвычайно сильный писатель. Близок нашей классике. Фолкнера тоже высоко ценю, великий писатель.
      В. Б. А что бы делал сегодня в нашей жизни твой Иван Африканович? Или таких людей уже нет даже в деревне?
      В. Белов. Нет, они есть. Думаю, что так же старался выжить бы. И дух не потерял, если не спился бы только. Стреляться бы не стал. Стремление к самоубийству, кстати, русскому человеку не свойственно. Ты должен нести свой крест в жизни, какой бы она ни была. В любых условиях.
      В. Б. Ты думаешь, христианство способно нынче спасти Россию?
      В. Белов. Не только способно, но и обязано спасти - христианство в душах наших. Значит, мы сами обязаны... История России продолжается и сегодня. И литература наша русская продолжается. И нам надо делать сообща наше русское дело.
      В. Б. Все наши читатели поздравляют тебя, Василий Иванович, с юбилеем. Дай Бог тебе долголетия, успешной работы над книгой о Гаврилине, а там, глядишь, и новые книги замыслишь. Что бы ты пожелал своим читателям?
      В. Белов. Победить. Я не думаю, что возможно какое-то восстание. Если бы было возможно, то уже и случилось бы. Все данные к тому, чтобы восставать народу, есть. Но поскольку мы - христиане, мы соблюдаем христианскую этику. Если придет война на Россию, я и в свои семьдесят лет пойду на войну. И, как мой отец, погибну, может быть. Я молюсь за Россию каждый вечер, и за свой русский народ, за родных и близких. Молюсь за спасение русских людей, за погибших в Чечне и по всей нашей стране.
      ГОРЬКАЯ ЛЮБОВЬ
      ВАСИЛИЯ БЕЛОВА
      Перечитал накануне семидесятилетия Василия Ивановича Белова все его лучшие книги: "Привычное дело", "Плотницкие рассказы", "Все впереди"... И вновь, спустя годы, прочел ту трагическую правду о человеке, прежде всего о русском крестьянине, которую не слышали, не хотели слышать долгие годы. Много ли с нашей новой перестроечной информацией мы способны добавить к привычному уже для всех "Привычному делу"? Не говорю о художественности, любое художественное произведение неповторимо. Говорю о социальной правде, говорю о глубинном понимании нашей истории XX века. Как оказывается полезным перечитать с нынешним знанием, с нынешним пониманием отечественной истории последних десятилетий воистину лучшие книги шестидесятых-семидесятых годов писателей, полупрезрительно прозванных "деревенщиками", и увидеть, к стыду своему, что все там было сказано. И о вине нашей всеобщей. И о беде народной, и о долгом пути к выздоровлению. Василий Белов прошел свой долгий христианский путь к истине. Как мы увертливо притворялись, чего только не сочиняли о героях Василия Белова, не стремясь понять его главной правды - о расчеловечивании человека. О боязни человека - быть человеком. Какие только споры не вели мы о "Привычном деле", одни - идеализируя Ивана Африкановича, другие - обвиняя его в пассивности. Мы не хотели признавать, что жил он, как и вся деревня русская в те годы,- за чертой милосердия. И главнейший принцип Ивана Африкановича, принцип нравственный, хотя не всегда ими и понимаемый,- выжить как народ. Сберечь себя в человечности. Какая тут пассивность - наоборот, активнейшее сопротивление.
      А кто выпрямлялся, кто не хотел подчиняться внешнему диктату уполномоченных, этих чиновных оккупантов собственной страны, тот чаще всего и погибал, пополняя ряды многочисленного люмпенства. Даже самые ярые противники Ивана Африкановича все равно Митьку, мурманского родственника, еще ниже поставят, еще больше осудят. Была возможность у Ивана Африкановича Митьке уподобиться, городским лимитчиком заделаться. Совсем пустым человеком стать. И как? Через бунт против каторжной, обесчеловечивающей системы. К слову о любителях поговорить насчет "безразмерного русского рабства". Критики "Привычного дела" привычно проходили мимо попытки Ивана Африкановича уехать в город. Любители противопоставления города деревне отмахивались от поездки в Заполярье героя повести, как от чего-то несерьезного: мол, съездил и убедился, что город хуже. А - не город хуже, это деревенскому в городе - без корней, без того донного существования, которое и спасало в самые лютые годины,- сопротивляться невозможнее. В городских бараках Ивану Африкановичу труднее уцелеть как личности. Так же, как старой петербургской интеллигенции, выбитой из Ленинграда одним рывком в начале тридцатых годов и рассеянной по городам и весям в те же городские или поселковые бараки, трудно было сохранять старый уклад жизни. Процесс-то один шел - обезличивание народа. Думаю, и все беды наши перестроечные стали возможны из-за того, что оскудела русская деревня, оскудел тот национальный фонд наших героев, которым веками подпитывалась русская держава. Последней такой подпиткой, очевидно, была Великая Отечественная война. Но и после нее никак не отпускало русскую деревню. Никаких послаблений. Никаких поблажек и наград за вековое терпение во имя общего дела. То хрущевские карательные меры, то брежневские неперспективные деревни, и так до конца. Думали, бездонной окажется русская деревня, ан нет...
      Вспомним и по-человечески поймем, как нарастал, как каменел лютый гнев против каторжного, крепостного порядка у Ивана Африкановича. Какую оборону держал он за свое сено, накошенное по ночам, за свою корову, а глубинно за народный уклад жизни, который как-то надо, пересилив себя, стишив себя, перенести через всех этих уполномоченных. Отбирают сено один раз, отбирают - уже со своей повети, да еще чуть не осудив племянника Митьку на год, - и второй раз. За работу ничего не платят, да еще постоянно грозятся штрафами, налогами. Если и надо говорить, то не об "идиотизме деревенской жизни", а об идиотизме той системы, которая упорно, в течение долгих десятилетий занималась раскрестьяниванием крестьянина. И вот наш Стенька Разин, наш Иван Африканович "...сгреб длинную согнутую из железного прута кочергу: Ну!" Важнейшая для постижения характера Ивана Африкановича сцена, не замеченная всеми. У него, как на фронте, онемели глаза, "какая-то радостная удаль" привела к спокойному веселому "безрассудству". Он требовал справку для паспорта. И не Митька, не пьяные разговоры привели к этому взрыву, - то был внешний повод, не более. Ему надоело влачить бесправное, крепостное существование во имя сохранения той глубинной крестьянской тверди, которой все же до конца шестидесятых годов держалась деревня. Он взбунтовался и "прежним, смирным, как облегченный бык-трехлеток, тяжело и понуро направился к двери"... Какая уж тут идеализация героя?! Не с Рогулей сравнивается Иван Африканович самим писателем, а с "облегченным быком". Победил правление, получил справку на паспорт и пошел бунтовать дальше. Даже на Катерину замахнулся, "задумчивый стал". Такая ненависть сидит изнутри у каждого мужика к несвободным формам правления, что о "рабском существовании" крестьянина говорить может лишь человек, не знающий ни сути крестьянской жизни, ни природной тяги к земле. Во имя земли и смирялись, во имя земли и терпели. А взрывалось все - и уходил мужик, уже лишенный всяческих понятий о нравственности, о долге, о работе, - в барачное безразличие. Бунтуя - проигрывал самое важное. Не назовет никто победителем ни Митьку из "Привычного дела", ни Егоршу из абрамовского "Дома", ни Петруху из "Прощания с Матерой". А ведь они-то - не рабы: очень даже горделивые, все как один - яркие личности. Жаль только, что разрушенные и несущие разрушение дальше.
      Перечитывая "Привычное дело", приходишь к пониманию того, что иногда вроде бы праведный бунт и является самым главным поражением человека. И не бунт это вовсе, а отказ от борьбы дальнейшей, уход из стана сопротивления. Об этой борьбе против русского крестьянства, начатой в двадцатые годы, прошедшей через "великий перелом", через хрущевскую кампанию налогообложения и ликвидации приусадебных участков, через брежневскую вредоносную идею неперспективных деревень, - борьбе без всяких оттепелей и потеплений, неутомимой семидесятилетней борьбе, закончившейся безусловным поражением крестьянства уже в наше время, в годы перестройки, окончательно опустошившей деревню русскую, - может быть, наиболее полно, художественно емко сказано в "Привычном деле". Сказано раз и навсегда. Может быть, главной причиной поражения и стал бунт молодых, борьба за свои личные права. Кто уцелел, тот и ушел в город. Так с рабством ли народным долгие десятилетия власти соприкасались или же с могучим многотерпеливым мужицким сопротивлением, питаемым самой землей, которая так надеялась на русского мужика?.. А он не выдюжил, взбунтовался и уехал из деревни.
      И стало "ветрено, так ветрено на опустелой земле... Уже поредели, стали прозрачнее расцвеченные умирающей листвой леса, гулкие прогалины стали шире, затихло птичье многоголосье". Что происходит дальше с обескрестьянинным крестьянином? К чему приводит дальше его бунт, оказывающийся капитуляцией? Приглядимся повнимательнее к другому любимому беловскому герою - горожанину в первом поколении Косте Зорину. Чему служит его смирение, когда Костя, десятижды униженный на работе, в милиции, изгнанный из дома женой, размышляет: "Завтра получка. Надо купить Тоньке обещанный гэдээровский плащ... Кажется, у нее сорок четвертый. Или сорок шестой?.. Что главное? Все главное. Ничего, еще поскрипим"...
      Как видите, все то же привычное дело. Все то же - везде жнзнь. Что же мешает нам относиться к Косте с такой симпатией, какую мы испытываем к Ивану Африкановичу? Его запои? Так и герой "Привычного дела", скажем честно, крепко дружил с "белоголовой". Его подчинение жизненным обстоятельствам? Так и Иван Африканович послушно отдает сено, берется за любую поручаемую работу. В отличие от своего старшего земляка Костя Зорин ненадежный герой, без руля и ветрил. Его многочисленные минибунты вызывают у читателя даже раздражение. Костя как бы выпрашивает у нас чувство жалости: за чокнутую на эмансипации жену, за вечные беспорядки на стройке, где Костя работает, за претензии к нему бюрократов и чиновников, за его вечно униженное состояние в милиции, перед комиссиями.
      Все виноваты, да. Но что же сам Костя? Василий Белов одним из первых обратил внимание на "лишнего человека" в нашем обществе. Когда таких "лишних" стало большинство, государство и рухнуло при первом же нажиме на него. Не было бы этих "лишних", равнодушных к любому общественному делу людей - никакие Горбачевы с Ельциными не справились бы с живой, могучей страной. В то время, когда эпигоны на все лады перепевали "Привычное дело", раздирая по клочкам органичные беловские идеи, сам художник шел к новым проблемам, новым характерам.
      Кто он, этот инженер-неудачник тридцати четырех лет Костя Зорин собрат вампиловского Зилова и других героев "прозы сорокалетних"? Сравните параллель: игра с ружьем Зилова и игра с ружьем Кости Зорина в рассказе "Чок-получок". Сразу вспоминаются ставшие уже классическими строчки Анатолия Передреева: "И города из нас не получилось, и навсегда утрачено село". Он весь - в промежутке. Ему и смиряться - не для чего. И бунтовать дальше - не из-за чего. Даже когда он пробует восставать против мертвящих порядков, всерьез Костю никто не воспринимает: от жены до начальника стройуправления Кузнецова, который берет заявление Зорина об уходе с работы и рвет, ни о чем не спрашивая. "Зорину хочется возмутиться, но у него ничего из этого не выходит". Подавленность доброго и умного Кости Зорина, на мой взгляд, принципиально иная, чем смирение Ивана Африкановича.
      Смирение - во имя идеи крестьянства, во имя земли. Смирение как неучастие в общественной лжи.
      Подавленность Кости - это неверие во что бы то ни было. Это - бунтарь у разбитого корыта. Он прошел свой бунт отказа от деревни, "освободился", и в этой мелкой "освобожденности" не знает и не видит своего дела. Промежуточность, случайность стали его постоянным состоянием. Утверждение себя происходит в постоянной изнуряющей борьбе между мужем и женой.
      Проблема семьи вообще стала одной из важнейших в творчестве Василия Белова. Проблема освобождения от семьи, распада семьи, исчезновения лада из жизни человека. Очевидно, все творчество Василия Белова можно было бы издать под этим коротким заголовком - "Лад". И - борьба с ним, с не исчезающим стремлением в народе к его восстановлению. Писателю близок именно народный взгляд на мир. Народная психология, народные понятия о красоте. Ненависть к стандарту во всем. Разнообразие не мешает, а помогает единству - вот одна из осевых мыслей книги. Чем разнообразнее, тем лучше, чем больше обычаев, тем крепче и интереснее все.
      Присмотритесь к своей квартире. Как однообразна мебель, как стандартизирован весь ваш нынешний уклад.
      И присмотритесь к природе. Даже из окна городского дома. Насколько неповторим каждый ее миг.
      Об этом богатом разнообразном мире читаем мы в рассказах о всякой живности. Впрочем, рассказы вновь о попытках обрести лад. Человека с природой. Через живность, окружающую его. Вспомним еще давний, из "Привычного дела" разговор Ивана Африкановича с лошадью: "Парме-ен? Это где у меня Парменко-то? А вот он, Парменко. Замерз? Замерз, парень, замерз... Вот, нутко мы домой поедем".
      Еще не успев внутренне отъединиться от крестьянства, выйдя из него, Василий Белов стал изобразителем внутренней жизни своего народа. Он как крестьянин чувствует окружающую землю. Его образность - это образность щедрого народного языка. Этот тот момент, "когда крестьяне пишут о себе сами". Чувство родной почвы и мешает писателю воспринимать сегодняшнее люмпенство. Он отторгает все, что разрушает крестьянский лад. Критикам бы анализировать внимательно такую сильную реакцию отторжения. Наверняка не умственную, не головную, а органичную, вырастающую из самого народного быта. Неприятие, к примеру, всем нам знакомой и надоевшей поп-музыки, программ телевидения, нынешней моды и тому подобное мы списываем на ворчливую субъективность конкретного стареющего писателя. И - не делаем никаких выводов. Мол, свойство данной личности - и только. А перенеси мы это неприятие на отторжение внедряемых перемен народным бытом, мы должны говорить о столкновении разных этнических взглядов, о подавлении одной культуры со стороны другой. Сразу возникает масса сложнейших проблем. Зачем нам это? Проскользим мимо. А "колотиловка" тем временем мягко колотит по темени.
      Взгляд писателя - это взгляд коренного народа изнутри коренного своего уклада. "Уходящая натура" - скажете мне. Так и давайте разбираться, что и почему от нас навсегда уходит. Зачем писатель нам и вся литература, если мы слушать ясно сказанное - не умеем.
      Была же когда-то Древняя Греция - и есть нынешние греки, совсем иной народ. И в итальянцах мы не видим наследников Древнего Рима. Может быть, пора сказать горькую правду, что и в нашем нынешнем состоянии, мы уже окончательно стали - другим народом. На той же, но достаточно изгаженной территории, с тем же, но еще более изгаженным языком, мы уже потеряли почти все качества коренного народа, стали кочевниками, мы глухи к своему национальному бытию, мы не думаем о доме своем. Может быть, это неизбежно, а то и необходимо? Иначе мы бы оставались со своими общинными взглядами на одном и том же примитивном домостроевском уровне? Но так ли он был примитивен?
      Может быть, правы, безудержно правы разрушители вчерашние, сегодняшние и будущие, прокладывающие себе путь через развалины крестьянского бытия прямиком к зияющим вершинам безудержного прогресса технологической цивилизации? Может быть, органическая сущность человека с его природным укладом пришла в противоречие с "техноцентрическим" развитием мира? Может быть, устойчивость крестьянской цивилизации в России и служила главным препятствием на пути к мировому прогрессу, к тотальной глобализации? Но почему тогда все умные люди на планете стараются бороться с глобализацией, чувствуя дальнейшее вымирание общества? Почему на том же самом Западе в каждой стране существует своя национальная элита, и она делает все, чтобы сохранить свое коренное крестьянство, мощно дотирует свое сельское хозяйство? Почему японцы уверяют, что их нынешнее лидерство в этом самом технологическом мире связано с тем, что они удачно соединили неразрушенное общинное мышление своего народа с передовой машинной технологией. И - вот чудо! - западный индивидуализм на глазах у всех отступает перед общинным, патриархальным японским, а теперь еще и южнокорейским, тайваньским, сингапурским укладом жизни. Спросим мы - почему не перед русским? Спросим с самих себя, ни с кого другого. Так нужны ли нам для нашего выздоровления, для нашего уже постсоветского рывка в будущее - наши традиционные ценности? Неужели на самом деле "иного не дано", как утверждают наши прогрессисты, и отказ от былого народного уклада приведет к максимальному сближению с западным образцом?
      Вернуть утраченный крестьянский лад - невозможно, в этом убеждают произведения того же Василия Белова. Но на основе тысячелетием органически сложившегося уклада с его устойчивым "космоцентрическим" социальным равновесием мы сможем быстрее обрести свой собственный вариант социального и экономического развития общества, опираясь на те же самые традиционные ценности. И потому я глубоко убежден, что такие традиционные произведения, как романы, рассказы и повести Василия Белова, - не дань отжившему времени, не этнографический интерес к прошлому, а единственно возможный для всех нас путь в будущее.
      Здесь хорошо бы сослаться на труды нашего замечательного историка и этнографа Льва Гумилева, может быть, потому и замалчиваемого десятилетиями, что спокойно, с уважением ко всем народам земли, он пишет о несоединимости различных этнических путей, об отрицательном воздействии скрещивания культур, свойственных отдаленным всем историческим многовековым развитием этносов. Что воспринимается легко и просто близким по развитию этносом, то разлагает, а порой и убивает иной по миропостроению уклад жизни. Вспомним североамериканских индейцев, обратим внимание, как легко спаивались малые народы в Сибири. Не машинная цивилизация тому виной, а внедрение и навязывание чужого образа жизни, чужих нравственных понятий. Когда лихие газетчики сегодня толкуют о русском природном ханжестве, лицемерии, а то и примитивности, они в силу чрезвычайно низкой собственной культуры не в состоянии понять, что у каждого народа свои представления о красоте, стыде, совестливости, порядочности. И надо ли машинизировать, стандартизировать даже женскую красоту, загоняя ее на нынешних конкурсах под жесткие параметры бюстов, бедер и прочих вымеренных линейкой прелестей? Надо ли и в этом терять свои, народные представления о красоте? Потому так и неуверен во всем инженер Костя Зорин, что выбит из системы привычных с детства нравственных и эстетических ценностей, а новую систему ни принять, ни выработать не может. Его тянет к своему деревенскому прошлому, но и туда он вернуться не в состоянии. Для него уже все - другой мир. Мир деревенских родственников, мир жены, мир приятеля Мишки Фридбурга, мир энергичных начальников - все миры вокруг чужие. И тотальная тоска внутри. А от этой тоски и безысходности возникает у Кости Зорина социальное остервенение. Ему все надоело, он устал от разгула сиюминутности, нестабильности. Он надломился и потому живет в крике. Костя кричит жене, начальству, хулиганам, приятелям.
      Мнимый бунт. Жить в крике - проще, привольней, безответственней. Гораздо труднее, а ныне почти невозможно, "безмолвствуя" - спасать свою землю.
      Гениально сказано Пушкиным: "Народ безмолвствует". Власти испуганно давят на Ивана Африкановича, загоняют в нетерпимые условия и физически ощущают скрытую угрозу крестьянского безмолвия. Может быть, и в нынешнем, сегодняшнем "безмолвии" последних жителей деревни таится какая-то завтрашняя надежда?
      И - будто где-то поверх проходили для северной деревни общественные события последних десятилетий, от "Привычного дела" до последних рассказов мы видим все то же привычное добивание последних очагов крестьянского сопротивления. Бунтари уезжают все в ту же Кандалакшу, где кто "просто" умирает, а кто окончательно спивается.
      Смерть от пьянства стала уже в деревне привычным делом. Кто замерзает. кого давит тракторной гусеницей. И - при всех внешних пустых, похмельных разговорах - какое-то угрюмое общественное безмолвие. Когда и Чернобыль обшутить можно, и икону с Егорием хорошо бы за две бутылки сменять. Не стало в деревне Иванов Африкановичей, поразъехались в поисках лучшей жизни Кости Зорины. Оставшиеся живут какой-то непонятной для былой деревни жизнью, "пошто нонь люди-то маются?" Скота не держат, хозяйства не ведут так, брагу гонят, кое-как работают, телевизионной культурой подпитываются. Недаром и прозвища у них пошли другие: кого Паном Зюзей, кого Чебурашкой зовут.
      Даже смерть в Афганистане сына Марьиного, Валерки (предчувствием этого известия заканчивается рассказ "Деревенское утро"), пройдет для Пана Зюзи и ему подобных - тоже по касательной. Еще одним поводом для очередной выпивки. Рассказ этот, уже первых лет перестройки, - предчувствован в "Привычном деле". И потому нужен как последний штрих в понимании гибели русской деревни. Главная правда тогда еще, в начале застоя, и сказана была.
      Тем и томится, тревожится художник последние годы, что - слышать не хотели, знать не желали.
      Пишет сейчас наперед знаемое - без надежды на всенародный услых. Как необходимую правоту, как последние страницы летописи несуетной. Как необходимый урок новому, нарождающемуся сознанию.
      Земля, по мнению писателя, держится на внутренней устойчивости. А устойчивость зависит от коренных условий народного бытия. Кончается связь с землей - меняется привычный русский пейзаж, меняется народный характер. Меняется язык не только города, но и деревни.
      Постепенно затухает органическая образность. Появляются радиоштампы. Скудеет поэтичный щедрый народный язык.
      В то же время надежда на выздоровление наше - только через традиционные нравственные ценности, через красоту: красоту души, красоту родного языка, красоту родной природы, красоту искусства, телесную красоту. Потому так современны сегодня представляемые читателю традиционные произведения Василия Белова, что при всей жесткости взгляда на мир всегда чувствуется и красота его. Разве не красива любовь Катерины и Ивана Дрынова? Опоэтизировано все отношение к природе. Красуются собой деревенские животные, звери, птицы. Полна красотой народная образность. Органично в круг традиционных рассказов Василия Белова входят его лирические, ностальгические новеллы. Помните у Тютчева: "Сияй, сияй, прощальный свет любви последней, зари вечерней!" После горчайшей правды "Привычного дела" и "Деревенского утра" стоит ли возвращаться к тем рассказам, которые дали возможность привередливым критикам упрекать Белова в идеализации деревенской жизни, в воспевании патриархального лада? Кто, как не сам Белов в первую очередь дал суровую оценку всей деревенской жизни, кто еще дал такой социальный анализ раскрестьянивания крестьянина. Поэтому так жалко. Поэтому мечтается, что было бы, если по другому, праведному пути развивалась бы деревня. В любой легенде о Беловодье идеалы высочайшие простого мужика - крупно видны. И потому - "сияй, прощальный свет" любви того же Василия Белова, не менее своих героев тоскующего по несбывшемуся. Органично читаются рядом апокалипсис деревни и ностальгия по ней, опоэтизированные лирические раздумья и горькие сожаления об исчезнувшем, социальная правда разрухи и требовательная надежда. Автор любит своих деревенских героев, но ничего прикрывать и таить от взгляда читателя не желает. Его герои не только спасли мир от фашизма, они и нас всех спасали, пока могли, от исчезновения как народа. Настало время нам полюбить их (а давно бы пора!) - и спасти, если мы в состоянии, русскую деревню. Вспомните, как любовно идеализировали дворяне в конце позапрошлого уже века мир исчезающей помещичьей усадьбы, как опоэтизировали ее быт. С нескрываемой любовью писали о дворянских гнездах Тургенев и Бунин, Гончаров и Чехов. А ведь там и Салтычихи жили, и крестьян там регулярно пороли и продавали - в тех самых помещьичьих усадьбах, красивых и поэтичных. Что же мы для крестьянства нашего никаких уступок делать не хотим, никакой красоты признавать не желаем, от ностальгических чувств отворачиваемся? Не стало Караваек, не модны и баллады о верности женского сердца, ждущего двадцать пять лет мужа с войны (рассказ "На Росстанном холме"), как-то скудеют люди, богатые сердцем на доброту, столь любимые Беловым. По признанию самого писателя, нет уже и Иванов Африкановичей... Поздно поэтизировать, идеализировать. Поздно анализировать, социологизировать. Поздно любить и прощать. Даже сельскую живность жалеть поздно. Даже - драматизировать и очернять действительность - поздно. "Но Караваек больше не было на земле..." Знать - не поздно. Понимать - не поздно. Чтобы то, что будет завтра, отличалось большей человечностью. Чтобы на земле появились, наконец, ее настоящие хозяева. А земля передаст с неизбежностью людям, полюбившим ее,- знание о себе. Вот потому всегда необходим родной земле писатель Василий Белов.
      Валентин Распутин
      РАСПУТИН Валентин Григорьевич родился 15 марта 1937 года в деревне Усть-Уда Иркутской области. В 1959 году окончил историко-филологический факультет Иркутского университета. Работал журналистом в молодежных газетах Иркутска и Красноярска. Первая публикация в центральной печати - в журнале "Аврора" в 1961 году. Первая книга рассказов "Я забыл спросить у Лешки" вышла в Сибири в 1961 году. Участник знаменитого читинского семинара молодых литераторов, где впервые на всю страну прозвучали имена Распутина, Вампилова, Шугаева и других писателей "иркутской стенки". С 1970 года, с публикации "Последнего срока", стал постоянным автором ведущего русского литературного журнала "Наш современник", а с 1975 года стал и членом редколлегии этого журнала. Самые знаменитые его публикации - "Живи и помни" (1971), повесть о дезертире, и "Прощание с Матерой" (1976), реквием об уходящей традиционной России. Крестился в 1980 году. Еще в советское время активно боролся за сохранение памятников старины, православных храмов, за сохранение чистоты Байкала, против поворота северных рек на юг, в Среднюю Азию. В 1977 и в 1987 году получал Государственные премии СССР. В 1990 году вошел в состав горбачевского президентского совета, но, как сам писатель считает, был лишь ширмой и ничего полезного для России сделать не сумел. В 1991 году вместе с Александром Прохановым и Юрием Бондаревым подписал "Слово к народу", которое считают манифестом путчистов августа 1991 года, вошел в редколлегию газеты "День", активно выступал в защиту Дома Советов в октябре 1993 года. Первые годы перестройки активно занимался публицистикой, позже, в середине девяностых, вернулся к художественной прозе, написал цикл рассказов, ставших явлением в русской прозе ХХ века, прежде всего "В ту же землю" и "Изба", но сознательно незамеченных ельцинской культурной элитой. Один из самых известных писателей ХХ века. Лауреат многих премий, и отечественных и зарубежных. Женат. Живет в Иркутске и в Москве.
      "Что мы ищем, чего добиваемся, на что рассчитываем? Мы, кого зовут то консерваторами, то традиционалистами, то моралистами, переводя эти понятия в ряд отжившего и омертвевшего, а книги наши переводя в свидетельства минувших сентиментальных эпох. Мы, кто напоминает, должно быть, кучку упрямцев, которые сгрудились на льдине, невесть как занесенной случайными ветрами в теплые воды. Мимо проходят сияющие огнями огромные комфортабельные теплоходы, звучит веселая музыка, праздная публика греется под лучами океанского солнца и наслаждается свободой нравов, а эти зануды топчутся на подтаивающей льдине и продолжают талдычить о крепости устоев. Где они, эти крепости и эти устои, которые выписаны на их, то есть на наших потрепанных флагах? Сохранилось ли в них хоть что-нибудь, что способно пригодиться? Ничего не стало. Все превратилось в развалины, к которым и туристов не подводят, настолько они никому не интересны. И на стенания этих чудаков, ищущих вчерашний день, никто не обращает внимания. Они умолкнут сами, как только искрошится под свежим солнцем их убывающая опора, и последние, самые отчаянные слова превратятся в равнодушный плеск беспрерывно катящихся волн. Пожалуй, и мы готовы согласиться, что так оно и будет. Победители не мы. Честь, совесть, все эти "не убий", "не укради", "не прелюбодействуй", любовь в образе сладко поющей волшебной птицы, не разрушающей своего гнезда, а также и более нижние венцы фундамента: традиции и обычаи, язык и легенды, и совсем нижние: покойники и история все это заметно перестает быть основанием жизни. Основание перестает быть основанием. И чем оно заменится? Победителей этот вопрос не интересует. "Чем-нибудь да заменится. На то и завтрашний день". У них не вызывает сомнений, что та же неизбежность, которая перелистывает дни, воздвигнет и для этих новых дней и какую-нибудь укрепляющую метафизику из новых материалов взамен тому, что сегодня зовется традицией. И некого призвать додумать, что человеческая опорность никем более, как самим же человеком, не выстроится и ни на чем более, кроме как на заповедных началах, выстроиться не может. Некого призвать, потому что опора-то не существует, а есть только одна революционная непримиримость...
      Последние пятнадцать лет в России подтвердили, что образованщина, к тому же еще бескорневая, декоративная, по-прежнему еще нисколько не выше дикости. Так чего же хотим мы, на что рассчитываем - мы, кому не быть победителями? Все чаще накрывает нашу льдину, оторванную от надежного берега, волной, все больше крошится наше утлое суденышко и сосульчатыми обломками истаивает в бездонной глубине. С проходящих мимо блистающих довольством и весельем океанских лайнеров кричат нам, чтобы мы поднимались на борт и становились такими же, как они. Мы не соглашаемся. Солнце слепит до головокружения, до миражей, и тогда представляется нам, что наша льдина - это новый ковчег, в котором собрано в этот раз для спасения уже не тварное, а засеянное Творцом незримыми плодами и что должна же быть где-то гора Арарат, выступающая над подобным разливом. И мы все высматриваем ее и высматриваем в низких горизонтах. Где-то этот берег должен быть, иначе чего ради нам поручены столь бесценные сокровища?"
      Валентин Распутин,
      из выступления на вручении
      Солженицынской премии
      "СЛЫШУ ГУЛ ПОДЗЕМНОЙ РУСИ..."
      Беседа накануне юбилея
      Владимир Бондаренко. Валентин, ощущаешь ли ты груз своих лет? Ощущаешь ли ты культурный объем всего, сделанного тобой? Ощущаешь ли свою самодостаточность? Все ли в главном осуществилось? Или многое по разным причинам сделать не удалось?
      Валентин Распутин. Я не знаю писателя, который бы сказал, что он прожил так, как нужно прожить. И сделал все, что нужно было сделать. Наверно, у меня одно десятилетие и было - до конца семидесятых годов хорошее, плотное десятилетие. Написаны четыре повести за это время. Много рассказов... А затем следующее десятилетие - пожалуй, даже больше, чем десятилетие, - ушло, как говорят, на общественную работу. Тут никакого удовлетворения, разумеется, быть не может. Казалось бы - надо все... Надо было бороться против поворота северных рек. Надо было бороться за Байкал. Надо было бороться за культуру. А за культуру надо было бороться не только сейчас, и в прежние времена тоже.
      И вот это: "надо! надо!" - и склонило не только меня, но меня в особенности, потому что я не умею делать одновременно несколько дел, склонило к тому, чтобы я надолго ушел из литературы. Хотя все это относительно, разумеется. Я писал публицистику, писал очерки. Книга о Сибири - это художественные очерки. То есть совсем из литературы я не ушел, но ушел от художественной прозы. От той русской литературы, которая является продолжательницей классической нашей литературы. Тут все-таки отрыв какой-то временной был. Но вот сейчас - к счастью, я думаю, происходит возвращение, надо было это сделать раньше. Мы, Володя, вместе можем говорить об этом. Скажем сейчас, если говорить о критике, есть у нас литературная критика или нет? Критика есть. Мне недавно задавали этот вопрос: кто остался в литературной критике? Назвать можно совсем немногих. В том числе и тебя. Слава Богу, ты работаешь в критике. Но у нас нет сейчас такой фундаментальной критики, которая была прежде. Ты, наверно, мог бы писать такую фундаментальную критику, но время опять-таки не позволяет. Не позволяет время, потому что это требует всего тебя. Не день в неделю, не отрывок времени, а все месяцы и годы - только тогда можно сделать большую фундаментальную работу. То же самое было и у меня. Когда можно было действительно отрешиться от всего, но я считал нужным заниматься жизненными проблемами. Я теперь не знаю, надо ли было уходить от литературы или не надо. Принесли ли мои общественные усилия какой-то результат или нет? Потому что лучше жить не становится. Наоборот, все становится труднее и труднее. А если бы со злом не бороться - может, было бы еще хуже?
      В. Б. Да, очевидно, чтобы полноценно заниматься литературой, надо только ей и жить. И возникает у многих вопрос: а нужна ли публицистика литературе?
      Что заставляет писателя отбрасывать замысел романа и обращаться напрямую к народу: "Не могу молчать!", "Дневник писателя", "Остров Сахалин", "Лад"?
      Это что - чисто русская черта? Великие писатели сжигают свои романы, отказываются от литературы, обращаются к агиткам или к проповедям. Им мало чисто художественного влияния на общество, они жизненными поступками стараются переломить ход событий.
      В. Р. Для русской литературы как раз характерна высокая публицистика. Без нее русская литература никогда не существовала. И не обойдется до тех пор, пока будет оставаться русской. "Слово о полку Игореве" - это тоже публицистика. "Слово о погибели русской земли" - тоже публицистика. Были времена, когда только из публицистики и состояла русская литература. Ни один из наших классиков не миновал публицистики. Недостаточно было им одних художественных произведений. Льву Толстому недостаточно было "Войны и мира". А как представить Федора Достоевского без "Дневника писателя"? Именно в своем "Дневнике..." он - русский человек во всем объеме. Да, он русский: и в "Братьях Карамазовых", и в "Идиоте", - но все-таки чисто художественная работа подразумевает некий отрыв, мы сами себя устанавливаем на какое-то возвышение над всеми, когда берем героев и переселяем их в выдуманный мир. Происходит некий отрыв от земли. В публицистике писатель равен себе и своим идеям, своему народу. В публицистике писатель говорит о том, что происходит на его земле, с его народом. Это возникает из необходимости иметь немедленный результат наших усилий. К сожалению, такого немедленного результата не получается, но и без этих усилий нельзя, наверное.
      В. Б. Вспоминается нашумевший орловский пленум писателей, когда разгорелся спор - крайне назревший - на тему "Писатель и политика". Может ли русский писатель быть вне политики? Или аполитичность - это тоже политика определенных слоев? Этот спор, очевидно, происходит в душе каждого писателя. Ничего хорошего в грязной политике для писателя не найти. Но и уход от политики губителен для любого таланта. Может быть, и не надо бы писателю Валентину Распутину откликаться на разные политические события, а писать новые рассказы, которые окажут гораздо большее воздействие на читателя?!
      В. Р. Что касается писателя Распутина, то, может быть, действительно было бы больше пользы, если бы я не занимался политикой. Я для себя как рассуждаю: если бы нашлась достойная замена, нашлись бы люди, которые бы делали то, что я пытался сделать, спасая северные реки или Байкал, я бы с удовольствием устранился. И ушел бы в чистую прозу. Может быть, толку, наверное, даже было бы больше. Сейчас я написал серию рассказов, в том числе известный тебе рассказ "В ту же землю", готовится еще один большой довольно рассказ, пишется новая повесть. Наверное, толку от моих рассказов побольше. Если бы у нас еще сейчас рассказы читали... У нас сейчас мало читают. Но эту общественную работу: ни твою работу, ни мою работу - никто бы за нас не сделал. Мы этот воз везем: худо ли, хорошо ли, - а если везем, то, может быть, не так уж и худо. Другой бы, наверное, нашу работу не сделал. В той же мере необходимости и страстности, которая, скажем, получается у тебя. Никого из нас заменить нельзя. Это же ложь, что незаменимых людей нет. Все в чем-то незаменимы. Просто надо писателю чувствовать меру, чтобы не растворяться полностью в общественной жизни. С другой стороны, есть у меня хорошие товарищи, тоже писатели, которые полностью ушли от политики, сидят и потихоньку пишут. Сейчас ни у кого нет уверенности, что книгу издадут, что слово дойдет до читателя...
      Для меня очень важно, когда прошел разгон всей России на две части, и обе части покатились в пропасть, важно было, чтобы авторитетные люди заявляли, с кем они, где их Россия. Суть наших разногласий - где искать Россию. На задворках западного мира? Или в своей самобытной цивилизации? Устраняться от выявления своей позиции по таким коренным вопросам никак нельзя. Если даже вся наша работа окажется бесполезной, все равно я бы себе не простил, если бы устранился от участия в борьбе. Даже какая-то капелька пользы может иногда перевесить все.
      В. Б. Ну а сам ты, Валентин, как думаешь: где искать Россию?
      В. Р. Тут и думать нечего! Особенно между нами. Мы давно уже сделали выбор, что Россию, особенно сейчас, надо искать в тысячелетней ее толще. Надо искать в национальной России. Если говорить о том, есть у нашей работы результат или нет, то факт, что так называемое общественное мнение нам удалось склонить в пользу национальной России - значит, результат налицо. Даже президент и его окружение, взаправду или понарошку, но вынуждены говорить о национальной России. Пусть у них это риторика будет, но риторика национальная и патриотическая, и без нее они - наши враги - уже не могут.
      Я думаю, это один из доводов к тому, что наши усилия не были напрасны. Понятно, что они, Ельцин и его команда, хотят перехватить инициативу, натянуть патриотическое одеяло на себя, а потом исказить все эти нужные идеи, но, однако же, они вынуждены обращаться к патриотическим мотивам. А ведь еще несколько лет назад это было немыслимо. Даже в официальных кругах ставились под сомнение итоги Второй мировой войны. Мол, и воевать за Россию не надо было, и умирать за Россию было нелепо и преступно. И когда я слышал, как тот же Виктор Астафьев с упреком говорит русским ребятам, что, мол они на войне убивали таких же христиан, как и они сами, к кому он обращается? Почему к русским солдатам? Почему не к немцам, которые убивали таких же христиан, как и они? В конце концов, нашествие произошло все-таки оттуда, из Германии...
      В. Б. Вспомним, как Виктор Астафьев уверял, что Ленинград надо было сдать немцам...
      В. Р. Тут много можно приводить примеров. Не только с Астафьевым. С тем же псевдо-Суворовым, книжки которого издавались у нас в России огромнейшими тиражами. И как их рекламировали! Как пропагандировали! А сейчас стали все-таки поосторожнее в таких вопросах. Здравый смысл побеждает. Из толщи народной всходит это стремление к здравому смыслу. Но, однако же, с нашей поддержкой. И мы озвучиваем этот здравый смысл.
      В. Б. Литература русская и является частью этой толщи народной. И влияние ее, конечно, проявляется. Не случайно сегодня все претенденты на власть - от Ельцина и Черномырдина до Лебедя и Зюганова, до Лужкова и даже Чубайса - замыкаются на патриотизм...
      В. Р. Что касается русской литературы, тут ведь есть, конечно, отличие русской литературы от всякой другой литературы. У нас литература всегда была шире искусства. Даже в определении они всегда стояли отдельно, и впереди - литература. Литература и искусство. Литература у нас не была чем-то вымышленным, как во многих странах мира. Это было выражение в образах народной судьбы. Литература у нас всегда говорила о народе. Говорила об исторической судьбе России.
      В. Б. Получается, что у нас в России и в царские времена, и в советские литература не была частным делом, она всегда была на острие политики, она пророчествовала, предрекала, анафемствовала, проклинала, обличала и возвеличивала, прозревала... Писатель никогда не был частным человеком. Поэтому его так уважали и так боялись. Гонения на литературу, репрессии всех времен - это же одновременно и высшее признание ее, доказательство ее высокого социального статуса. Сегодня же, особенно в демпрессе, идет призыв: "Долой литературоцентричность!" Утверждается, что писательство - сугубо интимное, индивидуальное занятие. Это декларирует Наталья Иванова и Сергей Чупринин, Андрей Немзер и вся молодая поросль демлитературы. Не "пылающий глагол", а прогулки частного человека по полям изящной словесности... Сколько писателей, столько различных правд и правдочек, различных точек зрения. Не надо докапываться до истины. Я думаю, это опрокидывание литературы, уничижение роли культуры есть еще одно проявление политической борьбы против возрождения единой и неделимой России.
      В. Р. Сейчас все подряд говорят о том, что русская литература уже умерла. Ее хоронят со всех концов. В том числе ее хоронят люди, которые вроде бы не должны этого делать, сами неплохие мастера прозы. Хоронят писатели, сами активно участвовавшие в едином литературном процессе и часто определявшие этот процесс. Такое господствующее ныне мнение о смерти русской литературы как-то давит на всех. Конечно, русская литература не может умереть, пока жива Россия. И даже больше того: если погибнет сама Россия, русская литература еще переживет ее на долгие десятилетия, и будут появляться новые шедевры. Благодаря исторической памяти, духовной памяти русская литература будет еще долго петь о той России, которой уже нет. Но я, правда, не думаю, чтобы Россия взяла и исчезла.
      Нынешние реформы привели к страшным последствиям. Потому мы и рассуждаем на тему, будет или не будет существовать Россия. Ведь пока остаются только мистические надежды, остается возможность мистического спасения. Была тысячу лет такая махина, такая глыбина - не может же взять и исчезнуть?! В конце концов, древний Рим исчезал сотни лет. Византия исчезала сотни лет. Не можем же мы за десять лет исчезнуть?! Но Рим или Египет - страны, которые жили больше наверху. Россия всегда была утоплена глубже. Всегда жила какой-то подземной жизнью. При Иване Грозном и при Петре Первом, при Николае и при Сталине. Подземная Русь, как в айсберге, всегда была толще видимого внешнего слоя. Когда попытались извлечь уроки Октября, когда нынешние разрушители стали задумываться, почему воспряла Россия после семнадцатого года, они пришли к правильному выводу - надо бороться с исторической Россией, надо уничтожать эту невидимую подземную ее часть. Они решили нынче ее, эту историческую невидимую подземную часть, поднять, слегка возвеличить, привести в Кремль, сделать видимой, приобнять, прославить. Они согласились даже с Православием и тоже привели Церковь в Кремль - с целью тут же подменить ее, сделать ее ряженой. С видимой Россией им легче бороться. В результате у нас сейчас наверху ряженая Русь, но подлинная Русь по-прежнему ушла в укрытие. Не согласилась существовать вместе с нынешней властью. Она опять в глубине. Когда надо, снова вернется.
      В. Б. Подземная Русь, которая тебе так слышна и является главной хранительницей России, - она выходит навстречу в годы бедствий, в Великую Отечественную войну, она русифицирует любые космополитические проекты преобразований. Какие бы перевороты сверху ни проходили, движение подземной подлинной Руси идет своим путем, она русифицировала обкомы и горкомы, она врастала в армию, проникала в ракеты и в открытый космос, благословляла полигоны и научные городки. И всегда литература - была и есть рупором этой подземной Руси, ее выразителем. Когда в октябре семнадцатого к власти пришли троцкисты-интернационалисты с идеей мировой революции, Россия должна была исчезнуть. Минули десятилетия - и вновь всплыла национальная Русь. Я уверен: то же произойдет и сейчас. Подземная Русь вновь повернет ход событий. Верховная власть легко была разрушена и в семнадцатом году, и вся внешняя петербургская аномалия вылетела в Париж и Лондон, в Прагу и Харбин, отказавшись от имперского величия. А подземная Русь собрала новую, еще более красивую и величественную русскую империю. Сейчас вновь легко была разрушена верховная, уже коммунистическая власть, вновь раздаются голоса уныния и паники, вновь вся верхняя импозантная часть государства оказалась лишена воли к сопротивлению. Кстати, поэтому народ и не стал ее поддерживать. Он чувствовал ее гниль и обреченность, но это не значит, что сам народ лишен воли к сопротивлению. Он ждет своего часа, он ищет требуемый поворот событий. Это все та же древняя притча об Антее.
      В. Р. Верхняя власть и в семнадцатом и в девяносто первом году переставала быть национальной. Все-таки и в революцию 1905 года и в февральскую революцию результаты либеральных усилий были немалыми. Они сделали Россию революционно-либеральной. Верхушка царской власти уже не была крепко связана с той народной толщей, о которой мы говорили. То же самое получилось и с коммунизмом. У власти была уже выдохшаяся, извращенная часть народа. Извращенная властью, самодурством. Конечно, она не могла выдержать напора либеральной пропаганды, она позорно бежала. Когда мы сейчас говорим, что коммунистическую Россию погубила сама партия, в сущности так и есть. Кого в брежневский период принимали в партию? А ведь половина партии была принята уже при Брежневе. Условия для приема были облегчены совершенно неимоверно. В партию шли для карьеры. Партия стала не коммунистической, а карьеристической. Все-таки смысл в пролетаризации партии какой-то был. Пролетарская партия могла контролировать власть. А когда в партию пошли Чубайсы, это и привело ее к гибели. Они хлынули в партию и взорвали ее. Это стала партия корыстных людей. Может быть, они и не знали, что взорвут ее, но они знали, что работают лишь на себя...
      В. Б. Валентин, а как ты сам считаешь: твое хождение во власть, участие в президентском совете у Горбачева оказалось полезным для тебя, для общества? Я понимаю твои чувства, когда ты согласился на президентский совет. Кто-то должен делать, кто-то должен влиять в национальном направлении. Но как эта попытка удалась? Ты повлиял на какие-то события? Или это все было напрасно?
      В. Р. Мое хождение во власть ничем не кончилось. Оно было совершенно напрасным. Кстати, то, о чем ты говоришь, о национальном влиянии - надо было активнее этим заниматься. Если ты помнишь то собрание, когда писателями выдвигались кандидаты в депутаты, 1989 год был, - как лезли наши демократы туда, а если кто-то не проходил, например, Евтушенко, как они быстро искали новые лазейки, находили территории, где они могли бы быть избранными. Они не напрасно лезли - как только прошли в Верховный Совет, они сразу же образовали печально известную межрегиональную группу, которая, по сути, и подготовила разрушение Советского Союза. А наши сторонники все отказывались от депутатства, отказывался Василий Белов, меня чуть не силой затолкали в депутаты, да и других патриотов тоже. А надо было не отказываться, надо было предвидеть усилия наших врагов. Поэтому когда сошлись мы там на острие, силы оказались не на нашей стороне. Я не знаю, можно ли было остановить разрушение государства, но и останавливать было некому. А мое вхождение во власть оказалось совершенно безрезультатным. Особенно членство в президентском совете. Со стыдом вспоминаю, зачем я туда пошел. Мое предчувствие меня обмануло. Мне казалось, что впереди еще годы борьбы, а оказалось, что до распада остались какие-то месяцы. Я был как бы бесплатным приложением, которому и говорить-то не давали. Все было спланировано, все шло заранее организованным ходом.
      В. Б. Ну, а как литературный раскол, разделивший нас на две разбегающиеся галактики, сотворивший две нигде не пересекающихся литературы, - он был неизбежен? И хоть он и был организован не нами, а Евтушенко и его сподручными, может, теперь пусть так и будет? Спокойнее жить в своей среде, встречаться только с единомышленниками... Необходимо ли нам новое сближение, новое срастание писательских союзов?
      В. Р. При любой революции не может быть единства в культуре, в литературе. Так было после семнадцатого года, так и сейчас. Я считаю, что это полезный процесс. Там тоже есть талантливые люди, есть талантливая литература, но у нас с ними принципиально разный взгляд на Россию. Зачем нам с ними ссориться, воевать? Пусть живут. И мы будем стремиться делать свое дело. В родной среде, в творческой, не враждебной обстановке. Мы можем говорить друг с другом совершенно откровенно. У нас даже хватает своих спорщиков, зачем еще усиливать вражду? Уже совершенно ясно, кто есть кто. Все определилось в литературе. Не надо нам объяснять, кто такой Юрий Карякин или Булат Окуджава. Все совершенно ясно. Они занимаются своей разрушительной работой, тянут Россию на Запад. Мы занимаемся своей, укрепляя ее здесь. Но при самой свободной раскладке сил оказалось, что за нами процентов девяносто всех писателей России - все, кто чувствует близость с национальной Россией. Лишь в Москве и Ленинграде -несколько сотен прозападных литераторов. Так зачем они нам? И мы им не нужны. Сейчас постепенно все становится на свои места, и та роль, которую играет демократическая литература, - она тоже определена. Читателю они не интересны, как бы их ни издавали соросы. Есть у них газеты, есть площадки для выступлений, но это уже замкнутый малочисленный круг с выходом на Запад. Как та змея, которая кусает свой хвост.
      В. Б. А что происходит с самой литературой? Почему ее почти не читают? Куда делись миллионы читателей? С другой стороны, почему многие талантливые писатели молчат? Почему у многих пропала сама воля к писанию? Писатели почувствовали исчерпанность идей, не о чем писать, ибо не знают, что будет завтра. Не знают, куда идет Россия. Кончилась целая цивилизация. Советская цивилизация. Что будет дальше, сейчас никто не знает. То ли монархия, то ли парламентская республика, то ли диктатура национальная, то ли колониальная... Даже на полгода мы не можем предвидеть. Писатель не знает, куда вести своих героев. Не знает нового языка...
      В. Р. Найти себя в новых условиях и обрести новый язык, новую тематику талантливый писатель еще может. Просто писатель не чувствует потребности в себе. Три четверти писателей просто исписались. Исчез творческий дух, которым была наполнена наша литературная среда. Мы чувствовали, что людям нужны наши книги, что их будут читать и будут покупать. Сейчас как бы выкачан творческий воздух. Когда твои книги не нужны, когда надо ходить просить и падать на колени для того, чтобы книжку твою издали, - конечно, в таких условиях писатель часто надламывается. Видишь ли, еще в чем дело. Литературе после каждой революции приходится утверждать себя заново. Так было после семнадцатого года, так и сейчас. Требуется какое-то другое качество литературы. В двадцатые годы литература утверждалась вновь за счет сильнейших художников: Платонова, Шолохова... "Тихий Дон" - это роман, который нельзя было не читать. Да, сегодня в сотню раз меньше читают, чем десять лет назад. Во-первых, многим бывшим читателям денег на кусок хлеба не хватает, они уже не могут купить книжку. Во-вторых, это объясняется какой-то общей нашей виной за то, что произошло с Россией. Виноваты все мы - писатели, которым верили. Читатель перестал верить нам. Когда отменяют нашу русскую литературу, ее отменяют еще и за то, что она не смогла напитать сердца людей, чтобы они могли отличать добро от зла. Если зло победило - значит, и критерии наши были размыты. Это справедливо. Мы были самой читающей страной. Тысячи людей приходили на наши выступления. Куда это все делось? Разумеется, чисто финансовыми причинами спад интереса к книге и журналу не объяснишь. Люди обмануты, в том числе и литературой. Обмануты лжеучителями. Но эти лжеучителя обращались к ним от имени всей русской литературы. Читатель уже не может видеть эту кафедру литературы в целом. Выступали-то с кафедры разные писатели, но ответственность ложится на всех. В такие моменты литература должна себя как бы по-новому утверждать. Вспомним, советская литература просто заставила себя читать. Как бы кто к ней ни относился, но она стала всемирным фактором. Это было новое слово. Появился Сергей Есенин, появился Андрей Платонов, литература осветила новый мир таким новым светом, что нельзя было не читать. Она заставила на себя обратить внимание всех... Вот и сегодня задача литературы - писать так, чтобы нельзя было не читать. Как нельзя было не читать того же Александра Солженицына, "Один день Ивана Денисовича" или "Матренин двор". Так же стыдно было не прочитать какие-то вещи из деревенской прозы Белова или Астафьева. Читали все. Так и тут, я думаю, литература начинает приходить в себя, начинает говорить главные вещи. Вот такую главную литературу вновь будут все читать. А как бы частные случаи, как бы свои мелочи - это не русская литература, не наша традиция. Вот подобное-то никто читать не будет. Русская литература всегда ищет главное русло в истории страны. Вот когда это русло будет проложено новыми произведениями, появятся и новые читатели Я верю в новый интерес к литературе. Может быть, того, что было раньше, с миллионными тиражами долго еще не будет. Но новый всплеск интереса появится сразу же, как только появится и эта новая литература. Россию не отлучить от книги.
      В. Б. Ты говоришь, что после революции появились Шолохов, Маяковский, Есенин, Платонов, Булгаков - их нельзя было не читать. Но есть ли сегодня такие новые имена, кого уже нельзя не читать? После десяти лет перестройки есть ли у нас новое поколение русской литературы? Или у тебя просто предчувствие нашей новой литературы?
      В. Р. Я не знаю этих имен, но это не значит, что их нет. Может быть, время для них только-только наступает. По следам горячих событий литература русская не пишется. Это же не Эренбурги, которые моментально могли чего-то делать. Русская литература по-другому пишется. Ей требуется осмыслить, присмотреться, а потом уже поразить мир. Я думаю, новые писатели подойдут в самое ближайшее время. Уже есть писатели, которые достойно держат уровень русской литературы. Те же Юрий Козлов, Александр Сегень. А наша задача, я считаю: Василия Белова задача, моя задача - просто поддержать свой уровень. Сделать все для того, чтобы видно было: русскую литературу нельзя похоронить.
      В. Б. Кого ты считаешь своими литературными собратьями, своим литературным братством? Кого бы ты поставил рядом с собой в литературе?
      В. Р. Рядом - это значит себя считать чем-то этаким выдающимся. Я к себе скромнее отношусь. Могу говорить о содружестве. О нашем писательском содружестве. Такое, конечно, есть. Тот же Василий Белов. Тот же Виктор Лихоносов. Все мы сейчас пишем не помногу. Да, может быть, так и надо сейчас писать - не помногу. Толстыми романами сегодня, если они к тому же будут не очень значительными, можно только отпугнуть читателя. Сейчас нужно давать небольшие, но очень крепкие вещи. Назову еще Володю Крупина. Потом такая величина, как Владимир Личутин. Который продолжает писать несмотря ни на что. Читать ведь его - действительно блаженство. Волшебный русский язык...
      В. Б. Демократы любят говорить о чистом искусстве. Но что может быть чище прозы Владимира Личутина? Даже в сюжет можно не вникать, а перед сном почитать для наслаждения несколько страничек Личутина - красоте слова поразиться.
      В. Р. Личутину повезло с местом рождения. Потом было у кого и поучиться на русском Севере. В северной сторонушке всегда хватало таких словесных кудесников, тот же Шергин... Дай Бог ему сегодня сил побольше... Конечно, Леонид Бородин интересен сегодня многим...
      В. Б. Что ты думаешь о месте Александра Солженицына? Он сегодня тебе интересен?
      В. Р. Всякая большая величина, она вызывает сложное к себе отношение. А Солженицын - величина очень большая. Тут для меня никогда никаких сомнений не было. С момента "Одного дня Ивана Денисовича" и до самого последнего времени... Очень хорошо, что Александр Солженицын вернулся.
      Был бы он в стороне, ему бы не понять, что у нас происходит. А последняя его статья, перепечатанная вашей газетой, подтверждает - это нельзя было углядеть нигде, только самому прочувствовать изнутри. Это можно было понять, только дыша этим русским воздухом и видя, что происходит. Солженицын в ней уже совсем другой. Ты сам в своем предисловии к его статье и говоришь об этом, хотя он не признал еще своей ошибки с октябрем 1993 года, но, я думаю, втайне он уже чувствует, что ошибся. Мне кажется, он уже понимает, что его резко непримиримая борьба с коммунизмом, когда он призывал весь мир к такой же непримиримой борьбе,- приводила к поддержке борьбы с самой Россией.
      В. Б. Владимир Максимов первым осознал, что не с коммунизмом западный мир боролся, а с Россией как могучим государством. Мне кажется, что сейчас уже на пути к такому же признанию и Александр Солженицын. К федерации России с Белоруссией, Украиной и Северным Казахстаном. Мы только можем мечтать сегодня об этом. Он оказался прав в своих прогнозах.
      В. Р. Полностью согласиться с Солженицыным я и сейчас не могу. Скажем, согласиться с тем, что он против Шолохова писал. Это у него что-то личностное, ревнивое, завистливое. Жаль. И второе - это то, что он поддерживает отход от нас Чечни. Может, с этим придется и смириться, но именно смириться, а не поддерживать. Если Чечня отпадет, то и благодаря его поддержке. Не надо об этом забывать. Его слово имеет вес. К нему прислушиваются в мире. С таким позором отдавать Чечню - это соглашаться с Лебедем, соглашаться с Березовским. Вопреки, может быть, здравому смыслу. Ведь весь Кавказ отпадет... Евгения Носова еще хотел бы отметить. Он печатается в журнале "Москва". Его рассказы говорят, что он в хорошей форме. Еще и в прежние, благополучные времена он чувствовал себя больным человеком. В этом возрасте любая болезнь просто переходит в другую болезнь. Нам кажется, что мы излечиваемся, а получаем иную болячку. Он чувствует себя не очень хорошо, но по-прежнему пишет, и хорошо пишет, и дай Бог ему писать дальше.
      В. Б. Дай Бог каждому писателю быть в творческой форме. Я рад, что ты сегодня вновь печатаешь такие сильные рассказы, как "В ту же землю". Хочу спросить тебя, ведь даже самый талантливый критик не может адекватно проникнуть в замысел писателя. Критик может дать интересную интерпретацию того же "Прощания с Матерой", того же "Живи и помни", но как узнать, что думал сам автор, что замысливал? Что двигало тобой, когда ты писал "Живи и помни" и "Прощание с Матерой"? Получилось ли то, что задумывалось?
      В. Р. У меня все мои замыслы по-своему складываются, может быть, не так как у многих. Я когда начинаю что-то, не знаю, как буду заканчивать. Даже не знаю, кто у меня будет там действовать. Появляется главный человек, вокруг которого организовывается действие. Появляется круг людей вокруг него. И потом я думаю, как привести к логичному финалу. Ни одной вещи я не знал, чем она у меня закончится. Что-то стучится в тебе, и так до тех пор, пока не обдумаешь и не напишешь. Так у меня было с Настеной. Для меня с самого начала не был важен этот дезертир Андрей. Я не собирался ни оправдывать его, ни наказывать. Это был тот повод, который лучше всего мог бы раскрыть характер Настены. В "Матере..." центром стало событие. Не столько старуха Дарья - главное действующее лицо, сколько само событие. Крушение старой деревни. Чем кончилось для всей страны это крушение, сейчас особенно видно. Почему мы еще столь быстро потерпели поражение в стране? Мы разрушили старую деревню, которая держалась на нравственных устоях. В новой деревне нет уже тех старых нравственных ценностей, нет опоры, нет крепости духа. Скарб, может быть, и вывезли, а духовные ценности потопили. Это и был исход из той подземной, подлинной Руси.
      В. Б. Мне кажется, это и есть твоя главная тема. Ты слышишь голоса подземной подлинной Руси и доносишь их читателю. Как ты думаешь, сегодня удается тебе слышать голоса подземной Руси? Или они уже почти исчезли?
      В. Р. Думаю, что удается. Думаю, что я и сейчас слышу голос подземной Руси. В моем нынешнем шестидесятилетнем возрасте они даже лучше слышатся. Я думаю, что каждый настоящий русский писатель слышит эти голоса. Если даже и не слышит, писатель сам начинает их выкликать, вызывать. Вызывает, вызывает - и приходит к нему это знание, этот гул подземной Руси. Скажем, в последнем рассказе "В ту же землю" само событие - как бы из лежащих на поверхности. Сейчас в каждом городе такие кладбищенские нахаловки. Тут важно было найти тональность. Ту тональность, которая бы и не пережала... Я сейчас чувствую, что возникает необходимость в каком-то светлом-светлом произведении. Может быть, грустном, но все-таки светлом. Нужен тот подземный голос, о котором мы уже говорили. Мы все-таки сейчас слышим в основном трагические голоса. А услышать бы тот вдохновляющий светлый голос. Это сейчас очень важно.
      В. Б. Когда-то мы все - и левые, и правые - жаловались на засилье цензуры. Не будем ее реабилитировать. На самом деле все эти цензоры немало пакостей понаделали, а сейчас верно служат цензорами у Ельцина. Один палач русской литературы Солодин чего стоит... Но все-таки, здорово ли тебе мешала цензура как художнику? Дала ли тебе нынешняя бесцензурная свобода что-то существенное? Многое ли ты недосказал из-за цензуры в своей прозе? Не дисциплинировала ли цензура художника, заставляя образно выразить все, что никакой цензуре неподвластно? Удавалось ли сказать все сокровенное? Может ли талантливый художник обойти цензуру?
      В. Р. Конечно, может. Не проходили лишь откровенно режимоборческие вещи, а их в нашей литературе не так много. У меня нет ощущения, что я чего-то недосказал. Даже в "Живи и помни", где речь идет о дезертире, нет у меня недосказанности. Были какие-то небольшие потери, так я их восстанавливал от книги к книге. В одном издании что-то добавлю, в другом и так до полного текста. Кто же будет следить за всеми поправками? Раньше ведь какое было ощущение? Ты пишешь и знаешь, что читатели ждут. А читатели найдут и первый, и второй, и третий, и пятый слой смысла. Ты даже и сам не подозреваешь, что найдет у тебя читатель. Когда о чем-то говоришь, не обязательно договаривать до конца. Читатель был очень чуток к этому. Ему даже нравилось самому договаривать что-то до конца. Читатель знал, что цензура существует, что она может что-то испортить, и сам искал все слои произведения. Это и было сотворчество - благодаря цензуре. Читатель находил у тебя многослойность даже там, где ее и не было. Мне приходила масса писем, где меня поздравляли с тем-то и тем-то иносказанием, о чем я даже и не думал. Не только писателя цензура заставляла быть богаче оттенками, но и читателя цензура заставляла творчески мыслить. Сложнее и многограннее прописывать и прочитывать. Это не гимн цензуре. Я, как и ты, ее недолюбливал, но это гимн возможностям художника и творца. Настоящему художнику цензура не так уж и мешала.
      В. Б. А были ли такие сюжеты, замыслы, которые в силу цензурных или политических ограничений так и не удалось осуществить?
      В. Р. Не знаю. К примеру, по молодости я собирался написать повесть о нашей одной инициативе. Я тогда молодой журналист был, и мы решили создать колхоз из добрых людей. Это такое романтическое, даже утопическое начинание было. Мы не понимали, что не нужны никакому колхозу двадцать журналистов, что ему нужны прежде всего рабочие руки. Мы стали списываться со всеми хорошими людьми, которых мы знали. Стали искать место приложения своих сил. Из этого ничего путного не вышло. И не могло выйти. Но я все-таки хотел написать об этом колхозе повесть. Мне казалось, что мешают цензурные ограничения. Я даже ее начал писать (в "Смене" Саша Морковкин отрывок печатал), но так и не дописал. Я сейчас понимаю, что мне, в сущности, нечего было сказать. А тогда думал, что мешают цензурные помехи.
      В. Б. Когда ты ощутил себя писателем? Когда решил пойти в литературу?
      В. Р. Откуда пошли мои книги? Писательскую чувствительную душу, конечно, творит детство. А у меня детство происходило у Ангары, среди тайги. Среди добрых людей. И, действительно, кругом было много добрых людей. Я жил в колхозе. Этот колхоз в принципе можно было весь пересажать по тем законам. Наверное, не только наш колхоз. Все жили, помогая друг другу выжить. Что полагалось отдавать государству - отдавали. А остальное скрывали. Это была политика деревенского самовыживания. Совершенно скрытая и массовая политика самосохранения народа. Самовыживаания той подземной Руси. Могли приезжать сколько угодно комиссий. Режим мог сколько угодно давить, но колхоз знал, как выжить. Это уже был не просто коллектив, а крестьянский мир. Одна семья была. Так происходило повсеместно по Руси. И я не собирался никаким становиться писателем, заканчивал университет в Иркутске, готовился работать учителем. Тогда учитель был в деревне самым уважаемым человеком. И я хотел быть учителем. Как-то так получилось, что я стал подрабатывать в журналистике, а потом это увлекает. Так и пришел в литературу.
      В. Б. А ты не начинал, как и все, со стихов? Как Белов, как Личутин, как Проханов?
      В. Р. Нет. Стихов никогда не писал.
      В. Б. Сама фамилия Распутин - откуда она взялась? Из каких мест?
      В. Р. Это северная фамилия. Это ваша фамилия. Из ваших северных краев. Одна ветвь пришла из Мурманской области, вторая - из Архангельской области.
      В. Б. Так мы, значит, по предкам северным - земляки?
      В. Р. Да, у нас по Ангаре было две деревни Распутиных.
      В. Б. А откуда взялся Распутин при царе? Этот придворный Распутин не имеет никакого отношения к вашему роду? И как ты вообще относишься к своему известному однофамильцу? Не дразнили в детстве?
      В. Р. Связи-то у нас никакой с теми Распутиными нет. От села Покровское под Тобольском и до нашей Ангары три с половиной тысячи километров.
      В. Б. А может быть, и те, тобольские Распутины, из Архангельской губернии, все из того же нашего родного Севера шли?
      В. Р. Вполне может быть. Никого не удивляют фамилии Волжины, Бородины и тому подобное... Я думаю, и Распутины не от распутных произошли, а от распутицы. Это бульварные журналисты вокруг Григория Распутина всякой напраслины возвели. Он был близок к царской семье, а для того, чтобы скомпрометировать царскую семью - он был подходящей фигурой. Что только ни сочиняли про Распутина, а также про Вырубову. якобы распутную женщину при дворе. А она, оказалось, до смерти девственницей была. В Новом Валааме умерла в монастыре... Интерес, конечно, у меня к Григорию Распутину с детства был. Все-таки фамилия громкая. Так или иначе, ты несешь какой-то отзвук фамилии. Когда Валентин Пикуль написал роман "У последней черты", я был одним из тех, кто не совсем принял эту работу.
      Трактовка Григория Распутина не устраивала меня. Не потому, что обидно за однофамильца, а потому, что я тогда уже понимал, насколько сложнее была эта фигура.
      В. Б. И все-таки я думаю, это совпадение фамилий не случайно. Григорий Распутин и Валентин Распутин - символизируют все ту же подземную Русь. Не случайно твоему однофамильцу посвятил такое многозначное стихотворение Николай Гумилев.
      В чащах, в болотах огромных,
      У оловянной реки,
      В срубах мохнатых и темных
      Странные есть мужики.
      Выйдет такой в бездорожье,
      Где разбежался ковыль,
      Слушает крики Стрибожьи,
      Чуя старинную быль...
      В диком краю и убогом
      Много таких мужиков.
      Слышен по вашим дорогам
      Радостный гул их шагов...
      Это же прямо про наш подземный гул Руси написано. Из этой подземной Руси и твой однофамилец, и ты сам вышел. Каждому - свое, но тем более фамилия Распутин теперь напрямую связана с наивными и простыми народными истинами. И - с Сибирью. Распутин и Сибирь - это уже глобальная тема. Что сегодня тебе видится в Сибири? Чем страшит ее будущее на наших общих развалинах?
      В. Р. Центр у нас делает сегодня все для того, чтобы Сибирь отделилась от России. Разумеется, и в самой Сибири есть сепаратистские настроения. Но они не настолько сильны. Если центр будет своими налогами давить по-прежнему, тогда сибиряки будут искать спасения в чем угодно. Просто заставят куда-то уходить. Заставят Бурятию мечтать опять о великой Бурятии, о соединении с Монголией. Предостаточно партий с сепаратистскими настроениями. Но они не имеют большого веса. К ним относятся не то что скептически, а даже недружелюбно. Но они, эти партии, действуют, а настроение у народа можно очень быстро измениться, как показывает история. Не случайно уже один американский сенатор предлагает купить у Ельцина Сибирь. Даже цену называет. Называет территории, которые могут отойти к Америке. Проверяются, обкатываются самые сумасбродные идеи. Происходят страшные вещи по распродаже Сибири. В Москве это не так видно. Тут тоже все продается, но бешенство самого города прикрывает все другое. В Сибири распродажа заметнее. Когда распродается Братск, когда распродается самое большое месторождение золота в Бодайбинском районе - это же видно все. Пять алюминиевых заводов по Сибири продано...
      РАСПУТИНСКАЯ ПОСТУПЬ
      В нынешнем распылении России вся официальная имперская элита оказалась в пособниках дьявола, оказалась в должности распылителей. Россию распыляли генеральные секретари ЦК КПСС и руководители грозной госбезопасности, министры обороны и гении оборонки. Все те, кто давно порвал со Святой Русью, кто презирал Православие и древнее славянство, кто продолжал традиции Петра Великого и европеизации России, кто был сторонником европейского Просвещения и санкт-петербургской имперскости, - оказались разрушителями Великой Державы. Все западники: из ЦК КПСС и из НТС, из Союза писателей СССР и из диссидентствующей "другой литературы", - вместе дружно ликвидировали Третий Рим.
      Парадоксально, но защитниками имперского государства стали вечно подпольные защитники Святой Руси. Что им до Николая Второго и Брежнева? Какое им дело до мирового пространства и великодержавной геополитики? Им не нужна была ни Прибалтика, ни Афганистан, они презирали петербургскую знать и московскую цекашно-гэбэшную челядь.
      Но именно они из своих вологодских коровников и иркутских леспромхозов оказались нынче последними государственниками России. Сакральными государственниками. Оказалось, что "недаром мерещится Мекка / Олонецкой серой избе" (Николай Клюев). Оказалось, что истинная подпольная Русь, столетиями живущая параллельно в своем граде Китеже, в экстремальные моменты каждый раз становится на пути западного Молоха и по-матерински мягко, но решительно выдвигает свою национальную альтернативу пришествию разрушителей...
      Эта подлинная, подземная Русь незримо и решительно перестроила петровскую космополитическую схему на свой национальный лад. Она также незримо обволакивала всю ленинскую гвардию интернационалистов своим керженским духом и из индустриальных кирпичей сталинских пятилеток выстраивала свое Беловодье. Избяной Рай вполне резонно давал направление главного удара в секретных планах ядерного противостояния. Парадоксально: во главе всегда и везде в России были представители официально-космополитической ветви власти, но сакральная незримая печать подземной Руси определяет, пожалуй, все главные события ХХ века.
      Валентин Распутин оказывается настоящим пророком этой подземной Руси. Его пессимизм, его тоска по утраченному становится гораздо более мощным импульсом к возврату утраченного, чем все призывы Жириновского к омовению сапог в Индийском океане. Тоска по Беловодью - самый верный путь к обретению Беловодья. Распутинская погорельщина находит отклик в каждой русской душе, даже давно лишенной национального самосознания.
      Он - мягче воска, он - тише монаха-молчальника, он - скромнее и неприметнее застенчивого провинциального гостя, но распутинская поступь уже десятилетия определяет нашу русскую культуру. Нам всем нужен Распутин с его непосредственностью настоящего пророка.
      Пишет он или не пишет - это уже сегодня не важно. Христианство у Распутина такое древнее, что все пронизано языческими мотивами. Как в кельтской цивилизации, духовно опирающейся на пять священных деревьев, так и в сакральной матерой Руси он опирается на свой "царский листвень", на дерево-символ, которое не одолеть никаким бензопилам, никаким бичам и советским опричникам.
      Я помню, как Андрей Борисов, прекрасный якутский режиссер, устраивал пожар во МХАТе, поджигая этот распутинский листвень. Все погорело, листвень остался.
      Это к спору о символах подлинной империи. "Буран", как советское чучело для детей, стоит в Парке культуры в Москве. Байконур запродан американцам, советские ракетчики-изобретатели уже строят новые поколения ракет на американских полигонах, все имперские пропагандисты, от Евтушенко до Айтматова, сменили империю и облепили статую Свободы. В решительную минуту к пульту управления обороной России готовы подойти лишь сакральные бородачи из казачьего войска атамана Филина или эзотерические Богодулы, выползшие из северных лагерей.
      Валентину Распутину - шестьдесят лет. Счастлив он или нет в своей жизни? Он всю жизнь боролся за свой листвень, за свой очаг, за печное счастье, а его - наперекор ему - втаскивали во все имперские затеи, к пятидесятилетию присваивали звание Героя Социалистического Труда, из байкальской тиши вытягивали на пышный банкет в имперском зале. Он был пророком китежской Руси, его старухи белят печь даже накануне общего пожара, ибо это не просто печь, а крестьянский Храм, эзотерическое божество из глубин Руси, а официозная суперконформистская власть навязывала ему позолоту премий, званий и наград. Пользуясь его деликатностью, его почти насильно втягивали в десятки редколлегий, в десятки советов и президиумов. Ему бы остаться в редколлегии "Нашего современника" - своего коренного журнала, а ото всех других резко отказаться, но шлейф тянется и тянется. Вот только что в совершенно новом журнале "Мир Севера" он как член редколлегии соседствует с приветственным словом президента Ельцина. Небось, Валентин Григорьевич и не догадывается о таком соседстве. Его втягивает в свои игры как системная власть, так и системная оппозиция. Вот уже скоро Строев сольется в объятиях с Черномырдиным и Зюгановым, и в их строго очерченный системный круг попадает Валентин Распутин. Его делала системным советская власть: лауреатом абсолютно всех премий, Героем, секретарем и прочая. Его делала системным и антисоветская власть: он сидел на совещаниях у Лужкова, был членом президентского совета у Горбачева...
      Но, как древний тунгус, он останавливался иногда посреди Москвы и пел свою родовую песню. Он ускользал от системности и шел дальше распутинской звериной поступью... То ли это был медведь, недобитый Черномырдиным, то ли уссурийский тигр, то ли гордый волк, сбирающий сородичей... Его обвиняли в антиурбанизме, по сути - в антигосударственности, и справа и слева, а его государственность оказывалась древнее и сакральнее слабой атеистической государственности чиновников, разбежавшихся ныне по всем краям света.
      Я бывал у Валентина на даче, в небольшой избе, где он писал свои очерки о Сибири, сиживал в его иркутской квартире, откуда унес в подарок юбилейный томик Пушкина, выпущенный в эмиграции в 1937 году, ездил с ним по Карелии, по Якутии. В нем начисто отсутствует официозная системность, он легко соскребает с себя позолоту, но по-крестьянски не стесняется использовать ее для помощи ближнему, для утверждения своей гражданской позиции.
      Кто только ни старался его сломить, укротить, приручить, но за ним стояла и стоит та, вечная, все еще могучая Русь.
      Официальная Россия: то Николая Второго и офранцузившегося дворянства, то Ленина и картаво говорящих комиссаров, то Горбачева и болтунов-демократов, - при всей внешней государственности легко предает и нацию, и государство. Стоящая за Распутиным глубинная Русь, уже сотни лет отлученная от внешней государственности, каждый раз эту государственность и спасала: во времена смуты вместе с Мининым, в первую Отечественную войну с Платоном Каратаевым и партизанами Дениса Давыдова. Вытягивала она и Советскую Россию, брала Берлин и вновь оказывалась задвинутой в угол. Никакой правитель не хотел видеть национальной русской альтернативы. Матера тонула, тонула и Настена, умирали старухи, и негде их уже хоронить...
      Тема смерти - одна из главных у Валентина Распутина. И смерть каждый раз не случайна, целый карнавал смерти, пляска смерти. Но языческий культ деревьев и домашнего очага у Валентина Распутина уже врастает в христианскую мистику.
      И это уже иной обряд, это уже - поминальная молитва.
      А что дальше? Каждому писателю дано свое видение мира. Распутин чужд иронии, он изначально серьезен, и потому абсолютно не вписывается в нынешнюю постмодернистскую игровую пародийную ситуацию. Уже двадцать лет назад в "Живи и помни" и в "Прощании с Матерой" он описал свой "конец истории". Никто за эти десятилетия ничего к его версии не добавил. Он предложил и свой выход - национальную альтернативу.
      Распутин все-таки не случайно носит свою фамилию. Сквозь свое европейское имя, сквозь всепрощение и жалость, сквозь совестливость и любовь к людям в лучших, наиболее глубинных своих книгах он прорывается к праславянской истине, к звериному освоению русского пространства. Увы, имперский чиновник, тот же Кучма или Назарбаев, легко становится чужеземным правителем, будто и не служил советской супердержаве. Имперский генерал легко меняет присягу и готов уже в составе русско-натовских бригад контролировать пункты ядерного управления...
      В отличие от имперских чиновников и генералов, меняющих присяги, как перчатки, медведь, отметивший свою территорию, свой ареал, будет по-звериному биться до конца, до лютой смерти за свое пространство...
      Как знать, может, и распутинщина начала века была последней отчаянной попыткой второй - подпольной, параллельной - Руси остановить развал царской империи? Об этом убежденно пишет историк Олег Платонов.
      Сегодня, продираясь сквозь развалины ельцинского режима, вслушиваясь в подземный гул дедовских и прадедовских могил, стержневых во всем творчестве Валентина Распутина, видишь, что только в этом гуле - возможное спасение России. Не знаю, догадывается ли сам Валентин Распутин о проступающем в его прозе сквозь отточенные классические формы литературного русского слова, сквозь мировые сюжеты и цивилизованные размышления, - подлинном лике той стародавней ведьмаческой Руси, которая и удерживала всегда официальную Россию от распада. Чего бы стоили все усилия ленинских большевиков, если бы сибирские темные мужички не поддержали их в своем стремлении сбросить петербургскую аномалию, европеизированную ржавчину на теле Святой Руси?
      Валентин Распутин природен, как первородный русский Иван. Недаром хитрые еврейские мальчики прозвали его прозу "ивангардизмом". Думали, что оскорбят. Мол, Иван - дяревня, на самом же деле - возвеличили и предугадали. Иван - это сын русского Космоса, сын Матери-Сырой земли.
      Прочел недавно блестящие размышления Георгия Гачева на эту тему. Прекрасный славянский мистик пишет: "Иван прямо прорастает из русской земли - цветком, как иван-да-марья, как иван-чай... Народ - сын природины... И поразительна статистика: при том, что фамилия "Иванов" самая частая по всей России, наверху она так редко звучит. Так что поистине народ безмолвствует - уже четыре века русской истории... Конечно, в "роковые минуты" истории именно Иван выручает Россию, власть... Однако наверху, где надо жить культурно, Иваном быть стыдно".
      Гачев построил свое исследование на медитации имени. Но и имя Распутин входит в круг этой медитации, оно тоже - сакрально, тоже несет в себе русский космизм.
      Немногословность Валентина Распутина - это сакральное молчание второй Руси. Или это молчание перейдет в кладбищенскую мистическую тишину, которая еще сотни лет будет пугать тех, кто вздумает управлять на пространствах затаенной Руси, или оно, пропитанное кровью Чечни и Приднестровья, Дома Советов и
      таджикских погранзастав, взорвется пулеметной яростью, безжалостным огнем напалма, цветными радугами бомбовых разрывов. И тогда, как в семнадцатом году, не от троцкистских листовок, а от мужицкого взорванного долготерпенья полетят в Бангкоки и бананово-лимонные Сингапуры все новые псевдоимперские аномалии.
      Вот как перевернуто - национальной альтернативой - прозвучали большевистские призывы в душах людей глубинной Руси... Потом их вновь загнали в подполье, а то и прямо на кладбища. Они так и не нашли выхода на поверхность. И вся распутинская проза оказалась голосом из глубин. Вот почему нас так тянет к ней. Вот почему смешна и неопасна позолота наград и званий. Чем в год шестидесятилетия наградить Валентина Распутина?
      Что может быть выше, страшнее и величавее, что может быть прекраснее и ужаснее, если в этот год всплывет Матера, поднимутся обреченные на смерть, очнутся забубенные пропитые головушки и крикнут грозное распутинское: "Не смей!"? А куда еще деваться нашей зашевелившейся Святой Руси?
      "Им надо нашу линию выправлять..."
      Распутинской природной поступью будет остановлен затянувшийся припадок атомической истерики, Русь вновь выйдет на поверхность спасать Россию. Вот за это затаенное, глубинное предчувствие, за смелость и мужество в непрекращающейся попытке донести все многоголосие природной Руси спасибо тебе, Валентин! Дай Бог и дальше нам вместе творить общее русское дело!
      Валентин, ты слышишь - по нашим дорогам радостный гул их шагов?!
      Виктор Лихоносов
      Лихоносов Виктор Иванович, прозаик, родился 30 апреля 1936 года на станции Топки Кемеровской области. Отец погиб на фронте в 1943 году. Мать, Татьяна Андреевна - малограмотная крестьянка. Детство провел под Новосибирском. В 1961 году окончил Краснодарский педагогический институт. Учительствовал в станицах Кубани. Первый рассказ "Брянские" опубликован в "Новом мире" в 1963 году. "Проза у него светится, как у Бунина",- писал Александр Твардовский. В 1966 году вышли две книги "Вечера" и "Что-то будет", в том же году был принят в Союз писателей СССР. В 1967 году опубликован сборник рассказов "Голоса в тишине" с предисловием Юрия Казакова: "Все, что он написал, написано свежо, музыкально, очень точно, и все проникнуто острой, даже какой-то восторженно-печальной любовью к человеку..." Юрий Казаков познакомил Лихоносова заочно и с писателями из эмиграции Б.Зайцевым и Г.Адамовичем, с этого знакомства началось изучение Лихоносовым жизни русского зарубежья. В 1969 году в "Новом русском слове" были напечатаны повесть Лихоносова "На долгую память" и статья о нем лучшего критика русской эмиграции Г.Адамовича. В 1973 году выходит книга "Чистые глаза" с предисловием В.Астафьева. Опубликовал цикл повестей-путешествий "Люблю тебя светло", "Осень в Тамани" и "Элегия" - по есенинским, лермонтовским и пушкинским местам. Затем с 1978 года замолкает на целых десять лет, работает над своим главным романом о судьбе русского казачества "Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж" (1986).
      Как и почти все близкие ему писатели-деревенщики, перестройку не принял. Опубликовал книгу антиперестроечной публицистики "Тоска-кручина". Лауреат Госпремии России, Международной премии имени М.Шолохова и других. Живет в Краснодаре.
      "БЫЛ ЛИ КОГДА-ТО ЭТОТ ГРОЗНЫЙ 1918 ГОД?!
      Через полвека спокойными слабыми голосами рассказывали о русской сечи ссохшиеся старики, кое-что перепутывая, забывая имена, числа, местечки сражений. С дорог и глухих тропинок невесть куда уйдут озлобленные люди, и со временем составится о них общая Книга их далекой невероятной судьбы. Но не все победы, не все дни и недели, не все летописи войдут в эту Книгу: много листочков выпало, много оставлено себе на память, много валяется в чужих сундуках...
      Нашел у поэта Батюшкова замечательные слова: "Давай вспоминать старину. Давай писать набело, ехргоmtе, без самолюбия, и посмотрим, что выльется; писать так скоро, как говоришь, без претензий, как мало авторов пишут, ибо самолюбие всегда за полу дергает и на место первого слова заставляет ставить другое..."
      Ночь. Мне не спится. Я выхожу во двор, прохожу мимо темных окон и иду по улице. Ночью, только ночью так открыто пробуждается душа, так чувствуешь пространство и время, и соединяет тебя в странствии со всеми, кто был и есть, с домом и звездами. Хочется поклониться всему: кладбищам, храмам, дебрям, горам и пустыням Востока, полям Европы и Сибири, лазурным берегам морей, хижинам, дворцам, пирамидам и т.д. Бесконечна дорога жизни, и не пересчитать книг о ней. Зачем еще и я со своими листами? Душа моя выше моих слов,- я теперь это вижу, перечитывая свою работу и вспоминая то, что неуловимыми знаками трепетало во мне. Теперь мне горько: так мало я выразил из того, что чувствовал. Иду и думаю: кому это нужно? Многое и я унесу с собой навсегда, как уносят все люди, что-то в душе своей созерцавшие и наутро ничего никому не сказавшие. Иногда я увлекался чтением какой-нибудь чудесно правдивой книги, и тогда еще более жаждал, чтобы и у моей книги была совесть, было то, за что не стыдно ни перед кем: ни перед теми, кто жив, ни перед теми, кто с того света возразить не может. Во дворе, на кухне, где я часами курил перед темным окном, никого со мной, кроме моих героев, не было..."
      Виктор Лихоносов,
      из романа "Мой маленький Париж"
      ВРЕМЯ СОКРОВЕННОСТИ
      Беседа с Владимиром Бондаренко
      Владимир Бондаренко. Я рад нашей встрече, Виктор Иванович. Так редко сейчас встречаешься с давними друзьями из дальних городов России. У нас нет возможности приехать так запросто к вам на Кубань. У вас нет возможности как в былые времена регулярно заезжать в Москву. Прерывается единое творческое общение. Вы это ощущаете сами?
      Виктор Лихоносов. Я не был в Москве уже с 1991 года. Я помню только наши последние баррикады у здания Союза писателей в Хамовниках, когда мы все, русские писатели, обороняли наш Союз от вооруженных банд какого-то Музыкантского или Маркитантского... Представляете, как давно я был в нашем родном Союзе писателей и вообще в нашей родной Москве? Конечно, тяжело жить без общения. Без замечательных своих товарищей. Без писательских встреч. Мы же все привыкли к постоянному общению за годы советской власти, которую сами же и поругивали. Я так рад, что вы приехали. И поддержка нашего губернатора Николая Кондратенко ведущими писателями России очень важна. Я понимаю, почему вы его поддерживаете. Это действительно народный руководитель. Я живу на Кубани уже сорок с лишним лет, перевидал многих руководителей и скажу откровенно: действительно, Николай Игнатович - самый народный лидер во главе края. Таких не было никогда. Писатель ведь всегда это острее чувствует, чем простой гражданин. Писатель интуитивно ищет людей с такими народными характерами, готовый образ. А тем более, если такие качества присущи руководителю края...
      Конечно, все равно нельзя построить оазис благополучия в разрушенной стране. Конечно, жизнь у нас и здесь тяжелая. Так все основательно разорено. Почему мы пошли легко на это? Здесь вина и партии, которая не любила увлечения отечественной историей, корнями, древностью нашей, традициями, и прежде всего казачьими традициями... Поэтому так легко и размылся наш фундамент. Нет крепкой, национально мыслящей русской элиты. Очевидно, нет ее и у нас на Кубани. Я чувствую определенное одиночество того же Кондратенко. Идея у него замечательная, и сам человек приносит себя в жертву своим служением России, и недостаточно людей, на которых он мог бы смело опираться. А народ разбросан по территории края. Народ сочувствует Кондратенко, голосует за него, но не может ему реально помогать. А интеллигенции, которая бы разрабатывала ему программы, реально участвовала в возрождении Кубани, маловато...
      Я повторяю, очень признателен, что вы все приехали на Кубань, это действительно, как солнышко в пасмурный день. Так же радостно мы встречаемся и с вашими произведениями, изредка доходящими из Москвы. Не все литературные журналы и газеты теперь к нам доходят... Недавно такой откровенной радостью для меня стали новые рассказы Валентина Распутина в журналах "Наш современник" и "Москва". Я испытал такое же наслаждение, как при первом чтении "Тихого Дона" Михаила Шолохова. Такое замечательное чувство было при чтении его новых рассказов. Сначала большого очерка о Сибири в "Москве", а затем рассказа "Изба" в "Нашем современнике". Я знаю, что Валентин Григорьевич не любит, когда его хвалят, но я не могу скрыть вернувшееся ко мне при прочтении его рассказа сокровенное чувство близости к литературе. Такое чувство было у меня лишь тогда, когда я впервые открывал для себя литературный мир России. Я пришел в редакцию своего журнала "Родная Кубань" и сказал всем: вот так надо писать о Кубани, как Распутин пишет о своей Сибири. Это сразу и чувство мощи, и чувство горечи. В таких сокровенных писателях и в таких сокровенных руководителях нуждается наша литература и наш народ.
      В. Б. Вы заговорили о сокровенности, и сразу вспомнился великий русский писатель Андрей Платонов, столетие которого мы скоро будем отмечать. Этот год вообще велик юбилеями. Начиная с двухсотлетия великого нашего державного гения Александра Сергеевича Пушкина и продолжая столетиями Владимира Набокова, Леонида Леонова и Андрея Платонова... Но возможна ли сегодня былая платоновская сокровенность? Возможно ли прежнее восприятие русской литературы, как чего-то жизненно важного?
      В. Л. Это платоновское выражение, "сокровенный человек",- сегодня для нас самое необходимое. Для того, чтобы нам всем вместе выкарабкаться из этой беды, нам нужны сокровенные люди. Эту сокровенность мы должны чувствовать в тех лидерах, кто нас сегодня куда-то зовет. Если сокровенности нет, то и идти за таким лидером нельзя. А какая живопись, какое сострадание к людям в рассказе "Изба"! Я принадлежу к тем людям, кого в трагическую минуту именно литература поддерживает, спасает от духовного кризиса, от трагического одиночества. У меня тяжело болела мать, я жил на Пересыпи в каком-то чудовищно тоскливом состоянии. И вот "Изба" оказалась для меня самой целительной поддержкой. Литература ведь не только воспитывает, она в России всегда поддерживала русского человека. Может быть, где-то на Западе это не так, а у нас это так. И я рад, что у нас сохранилась наша старая русская литература, что она не пошла по пути подражания каким-то иноземным образцам, сохранилась старая литературная среда, сохранились эти писательские пленумы, объединяющие нас всех. Есть новые рассказы Валентина Распутина - значит, есть и русская литература. Все эти наши русские странности и дают надежду на сохранение. Может быть, нашей странностью мы и спасемся. В своем журнале "Родная Кубань" я и пытаюсь сохранить память о былом. Я понимаю, как нам сейчас важны воспоминания, чтобы не прервалась связь времен. Современность еще так тяжело зацепить, понять, куда все идет. Значит, надо опереться на память. Изумительная казачья история даст людям и знания о себе самих. Спасение наше тогда и наступит, когда мы будем плакать над святыми скрижалями. Это так очищает и так поднимает, так держит душу. Дело не просто в таланте великом. Дело в духовном напряжении, которое дает проза Распутина.
      В. Б. Но прочитают ли сегодня того же Валентина Распутина? Что случилось с русским читателем, где он?
      В. Л. В нас сейчас как будто что-то закупорено, и только писатель талантом своим может сопереживать, может раскрыть это сокровенное в человеке. Я думаю, все равно у нас и дальше будет писатель не просто развлекателем людей, а другом, утешителем, спасителем. У каждого человека должен быть любимый писатель - тот, кто помогает ему и жить, и выживать. Сейчас человеку надо сконцентрироваться. Как во время Бородинского сражения - в один кулак, в один удар. Так же и в литературе, в идеологии нашей, в понимании нашей исторической миссии. Необходима концентрация народной воли. А пока все распылено. Даже если нет еще единого лидера, он должен быть в воображении, наподобие Минина. Пора сосредотачиваться. А то даже нет единого делового центра. Конечно, наш народ - довольно милое и странное явление. Мы можем не пожалеть двадцать пять миллионов соотечественников, оказавшихся вдруг как бы в эмиграции. Отрезанных от России. Можем спокойно отдать наши святые и памятные места. Например, Севастополь. Это же сербы бьются за Косово поле, а не мы. Но давайте все же говорить не обо всем народе, а о той интеллигенции, которая не пожелала соединиться во всех бедах со своим народом. Вот проблема. Ведь именно они и обязаны нести миссию духовного развития нации. Произошел некий слом... А сейчас уже приходится вновь собираться поодиночке, каждый обязан что-то делать не только для выживания, но и для жизни...
      В. Б. Вы сейчас делаете журнал "Родная Кубань". Это тоже - для жизни. Сил хватает?
      В. Л. Я еще молодой душой. Даже увлекающийся. И мне до сих пор дорога литература. Сама жизнь литературы. Я еще чувствую живое в ней. Готов реагировать на любое талантливое движение. Конечно, у нас на Кубани мало материалов для журнала. Крику писательского много, а произведений мало.
      Я взялся за журнал скорее ради истории. Ради того, чтобы после всего минувшего исторического беспредела воскресить для казаков их же жизнь, жизнь их предков. Я сам увлекся историей кубанского казачества, когда писал роман "Наш маленький Париж", и журнал стал как бы продолжением романа. Я сам с удовольствием читаю те воспоминания, которые печатаю в журнале. И потихоньку нахожу все больше откликов от самих кубанцев. Они начинают чувствовать свою родную суть, избавляться от беспамятства. Хорошее умиление своей собственной историей. Все-таки Кубань сильно пострадала в этом веке, предания казацкие настолько замолкли, что даже на Дону, мне кажется, традиции более сохранились. Может быть, донцам помог великий "Тихий Дон"? Это была им великая защита. Поэтому еще так и воюют наши враги с "Тихим Доном". Хотят лишить опоры... Я считаю, сегодня надо делать ставку на историю. Современность сегодня дает нам только чувство гадости. Можно и утонуть в ней. А история дает спасение. Когда опамятуются, пойдет и проза современная, а пока откуда ей взяться? Кроме гадости о современности даже наша патриотическая пресса ничего хорошего сообщить не может. Ведь старина, прошлое - это все условно. Все живет, все откликается в наших днях. Александр Пушкин - живой, душа его живая, мысль живая. Ничто не умирает. А лишь помогает жить. И воспоминания старинные, которые я печатаю в "Родной Кубани" тоже помогут кубанцам. А мне бросают упрек: хватит тебе этой казачьей старины. Незнание истории лишь усугубляет новые трагедии. Вновь и вновь сами себя топчем.
      В. Б. А как губернатор Кондратенко относится к вашему журналу "Родная Кубань"? Есть ли поддержка?
      В.Л. Я с Николаем Игнатовичем встречался всего два раза. Первый раз мы были у него вместе с Василием Ивановичем Беловым. Второй раз тоже я был не один. Так что до долгого душевного разговора не доходило. Но я сам интересовался его биографией. Еще когда он был в опале, чуть ли не под арестом, то я выписал из архива кое-что о его станице, о его предках. Хотел даже написать очерк "На родине Кондратенко". Кондратенки даже служили в конвое Его Императорского Величества в царские времена. Я эти материалы ему домой послал. Думаю, тогда, когда его те, прежние власти преследовали. Ему эти материалы доставили радость... Впрочем, и сегодня был бы интересен такой очерк, чтобы люди узнали, откуда у него такое чувство долга, такая боль за народ. Славнейшая у него станица, самые крепкие корни. Я и мать его знаю, до сих пор в станице живет.
      В. Б. Сегодня Кубань тоже становится чуть ли не пограничным краем. Из состава Кубани уже вышла Адыгея, став самостоятельной республикой. Откуда эти процессы сепаратизации? Как к ним относятся сами казаки?
      В. Л. Я вам скажу, Владимир Григорьевич, что наши руководители даже не задумывались о возможностях распада государства. Можно за многое ругать советских руководителей, но они оказались лишены коварства, оказались чересчур наивными до самого последнего времени. Даже Иосиф Сталин оказался чересчур наивен, не предполагая возможности распада. Оказалось, что легко нарушить единство. Оказалось, что даже в наши дни, когда так ослабло государство, когда все русские люди должны стремиться к единению, мы видим сплошь раздоры и споры. Я думаю, много все-таки было накоплено лишнего за ХХ век. Много мусорного: атеизм, отрыв от тысячелетней истории, от тысячелетних традиций... Зерно гнилое, если его смешать с зерном здоровым, вызовет общее гниение. Вот так и случилось в Советском Союзе... Дело даже не в том, что если у одного человека нет таланта, то он начинает от зависти пакостить другому... Исторического сознания народу не хватает. Народ, лишенный исторического сознания, - это страшно... В такую кризисную, трагическую пору нам остро не хватает исторического сознания.
      В. Б. Даже в Смутное время народ спасся благодаря единому православному сознанию. А что делать сегодня?
      В. Л. С приходом на Кубань губернатора-патриота видишь, что пока сам народ не созрел, сам народ не осмыслил себя исторически, никакой самый лучший руководитель не поможет. Только пока личные, животные интересы защищает. Это пока очень широко на Кубани. Как помочь губернатору? Скажем, что делать писателю? Из своих рамок не выпрыгнешь. В большую политику, по-моему, и лезут именно те писатели, кто думает только о себе. Это видно и на Кубани. Не подпевать Кондратенко надо, а создавать ему идеологическую опору, пробуждать в людях национальное самосознание. Подпевалы только позорят губернатора.
      В. Б. Вы сказали, что теперь не так часто доходят до Кубани и литературные журналы. Удается ли следить за современной литературой?
      В. Л. Не всегда. Если бы не прислали журнал с рассказом Распутина, и его бы не прочитал. Раньше выписывал вашу газету "Завтра", сейчас не удается, но изредка читаю. Вот познакомился с "Днем литературы", обязательно постараюсь подписаться, мне там многое интересно. Ведь просто денег теперь на журналы не хватает, и в библиотеки идут только те журналы, которые Сорос бесплатно подписывает, - естественно, из крутых демократических. Когда прочел у вас очерк Славы Морозова о Владимире Солоухине, сразу же перепечатал на Кубани. Меня поразили эти предсмертные мысли Владимира Алексеевича. Я пришел на писательское собрание тогда, встал и сказал: прочтите, надо немедленно перепечатать это в нашей местной прессе. Такой я еще простодушный читатель. Еще умею восторгаться прочитанным. Или сибирские очерки Валентина Распутина - это же надо всем читать. И любить свою землю. Своих людей. Вот чем писатель должен заниматься. Я укоряю себя, что мне уже так не написать о Кубани. Так пусть пишут молодые... И потом мне уже надо писать о родном Новосибирске, совсем забыл о нем. Все-таки родина тянет. Люди из эмиграции спустя полвека возвращаются, а я никак не могу посетить... Я восхищаюсь казаками, которые сейчас из Канады, из Австралии, из Англии помогают родным станицам. Вот и меня к старости стало тянуть все-таки в родные места. О Кубани я немало написал.
      В. Б. Я встречал немало казаков и в США, и в Канаде. Согласен с вами, Виктор Иванович, что у этих простых людей, неплохо живущих в эмиграции, есть острая любовь к родному краю. Сколько вагонов помощи они отправили на Кубань?! Не знаю только, дошла ли эта помощь. И при всей любви к родине полная политическая наивность, замешанная на крутом антикоммунизме. Если Ельцин или Чубайс против коммунизма - значит, и они любы этим старым казакам. Как объяснить им, что сегодня другой раздел в России: между теми, кто борется за государство и теми, кто его разрушает? И вчерашние враги могут оказаться рядом во имя любви к государству и к своему народу. Согласны вы с этим?
      В. Л. Конечно, это так. У казаков-эмигрантов я бы выделил их любовь к своим отцам. Все бывает предметно. Колоссальное сочувствие к своим отцам. Ради этого и ездят сюда, ради этого и помощь оказывают родным станицам. Такой родовой преданности у нас здесь уже почти не заметишь. А жаль.
      В. Б. Но в целом идет ли реальное возрождение казачества? Становятся ли казаки реальной силой?
      В. Л. Для возрождения необходимо чувство благоговения перед своим прошлым, перед историей, перед родом. Такое чувство благоговения, которое, к примеру, писатели испытывают перед Александром Сергеевичем Пушкиным. Как постичь красоту Пушкина? Благоговением. Он же становится через это чувство красоты нам родным. Уходит время, разделяющее нас. Ведь прекрасный русский писатель, будь то Валентин Распутин, Василий Белов или покойный Николай Рубцов, - невозможен без огромного внутреннего трепета перед всей русской литературой, он не может состояться без подобного трепета, без благоговения. Так и развивается единая русская литература, с благоговением и трепетом перед былым. Вот и казачество после страшной трагедии двадцатых годов, после эпохи забвения не может всерьез возродиться без внутреннего трепета перед своей историей. В каждом из самых грубых и жестких казаков должно быть детское чувство восторга перед своей сопричастностью ко всему казачьему роду. Иначе ничего не получится. А уж лидеры казачества просто обязаны быть некими казачьими утопистами, идеалистами, при всей их земной силе во всем остальном. Они должны сначала поклониться своим отцам и дедам, всем тем, кто ушел и не вернулся. Пока не восстановлена связь истории, пока не восстановлена родовая связь - не будет и реального казачества. Не будет новой мощи. Вот, значит, пока еще время не пришло, пока мощи нет, нет понимания своей истории. Они должны знать всех, знать самые трагичные и жестокие страницы, должны скорбеть и плакать о погибших, восстановить их честь. А не брататься с Березовскими. Где портреты всех героев казачества? Их нет даже у атаманов. Возрождение казачества шло на энтузиазме, а исторического глубокого чувства не было. Поэтому оно нынче и "зашморгнулось", как говорят сами казаки.
      В. Б. По-моему, не состоялось и сращения потомков казаков-эмигрантов со здешним казачеством. Прошла волна ностальгии, волна интереса, одни расхватали подарки, другие насытились видом родных земель, а дальше что? Где совместные предприятия? Где экономическая мощь русской эмиграции, защищающая интересы родных земель? Посмотрите, как работает китайская диаспора. Это полномочные представители родного Китая. А русской диаспоры нет как таковой в западном мире. Нет срастания отечественного казачества с многочисленными потомками эмигрантов. Осталось уважение перед их книгами, сохраненными архивами и музеями, перед их талантом, но почти нет надежд на реальную и зримую связь в будущем.
      В. Л. Может быть, казачью эмиграцию разочаровала и политика постсоветской России. Они не увидели надежды на возрождение национальной России. А другой России им не надо. Надо дать нашему народу то, что он потерял. Даже в воспитании, даже в уважении к традициям. Эмиграция не почувствовала духовной заинтересованности в них. Были попытки переиздания книг, какая-то фотохроника, отдельные передачи по телевидению, но очень быстро все закончилось. Это соединение двух Россий надо было стимулировать. Но кому? Не Ельцину же, не Березовскому или Чубайсу. Средства пропаганды в России контролировали чужие люди. Им это не нужно было. Все пошло по американскому пути, наверх вытолкнули каких-то сомнительных коротичей. Казаков из эмиграции ведь тоже надо было по-настоящему заинтересовать, и все бы пошло на пользу России, а не на вражду. Никто не понял, что для новой России нужны традиции, историческая преемственность... В основе перестройки было заложено предательство России. А предательство стало возможным потому, что в нас самих затрепано наше русское историческое чувство. Как же русским жить дальше? И я со своим историческим журналом все больше никому не нужен. Ведь нигде в мире нет такого забвения своей истории. Я тут даже начал новый рассказ о старом человеке, который попал в кампанию нынешних молодых. Они с ним нормально общались, смеялись, о чем-то болтали, но все время чувствовали, что сидят с человеком из другого времени, из другой системы отношений. Может быть, уже из иного народа... Я этот рассказ еще не закончил, сам не вижу конца. Мне тоже не хочется впадать в пессимизм, но не могу отрешиться от чувства, что этот мой герой, похожий на меня, для них в чем-то чужой. Хотелось бы думать, что разница только в возрасте, в возрастных ощущениях, но не в отношении к народу, нравственности, к истории, к духовности... Ушла не только былая страна, но и былая история. А мы не были готовы к переменам, нас застали врасплох. Даже литераторы не были готовы. Даже диссиденты. Ведь мы скорее любовались людьми в своей прозе, даже в полемике своей. Скажем, деревенская проза там не какие-то проклятия важны, а любование старухами, стариками, она переполнена сочувствием к уходящему русскому человеку. Возвеличиванием его. Так же мы любовались и старой историей. Пока мы копались в старой истории, как Владимир Солоухин, и в старых людях, нам и подкинули совсем другое новое.
      Я понимаю благоговение Владимира Солоухина перед старой русской эмиграцией, это тоже очень высокое чувство красоты: в жестах, в привычках старой аристократии. "Чаша" - это итог всей его жизни, всей его любви к уходящему русскому миру. Я так это понимаю и приветствую. Это как бы запоздалая "Жизнь Арсеньева". Если бы чувство любви к родине и к своей истории у нас у всех было бы посильнее в самом начале перестройки, то и провалов подобных не было бы. Все-таки все мы виноваты. Все бы пошло иначе и в идеологии, и в культуре. Поневоле и телевидение вынуждено было бы быть другим.
      В. Б. Вы все-таки неисправимый романтик и идеалист, Виктор Иванович. Те, кто возглавил перестройку, заранее знали, что будут делать и какие тенденции поддерживать. Они гарантировали мировым силам гибель империи. Кто бы допустил людей, подобных Владимиру Солоухину или Илье Глазунову, к управлению идеологией? Даже Никита Михалков хорош как обслуга - и ему бы идеологию не доверили, и его место в лакейской.
      В. Л. Но мы-то надеялись, что хоть определенное равновесие будет удерживаться между прозападными идеологами и государственными. Даже Валентин Распутин в президентский совет вошел. Потом мы увидели, что нас никто не ждет, а вначале я добивался даже встречи с президентом. Первый момент перестройки был моментом надежды.
      В. Б. Потом наступило разочарование, вслед за разочарованием наступило проклятие. И дальше - период прямой борьбы с антигосударственным режимом.
      В. Л. Это массовое предательство до сих пор не раскрыто. Как же надо подло обмануть народ! Еще до Ельцина. Какие же они были бесчувственные, обрекали народы на кровь, на нищету, на войны и ни о чем не волновались... Какие гады были во главе государства!
      В. Б. Еще в те годы, с 1990 года, газета "День" встала в прямую оппозицию сначала Горбачеву, а потом Ельцину. С нами тогда боролись и Лукьянов, и Хасбулатов, и Руцкой, и министр печати Миронов, и многие нынешние лидеры оппозиции, нынешние противники Ельцина. А ведь у нас был самый простой принцип: мы боролись за сохранение могучей российской Державы. Значит, на самом деле державность не так уж была популярна в народе и в кругах интеллигенции, в кругах политической элиты, если у нее так мало было защитников? А на Кубани знают сегодня газету "Завтра"?
      В. Л. Конечно, знают. Но доходит она до Кубани с трудом. Я сам одно время ее выписывал, когда позволяли деньги. Только в этом году не выписал. И сейчас уже не часто вижу новые экземпляры. Иногда привозят из Москвы. Почему-то и при Кондратенко наша "Роспечать" не стремится получать вашу газету. Вот и "День литературы" стали привозить из Москвы, теперь я подпишусь. А в киосках - одни демократические издания. Никакой патриотики. Ни "Русского вестника", ни "Дуэли", ни "Советской России"... Я всегда поражался тому, что русский человек не знает тех газет, которые его защищают. Это тоже нельзя скрывать. И с каким-то тайным аппетитом берут "Московский комсомолец". Силен сатана, ничего не скажешь. Столько прекрасных материалов было и в "Дне", и в "Завтра", тебя же защищают, а ты не можешь организовать доставку на Кубань?! Почему русский человек такой? Какой-то недотепистый...
      В. Б. Вернемся к литературе. Вы, Виктор Иванович, говорили, что сегодня важнее всего история. Дабы определить путь развития в будущее. Вот и в литературе можно прежде всего заметить интерес к исторической прозе. Я уже не говорю о блестящем историческом писателе Дмитрии Балашове. Но о русской истории сейчас пишет и неугомонный Владимир Личутин, и более молодой талантливый Александр Сегень, и Леонид Бородин. Да и большинство новых новелл в вашей последней книге "Тоска-кручина" тоже явно исторические... Вы вспомнили и недавнюю книгу Солоухина "Чаша". А что сейчас пишете? Тоже что-то историческое?
      В. Л. Я сейчас заканчиваю как приложение к "Маленькому Парижу" повествование о судьбах русских эмигрантов. Это скорее тоска-печаль об их уходе из жизни, многих моих документальных героев. А так, в целом, я же не исторический писатель. История наша как в России пишется: и научная, и в прозаических произведениях? Она всегда как бы пересматривается новым поколением. Или уточняется. Но все те же периоды и те же герои. А целые исторические периоды в жизни России так до сих пор или оболганы, или засыпаны песком... Не видят ее красоту. Предпочитают пересматривать уже известное. Боже мой, как не везет России! Пришел такой царь, Александр Третий, - и, не дожив до старых лет, умер. Почему? Вот бы написали такой роман о его царствовании и о том, как нам не везет, что самые великие деятели не вовремя сходят с исторической сцены. Таких примеров, как Александр Третий, много в нашей истории. Цепь блестящих начал и трагических финалов.
      В. Б. Может быть, в этом судьба России? Быть и уроком и примером для всего мира? Для западного мира: как надо удерживать народ от революций и вовремя подкармливать? Для нынешнего Китая: как надо не допускать хаоса и развала в стране? Мистическое предостережение. Но как-то неохота жить только для того, чтобы на тебе учились другие, более благополучные...
      В. Л. У писателя должен быть очень чуткий организм, чуткая нервная система. Он должен все предчувствовать, проникать в наметившиеся тенденции в жизни народа. Не просто отворачиваться от опасности, а самому идти к ней навстречу. Видеть и писать. Русский человек другим непонятен. Другие писатели в нем никогда не разберутся. А вот сейчас и русский писатель молчит о будущем. Разговоров много, фраз много, а душа у писателя молчит. Почему? Не видит ничего? Или страшно? Или обидно видеть одну гниль? Нет того человека, в котором бы я сейчас видел возможного лидера России.. Нет нового Александра Третьего, моего любимого государя. А Америка действительно стала каким-то паханом. Она даже не сверхдержава, а такой крутой пахан. И это стало возможным лишь из-за смерти Советского Союза. Ведь только сейчас понимаешь, какова была в мире роль нашей страны. К сожалению, в идеологической пропаганде все отдали Зориным и Боровикам, а они скорее отвратили нас от поддержки государственной политики. Наша пропаганда не сумела даже нам самим внушить ту справедливую истину, что не социализм мы устанавливали во всем мире. А были важнейшим полюсом удержания мира. Нам не объяснили, что будет в мире, если не будет Советского Союза. Но знали ли это они сами? Или Боровики к подобному и стремились? Когда же мы будем определять национальную русскую идеологию? При каком правительстве?
      В. Б. Но есть ли у вас ощущение развития современной литературы? Каким вы видите будущего русского писателя?
      В. Л. Я всегда готов к восторгу перед чудом литературы. Как я уже говорил: вот новое чудо "Избы" Распутина. Но еще перед чем восторгаться? Я готов восторгаться правдивым, прекрасным, искренним, сокровенным. А если ничего подобного нет, то чем восторгаться? Жду. Всегда готов увидеть новое чудесное лицо нового талантливого писателя. Так и представляю: стройный герой с такой военной осанкой. Даже осанку люблю. Но пока сейчас все больше печали. То Солоухин умер, отпевали в храме. То другой талантливый поэт... Куда ни глянешь, что ни посмотришь, что ни послушаешь - тяжело. Я в некотором роде - державный человек. Имперский человек. Мне жаль, что произошло крушение такой великой державы. Я даже начал писать рассказ "Поцелуй украдкой", чтобы вспомнить то спокойное имперское время. Особенно когда еще жил в Сибири. Слушал радио Москвы, слушал наш величавый гимн... Какая сила шла от державы! Из Москвы - для меня, ребенка, потом юноши. Надо сохранить в каждом такое чувство любви к Отечеству. А потом вообще тревога за будущее. Мы же не знали, что наделает Горбачев. А что теперь наделают другие? Мы не знаем, что нас ждет вообще. Не будет ли тут, у нас, в России вообще сплошная война?
      Дмитрий Балашов
      Балашов Дмитрий Михайлович, прозаик, историк, родился 7 ноября 1927 года в Ленинграде, убит при загадочных обстоятельствах 17 июля 2000 года под Новгородом, в своем доме.
      Отец - актер Театра юных зрителей, мать - художник-декоратор. Пережил блокадную зиму и смерть от голода отца, в 1942-44 годах был в эвакуации в Сибири. Окончил театроведческий факультет ЛГИТМиКа, работал в Вологодской культпросветшколе. С 1957 года в аспирантуре ИРЛИ, где по совету Д.С.Лихачева занялся фольклором. В 1960 году переехал в Петрозаводск и до 1968 года работал в Институте языка и литературы, защитил кандидатскую диссертацию. За участие в протестном движении по охране памятников старины был изгнан из института. Можно сказать, что вынужденная безработица и сделала его писателем. В 1967 году опубликовал повесть "Господин Великий Новгород", в 1972 году роман "Марфа-посадница". Занимаясь конфликтом между Новгородом и московскими князьями, поневоле стал изучать историю Московской Руси, что и привело к созданию литературно-исторического проекта "Государи московские": "Младший сын" (1975), "Великий стол" (1979), "Бремя власти" (1981) и др., заканчивая романом "Святая Русь" о времени Сергия Радонежского. Все его романы, что называется, "с колес", сразу же печатались в журнале "Север" благодаря многолетнему сотрудничеству Балашова с Дмитрием Гусаровым, главным редактором "Севера". Его концепция истории во многом опиралась на научные работы близкого Балашову Льва Николаевича Гумилева. По сути, Дмитрием Балашовым были описаны все три века взаимодействия между Русью и Степью, три забытых века русской истории. Годами жил в заонежской деревне Чеболакша. В начале восьмидесятых, когда дом в Чеболакше сгорел, он переехал по семейным обстоятельствам из Карелии в Новгород, где построил себе новый дом на берегу озера Ильмень, ставший впоследствии местом его гибели. В годы перестройки сблизился с газетой "День", занимал жесткую державную позицию. Ездил вместе с журналистами "Дня" в горячие точки, Приднестровье и Сербию, писал публицистику. Он сам мастерил мебель, ухаживал за скотом, вырезал иконостас, отец 13 детей. Похоронен рядом с могилой матери в Ленинградской области.
      "Лев Гумилев доказал, что в наибольшей степени портит землю не пассионарий-герой, которому попросту некогда этим заниматься, а спокойный, достигший достатка и власти обыватель, для которого разрушение природы есть непременный побочный эффект его стремлений тратить как можно меньше сил, добиваясь при этом наибольшего комфорта... Надо ли исходить только из интересов человека? Есть же иной аспект - Божий... Когда центром мироздания является Создатель сущего, а отнюдь не смертная человеческая личность. С этой точки зрения мир, "среда обитания", не наше достояние, а Божье. А наше дело - беречь это добро, врученное нам высшей силой... Средневековье, да и глубокая древность имели массу религиозно оформленных охранительных запретов такого рода... А наши старинные запреты? Тот же Яблочный Спас, до которого считалось грехом рвать плоды. Когда эти религиозные запреты исчезли, очень быстро стали гибнуть дикорастущие... То же с рыбой, зверем... Тех же правил, как это ни странно, придерживались и в войнах. Истреблять не до конца... религиозный запрет нравствено и лично неустраним... Запреты, при всем разнообразии и многочисленности своей, исходили из идеи Божьего мира... Старинные эти священные запреты оказываются подчас удивительно современными... Не знаю, возможен ли для "человека современного" обратный ход к религиозному осознанию природы и к религиозному ее бережению. Но только тогда, когда мы напрочь откажемся от идеи "прогресса", заменив ее идеей Божьего мира, не подлежащего какому бы то ни было уничтожению, лишь тогда мы выживем..."
      Дмитрий Балашов,
      из статьи "Не наше, а Божье"
      НЕ РАЗДЕЛИТЬ ПРОСТРАНСТВО ЕВРАЗИЙСКОЕ!
      Беседа с Владимиром Бондаренко
      Владимир Бондаренко. Дмитрий Михайлович, вы давно занимаетесь историей евразийских народов, заселяющих наше пространство. Как вы считаете, был ли неизбежным развал Советского Союза? Возможен ли был дальнейший союз всех народов в едином государстве? Может быть, не надо плакаться и бороться за восстановление державы, а просто принять как неизбежность наше русское отдельное существование?
      Дмитрий Балашов. В мире существуют три достаточно мощных государства многонационального характера. Это Индия. Там такое количество народов, со своими языками, верованиями, со своими претензиями к соседям. Вторым таким же многонациональным государством, состав которого не менее пестрый, чем состав России, - это Соединенные Штаты Америки. Прежде всего люди, которые мечтают о развале России, должны объяснить, почему они не мечтают о развале Америки. Если они считают, что все многонациональные государства должны быть разделены на части, почему бы им не обратить свои мысли к Соединенным Штатам? Почему этого не происходит? Видимо, налицо некоторая недобросовестность, спекуляция, какие-то скрытые мотивы, ушедшие в молчания аксиомы, о которых они вслух не говорят, потому что об этом вслух вообще не говорят.
      Если говорить о развале нашей страны, надо разобраться, а что, собственно, произошло. Провели референдум, население высказалось за единство страны. После этого обкомовские начальники Ельцин, Кравчук и Шушкевич (Кравчук, объявивший себя националистом, был первым секретарем по идеологии, своеобразным украинским Сусловым) собрались в Беловежской Пуще и решили по-другому. Перед нами некое жульничество, в котором следует разобраться. Три товарища спокойно делят страну вопреки воле народов, вопреки референдуму. Поэтому незачем говорить о национальных противоречиях. Перед нами политическая акция, осуществленная против желания народов, по желанию американских деятелей в ЦРУ. Они показали, что куплены Западом. Это неудивительно, потому что высшая коммунистическая элита воспитывалась на двух принципах: интернационализм (враждебное отношение к патриотизму) и атеизм (враждебное отношение к Церкви).
      Это началось с Ленина. Большевики призывали к поражению собственного народа в войне с внешним врагом. Скажем, если в Германии был социализм (тот же коммунизм), а у нас бы сидел царь-батюшка, то подобный призыв был бы в какой-то мере оправдан... Но в Германии-то сидел кайзер Вильгельм. Призывали к поражению русского царя в пользу царя немецкого. Призывали к чистому разгрому своей Родины. Я не понимаю, почему потомки этих людей так яростно набрасываются на генерала Власова. Они делали то, за что по законам военного времени надо просто расстреливать. И дряблость царской власти, которая не пошла на это, определила судьбу страны. Солженицын прав: государь, конечно, виноват в той катастрофе, которая разразилась после смерти самого государя...
      Современные события показывают: те вооруженные конфликты, которые мы наблюдаем в Приднестровье, Абхазии, Осетии, Карабахе, ведутся не за народные интересы, а против интересов участвующих в конфликтах народов. Они ведутся против людей, которые хотят сохранить целостность России, которые хотят оставаться в этой целой России. Ведутся силами, вооруженными нашим оружием и нашим правительством. Шеварднадзе послал семидесятитысячную вооруженную до зубов армию на завоевание Абхазии. Абхазы сумели выставить шесть тысяч человек. Эти шесть тысяч человек, вооруженные гораздо хуже, разгромили в пух эту семидесятитысячную армию. И когда уже Ельцин просто приказал прекратить войну, то они выслушали этот приказ и ночью взяли штурмом Сухуми. На этом все кончилось. Такая же картина была в Приднестровье. Совершенно убедительно на наших глазах народы с оружием в руках высказываются за единство страны. Я совершенно уверен, что если бы две дивизии (больше просто не нужно) наших солдат двинулись на полчища бандитов, которые собрал Снегур, то эти полчища разбежались бы в несколько часов, побросав оружие, и через день они были бы на румынской границе.
      Наши правители закончили свой интернациональный долг и атеистическую карьеру тем, что ограбили страну, захватили общенародное имущество, отправили детей за границу, деньги в Швейцарию, а мы их терпим, слушаем, почитаем за правителей...
      В. Б. Но эти правители утверждают, что Россия или Советский Союз был колониальной империей. Наши российские интеллигенты жизнь свою положили, чтобы защитить права прибалтов или грузин от ненасытных русских. Демократическая пресса навязывает мнение, что все земли были нами несправедливо завоеваны. Будучи лютыми антиленинцами, они ужасно любят приводить его же цитату о том, что "Россия - тюрьма народов". Может быть, и правильно избавиться от колоний и жить самим по себе?
      Д. Б. Нам надо отказаться от принципа, который нам вдалбливали в голову, что Россия когда бы то ни было являлась колониальной империей. Во-первых, половина народов, которые входили в состав России, входили в нее добровольно. А во-вторых, даже после завоеваний, после последней борьбы с Ордой, когда мы очень долго осаждали Казань, как только война утихла, то правительство Ивана Грозного (который тогда входил в силу и уже начинал казнить и вешать), это правительство уравняло в правах татар с русскими. Все беки получили русское дворянство. Все ханы стали князьями, с соответствующими правами, то есть были наделены землями и так далее... А их крестьяне уравнены в правах с нашими... Не забудем, что крепостное право установил только Петр Первый, опираясь на опыт Запада. Простые люди у нас тогда были достаточно свободны и достаточно независимы... Скажем, ни один феодал в России не имел права казнить своих вассалов. А во всех поместьях Европы, начиная с Польши, стояли виселицы. Там право смертной казни принадлежало только князю, княжеской администрации. Это огромное отличие, нами сейчас трудно воспринимаемое.
      Россия тюрьмой народов не была. Почему? Потому что русские такие благородные? Да, патриоты говорят о великом гуманизме русских. Но дело в том, что все национальные особенности образуются в результате определенных условий жизни на земле, определенного способа хозяйства, который вызывает необходимость приобретения соответствующих признаков. Если народ к чему-то принципиально неспособен, он не может это совершить. Скажем, немцы в течение многих веков пытались восстановить Римскую империю под германским протекторатом, но ничего не получилось. Совсем не потому у них все провалилось, что их разбивали. Италию они завоевали. Папу римского меняли несколько раз. Но в результате ничего не получилось. Немцы принципиально были неспособны создать многонациональное государство. Дело кончалось тем, что немцы всех делили по рангам, начинали угнетать, и людям других национальностей создавали настолько нестерпимые условия существования, что последние или вымирали, или разбегались, или бастовали. Немцы завоевали земли поморских славян и этих славян полностью уничтожили. Когда немцы дошли до границ Литвы и России, то народы, населяющие эту территорию, нашли в себе силы остановить натиск и не дать себя уничтожить.
      Примерно так же, как немцы, вели себя китайцы. Они в феодальных войнах, захватывая китайские же города, иногда полностью уничтожали все население... Китайская семья, где было всегда по двенадцать-пятнадцать детей, быстро восполняла эти потери. Строилась она на конфуцианских началах, очень строгой семейной иерархии, взаимной любви родственников. При всех недостатках верховной власти, при всей привычной жестокости китайских нравов, эта семейная система компенсировала все сложности. Эта система переваривала завоевателей (Китай несколько раз завоевывался), сохраняла и умножала китайскую нацию. А вот римляне оказались способны создать многонациональное государство, разработали великолепную систему законов и (конечно, при всяких издержках) в основном всех устраивавшую государственную систему. Русские сумели создать многонациональное государство совершенно исключительного качества в силу того, что все входившие в русскую орбиту народы мы всегда уравнивали с собой. У нас не было национального угнетения. Не было стремления уничтожить мелкие, мельчайшие народы... Представим, что Прибалтика в шестнадцатом веке прочно бы вошла в состав Германии. Как вы думаете, велись бы сейчас разговоры о независимости эстонцев и латышей? Этих разговоров не было бы по одной простой причине: к нашему времени ни одного эстонца, ни одного латыша в живых не осталось бы. Прибалтика была бы населена немцами или такими людьми, как Ландсбергис (который никакие приставки к своей фамилии не приставлял бы). Россия сохранила массу реликтовых народов, мелких, численностью порой менее 2000 человек, даже несколько сотен. Но и это не главное. Главное, почему так случилось? Дело в том, что эта территория имеет очень специфический характер. Это тот самый Шелковый путь, та самая дорога народов, которая пересекает Евразию и соприкасается со всеми очагами великих цивилизаций. Китай, Индокитай, Индия, Персия, Византия и, наконец, государства Западной Европы. Легко можно увидеть, что все эти цивилизации были разделены географическими препятствиями: горами, пустынями и т.д., или находились в довольно сложных политических отношениях. При тогдашнем уровне мореплавания (вдоль берегов), когда Суэцкий канал еще не был прорыт, сухопутная дорога, пересекающая Евразийский материк, была дорогой народов, дорогой жизни, торговли. Совершенно ясно, что дорога эта могла функционировать при наличии, по крайней мере, двух обстоятельств. Она должна быть проходима, то есть находиться, хотя бы номинально, в одних руках. На протяжении восьми тысяч километров возникло бы такое количество преград, таможенных рубежей, через которые ни один караван не пройдет. Разграбили бы по дороге. Нужна была единая власть. Для того, чтобы это северное пространство не было растащено, разграблено нужно, чтобы эта власть была принципиально в руках местных жителей, для которых грабить и разорять собственную территорию было бы просто невыгодно. Земля была трудная, население было редким. Когда население редкое, возникают совершено особые социальные отношения. Ведь эти люди должны были как-то контактировать, собираться, создавать армии в случае иностранных нашествий. Эта земля была населена в десять раз менее плотно, чем другие великие государства, и при этом ее необходимо было защищать малыми силами.
      В начале нашей эры китайцы бросали на кочевников Евразии армии аж под миллион человек. Армии, которые превышали в несколько раз все население степняков. Тюрки, гунны, чжурчжени, монголы, истекая кровью, останавливали китайскую агрессию на линии степей и спасали тем самым и Азию, и Россию, и Европу. В 43 году до нашей эры пленные легионы римской армии были поселены в Средней Азии, но когда явились китайцы, они уничтожили всех. Настолько сильна была китайская военная мощь. По жестокости, упорству и кровавости китайцам не было равных.
      И надо было это евразийское пространство подчинить одному государству. Мы не знаем, каким образом распространялись европеоиды вдоль гор. Но вот про скифов мы знаем. В XI-IX веках до нашей эры гунны располагались на территории, составляющей современную Россию. Гуннские памятники и могилы зафиксированы в центральной Монголии на границе пустыни Гоби. Скифские царские захоронения располагались в Причерноморье, скифские кочевья кочевали до Днестра, и скифские могильники зафиксированы в Эстонии. Это контур позднейшей России. Вся дальнейшая история была историей сохранения этого пути, постоянных прочисток этого пространства. Это делали гунны, позднее монголы, а позднее, когда верх взяли русские, они взяли на свои плечи груз объединения многих наций в единое государство.
      В. Б. Значит, евразийское пространство с неизбежностью вновь будет стремиться к какому-то единому союзу? Значит, это не наши русские амбиции, а скорее наша русская обязанность перед историей, перед всем миром - быть удерживающим фактором, не дать Западу сомкнуться с Востоком в смертельных, убивающих друг друга объятиях? И лишь мы, пока в силах, способны уберечь мир от уничтожения?
      Д. Б. Перед русскими история поставила задачу, которая ранее ни перед кем не стояла: ни перед монголами, ни перед гуннами. Население во всех странах резко умножилось. Идет мощный технический прогресс. С XVI века развивается мореплавание, открыта Америка. Резко повышается надобность в морских портах. Перед нами история поставила задачу, которую Россия, я считаю, выполнила с честью. Россия не только создала союз народов, где все пользовались равными правами, где любой человек мог выслужиться до высоких государственных чинов, невзирая на национальность, - будь то татарин, армянин, грузин, кто угодно. Если посмотреть законодательство царской России, то мы там не увидим всех тех колониальных признаков, которые мы изучали по Марксу: неравной оплаты за равный труд, подавления и уничтожения национальной культуры, неравноправия в законах. За равный труд у нас платили равную плату вне зависимости от национальности. Система законов в Российской империи была одинакова для всех людей империи. И человек, сын бая, окончивший высшее военное заведение, становится русским офицером, несмотря на свою монгольскую внешность, раскосые глаза. И ему никто не бросит в лицо оскорбление, что он обезьяна, как это принято в Америке. В Петербурге действовали храмы всех конфессий, имевших место в Российской империи, начиная от буддизма. И это были не затрапезные церквушки на задворках, а роскошные храмы на главной артерии столичного города. Никакого колониального состояния ни у какого народа в России не было. Более того, у нас никогда не было наемной армии, это тоже очень важная особенность для страны, армия не была противопоставлена народу, она не состояла, как поздняя византийская армия, из иностранцев, которым было все равно, кого грабить. У нас армия состояла из патриотов, из граждан этой страны, которые отдавали свои жизни на ее защиту. То же самое мы видим в монгольской орде, в государстве скифов. Мы продолжили традиции исключительной, ни на что не похожей государственной организации.
      Великий Шелковый путь потребовал продолжения морского пути и на том, и на этом конце континента. И он же потребовал технического переоснащения. Россия нашла в себе силы совершить деяние, на которое ни одно государство того времени не было способно. Она построила железную дорогу на Дальнем Востоке. Причем железная дорога прошла по очень трудной трассе: по тайге, по горам, вокруг Байкала, по мостам через великие реки Сибири.
      Казалось бы, чего проще - завоевать земли чуть южнее и там строить. Нет, границы остались те же, что и тысячу лет назад. Мы вышли к Тихому океану. И только в прошлую войну мы докончили то, что нужно было сделать на Востоке, - снова отвоевали Курильские острова. Потому что они были открыты и освоены русскими. Курильские острова затыкали наши порты так прочно, что было достаточно нескольких батарей для того, чтобы ни о какой морской торговле Россия и не могла мечтать. А портовые города на Востоке - это выход к Японии, Индонезии, Австралии, Южному Китаю, обеим Америкам, Индокитаю, Индии и Ираку - то есть половине земного шара. И современное горячее желание наших политиков отдать Курилы Японии есть заказ ЦРУ своим резидентам, которые стали правителями России.
      Дело не только в рыбе, которую отдали японцам, и не в полезных ископаемых, которыми набиты Курилы. Дело в том, что отдать Курилы - значит лишить всю Сибирь возможности торговли и безубыточной реализации своих продуктов.
      Ну а на западе страны - четыре века борьбы с Турцией за Черное море. Подчеркнем: Украина никогда не обладала этими берегами. Эти берега принадлежали сначала Крымской Орде, затем Турции. И потребовалась вся мощь русской армии и четыре века борьбы, чтобы отвоевать Новороссию и Крым, утвердиться там, построить города, флот на Черном море. С другой стороны, велась упорная борьба за Прибалтику. Борьба, к которой эстонцы не имели никакого отношения, потому что они в истории никогда не имели своей государственности. Эти земли принадлежали Дании, Швеции, немецкому рыцарскому ордену. Эстония и Латвия были созданы как буферные государства большевиками. Интерес Запада к независимой Прибалтике объясняется лишь одной причиной - желанием выпихнуть Россию с Балтийского моря, лишить нас военных и торговых выходов и придвинуть к нашим берегам, к основным центрам русской цивилизации свои базы, ракетные установки, свой флот.
      В. Б. Другое обвинение в наш адрес - это наш изначальный якобы антидемократизм. Киевская ли Русь, Московское ли царство, Российская империя или Советский Союз были, по утверждениям наших оппонентов, одинаково антидемократическими государствами. Потому и держался, мол, единый союз. А в условиях демократии каждый народец за себя. Вот и распалась единая держава.
      Д. Б. У нас почему-то принята такая провокационная мысль, что форма устройства страны, демократическая или недемократическая, - зависит от характера верхнего звена. Если царь, то форма не демократическая, а если парламент - то демократическая. Чушь! Никогда не управляет один человек. И кабинет министров тоже не управляет. Управляет так называемое среднее звено, достаточно многочисленная группа людей, имеющих в руках рычаги реальной власти. Россия до Петра была всегда демократическим государством, которое однажды было потрясено тиранией Грозного. Но это особый вопрос. Хотя все это и сгладилось, но привело к весьма трагическим последствиям, временной потере Новгорода, Севера... Потом мы все это с великим трудом отвоевали и освободили. Государство наше требовало обязательного прочного центра. На этих раскидистых территориях, при этом многонациональном составе нельзя было обороняться от врагов, не имея такой сильной единодержавной власти, причем власти наследственной, избавленной от вечных династических переворотов, когда один из претендентов берет часть армии, набрасывается на другого и оба забывают про врагов, стоящих на границе. Такое творилось в Византии постоянно (отчего она и погибла). Мы создали систему (ее создавал митрополит Алексей в четырнадцатом веке), которая от этих минусов была в какой-то мере избавлена. Правда, бытие Московской Руси началось с династического конфликта. Но это была проба сил, проба на разрыв достаточно ли прочна самодержавная система. Она оказалась очень прочной. После того как государь был схвачен и ослеплен, страна не пожелала разделиться, и его сделали снова главой страны. А на местах у нас всегда было очень сильное местное самоуправление. При Иване Грозном, при всех его художествах, какие-то огромные северные области (Вологодчина, например) добивались права самим собирать налоги, обходиться без всяких присланных воевод. Демократическая система местного самоуправления укреплялась и расширялась. По сути, эта система спасла страну во время Смутного времени. Не секрет, что центр тогда уничтожил сам себя, и страну спасла местная власть.
      При сегодняшней политической системе мог бы какой-нибудь Мурманск организовать войско и послать его осаждать Москву? Нет, конечно. Мы лишены сейчас демократической системы управления. А царская Россия была государством глубоко демократическим, и демократия эта пошла на убыль с эпохи Петра.
      В. Б. Сделаем вывод - евразийское пространство нельзя разделить. Что же нам делать? Каким путем восстанавливать союз народов? Как сделать его прочным? Устоим ли мы сами, не надорвемся ли?
      Д. Б. Государство наше было всегда многонациональным. Это его состояние и необходимость единства определялись географической ситуацией. Разве сегодня географическая ситуация изменилась? Евразия как континент лопнула, оказалась разделена морями и проливами? Ничего подобного. Искусственно разрушенное единство приводит к гибели и вырождению народов, населяющих эту территорию. Это мы и наблюдаем сейчас. Более того, все эти новоявленные, якобы самостоятельные, государства существуют только благодаря постоянным дотациям со стороны России. Если бы тому же самому Назарбаеву действительно предоставить самостоятельность, спросить с него плату за транзит через российскую территорию: "Хотите торговать с Америкой? Пожалуйста. Но платите таможенные пошлины. За провоз по 3000 км русской территории с вас полагается столько-то..." Узнав, сколько с него причитается, Назарбаев тут же бы скончался от инфаркта. Сколько бы просуществовала современная Грузия со своим Шеварднадзе, если бы мы лишили ее русского хлеба, нефти, газа, электричества, сахара и прочего? Уверяю, что не больше недели. На богатой Украине сейчас собачья жизнь. Эти независимые правительства вылетели бы как пробки из бутылок с шампанским, если их предоставить самим себе. Наше правительство нашими же деньгами расплачивается за сепаратизм. Нужно признать, что в 1917 году Россия была завоевана, и ее правители превратили ее в колонию, впервые в истории... А кто виноват? Мы сами, прежде всего.
      Мы знаем, что по приказу Свердлова было уничтожено от полутора до двух миллионов казаков. Кто виновен? Евреи виноваты? Стоп. А русские солдаты, крещеные, которые в детстве в церковь ходили, которые расстреливали своих русских братьев-казаков, они что, не виноваты? Они все не спрячутся за спиной Свердлова, не отговорятся, что им вот жид приказал, а они стали стрелять. А если бы им жид приказал в других стрелять? Тоже бы стреляли? Стоп. Все тайные организации, неважно какие: сионистские, масонские, цэрэушные, - все эти организации могли успешно действовать только потому, что мы принимали, допускали и поддерживали их действия. Скажите, пожалуйста, осуществилась бы коллективизация, если бы мужики сказали "нет"?
      Один знакомый мне рассказывал историю времен войны. У него была культурная семья, хорошо знали немецкий язык. Во время оккупации у них в доме остановился австрийский офицер. Австрийцы очень отличаются от немцев и сравнительно хорошо уживаются с русскими. В этом микромирке сложились хорошие отношения. Офицер недоумевал: "Слушайте, я вас не могу понять, что вы делаете. Мы входим в город, мы же никого не знаем. И в течение ближайших двух часов мы узнаем все, потому что прибегают и докладывают: "У моей соседки сын офицер, а тот коммунист, а этот в органах работал...". Приносят списки... Зачем?"
      А если во время коллективизации те мужики сказали бы: "А у нас никаких кулаков нет!"? Когда меня спрашивают, кто виноват, я отвечаю: "Мы виноваты!"
      Мы как-то пристали к Льву Николаевичу Гумилеву: "Вы, Лев Николаевич, знаете все на свете - скажите, что будет с Россией?" "Поймите, - сказал он, - будущее нельзя предсказать, пока не совершены поступки, которые его определят. Мы не знаем, что сделают эти люди".
      Мне кажется, нам сегодня необходимо объединить страну, поставить необходимые таможенные заслоны, обратить внимание на развитие высоких технологий, перестать торговать сырьем, и, конечно, эту власть арестовать, посадить на скамью подсудимых, раскрутить все эти махинации, что можно заставить вернуть.
      Должны найтись патриотически настроенные, грамотные офицеры и военные части, которые согласны поддержать восстановление страны. Газета "Завтра" должна на своих страницах разъяснять программу мероприятий для спасения страны - это несомненно.
      Необходимо, чтобы интеллигенция осознала эти корневые проблемы. Остаемся ли мы Евразийским многонациональным государством, этой дорогой через континент, страной, которая держит в равновесии весь мир, или мы должны принять бредовую идею создания здесь моноэтнического государства, что, кстати, сказать, попросту невозможно?
      Моноэтническое государство, "Республика Русь" должно потерять всю Волгу, Карелию, уменьшиться до каких-то невообразимых пределов, напоминая обрезанный со всех сторон кусок земли, внутри которого в гробах закопаны евреи, армяне, азербайджанцы. Конечно, можно пойти по пути этнической чистки, но тогда придется заниматься только депортацией и уничтожением инородцев. Это вызовет соответствующую реакцию. Тем более, известно, что великим нациям не прощают их прежнего величия. Нас в этом случае просто уничтожат. Друзья нас возненавидят за измену. Враги обнаглеют из-за нашей слабости. С Востока - Япония и Китай. С Запада - Германия. Втравят в войну с Украиной. Нас постараются уничтожить нашими же руками. Только вместе мы выстоим и победим! Евразийское пространство нельзя разделить. Если мы откажемся быть объединителями, нас самих со временем кто-то другой: татары, казахи или украинцы, - включат в свой объединенный Союз.
      СТРЕЛА ВРЕМЕНИ
      ДМИТРИЯ БАЛАШОВА
      1. Предрассветное
      Запущенная неведомо когда стрела времени летит и летит в будущее. Кто остановит ее? Кто повернет ее вспять? Гудение ее в полете отзывается революциями и войнами, великими открытиями и постоянным созиданием.
      Лишь писатель силой воображения может повернуть стрелу эту в глубь прошедших веков. И только в том случае, если во имя будущего совершается поворот стрелы, если помогает он человеку сегодня понять движение общества, движение духа, движение собственной жизни.
      Дмитрий Балашов в своей исторической прозе не только повествует о предрассветном времени русской истории, не только дотошно углубляется в подробности быта и бытия XIV столетия, а старается понять русский характер в его развитии, наше время у него поверяется давней порой становления Московской Руси. И поднимая, к примеру, как национального героя Великого Князя Михаила Тверского, писатель прежде всего поднимает героя пассионарного, созидательного склада. И символом единения вообще посреди постоянных раздоров XIV столетия становится строящийся дом еще одного героя его прозы Федора Михалкина. Как можно рожать, строить, сеять хлеб во времена, когда кругом мятежи, сражения, пожары, разрушения?! В этом сомнении есть своя правда. Правда мелкая, бытовая, индивидуалистическая. Вот ведь, и у Федора Михалкина дом-то сожгли. Может, отсидеться в такое время в лесной глуши? Уподобиться лесным племенам и жить кое-как охотой, собиранием корешков?.. Отринуть от себя и своего народа полтысячелетия разумной жизни, но спастись самому?
      Нет. Наперекор всему разрушению и раздору вновь строит свой дом Федор Михалкин. Наперекор всему отстраивается Москва, сколько бы раз ее ни жгли то татары, то свои же князья-соперники. Наперекор всему возрождается Россия.
      Можно предположить, что в стремлении к художественной правде, в стремлении к воссозданию собственных идеалов, в стремлении к ярким художественным образам, к их цельности и обаянию Дмитрий Балашов станет забывать об исторической правде. Выявляя социальные и нравственные начала в своих невымышленных героях, отодвинет в дальний угол ненужные ему факты. Такое нередко случалось и случается в исторической прозе.
      ...Такого не видно в прозе Дмитрия Балашова. "В изложении событий, даже мелких, я старался держаться со всею строгостью документальной, летописной канвы, памятуя, что читатель наших дней прежде всего хочет знать, как это было в действительности, то есть требует от исторического романа абсолютной фактологической достоверности. Поэтому я разрешал себе лишь те дорисовки к летописному рассказу, которые позволительны в жанре художественного воспроизведения эпохи",- заявляет писатель в романе "Младший сын". Та же достоверность событий видна во всех его произведениях: от первой повести "Господин Великий Новгород" до последнего романа "Бремя власти". В беседе с автором статьи Дмитрий Балашов повторил свое утверждение: "Право на вымысел должно быть строго ограничено. Все до запятой подчиняется истине. Для этого я подолгу работаю с первоисточниками, только так можно почувствовать дух времени". Он старается впрямую не вмешиваться в исторические события, показывает многогранность возможных вариантов развития Древней Руси, не перечеркивая исторической роли ни Даниила Галицкого, ни Михаила Тверского, ни любого из сыновей Александра Невского.
      Тогда, может быть, его проза - лишь популярное изложение русской истории? Тем более, сам писатель иногда ставит обозначение жанра: "роман-хроника". Хроника действительных событий и не более того?
      К счастью, в действительности все обстоит иначе.
      Путь Дмитрия Балашова - это трудный путь синтеза. Когда в "прокрустово ложе" исторической действительности надо вместить и нравственную концепцию мира, и свои авторские пристрастия к тем или иным героям, и свою философию истории.
      А потому романы Балашова по сути своей - романы борьбы и противоречий, столкновений исторических, нравственных и художественных картин мира. Автор нередко борется сам с собой. Его субъективное восприятие истории спорит с его же документальной канвой книг. И это не слабость прозы Дмитрия Балашова, а ее достоинство. Чувствуется, что писатель не собирает отстраненно материал по истории Древней Руси, а живет эпохой, которую описывает.
      Интересно посмотреть на эволюцию самого писателя.
      Талантливый ученый и талантливый писатель - редкое сочетание. В данном случае оно налицо. Сочетание это видишь не только в исторической прозе Дмитрия Балашова. Его исследования по обряду северной свадьбы, его фольклорные труды несут в себе и несомненный художественный заряд. Читателю полезно знать, что прежде чем стать писателем, Балашов немало поработал в Институте истории, языка и литературы Карельского филиала АН СССР фольклористом, имеет ученую степень кандидата филологических наук, ездил и ездит по сей день в экспедиции по северной и центральной России. Знать о том, что у популярного ныне исторического писателя есть такие книги, как "История жанра русской баллады", "Сказки Терского берега Белого моря", "Русские свадебные песни". Что он стал заниматься своими героями вначале как ученый-историк, прежде чем они обрели художественные характеры в прозе. Но и ученые труды можно писать по-разному. Можно писать сухим, мертвым, наукоподобным языком, а можно писать так, как писали Бахтин, Конрад, как пишет сегодня Аверинцев, как писал Лихачев. Не проводя никаких сравнений, напомню все же высказывание Федора Абрамова об академике Дмитрии Лихачеве: "Читать Лихачева - наслаждение. Его язык, его стиль - это всегда сплав исключительно точного и емкого слова ученого со скупой, но страстной и взрывчатой образностью публициста-патриота". К такому же типу художественно-значимых научных произведений отношу я фольклорные изыскания Дмитрия Балашова. Художник, он сегодня победил в себе ученого, но, ученый, он и сегодня поверяет каждое слово, сказанное художником. В книгах своих он дает нам органический строй речи того времени, о котором пишет, не перегружая наше сознание архаизмами, но и не нарушая законов построения разговорного языка XIV столетия. Произведения его в целом принадлежат не только литературе, но и истории, и фольклористике, и этнографии, всей культуре.
      Каждый из нас должен знать историю своего народа. Это необходимо хотя бы для того, чтобы определить свое место в нашей действительности. Может быть, нравственный долг перед народом и заставил ученого Балашова стать писателем Балашовым, разбудил в нем его художественный дар. Как говорит сам автор книг: "Рассказывая друзьям эпизоды из истории допетровского времени, я нередко сталкивался с полным незнанием этого периода. Их винить было трудно. В специальные книги не каждый заглянет, они и написаны не на широкого читателя, а художественная литература долгое время Русь XIV-XV веков обходила стороной. Может быть, повинны в этом историки. Для них не все было ясно, нередко возникали противоречивые суждения. Первая моя повесть "Господин Великий Новгород" появилась как-то внезапно. Я был свидетелем находок в Новгороде берестовых писем экспедицией члена-корреспондента АН СССР В.Д.Янина, часто беседовал с ним о новгородской вечевой республике. Так постепенно у меня сложился образ ее, который, откладываясь в мозгу, грозил прорваться во что-то. Этим "что-то" стала повесть".
      Повесть - о тяжелейшей Раковорской битве, о простых новгородцах, выигравших ее.
      Главный герой повести - купец новгородский Олекса Творимирич. А купец в те времена - это значит и воин: не так просто было перевозить товары, любителей пограбить хватало с лихвой. Это значит и путешественник, первооткрыватель земель и народов. Как-то забываем мы, что вместе с военными дружинами, с казацкими отрядами, а часто и до них, шли на новые земли купцы, и немало страниц в истории открытия Сибири и европейского Севера было написано твердыми руками таких вот Олекс Творимиричей. Соскучился купец по жене, по детям своим, возвращается от немцев в столь любезный сердцу Господин Великий Новгород. Но и дома не до отдыха - товар надо продать выгодно, новые сделки заключить, да следить за делами в самом городе: от того, чья возьмет в бесконечной борьбе княжеских партий, зависит и торговая судьба Олексы Творимирича. Но еще больше судьба его и судьба его детей, судьба посадников, тысяцких, всего Нова Города зависит от победы над рыцарями, решившими положить конец могуществу свободолюбивой новгородской республики. Тяжело доставалась эта победа. Слишком не по-военному развивался этот древний русский город, слишком много сил отдавал не единству, а разобщенности, не войне, а торговле, не централизации, а автономии.
      Счастье оказалось на стороне воина Олексы Творимирича, но сколько близких ему людей погибли в Раковорской битве, скольким еще предстояло погибнуть за новгородскую вольницу! И хоть доводилось новгородским ушкуйникам в самую пору ордынского ига доходить на своих быстрых суденышках до Астрахани, самого центра ордынских земель, а все ж видит писатель и в победе трудной - начало будущего неизбежного заката вечевой республики, отвергающей для себя за ненадобностью идею стать новым после Киева объединителем земель русских. И потому "...в белый траур одет Новгород Великий. Служат отходные в Софии, у Святого Николы, у Ильи, Бориса и Глеба..."
      Потому чувствуется печаль писателя по своим героям, по их вольному характеру, гордой походке свободного гражданина.
      В повести "Господин Великий Новгород", при всем ее несомненном историзме, нет пока еще исторических героев, не затронуты характеры людей, оставшихся символами той эпохи. Первая попытка разобраться в исторической личности, попробовать отделить индивидуальное в ней от предопределенного эпохой, противоречия личности от противоречий в государстве, - это роман "Марфа-посадница". Так же, как и в повести, шумит в нем ремесленный люд, многочисленны эпизодические герои, но есть уже попытка воссоздания крупных ярких характеров Ивана III и Марфы-посадницы. Воссоздания на основе исторической истины, без тенденциозного возвышения любой из этих незаурядных в русской истории фигур. Конечно, можно было, заведомо зная прогрессивную роль Москвы в столкновении ее с Новгородом, отдать предпочтение Ивану III как собирателю Руси. И так же можно было, зная жестокий характер властителя Древней Руси, отдать свой писательский голос борцу за республику, за вольные права каждого из новгородцев, к тому же женщине, Марфе-посаднице, этой новгородской Жанне д' Арк.
      Дмитрий Балашов отдал и на этот раз свой голос правде. Как пишет в небольшой вступительной статье В.Д.Янин: "Достоверность повествования Дмитрия Балашова зиждется на сочетании несомненного художественного таланта автора и пытливого ученого. Известный фольклорист, знаток народного быта, Дмитрий Балашов тщательно исследовал все источники по истории Новгорода письменные и археологические. Он в курсе старых и новых концепций русской истории, анализ которых дает основу его собственного видения прошлого, нигде не вступающего в противоречие с известными сегодня русскими древностями". И дальше замечает очень точно: "Она (книга. - В.Б.) может показаться произведением совершенно нового жанра. Ее действительными героями оказываются не те вполне конкретные люди, которые действуют, размышляют, страдают, радуются, говорят в романе, а представленные этими людьми исторические категории: Новгород, Москва, боярство, ремесленники, холопы, крестьяне, церковь, искусство. Однако необычность жанра книги сродни обычности древнейшего жанра русской литературы - летописания, в котором главным героем является сам процесс исторического развития".
      И потому он видит субъективно неприятные черты характера Ивана III, и видит всесильное, не такое уж доброе торговое могущество Марфы Борецкой. Не случайно один из новгородских бояр в начале романа говорит, что "Марфа уже и все Белое море под себя забрала. Торопитце!".
      Да, сумела Марфа в какой-то момент оказаться выше своих эгоистических интересов, отдать спасению народа все: себя, детей, имущество свое, как испокон веку поступали лучшие русские люди. Потому и осталась в памяти народной. Но, как и другой более поздний любимый герой Дмитрия Балашова, Михаил Тверской, Марфа Борецкая - фигура заведомо трагическая. Так опять историк вступает в спор с художником. И Михаил Тверской, и Марфа Борецкая, при всей их субъективной притягательности, личном мужестве, высокой нравственности, недюжинном таланте, - были не нужны по объективным закономерностям своей эпохи, оказались или героями преждевременными, как Михаил Тверской, или сторонниками тупиковой, заранее обреченной на поражение сепаратистской идеи развития Руси.
      Роман "Марфа-посадница" посвящен одному из важнейших событий русской истории - подчинению Новгорода великокняжеской власти, включению вечевой республики в жесткую централизованную систему Московской Руси.
      Автор в подробностях доносит до читателя быт древнего города, его язык, детали одежды, оружия. Он словно бы сам побывал на улицах Нова Города, встречался с Борецкой, хаживал по всем пяти его концам.
      Прекрасно передано в этих двух книгах настроение народа перед битвами: одно - перед сражением с иноземцами, другое - неуверенное, а то и скептическое - перед битвой с московским воинством. И пусть новгородцы больше пугали Москву сближением с Литвой, чем действительно с ней объединялись, а москвичи шли на Новгород, как правило, с татарской конницей, но чувствовалось уже ко времени княжения Ивана III - сила и мощь за Москвой.
      Балашов не скрывает драматизма событий тех лет, и хотя симпатии его больше на стороне Борецкой, в романе видна обреченность ее дела. Уже на исходе могущество Великого Новгорода, как ржавчина, разъела его аристократическая знать. И гложет многих новгородцев мысль: чем каждому боярину кланяться, не лучше ли одному московскому князю?
      Дмитрий Балашов блестяще передает умонастроения простолюдинов, умеет из небольших эпизодов, бытовых сценок вылепить картину мгновенного состояния народа, показать его решающее значение в событиях истории.
      Марфа Борецкая, пожалуй, наиболее полно показана в литературе именно Балашовым. И пусть нас не смущают громкие имена писателей, ранее обращавшихся к ее образу,- Н.Карамзина, М.Погодина... Дело не в том, кто из них талантливее, и не в том, имеем ли мы право сравнивать Балашова с самим Карамзиным. Разные были цели у писателей. Идеализация новгородской вольницы поэтами-декабристами, романтическая приподнятость ее образа в произведениях Карамзина и Погодина не имеют ничего общего с подлинной жизнью исторического персонажа - вдовы новгородского посадника Борецкого Марфы, богатейшей представительницы аристократической знати вечевой республики. Дмитрий Балашов воссоздает ее образ на основе всей сохранившейся документации того времени. Не боится показать самый противоречивый клубок проблем могущественной северной республики. Прекрасно понимая цену новгородским вольностям, свободному слову, чувству собственного достоинства любого горожанина, духовной мысли (не случайно все ереси в ХIV-ХV веках шли из Новгорода), он видит необходимость подчинения Новгорода Москве любым, даже самым жестоким путем. Без Новгорода Москва не чувствовала бы себя настоящей столицей Руси, и Россия не стала бы Россией. Не надо забывать, что речь идет не об одном городе, сколь бы крупным он ни был, а о настоящем автономном государстве: от Югорского камня и до Груманта, от Ладоги и до Старой Руси простирались владения вечевого колокола. Не только меч, но и кошель олицетворяли город, входивший в Ганзейский союз. Задолго до того, как Петр I "прорубил окно в Европу", новгородцы вырубили туда целую дверь. Вся Европа перебывала на торговых рядах северного центра Руси, богатейшего ее центра.
      Нет, отказавшись от решения стать объединителем Руси, он, Великий Новгород, неизбежно должен был подчиниться другому ее центру - будь то Тверь или Москва.
      Дмитрий Балашов в романе "Марфа-посадница" показывает народ истинным творцом истории, и когда военное счастье в столкновении с Москвой отворачивается от Марфы и ее сподвижников, читатель вдруг видит, что дело не в количественном перевесе московского войска и татарской конницы - его не было, а в недоверии народа к новгородской верхушке. В "Марфе-посаднице" нашли отражение сложные противоречивые процессы распада когда-то могучей республики. Потерявшие веру в себя, исчерпавшие до дна свою пассионарность, активность, новгородцы не смогли противостоять Москве при всей самоотверженности отдельных защитников.
      Как видит читатель уже по первым книгам Балашова, перед нами не картинки из жизни наших предков, а философская концепция истории, нравственная концепция мира. Смысл деяний Марфы-посадницы, Даниила Московского или Михаила Тверского постигается через осмысление исторического пути народа. Конечно, личность влияет на историю, и нравственность того или иного конкретного исторического героя оказывает влияние на движение государства, то замедляя его развитие или отбрасывая его назад, то ускоряя полет стрелы времени. Пишет Дмитрий Балашов: "Да не скажем никогда, что история идет по путям, ей одной ведомым! История - это наша жизнь, и делаем ее мы. Все скопом, соборно. Всем народом творим, и каждый в особину тоже, всей жизнью своей, постоянно и незаметно. Но бывает также у каждого и свой час выбора пути, от коего потом будет зависеть и его судьба малая, и большая судьба России. Не пропустите час этот!"
      - Первые ваши романы о Великом Новгороде, почему позже вы обратились к истории Москвы? - спросил я писателя.
      - Когда я закончил "Марфу-посадницу", где был показан московский князь Иван III глазами новгородцев, его врагов, мне захотелось посмотреть на все действия Ивана, на борьбу его с вечевой республикой уже изнутри, с точки зрения интересов самой Москвы. Но с Ивана III начинать трудно - он лишь продолжил дело Ивана Калиты и Дмитрия Донского, а начиналось величие Москвы, приведшее к величию всей России, с трудолюбивого и хозяйственного собирателя Данилы Московского, младшего сына Александра Невского. Так возник замысел: показать историю Московской Руси от Данила до Ивана Грозного...
      Следующий роман Дмитрия Балашова "Младший сын" - первое воплощение задуманного цикла "Государи московские". Балашов показывает Москву периода 1263-1304 годов (отступая от времени своего новгородского романа на столетие назад) - периода, почти не освещенного в нашей истории, хотя именно это время надо считать началом становления Москвы как центра русских земель. Главный герой романа Данила Александрович получил на княжение Москву, один из мелких городов Владимирской Руси, а, как пишет Балашов, "того, что оставил детям Даниил,.. хватило его сыну Ивану Калите на то, чтобы сделать Москву центром новой Руси".
      Перед нами Москва и Подмосковье ХIII-ХIV веков, жизнь подмосковных деревень, откуда родом один из главных героев романа и главный его выдуманный герой - крестьянин, воин Федор Михалкин. Идет борьба за великокняжеский стол между старшими братьями Данилы Московского, князьями Дмитрием и Андреем. По-прежнему давят на Русь татары, но начинается уже новый подъем русского народа, растет его духовная энергия. Умный князь Даниил понимает, что не пришло еще его время, и весь период его правления это строительство, созидание, развитие.
      Пишет Дмитрий Балашов: "Период этот обычно проходит мимо внимания историков. Даже в серьезных учебниках зачастую от Александра Невского сразу перескакивают к Ивану Калите, забывая, как кажется, что названных деятелей разделяют три четверти столетия, срок и сам по себе немалый, а ежели учесть, что в этот срок уложилась одна из самых тяжелых страниц русского прошлого, время, когда решалось: быть или не быть России,- то подобный "проскок" и вовсе трудно оправдать".
      Итак, поневоле Дмитрий Балашов вынужден быть не только писателем, но и историком, по частям составляя целое, осваивая неосвоенное.
      Есть в этом романе яркие характеры, противостоящие друг другу: Дмитрий, Андрей, Даниил, татары. Какой сюжет для беллетриста! Как заманчиво авантюристическими сюжетами из жизни героев объяснить повороты в русской истории. Поток подобной исторической беллетристики всегда многоводен. Пишет, к примеру, один беллетрист о Марфе-посаднице, она у него - само благородство, зато уж Иван III - картинный злодей. Пишет другой беллетрист об Иване III - и все белые краски в прорисовке образа отдаются московскому князю, а уж новгородцев автор полощет в такой грязной лохани исторической клеветы, что диву даешься.
      Проза Балашова носит иной характер. Характер осознания истории, многовариантности ее развития, определения истинных движущих ее сил. Читателю видно, как копились силы у самого народа, пока пробивалась в его сознание мысль о единении, о собирании земель, как готовилось поле Куликово.
      Пишет историк В. О. Ключевский: "...время с 1328 по 1368 г., когда впервые напал на северо-восточную Русь Ольгерд Литовский, считалось порою отдыха для населения всей Руси, которое за то благодарило Москву. В эти неспокойные годы успели народиться и вырасти целых два поколения, к первым из которых впечатления детства не привили безотчетного ужаса отцов и дедов перед татарином: они и вышли на Куликово поле".
      По Балашову, это как раз время действия его романов "Великий стол" и "Бремя власти".
      Нельзя назвать эти годы мирными. Но больше воевали со своими. Тверь боролась с Москвой за власть. Хорошо сегодня, зная о будущей победе Москвы, занять ее сторону. Вот-де, московские князья боролись за объединение, а Рязань, Тверь, Нижний Новгород им мешали, о новгородских же сепаратистах и говорить не приходится - с Литвой якшались. А что Литва тогда по населению в подавляющем числе русской была, и, прими Ольгерд православие, могла бы даже претендовать на положение центра новой Руси, - об этом сегодня мало кто помнит. Лишь летописи древней Литвы, писанные старославянским языком, напоминают о былой славянизации этого края.
      Как утверждают историки, тяга к объединению в четырнадцатом столетии наблюдалась повсеместно. Дело было за другим: кому дать право новой столицы? И вопрошает историк Балашов: "Что было бы, не начни Юрий Московский борьбы против Твери? Как повернулась бы тогда судьба страны?.. Укрепилась бы торговая и книжная Тверь, самою природой (перекрестье волжского, смоленского и новгородского торговых путей) поставленная быть столицей новой Руси. Укрепилась бы одна династия, а значит, на столетие раньше страна пришла бы к непрерывной и твердой власти. А может и то, что повела бы Тверь русские полки полувеком раньше на поле Куликово?.. Все можно предполагать, и ничего нельзя утверждать наверное теперь, когда случившееся случилось. История не знает перепроверки событий своих, и мы, потомки, чаще всего одну из возможностей, случайную и часто не лучшую, принимаем за необходимость, за единственное, неизбежное решение. А в истории, как и в жизни, ошибаются очень часто! И за ошибки платят головой иногда целые народы, и уже нет пути назад, нельзя повторить прошедшее".
      Это программное заявление Балашова. Уже можем сказать, что подобные стилевые измышления - особенность писателя: субъективное, минуя героев, произносить прямо от автора. Особенность эта выдает время написания романов - наши дни, когда сильно звучит лирико-философская проза, авторская проза, где автор выходит один на один с читателем. Авторская публицистика звучит в прозе самых разных писателей: Чингиза Айтматова и Виктора Астафьева, Владимира Гусева и Дмитрия Жукова, Анатолия Кима и Дмитрия Балашова...
      Писатели в книгах становятся историками - как Дмитрий Балашов, Сергей Марков, Юрий Лощиц; географами - как Леннарт Мери, археологами, путешественниками. Если это не просто документ нашего времени, добросовестное свидетельство очевидца, а явление художественного ряда, то объединяет этих прозаиков или разделяет их между собой авторская скрытая позиция. Произошло смещение прежних канонических эпических форм письма со старыми же формами субъективного повествования. В тексты произведений властно вторгается авторский голос: то историческими справками, комментариями, то социологическими или же философскими выкладками. Автор уже часто не отдает свои мысли героям, произносит их сам от себя. И одновременно предоставляет слово своим персонажам, к которым относится отрицательно. Этот эффект "чужого слова" (Бахтин) восполняется выраженными размышлениями самого автора. В эпическую форму вторглась авторская исповедь.
      Балашов не волен исправлять исторические факты, но имеет полное право поднимать на первый план те проблемы далеких столетий, которые злободневны и сегодня, те события, которые круто связаны с развитием русского народа, с его национальными особенностями, а потому многое могут прояснить в нас самих. И ведет Дмитрий Балашов уже от себя рассказ о русской истории, о возможных и отвергнутых жизнью вариантах.
      "На каком коне, в какую даль ускакать мне от этих речей? Скорей же туда, в четырнадцатый век, век нашей скорби и славы!"
      Слово временно отказывается от сюжетообразующей роли, оно несет в себе лишь мысль автора, включаемую им иногда в ткань повествования и вне зависимости от сюжетной линии романа.
      Откуда взлет исторической прозы? Откуда всенародный интерес к книгам Д.Жукова, В.Гусева, Ю.Лощица, В.Полуйко, Д.Балашова?
      Происходит углубление исторической памяти народа. Люди все больше отказываются быть манкуртами, послушными рабами без памяти. Чувство неуверенности в себе, чувство неудовлетворенности своим бытием заставляет народ все более обращаться к истории. Возрастает трудолюбие его души. Через историю к истине, через прошлое в будущее - вот символ нынешнего дня, вот откуда зигзаг стрелы времени. Вечно летящая стрела несет в себе накопленные знания, мораль, этику всего народа и, устремляясь в будущее, определяет сегодня наши поступки. В мире получувств, в мире мнимых знаний, мнимой литературы, мнимых поступков лишь стрела времени с ее исторической памятью помогает прорасти личности, обрести единство внутри себя. И потому так современна сейчас историческая проза, потому не стихают самые ожесточенные баталии вокруг трактовки давно прошедших событий.
      Несомненно, все это увеличивает и ответственность художника перед читателем. Апологетика одних героев, ненужное очернение других - делают всю картину мира одномерной, черно-белой. Как художник, Дмитрий Балашов, принимая закономерности развития истории, не забывает и про другие варианты, допущения. "Люди уходят, остаются деяния", - Балашову близок смысл этого изречения. Понятно ему и то, что до деяний нужно дозреть самой эпохе. Говорит писатель: "Лишь сокровища духа, деяния народа остаются единственной ценностью, способной избегнуть забвения. Еще задолго до Сергия Радонежского с пламенными речами во Владимире выступал проповедник Серапион. Но за Серапионом некому было еще идти, а за Сергием Радонежским вставала нарождавшаяся Московская Русь. Были и военачальники до Дмитрия Донского, не менее храбрые, умелые, не обделенные воинским даром. Не досталось схватиться с ордынцами Александру Невскому, не подошло время и Михаилу Тверскому. Весь четырнадцатый век можно назвать временем собирания нации, духовного взлета, пламенного натиска. И разрешился этот век в 1380 году полем Куликовым!"
      Кто выбирает варианты в истории? Кто определяет нужную минуту? Никто. В целом. Каждый. В частности.
      Какое богатство характеров открывается в прозе Дмитрия Балашова. Волевая Марфа-посадница, сдержанный, осторожно-твердый Иван III, величественные в своем мужестве и гордости князья тверские, нахрапистый хищник московский князь Юрий - все это первый, высший исторический ряд его героев. Далее следуют монах Алексий, бояре Бяконты, Босоволки, еще ниже воины, крестьяне, среди них Федор Михалкин, Козел, Степан. И каждый со своей правдой, со своим взглядом на мир.
      Следующий за "Младшим сыном" роман "Великий стол" - вроде бы прямое его продолжение. Но заметно переключение авторского внимания на Тверь, на яркую трагическую страницу великих тверских князей в русской истории. Еще раз обращу внимание читателя на тягу Дмитрия Балашова к героям трагическим, к Марфе Борецкой, к Михаилу Тверскому. Как бы ни утверждал Балашов значимость деяний Даниловых для России, но настоящую художественную песнь посвятил он другому князю - Михаилу Тверскому. Здесь нет апологетики, но есть авторское восхищение фигурой главного героя. "Великий стол" - роман рубежа. Чей город озарится надеждами на будущее Руси, кто поведет за собой всех князей русских: Тверь или Москва? За каждым князем свои нравственные принципы, свои союзники, своя правота. У Юрия Московского не было юридического права на великокняжеский стол, не успел его отец Даниил Московский побывать на великом столе Владимирском, а, значит, потерялись права и для всей его московской ветви. Но не для Юрия те законы писаны. Подлостью, интригами, богатыми подарками выбил Юрий Московский у Золотой орды ярлык на великое княжение. Великим коварством навлек гнев он на Михаила Тверского у золотоордынского хана Узбека. Казалось бы, роман этот о противоборстве двух князей, об их походах друг на друга, взлетах, подъемах. Так, да не так. Есть в романе Балашова сильные характеры князей: у одного - разрушительного действия, у другого - созидательного. Есть характеры их помощников, дружинников, бояр, женщин, детей. Они показаны на широком историческом фоне, в сцеплении с развитием всей жизни, с учетом всех поступков, желаний. И характеры уже становятся неотделимы от эпохи, от живой действенной истории. Оклеветанный Юрием, Михаил Тверской перед казнью в Орде держится Великим князем, а Юрий и после гибели своего соперника не может найти в себе силы заняться созиданием Руси. Привыкши разрушать, ссорить, не так просто перевести себя на новую волну и уже соединять, мирить, строить.
      По-разному можно читать и этот роман Дмитрия Балашова: как историческую хронику, пролистывая индивидуальные особенности каждого из героев, как героическую сагу о тверской странице в истории России, о событиях и сегодня почти неизвестных. Таким бы, как Михаил Тверской, на поле Куликово выходить. Да нет. Не вовремя появилась на Руси тверская великокняжеская ветвь. Пишет историк В.О.Ключевский: "На стороне тверских князей было право старшинства и личные доблести, средства юридические и нравственные, на стороне московских были деньги и умение пользоваться обстоятельствами, средства материальные и практические, а тогда Русь переживала время, когда последние средства были действительнее первых".
      Понятно, почему авторские симпатии на стороне Твери, но опять Балашов склоняется перед истиной и показывает неизбежность победы Москвы. Когда сын Михаила Тверского, князь Дмитрий Грозные Очи сумел вернуть Твери величие, достигнутое его отцом, стал Великим князем, сел на великий стол - ему бы смириться, и, подобно Ивану Калите, копить деньги, землю, силы, людей, отымать у слабых соседей все, что плохо лежит, порою пресмыкаться перед сильным противником.
      Нет. Не мог удержаться гордый тверской князь. Увидел в столице Золотой Орды убийцу своего отца, князя Юрия Московского, на глазах у всех расправился с ним и сам погиб от руки татар.
      Брат его, Александр Михайлович, встал во главе тверского восстания против татар. И остались от великой Твери лишь легенды, сказания, да песня народная о расправе со Щелканом Дюдентьевичем.
      Маловато идиллии в первоначальном взлете Москвы. Ну, а если иначе и быть не могло? Если прав был Иван Калита в молитве своей, когда утверждал: "...того, что смогу я, не смогли бы они (князья тверские. - В.Б.) по величеству души своей и погубили бы землю свою и язык свой", - значит, так и должно быть.
      А дела тверские не остались без толку, пригодились они для подъема духа народного, для того, пишет Балашов, "...чтобы вышла Русь на Куликово поле. Пусть не сейчас, теперь, еще через пятьдесят лет, но Куликово поле будет! За Тверь, за разорение земли, за гордых, что даром легли в землю, за попранные честь и славу великой страны".
      Потому ищет в книгах своих Дмитрий Балашов и малую правду каждого, и общую правду эпохи.
      Отсюда столь частые в "Великом столе" авторские отступления, которых не было в предыдущих произведениях. Писатель позволяет себе в раздумьях отойти от разящей убедительности фактов, порой противоречащих его собственной этической правде. Это становится литературным приемом, дающим возможность Балашову сказать свою правду о каждом из героев, вывести их на суд совести, не отступая от жестких, порою неправедных путей истории. Побеждает Юрий Московский в противостоянии с Михаилом Тверским, побеждает Иван Калита в соперничестве с Александром Михайловичем. Почему же на стороне "неправых" выступает народ? Почему тянется к Москве митрополит Петр? Потому что объединительные тенденции на Руси уже неодолимо начали расти в пользу Москвы, как нового центра. Пишет Балашов: "Борьба за власть почти всегда кровава и преступна. Важно не то, как взята власть, а - кем взята. И - для какой цели. Как поведут себя захватившие власть победители? Станут ли они рачительными хозяевами... или словно незваные ночные гости, будут торопливо и жадно собирать и разорять землю, не мысля о грядущем, не заботясь о завтрашнем дне?"
      Более волен писатель в поведении вымышленных героев. Но и здесь за характером Федора и его сына он показывает перемены в сознании простых крестьян, воинов, горожан. Мы видим крепнущее в них чувство дома, чувство своего народа, освобождение от страха перед татарами, опору в вере своей, в земле своей. Не скрывает писатель самые сложные проблемы, поставленные перед народом русским. Их - изобилие. Одни остались в прошлом. Другие перешли в наше время. Долготерпением спасалась Русь и победила. Но всегда ли хорошо долготерпение, принимаемое иной раз (вспомним Чернышевского, Чаадаева, маркиза де Кюстина) за рабскую покорность народа? Жесткая централизация, объединение не на правах союза княжеств, а при полном подчинении центру помогло воссоздаться русскому государству, но эта же централизация и бесправовое подчинение привели к неограниченному самодержавию.
      Видит Дмитрий Балашов и крепнущую веру, подвижничество, любовь к земле и пробуждающееся личностное начало. Белинский писал, что личность без нации - это призрак, это то же, что нация без личности, что народ - это почва, в которой содержится жизненный сок для всякого роста. "Что личность в отношении к идее человека, то народность в отношении к идее человечества... Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения".
      В прозе Дмитрия Балашова возрождающаяся нация показана как через реально действующих исторических героев, так и через персонажи, созданные фантазией автора.
      Если в ранних своих произведениях он, как ученый, хотел абсолютно все о предмете рассказать, и при стереоскопической яркости деталей иногда терялось целое, то в "Младшем сыне" и "Великом столе" выдуманный герой Федор соединил все сюжетные слои романов в единое действо. Можно говорить о схожей роли вымышленного персонажа в исторической прозе у разных писателей. Федор Михалкин у Балашова, Василий Чуткий у Дмитрия Гусарова в романе "За чертой милосердия" одинаково сглаживают противоречия документа, ведут за собой романный сюжет, связывая все слои общества, поясняя действия реальных исторических лиц созиданием народа, дающим право на эти действия.
      Как бы много ни разрушали, ни жгли в своей борьбе друг с другом князья, как бы много ни копили, ни собирали, ни отвозили они в Орду подарков, народ-творец вновь создавал, строил, восстанавливал, укреплял. Народ выковал в конце концов Куликово поле. Этот путь к ПОЛЮ: медленный, по бездорожью, в темноте, путаясь, но вновь возвращаясь, - и показывает, утверждает в своей прозе Дмитрий Балашов.
      У Дмитрия Балашова нет сюжетных повторов, если только их не повторяет сама история. Для того, чтобы художник привел читателя к какой-нибудь истине, необходимо, чтобы он открыл ее для себя. Его книги закономерны. Закономерны и в том, как часто ломают они сложившиеся школьные стереотипы. Авторитетны для него только первоисточники, документы. Все остальное: книги историков, писателей прошлых эпох, - он учитывает, но не всегда соглашается с авторами.
      Столкновения личностей перерастают в столкновения истории - в том числе и по вине личностей, из-за их индивидуальности, их разной нравственной основы, но и по вине самой истории, ее неумолимой потребности идти вперед. Свидетелями этого становятся читатели прозы Балашова. Умело входит автор в повествование, умело совмещает отстраненность исторического повествования и страстность исторической публицистики. Через судьбу человека передает он движение истории, через движение истории передает детали человеческого бытия. Во всем видно стремление к истине: истине авторской позиции, истине истории, истине этических противоречий, истине художественной.
      Личность, народ, история - каждое из этих понятий преломляется в прозе Балашова. Он художественно исследует узловые эпизоды истории XIV века, и ключом к этому исследованию становится образ Федора Михалкина. От младенческих лет и до смерти проходит перед читателем жизнь героя. Куда только ни забрасывает его судьба, а вернее - требование романной линии. Крестьянский сын, выбившийся умом своим, сметкой, смелостью в руководители переяславской дружины, постоянно общающийся с княжеской семьей, но по-прежнему тянущийся к своему крестьянскому дому в Княжеве, чувствующий в нем свою основу. "Что осталось ему от походов и странствий, что добыл он в далеких путях? Ничего, кроме этого дома, что стоит на родной земле..."
      И Федору приходится порой защищать неправое дело, ходить в походы против соседних русских княжеств. Он идет на это ради самой Москвы, ради единения Руси. Он и такие, как он,- основа уверенности княжеской и ее силы. Не случайно в "Младшем сыне" именно Федору доверяется везти московскому князю завещание на Переяславль.
      В "Великом столе" кроме самого Федора Михалкина большое место в романе занимает его сын Мишук - это уже не крестьянин, а княжеский дружинник, основа будущего дворянства. Это еще один виток развития Москвы, княжеского войска. Мишук - профессиональный воин, потому и замашки у него уже воинские, а не крестьянские. Мишук живет не трудом на земле, он берет добычу в бою, а если сражаться приходится в основном с соседними тверичами или рязанцами, то добыча больше на грабеж начинает смахивать. Но легко дает сам Мишук в конце романа одежду из награбленного отцовскому другу, взятому в плен москвичами и тайком освобожденному Мишуком. Значит, далеко еще ему до будущих опричников, болит душа за неправое дело. Как и его отец, Федор, Мишук мне видится одним из русских типов XIV столетия, через которых Балашов пытается показать свое отношение к русскому национальному характеру.
      Определяет поведение этих героев их любовь к Родине, стремление к труду, тяга к единению. Мишук и Федор любят свою землю, детей, матерей и жен. Собственно, жизнь их среди трагедий, пожарищ, исторической жестокости - это жизнь во имя народа, исполнение долга. Тема труда как живой основы жизни любого народа проходит через все произведения Дмитрия Балашова. Вот и в своем романе "Бремя власти" в разговоре московского князя Ивана Калиты с книгочием слышим мы: "Благоденствие страны зависит не от серебра, войска и ратного таланта, - хоть нужны и серебро, и рать, и талант! Не от обилия товаров в амбарах - хоть и надо обилие! А от того, первое, сколько людей работают и сколько втуне едят... Тунеядцы суть, кто труда своего не творит: лихоимцы, мздоимцы, лиходеи, - воины трусливые и неумелые, такожде и леностный пахарь и ремесленник неискусный - всякий, кто не при деле своем, трутень есть!"
      Так говорит книгочий князю своему, и подтверждает то писатель ходом действия романа, где описано строительство Москвы, заселение подмосковных земель обнищавшим людом с других княжеств. Чувствовал Иван Калита: дать возможность трудиться всем на землях своих - это основа будущих ратных побед. И наоборот. Чем больше, пусть не по своей вине, мотался тверской князь Александр по литовским землям вдали от народа своего, завися от прихоти Гедимина, тем больше терялись силы его, тем быстрее слабело Тверское княжество.
      "Бремя власти" - ох и тяжело было оно тогда. Это потом легко судить историкам, упрекать писателям. Да и можем ли мы знать - чувствовал ли Иван Калита, на что замахивался, или же только о своем величии думал? Фактов достаточно для любой концепции. Жизнь всегда богаче любых представлений о ней. Но если митрополит русский Владимиру и Киеву, Твери и Волыни начинает предпочитать пусть не белокаменную еще, пусть не такую пышную, но уверенную, крепнущую, идущую к величию своему Москву,- значит, какой-то перелом произошел уже в самом народном сознании. Еще продолжается противостояние Твери и Москвы, еще на равных едут в Золотую Орду тверской князь Александр и московский князь Иван, а по всему видно - Тверь отступает, Тверь не выдержала, народ поверил в Москву. Даже то, что тверских князей в Орде казнят, а московских привечают, при всей искренней жалости к первым, в народе побуждало доверие ко вторым. Умеют-де и с татарами держать себя - значит, не будет при них ни татарских налетов, ни боевых ратей. Значит, вокруг Москвы можно строиться. Роман "Бремя власти" весь сосредоточен вокруг Ивана Калиты, он - единственный главный его герой. Балашов на время отводит в тень Мишука и его семью, лишь эскизно, больше для будущих книг, сообщая основные вехи ее; не больно жалует уже он в этом романе тверских князей. По сравнению с "Великим столом" новый роман несколько теряет в показе героев, в лепке характеров, автор изучает более философию истории, стратегию государственных замыслов. "Бремя власти" я бы назвал, скорее, романом-хроникой. Мне он представляется переходным мостиком к будущему роману характеров, роману духовной жизни Московской Руси. Все ведет к тому: и линия Константинопольской Патриархии, и линия духовного спада тверского князя, и историческая хроника княжения Ивана Калиты.
      Народ вставал навстречу полю Куликову. Автор тоже иногда чересчур поспешно рвется к нему. В романе виден характер пишущего, его нетерпение до Мишука ли, когда вот уже почти ожила, поднялась Великая Русь.
      Противостояние русских княжеств кончилось. Наступает пора взросления единого, московского. "Возможет ли малая Москва, хотя и через века, стать третьим Римом? Взирая на ларец сей, помысли о том... Мне того не узреть. И ты не узришь. Иные!" - говорит Иван Калита сыну Семену. Среди быстротекущей жизни каждого взрослело новое государство.
      Для чего обращается к истории Дмитрий Балашов? Не для того, чтобы спрятать голову под крыло минувших времен, а для того, чтобы разобраться в дне сегодняшнем, вглядеться в день будущий.
      Нравственностью поверяет он своих и вымышленных и реальных героев. Одни, подобно Козлу, от мечтательного крестьянского мальчика, рвущегося к новгородской вольнице, приходят к философии разрушителя, циника, предателя. Другие, подобно епископу Серапиону, Алексию, Федору Михалкину, несут в себе семена высокой нравственности.
      Не идеализирует ли писатель старину? Нет. Ни одной из темных сторон в жизни своих героев, даже любимых им, не утаил писатель, как ни горько ему было открывать иные страницы родной истории. Но видна в нем тяга к настоящему герою, к людям, на которых испокон веку держалась земля русская. Не созерцателями же и не резонерами строился Кремль московский, не они шли на поле Куликово, не они с проповедью единой земли русской шли по ее землям. Пишет критик М.Меньшиков: "Были герои и будут герои... Самый тип общественного деятеля, проповедника, реформатора, борца - вечен... Пока общество сохраняло в себе жизнь, всегда находились люди, заявлявшие о поруганной правде, говорившие горькую истину в лицо народу... Всякое живое поколение неизменно выдвигает некоторую часть людей с повышенными общественными идеалами".
      В преклонении Балашова перед Михаилом Тверским видна не идеализация князя, а сознательная поэтизация нужного народу героя, символизирующего и великий государственный ум, и высокую нравственность, и талант полководца, и любовь к своему народу.
      Пусть окончательно о нем скажут свое слово историки. Дмитрий Балашов, не попирая исторической правды, возводит его на пьедестал национального героя. Через реального Михаила Тверского и вымышленного Федора Михалкина ведет нас писатель в даль Куликова поля. Представим на момент: подчинись все русские князья Михаилу Тверскому сами - и ему бы уже довелось вести войска к Дону. И на полстолетия раньше освободилась бы Русь от татар. ...Ни Михаилу Тверскому, ни Дмитрию Донскому по веленью сердца другие князья не подчинились - разве что в красивых повестях для детей все идет как по маслу. А жестко, всеми правдами, а больше неправдами, подчинить их себе, подломить их тверской великий князь не сумел. Надобна была московская деловая хватка молодых хищных князей. Мало хватки - надобно было и сознание народное. Оно-то, набирая силу великую, и показывается Балашовым, ему-то и служит уже после смерти своей Михаил святой, в этом сознании - оптимизм писателя, его постоянная вера в НАРОД.
      Шесть с лишним столетий отделяют нас от событий, о которых столь яростно и страстно повествует Дмитрий Балашов. Немало уже пролетела после Михаила Тверского и Ивана Калиты стрела времени, но и сегодня поучительна постоянная мелодия ее, уловленная чуткими слушателями. К месту здесь, в конце, строчки еще одного современного писателя - поэта Юрия Кузнецова из его стихотворения "Знамя с Куликова": "Я вынес пути и печали, / Чтоб поздние дети могли / Латать им великие дали / И дыры российской земли".
      Так лети же, лети вперед, стрела времени! Пусть дальние дети далеких веков узнают от тебя о событиях и людях нашего рискованного двадцатого века. Может, и им наши пути и печали будут полезны.
      2. Молитва в море зла
      Позади осталась предрассветная пора Святой Руси. В своей седьмой книге из серии "Государи Московские" Дмитрий Балашов живописует читателю начало рассвета. Каково же талантливейшему писателю, патриоту земли русской восторгаться рассветом в дни величайшей смуты и едва ли не окончательной погибели той самой Святой Руси, истории которой посвятил он свой немалый дар?
      Неужели такое возможно: уцелев с великими потерями в годы бесовских напастей, исчезнуть как великая держава в наше смутное время?
      И не есть ли тогда роман Дмитрия Балашова "Святая Русь" "молитва в море бушующего зла", как пишет сам автор? Последуем за ним, послушаем его.
      "Все в руце Господа! Дух борется с плотью и будет вечно побеждать плоть. А плоть - вечно восставать противу похотию, чревоугодием, гордынею, похотением власти... И пока властители будут поклоняться духовному, а духовные пастыри - наставлять и удерживать властителей от совершенного зла... дотоле будут крепнуть во всех переменах и бурях мирских земля и все сущее в ней. Дотоле будет стоять нерушимо Святая Русь..."
      Не к нам ли, не к нашим ли властителям лукавым, обращены эти строки? Нет, прямого публицистического обращения писателя к современникам вроде бы и не звучит. Но внутренний отклик в сердце художника, когда он обращается к событиям, созвучным дням нашим, естественно, заставляет окрашивать строчки исторического сочинения совсем по-иному, нежели отстраненный показ сторонних для нас деяний - впрочем, сторонних в романе "Святая Русь" исторических деяний, сторонних для нас нынешних, почти и нет.
      Роман и на самом деле становится молитвой русского художника накануне предстоящих испытаний, писатель в нем "и неуверен, и заносчив одновременно, как всякий художник". Но хватит ли навыков терпения и духовного труда, чтобы устоять после очередного упадка, духа или потери веры? Помогут ли нам эти страстные художественные призывы?
      Прошло время обретения художественной зрелости, когда в Балашове побеждал то ученый-исследователь, то исторический беллетрист. Ныне перед нами художественное целое, не лауреат каких-то там премий (слава Богу, избежал Дмитрий Михайлович всех этих официальных советских почестей), не орденоносец, а один из лучших в нашей стране писателей. Читая Балашова, наслаждаешься и красотою его строк, и смелой художественной фантазией.
      Его герои, будь то князья, исторические персонажи - Тимур, Мамай - или же простые ратники, сочиненные автором, вольны делать все, что проистекает из их характера и из исторического хода событий.
      Оставаясь верным историческим фактам, Балашов добивается полной художественной свободы для своих героев. Воистину в исторической русской литературе здесь он едва ли не первый. Как свободно от всяких догм показывает он характер молодого князя Дмитрия, как, ошибаясь, оступаясь, идет он к полю Куликову?!
      Великолепна сцена перед казнью тысяцкого Ивана Вельяминова, сбежавшего в Орду. Князь сердцем понимает жестокость происходящего, ночью встает, собирается идти к смертнику и "...бешено крутит головой, сцепив зубы, отвечает в подушку: "Нет, не могу!" - и... забывается в постели с женой, лишь бы прошла ночь, а с ней и целая предрассветная эпоха Руси, целая пора времени, которую, пожалуй, все москвичи "провожали и погребали" вместе со своевольным боярином. "Попечалуйте и помяните меня, кому предстати теперь перед престолом Господним! И о себе помыслите, каково придет внукам вашим при полной-то, не подсудной уже никому власти самодержавной!".
      Время споров княжеских уходило на долгие столетия, и каков бы ни был тот или иной государь на московском троне, он с неизбежностью будет продолжать дело московское. Почитать бы всю эту серию "Государи Московские" нынешним володетелям Москвы, или нет на них патриарха Алексия - мудрого наставника московского престола? Как тогда невозможно уже было остановить собирание земель вокруг Москвы, так теперь невозможно остановить распад? Неужели все попытки сегодняшних государственников российских - "труды вчерашнего дня, безнадежно запоздалые при всей правоте и основательности"? Неужели и мы сейчас провожаем целую историческую эпоху? И какую? Бесовщину 70 большевистских лет или же 600 лет после битвы? Да некому же и объяснить.
      А может, отринуть с болью и досадой все ныне утраченное и до нового пассионарного подъема Руси - на мой взгляд, неизбежного - заняться реальным спасением русского московского центра? Ведь и об этом роман Дмитрия Балашова тоже. Задумано было так Дмитрием Михайловичем или рука высшая вела его перо, превращая исторический роман в исследование о путях спасения Руси, в молитву о России?
      То в одном, то в другом месте романа из уст средних людей и из уст властителей слышим мы о замысле, великом и утопическом, византийских правителей: объединить весь православный мир в противостоянии язычникам и иноверцам. Уже и деньги идут на исполнение замысла, и миссионеры его разъезжаются по миру. "Патриарх мыслит совокупить противу бесермен всех православных государей": Ольгерда из Литвы и московского князя Дмитрия, правителей Сербии, Булгарии, Влахии... Но вокруг чего? Ничтожного византийского императора? "Где те живые силы, без которых все затеи Филофеевы не более чем мечтание и бред души?" - задается вопросом прозорливый Алексий. Не нужна Ольгерду православная Византия, все более тянется он к католическому миру. Нет реальных сил ни в греках, ни в булгарах. Вот почему делает ставку Алексий не на Новгород, не на Тверь или Суздаль, а на Москву, ибо видит: здесь заключено спасение веры. Потому и связывает судьбу митрополии с судьбой единого Московского государства. Не за обреченную византийскую идею сражаются герои "Святой Руси", а за крепнущий русский мир, несоединимый с Западом.
      В XIV веке понимали русские люди то, что отказываются понимать ныне наши временщики: "...в европейском католическом доме поляки поместятся в передней, мы же, русичи, найдем место разве на скотном дворе, где нами будут помыкать все, кому не лень; и не потому, что католики злы, люди нигде не хуже и не лучше друг друга... Попросту мы - иные, и нам не сжиться с ними. А ежели ся переделать - сломать!"
      Духовный глава Руси Алексий становится главным героем этого романа, и не случайно - так же, как в другом романе о том же времени, опубликованном в "Нашем современнике", Дмитрий Балашов делает главным героем Сергия Радонежского. Они подытожили духовный взлет, далее пошли уже дела мирские, как бы велики они ни были, даже и само поле Куликово было возможно лишь при таких духовных наставниках...
      Да и те сильны в истории народной, потому что определили "мощное основание народной воли", не зависящее от тех или иных князей, патриархов или ханов.
      Дмитрий Балашов показывает нам жизнь Алексия: и в миру, и в интригах, и в помыслах духовных, - но неизменно направленную на укрепление оживающей после многих набегов и междоусобиц Московской Руси.
      Он оставил Киев, видя его слабость, зависимость от католиков, он оставил "попытки связать распадающееся целое, презрев тщету противустать времени, на каковом пути и его, и Русь ожидал бы роковой конец, постигший победоносную дотоле Литву".
      Что было бы, согласись Алексий с замыслами Византии, займись попытками связать распадающееся,- очевидно, еще больший распад самой Руси?! Не нам ли дается из времен Куликова поля предупредительный сигнал: оставьте все, займитесь главным, собиранием народной воли, - и только тогда "лопаются нити заговоров, рушат и нуты тайных соглашений". Как ярко живописуются художником все эти заговоры, уходящие своими нитями в Венецию и Геную, в Орду, в Константинополь. Где совладать с такими царедворцами и умельцами московским князьям! Но когда они действуют на мощном основании народной воли, "является миру тщета тайных заговоров и скрытых зловещих сил". Так уходят в пустоту заговор Ивана Вельяминова и заговор княжьего печатника Митяя, вознамерившегося стать митрополитом Московским, заговор Киприана и Андрея Ольгердовича. И сильные все это люди, но лишь до той поры, пока "опутанный нитями" великан не "приоткрывает вежды". Даже правдолюбцы, рассчитывающие на тщету тайных соглашений, не добиваются успеха в период народного пробуждения. Сметаются всякие покровы, и поначалу, как пишет Дмитрий Балашов, "...восцаряет хаос до нового духовного подъема бытия... Блажен, кто умеет встретить и переждать грядущую на него волну и угадать близкий просвет в тучах и луч истины, долженствующий освятить мятущуюся громаду стихии!" Вот и пойми художника: о далеких временах он говорит или о нынешних, и не нам ли пора готовиться к полю Куликову, отринуть "распадающееся целое" и, уйдя в самоизоляцию, заняться строительством новой Московской Руси, от которой и пойдет новое собирание земель российских? Или это Алексий с Сергием доносят нам предостерегающие, но и бодрящие знаки?
      Начиналось княжение Дмитрия в прежнем ожесточении всех противу всех. Не случайно во имя Руси и Сергию приходилось нарушать уговоры (и правильно пишет Балашов: "Не будем требовать от человека - даже святого! - чтобы он чрезмерною честностью подыгрывал злу". Так можно прийти к признанию прав дьявола на мир, чего охотно требуют наши либералы), и - тем более московскому князю быть неправедным к той же Рязани, пока она не признала зависимость от Москвы.
      Не случаен и отказ Сергия от митрополичьего престола. Здесь сразу же последует чисто балашовское художественное искушение: а что было бы, стань Сергий во главе церкви московской? Иногда Балашов не скрывает своей привязанности к другому ответу, считает предпочтительным для Руси иной поворот истории, симпатизирует иному герою, будь то Михаил Тверской или Марфа. Эти интуитивные, исповедальные писательские откровения, лирические отступления, когда автор как бы сам со стороны смотрит на своих же героев, на содеянное ими, сближают Балашова с читателями, еще более притягивают читателя к самому тексту. Помню в одном из ранних его романов: "Я не хочу описывать, как брали и зорили Тверь... Разогни и чти древние книги, а я закрою лицо руками и восплачу от скорби и стыда!" И это - по адресу воспетого им Ивана Калиты. Автор и в "Святой Руси" не менее жестко подходит к своим героям, осуждая те поступки, которые у художника вызывают личное неприятие. Я сторонник такого балашовского подхода к истории - со стремлением всегда дойти до сути, до того места, откуда начинается родник...
      В одном лишь Сергии Балашов изначально признает правду и, признавая правоту в отказе от митрополичьего престола, отказе от любого мирского звания и любой власти мирской, добавляет: "Наверное, прав, как бывал прав во всяком решении своем". Правота была и в том, что все еще продолжалось борение Руси за свои мелкие интересы, и никак не мог кончиться разлад. Не кончается он и ныне.
      "- Ужели так плохо на Руси?" - вопрошает Алексий. "- И худшее грядет, - отвечает Сергий (Алексию, Руси Московской, нам, нынешним, - всем сразу! - В.Б.). - Гордынею исполнена земля!"
      И все же - Святая Русь. И все же - посегодня слышны заветы Сергия. 600-летие его - нам памятный наследный знак. И борьба за памятник его в Радонеже работы Вячеслава Клыкова уже в годы перестройки: с разгоном, с запретом, - не случайна.
      По Балашову, во имя воли народной возможно и очищение от скверны, ибо замысел народный, замысел национальный заставляет людей, причастных к нему, подниматься над собственными сварами, дрязгами. Даже "упрямство князя", столкнувшись, как в случае с любимцем Дмитрия, Митяем, с христианским замыслом, уступает. "Обычай крепче похоти власти". Правда, добавляет Балашов, ныне сама церковь Христова на грани гибели "в неистовой жажде всевластия", но, может, и сегодня время гибели не пришло, как не пришло 600 лет назад в не менее гибельных обстоятельствах?! Способны ли сегодня правители России править самих себя по замыслу народному, как приходилось править себя князю Дмитрию?
      Как изменился бы мир и что произошло бы на Руси, оставайся молодой князь вне православного и государственного замысла, оставайся смертным и бренным человеком, исполняющим лишь самого себя, измышляющим и Христа по удобству своему? Как пишет Балашов, "дело, основанное и покоящееся на личности, также преходяще и бренно". Это еще одна из важнейших концепций его исторической прозы, его христианского понимания. Как бы ни велика была личность - не так уж много значит она в мире и не влияет на мир. Любой талантливейший политик или военачальник, своими личными качествами изогнувший мир в ту или иную сторону, мгновенно уходит в ничто, если не живет в ладу с великим замыслом народным или религиозным. И пока этот высший замысел в силе - ничто не способно стереть народ и страну с лика земного.
      Тут мы приходим и к гневным словам Ивана Вельяминова о князе Дмитрии, предающем русское дело. И не о том наша речь, насколько неправ в своем гневе был бывший тысяцкий (а, может, и вовсе неправ), но о том, что поначалу и на самом деле не всегда молодой князь соединял свои помыслы с замыслом государства и с мощным основанием народной воли. Было б время иное, поспокойней - и так бы шло, лишь полностью не противуречь делу и народу, в котором суждено состоять. В мире же бушующего зла или погибнуть должен он был, или стать Дмитрием Донским. А третье - это все погибли бы вместе с ним.
      Еще один ответ - писателя ли, историка, или оттуда, из глубины, это знание: кто и как повернется из правителей нынешних или все уже вместе на погибель осуждены?
      Время молитвы кончается. Суждено ей быть поминальной, или это краткая молитва перед походом, перед боем, перед действием? Не случайно же роман впервые, кажется, в русской литературе - начинается писательской молитвой. И сам Дмитрий Балашов - так же, как все его любимые герои, человек действия, человек пассионарный, - зовет в своей молитве нас всех к этому счастью: прикоснуться к величию предков, к славным деяниям их. Он испрашивает благословения на труды у святых отцов наших. Попросим и мы все этого благословения. Помоги сломить все гибельное, направь дела наши и слова наши к возрождению, Святая Русь! Вложи в водителей наших народную волю! Возблагодари с нами прекрасных русских художников за слово, сказанное вовремя! Дай время и людей, могущих воплотить эти слова в простые и столь нужные нам всем деяния во имя Святой Руси!
      Владимир Личутин
      Личутин Владимир Владимирович родился 13 марта 1940 года в Мезени Архангельской области. Прозаик.
      Принадлежит к древнему и именитому поморскому роду Личутиных. Есть в Белом море и остров Михаила Личутина, попал род Личутиных и в сказы Бориса Шергина.
      Отец погиб на фронте, мать одна воспитывала четверых детей... В 1960 году окончил лесотехнический техникум, служил связистом в армии, потом поступил в Ленинградский университет, который закончил в 1972 году. Работал в газете и на радио Архангельска, первые повести печатал в журнале "Север". Поступил на ВЛК при Литературном институте и после двухлетней учебы остался в Москве.
      Многими в творчестве Личутина больше всего ценится его волшебный язык (об этом писали В.Распутин, А.Солженицын и др.). Идущий из поморского краснословья, родниковый, незамутненный позднейшими наслоениями. Другие отмечают его чувство истории, и прежде всего народной истории (романы "Скитальцы", "Раскол"). Он, подобно своему другу и соратнику Василию Белову, так же чутко хранит родовую память, народную русскую этику (книга "Душа неизъяснимая"). Последние два десятилетия активно вторгается своими сюжетами и в современность, в городскую жизнь ("Фармазон", "Любостай", "Домашний философ", "Миледи Ротман").
      Перестройку не принял. Вошел в редколлегию газеты "День", писал публицистику. Считает себя убежденным русским патриотом. Живет в Москве. Женат. Имеет сына и дочь.
      "Гул новгородских площадей откатился в прошлое вместе с пением сброшенных наземь колоколов. Чванливые верхи решали, низы безропотно исполняли чужие замыслы, порой дивуясь их безумности, и только бескрайние пределы России спасали решительных людишек от крайнего шага. Бунты Разина и Пугачева были не против царя, но против закрытости власти, ее непредсказуемости, когда жесткий указ, порою состряпанный желанием отдельного дворцового властолюбца, чинил массам русского люда многие беды и тесноты. Когда сословный эгоизм верхов попирал народную совесть. С человеком отныне не чинились, ни во что не ставили его православный дух, что крестьянин тоже со Христом в груди. Но позднее эта властная пирамида усложнилась, в нее невольно были вовлечены сотни тысяч дворян, купцов, служивых, чиновников, промышленников, приказных, что позволяло соблюдать табель о рангах, обновлять государственную кровь, чтобы не случилось кровосмешения. И все же большая часть России, десятки миллионов ремесленников, пахотного люда с их глубинным земляным неисчерпанным талантом не могли проявить себя на службе Отечеству, не могли внедриться в верхнюю касту, "в герметическую пирамиду власти", уходя на тот свет в полном безмолвии.
      И только в советское время создали не "герметическую пирамиду власти", но пирамиду общества, слегка усеченную вверху, которую партийная власть пронизывала слоями, как торт "наполеон", и в каждом сидела своя партийная правящая матка. Это была совершенно новая форма власти, необычная для всего мира, и она-то позволила возбудить всю генетическую мощь России, наэлектризовать ее, возбудить честолюбие, когда каждый маленький человек мог вмешаться в Судьбу Родины и улучшить ее. И этому желанию не мешали, но всячески потворствовали; оказалось стыдным не учиться, не ходить в армию, не жертвовать собою, отсиживаться где-то в затхлом углу,- это победительное чувство так захватило народ, что он воистину за короткий срок подвинул горы. Как бы исполнилось былинное предсказание. Ведь только пахарь, простец-человек Микула Селянинович поднял сумочку с тягой земною, пред которой спасовал сам богатырь Святогор, и не надорвался; а ведь сильнее его были лишь небесные боги. Крестьяне пошли в академики и маршалы, в министры и писатели, создали свою крестьянскую элиту, пусть и редко вспоминая прилюдно о своей родове, но всегда почитая свои корни. Вроде бы диктатура укрепилась "пролетарская", но власть, в сущности, стала принадлежать выходцам с земли, земельным, корневым людям. Лишь тогда плохо случилось со страною, Советский Союз покривился и пирамида общества поехала нараскосяк, когда это незыблемое чувство сродства с крестьянством (христианством) было сначала затушевано, а после предано забвению и осмеянию. Появились унизительные слова "скобарь", "мужик", "деревня", горожанин устыдился своего недавнего "низкого" прошлого, изгнал из обихода родной простецкий язык, и мелкий партийный завистливый безродный чиновник, ерничая и насмехаясь над русской культурой, в отместку стал быстренько строить в глубине общественной пирамиды свой незаметный улей со своей почитаемой маткой, подпитывая душу презрением и глумлением.
      Либералы, безудержно вопя о свободе, о правах человека, на самом деле вернулись к прежней, времен Петра, пирамиде герметической власти, но столь усеченной внизу, столь засекреченной, полной хитростей, сплетен, интриг, что некого уже ставить в столоначальники. (Не случаен Петр-исполин на стрелке Москвы-реки). Идет чехарда, в пасьянсе мелькают одни и те же шестерки и валеты, чернявые костистые дамы и фригидные мужики, идет загнивание, тление власти, ибо под нею народ не собран в деятельный гурт, как было при социализме, но рассыпан безмолвно, аморфно, безъязыко. Для "деспотии герметиков" это лишь "быдло", "рабсила", "покорное стадо", которое можно гнать на работы под ружьем (идея Троцкого) или стерилизовать (замысел Лаховой и Ко), которому одна лишь верная дорога на красную горку. Герметическая власть не уверена, однако, что управится со "стадом", всегда ухватит новоявленного Стеньку Разина за цугундер, и, объявив экстремистом, кинет в казематы, и потому так тесно прижалась к Америке с надеждою, что та при случае спасет, вынесет из пропасти в заплечном мешке, восстановит сверхточными ракетами демократический порядок. Если смотреть внимательно на заседания у президента, то заметишь, что в России складывается военная хунта пиночетовского образца; к власти пришли "герметики", почти лишенные народных черт и национального чувства, поклоняющиеся лишь Западу и своей касте, скрытные, зачарованные, себе на уме, и все теплые слова о русском народе, при полном удушении его, лишь прикров, дымовая завеса для сокрытия истинных замыслов".
      Владимир Личутин,
      из статьи "Деспотия герметиков"
      ПРЕОДОЛЕТЬ РУССКИЙ РАСКОЛ
      Владимир Бондаренко. Вот жил парнишка на берегу Белого моря, бегал с ребятами, ловил рыбу... Думал ли ты в детстве о писательстве? Когда возникло желание писать? Что сделало тебя писателем из рода Личутиных?
      Владимир Личутин. Мы росли в военные и послевоенные годы, были дети природы. Жили по законам природы. Маленькие такие зверьки. Предоставленные себе и Богу. Мать на работе, вечно затурканная, замотанная. Гурьба детишек. Постоянное чувство голода. Почти никакой одежонки. Все с чужого плеча. Мать дала обет отцу погибшему, что она детей подымет. Отец погиб на фронте под Оршей. Мама у меня была без образования, окончила всего четыре класса, но отец был деревенский учитель, и она дала ему обет вырастить детей, как он мечтал. Ну, жизнь светлую она не могла обеспечить. Мысль, помню, еще в детстве была всегда о пропитании, как нам его добыть. Все, что ползало, летало и росло, - все нами рассматривалось как еда. Мы на природу смотрели голодными глазами: что можно промыслить, что можно съесть. Весной, как грачи, мы ходили за плугом, и только не червяков подбирали, а корешки, лоснящиеся, покрытые желтой лаковой кожурой, на черной пахоте они были видны как цыплята какие-то, сладкие такие, казались нам слаще сахара, а сахар - были такие специальные щипчики, мать или бабушка отколупывала по маленькой глызочке. Такие искристые, синевато-зеленые. Это будто минерал, добытый из земли. Я помню: все наше детство наполнено мечтою о сладком, вкусном. А давали по карточкам килограмм на семью из пяти человек. Три-четыре глызы таких. И мать прятала от нас. А мы жили в комнатушке крохотной, метров десять, ты был, знаешь, и в этой убогой комнатушке мы росли. Вот мать и искала место, куда спрятать от нас. На печке, в сундук, а я везде сахар находил, понемногу крал и грыз. Помню, уж в сундук закрыла. А я нашел ключ, открыть сил не было, я подсунул пассатижи и свернул замок. Это было для матери большое горе, она после этого даже перестала прятать сахар.
      Таким зверьком я и рос. Плотное слияние с природой, конечно, нас закаливало, приучало добывать хлеб насущный с малых лет. Я в четвертый класс ходил - мы уже ездили на сенокос. Худо-бедно, а трудодни шли. Зимой мать какие-то копейки получала. Помню, кротов ловили капканчиками, сдавали в заготсырье, отоваривали сахаром и мукой. А я был маленький ростом, такой заморыш, червячок, я школу окончил - во мне было метр сорок пять. А в детстве совсем был малыш. Чуть силенка поднакопилась - пошел работать на кирпичный, и каждое лето на каникулах работал на кирпичном. Таскали кирпичи, глину на тачке, мы как бы жили вне какой-то внешней, глобальной, газетной жизни. Там что-то происходило, строилось, улучшалось, велась борьба мировая, а мы, по сути, почти автономно от государства выживали, искали пропитание. Внешняя жизнь катилась колесом, практически нас не задевая...
      В. Б. Как выживает русский народ? Казалось, перемолотили его большевики-интернационалисты, переделали - ан нет, выжил. Сейчас не то же самое? По всем прогнозам советологов, русский народ должен был за эти десять лет практически исчезнуть: люди ведь годами не получают зарплату, ни в деревне, ни в городе. Денег "живых" давно не видели, а выживают. Привыкли не надеяться на государство, привыкли не доверять ему. И как-то выживают. Где-то подворовывают, где-то подрабатывают, хоть впроголодь, но живут. Как ты сказал: "Внешняя жизнь катилась колесом, практически нас не задевая..."
      В. Л. Из внешней жизни я помню только смерть Иосифа Сталина. Почему ударило? Потому что у меня день рождения 15 марта, а он помер пятого... Как бы худо ни жили, а на Севере всегда отмечали каждый день рождения, каждый праздник. И вот я помню морозное утро, по репродуктору мрачная музыка, и тут же солнышко ласковое, я прибегаю в класс, а там девки все плачут... Вот так один раз и запомнился внешний мир. А все остальное катилось, не задевая моего сознания. Да и многих моих земляков не задевало. Куда важнее рыбалка, огороды, картошка, сенокос. И никогда я не думал, как буду. Как трава под деревом росли. Я никогда не размышлял, что со мной будет, как дальше жить...
      Учился я плохо, мне не до учебы было. Игр много, но все рисковые, как сейчас помню, аж дух захватывает. Мы кидали друг в друга копья, остро заточенные, попадет в глаз - останешься без глаза. Сражались мечами, дрючками всякими, как бы довоевывали за отцов. Игры были жестокого свойства...
      В. Б. Хорошо, у вас железной дороги не было. А то Геннадий Шпаликов рассказывал, как пацаны на шпалы ложились перед идущим поездом, между рельсами, так демонстрировали свою смелость. А вдруг затянуло бы потоком воздушным на рельсы, а вдруг голова бы задела за что-то? Впрочем, и на воде не менее рисковые игры были. Сейчас иные и вспоминать страшно. Все эти дворовые войны, прыжки с сараев, беганье по крышам, по пожарным лестницам...
      В. Л. Странно, что несчастные случаи при этом редко происходили. Редко калечили друг друга. Бог берег, видимо. А в школу ходить не любил, лентяй был несусветный. Мать опустила руки, не до меня было. У нее все нервы измочалены. Так и дополз до десятого класса, встал вопрос: что делать? Мать говорит: "Все равно тебе навоз возить". Моя участь уже предсказана. "Ты ни на что не годен, пастухом каким-нибудь пойдешь". Вопрос с будущим как бы решен. Я помню Надежду Николаевну Шевкуненко, учительницу литературы. Она учила моих старших брата и сестру, а они стали гордостью школы, отличниками. Как-то прижала меня к себе, а я маленький, прямо в грудь уткнулся, а учительница такая пышнотелая, грудь - буфет, и вот прижала, как мышонка, и говорит: "Володя, Володя, погубил ты свою жизнь". Все остальные, значит, думали, как жизнь устраивать дальше. Все мечтали об институтах, и сестра сразу в институт пошла, и брат. Тяга к учению была по всей стране. Все где-то учиться хотели. А я как кузнечик все скакал, как стрекоза крыловская. Не думая о зиме. А зима постучалась. Школа закончилась. Надо родимый порог покидать. А я нигде не был за семнадцать лет. Нигде. Для меня Мезень - это центр мироздания. Краше ее ничего не было. А мать все время побаливала. Мне сестра говорит: езжай куда-нибудь, профессию ищи. Я прочитал в газете: "набор на помощников машинистов". И поехал в Няндому, еще за Архангельск, на эти курсы. Впервые поразился красоте Архангельска, такими величественными мне показались белоснежные здания, громадные корабли, стоящие у причальной стенки. Но на курсы меня не приняли из-за малого роста.
      В детстве у меня не было мыслей о писательстве. По русскому языку "трешка", по литературе тоже. Всего четыре четверки в аттестате по второстепенным предметам, типа астрономии. Но когда поступил в Архангельский механический техникум, после первого курса поехали помогать на Пинегу, в глухую деревню. Жили в избе у охотника. Такой матерый дед, убил тридцать три медведя, потом бросил, потому что шкуры медвежьи подешевели. Ему лет шестьдесят пять было. Нос картошиной, глаза глубоко сидящие, удивительно синие. Весь взлохмаченный, кряжистый, щеки пламенеют. Руки - кувалды. Вечно похохатывает. В его избе - ничего железного. Старый деревянный быт с XVII века. Единственная примета ХХ века - зеркальце в пластмассовой оправе. Остальная утварь вся деревянная. Даже чашки. И миски. И пара горшков чугунных.
      Он мне рассказывал свои истории. Когда я вернулся в Архангельск, вдруг захотелось это записать. Значит, была какая-то склонность. Никому больше не захотелось, а нас человек пятнадцать жило у деда. Я сел и в тетрадке записал его историю о дезертире, как он бежал с войны в 1944 году, как поселился в лесу, в тайге глухой, и жена каждую ночь шла за двадцать километров, носила еду. И он в конце концов повесился. Жена выкопала яму и захоронила его. Чтобы на семью, на детей не пало бесчестье. А сама с детьми уехала. Почему-то я не о самом старике написал, а одну из его историй пересказал и послал в "Юность". Через месяц пришел ответ, что, мол, напечатать не можем. На какое-то время я перестал совсем писать. Как будто наваждение кончилось. Никакого следа не оставило.
      Потом, после техникума, призвали в армию. Я служил в войсках правительственной связи. Там я и хором руководил, оформлял Ленинскую комнату, стенгазету. Вернувшись из армии, учился на подготовительных курсах в Ленинграде и работал на Адмиралтейском заводе. Стал стихи пописывать. Брат у меня там уже жил, пришел в общежитие, почитал мои стихи. Говорит: "Ну и поступай в университет". А у меня же был аттестат зрелости и диплом техникума. Поступил в университет на факультет журналистики. Характер у меня был отчаянный тогда. Конечно, писал я плохо. Был графоманом. Этот графоманский процесс длился года четыре. Были какие-то рассказы, далекие от действительности. Графоман не может писать о том, что он видит. Графоман всегда придумывает, пишет о том, чего не видел и не знал, и язык ему отказывает. Детали пропадают. Очарования жизни нет, никаких живых образов. Такая грубая мешковина вместо образов.
      В. Б. А ты, Володя, никогда не задумывался, как рождается писатель? Как рождается художник? Это же не чистописание. Сто раз переписал текст и достиг совершенства. Что это? Прозрение? Язык, который тебе не подчинялся, вдруг волшебно раскрывает свои богатства. Такие тонкости психологические вдруг подмечаются, такие метафоры... Что это за мистический процесс рождения писателя?
      В. Л. Думаю, все писатели несуразно начинают. Должно пробиться некое сердечное око. Все прошли стезю ученичества, но не все стали мастерами. И Валя Распутин какие-то очерки в газете писал. Даже гений начинает с подражаний и эклектики. Нет знания натуральной жизни. Сладости ее познания. Только тогда писатель становится великим, будь то Гоголь или даже Пушки, когда идет от познания жизни. Вот и меня поначалу тянуло на красивости. "Зори, как стрелецкий кафтан", к примеру. Эти эпитеты мне так нравились! Они казались величественными. Помню, показывал сокурсникам в университете и говорил: "Посмотрите, как здорово". Много стихов печатал уже после университета, когда работал в архангельской газете "Правда Севера". Даже подготовил сборник, хорошо, что он не вышел. Сотни две стихов... Но потом я понял, что это графомания. Что-то в человеке, видимо, прорезается, если заложено от Бога. Все-таки сначала идет накопление впечатлений, знаний, чувств внутри души, погружение в человеческие страдания, когда сотни судеб переломанных перед тобой проходят. Слушаешь рассказы вдов военных или бывалых поморов. А народ-то у нас говорлив и всегда готов душу излить.
      Я себя считаю каким-никаким литератором с очерка о Марфе Дмитриевне Кривополеновой, нашей поморской сказительнице. Он впервые был опубликован в журнале "Север". А потом о Писахове Степане Григорьевиче.
      Что случилось? Внутри во мне зазвучала тонкая музыка. Я думаю, что она возникает в каждом настоящем писателе. А может и уйти, покинуть уже известного мастера. Эта музыка позволяет как бы по наитию выцарапывать слова, которых ты даже и не знал вроде бы. И не помнил в жизни. Под небесные погудки слова прорастают из нети. Так и пошло.
      В. Б. А как определить, когда она приходит, когда уходит? Помню, в последние годы перед смертью искреннейший человек, наш с тобой друг Боря Примеров горько говорил: "Просыпаюсь, а стихов в душе нет. Нет ни строчки". Очевидно, он и имел в виду эту музыку, а простым версификаторством не желал заниматься, хотя мастерства было с избытком. Мы недавно говорили здесь, в Переделкине, с Борей Екимовым: что лучше, как Михаил Шолохов, перестать писать, когда запал вышел, или вытягивать из себя строчки и в восемьдесят лет, роняя свою репутацию и свой авторитет? Сколько даже сверстников твоих уже пишет вхолостую, запал небесный заканчивается, и начинается занудная старческая графомания. Тот же Битов нынешний, тот же Бакланов... Но чувствует ли сам писатель наличие в себе этой тонкой музыки, эти небесные погудки?
      В. Л. Музыка определяет стиль писателя. Чтобы понять стиль писателя, надо разгадать, услышать его музыку. Даже количество гласных и согласных у каждого писателя различно. Любая настоящая фраза музыкальна. Ее можно петь. А дальше уже, как ни парадоксально, писатель начинает воевать с этой музыкой. С тем благословенным даром, который Господь послал. Начинаешь превращать эту единственную ноту в некий хорал. Начинаешь придумывать оркестровку.
      В. Б. Значит, Володя, музыка дается от Бога, а уже оркестровка - это работа над собой, работа над стилем, это уже профессионализм. Есть чистые профессионалы, кому Бог музыки не дал, они и берут одной оркестровкой профессиональной. С другой стороны, кому дано от Бога, не должен лениться, на одном стихийном таланте, без культуры письма сильным писателем не станешь. Сколько их было, спившихся и быстро сгоревших русских талантов, пробующих выехать на одной ноте, на одной мелодии?! Ты описывал свой внутренний рост. Но были ли учителя? Были ли литературные кумиры? Кому подражал? На кого мечтал быть похожим? Кто-то влиял на тебя литературно? Хотя бы те же северные писатели - Писахов, Шергин? Они тебе что-то дали?
      В. Л. Меня в детстве бабушка на какой-то период унесла из дома от матери, та часто болела, и уже трехлетним я жил у бабушки. И до восьми лет у нее провел. Я даже матери не помнил, считал, что это какая-то тетя, а бабушку звал матерью своей. Она меня рано научила читать. Тем и испортила. В пять-шесть лет я читал уже толстые книги. Поэтому, когда я пришел в первый класс и мне сказали, что надо учить буквы и по слогам читать "ма-ма мы-ла ра-му", я весь букварь прочитал залпом. Меня стали ругать. Мне неинтересно стало учиться. Так до конца школы интерес и не проснулся. До четвертого класса я учился на "отлично", но мне было скучно. Бросил учиться совсем. И привык во время уроков читать книги. Гвоздик выдернешь в парте, на колени книгу и читаешь все уроки. У меня дядя работал в райкомовской библиотеке, там были все книги. Вся мировая классика. Я прочитал всего Золя, восхищался природной стихией, меня поразили сцены, как женщина рожает. Прочитал всего Джека Лондона, Теодора Драйзера, всю французскую романтическую литературу, всего Виктора Гюго, всего Мопассана. Всю классическую европейскую литературу прочитал и больше к ней не возвращался. Это все в меня вошло. Прекрасный реализм человеческой жизни. А потом уже прочитал и наших северных писателей. Но в юности у меня не было учителей в литературе. Я поглощал ее без всяких воспитательных целей.
      В мой мозг погружалось и там пылью зарастало. Но что из нее вошло в меня как писателя, я даже не знаю. Только знаю, что с пятого класса я жил западной классической литературой. И потому признаю, что не был увлечен русской литературой. Читал то, что полагалось по программе. "Молодую гвардию", "Как закалялась сталь", но из этих книг ничего не помню. Ни Достоевского, ни Есенина тогда не знали. В библиотеке не было. Бунина не знали. Мой багаж русской литературы был очень скуден. Советские романы Неверова, Панферова и других следа не оставили. Вскормлен я именно европейской классической литературой. Во мне было много романтического. Та жизнь, о которой читал, казалась необыкновенно прекрасной. Завораживающей, даже несмотря на все беды героев. "Лютый зверь", "Западня", "Земля" Эмиля Золя - какая прекрасная жизненная литература! В университете, конечно, читал, что положено перед экзаменами, к утру прочитал, экзамен сдал и забыл. Так что в литературе я был тоже как звереныш, никакого учителя, никакого влияния. Духовного влияния как на молодого писателя на меня никто не оказал. Так получилось, что я не знал ни Толстого, ни Достоевского, ни Бунина, ни Набокова, ни Лескова, ни Ремизова. Позднее, конечно, прочел, но уже просто как читатель.
      Русские душеведы прошли в юности мимо меня. Если бы я их прочитал где-нибудь в седьмом классе, конечно, я был бы совсем другим. В то же время замечу, что во мне из-за природности натуры всегда сидит бунтарь. Я всегда бунтовал. Помню, как в армии вдвоем с одним сослуживцем мы яро воевали против наших политруков и комсоргов. Я был какой-то стихийный диссидент. В школе сержантов мы с одним черемисом, как два звереныша, со всем взводом спорили. Те такие партийные, а мы почему-то ярые противники всей власти. Я никогда не был комсомольцем.
      В. Б. Вернемся к твоей литературе. Все-таки ты уже в университете выбрал путь? Не стал же в школе преподавать, а пошел не в контору какую - в областную газету работать!
      В. Л. Университет я заканчивал уже на дневном факультете. И графоманил вовсю. Жизнь была такая, студенческая: ночью преферанс и водка, днем до часу спишь. Сходил на лекцию какую-нибудь, пообедал, и опять преферанс и водка. Я понял, что погибаю. Ни в какие театры не ходил, в музеи не ходил. Какой-то жар вина и игры. Чувствую нутром, что пропаду вовсе. Подал заявление на заочное. То есть сначала я с вечернего на дневное перешел, а для этого надо было сессию сдать на пятерки, и вдруг ухожу на заочное. И правильно сделал. Уехал в Архангельск и поступил работать на радио, работал до 1969 года. И только когда уже пошли у меня сильные очерки о Писахове, о Кривополеновой, меня с этими статьями и взяли в газету "Правда Севера". Это был верх мечтаний. Вся журналистская элита архангельская, да и почти все писатели через нее прошли.
      В. Б. Там, по-моему, и Юра Галкин работал, и Борис Егоров, и Валентин Устинов.
      В. Л. Все писатели там или работали, или сотрудничали. Но со временем газета стала отвращать - столько в ней казенщины. Вначале и интересно было, но долго писателю вредно в газете работать. Нет творчества. Догматизм казенный иссушал. Хорошо еще, у нас был такой редактор Стегачев, с творческим началом. Мне было интересно не количество удоев, а как живет простой человек. Я об этом и писал. Все мои материалы признавались лучшими, а потом изданы книгой. Это же редко, когда газетные очерки выходили отдельной книгой. Но, несмотря на это, мне предложили покинуть газету.
      В. Б. В результате ты оказался сначала на Высших литературных курсах в Литературном институте, а затем и москвичом. Есть такая поговорка: писатель рождается в провинции, а умирает в столице. Как правило, во всем мире так и происходит. Если бы тебе не удалось переехать в Москву, сумел бы ты расправить свои крылья, сумел бы обрести известность, написать задуманное? Все наши друзья родом из глубинки: Проханов из Тбилиси, Зульфикаров из Душанбе, Куняев из Калуги, я из Петрозаводска. Что-то тянуло нас в столицу? Какая-то огранка таланта тут происходит, шлифуются алмазы. А если бы остался в Архангельске?
      В. Л. Я все время жалею, что уехал. Это не ностальгия. Уехав из Архангельска, с родины своей, себя во многом обеднил. Я сейчас должен совершить массу усилий, чтобы вызволить из себя то полузабытое родовое, на чем держится мой литературный язык. Раньше я среди своих героев жил, а сейчас как бы перетряхиваю старые завалявшиеся одежды и в этом тлене угадываю образы. Все время жалею.
      Но я вынужден был уехать. Меня там съедала тоска. Чем страшна провинция? Сама близость бескрайних малоземельских болот, близость тундры, близость бескрайнего сурового моря как-то усыпляет народ. Люди погружаются сами в себя. Вялы. Не случайно поморы исповедуют философию созерцания. А человек созерцающий не очень интересуется глубиной переживания.
      Когда я жил в Архангельске и уже вступил в Союз писателей, утром поработаю часа четыре, попишу повесть. Что дальше делать? Куда идти? С кем перекинуться свежим словом? Молчание и пустыня. Вот это чувство ужаса перед молчанием, одиночеством погнало меня в Москву. А здесь обратное. Тоска по родине. Скопище людей. Эгоцентризм.
      Москва разлучила меня с родиной окончательно - Москва, с ее гамом и сладким треном. Учился на ВЛК, а вечером куда? В ЦДЛ, в ресторан, деньги появились, книги стали выходить. Разговоры, встречи, суета сует, погружаешься с головой в вавилонское чрево. Привыкаешь и без нее уже не можешь. Так появились люди города, которые не могут жить без гари, у них аллергия на чистый воздух. Я многое утратил без родины. Тем более далековато, не поедешь запросто, как Куняев в Калугу. Я завидую Василию Белову, завидую Виктору Астафьеву, Распутину, Лихоносову.
      В. Б. Мне кажется, перечисленные тобой писатели, живущие в провинции, выбрали средний путь. Все-таки они, чтобы не погружаться с головой в провинциальные будни, не зарастать тиной, до трети времени проводили в Москве. Совсем не выбираться из провинции писателю, по-моему, нельзя. Нужна сильная литературная среда, нужен немного и гам столичный, и чувство мирового пространства. Те же Борис Екимов или Слава Дегтев регулярно появляются и в Москве, и в Переделкине, и на яснополянских литературных встречах.
      И так во всех литературных галактиках. Белов, Распутин и Астафьев в лучшие свои годы до трети времени проводили в Москве, нужна была взаимная подпитка. А потом от суеты московской возвращались в свои укромные места. Писать, работать. Без Москвы, без литературного общения любой писатель задыхается, нет движения, нет контроля, нет необходимой атмосферы. Ну а твоя рязанская деревня не является таким же "укрывищем"?
      В. Л. Нет. Каждый край в России помечен особой музыкой, разлитой в воздухе. На Севере, ты же знаешь, музыка совсем другая. Север - это бесконечное пространство. Там музыка пространства, музыка русской воли. Собственно, оттуда и начинается русское пространство, мы же - северная страна. И в Сибирь шли с Севера, не с Юга. Наш русский клубок, русский свиток разматывался с северных земель до Тихого океана. Устюг, Архангельск, Холмогоры - там очень чувствуешь гул пространства. Другая языковая культура, другой образ жизни. Наша крестьянская аристократия. Вот если сравнивать дворянина-однодворца и князя, то помор - это князь по сравнению с рязанским мужиком, не в обиду будь сказано. У нас же не было холопства, крепостных, татарщины не было. Потому Север явился хранителем культуры всей Древней Руси. Удивительно, но все киевские былины записывались у нас на Севере. А в Киеве все давно выжжено, вытоптано поляками, литвой, кем угодно. Бабку поморскую можно было сутками слушать. А слово - это душа народа.
      В. Б. Ты говоришь, у Русского Севера своя культура. Это народная аристократия. Может быть, поэтому и журнал "Север" с шестидесятых годов, как минимум, два десятилетия уверенно вписывался в обойму лучших всесоюзных журналов. Называли "Новый мир", "Наш современник", "Москву", "Знамя", ленинградские журналы и обязательно из провинциальных журналов добавляли "Север". Мы с тобой - оба северяне, земляки, оба и рождены журналом "Север" как писатели. Так же, как наш друг Валентин Устинов, как Юрий Галкин, Виталий Маслов. Я помню, первую свою критическую статью послал в "Север", еще когда служил в армии, в Козельске, никого еще в журнале не знал, но чувствовал какую-то свою органическую принадлежность к нему. Не Бог весть какая статья была, написана совместно со старшей сестрой Верой Гладиковой, ныне работающей в Национальной библиотеке Карелии. Как ты знаешь, статьи критиков печатаются на последних страницах журнала, и вот на самой последней странице заканчивается моя статья, а рядом, на внутренней стороне обложки, твой еще безбородый портрет и сообщение, что в следующем, восьмом номере за 1972 год будет опубликована первая повесть начинающего архангельского автора Владимира Личутина "Белая горница". Так что мы с тобой стык в стык стали авторами нашего родного журнала. Ты - как прозаик, я - как критик.
      Мне эта публикация перевернула всю жизнь. Не скрою, до того обращался я несколько раз в московские журналы, но безрезультатно. Так бы и остался, может, быть, инженером-химиком, страстным почитателем русской литературы, мало ли таких среди технической интеллигенции семидесятых годов?! Но я стал автором ценимого среди всей интеллигенции журнала, меня пригласили и дальше сотрудничать. Значит, пора завязывать с кандидатской диссертацией по химическим добавкам, рывком поступил в Литературный институт, куда приняли опять же благодаря публикации в "Севере", а вскоре и вообще ушел из мира техники, пойдя работать в "Литературную Россию". Знаю, что и тебя публикация "Белой горницы" в "Севере" вдохновила на уход в писательство, на чистые хлеба. Далее на ВЛК при Литинституте, где мы с тобой и познакомились. Каждый из нас многим людям обязан в своей литературной жизни, но "Север" - это крестный отец в нашем творчестве.
      Кто только из знаменитых писателей не побывал в "Севере"?! Василий Белов и Федор Абрамов, Валентин Распутин и Виктор Астафьев, Даниил Гранин и Анатолий Знаменский, Сергей Залыгин и Евгений Носов. И я уверен, всю славу журналу создал наш с тобой старший наставник, друг, прекраснейший человек и великолепный писатель Дмитрий Яковлевич Гусаров. Увы, явно недооцененный писатель; его роман "За чертой милосердия" я отношу к лучшим страницам нашей фронтовой прозы. Человек редкого писательского и редакторского мужества. Он не побоялся опубликовать "Привычное дело" Василия Белова, на что не решился Александр Твардовский. А сколько таких случаев было! И "Наш комбат" Даниила Гранина, и переписка Твардовского, публикация повести Паустовского, воспоминания о ссылке Анатолия Знаменского... Сколько раз на секретариате Союза писателей ругали за непослушание "Север" и его главного редактора! Впрочем, и мы с тобой добавили хлопот Дмитрию Яковлевичу, привнесли свои краски в общий северный праздник непослушания. Как ты вышел на этот журнал? Кто тебя приветил поначалу? Как сложились отношения с Дмитрием Яковлевичем Гусаровым?
      В. Л. Журнал "Север" лично для меня открылся двумя ярчайшими произведениями. Не по объему громадными, а по нравственной сути. Повестью Василия Белова "Привычное дело" и романом самого Дмитрия Яковлевича Гусарова "За чертой милосердия". Ты верно сказал, что это одна из лучших книг о Великой Отечественной войне. Это был его звездный час в литературе. Он переступил черту дозволенной гладкописи...
      В. Б. Уверен, такое могло случиться с ним гораздо раньше, но первую же его книгу о войне подвергли разрушительному разгрому. Заставили переписать, как Фадеева "Молодую гвардию", и Гусаров долго не мог прийти в себя, вернуться к той первоначальной художественной дерзости. К счастью, не сломался, фронтовой опыт пригодился. Но думаю, что то избиение запомнилось на всю жизнь, и потому он так берег молодых писателей, так ценил талант, не допускал литературных мародеров повторять над другими то, что пережил сам.
      В. Л. А отношения с журналом "Север" у меня складывались неожиданно. Я пытался с журналом сотрудничать, еще когда только начал работать на архангельском радио, первые очерки свои туда предлагал, и вот один из них напечатали. О Марии Дмитриевне Кривополеновой. И все равно журнал казался недосягаемым. Во-первых, из-за моей тогдашней малости, крохотности в литературе. Даже не мечталось, что я когда-то стану там регулярно печататься. И вот послал туда с робкой надеждой свою первую, как я нынче считаю, очень слабую и неровную повесть "Белая горница", а, скорее всего, вообще без надежды. Так, чтобы самому от нее поскорее отвязаться. И вдруг, ни сном ни духом не помышляя быть напечатанным, я увидел ее в журнале. С тех пор вся моя литературная жизнь прошла, а помню чудо того момента. Как будто вчера напечатался. Душой-то я и сейчас думаю, что все еще у меня впереди. Что еще ого-го сколько напишу. А мне уже шестьдесят. И минуло с той поры тридцать лет.
      Как сейчас помню, приехал к нам в Архангельск Дмитрий Яковлевич Гусаров, и что запало в память - его пронзительный взгляд. Пронзительный, прощупывающий, проникающий в самую сердцевину. Такого взгляда я, пожалуй, больше ни у кого и не встречал. У него удивительно были поставлены глаза. И он так глубоко прощупывал ими любого человека. Но не зло - добрые были глаза. Он, конечно, был партийный человек. Но партийный по-фронтовому. Не с марксистскими догмами непонятными, а с человеческой требовательностью. Я не называю эту партийность плохой, она-то и меняла самую партию в лучшую сторону, русифицировала ее, эта фронтовая партийность. Потому и возненавидели ее враги России. С нынешних времен, озирая прошлое, я считаю, это была партийность особого рода. Ее можно обозначить как неосознанную крестьянскую заповедальную нравственность. Делать хорошо ближним, трудиться изо всех сил, держать семью свою, работу свою, страну свою в порядке и достоинстве. Такие, как Гусаров, не искали в партии каких-то мировых идеологий. Они-то и русифицировали социализм, приспособили его к русскому великому кладу.
      Дмитрий Яковлевич Гусаров воспитывал в писателе человека. Выискивал в писателе человеческое. Не могу сказать, насколько он точен был в поисках. Но желание найти в писателе человеческое в нем было бесконечное. Он не мастерству учил, знал, что это от Бога. Он воспитывал человека. И меня тоже воспитывал, наставлял на путь истинный. Боялся, чтобы я не ушел в какую-нибудь дремучесть, в изгойство, в то, что называется чернухой. Чтобы я в этой дремучести не окостенел. Чтобы во мне светил всегда огонек радости неизбывной, которая есть всегда и в самой жизни. И он очень боялся, что в глубинных поисках душевного я забуду о радости, простой радости человеческой. Помню, он сильно ругал меня за повесть "Вдова Нюра" и так и не стал публиковать ее. Повесть вышла только в книге. Он не цензуры опасался, а искренне говорил, что нельзя уходить в серость и убогость жизни, в ее скудость. Какие бы горести ни были в жизни, но в горестях нет ее реальной объемности. А я тогда только созревал как писатель, мне казалось, что все обходят правду жизни, что все приукрашивают жизнь. На самом деле правда - горька. Мне хотелось докопаться до истины: отчего человек так несчастлив? Дмитрию Яковлевичу не понравилась скудость и примитивность жизни героини. Ее бытовизм. Я, конечно, огорчился, но внешне был смиренен. Потому что очень уважал Гусарова как человека, познавшего войну, все тяготы жизни. Я возражал только внутри себя. Не знаю, может, он был и прав тогда...
      Помню еще один замечательный случай. Я уже ушел на вольные писательские хлеба. Денег не было, и ждать неоткуда. Задумал написать исторический роман свой первый. Из жизни поморов. Показать вечный огонь жизни. Я и сказал Дмитрию Яковлевичу: хочу написать исторический роман "Долгий отдых", о поморах. И он, не зная ни сюжета, ни времени действия, сразу говорит: будем печатать. Я ему: чтобы написать роман, мне жить надо, а жить-то не на что. "Пиши, - говорит, - сейчас же заявку, двадцать пять процентов сразу выплатим". Оформили заявку, и мне выдали четвертую часть гонорара. В те времена это были большие деньги, мне одному года на два жизни. Вот образ Дмитрия Гусарова. С одной стороны, его щепетильность и определенная партийность поведения, соблюдение заповедей. Кстати, в чем он был силен и в чем партия была сильна тогда? Партия, если она хочет существовать, не может поступаться главными идеологическими и моральными принципами. Иначе ее ждет разорение. И человека ждет разложение, если у него нет своих устоев... С другой стороны, он был глубоко сострадательный нравственный православный человек. Только я заикнулся, что мне не на что жить, он говорит: я тебе даю возможность жить и писать. Он всегда делал ставку на молодые таланты, вытягивал новые имена. Кто я тогда был? Никто, но он что-то почувствовал и поддержал...
      В. Б. И не тебя одного. Так же он ставил на ноги, перетянул к себе в "Север" Валентина Устинова, вывел в литературу Юрия Галкина, Виталия Маслова, Николая Скромного, Виктора Пулькина. Он к тому же обладал немалым мужеством. Помню, я, объединяя тогда всех так называемых "сорокалетних", старался публиковать, где только мог, их лучшие вещи, которые пугали московские журналы. И отвез в Петрозаводск, в журнал "Север", пожалуй, лучшую повесть Володи Маканина "Предтеча", отвергнутую всеми московскими журналами. Гусаров не побоялся, напечатал. Потом "Ноздрюху" курчаткинскую тоже "Север" осилил, рассказы Толи Кима, Володи Крупина... Дмитрию Яковлевичу эти авторы были интересны, он никогда не замыкался на местных провинциальных писателях, заставлял их соревноваться с писателями всей России...
      Еще помню историю с публикацией своей статьи "Сокровенное слово Севера". По нынешним временам не ахти какая смелая статья, но скандал разразился по доносу руководства союзного Главлита. Главный цензор страны, некто Солодин, в перестройку спокойно перебежавший к демократам и антисоветчикам, подобно Бобкову и иным партийным держимордам, написал письмо и разослал по всей стране. Указывая на примере моей статьи, какие материалы нельзя печатать. Насколько я знаю, бедного карельского цензора выгнали с работы, было отдельное постановление Карельского обкома партии о недостаточной работе журнала с авторами. И вот в Москве обсуждают эту мою злосчастную статью на секретариате Союза писателей СССР. Георгий Марков говорит, как подвел молодой критик Бондаренко такой уважаемый журнал и такого уважаемого писателя Гусарова. Ему вторят Суровцев, Валерий Дементьев, другие секретари. Дело было летом, я сижу в рубашке, без пиджака, весь понурый, стыдно перед Дмитрием Яковлевичем. Секретарской всей этой своры я почему-то не пугался, от молодости, наверное, а перед Гусаровым стыдно, подвел его, из-за меня ему достается на орехи. Кончился секретариат, вынесли постановление СП СССР, прокомментировали его позднее в "Правде", указав на мою антиленинскую позицию, а год-то на дворе еще 1982, самое глухое брежневское время, я выхожу из конференц-зала, подхожу к Дмитрию Яковлевичу, извиняюсь и вижу, что он отнюдь не собирается меня в чем-то укорять. "Ну что, - говорит, - Володя, пошли в ресторан, отметим твое боевое крещение".
      На моей памяти только он один так достойно вел себя после гнуснейших нападок наших гнилых идеологов марксизма типа Суровцева. Иные главные редакторы московских журналов, которым влетало за те или другие мои статьи, не стеснялись укорять меня, лепили выговоры, выгоняли, как Ананьев, с работы. И только спокойный, принципиальный и, как ты говоришь, партийный Дмитрий Яковлевич после идеологического разноса не только не отказал мне от журнала, но еще пригласил написать статью к его двухтомнику. Значит, верил в меня и верил в те русские национальные идеи, которые я пытался проводить в своих статьях. Но так же он защищал и Ваню Рогощенкова, и тебя, и Василия Белова, и Федора Абрамова, и своих молодых авторов...
      В. Л. Безусловно, он рисковал, печатая "Привычное дело" Белова, был на грани партийных выговоров, но никогда не отступал от своего. Берег своих авторов. Этот поступок, когда он под чернильницу мне выдал гонорар - тоже смелый поступок. Журнал "Север" всегда жил небогато, тираж не ахти какой, прибытка у журнала не было лишнего. Каждая копейка на счету. Чтобы так вольно распорядиться копейкой, надо было иметь уважение к автору и веру в его возможности. Я помню, как-то на редколлегии "Нашего современника" схлестнулся с Викуловым, заявив, что сила журнала в молодых, что надо больше доверять молодым писателям. Маститые не будут каждый месяц по роману приносить. Журнал без молодых пропадет. Викулов на меня вызверился: а откуда я деньги возьму выращивать молодую смену, денег нет таких. А я отвечаю: вот Дмитрий Гусаров для молодых деньги находит, а его журнал куда беднее вашего... Гусаров был намного человечнее, тактичнее, мягче. И дальновиднее. Я обязан "Северу" той поры всем. Обязан его молодым редакторам. Помню хорошо редактора отдела прозы Эдуарда Алто, очень талантливого прозаика.
      В. Б. Меня поразила его первая повесть в "Севере", я писал о ней где только мог и ждал сильного продолжения.
      В. Л. Хорошо помню отличного прозаика Станислава Панкратова, тогда же мы вновь в "Севере" крепко пересеклись с ярким поэтом Валентином Устиновым, с которым раньше работали в архангельской газете "Правда Севера", с тех лет ценю и уважаю Олега Тихонова, нынешнего главного редактора, начинавшего интересной документальной прозой. Посмотри, Володя, Дмитрий Яковлевич собрал вокруг себя очень органичную талантливую команду молодых ребят. Он один - из старшего, фронтового поколения. В журнале никогда не было духа казармы, вроде бы царила некая творческая безалаберность, играли в шахматы, читали, спорили о литературе - некий северный литературный клуб. Не было чиновного построения. Поэтому все туда стремились, все несли написанное. Талантливейшие, своенравные, интереснейшие люди.
      В. Б. Вспоминая те годы и вольный дух журнала "Север", я понимаю одно: литература-то творилась, созидалась именно в "Севере". Там и Юрий Линник со своими космогоническими фантазиями, там и Рая Мустонен, Толя Суржко. Было с кем и поспорить, и по рюмочке выпить. К тому же еще и работа кипела. Суровый критик Рогощенков сидел в одной комнате с яростным, бурным, страстным поэтом Устиновым, и через комнату шел поток поэтов и критиков. Как они там уживались? Дмитрий Гусаров привечал все талантливое в северной культуре, был достаточно широк в своем выборе и умел выхватывать новое яркое имя из потока. Так он выхватил Дмитрия Балашова, тоже в те годы непристроенного, выгнанного из науки за вольнодумство блестящего историка и фольклориста и поддержал так же, как тебя, еще не зная, что жизнь журнала на долгие годы будет во много повязана на его уникальную историческую прозу. Обрати внимание на ряд имен, созданных "Севером": Личутин, Балашов, Устинов, Галкин, Маслов, - этот ряд составил честь литературе...
      В. Л. Журнал пользовался любовью русской интеллигенции. Качество журнала ведь не зависит от тиража. А нравственный, заповедальный журнал и не мог иметь супервысокий тираж. Знающий читатель "Север" любил. Журнал печатал настоящую литературу. И писатели посылали произведения из самых разных мест России. Иван Евсеенко из Воронежа, Виктор Лихоносов и Анатолий Знаменский из Краснодара. "Север" как-то легко перешагнул все пространственные рамки, вышел на всероссийские просторы. Никакой другой провинциальный журнал не имел в те годы такой известности. И дай Бог теперь, в наши тяжелейшие годы, выжить и идти дальше, в литературу третьего тысячелетия. Никто не знает, что нам заповедано. И у журнала, если сильно радеть о нем, может появиться новая полоса жизни. И на Севере могут появиться яркие имена. Им есть с чем себя сравнивать, планка высоты прежнего "Севера" останется уже навсегда. Из Вологды пришел Василий Иванович Белов, опубликовал "Привычное дело", но этим он не только славу журналу создал. Он зарядил своим творческим порывом многих авторов. Возбудил самолюбие всего Севера русского. Самолюбие писателей. Он дал пример, как из самого простого крестьянского быта добыть бытие. Появились именно после "Привычного дела" и Виталий Маслов, и я им зарядился, и Юра Галкин, Виктор Коротаев, Володя Шириков, Вася Оботуров. Появился сразу какой-то фундамент у северной литературы. Стало ясно, от чего отталкиваться надо. Тем и ценны еще талантливые вещи, что вызывают к жизни новых писателей и свежие идеи. Так было после Николая Рубцова, после Юрия Кузнецова. Так будет и дальше. "Север" должен искать молодых писателей. Создавать новое культурное поле.
      В. Б. Я промолчал вначале, когда ты себя из западной классики выводил. С чтением-то все ясно. Но, зная хорошо твои книги, уверен, что дар твой, направление таланта - не из Золя и Мопассана, как бы ты ими ни увлекался в школе, а из подслушанных народных словечек, песен и сказок.
      В. Л. Нет, Володя, это все позднее. Я же рос не в деревне, а в мещанском городке. И уже когда журналистом был, открыл для себя весь мир северных сказаний, песен и обрядов. Только тогда я стал слышать народные слова, музыку слов. Кстати, это мое увлечение миром народа, миром преданий и традиций совпало с публикацией в "Севере" знаменитого "Привычного дела" Василия Белова (1966 год). Я был потрясен языком повести, вообще иным, скрывавшимся от нас миром простых людей. А они жили с нами вместе. И мы их не видели. "Привычное дело" для меня стало первым камертоном. Я понял, что писать так, как я писал, нельзя. И по "Привычному делу" я как бы сверял истинность языка. "Привычное дело" стряхнуло с меня всю графоманию. Я услышал истинный звук, перечитал свои рассказы: "Боже мой, какая пошлость!" - и выкинул. Даже одна какая-то беловская строка, самая простая, типа "он был раноставом", заставляла меня уже писать по-другому. Потом ко мне пришли откуда-то с пространства десятки тысяч таких слов. Но их надо уметь услышать. Они окружали меня повсюду. Графоманы и все эти выпендрежники не слышат этих слов, как глухие.
      Вторая такая же впечатляющая книга - повесть "Последний срок" Распутина. Камертон, может быть, еще более богатый. Не столько словесный, сколько психологический. Как живет человеческая душа? Вот о чем должен думать писатель, на что настраивать себя. Простая человеческая душа богата чувствами. Когда я стал писать "Белую горницу" на тумбочке в общежитии, никак не мог сообразить, что должен говорить герой. Что чувствует мужик, когда, к примеру, объясняется в любви? В "Белой Горнице" у меня еще много провалов, я ее не перепечатывал ни разу. "Последний срок" Распутина, конечно, был какой-то школой. С одной стороны, я им упивался, с другой стороны - ревниво отталкивал. Чтобы не подпасть под очарование. Это еще из-за моего скверного характера. Я же никогда не терпел учителей. Разве я могу признаться, что были у меня когда-то учителя в литературе? Да никогда! И даже когда чувствую, что книга для меня - школа, я все равно читаю ревниво, как угрюмый жук-скарабей. Сладостно читая, ищу недостатки. Характер такой... Безусловно, повести "Привычное дело" и "Последний срок" для меня стали большой школой. Несмотря на все мое сопротивление.
      В. Б. Получается, что тебя поразили, изменили книги Белова и Распутина, а твой земляк Федор Абрамов такого влияния не оказал?
      В. Л. Он как-то прошел мимо нас. Его я прочел уже в зрелом возрасте. Хороши "Пряслины", но откровением не стали. Он, конечно, очень крупный русский писатель и истинно народный писатель. Он более народен, чем Белов и Распутин, тем более я. Ему удалось то, что мы не можем поймать. Он уловил всю музыку своего малого отечества. Даже несмотря на всю газетчину в нем, на кучу текстовых штампов, он уловил народность как никто другой. Почему его все любили: и простые работяги, шоферы и трактористы, и генералы и маршалы. Одинаково упивались им.
      В. Б. Если уж ты заговорил о народности писателя, спрошу: каково место писателя в России? Для чего литература? Для удовольствия, развлечения, игры? Или писатель - это всерьез? Это пророк, учитель, наставник, символ, знамя?
      В. Л. Русский человек по натуре не меркантилен. Он всегда ищет идею жизни, идеал жизни, и часто ищет в литературе. Так мы все устроены. Даже последний пьяница или подлец иногда вспоминает о душе. Конечно, наше священство было повырублено, отстранено от воспитания нации, нация бросила отчаянный взгляд окрест - кого бы призвать себе в учителя, в духовники, не комиссара же, - и остановила свой взгляд на писателе.
      В. Б. То есть по-настоящему народными писателями на Руси стали не только современники, но и классики, и даже Пушкин, только в советское время, заняв зияющую нишу духовного учителя нации. И тут уже кто выбирал Некрасова, кто Маяковского, а кто Солженицына, но все равно этот выбор явление советского времени?
      В. Л. Писатели стали наставниками. Кстати, именно в советское время впервые писатели-то пришли из народа, сами были частью народа. Не дворяне, не помещики, а такие же, как все - крестьяне и рабочие. Из самых глубин. Пришли с культурой крестьянской, с языком крестьянским, которого не знали наши классики. С крестьянской психологией, с крестьянскими чувствованиями, с крестьянским миропониманием. Об этом почти никто не пишет. Но практически начался новый этап в русской литературе. Лесков, как бы ни был громаден как писатель, или Тургенев, но они - господа. И не могли понять смерда. Они только подслушивали, гениальным даром своим улавливали зовы предков своих или подслушивали мужиков на базарах и торжищах. Та литература - великая, но она - подслушивающая литература. И писалась наша великая литература не для народа, не для крестьян, - она писалась для элиты того времени. Именно с 1917 года, как к нему ни относись, началась крестьянская литература. Это совершенно невиданное национальное движение, учить стали выходцы из народа. Они больше знали, в чем нуждается крестьянин, какие боли и заботы у него. Я думаю, Лев Толстой, узнав про наших деревенских писателей, был бы потрясен. Как бы ни подбирали дворяне ключики к народу, как бы они ни были талантливы, может, они все гораздо талантливее нас, но все равно это соглядатаи народной жизни. А без учительства русская литература не может существовать. Она сразу иссякнет и рухнет.
      В. Б. Володя, ты с первых же повестей, с "Белой горницы" писал о современной народной жизни. Тебя уже вводили вместе с Крупиным и Екимовым в обойму "младодеревенщиков". И вдруг ты ушел в историю, в глубь веков. Сначала изумительные "Скитальцы", о которых я писал, потом двенадцать лет работал над своей главной книгой "Раскол", так и не замеченной ни ельцинской придворной культурой, ни букерами с антибукерами. Что заставило тебя обратиться к истории? Почему надолго отошел от современности?
      В. Л. Хотелось выстроить духовное древо русского народа. Я увидел, что народ мало знает о себе самом. О своих истоках, о своей вере. И опять же в знак протеста. Вообще все, что я делаю, - как правило, в знак протеста. Мне кажется, что все происходит не так, как нужно. Не так вершится жизнь, не так делается политика, не так относятся к человеку. В брежневское время, между прочим, дух был задавлен. Как бы мы ни восхищались и нашим космосом, и энергетикой, и наукой, но гнетея духовная сидела в людях. Хотелось мне понять: откуда раскол в русских душах, откуда наше духовное скитание?
      Во-первых, из знака протеста, что все издевались над староверчеством, над древним язычеством. Знание своей культуры не мешает православию. Историческая река имеет свою глубину и свои истоки. Русская культура начиналась с глубокой древности. В глубине веков состоялся русский человек. Там он понял природу как мать, тогда он обрел свое, непохожее на другие народы звучание. Почему мы так и не вошли в Европу? Почему мы - другие? Почему мы не живем меркантильностью? Почему распахнуты душою к ближнему? Совсем иная психология, не свойственная протестантскому обществу, не похожая на католическую. Вот мне и захотелось окунуться поглубже. Мне стало мало окружающей меня жизни, в которой мы все существуем. Не в ней ответы на мои вопросы.
      Я начал писать "Скитальцы" из протеста против официальной религиозности брежневских лет. Она носила очень показной характер. Ты веруешь в Бога, это твое право, ты более совершенен, ты открыт Небу, и Небо открылось тебе. Тебе дана Благодать. Но где твоя отзывчивость и доброта? Где твое смирение и прощение тех, кто еще темен? Почему ты пригнетаешь других? Живи в своей красоте, в своем волшебном мире, но не пригнетай других. Отчичей и дедичей своих, которые жили по другим понятиям. Уважай их верования.
      Почему русский человек так глубоко отшатнулся от православия? Где причины внутренние? Что заставило его?
      Копнул XIX век - не то, надо глубже смотреть. Копнул XVII век и увидел всю трагедию раскола, первого русского глубинного духовного раскола, который мы в себе так и не преодолели.
      Меня поразило то, что Церковь Православная, которая печется о нас, ведет русскую историю с крещения Руси. А раньше что - Руси не было? Нам надо там отгадывать русскую душу, избравшую из всех вер православие. Почему именно русский человек стал православным? Что приготовило его к принятию веры? Все зерна еще в древности посеяны. Наши неофиты своей воинственностью отрицают то, что сами же проповедуют. Они с таким удовольствием втаптывают в грязь древнюю русскую историю! Но от зверя и родится зверь. Как ты его ни крести, зверь не переменится. Значит, наш пращур светлоокий внутренне готовился к православию. У нас было прекрасное наследство. Надо разгадывать тайны, которые покрыты тенью веков. Надо строить единое древо русской культуры. Каждое национальное действо должно попасть в строку. Если мы будем отрицать историю и культуру язычества, историю и культуру староверов, наступит момент, когда точно так же будут отрицать и само православие, что и случилось в советское время. Из одного отрицания прорастает другое.
      В. Б. Раньше говорили: "Мы родом из Октября", теперь демократы и либералы ведут историю России с 1991 года. И независимость, оказывается, тысячелетняя Россия обрела лишь в 1991 году. Все всегда рушим до основания. А потом столетие встаем с колен. И, увы, вечно находимся в состоянии гражданского раскола. Насколько понимаю, ты и хотел озвучить вечную трагедию русского раскола через художественное исследование противостояния XVII века. Ты считаешь "Раскол" своей главной книгой?
      В. Л. Безусловно. Я приступил к ней неосознанно, может быть. Когда "Скитальцы" прочитал мой земляк и старший друг Александр Алексеевич Михайлов, он мне сказал: "Володя, кроме тебя, никто не напишет об Аввакуме". Я засмеялся. Особого желания уходить в историю Раскола у меня еще не было. Я читал "Житие" Аввакума, думал, там все сказано. Там весь облик бунтаря. Что еще добавить? Но заронил во мне зерно Александр Михайлов, и оно понемногу стало прорастать. Я стал рыться в документах, архивах, перечитывать литературу. И увидел необыкновенный сложный мир Руси XVII века. Оказывается, Россия жила в необыкновенно красочном мире. Какие наряды были! Какие обряды! Богатейший и чувствами, и красками, утраченный нами национальный русский мир. Повозки, упряжь, домовая утварь, наряды все было в цвете. А церковный мир? Роспись храмов, изразцы, колокола богатейшая палитра. И в этом красочном мире готовилась уже тогда какая-то мистическая враждебная сила - стереть все краски, обеднить русскую жизнь.
      Этот раскол, этот собор 1666 года - обратите внимание на дату - уже триста лет рушит Русь. Взяли русский воз с русским скарбом, с русскими обычаями - взяли и опрокинули некие дюжие молодцы в ров и засыпали землей. Практически сейчас мы русской жизнью не живем. Со времен Раскола, а далее после реформ Петра Первого мы стали жить, по крайней мере внешне, придуманной жизнью. И никто не хочет это признать.
      А какой великий грех совершил Никон! Ведь покусились на всех святых отцов и на Сергия Радонежского. Народ уже более чем шесть столетий веровал во Христа, молился, и оказалось, что не так веровали, не так молились! Все старое грубо отринули. Зачем? Захотели новин и попрали все обычаи своего народа. Давно пора уже и Церкви нашей, и властям, и культуре сделать религиозное осмысление того раскольного собора 1666 года. И повиниться за русскую кровь, невинно пролитую. Нужен и всеобъемлющий философский труд. Ведь по такой же схеме мы каждое столетие стали переживать смуты и расколы внутри народа. Не большевики были первыми. Это та же самая беда, из XVII века.
      Сходство во всем, даже в приемах власти. Кучка властителей сегодня обращается с народом точно так же, как в XVII веке царь Алексей Михайлович и Никон, как в семнадцатом году Ленин со своей кучкой. А в девяносто третьем году Ельцин со своими танками...
      В. Б. Ты правильно сказал, Володя: очень уж часто у нас в России из столетия в столетие переворачивают русский воз с русскими обычаями, традициями, с нашей национальной культурой. Никон, Петр Первый, Ленин, Ельцин, ряд можно и продолжить в любую сторону. Почему это происходит? Конечно, это же чудо, что Россия вновь прорастает, как трава сквозь асфальт, и русскость неистребима. И опять мы сейчас пытаемся понять самих себя и свой путь. В том и ценность твоего удивительного романа "Раскол", что ты исследуешь одновременно и прошлое, и настоящее России, ее почти постоянное состояние. Как бы ты сформулировал для себя главную идею "Раскола"?
      В. Л. Главное - нельзя помыкать народом. Все, что есть в стране, создается только народом. Нельзя помыкать душою человека. Нельзя цинично по воле своей прихоти разрушать ритм народной жизни. Нельзя сталкивать народ любой с его национальной колеи. Нельзя вторгаться в природу, которая живет по законам эволюции, всякими революционными методами. Революция противопоказана человечеству. Любая революция. В том числе и религиозная революция, что случилось в XVII веке. Она ведет народ в уныние и в тоску, в раскол во всем, не дает ему жить.
      Чтобы человек попал в рай небесный, он должен стремиться и к земному благоденствию. В православии нигде нет отвержения рая земного. Создавая для народа земной рай, человек готовит тем самым себя и к раю небесному. А все революции всегда разрушают рай земной, не хотят, чтобы русский человек жил хорошо. Только устанавливается стабильность, какое-то благополучие: и душевное, и материальное, - сразу же, слева ли, справа ли идет волна разрушения. Вот и в XVII веке призывали к раю небесному, но нарушали у множества людей земную жизнь. А без благодатной земной жизни человек растет и душевно безблагодатный. Посмотрите на нищету, она же зло вызывает в людях! В душе сочится сукровица, гной накапливается. Человек не может в гное и болячках растить своих детей, заниматься их воспитанием, по себе знаю. С XVII века русский человек все время живет с каким-то гноем в груди. Борется все время. А нельзя всю жизнь жить в борьбе и ненависти. Вот поэтому и назвали староверы Петра Первого антихристом, что душу русскую все время кочевряжил. Он был по всей методике своей типичный протестант. Он первый русский богоборец. Он покусился на самое важное - на крестьянское достоинство русского человека. Он заставил сбрить бороду, а борода - это не просто шерсть или куделя, это признак твоего сходства с Христом. Подтверждение того, что ты живешь с Христом в душе. Он покусился на Христову суть русского человека. Раньше даже стричь бороду нельзя было, железом касаться, камнем подравнивали. Он покусился на все русские одежды, на норму жизни, обезобразил отношения в семье. При нем кончилось равенство русских людей. Когда и царь, и мужик равны были. При нем нарушена нравственность власти. Власть поселилась как бы в ледяном дворце, так и живет там доныне вдали от народа. Боится народа. И первый страх власти перед народом возник в ледяном дворце Петра. Непроходимый ров так и ширился между простым русским народом и властью.
      Были цари: и Николай Первый, и Александр Третий, - которые пытались засыпать этот ров. Можно было подать прошение царю прямо в карету. Ты христовенький, и я - христовенький, ты наш отец, и я прошу у тебя поддержки. Попробуй сейчас доберись до Путина! Хотя во многих чиновниках, лакеях нынешних, и течет крестьянская кровь, они взошли на ледяную гору и затворились от народа.
      У меня в "Расколе" и пишется о начале этой вражды, этого противостояния народа и власти. Ров ведь вырыт не за один век. А ледяная гора может быть растоплена, если во властных структурах проснется душа. Тем мне и близок Геннадий Зюганов: не партийностью своей, а душевностью. Уверен, что он, взойдя на ледяную гору, своим присутствием ее растопит. Вот тогда бы мог возникнуть единый нравственный народный монолит. Такой, о котором мечтал Николай Первый. Даже декабристов, за восстание вооруженное, только пятерых казнили. А сколько погибло в октябре 1993 года? Какое внутреннее падение власти!
      Ельцин ведь не в парламент стрелял из танков, а в свой народ. К Дому Советов шли лучшие русские люди, в которых искра Божия никогда не угасала. Они шли защищать человеческое достоинство. И он, палач этот, стрелял по русскому национальному достоинству. А потом плясал Хануку и оркестрами немецкими дирижировал. А погибли русские подвижники.
      Дух нации не замирает. Люди готовы к самопожертвованию, значит, они живы. Это новые русские святомученики. Если бы не было подвига, то не было бы вообще нации. Нация растет от подвига к подвигу.
      В. Б. Володя, а в своем новом романе ты затрагиваешь 1993 год? Я думаю, долг каждого русского писателя показать свое отношение к этому подвигу русского народа. Уже есть книги Белова, Бондарева, Проханова, Бородина, Алексеева, Есина, список растет постоянно. Если не целиком, то хотя бы главой, эпизодом, как у Юры Полякова, у Сегеня, у Куняева. Пора и Личутину сказать свое художественное слово.
      В. Л. Да, в романе будет 1993 год. Этими событиями у меня заканчивается роман. Хотя в целом это провинциальный роман о любви. Действие опять происходит на моем родном Севере. Думал сначала написать небольшую повесть, любовную, легкую, искрометную, полную юмора, хотелось немного повеселиться. Сел писать - и все пошло по-своему. Опять что-то большое, возникают философские пласты, столкновения характеров. К концу года, даст Бог, закончу. Очень сложно прописывать любовные коллизии. О любви написано очень много. Снова писать о любви и чтобы не повториться? По-моему, я там что-то настряпал сверхъестественное...
      В. Б. Помню, давно уже тебя наш друг Тимур Зульфикаров прозвал "северным Боккаччо". Как у тебя любовные чувства в романе - вырвались на полную свободу или в рамках традиций? Ты сам устанавливаешь предел любовным описаниям, предел чувственности?
      В. Л. Совесть должна диктовать. Хочется иной раз, даже очень, описать все страсти наяву, всю эротичность любви, а потом думаешь: ты же ведь не зверь. Это животное позволяет прилюдно совершать любовные игрища. А в человеке от Бога заложено чувство стыда. Переступи один раз - и все рухнет сразу. А русский писатель был всегда особенно стыдлив. Русский писатель не позволял себе матерных слов. То, чем сейчас якобы интеллигенция козыряет даже на телевидении перед миллионами зрителей, - это все не русское. Да, мужик умел материться, но никогда он раньше не матерился, скажем, в школе или в храме. Да и в обществе были ограничители, даже у уголовников. Мы жили в детстве на воле, как звери, и мы, конечно, слышали мат и между собой матерились, но никогда мать не слыхала от нас таких слов. Мы входили в дом и замыкали уста на ключ. Точно так же ты можешь материться с друзьями, в споре, с женой можешь позволять фривольности, но когда ты сел за страницу все. Оставь мат за порогом. Так всегда было в русской литературе.
      В. Б. Так в свое время и цензура политическая заставляла писателя виртуозно обходить поставленные преграды, но при этом все сказать читателю. Возникал сложнейший подтекст, мир метафор, а сейчас дали свободу, и явно обеднел писательский язык. Ушел подтекст, ушла сложность образов. Пошла голая публицистика. Или же пустота ничего не значащих метафор. Нет ничего скучнее и мельче, чем так называемая филологическая проза, ибо она никому не нужна. Ушла задача - во имя чего писать? Вот и любовная проза сильна подтекстами. И всегда "я помню чудное мгновенье" будет более сильно и чувственно влиять на читателя, чем откровенные скабрезные стишки того же Баркова. Ей-богу, он так волновать не будет, разве что прыщавых юнцов.
      Ты и твое поколение, за редким исключением, пишете в русской традиции, вы - и романтики, и лирики, и бунтари, умеющие облекать свои чувства в изысканные формы русского языка. Ты чувствуешь свое поколение? Каждый писатель, по сути, одиночка. Особенно к старости. А по молодости любое поколение хоть на время собирается в сложное, противоречивое, но в чем-то главном общее культурное пространство. В юности требуется чувство локтя, товарищеская поддержка. Так и возникла знаменитая проза сорокалетних, московская школа, где вместе с Маканиным, Киреевым, Курчаткиным дружно сосуществовали и ты, и Проханов, и Крупин. С возрастом потребность общности поколения исчезает, и писатель все более тянется к одиночеству. Не уходя в него совсем.
      Любая литературная школа, любое течение возникают в определенную эпоху и в определенном возрасте. Все футуристы, все акмеисты, все символисты были примерно одного возраста и мироощущения. А в старости просто уже возникает отдельный мир Ахматовой, мир Заболоцкого, мир Булгакова. Ты ощущаешь себя еще в некоем старом содружестве или уже готов жить в своем мире Личутина?
      В. Л. Исследователи нас ставят в определенные рамки, а мы живем не течением каким-то стилистическим, а своим братством. Когда я был помоложе, больше требовались товарищи по утехам. По игрищам, гульбищам. А уже из них, исходя из духовных потребностей, человеческой близости, прорастали дружбы. Друзья по мысли, по вере, по характеру, по помощи в трудную минуту. Я сейчас очень высоко ценю дружбу. Дружба - это когда ты открыт перед другом во всем и тебе с ним интересно. Тут должна быть близость и человеческая, и даже политическая.
      В. Б. Как я понимаю, нужна и литературная близость. Некто - хороший человек, и выпить с ним можно, и не предаст, но он постмодернист ярый - о чем тебе с ним говорить? Будете приветливо кланяться при встречах, не более.
      В. Л. Литература - это же дух. Человек, близкий тебе и по жизни, и по литературе - это твой названый брат. Мы с ним как бы поменялись крестами. Читая его, ты как бы его жизнь переживаешь. Мы много лет дружим с Сашей Прохановым. Он становится мне все ближе и ближе. По схожести нашей. Он романтичный человек, и я тоже. Он более экспансивный, деятельный, я, как помор, более созерцательный. Но по пониманию человека, природы, государства я нахожу в нем много общего. Он очень мне близок и дорог. Он последний романтик в литературе ХХ века. Ростовщичество входит постепенно в нас и погубляет самое сокровенное в народе. А в Проханове сохраняются корневые черты русского. Это - пламенность, эмоциональность и при этом простодушие. Несмотря на всю политизацию, он не потерял искренность, некую наивность, чувство восхищения природой и миром. Большинство людей с возрастом теряют восхищение, а он восхищается и деревом, и рекой, и женщиной. В нем очень много от Шергина, религиозного мыслителя и сказочника, который уже в старости, не видя почти, любовался веткой в окне, звездой в небе, снегом белым, черной вороной. Несмотря на всю внешнюю языковую непохожесть, в метафорике у Проханова очень много общего с Шергиным. Это художественные графики в прозе. Но Проханов графичность еще усиливает цветом. Акварели подпускает. Он пишет такие графические полотна. Это свойство романтического таланта.
      Чем еще мне близок Саша Проханов? В нем много добросердия. Может, ритуального православия в нем не хватает, но глубинного добросердечного, сострадательного православия по отношению к близким, к товарищам по оружию в нем с избытком. Он нисколько не закаменел как человек, несмотря на всю политичность. Он по-прежнему отзывается на беду, откликается на человеческий зов. Знаю, как он помогал Николаю Тряпкину, той же Глушковой, да многим попавшим в беду русским писателям. Готов кинуться на помощь. Он чувствует беду не только близкого, но и далекого человека. Сколько он помогал тем, кому мы по брезгливости натуры могли уже и отказать, бомжующему поэту какому-нибудь, болезным, умирающим. Он всегда верен в дружбе. Даже стародавние дружбы не забывает. Своих псковских старых друзей он всех проводил до смертного одра, помогал семьям.
      В. Б. Кое-кто из критиков чисто тематически причисляет тебя к продолжателям деревенской прозы. Это целая эпоха в русской литературе ХХ века. "Привычное дело" и "Прощание с Матерой" давно стали классикой. Евгений Носов, Федор Абрамов, Василий Шукшин, ранний Тендряков, Борис Можаев, Сергей Залыгин, Виктор Астафьев - какая блестящая плеяда! Попасть в такой ряд почетно. Но твоя проза все-таки - нечто иное. Она скорее продолжает гоголевские, лесковские, ремизовские традиции. Ты сам как себя соотносишь с деревенской прозой?
      В. Л. Я согласен с тобой, Володя. Я никогда не считал себя деревенщиком. Я и родом-то не из деревни. Но я согласен с Достоевским, что настоящий народ - это народ, живущий на земле. Когда народ сгоняют с земли, кончается и народ. А нынче к этому идет. И великое дело сделали мои старшие товарищи-друзья, от Белова до Абрамова, что они попробовали сказать правду о человеке земли. Хотели удержать этим и человека, и власти от продолжающейся гибели деревни. Поэтому и силен в них социальный протест, социальный сюжет.
      А интеллигенция - это не народ, это оторванные электроны. Сама интеллигенция не создает народную культуру. Глубинную культуру создает всегда сам народ, народ земли. Он видит, как солнце встает и как солнце заходит. Живущий на земле видит все дыхание живой природы. Он сливается с живой природой, все зовы природы он ощущает на себе. Сам вплетается в природу - как частица ее. Так же, как становится частью природы дом его, его деревня. Не было бы народной культуры - и Пушкина бы не было. Возьми Тютчева, возьми Лескова - они все подпитаны народной культурой.
      Для меня народ - это вершина всего. Я народу поклоняюсь, я никогда его не похуляю, нет даже намека его похулить, что сегодня так часто делают и демократы всех мастей, и даже патриоты. Когда народ хулят, мне всегда кажется странно. Я на этих людей смотрю, как на больных. Я спрашиваю: а откуда ты, дорогой, взялся?
      В. Б. Слушаю твою песню о народе и продолжаю размышлять о твоем месте в литературе. Деревенщики наблюдали горькую правду о деревне, боролись за крестьянина своей прозой. А ты, даже когда пишешь о крестьянине, любуешься им. Твоя галерея крестьянских типов, от пьянчужки до крепкого справного помора, - это галерея человеческой красоты. Так же ты любуешься и природой, и обрядами. Даже в "Расколе", явно отдав симпатии свои староверам, ты любуешься и глыбистым Никоном, и царем Алексеем Михайловичем. Ты поэтизируешь и природу, и людей. Ты явно любишь жизнь во всех ее проявлениях. Любишь красоту одежд, красоту пения, красоту яств.
      В. Л. Мне трудно быть деревенским, я просто пишу о народе. А выбираю, как свой объект, деревню северную, потому что там больше красоты, чем в городе.
      В. Б. А как вообще ты относишься к эксперименту в литературе? К игре со словом? К игровой прозе?
      В. Л. Я уважаю всякую попытку писателя поэкспериментировать с формой. Желание вырваться из однотонности, из хомута определенных словесных и сюжетных догм. Это и есть желание эксперимента. Противно читать монотонные, однообразные книги с одной мелодией.
      Я, скажем, очень густо пишу, но я не могу по-другому писать. У меня так психика устроена. Я не могу терпеть пустого пространства. В юности перечитал того же Хемингуэя. Коротко, сжато, диалоги простые, и так страница за страницей: "Он пошел. Он сказал. Он выстрелил". Меня всегда эта краткость, эта пустота пространства удручала. Такие короткие диалоги можно непрерывно гнать. Но языка-то нет. Густоты языка. Густоты образа. Густоты сюжета. Когда у меня роман "Любостай" выходил, я всю прямую речь, все диалоги в строчку гнал. Чтобы не было пустого пространства. Отсюда иные считают, что у меня слишком тяжелый текст. Но это ведь тоже своеобразное новаторство, это тоже мой эксперимент в прозе. Это попытка содрать с себя хомут однообразия. Поэтому безусловно похвально найти новую колею. Но при этом не забывать о главном, о русском человеке с его страданиями. А когда один эксперимент, а боли за человека нет, - мне такая литература не нужна.
      Для чего пишешь вообще? Для чего протираешь зад? Я приступаю к работе еще потому, что мне совестно не работать. Мужик работает, трудится, а ты баклуши бьешь. На боку лежишь. И я заставляю себя сесть за письменный стол. Несу в голове этот образ мужика, который в снегу, в мороз пластается с возом. И я, в конце концов, себя заставляю хотя бы страницу-две написать. Такая же крестьянская работа.
      В. Б. Кажется, еще недавно мы собирались все вместе: и Маканин, и Киреев, и Проханов, и Крупин. Ты дружески общался с Толей Курчаткиным, восхищался прозой Киреева. Проханов дружил с Володей Маканиным. Сергей Чупринин писал о поэзии Куняева. Мы вместе отдыхали, бывали друг у друга в гостях. Что произошло? В чем причина такого тотального раскола в литературе? Неизбежен ли он? Маканин несколько лет назад мне говорил, что, мол, для одних Россия - самодостаточная страна и русская литература самодостаточна и автономна, развивается по своим законам, для других Россия - часть Европы, и русская литература - лишь часть европейской литературы. Может, это и так, но я не вижу в таких подходах причину к тотальному расколу. И раньше кто-то осознавал себя европейцем, кто-то евразийцем, но русская литература была едина. Что произошло? Почему сейчас существуют две русских литературы, и в одной из них, судя по статье Андрея Немзера в "Новом мире", тебя и твоего "Раскола" нет ни в первой тридцатке писателей, ни даже во второй. Также нет ни Проханова, ни Распутина. Нет нас ни для государственных премий, ни для букеров и антибукеров. Во второй, для круга "Нашего современника", нет ни Битова, ни Маканина, и премии, хоть и куцые денежно, но свои.
      Говорят, этот раскол произошел на национальной почве, между русскими и евреями. Но не много ли русских осталось в той еврейской части? Что же в глубине литературного раскола? Политика? Нет. Среди нас есть и коммунисты, и монархисты - от Леонида Бородина до Владимира Бушина, от Игоря Шафаревича до Татьяны Глушковой. Загадка сия велика есть!
      В. Л. Во-первых, я считаю, есть совестный и бессовестный подход. Может, они нас упрекают, что мы - бессовестные, но я считаю так. Я считаю, что у нас совестный подход к литературе. У них в основе литературы равнодушие, чистая эстетика, пусть хоть все вымирают кругом. У них отстраненность от народа и любовь к подачкам государства и всяких меценатов. Мы попели - а ты плати. И все. Их не мучает состояние своего народа, что они и не скрывают. Они способны упрекать свой народ: мол, сами виноваты, рабы и лентяи потому что. Они уже забыли, откуда они сами. Они потеряли свою родову, равнодушны к ее боли. Потому и отношения строят на другой основе. Мы строим отношения на духовной близости. А они - на расчете. Мы - самые разные, тут ты прав, наш Союз писателей куда шире даже политически, чем их пен-клубы, но наши отношения строятся на совестности литературы, на сопереживании народу. Пусть ведем разный образ жизни по отношению к литературе, это неважно. Мы стараемся своими книгами влиять на людей, изменить ситуацию. Те, наши бывшие сотоварищи, замкнулись на своих прихотях, на эгоцентризме. Может, они и рады, что часть народа вымрет.
      Наша разница - в отношении к народу. Я считаю, что русский народ великий народ. И это так и есть. Ленивый народ не выдержал бы столько лет жизни в экстремальных обстоятельствах. Особенно в северной стране. Ленивый народ вымер бы давно. А наши оппоненты считают наш народ варварским, ленивым, спившимся, бездарным, жалким. Им нужен какой-то другой народ. Вот и ездят по миру, только сами-то никому не нужны. Их признают, пока они живут в России.
      Вот это и есть наши главные различия в подходе в литературе: совестность и отношение к народу. А изоляционизма, в чем упрекает Маканин, у нас никогда не было. Происходит смешение идей, мыслей и чувств всех народов. Абсолютный железный занавес невозможен. Это видно даже по культуре 20-х, 30-х или 50-х годов во всем мире. Независимо от нашей воли, хотим мы или нет, мы всегда будем обмениваться культурными идеями. Другое дело, что наши оппоненты вечно завидуют западному миру, поклоняются ему, ниспровергая собственную национальную культуру.
      Они - глубоко плотские люди, завидуют ведь не духовной культуре, а материальному миру. Они свою жизнь соизмеряют мягкостью стула и блюдами на столе. Потому и литература у них, как правило, плотская. Не вольная, не свободомыслящая, а плотская. И измерения формы литературной тоже плотские. Они не понимают душу своего народа.
      Европа давно уже утеряла свою народную национальную культуру, вот они и выстраивают эрзац-культуру. А что нам за ними спешить? Они, при всей свободе, потеряли веру в Бога. А мы - нет. Они цыплята в чужом гнезде, которых чужая мама кормит.
      В. Б. Ну а почему тогда при нашем живом народе произошла такая разрушительная перестройка?
      В. Л. Это проблема бесконечная. Еще на две беседы. А если коротко... Все партийные слои в 80-е годы были проникнуты духом распада и неверия. В идею мало кто верил. Поэтому хватило кучки реформаторов во главе с Горбачевым, поддержки Запада - и казалось бы мощная держава так легко рухнула. Народ в эти игры не играл. Он ждал перемен, но созидательных, он ждал национального возрождения. Русское сознание начинало проникать во все поры общества. Неслышимые заветы, которые витали где-то в небесах, проникали уже в души партийцев. Марксистская пирамида была изъедена русским сознанием и должна была неизбежно перерастать в русское государственное тело. Компартия перерождалась в русскую национальную партию. Как, между прочим, и в Китае. Все готовилось к национальным реформам. Мы могли мощным реформированным национальным государством войти в ХХI век. Но наверху оказалась денационализированная коррумпированная партэлита. И на Россию набросилась новая чума. Чума изнутри. Народ оказался не готов к ее нашествию.
      В. Б. А какая власть нужна России?
      В. Л. Во-первых, русская власть. В сущности, России требуется монархия, но она сейчас невозможна. Россия не готова к возвращению монархии. Но в будущем, после всех потрясений, я вполне допускаю как символ величия и стабильности - монархию. А в переходный наш период нам нужен сильный президент с русским национальным самосознанием. Но должен быть и контроль за сильным президентом, чтобы не доходил, как Ельцин, до самодурства. Дума ли, Совет Федерации. Церковь - должны быть обязательные контролирующие силы. Нам нужно вспомнить самих себя. Пройти через фазу русского национализма, иначе мы потеряем свое место в мире. Каждый народ знает себя и свои возможности, не допускает унижения. Мы забыли про себя, что мы - русские. От этого все беды и расколы. Это не значит - пригнетать другие племена. Скорее, они под русской рукой расцветут. Это в Америке все коренные племена погибли. И у нас сейчас при нынешней демократии все малые племена обречены на вымирание. Они еще вспомнят добрым словом Сталина и не один раз, как перед смертью вспомнил Махмуд Эсамбаев. Все нивхи, чукчи, ненцы, эвенки скоро начнут вспоминать как о рае - о советском времени. Этот дикий рынок их полностью истребит.
      В. Б. А тогда чего же ждать дальше России? Может ли произойти спасительный перелом?
      В. Л. Я уверен, снизу идет русификация сознания. И все наши унижения и поражения лишь способствуют развитию массового русского национализма. Поэтому я все же оптимист. Вместе со всеми свободами выпустили на волю и русское сознание, его уже нельзя затолкать обратно. Оно проникает постепенно во все сферы: от генералов до солдат, от бизнесменов до безработных.
      Путин заявил себя как патриот. И дальше каждый шаг его будет сверяться с заявленным патриотизмом. Отступая от него, он катастрофически быстро будет терять авторитет в обществе. Он против воли своей будет вынужден поддерживать русских патриотов, защищать наши национальные интересы.
      В. Б. Особенно это видно в Чечне. После пятнадцати лет русского унижения нам всем нужна не просто победа военных, не просто малая территория на Кавказе, нам надо почувствовать себя вновь народом-победителем и уже далее нацеливаться на победы во всем - в экономике, промышленности, науке. Нужен дух победы и в культуре.
      В. Л. Чечня должна быть завоевана. В данном случае пацифизм очень вреден. Не замирив Чечню, мы расколем Россию пополам. Это будет незатухаемая гражданская война по всей территории, от Якутии до Башкирии, и это будут миллионы жертв. В России нет колоний. Мы все - Россия. Это не Африка, которую англичане и французы отдавали без боя, имея свою Родину. А мы создавались изначально вместе, русский народ не истреблял, как немцы или англичане, на своей территории иные народы, не ассимилировал их, а жил вместе с ними.
      В. Б. Заканчивая нашу беседу, попрошу тебя подвести итоги ХХ веку. Что это был за век для России?
      В. Л. Россия - это великое государство. Великих государств в мире очень мало. Китай, Индия - в Азии. Европейские нации давно уже стерлись. Четвертая цивилизация великая - это арабы, разжигаемые противоречиями, к нашему сожалению. А поступки великого государства велики даже независимо от их направленности. Нынче у нас развал великий, катастрофа великая, и она тоже отразилась во всем мире и еще веками будет отражаться. А победы наши меняли ход всей мировой цивилизации. Европа спаслась благодаря русскому народу, о чем сейчас забыла.
      Даже тотальная революция 1917 года не сумела надолго выбить Россию из колеи. Народ разделился надвое, но со временем мы вновь стали единым телом. Строили сообща великую Державу. В космос не красные, не белые полетели, а русские. Русский народ - не мстительный народ. Поэтому после великих распрей мы способны вновь стать вместе за единую и неделимую Россию. Если бы такая жестокая революция коснулась Германии, там вообще бы, может, ничего не осталось. Французы сто лет отходили от своей революции, так и не став вновь великой державой. А мы через тридцать лет после революции создали великую Державу, шагнули вперед. Значит, можем и сейчас.
      СТРАДАНИЯ РУССКОГО
      ИНТЕЛЛИГЕНТА
      Вижу в этом некую закономерность: одновременно два крупных мастера русского слова на переломе веков обратились к теме русского еврейства. Александр Солженицын написал документальное исследование "Двести лет вместе", Владимир Личутин опубликовал роман "Миледи Ротман". И тот и другой ощущают еврейство как неотъемлемую часть русской жизни. Может, это и дает им право на большую откровенность в толковании вечно запретной темы? Замечу, что для меня несомненна творческая близость этих писателей, сходно их отношение к слову, сходна их лепка образов героев. Такое северное барокко, которого, кстати, не найдешь у Валентина Распутина. Близость Распутина и Солженицына - скорее мировоззренческая. Правда, у Владимира Личутина, в отличие от Солженицына, более чувствуются стихийность таланта, его осознанная неорганизованность. Он, как и близкие ему герои книг, иной раз сам не знает, куда вывернет, куда вынесет его народная стихия. Значит, и в "Миледи Ротман" еврейская тема Личутиным, в отличие от старшего сотоварища, не столь продумана, сколь навязана самой жизнью. Тем более неожиданен личутинский выход из этой темы.
      Задумаемся, случайно ли в конце жизни два великих русских философа, Владимир Соловьев и Василий Розанов, немало писавшие о высоте русской национальной жизни и долгое время противостоящие иудаизму, признали важнейшую роль еврейства в России? Что привело их к этому выводу?
      А что привело одного из главных героев романа Владимира Личутина, русского провинциального интеллигента Ивана Жукова, к решению обратиться в евреи? Ради чего он стал Иваном Ротманом? Ладно бы это был отрицательный герой романа, этакий Смердяков конца ХХ века, - нет же, скорее, самый положительный, и не побоюсь сказать, в чем-то альтер эго самого автора. Не Личутин же решил переименоваться в еврея. Так что же хотел сказать Владимир Владимирович своим необычным героем? "Иван Жуков, что из поморской деревни Жуковой, решил стать евреем..." Жуков ищет выход для своего одурманенного народа: "Ему почудилось, что на шеи несчастных, опоенных дурман-травою ловко так натягивают намыленные петли, а люди всхлипывают от счастия. Еще не сознавая, что за ними уже пришла смерть". Иван ищет свой выход из гибельной перестройки. Он не желает восхищаться ни Горбачевым, ни Ельциным, не желает спиваться по кругу. Он становится Иваном Ротманом, чтобы выжить и победить. Ему надоело быть неудачником. Два института за спиной, поэтический дар, неуемная энергия, да и просто крутая физическая сила. Ему бы русским суперменом быть, а он где-то к сорока годам, изгнанный из московской семьи, не добившийся ни признания, ни славы у коллег-журналистов, возвращается в свое родное поморское захолустье, в родную Слободу, в которой угадывается личутинская родовая Мезень. Тут-то он и начинает новую жизнь, тут, в кондовом русском Поморье, он становится евреем Ротманом, находит друга Гришу Фридмана, находит свою жену, ставшую после свадьбы Миледи Ротман.
      Может, это комедия какая-нибудь народная: "Свадьба в Малиновке" или "Стряпуха", только на поморско-еврейские мотивы? Непохоже - иронии в романе явно маловато.
      Может, это фельетон, тенденциозный антинигилистический роман, похожий на "Взбаламученное море" Писемского, или "На ножах" Лескова, или же, если быть ближе к нашему времени, произведение в духе незабвенной шевцовской "Тли" или кочетовского "Чего же ты хочешь?" Явно не тянет. Не только Иван Ротман, но и его дружок Гриша Фридман никакими сатанинскими черточками не наделены и в отрицательные герои не попадают. Прочитайте характеристику Фридмана: "Фридман был евреем и никогда не скрывал, что он настоящий еврей, но все в Слободе были уверены, что Гриша русак от макушки до пят, Гриша был свойским человеком, ходил в продлавку, стоял в очередях.., иногда выпивал, раз в неделю навещал общую баню с веничком... Его и в бане-то все уважали, как заморскую птицу, чудом залетевшую в поморские края..."
      Впрочем, и сам Гриша Фридман свое Поморье любил и не спешил менять на чужие края: "Знаешь, Ваня, был я в Америке. Сподобился. Водились бы деньги, да... Вот там живут, как люди...
      - И остался бы там...
      - Не смогу жить. Они - как муравьи. А тут родина".
      Какой же это злодей, с такими рассуждениями? Быт у него иной, чуждый для помора, так у каждого народа свой быт - не хочешь, не лезь в него. А приезжему племяннику, настроенному против России, Гриша Фридман чуть морду не набил:
      "- Сейчас, дядя, новые времена. В банках хранят не рассольники и борщи, а зелень и капусту, - подал голос из угла кучерявый племянник... но хозяин холодным взглядом осадил парня, поставил на место...
      - Затарились русские люди, приготовились к долгой осаде, и никакой принудиловкой и притужаловкой, никакой бедою в бараний рог не согнуть. Никому на Западе нас, русских, не понять. Такой чудный народ. Мы вроде бы как трава под бревном, уже едва дышим, а всему миру глаза застили, завистью по нам кипят. Будто мы живем на горе золота, а они на куче навоза. Как бы и одним днем думаем, ничего не копим, никому не кланяемся, но к будущему, как пионеры, всегда готовы. На Западе работают, чтобы денежки копить, а мы гостей радовать..." Вот тебе и банкир Гриша Фридман, вот тебе и личутинское отношение к герою. Владимир Личутин, как и все природные русские люди, никаким ксенофобом не является, но опять же, как все природные русские люди, чужесть иных обрядов, традиций, религий чувствует за версту и смешиваться с ними, изменять своим обычаям не желает. И потому он воспринимает Гришу Фридмана именно как свою заморскую птицу, относясь с уважением, но и с отчуждением. Вот и в романе "Миледи Ротман" поморский банкир Гриша Фридман смотрится этакой интересной, даже чем-то завораживающей заморской птицей. Кстати, очень интересна трактовка русских и евреев в толковании Фридмана, это ведь как бы Личутин считает, что его герой-еврей может так думать. "Мы, евреи, невинные, капризные зайцы: путляем от елки к елке, что-то наискиваем, словно бы на той вот елушке хвоя слаже будет. Шмыг, шмыг, а ушки на макушке, а сердечко дрожит... Думают, если евреев на свете меньше, то хлеба больше; решили, что евреи чужой хлеб съедают. А мы вздерг даем, мы спать не даем и потому на наш каравай рот не разевай... Русские - лисы, а мы, евреи, - зайки, путляем, путляем, вроде бы живем без прицела. Они нас гонят, а мы рады. Ведь мы, зверье лесовое, - не враги, нам друг без друга - амба, крышка... Мы лису кормим плотью своей, она нас гоняет. Много зайца наплодилось, значит, много лис... Мы все впряжены в одно ярмо, в один хомут и бредем по одному замкнутому кругу. Пока не упадем... И лисы, и зайцы..." Правда, самозванец Ротман зайцем себя не считает, не за тем записывался в евреи, но о нем и разговор другой. В конце романа Фридман переезжает в Архангельск - советником к губернатору, весь в ожидании больших дел. Собирается туда же и Ротмана вытащить. По-моему, этой его деловитости и самодостаточности завидует по-хорошему Иван Ротман. Он и есть - главная загадка романа. Человек, видящий всю фальшивость перестройки и ее лидеров, презирающий Горбачева и ненавидящий Ельцина, единственный во всей Слободе борец, решившийся в октябре 1993 года отправиться на баррикады Дома Советов. Заступник за русский народ. И еврейство его - это некое русское геройство среди русского же разгильдяйства. Это тот же русский сталинский американизм тридцатых годов, в котором американского - одно название. Так и в еврействе Ротмана еврейское одно название. Недаром дружок его Гриша Фридман никак Ивана за еврея принимать не хочет, он со своим еврейством еще чужее для евреев стал, чем раньше.
      "- Ну зачем ты записался в евреи? Может, тебе это очень надо, а? Может, ты хотел нажить капиталу? А эти шутки, Ваня, к добру не приводят...
      - Хочу помочь вам сохраниться. Два года назад русские старички из-под Воронежа иудейского исповедания отправились в Израиль. Помню, говорили: хотим-де помереть в земле обетованной. Ну и что? Вот вернулись нынче и говорят: нет в Израиле настоящих евреев, только мы одни и остались. Князь Орлов загнал их в евреи, замутил голову талмудом, и ничем их не переделать до скончания живота. А ты говоришь, шутки. У русских шуток не бывает, и поэтому я - настоящий еврей, а ты - поддельный".
      В каком-то смысле Иван Ротман прав, он свое еврейство вынашивает как идею спасения, он пойдет за него по-русски до конца, как шли миллионы русских мужиков в бой за мировую революцию, чтобы помочь какому-то гренадскому земледельцу, "чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать..." Внуши русскому идею иудейства - и он живот за нее положит, пока не изуверится в ней, как изуверился в марксизме, а Гриша Фридман ни иудейства не знает, ни иврита. Он по жизни - тот самый новый русский. И лишь по быту, по менталитету, по национальности своей - еврей. Но нужны ли таким гибким природным евреям упертые русские самозванцы, которые готовы хоть в Наполеоны идти и заодно старух-процентщиц убивать, как герои Достоевского, хоть в католики, как Печорин или Вячеслав Иванов с отторжением от себя России: "Как сладостно Отчизну ненавидеть...", хоть в мусульмане или в евреи, - но с русской самоотверженностью и стремлением идти до конца? Не случайно же самые воинственные и упертые в Израиле именно русские евреи, никак не избавившиеся от русского двухсотлетнего менталитета? Можно ли быть евреем без еврейской гибкости? Природный еврей Гриша Фридман не приемлет самозванного еврейства Ивана Ротмана.
      "- И никакой ты, Ваня, не еврей. Настоящий еврей живет будущим, а ты прошлым. Ты ходишь с вывернутой шеей, а потому шагаешь худо..."
      По сути своей, Фридман прав, независимо от того, кого хочет спасать еврейством своим, русских или евреев, самозванный еврей Ротман. Самозванчество русской интеллигенции - вот важная тема романа Личутина. Все бы ей спасать русский народ, вытаскивая его из грязи и отрубая от него его прошлое. Спасать самозабвенно, то погружаясь в западный марксизм, то в древнее иудейство. Спасать, не жалея себя. Избавляясь от русскости, как от ненужного груза.
      Два важных узла романа - две встречи, два поединка, два состязания Фридмана и Ротмана, в которых за еврейство отвечает то один, то другой, в которых и русскими становятся то один, то другой. Поразительно, но самозванному еврею Ваньке Ротману не хватает еврейства в своем друге-недруге:
      - И ты, Гриша, не еврей, скажу тебе... настоящие евреи по-дикому не пьют. Ты стоишь на двух лодках, и, упаси Господи, раздерет тебя по рассохи на две половинки. Одна останется здесь, у малоземельской тундры на кочке с сихою, а другая в израильском кибуце за бетонной стеною. И будете вечность аукаться..."
      Я думаю, этот необычный роман о страданиях русского еврея с удовольствием издадут в Израиле и подивятся столь своеобразной, но уважительной русской трактовке самого еврейства.
      И все же Григорий Фридман дан нам в романе "Миледи Ротман" для прояснения самого Ротмана. Без Фридмана, может быть, и на самом деле сошел бы Иван в романе за еврея, признали же его за еврея даже земляки, досконально знающие его родословную. Но рядом с подлинным русским евреем Фридманом, умеющим и выпить, и за бабенками русскими поухаживать, да и женатом, кстати, на чистокровной поморке, вся вымышленность еврейства Ротмана налицо. Его еврейство отчуждает земляков от Ивана куда больше, чем от признаваемого за своего банкира Фридмана. Тому по-русски все прощают, он из другого рода, его чужесть уважают и с ней считаются, так же, как в старину считались с чужестью заезжих скандинавов. А этот зачем в чужие сани полез?
      О чем он мечтает, почему не находит места в простой русской жизни? Он хочет быть героем в самое негеройское время, он откровенно идет на вызов. Он не хочет быть, как все, спиваться, как все, безропотно нищенствовать, как все. Он решает выделиться и своим примером показать другим, как надо жить в России.
      И тут, как бы из глубин русского народа, от имени русского народа самозванному еврею противостоит в романе его слободской земляк, тоже провинциальный интеллигент, художник-русачок Алексей Братилов. Еще одно альтер-эго Владимира Личутина. Автор, не жалея свои мысли, дарит их то одному, то другому герою, сам до конца не зная, кто же из них прав. Художник Алексей Братилов - русачок не только по национальности своей, но и по духу, по складу своего таланта. Он и рисует не просто кистью, а как бы душою своей: русские избы, реки, озера, крестьянские поля, - все то, что досконально знает. "Бросил на картонку первые краски, но они не заиграли, ибо захолоделая душа, не спешила отпотевать, и сердечные очи были принакрыты выморочным туманцем..." Вот ведь как получается: пока душа не отпотела - и краски на полотне играть не хотят. Русский канон. Но кому нужно сегодня это искусство? "Несчастный, провинциальный художник, угодивший в расцветающий демократический сад... Как все унизить тебя хотят, стоптать под ноги, будто старую ветошь..." Ладно, коллеги все ушли на передовые высоты: или же начальство новое облизывать, или же западным клиентам угождать, - но ведь и землякам Братилов со своим живым искусством не нужен, разве что за бутылку водки берут его картинки, и то уговаривать приходится. Только сдаваться или изменяться Алексей Братилов не намерен, выживет и так. В отличие от своего соперника Ивана Ротмана, Алексей - Божий человек, ничего переделывать не собирается, он скорее подчиняется природе и природным силам. Да и землякам своим Алексей все прощает: жизнь такая, не до искусства, сам же с ними вместе соблазнился и перестройкой, и Ельциным, глотку драл за этого бугая в споре с бывшими партийцами, сам и ответ держит. Но верит, что выдюжат люди. Они с Иваном Ротманом соперничают не только из-за любимой женщины: Милки для одного, Миледи для другого. Они соперничают за определение пути жизни для своего народа. Растительный, природный, созерцательный, и скажем честно - спокойно-ленивый путь Алексея Братилова. Не только художника, но и побирушки, выпивохи, для многих пустого человека.
      Другой путь - энергичный, трезвый, более рассудочный. Целеустремленный, боевой. И честно скажем, отдающий фанатизмом, путь Ивана Жукова-Ротмана.
      Читатель скажет: что же тут нового, опять Штольц и Обломов. Но, во-первых, и Штольц уже как бы наш. Как бы рядящийся под Штольца русский Ваня, а не рассудительный немец или расчетливый еврей. Во-вторых, и Обломов уже вынужденный шевелиться - картины-то он пишет постоянно. Лентяем не назовешь. Творит - значит, работает, но вот организовать и быт свой, и сбыт картин не в состоянии. А в-третьих, так и народ у нас остался тот же русский, и сколько времени ни пройдет, а основные национальные типы не изменятся - меняется лишь время, меняется их поведение в тех или иных условиях. Живущий, как травинка в поле, Алексей Братилов к жизни-то, оказывается, более приспособлен, чем Иван Ротман, выживает во всех условиях, при всех передрягах, но хорошо это или плохо? И энергии в результате у него даже больше, чем у соперника, не случайно жизнь сыну Миледи дает именно он, а не постоянно тренирующийся и все на свете планирующий муж. Иван Ротман все время призывает к борьбе, к любви, к труду, призывает жену, земляков, весь народ. Вся его жизнь - соревнование, и всегда он внешне побеждает: на работе ли, дома, на свадьбе, в постели. А внутренне всегда проигрывает, ребенка зачать не может, в газете стать редактором не удалось, и даже последнее дело жизни, поход в Москву, к Дому Советов, чтобы сражаться и погибнуть в октябре 1993 года на баррикадах, не удалось. Затянули болотные темные колдовские силы в так хорошо с детства изученную трясину. И так затянули, что исчез навеки, сгинул во тьму русский еврей Иван Ротман. Не победив никого и ни в чем. А мысли были самые светлые, а планы были самые грандиозные...
      Не знаю, надо ли было так опускать Личутину своего героя, поначалу размах романа соответствовал размаху его героя. Весь роман читатель напряженно ожидал от Ротмана необычных подвигов, ждал, ждал - и не дождался, ушел в трясину вместе с героем. Я бы все-таки отправил его в огонь октября, в иное бытие, чем оправдал бы затянувшееся ожидание героизма, да и добавил этим ему очков в состязании с Фридманом. А ежели ушел он в мистическую тьму, то и мистики добавил бы побольше. Ибо роман весь тоже - в ожидании мистики, читатель то и дело спотыкается о некие мистические сны и приметы: то зверушка поблазнится, обернувшаяся Миледи, то колдовские силы окутают-запутают, почти погубят Братилова, а потом и освободят, дадут выползти из трясины, как бы репетируя перед поглощением более лакомого им Ротмана. Чуть ли не половина романа в мистических снах, куда там Фаулзу или Павичу. Они рвутся на свободу в романе Личутина, мистические видения, но пока еще останавливаемы его строгим реалистическим пером, удерживаемы каноном традиций, но есть же и другие русские традиции, есть Гоголь, есть Одоевский, есть Ремизов и Булгаков. Вперед, Владимир Личутин, выпусти их из снов и видений: чарующих зверушек и таинственных мертвецов, - они же у тебя не выморочены, не сконструированы, за тобой весь древний мир русской мистики...
      "...А ночью Миледи пережила во сне неведомые допрежь страхи и соблазны... Миледи, оставив наруже детей, торопливо нырнула обратно в подземную улицу и вдруг оказалась гораздо ниже, в ином этаже подземного царства, в просторной зале с высокими сводчатыми потолками и с подобием алтаря, на котором стояла кадца с водою, а над нею была высечена из камня козлиная рожа с живыми изумрудными глазами. Зрачки непрерывно метались, как на деревенских часах с кукушкою, и в них мелькала одна лишь цифра шесть... И в это мгновенье с воплями из бокового прохода появилась живая цепь, как бы скованная из мужиков и баб; бабы с подвизгом хлопали себя по лядвиям, мужики гукали, трясли срамом, и вся эта змея, бесконечно виясь, окуналась в бочку с водою и, встряхиваясь по-собачьи, пропадала в противоположном заулке. Все бабы и мужики были наги, встрепаны, и Миледи поняла, что попала к алтарю прелюбодейства. Ей бы закрыть глаза на это непотребство, запечатать сердце и отворотиться, запереть слух, но она вперилась взглядом в сатанинское кружило, словно бы и сама старалась туда угодить, завиться в неистовом хороводе и познать прельстительную глубину падения..."
      Это одно из сновидений Миледи, от которых она с неохотой отряхивалась по утрам, вроде бы и постыдно, но так заманчиво. И так богаче и насыщеннее ее сновидения, чем окружающая постылая нищая жизнь, что она уже готова и сама творить свои мистические сновидения, а то и претворять их в жизнь со случайными ухажерами. Есть в романе не менее напряженные, наполненные мистикой и колдовством мужские сны, а есть и просто уже дорвавшиеся до жизни видения. Вот, к примеру, видится наяву художнику Братилову, вернувшемуся как бы из гостей к смерти, но выжившему хотя бы ради предстоящей встречи: "Смерть надо покрывать жизнью... Смерть надо повенчать с жизнью... И он не удивился, когда, открыв в боковушку дверь, увидал посредине комнаты белого зверька... Неведомая зверушка стояла столбиком на задних лапах, а передними или отдавала команду невидимому, но всюду проникающему миру, или молилась своим неведомым богам... Незваный гость выткался из неведомого мира, из зазеркалья, и снова навсегда пропал..." И тут же как бы обернулась красавицей Миледи, давно жданной и давно желанной: "Братцы мои, в какую красавушку провернулась недавняя белая мохнатая зверушка-домовушка, хранительница очага. Глаза бы не отвесть..."
      Предвижу скорый мистический прорыв Владимира Личутина, насыщение его будущих книг сокровениями ведуний и древних северных колдунов, и куда там будет всем западным выхолощенным мистикам перед природным праславянским мистицизмом Владимира Личутина.
      Заметил я еще одно ожидание в романе - ожидание яростной плотской любви. И тут утишивал себя осознанно страстный художник, наш северный Боккаччо. Роман не только полемичен, неожидан своей еврейской темой, своим отнюдь не надуманным, но спорным образом самозванного еврея, гибнущего за русское дело. Роман не только завораживает своей приоткрытой мистичностью, он еще и непривычно эротичен. Читатель не найдет в нем площадного мата, да и не стал бы журнал "Наш современник" печатать нецензурную лексику, нет в нем и откровенных сексуальных сцен, но живая плотская страсть переполняет многие его страницы. Наваждение как приходит с первыми главами, так и не оставляет до конца. И уже ждешь его завершения, ждешь полного опустошения страстей... Что-то удерживает Личутина. Но куда же деться читателю от того, как "слабея, мягчея крупным телом, прикладывая грудь..." нетерпеливо окунает в жар то своего мужа Ротмана, то давнего возлюбленного Алешку Братилова, то иных уж новых знакомых, вплоть до вечного бобыля Вали Уткина, "измеряющего ладонью бабьи всхолмья", сама себя не осознающая и не всегда понимающая Миледи Ротман? В романе действительно "пахнет женщиной... действительно висел густой запах любви и зазывал обратно в постелю". Тут скорее вспоминаются не завлекаловки нынешних беллетристов, а живая и плотская, как сама земля, традиция Эмиля Золя, когда-то любимого писателя Владимира Личутина. Но и любовь, увы, свертывается в клубочек по ходу романа, и наступает некий распад и времени, и пространства, наступает ожидание смерти. С чего бы умирать молодой еще и красивой бабе? Откуда у Миледи смертные ноты в душе? "В голове у Миледи вскружилось, хмельные волны, растопив злость, прорвали черевные запруды, кинулись вверх, затопили всякий рассудок. Прощально подумалось о близких, но беззаботно, отстраненно, как о чужих: "Что мать? Мать родные похоронят, не оставят поверх земли. А сын?.. Ванюшку-то куда, сиротею? А что Ванюшка, государство подымет..." И так пьяная замерзала потихоньку Миледи в слободских сугробах... Зачем-то назвал Владимир Личутин роман не по имени героев-соперников, а по имени главной героини, достаточно далекой и от гражданских, и от политических, и от национальных тем, героини, ищущей своего бабьего счастья, но так и не находящей его в разваливающемся обществе.
      Если откинуть всю политику, все то, что важно и для героев, и для самого Личутина, то в романе мы увидим женщину, старающуюся хоть как-то сохранить свой привычный мир, обрести мужа, родить ребенка, сохранить семью. Не получается почти ничего. За трагедией Миледи Ротман прослеживается трагедия русской семьи как таковой. Если уж в северном поморье родовитая крепкая баба из семьи поморов-коренников не способна уже сегодня ни создать, ни сохранить семью, то чего же ждать от женщин русских из крупных городов? Вот потому и наводит уныние на меня этот крепкий роман, несмотря на эротику, мистику и неординарного главного героя. Да, погиб у Миледи муж, но растет сын, жива мать, есть друзья - почему же превращается красивая дородная, далеко не старая русская женщина в пьяницу и распутницу, в некую северную бомжиху?
      И здесь я подхожу к финальной итоговой концепции романа Владимира Личутина, концепции, может быть, неосознанной и им самим, не просчитанной и не сконструированной, а стихийно вырвавшейся из души наблюдательного художника. Личутин талантливо фиксирует то, что видит на родном Поморье. И картина эта страшна своими наблюдениями. Дома, даже в которых живут люди, как бы заброшены, неухожены. Поля в запустении. Слобода вымирает. Все десятки главных и второстепенных героев романа к концу его или гибнут, или уезжают, или окончательно спиваются: старухи, женщины, работящие мужики. Спившаяся и падшая Миледи Ротман - лишь символ всего Поморья, когда-то славного своей историей. В другой Слободе, в другие времена Миледи не позволили бы спиться ее родня, ее подруги, ее начальники. Женщина с ребенком, учительница, почтальонша, из крепкого роду-племени, никто бы не позволил ей спиться - такого и быть не могло, или это было бы чрезвычайное событие, а сегодня на общем фоне она как все. Пил до смерти отец, собственно, и утонул пьяный, не справившись с семгой, вечно пьян брат Васяка, друг Митя Вараксин с "пустыми тоскливыми глазами человека, у которого прикончилось время жить". Часовщик, пропивший все свои часы. Часовщик качался как былинка под вьюжным ветром и, не находя укрепы шаткому тельцу, однако не падал. Словно бы на ногах у него были водолазные свинцовые камаши... Безвременье стояло в природе". Безвременьем, пьяным и опустошенным, заканчивается роман. Нет никакой работы, нет настоящего дела, нет желания. И только остатки живой любви оставляют надежду на выживание. Как дед Мороз, появился среди сугробов тоже пьяненький художник Алексей Братилов, встряхнул замерзающую "непутевую странницу, растопил окаменевший рот. Вдохнул бражного перегара, махорного чаду и луковой свежей прели... закатил горюшицу на чунки, обмотал твердой хрустящей веревкою и поволок по каткой дороге в свою нору... "Сирота у сироты всегда обогреется, - шептал он сам с собою. - Много ли нам надо-то, Боже мой?.. Чай, русские мы..."
      Вот так и заканчивается роман о страданиях и страдальцах Владимира Ли
      чутина. И выжить-то они с грехом пополам выживут, спору нет, но что уготовано в жизни подрастающему сынку их, числящемуся по всем документам Иваном Ивановичем Ротманом, коему уже на роду написано стать новым русским евреем, хоть и нет в нем ни кровиночки не только еврейской, но и погибшего в болотах несостоявшегося отца Ивана Ротмана. В Слободе он так и останется для всех и навсегда русским евреем. Дай Бог Алексею Братилову и Миледи спокойного выживания, а новому Ивану Ротману новой русской жизни.
      Станислав Куняев
      Куняев Станислав Юрьевич, поэт, редактор журнала "Наш современник". Родился 27 ноября 1932 года в Калуге. Там же закончил школу. Его предки земские врачи, офицеры, губернские чиновники, один из них - писал стихи и даже публиковал сборники в Петрозаводске.
      С 1952 по 1957 год учился на филологическом факультете МГУ, где и начал писать стихи.
      Первая книга стихов "Землепроходцы" вышла в 1960 году в Калуге. В 60-70-е годы входил в группу поэтов так называемой "тихой лирики", опирающейся на корневые традиции русской поэзии (Н.Рубцов, В.Соколов, А.Передреев, Ю.Кузнецов).
      Вышло около 20 книг стихов, прозы, публицистики. Наиболее известны из них "Вечная спутница", "Свиток", "Рукопись", "Глубокий день", "Избранное". Стихотворение 1959 года "Добро должно быть с кулаками" не только сделало поэта знаменитым, но в чем-то и предопределило все развитие его поэзии. Даже с учетом того, что поэт позже отказался от категоричности своего поэтического манифеста. И все-таки именно категоричность, волевое жесткое начало превалирует во всех поэтических сборниках. Его энергия ведет Куняева в самую гущу общественной жизни страны. Достаточно рано определившись как русский национальный поэт и гражданин, он не боялся и смелых публичных заявлений о положении русского народа, о русофобии, господствовавшей в среде интеллигенции, о засилии еврейства в литературе.
      Станислав Куняев как бы подхватил эстафету русского национального движения в литературе у своего предшественника Сергея Викулова и с 1989 году является главным редактором журнала "Наш современник", объединившего все лучшие литературно-патриотические силы страны (В.Белов, В.Распутин. Ю.Кузнецов, А.Проханов, В.Личутин, В.Кожинов и др.). Вместе с сыном Сергеем опубликовал в серии "ЖЗЛ" книгу о жизни и творчестве Сергея Есенина. За последние годы опубликовал трехтомник воспоминаний "Поэзия. Судьба. Россия", ставший несомненным литературным событием начала третьего тысячелетия.
      Женат. Живет в Москве.
      РОДНАЯ ЗЕМЛЯ
      Когда-то племя бросило отчизну,
      Ее пустыни, реки и холмы,
      Чтобы о ней веками править тризну,
      О ней глядеть несбыточные сны.
      Но что же делать, если не хватило
      У предков силы Родину спасти
      Иль мужества со славой лечь в могилы,
      Иную жизнь в легендах обрести?
      Кто виноват, что не ушли в подполье
      В печальном приснопамятном году,
      Что, зубы стиснув, не перемололи,
      Как наша Русь, железную орду?
      Кто виноват, что в грустных униженьях
      Как тяжкий сон тянулись времена,
      Что на изобретеньях и прозреньях
      Тень первородной слабости видна?
      И нас без вас и вас без нас убудет,
      Но, отвергая всех сомнений рать,
      Я так скажу: что быть должно
      да будет!
      Вам есть, где жить, а нам
      где умирать...
      Станислав Куняев
      ВОЛЯ К СОПРОТИВЛЕНИЮ
      Владимир Бондаренко. Когда-то новомирский критик Игорь Виноградов мечтал вырвать у "Нашего современника" "знамя русской национальной культуры". Значит, даже наши оппоненты понимали и понимают, что "Наш современник" является символом русской национальной культуры Что же такое, по мнению главного редактора журнала, "знамя русской национальной культуры"?
      Станислав Куняев. Даже Игорь Виноградов, призывая "новомировцев" перехватить знамя, не подозревал, насколько трагическим вскоре станет положение русской национальной культуры. В восьмидесятые годы под этим призывом подразумевали борьбу за ведущих авторов "Нашего современника", борьбу за влияние на национальную русскую интеллигенцию. Сейчас - это вопрос жизни и смерти. Жизни и смерти не только русской национальной культуры, но и самого русского народа, самого русского государства. Проблема настолько разрослась, настолько стала роковой, что в нашем литературном окопе мы делаем все, чтобы окрепли гены русского национального характера, чтобы правильные оценки русской национальной истории, правильные оценки советского периода получили дальнейшее развитие, были точны и полезны для будущего России.
      В. Б. Нужен ли такой "литературный окоп", как "Наш современник", современной России? Кто сегодня читает "Наш современник"? На кого вы ориентируетесь?
      С. К. Вопрос очень жестокий. По сравнению с восьмидесятыми годами сегодня никто в России ничего не читает. Тираж "Нового мира" в 1990 году был два миллиона семьсот тысяч экземпляров. Сейчас "Новый мир" имеет подписчиков меньше, чем "Наш современник". Куда подевались миллионы подписчиков? Куда делись у "Нового мира" эти два миллиона шестьсот восемьдесят пять тысяч? Исчезли и почти полмиллиона наших подписчиков. Да и сама судьба России не ясна. Но, в отличие от политиков, у людей культуры, которые наделены каким-то религиозным, мистическим знанием России, и сегодня есть надежда. У сугубых материалистов, даже культурных материалистов - этой надежды уже нет. Для таких, как Игорь Виноградов, Россия кончилась, все зашло в тупик. Журналы вроде "Знамени", "Октября", "Дружбы народов" влачат сегодня полумертвое существование. Это догнивающие остатки - вот парадокс! - именно советской материалистической цивилизации. У нас есть еще ростки нового национального самосознания, которые, я надеюсь, не удастся в ближайшее историческое время растоптать, выжечь, заасфальтировать. Наша главная задача сегодня - сохранить ростки в будущее. В блокадном Ленинграде в институте растениеводства сохранили - в голоде! ценнейшие семена элитарных сортов пшеницы. Это было подвигом соратников Вавилова. Мы тоже творим свой подвиг. Главное - сохранить наши элитарные семена русской культуры, русского самосознания. Чтобы была готова национальная идеология, и когда найдутся ее ревнители и проповедники из будущих поколений, им было бы ясно, откуда черпать идеи русского развития. Думаю, что "Наш современник" и есть национальное русское хранилище. Главное - удержаться в это страшное непогодье. Завтрашнее поколение скажет нам спасибо.
      В. Б. Значит, ты, Станислав, смотришь на "Наш современник" как на резервацию русских талантов. Как на некое хранилище для будущего. Но многим хочется видеть в журнале "Наш современник" идейный центр нынешнего сопротивления, центр борьбы за национальную Россию. Центр противостояния всем нынешним сатанистам любого толка. Так кто же вы: хранители, архивисты, бережливые архивариусы - или же современные Матросовы, Гастелло, лидеры русской интифады? Не случайно ведь на обложке журнала мы видим не летописца Нестора, роль которого в русской культуре огромна, и даже не преподобного Сергия Радонежского, в монастырской тиши творившего живительные крепы русского национального духа, православного духа, а воителей Минина и Пожарского, огнем и мечом выжигающих лютых врагов России. Видишь ли ты в журнале эту роль воителя?
      С. К. Конечно, я бы хотел, чтобы мы не просто охраняли культурные богатства для будущего, но и боролись за это будущее. И даже - побеждали. Наши авторы разделяются, на мой взгляд, как бы на две части. И каждую из этих частей я люблю, уважаю и лелею. Скажем, одни из авторов, тот же Владимир Личутин, в своей прозе сохраняют все богатство русского языка, все богатство русского характера, традиции народа. Личутинский язык - это наше национальное достояние. Такого нет ни у кого. Но личутинская проза, очевидно, не призывает к сегодняшней борьбе, не вдохновляет борцов национального сопротивления...
      Зато у журнала есть яростные публицисты и прозаики: Сергей Кара-Мурза, Игорь Шафаревич, покойный митрополит Иоанн Санкт-Петербургский и Ладожский, книги которого мы первыми напечатали на страницах журнала. Это борцы за сегодняшнюю Россию. И, думаю, они эту борьбу еще не проиграли. Я чувствую пульс русской провинции, пульс русской интеллигенции. На днях из Воронежа нам прислали книгу русских экономистов, которые подводят итоги перестройки. Ее выпустили всего лишь тысячным тиражом. Это блестящий анализ всего того, что случилось с нашей страной. Глубокое понимание того, чем грозит России установление "нового мирового порядка". Какие-то молодые русские кандидаты наук понимают все то, что было ясно Ивану Ильину, Ивану Солоневичу и что непонятно нынешним руководителям государства. Русская мысль живет в провинции. Да, в Воронеже уже не выпускают новые самолеты, делают лишь опытные образцы, но ведь с приходом нового национального руководства их можно будет запустить в серию!
      В. Б. По сути, журнал "Наш современник" из номера в номер формирует новую национальную идеологию России. То, о чем вдруг "замечтал" незадолго до своей болезни Борис Ельцин. О чем ныне твердят все ведущие политики России, из номера в номер утверждается в вашем журнале. "Наш современник" сегодня - это еще и центр русской мысли. Но что такое русская национальная идеология сегодня?
      С. К. Русская национальная идеология сегодня - это абсолютный отпор мировой материалистической мысли любого политического направления, отпор обществу потребления, отпор сладким приманкам, которые бросаются всему "третьему миру", в том числе и нам, ныне чуть ли не замыкающим по экономическому развитию этот "третий мир". Отпор сторонникам мирового господства. Этого не должно получиться, потому что материалистическая мысль во все времена рано или поздно, достигая своего предела, терпит сокрушительное поражение. Потерпела сокрушительное поражение материалистическая марксистская идея. Потерпит сокрушительное поражение и мондиалистская потребительская идея нового мирового господства. Однополярный мондиалистский мир лопнет сам. Это система настолько безрелигиозная, что русский менталитет ее не вытерпит. Русский никогда с этим не смирится, и сломать его организационно-политическими материалистическими приемами не удастся. Русская идея - это идея сопротивления концу истории. Потому что концом истории управляет не "семерка", не Бжезинский или Киссинджер, не "тройственная комиссия" и даже не вся "мировая закулиса". Концом истории управляет Божья воля и Провидение. Нынешние материалисты хотят взять на себя Божью функцию. Этакая атеистическая самонадеянность. Они - новые Емельяны Ярославские. На подобном пути Емельян Ярославский превратился в пыль; в конечном счете, и они превратятся в пыль... Россия и мусульманский мир сегодня - главные очаги противостояния бессмысленной материалистической идее. Потому нас и хотят рассорить.
      В. Б. Станислав, когда ты сказал, что видишь точки нового роста в Воронеже, где есть молодые талантливые русские экономисты, в других городах России, я вспомнил, что традиционно "Наш современник" опирался на провинциальную Россию. Провинциальная Россия и создала такое необычное явление для хрущевско-брежневского времени, как ваш журнал. Это же тоже Божья воля. Несмотря на всю сусловскую идеологию, вопреки всем расчетам, прорвалась на свободу русская идея.
      Пусть в цензурных рамках, пусть с каким-то "непоследовательным атеизмом", что для тех лет само по себе было преступно, но "Наш современник" все свои сорок лет выполнял функцию главного центра русской национальной культуры. Господствующей на всех уровнях космополитической, антирусской идеологии вдруг смело стал противостоять русский национальный журнал. Это до сих пор не исследованный загадочный, мистический феномен. Хорошо проштудирована история "Нового мира" с ее последовательным либерально-интернационалистским курсом. Ясно, что "новомировцы" использовали деревенскую прозу: от "Матренина двора" до абрамовской эпопеи - лишь как еще одну очернительно-разоблачающую социальную прозу. Так же восприняли ее и за рубежом, активно переводя шедевры деревенской прозы как замаскированную антисоветчину. Они не разглядели в литературе деревенщиков главного - прорыва русской национальной идеологии. И только в "Нашем современнике" произведения тех же писателей: Василия Шукшина, Виктора Астафьева, Федора Абрамова и других, - зазвучали в полную силу, обогатились высшим духовным смыслом. "Наш современник", может быть, сам того не осознавая, противостоял всей идеологической марксистско-космополитической махине. Как такое стало возможно? Что это было? Тайное стремление русских государственников, закрепившихся в Кремле? Или неизбежный прорыв накопившихся национальных сил, осознавших во время войны свою русскость?
      С. К. Сорок лет тому назад каким-то тайным образом проявились обе тенденции, противостоящие партийной воле. На двадцатом съезде возобладали те же разрушительные антирусские либералистские концепции, которые ныне привели к развалу государства. Именно сорок лет назад сформировалась команда "агентов влияния" в кабинетах ЦК КПСС. И наряду с этим с каким-то провинциальным народным инстинктом главный редактор "Нашего современника", прекрасный русский поэт Сергей Викулов, понял, что Москва на тот период, в разгар хрущевской оттепели, становится все более антирусской и рано или поздно - предаст Россию. Рано или поздно в Москве сформируется то прозападное лобби в высшей партийной верхушке, которое возьмет реванш за свое поражение в тридцатых годах нашего столетия.
      Я не знаю, осознанно действовал Сергей Викулов или интуитивно, но то, что он сделал ставку на литературу русской провинции, это, в конечном счете, обеспечило взлет всей русской культуры второй половины XX века. Именно в провинции сохранилась душа России. И вот эта душа - проявилась во всем блеске в литературе "Нашего современника". Началось объединение всех русских сил. В конце шестидесятых это объединение имело уже вполне осознанный характер. Сейчас говорят, что "Наш современник" как бы подобрал русских писателей, ставших одинокими после разгрома "Нового мира". Да, формально это так. Но я не думаю, чтобы они в "Новом мире" времен Твардовского чувствовали себя как дома. "Новый мир" был абсолютно раздвоенным журналом. С одной стороны, в нем печатались Сергей Залыгин, Василий Белов, Виктор Лихоносов, с другой стороны, все эти произведения осмысливались в рамках господствующей в "Новом мире" прозападной идеологии. Она была марксистски ортодоксальной в самом худшем смысле этого слова. Русские писатели были пасынками в "Новом мире". Вся яковлевская идеология разрушения русской нации внедрялась в "Новый мир" с помощью таких критиков, как А.Дементьев, И.Виноградов, Сац и других... Идеология "Нового мира" абсолютно противоречила тому осмыслению русской истории, которое предполагали русские писатели-деревенщики. Это неестественное сожительство должно было рано или поздно разрушиться. Разгром "Нового мира", увольнение Александра Твардовского, кстати, как поэта абсолютно замалчиваемого его же критическими апологетами, привело к появлению первого в послереволюционной России национального русского очага культуры. Это был естественный кров для всех русских писателей. Думаю, что русские писатели, к тому времени уже взматеревшие, идеологически созревшие - такие, как Василий Белов, Василий Шукшин, Валентин Распутин и другие, с удовольствием перешли в "Наш современник"...
      В. Б. Я бы добавил два слова о другом массовом переходе, который помог формированию "Нашего современника" не в меньшей степени. Для осуществления проекта "Нашего современника", кроме прекрасной русской национальной прозы, требовалась и четкая идеологическая национальная концепция. Божий промысел. Благодаря карательным мерам ЦК КПСС и КГБ были разгромлены как "Новый мир", так и его оппонент - журнал "Молодая гвардия" во главе с Никоновым, и, замечу, тем же Сергеем Викуловым. Именно в "Молодой гвардии" впервые за долгие годы зазвучали голоса в поддержку Православия, русской старины, в защиту памятников культуры. Именно там сформировалось ядро русских критиков-националистов: Михаил Лобанов, Сергей Семанов, Виктор Чалмаев, Олег Михайлов... И оказалось, что русские критики-националисты из клуба "Родина" и русские писатели-деревенщики из "Нового мира" крайне нужны друг другу. Как говорят химики, произошел синергетический эффект. Энергия от такого слияния оказалась намного выше, чем энергия отдельно и тех, и других. В "Молодой гвардии" такого мощного эффекта не произошло, на мой взгляд, потому, что там за все годы так и не сформировалась своя линия прозы. При мощном критическом отделе литература "Молодой гвардии" страдала эклектичностью и часто безвкусицей. Там нечего было читать. Поэтому в ЦК КПСС и терпели их критические статьи, что не видели влияния на массы. В "Новом мире" русских писателей ругали те же кураторы из ЦК за очернительство. И не заметили создания опаснейшего для марксизма явления, национальной русской идеологии - в результате слияния двух пусть опальных, но вполне безопасных по отдельности направлений отечественной словесности.
      С. К. Конечно, и "Молодая гвардия" и "Новый мир" по отдельности были более безопасными журналами. Идеологи из ЦК КПСС в какой-то степени руководили этим процессом. "Новому миру" давали его роль, "Молодой гвардии" - тоже. И там, и там - в рамках дозволенного. Чтобы каждый из журналов не зарвался чересчур и не нарушил правила игры. И вдруг, в результате этого слияния двух враждебных журналов, как ты точно сказал, Володя, получился сплав невиданной силы под названием "Наш современник". Драгоценные осколки разных металлов залетели в плавильню "Нашего современника" и сформировали уже на полвека дальнейшее развитие русской литературы. Нет худа без добра. "Русский клуб" был все же сосредоточением не художественной, а идеологической мысли России, а литературный процесс шел как бы несколько в стороне. Я помню, как у нас возникло такое содружество поэтов, в котором был Николай Рубцов, Анатолий Передреев, в какой-то степени Владимир Соколов, многие ребята помоложе. Это стихийное художественное содружество для меня как поэта было ближе, чем идеологизированный "Русский клуб". Но какие-то контакты между нами всегда были. Я помню, сколько у нас было разговоров на национальную тему с Передреевым, Вадимом Кожиновым, Толей Жигулиным, тоже в ту пору близким нам. Много провинциальных поэтов собиралось вокруг нас.
      Тогда я и понял, что наше содружество не случайно, что это не только человеческие симпатии, не просто дружеские отношения, а ставка на русскую культуру, на русские традиции. И то, что я стал главным редактором "Нашего современника",- естественный шаг в моем национальном развитии. Но без той эмоциональной стихийной подготовки в годы нашего поэтического содружества, без наработки дружеского круга, когда тянулись друг к другу без всякого приказа откуда бы то ни было, я бы не смог ничего сегодня сделать. Так же стихийно тянулись друг к другу русские прозаики, художники, музыканты. Образовывалось ядро современной русской национальной культуры. Запас этой прочности, запас этих связей и помог сформироваться нашему журналу.
      В. Б. Станислав, а ты сам как автор когда пришел в "Наш современник"? Это вполне мог быть и сложный, небыстрый путь.
      С. К. Это все было не так просто. Сергей Васильевич Викулов, который заранее и сразу определил круг авторов, сделав, как мы уже говорили, ставку, абсолютно справедливую и выигрышную, на набиравшую силы послевоенную провинциальную Россию, как бы не очень любил пополнять этот круг москвичами. Мы для Сергея Васильевича - московские русские интеллигенты, хоть и патриоты, всегда были какими-то людьми немного ненадежными. И во многом он был прав. Ненадежности у наших московских патриотов всегда было с избытком. Он надеялся, и совершенно правильно, на Распутина, на Белова, на Виктора Потанина, на Ивана Васильева. Мы для него были хоть и русские, но московские мальчики.
      В. Б. Кстати, так же трудно проходил в журнал и я, тоже ставший русским, но московским мальчиком...
      С. К. Я понимал, что это журнал мой. Я понял это раньше, чем понял Сергей Васильевич Викулов. Мои стихи долго не приживались в журнале. Тогда я принес статью. Я очень хотел стать автором "Нашего современника", я дружил со многими постоянными авторами, дружил с сотрудниками редакции. Но для Сергея Васильевича я оставался не совсем своим. Я выступал на вечерах вместе с Евтушенко, с Ахмадулиной, печатался в "Юности". Хотя и там печатался трудно, там тоже был жесткий отбор. Как я сейчас понимаю, сознательно печатали стихи для меня второстепенные. Так же и у Николая Рубцова отбиралось что-то городское, внешне эффектное, но для поэта не главное.
      По мере того, как росло мое русское самосознание и внедрялось в мои стихи, такие стихи "Юность" с порога отвергала. В "Молодой гвардии" я тоже не пришелся ко двору. Там царило упрощенное понятие литературы. И я решил: надо достучаться до сердца Сергея Васильевича. Если стихами я его не покорил, стал покорять публицистическими статьями. Стали публиковаться мои статьи о творчестве Высоцкого, об эстраде, к тому времени уже становящейся антирусской. Вся эта комсомольская наша бригада, которая потом стала программой "Взгляд", уже популяризировала все русофобское. Я все более входил в противоречие с поэтами и прозаиками, группировавшимися вокруг Василия Аксенова, Гладилина, Вознесенского. Когда я оформил это свое противоречие с ними в нескольких статьях, Сергей Викулов охотно принял их к публикации. Помню огромный шум после моей статьи о Высоцком. Не столько о нем самом, сколько о культе, который создавался вокруг его имени. Ему создавали, типично по-американски, западный имидж. Мне не нравились прежде всего его идеологи, которые хотели сделать из него, по американскому подобию, кумира всей нации. Как какого-нибудь Элвиса Пресли. Повторяю, дело абсолютно не в самом Высоцком, явлении сложном и противоречивом. А дело в американизации молодежного мышления. В кумиризации молодого сознания. Нет права выбора, сплошное зомбирование. Сами же посмеивались в своем кругу над его неудачными строчками, над его болезнями и пьяными, наркотическими выходками, но молодежи навязывали его слепой культ. Статья была, я уверен, не против Высоцкого, а против подобного зомбирования целого поколения. Это была репетиция на будущее. Чтобы сегодня навязывать американскую масс-культуру, американское барахло. Он внедрялся! Композитор Дашкевич говорил, что у Высоцкого голос на две октавы выше, чем у Шаляпина. В "Юности" сообщали, что лишь три человека определили ход русской культуры это Ломоносов, Пушкин и Высоцкий. У меня возникало чувство опасности: если так можно врать, то можно переврать всю историю страны. Внушат народу все что угодно. Так и произошло. Так что я и сегодня заявляю: давайте отделим самого Высоцкого от созданного феномена. Это первый тотальный эксперимент над сознанием страны. Вот за эту статью о феномене Высоцкого Сергей Васильевич Викулов меня признал, полюбил и ввел в свой актив. Так я стал и стихи здесь печатать...
      В. Б. Станислав, когда думаешь, чем определяется эпоха Сергея Викулова, прежде всего вспоминается его ставка на провинциальную Россию. Он извлек все таланты из рязанских, вологодских, иркутских, псковских сундуков, а через эти таланты заговорила вновь сама национальная Россия, заговорила вся тысячелетняя история... Все узлы русской духовной жизни, приглаженные в обеих столицах, прорвались на поверхность журнала "Наш современник". Никто никогда не сможет отрицать - Сергей Викулов создал эпохальное явление. Двадцать лет почти все лучшие произведения отечественной словесности публиковались только в "Нашем современнике". Поневоле к нему тянулись даже такие писатели, как Фазиль Искандер, Юрий Нагибин, напечатал первый рассказ Владимир Маканин. Они, может, и чувствовали идейную чужесть журнала, но втягивала орбита талантов, привлекала престижность. Еще бы, назовем хотя бы первый ряд постоянных авторов журнала: Виктор Астафьев, Константин Воробьев, Евгений Носов, Гавриил Троепольский, Василий Шукшин, Валентин Распутин, Василий Белов, Юрий Бондарев, Валентин Пикуль, Виктор Лихоносов, Федор Абрамов, Олег Волков и другие... Ни один журнал той поры не мог даже приблизиться к такому списку первейших талантов России. Прошло 30 лет... Журнал возглавил Станислав Куняев. Что за эти годы определяет эпоху Куняева? Преемственность сохранилась, но что добавилось нового? Викулову сполна отдадим викулово. Но останется уже что-то куняевское?..
      С. К. Не совсем ловко отвечать, но придется. Он привел в журнал нашу провинциальную классику. Белова, Распутина... Следующий шаг - ставку на русскую национальную мысль - уже пришлось делать мне. А русская мысль была нам крайне нужна. Я решил резко расширить круг авторов. Ввести в журнал русское понимание исторических, политических, социальных процессов. Чтобы мы оказались во всеоружии перед страшными и роковыми временами. Я срочно ввел в редколлегию Игоря Шафаревича, Вадима Кожинова, Сергея Небольсина, Александра Михайлова - из Института мировой литературы. Мне нужны были новые идеологические силы. Среди авторов оказались Юрий Бородай, Сергей Кара-Мурза, мобилизовал старую гвардию - Сергея Семанова, Олега Михайлова. Привлек Александра Проханова, сначала как автора замечательных статей, а потом уже и как писателя... Вот и ты к нам приблизился уже в новый период, стал членом редколлегии. Когда я прочитал в "Москве" твои "Очерки литературных нравов", я понял, что ты наш автор... Обратились к литературе русской эмиграции. К Ивану Солоневичу, к наследию Столыпина, ко всей откровенно национальной линии русской эмиграции, которую Сергей Васильевич, естественно, не мог печатать. Этот идеологический блок, этот идеологический заряд действует до сегодняшнего дня. Это и есть абсолютно новый и неизбежный путь журнала.
      Надо было искать новые имена в поэзии и прозе. Мы расширили традиционное понимание литературы "Нашего современника". У нас появился Юрий Кузнецов, ранее признававшийся чересчур сложным для журнала, чаще стал печататься Николай Тряпкин со своими стихами о коллективизации. В предыдущем "Нашем современнике" такие стихи были бы невозможны.
      Я был свободен уже от цензурных и самоцензурных соображений, это давало большую свободу, но и ответственность. Я всегда был свободным человеком, свободным поэтом... Кроме четырех лет секретарской работы в Московском Союзе писателей, я все остальное время жил и развивался как трава. Я не был никому ничем обязан. У меня не было никаких шор: ни эстетических, ни идеологических, - кроме своего инстинкта. Эта широта помогла мне расширить диапазон талантливых авторов журнала. Я решил привлекать всех патриотов России, всех писателей, у кого есть хоть частица истинной русской боли за происходящее, будь они белые, будь они красные, будь они монархисты, будь они православные или коммунисты. Я почувствовал, что в грядущее, если не попытаться объединить все эти силы, мы не сумеем передать наши национальные идеи.
      В. Б. Какой-то период эта твоя идея объединения всех литературных патриотических сил вокруг журнала блестяще удавалась. Я помню те годы, когда печатались рядом Юрий Бондарев и Александр Солженицын, Игорь Шафаревич и Владимир Бушин, Татьяна Глушкова и Владимир Солоухин, Эдуард Лимонов и Владимир Крупин, Александр Зиновьев и Александр Дугин, Леонид Бородин и Валентин Пруссаков, Леонид Леонов и Зинаида Шаховская... Объединить всех этих авторов могло только одно: идея сильной России, идея единого и неделимого государства. Но с неизбежностью вскоре началось отталкивание... Один за другим журнал покидают советские патриоты. Уходит из редколлегии Иван Васильев, уходит из редколлегии и начинает печататься в "Молодой гвардии" Юрий Бондарев. Начинает публиковать жесткие статьи, направленные против белого патриотизма, в той же "Молодой гвардии" Татьяна Глушкова. Забудем о личных симпатиях-антипатиях. У меня начало складываться убеждение, что была предпринята попытка объединить вокруг "Молодой гвардии" писателей советско-патриотического направления, в чем-то явно противостоящих более бело-национальному направлению "Нашего современника". Эта попытка создания из "Молодой гвардии" советско-патриотического журнала, к сожалению, полностью провалилась по вине самой редакции. Почему - к сожалению? Потому, что необходимость в таком журнале именно сегодня остро чувствуется.
      И требуется в широком смысле государственно-национальный русский журнал, объединяющий авторов национального и постсоветского государственного направления. Таким и стремится стать, на мой взгляд, "Наш современник". Как ты думаешь, этот уход Ивана Васильева, Юрия Бондарева, или по-женски скандальный, но столь же объективный уход Татьяны Глушковой не прочерчивает ли он линию освобождения журнала от советского периода?
      С. К. Да, ты сейчас задел как бы самое больное место, самую уязвимую позицию в "Нашем современнике". Я помню, как Юрий Васильевич Бондарев ушел из редколлегии, не простил нам публикации романа Александра Солженицына. Хотя я специально выбрал из многотомного художественного исследования Солженицына именно "Октябрь 1916 года", потому что там была глава "Ленин в Цюрихе", где с какой-то необыкновенной исторической глубиной Солженицын вскрыл эту масонско-революционную идею разрушения старой России, на которой смыкались вместе и Ленин и Парвус. Ради этого я решился опубликовать в журнале роман Солженицына. Думаю, что Юрий Васильевич тогда погорячился.
      Все его друзья и все его единомышленники остались в числе наших авторов. Тот же Александр Солженицын, как к нему ни относись, в одном из интервью сказал, что деревенская проза - это мировая проза и написана самыми выдающимися писателями России. Это была наивысочайшая оценка и Белова, и Распутина, и Астафьева... Но такую же оценку им дает Юрий Бондарев. Значит, есть общие ориентиры. Я это понимал. Но, видимо, идеологическая судьба на время отвела Бондарева от нашего журнала. Так же и с Иваном Васильевым. Когда Иван Васильев почувствовал, что мы начинаем печатать идеологов белой идеи, какими бы патриотами России они ни были, он решил, что "Наш современник" пошел на окончательный разрыв с этапом советской истории. И вышел из редколлегии. Через два-три года, перед самой смертью, за две недели до кончины, он прислал свою рукопись. Тем самым как бы вернулся в "Наш современник". Это был как бы временный, а не стратегический разрыв. То же самое мне бы хотелось думать и о Викторе Астафьеве, замечательном нашем художнике слова...
      В. Б. Виктор Астафьев предъявил к вам упреки с противоположной стороны, обвинив вас именно в остающейся советскости, в краснознаменности... Для одних наших уважаемых писателей журнал стал как бы чересчур "белым", для других, стремительно побелевших за годы перестройки, он остался чересчур "красным". В связи с этим еще один ряд бывших авторов, от Астафьева до Ворфоломеева, тоже отошел от журнала. Для третьего ряда авторов: таких, как Юрий Нагибин, Анатолий Алексин или Фазиль Искандер, вы стали чересчур русско-националистичны. Хотя знамя русскости, по-моему, журнал не выпускал ни на минуту в самые крутые сусловско-андроповские времена. Ушли так называемые "либеральные патриоты". Так кто же вы на самом деле, в чем правы ушедшие авторы?
      С. К. Мы по-прежнему готовы сотрудничать со всеми талантливыми писателями России, кому дорога культура и история нашей страны, кому дорога русская государственность.
      Мы печатаем талантливого прозаика Леонида Бородина, именно у нас вышла "Третья правда" - роман, принесший Бородину заслуженную славу. До нашей публикации он был известен только за рубежом и в диссидентских кругах как узник брежневских лагерей. Одновременно с Бородиным мы печатаем государственника Александра Проханова. Вот наша широта национального диапазона. Бородин не просто убежденный антикоммунист, но и прекрасный писатель, русский писатель по духу и направлению. Так же и Проханов - не просто державный идеолог, идейный вдохновитель двух попыток сохранения великой державы в августе 1991 года и в октябре 1993 года, но и великолепный прозаик, трагический романтик с ярким метафорическим языком. Бородин стремится возродить православный, национальный космос государства, а Проханов считает необходимым сохранить все ценное, что сделано за советское время. Я даю читателю возможность познакомиться и с тем, и с другим. Широта патриотического фронта нам нужна на самом деле чисто русская, то есть бескрайняя. Мы не будем делать журнал сектантским. Или только про-прохановским, или только пробородинским. Это непозволительно для русской культуры. Непозволительно для России в то время, когда мировое сообщество хочет смести Россию с лица земли.
      Любое истинное патриотическое чувство для нас является непреходящей ценностью. В каких бы умах оно ни родилось. Мы будем стоять на этой позиции всегда. Нам надо добиться объединения советско-державной и русско-национальной идеи. В этом наше будущее.
      В. Б. Я бы добавил следующее, уже как член редколлегии "Нашего современника". Формирование русской национальной идеологии в новой исторической эпохе, происходящее на страницах критического и публицистического отделов журнала, не должно мешать появлению на страницах отделов прозы и поэзии любого яркого национального таланта любого политического направления.
      Ни пяди русской земли никому, но и ни одной талантливой строчки не отдадим хулителям России. Все, что талантливо написано русским пером, что не потворствует сатанизму, должно принадлежать России. Существует единая национальная русская культура, где есть место и Спиваку, и Георгию Свиридову, и Глазунову и Сергею Варламову, и Сергею Бондарчуку и Андрею Тарковскому, и Юрию Кузнецову и Олегу Чухонцеву. Все талантливые русские писатели должны стать активом "Нашего современника".
      Сейчас же с помощью всей космополитической системы средств массовой информации "Наш современник" хотят загнать в некую резервацию, в отстойник для замшелых патриотов. А всей господствующей культуре навязать новое антинациональное, антигосударственное мышление. И надо сказать, что с помощью нынешних руководителей государства им эта антинациональная линия во многом удается. Все нынешние премии, от "Триумфов" до Букеров, никогда не будут предложены ни Владимиру Личутину, ни Александру Проханову, ни Леониду Бородину - трем ведущим прозаикам журнала "Наш современник". Скажем, я считаю лучшей публикацией 1996 года новую повесть Леонида Бородина "Царица смуты". Ни Пелевин со своим Чапаевым, ни Улицкая, ни тем более Виктор Ерофеев и рядом не стояли... Но сомневаюсь, чтобы хоть один из участников нынешних премиальных комитетов всерьез заинтересовался этой повестью, а тем более присудил ей премию. По мнению разных букеристов, все интересное в литературе творится якобы за пределами журнала "Наш современник". Пропагандируются лишь различные русскоязычные журналы типа "Знамени". Есть ли кризис в русской литературе на самом деле? Какие новые имена появились в "Нашем современнике"?
      С. К. Здесь речь может идти и о новых именах в литературе, и о новых авторах для журнала. Не случайно одним из главных новых авторов и даже новым членом редколлегии стал популярный прозаик, ректор Литературного института Сергей Есин. Он - тонкий ироничный писатель интеллектуального склада. Пишет только об интеллигенции. Но каким-то инстинктом художника он почувствовал, что его идеи все-таки будут ближе читателю "Нашего современника". Его осмысление августовской революции, осмысление событий 1993 года заинтересовали самого широкого читателя. Если говорить о более молодых писателях, которых, кстати, наши оппоненты открывают сейчас пачками, но так же быстро и забывают о них, то нам такие открытия краткосрочные не нужны. Зато наиболее серьезные писатели нового поколения все чаще публикуются на наших страницах. Я знаю двух прозаиков, которые, на мой взгляд, наиболее талантливы из поколения новых сорокалетних. Это главная надежда нашей литературы. Прежде всего, это Юрий Козлов, чьим "Геополитическим романсом", опубликованным в нашем журнале, заинтересовались все любители литературы. Это настолько художественно значимая вещь, настолько стилистически отшлифована, что не заметить ее просто было невозможно. Назову и Александра Сегеня. Он работает в нашем журнале, но я его похвалю не за его работу в отделе прозы, а за его собственную прозу. Даже наши идейные противники сквозь зубы, но признают силу его последних романов. Есть уже такое крепкое имя в русской литературе - Александр Сегень. У него нет букеровских премий, но это неважно. Не премии определяют, особенно сегодня, истинную значимость писателя. У того же Личутина нет, по-моему, ни одной общероссийской премии. А кого рядом с ним поставить можно? Сейчас премии дает любой Газпром, любой заграничный банк. Естественно, нашим писателям, русским талантам, на эти премии рассчитывать нечего.
      Главный наш прозаик в последние годы - это, конечно, Владимир Личутин. Роман "Раскол", в наше время исследующий противоречия в русском обществе, которые привели к религиозному и общественному расколу, анализирующий в образной форме судьбу России, - это большая удача и журнала, и автора. Это один из крупнейших писателей нашего времени. Так что, несмотря на все общественные кризисы, и сегодня русская литература является, на мой взгляд, лучшей в мире. Даже если совсем закроется наше машиностроение, наше самолетостроение, русская литература останется, потому что русский человек не творить не может. Западная интеллигенция давно лишена творческой энергии. Они приняли как аксиому, что история кончилась. А мы по-прежнему живем в истории и делаем ее. Мы поэтому и разбираемся в истории былой, чтобы понять новую историю.
      В. Б. Станислав, хочу задать три вопроса, конкретных и по-своему острых для тебя.
      Первое. Есть ли произведения, которые побывали в твоем журнале и были отклонены, о чем ты сейчас остро сожалеешь? Скажем, у нас в газете я бы назвал ряд интереснейших материалов, которые по тем или иным причинам не были у нас опубликованы и вышли в других изданиях. И я искренне переживаю, что не смог их напечатать. Есть ли у тебя такие сожаления - переживания? Случалось ли, что принес тебе роман или повесть Андрей Битов или Олег Павлов, Владимир Богомолов или Алексей Варламов, Георгий Владимов или Дмитрий Балашов и ты не смог опубликовать, а потом волосы на себе рвал?
      С. К. Знаешь что, Володя, таких крупных, катастрофических ошибок за это время в редакции не было...
      В. Б. А ты не обидишься, если я назову одну из них, на мой собственный взгляд, как члена редколлегии журнала. Помнишь, я пригласил в самом начале перестройки тебя на встречу с приехавшим в первый раз после эмиграции Владимиром Максимовым, а затем спустя какое-то время передал тебе рукопись его нового, только что законченного романа о Колчаке. Если бы мы опубликовали в журнале этот крепкий роман, даже если он и не стал бы явлением в литературе, то думаю и следующий, последний свой замечательный роман "Кочевание до смерти", - он бы тоже принес в "Наш современник". Лично я сожалел о такой потере для журнала...
      С. К. Я, Володя, очень хорошо знал Максимова еще в шестидесятые-семидесятые годы. У нас были откровенные разговоры. И когда он уезжал, один из последних разговоров его был со мной. Когда я стал главным редактором и давал одно из первых интервью в "Литературной России", меня спросили о литературе русского Зарубежья. Я немножко самонадеянно сказал: "Ну, а кто там есть?.. Там почти никого нет, кроме Владимира Максимова". Никто из них не написал за рубежом ничего столь значимого, чтобы это было для нас интересно...
      Через день Володя Максимов позвонил мне из Парижа, меня не было дома, и он просил передать: "Спасибо Стасику, что он вспомнил меня". Когда ты, Володя, принес рукопись максимовского романа о Колчаке, и я прочел его, то, честно говоря, почувствовал какую-то его схематичность. Не было в нем такого изумительного максимовского бытописания, как в "Семи днях творения". Тогда я его отстранил только потому, что у меня уже были запланированы "Побежденные" Римской-Корсаковой. На мой взгляд, этот роман о судьбе белой идеи, о судьбе дворян, выживающих при Советской власти, был гораздо более эпохальным, более серьезным, более художественно значимым, нежели роман Владимира Максимова, а печатать мне его нужно было целый год. Он так и остался сознательно незамеченным так называемой литературной общественностью. Вот цена их объективности. Я колебался: печатать или не печатать Максимова. Но два романа на близкую тему журнал бы не осилил. Только из этих соображений я не стал печатать Максимова. Я бы мог сказать, что, Володя, мол, через год напечатаем. Но он еще больше бы обиделся...
      В. Б. Ну что ж поверим, что ничего художественно значимого ты не отклонил. Вот тебе второй вопрос. А сожалеешь ли ты о публикации каких-то произведений, абсолютно ненужных журналу? Были ли какие-то "обязаловки", за которые тебе потом было бы стыдно? Все ли ты сегодня способен перечитать в своем журнале и согласиться с необходимостью подобных публикаций?
      С. К. Горько сожалею о том, что в какое-то время я чересчур рьяно приступил к пересмотру советской истории. Я бы и сейчас напечатал обязательно "Октябрь 1916 года" Александра Солженицына, но вот мы напечатали две статьи Солженицына: его "Слово о Твардовском" и "Письмо в Секретариат Союза писателей СССР". Сейчас перечитал и вижу, что это пропагандистские, поверхностные инвективы. Автор совершенно не предвидел того, чем окончится этот исторический период и какая разруха наступит в результате всех его усилий, которые Запад всемерно поддерживал. Сейчас бы я такие материалы, потрафляющие разрушительному процессу в России, печатать не стал. Жалею, что опубликовал очень средний и занявший много места второстепенный роман Валентина Пикуля "Сталинград". Он был не додуман, не дописан до конца. Магия имени меня завлекла. Ради подписки, ради популярности я пошел на эту публикацию и ошибся.
      Жалею, что без серьезных комментариев напечатали речи Столыпина, письмо Ленина о русской церкви. Мы, как и все, в какой-то период увлеклись перестройкой всего и вся. Мы не понимали всей значительности того, что происходило с Россией, не понимали, к чему это все ведет и кто управляет процессом. Мы не понимали и значимости прошедшего советского времени. Масштабность этого всемирно исторического явления видна только сегодня. И то не всем. Мы тогда зациклились на одних теневых и негативных сторонах уходящей исторической эпохи. И совершенно не могли предположить, какая катастрофа ожидает в скором будущем всю нашу страну. Оголтелый антисталинизм - ему мы тоже отдали дань. Есть в антисталинской кампании и наш легкомысленный вклад. Теперь я вижу: дело не в Сталине, а в историческом развитии России.
      В. Б. Третий вопрос на конкретную тему. А что бы ты хотел опубликовать? Давай абсолютно свободно помечтаем, какие бы имена тебя бы порадовали, если бы они вдруг появились в журнале? Кого бы ты мечтал пригласить в "Наш современник" из ранее недоступных авторов? Или из отошедших за последние годы? Кто бы не только не помешал, а наоборот, украсил бы страницы журнала?
      С. К. Я сожалею, что мы опубликовали лишь в виде книги, но не на страницах журнала, "Историю масонства" в шести томах Бориса Башилова, одного из лучших историков второй волны эмиграции. Это потрясающая работа совершенно забытого русского писателя-эмигранта, умершего в Аргентине. Недавно ее перечитал Илья Глазунов, и он схватился за голову: "Как я этого не знал раньше?.. То, до чего я додумался только сегодня, Борис Башилов написал пятьдесят лет назад!" Очень бы хотелось, конечно, вернуть в наш журнал Петра Палиевского. Я очень бы хотел, чтобы он свою работу о Пушкине, которую сейчас пишет, опубликовал в нашем журнале... Очень бы хотелось, чтобы вернулся к нам и мемуарами и своими последними произведениями замечательный русский писатель Сергей Залыгин. Лучшую свою работу, роман "Комиссия", он опубликовал в "Нашем современнике". Я бы не возражал против публикации новых стихов Татьяны Глушковой. А куда без Виктора Астафьева? Куда ни повернешь, обязательно напорешься на эту глыбу. Мы бы с удовольствием опубликовали его новые произведения. И ему без нас, и нам без него - одинаково одиноко... Вот он сейчас прислал нам письмо для публикации к юбилею журнала. Хорошее и убедительное письмо. Может быть, пора нам сближаться?! И "Царь-рыба", и "Последний поклон", и "Пастух и пастушка" все самое лучшее печаталось в "Нашем современнике". У меня есть надежда, что, может быть, он вернется к нам, в наш журнал...
      Русские люди вечно заблуждаются, заходят в тупики, в какие-то крайности, затягиваются в провокаторские ловушки, затягиваются в эмоции времен. Но есть же во всяком русском человеке, как сказано у Гоголя, что-то глубинно русское. И когда-то он опомнится, схватится за голову, выдерет кусок волос из своей шевелюры и все равно вспомнит, что он русский. И снова вернется туда, куда Бог ему велел... Да и кому, как не таким же горемыкам-русским он по-настоящему нужен? Остальные лишь играют им, перебрасывают друг другу...
      Сейчас многие знаменитые деятели искусства подводят итоги своей жизни. Пишут мемуары, воспоминания. Сейчас мы печатаем Илью Глазунова, Татьяну Доронину... Но ведь Михаил Ульянов - тоже русский человек! Я не могу себе представить, чтобы он не подводил итоги своей жизни. Как бы он ни поступал в последнее смутное время, но за ним - такие мощные русские характеры. Мне бы очень хотелось увидеть его на наших страницах. Не вычеркнешь его образы в кино, в театре... Я не думаю, чтобы его сумятица продолжалась вечно. Может быть, пора протянуть руку дружбы.
      Очень бы мне хотелось получить чистейшие, глубочайшие, удивительные мемуары, если бы их написал наш светлый гений, композитор Георгий Свиридов. Я много раз встречался с ним, мы с ним, если будет позволено сказать такое слово, дружим с середины восьмидесятых годов. Он мне рассказывал удивительные вещи. О тридцатых годах, о сороковых, о шестидесятых... Обо всех перипетиях, которые испытывали люди культуры в сталинские годы. Каждый раз он мне говорил: "Не надо записывать. Еще не время..." Вот если мне удастся такие мемуары получить, это было бы чудо. Это было бы великое событие в нашей культурной жизни...
      Александр Исаевич сейчас молчит. Молчание его, как человека мыслящего, реактивного и всегда быстро откликавшегося на все события, не то чтобы странно, а загадочно... Я думаю, что он накапливает силы: духовные, интеллектуальные, - для какого-то нового осмысления того периода, в который он сам попал... Я думаю, что Александр Исаевич, если даст ему Господь, эти новые итоги подведет. Думаю, что там будут и новые прозрения, что там будет и какая-то доля раскаяния.
      В. Б. Ну, и последнее. Мнение главного редактора журнала Станислава Куняева о роли "Нашего современника" в истории России?
      С. К. Я думаю, "Наш современник" - это таинственное, магическое и в некоторой степени загадочное явление в истории России. "Наш современник" уже сорок лет изучает то, что называется русским человеком, а русский человек - загадка не только для Запада. Мы сами для себя - загадка. И наше творчество посвящено тому, чтобы разгадать загадку русского человека. Разгадать загадку самих себя.
      В. Б. Не секрет, что "Наш современник" является пугалом для многих интеллигентов из-за того, что он якобы страдает ксенофобией, шовинизмом и так далее... Я на днях перечитывал репортажи о вашей поездке по Соединенным Штатам Америки, опубликованные в четырех номерах "Нового русского слова". Там все ваши ответы на вопросы, задаваемые на вечерах. Там вас назвали в газетах "десантом советских нацистов". Что удивительно, в вашей группе были все достаточно умеренные патриоты. По сути, не было ни одного из таких, кого мы сами называем "крутыми". Виктор Лихоносов, Леонид Бородин, Светлана Селиванова, Эрнст Сафонов, Олег Михайлов... За что же вас "нацистами" прозвали? В этот ряд спокойно можно было и Сергея Залыгина поставить, и Александра Солженицына. Читая ваши ответы, я удивился их оборонительности. Все вы достаточно робко оборонялись от активных и агрессивных резников и яновых... Вы постоянно оправдывались, старались обелить себя, уж не знаю от чего. Какой нацист из Эрика Сафонова? Что за нацистка Света Селиванова? Это и есть наша вина - нас загнали в угол, и мы лишь огрызаемся. Хватит обороняться! Пора четко сказать, что у нас есть национальная программа, что мы - патриоты России, мы не угрожаем ни Европе, ни Азии, но и нас задирать ни к чему. Пора в России научиться уважать русские национальные интересы. Хватит стыдиться звания "патриот".
      С. К. Да, ты совершенно справедливо вспомнил эту поездку. Я о ней вспоминаю с чувством стыда. Мы, к сожалению, тогда еще (а это был 1990 год) были в Америке немножко запрограммированы на тот демократический искус, о котором мы мечтали у себя в России. Мы искали, как придти к демократии, опираясь на американский опыт. Это была такая приманка. Мы не понимали, куда мы приехали... В нашей поездке было и легкомыслие, и растерянность, и желание пристроиться к американской демократии. Иногда мы огрызались, но как-то чисто эмоционально, когда нас чересчур уж оскорбляли. На публике, на выступлениях, на встречах с прессой какая-то русская твердость не прозвучала. Мы были не готовы к этой поездке. Мы не могли предположить, что весь план разрушения России уже был готов и наша поездка входила в этот план. Они хотели посмотреть, есть ли у нас, русских, воля к сопротивлению. И вдруг они увидели, что у нас есть щенячье желание узнать, что такое Америка, а воли к сопротивлению нет... Я говорю обо всех, в том числе и о себе. Единственно, где мы отводили душу, это в семьях русских эмигрантов. На широких встречах мы так и не смогли смело заявить о себе. Все доказывали, что мы не хуже американцев, и оправдывались, что мы никому не угрожаем... Я недавно читал в "Знамени" воспоминания Михаила Козакова. Он пишет, как художник Збарский решил уехать то ли в Америку, то ли в Израиль. Его Козаков спрашивает, почему он уезжает. Тот отвечает: "Уезжаю потому, что у меня все есть. Я - модный художник. У меня есть квартира, машина, заказы... Но это кино мне надоело... Хочу посмотреть другое кино..."
      Им просто надоедает то или иное кино. И они уезжают... А мы? Что нас держит? Мы тогда в Америке не сумели резко сказать о русской национальной культуре, о нашем достоинстве одной из самых великих наций мира. Мы не сумели вести себя достойно. Показать, что мы - другие, и мы хотим жить по-своему, ни у кого не спрашивая. Так зачем же нам перед кем-то оправдываться? Это был главный порок нашей поездки...
      В. Б. Обвиняя нас в нашем патриотизме, всегда приписывают и обвинения в антисемитизме. Есть ли он - этот "еврейский вопрос"? Или он придуман нам на голову?
      С. К. "Еврейский вопрос" существует не только в России, он существует во всем мире. В России всегда евреи жили, живут и будут жить. А где живет тот или иной народ, там существуют и его проблемы. Существуют отношения с другими народами, и не всегда самые простые. Вчера я слушал Бориса Парамонова по "Свободе". Речь шла как раз об Илье Эренбурге и "еврейском вопросе". Если они говорят о "еврейском вопросе", то грешно и нам отмалчиваться. В 1979 году я написал письмо в ЦК КПСС, где обвинил многих цэковских идеологов в антигосударственном и антирусском подходе, в поддержке сионистского влияния. Тогда меня за это письмо изгнали из секретарей московской писательской организации. Но проблема-то не исчезла. Проблема эта существовала для всех русских писателей, начиная с Александра Пушкина. Вспомним и Достоевского, и Чехова, и Куприна, вспомним даже переписку Виктора Астафьева с Эйдельманом. Главное - этот вопрос перевести на объективную историческую основу. Не на пропагандистски-крикливую как с той, так и с другой стороны, а на изучение реальной проблемы и уважительного к ней отношения. Есть еврейская воля в мировой истории. Есть русская воля, надо понять и не подавлять друг друга. Мы не раз возвращались к изучению этого вопроса. Мы печатали Дугласа Рида. Печатали русских философов, отца Сергия Булгакова. Сейчас готовим к публикации с первого номера очень серьезное и интересное исследование знаменитого француза Роже Гароди "Основополагающие мифы израильской политики". Он этим занимался много лет, ему и карты в руки. А мы - лишь объективный рупор...
      В. Б. Вернемся к литературным проблемам. В свое время Виктор Ерофеев опубликовал скандальную статью "Поминки по советской литературе". Затем в "Литературной газете" вышли "Поминки по русской литературе". Все утверждают, что время литературы кончилось. Так ли это? Ты как поэт, как главный редактор ведущего литературного журнала, ощущаешь ли этот тупик? Способствует ли наше время созданию ярких литературных шедевров?
      С. К. Когда-то Владислав Ходасевич сказал: "Я - лучший русский поэт. А русская поэзия - лучшая в мире. Поэтому я - самый великий мировой поэт". Я вспоминаю это полушутливое заявление, когда говорят о кризисе русской литературы. Этих кризисов уже было столько, а литература жива. Вспомним, Есенин издавался тиражом триста экземпляров, Ахматова не издавалась вообще, Макс Волошин сидел в своем добровольном заточении в Киммерии. Уж, казалось бы, - полнейший кризис. При этом - плеяда крупнейших поэтов. И все были неизвестны. А печатали огромными тиражами Безыменских и Жаровых, "Цемент" Гладкова, "Железный поток" Серафимовича. Одновременно с этим какое было настоящее творчество! И рано или поздно оно стало всем известно. Стало мировым. Та же Ахматова. Тот же Есенин. Тот же Клюев. Та же Цветаева. Русская литература может временами не существовать внешним образом, но существовать внутри. Она пробивается через любой исторический асфальт. Наверное, и сейчас такое же время. Это традиция нашей культурной воли. Никто не заставит литературу умереть. Это невозможно. У нее настоящая воля к сопротивлению, которой можно поучиться и господам политикам. Литература всегда хочет осмыслить, для чего жизнь. И осмыслить талантливо. Русский народ всегда выделяет из себя русские таланты для собственного осмысления.
      В. Б. Что мешает сегодня "Нашему современнику"?
      С. К. "Нашему современнику" сегодня мешает ельцинский режим. Как Есенину мешал военный коммунизм, чтобы стать в то время уже общепризнанным поэтом, так и "Нашему современнику" стать общепризнанным, великим журналом мешает сегодняшняя разруха, навязанная России нынешними правителями... Такие поэты, как Юрий Кузнецов, как Глеб Горбовский, как Николай Тряпкин,это же их поэтическое время. По их стихам и будут изучать потом нынешнюю литературу. То же самое, если говорить о прозе Личутина. Об Александре Проханове. О Сергее Есине. О Леониде Бородине. О Дмитрии Балашове... Какой же это кризис? Это - сильнейшая литературная эпоха. Ничего. Перетерпим. Наша главная задача - перетерпеть. Не растерять своего читателя. Пусть сейчас нас всего шестнадцать тысяч - подписчиков "Нашего современника". Это читательская элита. Надо, чтобы она не вымерла. Чтобы удержалась. Чтобы она передала своим детям и внукам свое знание русской литературы. Если все это будет сделано, мы со спокойной совестью будем думать, что выполнили свой долг!
      В. Б. Есть ли литературные враги у "Нашего современника"?
      С. К. Знаешь, Володя, серьезных нет. Быть врагом "Нашего современника" - это надо быть значительным литератором. Та маргинальная литература, которая сейчас печатается в "Знамени", в "Октябре", в полувымершей "Дружбе народов", - врагом ее считать как-то несерьезно. Они не могут на одном уровне с нами вести разговор с читателями. Какие они враги? Они просто вымирающие, загнавшие себя в угол, никому не нужные издания. Эти издания держатся за счет фонда Сороса. Фонд бесплатно подписывает на эти издания все библиотеки. Но их все равно никто не читает.
      В. Б. Каким бы ты хотел видеть журнал "Наш современник" в 2000 году?
      С. К. Свободным русским журналом. Объединяющим всех талантливых русских писателей, стоящих на патриотических позициях. Я бы хотел, чтобы наша публицистика реально влияла на власть. На Государственную Думу. На членов правительства. Я бы хотел видеть нашими авторами всю русскую национальную элиту. Хотел бы, чтобы русские писатели, печатающиеся в журнале, могли жить на свои гонорары. Для этого необходимо, чтобы наш журнал выписывали 50 тысяч человек. Лучших русских читателей. Библиотекарей, ученых, военных... Хотел, чтобы русский народ мог содержать свою духовную элиту. Чтобы Владимир Личутин мог получать такие деньги за свои романы, чтобы спокойно писать, не думая о хлебе насущном. Чтобы Юрий Кузнецов мог не работать в издательстве, а жить на свои стихи. Вот что бы я хотел видеть в будущем. Совсем немного.
      В. Б. Тебе как поэту мешает работа в журнале?
      С.К. Я думал об этом. Я - человек русско-советский. Недаром в моих стихах есть это сочетание "русско-советский". "Здравствуй, русско-советский пейзаж" и так далее... Я - человек той эпохи. Вся моя жизнь: и творческая, и человеческая, - прошла в советские годы. Я ощущал, изображал и осмысливал эту жизнь. Осмыслить мне, как поэту, новую эпоху уже не дано. У меня уже не хватит ни чувств, ни сил душевных. Я хотел бы оправдать тот период истории, в который я творил. И я это сделал уже. Моя поэзия - это осмысление русской истории, русского национального характера в советский период времени. Я как поэт все, что можно, уже сделал.
      Если сейчас напишут новое, я буду просто счастлив. Надеюсь, другие русские поэты сохранят творческую волю к сопротивлению. Осмыслят уже наши дни. Наверное, у меня этого уже не получится. Когда я перечитываю свои стихи, я думаю: слава Богу, я выполнил свой долг. Я сделал все, чтобы Россию, русского человека понять. Так что цель моей жизни поэтической выполнена. Если я что-то буду дописывать, это будет уже инерция того, что было положено мне в прошлый период жизни. Сегодняшний день смогут понять поэты метафизического склада - такие, как Юрий Кузнецов, перед которым я преклоняюсь. Он осмысляет все как бы с точки зрения вечности. А я человек более чувственный, более эмоциональный, более стихийный...
      ДУХ, ЗАКАЛЕННЫЙ АДСКИМ ПЛАМЕНЕМ...
      Станислав Куняев всегда идет и в жизни и в литературе своим путем. Иногда это утоптанный, хоженый-перехоженный большак, и он идет со всеми, в колонне, то возглавляя ее, то отставая и осознанно замыкая ряды. Иногда это извилистая тропинка в глуши леса, едва заметная, но чутко улавливаемая знатоками леса и опытными первопроходцами. Иногда это и на самом деле нехоженая целина, бурелом, в который и углубляться опасно одинокому человеку, даже если он бывалый боец и умеет отвечать ударом на удар. И сворачивает с большака в лесные дебри, с асфальта шоссе на едва заметную тропку Станислав Куняев всегда сам, повинуясь лишь внутреннему чувству поэта.
      Пишу не чью-нибудь судьбу,
      Свою от точки и до точки,
      Пускай я буду в каждой строчке
      Подвластен вашему суду...
      У него и в жизни, и в поэзии все выстрадано, все пережито. Все пройдено. Недаром "путь" - одно из корневых слов его поэзии. Путь - это тайга и горы, Тянь-Шань и Тайшет, реки Мегра и Северная Двина, это его родная Калуга и Саров, Охотское море и Балтика... Путь - это версты лет и вехи исторических событий. Это полет Гагарина в космос и баррикады 1993 года. Это тихая лирика и ораторская интонация, молитвенное погружение в крещенскую воду русской истории и бунтарский призыв к вечному сопротивлению. И всегда - среди людей, среди их печалей и трагедий...
      Как много печального люда
      В суровой отчизне моей!
      Откуда он взялся, откуда,
      С каких деревень и полей?
      Вглядишься в усталые лица,
      В одно и другое лицо.
      И вспомнишь - войны колесница!
      И ахнешь - времен колесо!
      Но и среди дорогих ему людей он несет свой Крест, свою истину и даже порой свое несогласие с ними, интуитивно находя требуемый ему путь.
      Но как свести концы с концами,
      Как примирить детей с отцами
      Увы, я объяснить не мог...
      Я только сочинитель строк,
      В которых хорошо иль плохо,
      Но отразилась как-нибудь
      Судьба, отечество, эпоха,
      Какой ни есть, а все же путь...
      К своему семидесятилетию Станислав Куняев пришел почти таким же, как и начинал: с утверждением деятельного добра, которое необходимо защищать. Мне кажется, с подачи своего друга, а в чем-то и наставника Вадима Кожинова, Куняев чересчур поспешно отказался от знаменитых строк "Добро должно быть с кулаками". Я прекрасно понимаю Вадима Валерьяновича, который осознанно делал ставку на совсем иное направление в поэзии и умело влиял на целое поколение поэтов и критиков. Этот пример - скорее доказательство реального влияния талантливого критика на литературу. Кожинов лишь предвидел, предчувствовал по первым всходам развитие более национальной, более востребуемой народом так называемой "тихой лирики" и, используя свою власть над умами молодых поэтов, уже разворачивал их в нужном направлении. Ему явно мешало куняевское "добро с кулаками" - своим максимализмом, кричащей эффектностью. И он сумел даже такого волевого человека, как Станислав Куняев, увлечь своим тогдашним пониманием национальной русской поэзии, увлечь его на путь требуемой народу "тихой лирики". В предисловии к книге Куняева "Путь", вышедшей в 1982 году, Вадим Валерьянович писал: " В 1959 году он написал стихотворение "Добро должно быть с кулаками...", соответствующее всем канонам "громкой лирики". Опубликованное в московском "Дне поэзии" в 1960 году, стихотворение завоевало поистине предельную популярность... Шум вокруг этого стихотворения был настолько внушительным, что он не растворился до конца еще и сегодня, через двадцать с лишним лет. Еще и сейчас имя Станислава Куняева в сознании многих автоматически связывается с фразой "Добро должно быть с кулаками...", хотя поэт давным-давно "отрекся" от собственного произведения и в стихах ("Постой. Неужто? Правда ли должно?..."), и в одной из своих статей. (Станислав Куняев писал, в частности, что стихи эти совершенно "неинтересные", что они явились как порождение модной "словесно лихой, но абстрактной и безличной манеры")..." Я привожу эту длинную цитату как доказательство безусловного и абсолютного авторитета Вадима Кожинова. Ведь на самом деле и стихотворение с "отречением" было у Куняева, и статья была...
      Неграмотные формулы свои
      Я помню. И тем горше сожаленье,
      Что не одни лишь термины ввели
      Меня тогда в такое заблужденье...
      И я сам вослед авторитетнейшему Кожинову писал в статье о поэзии Станислава Куняева: "Что заставило поэта Станислава Куняева... свернуть с дороги славы, отказаться от громогласных заявлений типа "Добро должно быть с кулаками..."? Может быть, чувство поэтического вкуса... Нашел в себе силы - свернуть на путь свой..." На путь свой Станислав Куняев на самом деле свернул. Но не с отречением от своего программного стихотворения, а гораздо позже. Когда он понял, что путь поэтической тишины не для него.
      Вадим Кожинов был и останется навсегда идеологом целого литературного направления. Хотя в своих статьях щедро оставляет друзьям право чувствовать себя первооткрывателями. Вадим Кожинов пишет: "Станислав Куняев обрел бесценных сподвижников на своем новом пути - таких, как Анатолий Передреев, Николай Рубцов, Владимир Соколов. Вместе они создали основу целого направления или, вернее, периода в развитии отечественной поэзии, получившего позднее прозвание "тихая лирика". С середины шестидесятых годов это направление, во многом родственное так называемой деревенской прозе (Василий Белов, Виктор Лихоносов, Валентин Распутин, Василий Шукшин и др.) стало основным средоточием движения русской поэзии..."
      Все это, безусловно, так, но не случайно же, как признается уже сейчас в своих знаменитых мемуарах Станислав Куняев, одной тихой лиричности ему явно не хватало по характеру своему, он осознанно шел к борьбе, к ярко выраженной гражданской позиции, к ораторской публичной интонации. И одного поэтического кружка из "тихих лириков" уже в семидесятые годы было ему маловато.
      Вадим Кожинов не скрывал своего недовольства ранними стихами поэта: "...Стихи этого рода могли чрезвычайно быстро обрести широчайшую популярность: нужно было только остро, эффектно, кричаще выразить "мысль", уже так или иначе знакомую, близкую аудитории, - и "мысль" эта принималась на "ура". Критик был искренне рад, что "...пройдя по этой дороге, в сущности, всего несколько шагов, поэт вдруг решительно свернул с нее. При этом, он, безусловно, пожертвовал своей уже нараставшей шумной известностью, ибо даже в самом его поэтическом мире словно наступила глубокая тишина - тишина раздумья и пристального, чуткого вслушивания в голоса природы и истории..." Нет, внимательно прочитав все лучшие стихи Куняева, я уверен сейчас, что никогда никаким "тихим лириком" поэт не был. Очевидно, отдавая дань своему учителю Кожинову , он посвятил ряд стихов воцарившейся тишине: "...люблю тишину полуночную", "...темным воздухом и тишиною". Ну, так и Андрей Вознесенский тогда писал "Тишины хочу, тишины. / Нервы, что ли, обожжены..." И это, очевидно, влияние Кожинова. Как оказалось, скорее отречение у Станислава Куняева шло от идеологем шестидесятников, от их революционизма, от их крушения традиций, но волевое, гражданское, бойцовское начало, право на сопротивление - как определяло, так и определяет до сих пор и поэзию, и жизненное поведение Станислава Куняева. И это прекрасно. Это редкий дар, которого были напрочь лишены и многие его друзья-единомышленники, и оппоненты-шестидесятники, подменявшие суровую требовательную социальность в своих стихах сиюминутными выплесками модных сентенций. Именно поэтому то же "Добро должно быть с кулаками" у Евгения Евтушенко абсолютно не прозвучало и не запомнилось. Это была громкая фраза, не более, а в стихотворении Куняева была уже тогда выношенная жизненная позиция. И я с ней согласен на все сто процентов уже сегодня, в третьем тысячелетии от Рождества Христова, спустя более чем сорок лет после написания нашумевших строк:
      Добро должно быть с кулаками,
      Добро суровым быть должно,
      Чтобы летела шерсть клоками
      Со всех, кто лезет на добро...
      Конечно, глубоко русскому, глубинно русскому поэту Станиславу Куняеву были по-человечески ближе и Николай Рубцов, и Владимир Соколов, и Анатолий Передреев. Он очень быстро устал от изощренной атмосферы Слуцкого, Межирова и Самойлова. Он примкнул к "тихим лирикам" скорее как русский поэт, как боец, как соратник, как друг, как ценитель национальной русской поэзии, но я уверен, что рубцовское блаженное состояние ощущения природы вряд ли его посещало - "тихая моя родина...", или "матушка возьмет ведро, молча принесет воды..." Не куняевское это состояние.
      Да, конечно, всем нам в иные минуты хочется полюбить весь мир, простить все грехи и все проступки, как сам же Куняев писал:
      Живем мы недолго - давайте любить
      И радовать дружбой друг друга.
      Нам незачем наши сердца холодить,
      И так уж на улице вьюга!
      ................
      Что делать?
      Земля - наш прекрасный удел,
      И нет среди нас виноватых.
      Но, увы, долго в таком состоянии всепрощения нельзя в России находиться. Может быть, в брежневскую эпоху и было какое-то излишнее состояние всепрощения в обществе. Излишнее умиротворение. И что мы имеем?
      Надо мужество иметь,
      Чтобы золото тревоги
      В сутолоке и мороке
      Не разменивать на медь.
      Надо мужество иметь,
      Не ссылаться на эпоху,
      Чтобы Божеское Богу
      Вырвать. Выкроить, суметь...
      Такое мужество на достаточную жесткость в противостоянии злу, в противостоянии врагам Божьим, в конце концов, уличное мужество драчуна поэт имел всегда.
      В этом моем споре или размышлении нет никакого противопоставления былых друзей, или, Боже упаси, умаления "тихой лирики". Скорее, речь идет о естественном разнообразии русской поэзии. Никак не сводима русская поэтическая традиция к одной лишь "тихой лирике". Так же, как русский народ не похож на безропотный и терпеливый, смиренный и покорный. Кто же тогда от Мурманска до Аляски дошагал - чукчи, что ли? Или наши цивилизованные всечеловеки? Кто Берлин и Париж брал не единожды? Нет, в Куняеве совсем иная поэтическая воля была заложена. К тому же, и деревенским он никогда себя не ощущал. Даже и дачником, как Владимир Соколов, не чувствовал себя. Скорее первопроходцем, бунтарем или неким хищным зверем. Одиноким волком, как его называла многие годы близкая ему Татьяна Глушкова. Вольным и бесстрашным. И совсем не по-кожиновски создавалось то знаменитое стихотворение "Добро должно быть с кулаками..." - не на заказ и не готовой мыслью из многообразных средств массовой информации. Вернее, заказ был предложен, но он настолько совпадал с его состоянием души, что строчки выкрикнулись как девиз, как призыв. Как программа жизни. Думаю, что и Вадим Кожинов не сводил русскую поэтическую традицию к одной лишь "тихой лирике". Не случайно же именно он приметил еще совсем молодого Юрия Кузнецова и откровенно признал его "наиболее значительным, самым выдающимся поэтом нашего времени", а уж под его же каноны "тихой лирики" Юрий Кузнецов никак не подходил... Впрочем, что мы будем спорить. Надо просто читать стихи. Там все сказано. Вот, к примеру, о шведском короле Карле:
      А все-таки нация чтит короля
      Безумца, распутника, авантюриста.
      За то, что во имя бесцельного риска
      Он вышел к Полтаве,
      тщеславьем горя...
      За то, что он жизнь понимал, как игру,
      За то, что он уровень жизни понизил,
      За то, что он уровень славы повысил,
      Как равный, бросая перчатку Петру...
      То, что принимали у Куняева за юношеский максимализм, оказалось его постоянным состоянием души. Его державным максимализмом, его требовательным подходом и к миру и к себе.
      Рим был, и есть, и вечен будет,
      Коль "Горе побежденным!" - есть,
      И - "Победителей не судят!"...
      Его мир - это мир суровых людей, где сентиментальность не прощается и не поощряется.
      В окруженье порожистых рек,
      В диком мире гранита и гнейса,
      Как ни горько, но знай, человек,
      На друзей до конца не надейся...
      Рухнет камень. Исчезнет стезя,
      Друг протянет бессильную руку.
      Так не порть настроения другу
      И рассчитывай сам на себя...
      Куняев отчаянно любит природу. Но не способен ее созерцать, даже наблюдать, он всегда взаимодействует с ней. Резко, жестко, на равных.
      Законы охотничьей жажды
      Жестоки, а значит, не жаль,
      Что в алые нежные жабры
      Вонзилась колючая сталь...
      И в результате такого взаимодействия форель "бьется, кровавя траву..." А вот уж прямо откровенный дружеский вызов своему старшему другу и наставнику Вадиму Кожинову, с дерзким посвящением ему - стихотворение "Случай на шоссе". Житейский, увы, всем нам известный случай, когда машина на скорости давит мелкую птаху, зверька. С прямотой и присущей ему резкостью поэт старается понять и принять с горечью и печалью, но как неизбежное - диктат человека. "Что мне помнить какую-то птаху, если надо глядеть да глядеть, чтобы вдруг на обгоне с размаху в голубой березняк не влететь..." Поэт признает законы общества, которые с неизбежностью попирают законы природы. И лишь мечтает, чтобы не исчезла вся природа, не исчез последний волк. Не засыпано последнее болото... Нет, считает Куняев, одной любовью и добром человеку не выжить.
      Этот мир со зверьми и людьми
      Он давно бы рассыпался прахом,
      Если жизнь вдруг пошла бы под знаком
      Бескорыстной и вечной любви.
      Какое уж тут "безмерное добро" из его вымученных "тихих стихов". Все более в зрелой лирике Станислава Куняева намечается противоречие в собственной душе, противостояние внутри себя. Что делать, если и зло ты отстраняешь от себя, подымая глаза к небесам, вспоминая "Возлюбите врагов!"? И на самом деле возмечтается о добре без кулаков, о тихом мире любви,.. "но вспомнишь, как черные дни ползли по любимой отчизне, и все, что вершилось людьми во имя возмездья и жизни", и собственную эмоциональность подавляешь рациональным чувством справедливости: "и вдруг выплывает со дна бессмертное: - Око за око!".
      Думаю, природное хищничество охотника сблизило Куняева с таким же, как он сам, одиноким и жестким Игорем Шкляревским. И тот, и другой, наверное, могли бы написать такие строки:
      Когда удушье или страх
      Берут тебя за горло
      Ты локоть сам поставишь так
      Что хрустнут чьи-то ребра...
      Тогда ты вспоминать не рад
      О совести и чести...
      В толпе никто не виноват
      И все виновны вместе.
      Может быть, его самого ждал такой же одинокий путь отвернувшегося от людей поэта?.. Может быть, он сам запутался бы в своей двойственности между миром и войной, между добром и кулаками, между милосердием и свирепостью, между правдой и ложью. Между музыкой Грига и пьяным Витей, калечащим свою подругу. Между всем высоким, за что цеплялась эмоциональная и нежная душа поэта, и всем низким, что вынуждала принимать рациональная, борющаяся за жизнь плоть. Все может быть...
      Коль мир суров и столько зла
      Еще таится в древнем чреве,
      Что даже лайка у костра
      Вдруг ощетинилась во гневе.
      И потому, хоть сам не рад,
      Чтоб сердцу не было тревожней,
      Рукой нащупаешь приклад
      С ним как-то засыпать надежней.
      Конечно, не проста жизнь, где приклад часто заменяет и друга надежного, и подругу нежную. В своих дневниках Куняев в 1974 году пишет: "Рубцов похоронен, Передреев пьет и разрушается. Немота овладела им. Игорь болен, и не видно просвета в его болезнях. Соколов слишком устал от своей жизни. Неужели мне придется в старости, если доживу до нее, залезть в нору, как последнему волку, и не высовываться до конца дней своих?"
      Эта жизнь - за чертой милосердия. Она ломала и ломает многих талантливых людей. Станислав Куняев выстоял потому, что за ним был еще угрюмый русский ветер. Все-таки он не был никогда тотально одиноким, ибо даже подсознательно чувствовал себя со своим народом. Его спасал вначале еще не осознанный им биологический русский национализм. Чувство родного пространства, корневая связь и с прошлым своим, с прошлым своего рода. Именно эта "самая жгучая, самая смертная связь" по-настоящему сблизила его и с кругом поэтов, приверженцев "тихой лирики". Уверен, не эстетическая была между ними близость, а общее ощущение русскости, принадлежности к русской культуре. Это же чувство с неизбежностью привело его к разрыву со своими былыми учителями Слуцким и Межировым. Это чувство русскости дало мужество еще в 1964 году писать: "Церковь около обкома / Приютилась незаконно...". Мужество оспаривать ту же постановку "Андрея Рублева" именитым кинорежиссером Тарковским, во время съемок которой живьем сожгли корову ради эффектного кадра. Мужество признания полной потери былого народного христианского сознания:
      Реставрировать церкви не надо:
      Пусть стоят, как свидетели дней,
      Как вместилища тары и смрада
      В наготе и разрухе своей...
      ..............................
      Все равно на просторах раздольных
      Ни единый из нас не поймет,
      Что за песню в пустых колокольнях
      Русский ветер угрюмо поет...
      Угрюмая песня русского ветра звучит до сих пор по всей стране нашей. И может быть, не мы, так дети наши научатся ее понимать. "Чем ближе ночь, тем родина дороже..."
      И разве не то же "добро с кулаками" звучит в стихах Куняева уже в девяностые годы в не менее знаменитом и символичном "Последнем параде"? Он никогда не боялся переламывать себя, когда ошибаясь, когда сразу же верно находя дорогу к своей последней правде. Не боялся отрекаться от своих былых утверждений и былых либеральных учителей, если приходил к пониманию совсем иных национальных и государственных истин.
      Я предаю своих учителей,
      Пророков из другого поколенья.
      Довольно. Я устал от поклоненья,
      И недоволен робостью своей...
      .........
      Я знаю наизусть их изреченья!
      Неужто я обязан отрицать
      Их ради своего вероученья?
      Молчу и не даюсь судьбе своей.
      Стараюсь быть послушней
      и прилежней
      Молчу. Но тем верней и неизбежней
      Я предаю своих учителей.
      Что это - новый нигилизм? Новая распродажа авторитетов? Нет, начало обретения древних православных русских истин, вхождение в круг русской культуры с ее широчайшим выбором эстетических традиций. Но с ее неуклонным нравственным максимализмом. Думаю, надо иметь высшее мужество, сильную волю и характер, чтобы писать такие стихи (впрочем, и такие мемуары, как его "Поэзия. Судьба. Россия", не напишешь, не имея воли, мужества и таланта).
      Он становится в зрелые свои годы, уйдя от одиночества природного хищника, не поэтом той или иной группировки, тех или иных эстетических пристрастий, а русским национальным поэтом. Значит и гражданином, значит и публицистом, значит и историком, мыслителем, пророком... Сила его была еще в том, что и в самые официозные советские годы, и в перестроечно-антисоветские он не был декоративным патриотом, певцом а-ля рюс. Его любовь к родине была - горькой, сквозь боль и страдания, сквозь потери и поражения.
      Я впадал окончательно в грусть,
      На душе становилось постыло,
      Потому что беспечная Русь
      Столько песен своих позабыла!...
      Но зато на просторах полей,
      На своей беспредельной равнине
      Полюбили свободу потерь
      И терпенье. Что пуще гордыни...
      Только сильному по плечу самому определять свою дорогу. Слабый идет дорогой проторенной, даже если эту дорогу сам когда-то и проторил. Найдя верную тему, нащупав удачный ритм, такие писатели уже не сворачивают, а ходят по кругу. Что-то улучшая, что-то дополняя, но все прилежно повторяя.
      Станислав Куняев и в гражданской лирике своей никогда не официозен, не напыщен, не риторичен, по-прежнему - первопроходец. Не повторяется ни в стихах, ни в жизни. Это тоже русская традиция - идти вперед, выполняя свой долг. Его патриотика все последние десятилетия ХХ века - это не жанр од и песен победителя. Скорее - вопросы, упреки и проблемы. Его чувство охотника и борца переросло уже в иное, высшее состояние русского праведника. Его бродяжничество привело к пространственному чувству родины. Его зрелость дала право и на высший риск: задавать вопросы иным народам, ведя уже межнациональный диалог. Помню, когда-то, еще в семидесятые годы, мы зачитывались его посланием третьей эмиграции. Осторожно пробуя на ощупь каждое для нас еще незнакомое и рисковое слово...
      Когда-то племя бросило отчизну,
      Ее пустыни, реки и холмы,
      Чтобы о ней веками править тризну,
      О ней глядеть несбыточные сны...
      И нас без вас, и вас без нас убудет,
      Но отвергая всех сомнений рать,
      Я так скажу: что быть должно
      да будет!
      Вам есть, где жить,
      а нам - где умирать...
      Так и случилось, как бы ни опровергали его строчки суровые цензоры, те, кто уехал - живут, превращаясь в сытых буржуа, а мы ищем новые идеалы, ищем новый русский Рай и тем временем вымираем как нация. Что делать? Как закончить эту русскую трагедию? "Самоедство и святотатство / У России в горле сидят..."
      По куняевским стихам конца семидесятых годов, по статьям, по дневниковым записям видно, как росло и осваивалось им самим русское национальное самосознание, как оформлялась и вела бои по всем фронтам русская партия в русской же литературе.
      Мы павших своих не считали,
      Мы кровную месть не блюли
      И, может, поэтому стали
      Последней надеждой земли.
      Ему было гораздо тяжелее, чем многим его соратникам из стана "тихой лирики" или же близкой по духу и гораздо более мощной "деревенской прозы". Тех еще спасала русская провинция, постоянная связь с подпитывающими их дух Матерами и Бердяйками, - подпитывающими даже своим разрушенным видом. Станислав Куняев со своей всеядностью хоть и пробовал тоже подключиться к ностальгической волне провинциализма, хоть и писал:
      Какой ценой моя душа спасет
      Остатки исчезающих явлений,
      Провинция, единственный оплот
      Моих сентиментальных впечатлений!
      но сам был все же как поэт сформирован столицей, городом, ему приходилось опираться не на "тихую мою родину", не на Матрену или Ивана Африкановича, а на литературу и историю, на идеологию русского патриотизма. Даже для "Нашего современника" в пору расцвета деревенской прозы он все еще был русский, но чересчур московский, чересчур своевольный поэт. И добирать ему приходилось, уже опираясь на национальную культуру, на русскую философскую мысль. Поэтому он не столько почвенник в творчестве своем, в жизненной позиции, сколько государственник, русский имперский поэт... Для почвенничества ему не хватало и чувства "малой родины". Бродяга по натуре, он все считал своим. И "голоса курско-орловской метели", и "все тот же ветер над Окой", и наши северные архангельско-вологодские края, и свою родную Калугу - все это родные просторы. А там и Ангара, и Тайшет, и горы Тянь-Шаня, так формируется скорее его природный империализм, нежели почвенничество, привязанное к родному краю. Очень уж рано "от своих переулков кривых / я ушел, как положено сыну, / и к великой столице привык..." Далее последовали десятилетия постоянных шатаний по всему имперскому пространству: "За плечами Тянь-Шань и Тайшет. / Двадцать лет я мотаюсь по свету. / Двадцать лет, а скончания нет, / и, наверное, славно, что нету..."
      Может быть, поэтому он скорее схож с Прохановым, нежели с Распутиным, характером своей острой боли после крушения державы. Это была уже их имперская Матера. Их утонувшая навсегда мечта, их исчезнувшая реальность.
      На родине- весенние туманы,
      И призрачные люди-великаны,
      Как тени, растворяются вдали...
      Закончилась большая эпопея.
      Ни злобы. Ни восторга. Ни трофея.
      А только влага да озноб земли...
      Даже при всем его эмоциональном рационализме и волевом напоре в постперестроечное, подлое для русского человека время, наступали у поэта минуты уныния, безверия, безнадежности...
      Зимний рассвет просочился
      сквозь занавес синью...
      Может, с эпохой прощаюсь.
      А может быть, с жизнью.
      Я насмотрелся и крови, и грязи.
      Довольно.
      Все отболело.
      И даже почти что не больно.
      Все отболело...
      А что напоследок осталось,
      Выпало, словно осадок,
      в такую усталость,
      Что неохота вставать,
      говорить, просыпаться,
      Что неохота на имя свое отзываться...
      И все-таки в итоге, когда поэт готов уже идти на свою Голгофу, готов согласиться с распятием своего народа, а заодно и себя, и своей поэзии, он прозревает, как последнюю истину, что "русские дороги / извернутся бросятся нам в ноги, / к Полю Куликову приведут..."
      ...К полю русской Победы. Во имя этого и не убирает свой меч в ножны поэт и гражданин Станислав Куняев. Во имя этой Победы все-таки и сегодня, как сорок лет назад, его "добро должно быть с кулаками...". Эта истина им уже выстрадана сполна...
      Плюнул. Выстоял. Дух закалил.
      Затоптал адский пламень ногами.
      Ну, маленько лицо опалил
      Словом, вышло добро с кулаками.
      Я иду - победитель огня,
      Предвкушаю - дружина моя
      От восторга и радости ахнет!
      Но шарахнулись вдруг от меня
      - Адским пламенем,
      шепчутся, - пахнет!...
      Юрий Кузнецов
      Кузнецов Юрий Поликарпович, поэт, родился 11 февраля 1941 года в станице Ленинградская Краснодарского края. Отец - кадровый офицер, погиб на фронте, мать - учительница. В 1965 году поступил в Литературный институт имени Горького, на семинар С.Наровчатова. В 1966 году в Краснодаре вышел первый сборник стихов "Гроза". В 1970 году окончил институт. Остался работать в Москве. В 1974 году в Москве вышел второй сборник "Во мне и рядом - даль". Сразу же был замечен столичной критикой. Вадим Кожинов заявил о рождении крупнейшего поэта, и это свое мнение никогда не менял. В 1974 году был принят в Союз писателей СССР. В 1976 году вышла книга "Край света - за первым углом". Спустя два года - "Выходя на дорогу, душа оглянулась". Оказал явное влияние на почти все следующее поколение поэтов. Работал в издательстве "Советский писатель", с началом перестройки перешел в журнал "Наш современник". Прекрасно знает как русское народное творчество, так и мировую культуру. Сам является одновременно ярчайшим национальным русским поэтом и поэтом мировых тем и сюжетов. К концу ХХ века выпустил более десяти сборников стихов. В последние годы обратился к библейской тематике.
      Лауреат Государственной премии России. Живет в Москве.
      ЗНАМЯ С КУЛИКОВА
      Сажусь на коня вороного
      Проносится тысяча лет.
      Копыт не догонят подковы,
      Луна не настигнет рассвет.
      Сокрыты святые обеты
      Земным и небесным холмом.
      Но рваное знамя победы
      Я вынес на теле моем.
      Я вынес пути и печали,
      Чтоб поздние дети могли
      Латать им великие дали
      И дыры российской земли.
      Юрий Кузнецов
      ПОСЛЕДНИЙ ОЛИМПИЕЦ
      Юрий Кузнецов - это не просто небожитель нашего поэтического Олимпа. На нашем Олимпе его можно было бы назвать Зевсом. Впрочем, он и похож частенько на Зевса, посылающего молнии на головы поверженных. Но нет, остановиться на таком понимании его олимпийства - значит, всего лишь включиться в некую литературную игру, воздать ему должное за все его труды. К счастью, и без меня воздается. О существовании Юрия Кузнецова, пусть со скрежетом зубовным, но не могут ни на минуту забыть ни патриоты, ни наши литературные либералы. Ох, как мешает он всей постбродской поэзии своим существованием! Объявили на весь мир после гибели Иосифа Бродского об исчезновении последнего солнца нашей отечественной поэзии. Собрались в темноте кучковаться по разным маленьким поэтическим каморкам, без единого литературного пространства, а такое возможно лишь тогда, когда нет в стране первого поэта, но из-за продолжающегося явления Кузнецова темноты не могут дождаться. Ибо поэзия Юрия Кузнецова продолжает исторгать из себя светоносные лучи, и никуда от них не спрятаться... Кстати, хочу как-нибудь написать параллель: Кузнецов и Бродский, любопытные темы для соприкосновений, даже по характерам своим. В Питере я знавал Бродского, в Москве знаю Кузнецова, будет что сравнивать...
      Но все-таки, говоря о Кузнецове, я имею в виду совсем иное олимпийство, уже без всяких аллегорий. Олимпийство во всей своей брутальной правдивости и первичности. Пожалуй, еще десять с лишним лет назад, задумавшись над стихами Юрия Поликарповича, я вдруг обнаружил, что он становится более понятен, когда его ставишь в совсем иную систему координат. Не только в систему нашей национальной сокровищницы русской поэзии, хотя и там ему место давно определено. Не только в координаты своего поколения или даже всего ХХ века, а в систему олимпийского классического измерения искусства, существующую еще со времен языческой Древней Греции и языческого Древнего Рима. И единицы поэтического времени, и отношение к образу, к пространству - все оттуда. От древнегреческих поэтических мифов и далее, сопрягая их с мифами кельтскими, германскими, финно-угорскими. "Где пил Гомер, где пил Софокл, / Где мрачный Дант алкал..." Через блистательное Возрождение, соприкоснувшись близко с Данте, и далее уже в наш древний славянский мир. Это совсем иная мировая традиция, иной подход к категориям времени и пространства. В русской поэзии, на мой взгляд, такими же несомненными олимпийцами были Гавриил Державин и Федор Тютчев. Нечто олимпийское чувствуется у Боратынского, у Иннокентия Анненского, у Блока, у позднего Заболоцкого. В этом понимании поэзии нет оценочной величины. Нет высокомерия, нет олимпийской братской поруки, отделяющей жителей такого Олимпа от поэтов иных традиций и измерений. Скорее есть трагизм заброшенного в наше земное пространство ХХ века одинокого небесного странника. Иногда поэт, как инопланетянин, не знает, что ему делать с окружающими, кому улыбаться, от кого отворачиваться... Иногда поэт явно тоскует, почему он не живет в том горнем мире своих соратников по олимпийскому измерению, какими силами он выброшен оттуда на грешную землю, низвержен с Олимпа.
      Воздух полон богов на рассвете,
      На закате сетями чреват.
      И мои кровеносные сети,
      И морщины о том говорят.
      ...........................
      Делать нечего! Я погибаю,
      Самый первый в последнем ряду.
      Перепутанный мрак покидаю,
      Окровавленным светом иду.
      Скажем, совсем иные понятия времени и пространства у Сергея Есенина и Николая Рубцова, у Некрасова и Гумилева, что ничуть не принижает их поэзию, но дает ей совсем иное звучание.
      В мое понятие олимпийства тем более не входит никакое спортивно-рейтинговое коммерчески-деловое псевдоолимпийство, столь знакомое нам по мировым Олимпиадам. Нет. Боги того величественного мифического Олимпа не рядились за право первенства, они все были первыми и первичными.
      Именно это олимпийство и придает поэзии Юрия Кузнецова высочайший трагизм, Трагизм во всем: в любви и в дружбе, в отношении к народу и к государству, в ощущении надвигающихся бед. В чем-то он сам со своим олимпийством - знак высокой беды.
      Но с предчувствием древней беды
      Я ни с кем не могу поделиться.
      На мои и чужие следы
      Опадают зеленые листья.
      Именно трагизм личности становится главным препятствием для восприятия его самого его же поэтическими соратниками. Тем более - трагизм, непонятый большинством, принимаемый за эпатаж. За провокацию, а то и за погоню вослед дешевой популярности. Обывательскому богемному мирку нет дела до того, что и сам поэт не волен быть иным, что он сам, как человек, мне думается, иногда сгибается под тяжестью своего креста.
      И с тех пор я не помню себя:
      Это он, это дух с небосклона!
      Ночью вытащил я изо лба
      Золотую звезду Аполлона.
      Кстати, звезда Аполлона, пронизывая все поэтическое пространство Кузнецова, позволяет делать низкое - высоким, обыденное - бытийным, пародийное - трагедийным. Казалось бы, иногда Кузнецов позволяет себе небрежные, затасканные глагольные рифмы, пересказывает анекдоты, утверждает тривиальные истины. Какой-нибудь поэтишко скажет: я тоже так могу. Так, да не так. Нет гравитации поэзии, нет того неведомого свиста, который отделяет незримой стеной обитателя Олимпа от даже весьма способных стихотворцев.
      Плащ поэта бросаю - ловите!
      Он согнет вас до самой земли.
      Волочите его, волочите,
      У Олимпа сшибая рубли.
      Если принять это олимпийство Юрия Кузнецова как образ его мысли, как его поэтическую систему, логичнее и понятнее становятся многие якобы несуразности в его стихах и выступлениях. Его подход к Пушкину, по сути перечеркнувшему поэтическое олимпийское мышление и определившего совсем иной путь развития для русской национальной поэзии. Его подход к сверстникам. Его отношение к женской поэзии. И даже его подход к нашему христианскому Богу. Путь Юрия Кузнецова к Христу - это сложнейший путь человека, знакомого с пантеоном олимпийских богов. Он вписал Христа в свою систему олимпийских координат времени и пространства, добра и зла, победы и поражения. Но в итоге (а это важнее всего!) он пришел именно к православному пониманию Бога и человека. Он через олимпийское мироощущение пришел к живому Христу. Не к книжному, не к иконописному, а к Христу, живущему в простодушных душах обыкновенных мирян, - к Христу, понятному простому человеку. В конце концов, поэма Юрия Кузнецова "Путь Христа" - это еще один народный апокриф.
      В поэзии Юрия Кузнецова всегда сосуществуют олимпийская высота и какая-то простая брутальная реальность. И потому его любимые герои, а может быть, и прототипы героев - это или титаны, как он сам, поверженные на землю, или простодушные русские мужики, добры молодцы из сказочной, еще дохристианской Руси. Когда он пишет про поражение титана:
      Твое поражение выше
      Земных и небесных знамен,
      Того, кто все видит и слышит,
      Того, кто горами качает,
      И даже того, кто все знает,
      Но все-таки ты побежден...
      он пишет и о себе самом, вознесенном силою таланта в титаны, но и побежденного той же самой ему неведомой божественной силой, а потому вознесенном в величие, но постоянно смятенном и угрюмом, удрученным увиденным на земле столь многочисленным человеческим злом, войнами, людской несправедливостью. Отсюда и ощущение тотального одиночества поверженного титана: "Одинокий в столетье родном / Я зову в собеседники время", или еще сильнее: "Я в поколенье друга не нашел". Он простодушно бросает вызов всем, не понимающим его горнее пространство разреженного воздуха вершин:
      Как он смеет! Да кто он такой?
      Почему не считается с нами?
      Это зависть скрежещет зубами,
      Это злоба и морок людской.
      Хоть они доживут до седин,
      Но сметет их минутная стрелка.
      Звать меня Кузнецов. Я один.
      Остальные - обман и подделка.
      Я не вижу здесь никакого эпатажа, скорее горечь титана, потерявшего свой Олимп и одиноко бредущего неузнанным среди своих современников: "Слышал Гомера, но тот оборвал свой рассказ..."
      Юрий Кузнецов сам размышляет о загадке мирового зла: "Это только злобу у нас не принимают даже на уровне обыденного сознания, а зло - оно обаятельно... Корни зла тоже пронизывают человеческий характер. Но уходят они еще глубже, к самому Сатане, к мировому злу... В отличие от злобы, зло привлекательно. Вспомним "Потерянный рай" Мильтона... А это же - апофеоз Сатаны! Потом пошло-поехало... байронизм,.. а у нас - лермонтовский "Демон", "Элоа" Случевского..."
      Демоны мирового зла навещают и олимпийское пространство Юрия Кузнецова.
      Оттого ты всю жизнь изнывал,
      От томления духа ты плакал,
      Что себя самого познавал,
      Как задумал дельфийский оракул.
      Одиночество духа парит,
      Разрывая пределы земные,
      Одиночество духа творит,
      Прозревая уделы иные...
      Как уйти от этого привлекательного зла, заманивающего в свои глубины и высоты, тягающегося с самим Богом? Как уйти от предтечи свободы? От прометеевских искушений? Демоны превращают в зло любое бытие:
      Всяко им было, платили и кровью.
      Хмуро глядело на них
      Духом высокое средневековье.
      Хмуро глядит и сей стих.
      И только молодец-простолюдин, сказочный герой из русского фольклора, гол как сокол, в простоте своей не стал копаться в адских секретах, а сразу же отринул их. Вот это и есть самый утопический герой поэзии Юрия Кузнецова. То, о чем всегда мечтается, былинный богатырь, живущий на нашей с вами сырой земле. Русский мужик.
      Птица по небу летает,
      Поперек хвоста мертвец.
      Что увидит, то сметает,
      Звать ее: всему конец.
      Птица ада, это исчадье зла, поражает страны, народы, сметает горы: "И горы как не бывало / Ни в грядущем, ни в былом". Лишь мужик невозмутимо сидит на пригорке. И ничто его не берет, не страшна ему мертвечина.
      Отвечал мужик, зевая:
      - А по мне на все чихать!
      Ты чего такая злая?
      Полно крыльями махать.
      (Кстати, всегда поражает смелость образов у Юрия Кузнецова. Так и видишь картины Павла Филонова, или Сальвадора Дали, или уж, на худой конец, Петрова-Водкина, но только не передвижников. Да и в поэтическом ряду ХХ века напрашиваются совсем иные имена, нежели его сверстник Николай Рубцов. Скорее ранний Заболоцкий и Хлебников. Скорее Гарсиа Лорка и Поль Элюар. Впрочем, это все касается лишь видимой сюрреалистичности и фантасмагоричности иных образов Юрия Кузнецова, внешних примет его несомненно авангардной поэзии. Но , мне кажется, его стилистика не связана напрямую с его же трагедией поверженного титана. Тут уже другое бытийное).
      Мужик, Илья Муромец, Иванушка, русский солдат - эти утопические герои Кузнецова, кстати, не всегда во всем обаятельные, с ленцой, с неким равнодушием и сонливостью, но в них-то и заключена, по мнению поэта, сила славянского мира. А все остальное - лишняя суета, интеллектуальные упражнения, игры мелких бесов, не более. Ищет поверженный с Олимпа титан на земле свое место и не находит. Боги Олимпа с какой-то неведомой, мистической целью выпустили его на землю. Вся его поэзия - это ответ на вопрос, что делать олимпийцу среди людей. Может, это через все двухтысячелетие путь олимпийских богов к осознанию Христа? От прометеевского богоборчества к признанию великой христианской миссии?
      Я вынес пути и печали,
      Чтоб поздние дети могли
      Латать им великие дали
      И дыры российской земли.
      Мне думается, лишь сейчас Юрий Кузнецов обретает искомое спокойствие, обретает путь к Богу и дает своим читателям, простым русским людям, живое ощущение истинности Христа. Пусть фарисеи и саддукеи ищут в поэме привычную для поэта вольность и призраки демонизма. Демоны отстали от поэта. Не выдержали испытания его трагическим холодом. Бесы перемерзли на той высоте, куда добрались на плечах поэта.
      Вот и оказывается со всех точек зрения: и формальной, и эстетической, и демонической, и духовной, - что изначально последний олимпиец ХХ века Юрий Кузнецов был обречен на одиночество, сколько бы его поклонников, соратников и бражников ни сидело рядом. Это тоже часть его трагедии. И вряд ли эту участь одиночества поэт принимает с радостью и охотой. Он говорит: "Впервые трагическим поэтом меня назвал критик Александр Михайлов. Всегда и везде я одинок, даже в кругу друзей. Это верно. Сначала мне было досадно, что современники не понимают моих стихов. Даже те, которые хвалят. Поглядел я, поглядел на своих современников, да и махнул рукой..."
      Мне-то кажется, дело не в непонимании его стихов и тем более не в некоей мифической недоданности славы. За шумом стадионов Кузнецов сам никогда не тянулся и даже чужд был всяческой эстрадности, а о понимании его стихов читателями всегда можно поспорить, ибо еще вопрос, понимает ли сам Юрий Кузнецов иные из своих глубинных сокровенных стихов. То, что открывается ему с олимпийского пространства во всей полноте, может быть, даже недоступно сознанию человека. Это лишь усиливает трагичность и одиночество поэта.
      Там, на олимпийском пространстве, плох он или хорош, но живет в ладу и с Гете, и с Данте, и с Петраркой. Здесь, на грешной земле, у него собеседник, пожалуй, был один, и тот совсем недавно скончался, не дожив две недели до юбилея Кузнецова. Поэт признавал, пожалуй, равенство Вадима Кожинова. Равенство не поэтическое или критическое - нет, равенство олимпийских небожителей.
      За горизонтом старые друзья
      Спились, а новым доверять нельзя.
      Твой дом парит в дыму земного шара,
      А выше Дионисий и гитара,
      И с книжной полки окликает Рим:
      - Мементо мори, Кожинов Вадим!
      Смерть, как жена, к другому не уйдет,
      Но смерти нет, а водка не берет.
      Душа верна неведомым пределам.
      В кольце врагов займемся
      русским делом.
      Нас, может, двое, остальные - дым.
      Твое здоровье, Кожинов Вадим.
      Место первого поэта России, которое по праву заслужил Юрий Кузнецов, принесло ему больше печали и новых тревог, чем душевного спокойствия. В конце концов, он изначально выбрал наиболее трудный путь. А еще вернее, пошел по пути, определенному судьбой. Не было бы войны, не было бы такого Кузнецова. Не было бы гибели отца, трагедии безотцовщины, не было бы и удивительных строк, открывших России и миру такого Кузнецова. Как быстро это стало уже классикой:
      Шел отец, шел отец невредим
      Через минное поле.
      Превратился в клубящийся дым
      Ни могилы, ни боли...
      .....................
      Столб крутящейся пыли бредет.
      Одинокий и страшный.
      С тех пор с ним всегда в поэзии образ дыма, образ пыли - образ отца, образ смерти, образ внезапной пустоты. "Отец! - кричу. - Ты не принес нам счастья! / Мать в ужасе мне закрывает рот". Получается, что гибель отца дала нам такого поэта. Изначальная точка отсчета поэзии Кузнецова - в его личной трагедии. "Вот он встает, идет, еще минута - / Начнется безотцовщина сейчас!/ Начнется жизнь насмешливая, злая / Та жизнь, что непохожа на мечту.../ Не раз, не раз, о помощи взывая, / Огромную услышу пустоту". Страдания и гибель перерастают в энергию будущих поколений, будь это дети 1937 года, будь это дети фронтовиков. Отсюда уже и знаменитое: "Я пил из черепа отца / За правду на земле, / За сказку русского лица / И верный путь во мгле..." После гибели осталась лишь мгла, и уже самому Юрию Кузнецову нужно было выбирать свой русский путь. Земля все былое забыла. Забыли и сверстники, многие из них. Ощущение трагичности обострилось в Москве, в буреломе событий, в жизни на пределе. Как бы ни любил поэт родную Кубань, как бы ни клялся ей в верности, но, думаю, не было бы той Москвы шестидесятых, семидесятых годов, не было бы Кубы с острым предчувствием предстоящей атомной войны - не было бы и соприкосновения Юрия Кузнецова с тем Олимпом, на который он оказался вознесен. Был бы обыкновенный традиционный неплохой поэт, не более.
      Там на Кубе он, мальчишка с автоматом в руках, всерьез собирался повторить подвиг отца.
      Я погибну на самом рассвете,
      Пальма Кубы меня отпоет.
      Командиры придут попрощаться,
      Вытрет Кастро горошины с глаз.
      Как мальчишка, заплачу от счастья,
      Что погиб за народную власть.
      Трагичность дала поэту и выход в космос, вывела на вселенский простор. Уже в силу всей своей поэтической системы, он вначале стал всемирным поэтом, поэтом мирового пространства, а уже затем, в разговорах и спорах с Вадимом Кожиновым, постигая в себе русскость, а в судьбе отца и в своей судьбе особый русский путь, он с олимпийского мирового пространства скорее вернулся на нашу землю, в координаты русской поэзии. Такое случалось в России не раз, с ранними славянофилами, выходцами из германских университетов, с Федором Тютчевым. Это не путь Николая Рубцова, поэтического друга и поэтического соперника, идущего от деревенской околицы ввысь, неся в себе образ песенной Руси. Это путь изначально всемирного поэта в свою национальную нишу. Возвращение блудного сына, затерявшегося в олимпийских просторах. С собой он в нашу национальную сокровищницу принес и Данте, и Шекспира, и священные камни европейских святынь. "Отдайте Гамлета славянам!" Он уже наш, он сегодня непонятен англичанам и датчанам, а русским его рефлексия, его приглушенные рыданья роднее всех родных. И русский "Гамлет шевельнулся / В душе, не помнящей родства". И Юрий Кузнецов присваивает России, присоединяет к русской культуре немецкие и скандинавские мифы и предания, поэзию кельтов, французскую вольность Вийона:
      Мы поскачем во Францию-город
      На руины великих идей.
      ...........................
      Но чужие священные камни,
      Кроме нас, не оплачет никто.
      Его мрачный Дант - это уже русский Дант, его Гомер - это уже русский Гомер. С достоевской всечеловечностью он не присоединяет провинциальную Россию к цивилизованному миру, а присоединяет к России всю мировую культуру. С простотой милосердия он былых врагов превращает в заклятых братьев, отрицая битву идей, он создает единый мир знаков и символов, образов и мифов.
      Отправляясь к заклятым врагам,
      Он пошел по небесным кругам
      И не знал, что достоин бессмертья.
      В этом мире, где битва идей
      В ураган превращает людей,
      Вот она, простота милосердья!
      Вот такая, вбирающая в себя все милосердие и доброту, простая и голая славянская душа становится центром его олимпийского поэтического простора. Зевс переместился в Россию с ее кондовыми снами, с провалами в прошлое и с забегами в будущее. Его славянин то спит сто лет подряд, невзирая на копошащихся вокруг европейских человечков, то вырываясь из истории по-петровски или по-сталински опережает все развитие мира.
      Качнет потомок буйной головою,
      Подымет очи - дерево растет!
      Чтоб не мешало, выдернет с горою,
      За море кинет - и опять уснет.
      И не поспоришь - так все у нас и происходит. Поэт не придумывает, не восхваляет - он дает концепцию нашей жизни, ее стратегический замысел. Образы его России всегда мифологичны и фольклорны, даже если это создаваемый им лично миф, творимый им фольклор. Он мог бы вполне спокойно существовать и в дописьменный период, чего не скажешь о большинстве иных даже высокоталантливых сверстников. Потому он и первичен, что живет в пра-слове, в устном слове, и мог бы варварам в козлиных шкурах творить их мифы. Дописьменной поэзии не нужны были детали, предметные признаки, и потому у Кузнецова никогда не найдем ни ландшафтных, ни бытовых подробностей. Как говорит сам поэт: "Я в людях ценю то, что есть в них от вечного, непреходящего. Да и не только в людях. Например, можно любить Европу-женщину - абстрактно, а можно по-человечески, как героиню бессмертного мифа, быть, так сказать, соперником Зевса... проблему времени снять... Людей ты в понятие не вместишь. Они шире и глубже любого понятия. В образ - может быть, и вместишь. В символ - тем более". И потому его поэзия - всегда поэзия символов, о чем бы Кузнецов ни писал. Свое время он чувствует лишь как видимую вершину айсберга. И всегда старается вместить подводную, глубинную суть вещей и людей, событий и мыслей. Для него простой человек - всегда мудрый человек. Мир его подробностей - вне быта, это сапоги повешенного солдата, идущие мстить сами по себе, это череп отца, по-шекспировски дающий ответ на тайну земли, это младенец, вырезанный из тела матери, чтобы потом стать Сергием Радонежским... Деталь уплотненная, обобщенная до символа.
      Он и в лирике своей, в самой интимной и смелой поэзии мыслит символами, он видит в женщине, в возлюбленной, в жене ее древний смысл, ее сокровенное знание, вложенное Богом. "О древние смыслы! О древние знаки! Зачем это яблоко светит во мраке?" И на самом деле, не виден ли в любой из женщин тот древний жест Евы, срывающей запретное яблоко? Даже если ее толковать лишь как искусительницу, это никак не принижающее, не унижающее, хотя и сомнительное толкование, ибо всегда рядом с женщиной-искусительницей стоит знак и женщины-матери, и как один знак отделить от другого? И как стать матерью, не став на путь любовного греха? Скорее женщина в поэзии Кузнецова чище и вернее мужчины. И в преданности человеку видна не рабская зависимость, а идея служения. Если честно, я восхищаюсь самими образами кузнецовской любовной лирики.
      Ты выдержал верно упорный характер,
      Всю стер - только платья висят.
      И хочешь лицо дорогое погладить
      По воздуху руки скользят.
      Восхищаешься женской преданностью и возмущаешься этим "упорным характером", способным лишь примитивно покорять и завоевывать. И так в каждом стихотворении - не мелочи сюсюкающих подробностей, а целая вселенная любви. А если и бой, то бой на равных: "Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться / Над тем, что говорил тебе: люблю". И вот два мира встречаются вновь, равных, но разных:
      Ты женщина - а это ветер вольности...
      Рассеянный в печали и любви,
      Одной рукой он гладил твои волосы,
      Другой - топил на море корабли.
      Как творец символов, Кузнецов - философ и мыслитель, но как поэт дописьменной поры, поэт первичных смыслов, он не приемлет философскую лирику. Это тот самый случай, когда мухи отдельно, а котлеты отдельно. В любви ли, в политике, в которую он не боится заглядывать, в гражданском бытии своем он противопоставляет банальному миру бессмысленных аллюзий и интриг мир высокого, но неизменно трагического бытия. Бытие манит в бездну. Он стремится к бездне, но никогда не поглощаем ею, ибо в бездне мирового простора он просматривает и лучи русской Победы. Там, где другие цепенеют от страха и растворяются в небытии, русский мир Юрия Кузнецова лишь стоически крепнет, как символ мирового духа.
      Я скатаю родину в яйцо.
      И оставлю чуждые пределы,
      И пройду за вечное кольцо,
      Где никто в лицо не мечет стрелы.
      Раскатаю родину свою,
      Разбужу ее приветным словом
      И легко и звонко запою,
      Ибо все на свете станет новым.
      Многим такое видение родины покажется космополитическим. Но ведь никто не просит понимать кузнецовские образы в примитивно пространственном выражении. А вот перенести Родину, как не раз и бывало, через столетия татарщины, через лихолетья смутного времени, через комиссарство и интернационализм, через ельцинское проклятое десятилетие, чтобы потом раскатать в новом времени, достигнуть нового могущества,- это уже символика Юрия Кузнецова. Равнодушие его и его героев к событиям - всегда показное, с народной хитринкой. Он не отворачивается от гримас времени, не чужд политике и всегда последовательно утверждает державность поэтического мышления. Любая великая поэзия по Кузнецову - державная поэзия. "Голос государства слышали и Державин, и Пушкин. И Лермонтов, и Тютчев, и такие поэты в прозе, как Гоголь и Достоевский... Нам ли об этом забывать?.. В шуме водопада Державин слышал эпическую мощь государства. Лермонтов создал не только Печорина, но и Максима Максимовича. Но еще раньше Лермонтов писал: "Полковник наш рожден был хватом, / Слуга царю, отец солдатам..." "Слуга народа" - уточнил Исаковский, автор великого стихотворения "Враги сожгли родную хату"... И поэт должен слышать голос державы. Ибо, по слову того же Блока, тот, кто прячется от этого голоса, разрушает и музыку бытия".
      Поэтому сам Кузнецов добровольно в период нынешнего поглощения видимого на поверхности литературного процесса фальшивыми либералами и любителями метафорических пустот ушел в подземный мир национальной поэзии, игнорируя и новейшее сетевое рапповство космополитических варваров виртуальной реальности, сетевое рабство мелкоскопических поэтиков и поэтессиков. Стал первым поэтом русской диаспоры внутри России. Но и в этом добровольном заточении, не прельщаясь мнимой свободой и приманками грантов Сороса и премий Букера, Юрий Кузнецов, может быть, сделал свой высший шаг. И он уже не поэт какого-то круга, и ему уже нет дела до примитивного заговора молчания либеральствующих окололитературных лакеев. Пусть себе молчат. А он себе идет и идет. И его новый внутренний двигатель - это путь, заповеданный нам Христом. Ему по этому новому пути идти неимоверно труднее, чем другим, легко прыгающим из атеистического виршеплетства в неофитство кликушества. "Но горный лед мне сердце тяжелит. Душа мятется, а рука парит". Олимпийский ветер смирился перед Царством Небес
      ным. Смиримся и мы перед его поэтическим подвигом.
      Отговорила моя золотая поэма.
      Все остальное
      и слепо, и глухо, и немо.
      Боже! Я плачу и смерть отгоняю рукой.
      Дай мне смиренную старость
      и мудрый покой.
      Николай Рубцов
      Рубцов Николай Михайлович, поэт. Родился 3 января 1936 года в поселке Емецк Архангельской области, погиб 19 января 1971 года в Вологде. Отец погиб на фронте, политработник, мать умерла, когда Рубцову было шесть лет. С 7 до 14 лет воспитывался в детском доме села Никольское Вологодской области. В 1950 году закончил Никольскую школу-семилетку, затем поступил в лесотехнический техникум в Тотьме. Успел поработать на тралфлоте, служил на Северном флоте. Уже там писал стихи и печатался во флотских газетах. После демобилизации работал в Ленинграде на Кировском заводе. Ходил в литературное объединение. В 1962 году поступил в Литературный институт. Сблизился с С.Куняевым, В.Соколовым, А.Передреевым, В.Кожиновым. Из Литературного института то исключали за проступки, то восстанавливали, но авторитет поэта рос уже в те годы. С 1964 года - автор журналов "Молодая гвардия", "Октябрь", "Юность" и др. В 1965 году выходит в Архангельске книга стихов "Лирика", а в 1967 году в Москве "Звезда полей". Был принят в Союз писателей России, получил квартиру в Вологде. В 1969 году вновь в Архангельске выходит книга "Душа хранит", и вскоре в Москве - последняя прижизненная книга "Сосен шум". Налаживалась жизнь, слава поэта уже при жизни, особенно благодаря усилиям Вадима Кожинова, крепла с каждым годом, и вдруг - такая трагическая гибель от руки женщины, поэтессы Людмилы Дербиной. Убит женщиной, которую собирался назвать женой. Поэт как предвидел: "Я умру в крещенские морозы..." Похоронен на Вологодском кладбище. Прекрасный памятник поэту в Тотьме поставлен Вячеславом Клыковым. Его лучшие стихи уже давно вошли в русскую классику, наравне с Сергеем Есениным и Федором Тютчевым.
      ТИХАЯ МОЯ РОДИНА
      В.Белову
      Тихая моя родина!
      Ивы, река, соловьи...
      Мать моя здесь похоронена
      В детские годы мои.
      - Где тут погост? Вы не видели?
      Сам я найти не могу.
      Тихо ответили жители:
      - Это на том берегу.
      Тихо ответили жители,
      Тихо проехал обоз.
      Купол церковной обители
      Яркой травою зарос.
      Тина теперь и болотина
      Там, где купаться любил...
      Тихая моя родина,
      Я ничего не забыл.
      Новый забор перед школою,
      Тот же зеленый простор.
      Словно ворона веселая,
      Сяду опять на забор!
      Школа моя деревянная!..
      Время придет уезжать
      Речка за мною туманная
      Будет бежать и бежать.
      С каждой избою и тучею,
      С громом, готовым упасть,
      Чувствую самую жгучую,
      Самую смертную связь.
      Николай Рубцов, 1964
      НЕОЖИДАННОЕ ЧУДО
      РУБЦОВА
      Николай Рубцов естественен в русской классической поэзии.
      Рубцов неожидан и с трудом вписывается в поэзию своего поколения. Среди поэтов-шестидесятников он кажется неким классическим анахронизмом. Евтушенко и Ахмадулина, Вознесенский и Окуджава спешили вперегонку за своим временем, подстраивались под ту или иную эпоху. Николай Рубцов подпитывался от животворных корней народной культуры и потому был более сокровенен и невосприимчив к суете времени. Вот потому его срезали под корень как ненужного прогрессу - так же, как срезали раньше Сергея Есенина и Павла Васильева.
      Николай Рубцов - мой земляк, с того русского Севера, который в эпоху крушения русской духовности сумел стать удерживающим центром. Не случайно именно русский Север породил еще одно уникальное явление культуры XX века деревенскую прозу, от Федора Абрамова до Владимира Личутина. Север сохранил миру русский эпос. Может быть, потому его нынче держат в таком запустении, что боятся - вдруг какой-нибудь Илья Муромец вырвется из недорубленных северных лесов?!
      Судьба Николая Рубцова - это и судьба русского Севера. Сиротство, детдомовщина, отрыв от корней - на это в какой-то мере были обречены все русские люди. Таким, как Николай Рубцов, досталось поболе всех. Сиротство никого не украшает. Не вина это, а большая беда, грусть неизлечимая. Окунувшись с детства в мир зла, насилия, грубости, одиночества, трудно обрести стабильность и уравновешенность. Потому именно детдомовец Рубцов так обостренно описал в своих стихах тихие радости деревенского лада, что сам был их лишен, наблюдал за ладом из угрюмых окон деревенского приюта. Из той же детдомовщины - метания и неуравновешенность Виктора Астафьева, Владимира Максимова. Оттуда же неизбывная тоска по дому, по оседлости и в то же время неумение жить в доме, в оседлости, кочевое сознание. Валентин Распутин или Василий Белов, при всей видимой близости к Николаю Рубцову, воспринимают мир совсем по-иному.
      Как же ненавидел свою неустроенность, свою кочевую поэт! Своими светлыми лирическими стихами он отрицал свое пьянство, свой неуют, свое сиротство. Он, может, даже неосознанно бросил свой мощный вызов тем силам, которые обрекли его Россию на бездуховность и бездумность.
      Россия, Русь! Храни себя, храни!
      Смотри, опять в леса твои и долы
      Со всех сторон нагрянули они,
      Иных времен татары и монголы...
      Вся сегодняшняя Россия похожа на Колю Рубцова, в шарфике, в драном пальтишке мечущегося в поисках своего угла. Вроде бы обрел, нашел пристанище, кончилось великое кочевье... Жена, дом... Оказалось, подмена. Вместо жены - женщина, вместо дома - квартира. Здесь и ждала его смерть, жуткая, жестокая. Неужели такая судьба ждет и Россию? Неужели эти "иновременные татары" сумеют расправиться со все еще святой Русью? Пусть в рубищах, пусть в корчах от насланных болезней, но непоколебимо святой, как был святым, высокодуховным, чистым и сам Николай Рубцов при всех своих сиротско-кочевных выходках. Благополучный синклит поэтов
      сверстников уступал Родину, отказывался от своей жертвенности. Бог выбрал Николая Рубцова и не ошибся. Кто из нынешних благополучных бросит в него камень?
      Глубинная русская духовность, подземная Русь даже не отзывалась на все быстротекущие российские перевороты и была права. В этом ее победность, ее русский менталитет. Сквозь сражения и поражения, сквозь космодромы и полигоны, участвуя во всем этом, она одновременно и царит над этим:
      Мир такой справедливый,
      Даже нечего крыть...
      - Филя, что молчаливый?
      - А о чем говорить?..
      Совершенная и простая форма его стихов созвучна русской душе. Поэтому после Есенина он стал вторым в столетии таким же народным поэтом. Увы, и судьбы их в чем-то повторились. Николай Рубцов писал о своем старшем собрате:
      Да, недолго глядел он на Русь
      Голубыми глазами поэта.
      Эти строчки оказались пророческими и для него самого. Но жива и будет жить его неожиданная для нашего скомканного времени классическая поэзия. Неожиданное чудо Рубцова спасительно для всей русской культуры.
      Валентин Сорокин
      Сорокин Валентин Владимирович родился 25 июля 1936 года на хуторе Ивашлак Зилаирского района Башкирии. Поэт, публицист. После окончания профтехучилища около десяти лет работал крановщиком мартеновского цеха на Челябинском металлургическом заводе. Учился в горно-механическом техникуме и на Высших литературных курсах при Литературном институте. Работал в журналах "Волга", "Молодая гвардия", в издательстве "Современник". Первая книга стихов вышла в Челябинске в 1960 году. Своим литературным учителем считает Василия Федорова. Автор многих книг стихотворений и поэм. Лауреат премии Ленинского комсомола. Член Союза писателей СССР с 1962 года. Проректор Литературного института. Сопредседатель Союза писателей России. Живет в Москве.
      РАССТРЕЛ В ЕКАТЕРИНБУРГЕ
      Подписал решение о расстреле царской семьи
      Председатель исполкома
      Уральского совета
      Белобородов А.Г. (Янкель Вайсбарг)
      Бил в лицо императора жуткий еврей,
      Из тяжелого бил, по глазам, револьвера.
      Мать кричала, всходила багровая эра,
      Пули прыгали, раня детей, не зверей.
      И наследник-сынишка кровавил полы,
      Вместе с сестрами плыл
      в преисподню мирскую.
      Троцкий реял в Москве?..
      Раствориться рискуя,
      Бриллианты на мертвых сверкали
      из мглы...
      За вагонами золота и серебра
      Торопились Юровские и Микояны,
      Кровью дедов до одури сыты и пьяны,
      Не сулящие правнукам нашим добра.
      И недаром среди запредельных крамол
      Есть крамола-молва,
      слышать это не внове:
      "Иудейскому богу-жрецу Иегове
      Кровь царевича подана прямо на стол!"..
      О, Россия, тебя замордует садист,
      С бороденкой,
      грязнее исшарканной швабры,
      Нас он держит сегодня,
      схвативши за жабры,
      В звездах чудится плач,
      в поле кружится лист.
      Царь с просверленной красною дыркой
      во лбу
      Через время бредет... Каменеет царица...
      Вон собаки конвойных...
      Меж ними струится
      Трасса крови
      палач захлебнулся в гробу.
      Пропадает народ, как под зноем трава.
      Как солома течет, пепелится, как вата,
      Если здесь Революция не виновата,
      Значит, каждая пуля повсюду права.
      Потому и от Смольного до Колымы,
      Изымая, дробя кимберлитовы руды,
      В мерзлых ямах, седей,
      чем алмазные груды,
      Мы лежим укокошены бандою, мы!..
      Валентин Сорокин
      ВЕК РУССКИХ ТРАГЕДИЙ
      Беседует Владимир Бондаренко
      Владимир Бондаренко. Валентин, ты - человек XX века. Как ты оцениваешь свой век?
      Валентин Сорокин. Вопрос для меня неожиданный, и знаешь почему? Я каждый день об этом думаю, но ни разу меня никто не спросил. И если я резко отвечу, не обижайся и ты на меня. Я считаю, что XX век - век-убийца моего родного русского народа. Почему? Ты посмотри, как началось с революции 1905 года, так до конца века одни войны, революции и репрессии, без передыху, ни конца, ни края нет. Наши с тобой, Володя, родители и старшие братья прошли по две-три войны. Как тут можно было уцелеть народу и его культуре, его быту и традициям? Сначала одна революция, потом Первая мировая война, другая революция, гражданская война, война с финнами, коллективизация, белокитайцы, потом японцы, Вторая мировая война, небольшая передышка и потом Афганистан, перестройка, Чечня и все горячие точки... Мною и тобою уважаемый писатель Иван Шевцов прошел три войны. Эта чисто истребительная стезя нашего народа длилась, как бесконечная эпопея, весь век. Меня раздражает, когда говорят, что, мол, не надо обманывать, на Соловках не пять тысяч расстреляли, а пятьсот человек, на Колыме не один миллион умер, а семьсот тысяч. А я думаю: "Ну, как не стыдно, ведь это же не мухи сидели. Твои отцы и деды, ни в чем не повинные. Исчезли же целые слои русского населения, да еще какие - купечество, дворянство, священники и все крепкие крестьяне. Если мы коснемся того, почему мы так поредели, то и увидим, что XX век воистину - век-убийца русского народа... Ни один народ так не истреблялся, как наш. Оттого и рухнула великая держава СССР. Нельзя говорить постоянно о Сталине. Это вызывает у людей невольную ревизию своего пути. А наш путь - только кровь и кровь. Вот поэтому, интуитивно боясь новой крови, наша женщина перестала рожать. Почему таким многомиллионным-то стал народ русский? Потому что он умел рожать и беречь детей. До десяти-пятнадцати детей рождалось даже в наших северных российских семьях. Теперь же рождаемость катастрофически падает, и мы становимся страной стариков. Пополняемся лишь за счет других народов. Я люблю свой народ, поэтому я не могу не уважать, не любить и все другие народы. Но как же так - из-под ног наших уходит наша родная земля, исчезает с земли с каждым годом на миллион народ русский, и все молчат. И о русской проблеме даже у нас в России, в нашей же Думе нельзя сказать ни слова - обзовут фашистом.
      В. Б. Валентин, во многом соглашаясь с тобой, вот о чем хочу спросить. На самом деле жертвы среди нашего с тобой, русского, народа были колоссальные. Но ведь одновременно в этом ХХ веке было столько великих побед. И мощь России именно в ХХ веке была тоже колоссальной. Как соединить эту истребительность и величие? Нет ли в этом какого-то противоречия? На крови была построена великая цивилизация, великая наука, великая культура... Ты обвиняешь советскую цивилизацию в этой гибели русского народа?
      В. С. Я не только не являюсь человеком, не уважающим советскую цивилизацию, а считаю себя ответственным за советскую власть человеком. Я считаю, вот в чем была наша огромная ошибка. Мы отказались от нашей православной веры. В конце жизни Иосиф Сталин начинал понимать эту трагедию. Мало кто знает о его последней беседе с патриархом. Патриарх приехал к нему вечером, а уехал утром. О чем они проговорили столько времени? Он же очень уважал патриарха Алексия, награждал его. Удивительные отношения были между ними. И все было нацелено на то, чтобы возродить, пополнить наш народ. Казалось, что кончился истребительный период и впереди нас ждет только возрождение. А получилось после него вот что: опять при Хрущеве стали бить по Православию, народ русский стали посылать то в Казахстан на целину, то на все стройки и в Средней Азии, и в Закавказье, и даже в Прибалтике. Все - за счет русского народа, его разбросали по всем республикам, шла сплошная вербовка. Потом вот эти общежития. У нас до сорока лет люди жили в общежитии. Какая же семья будет? Я сам в общежитии жил металлургического завода, знаю, что это такое. Мы все говорили о будущем, говорили о грядущем: помогать Корее, помогать Китаю. Кому только мы не помогали, где только нет наших могил, а свой народ тем временем вымирал, и главное, дух у него падал. Национальное самосознание выветривалось. Вы посмотрите наши деревни. Ведь мы не Германия, мы не Польша - мы имеем огромную территорию. У нас должны быть многолюдными наши хутора и деревни... Ну, хорошо, я согласен, уже после перестройки этот самодур Ельцин окончательно доконал, разорил и деревню и город, а двадцать лет, тридцать лет назад мы, поехав по нашей русской деревне, не увидели бы разорения? Не увидели бы старух, похожих на кособокие избы, и избы, похожие на этих старух? Только по нашему Уралу ты поедешь - у нас только вдовы да вдовы. У нас стариков на завалинках не увидишь. Значит, надо было думать в советское время и о русском народе, и о русской деревне. Только вперед и вперед гнали. И - давай коммунизм! А за счет кого? Только за счет нашего народа. Многие народы похоронили лучших своих сынов: татары, узбеки, буряты - все это правильно! Но если верно, что русские люди - скрепы, которые держат всю великую державу, то нужно было думать, в первую очередь, и о них. Не делая этого, мы многое потеряли. Более того, в русском народе мы настолько вытравили национальное чувство, национальное самосознание, принадлежность к русскому, что на наших глазах он перерождается отнюдь не в лучшую сторону. Это становится катастрофой. Узбеки, татары, якуты: у них каждый - человек. Я столько изъездил по стране, всю жизнь свою вел отделы национальной литературы: в "Молодой гвардии", в "Современнике", в Правлении Союза писателей России. Понимаете, встречаюсь с якутом, он говорит о своем народе, как о частице самого себя. Он его ухом слышит, сердце вместе стучит, совесть у них едина, заботы у них едины. Встречаюсь с русскими боятся даже говорить, что они русские. Должна работать печать, театр, телевидение, чтобы возродить наш национальный дух, возродить семью, возродить самоуважение народа. У нас же все наоборот. Одни издевательства и насмешки. В каком бы народе потерпели это?! Более того, если бы мы не были страной с разрушенными храмами (когда я детей возил, я глаза им закрывал, чтобы они не смотрели на разрушенные храмы, на эти сбитые кособокие кресты), а были бы храмовой державой, храмовым неразрушенным народом, - мы бы это телевидение и все эти издевательские передачи в миг бы изменили. Ты посмотри, Володя, посмотри, друг мой, на мальчишек. Я хожу по деревенским школам и вижу - ведь у нас есть девяти-одиннадцатилетние алкоголики. Мы пиво внедряем так, как мать молоко не внедряла. Мы заткнули совесть, заткнули национальное самосознание, заткнули здоровье - пивом, водкой и неуважением ко всему русскому народу.
      В. Б. Валентин, все-таки получается, что, строя великую цивилизацию, мы сами надорвались? Но почему наш народ так смиренно переносил все эти тяготы и не шел на явное сопротивление, а смирялся и глотал все унижение? Ведь правильный упрек: вы говорите, что разрушены храмы, а кто же виноват? Тот же еврей и скажет: у нас вот в Израиле синагоги и даже ваши православные храмы не разрушают, а у вас разрушают. Кто же вам виноват? И ведь в этом есть какая-то правота. Есть силы зла - они явны. Но мы сами должны внутри страны, внутри самих себя отвечать за свой народ, независимо от сил зла. Можно свалить на посторонние силы зла: вот, виноват Израиль, виновата Америка. Но почему мы сами - русский народ - увы, так спокойно относились и к разрушению храмов, и к разрушению семьи? Ты задумывался как писатель об этом?
      В. С. Да, конечно. Иногда думаю: почему же мы такой равнодушный народ? А на самом деле, горькое его неучастие в самозащите, в самообороне - это результат тех самых жестокостей. Вот ты посмотри, у меня такое ощущение, что вместе с народной советской властью, вместе с народной революцией рождалась и троцкистская контрреволюция. И она начала истреблять русский народ, и мы долго жили страхом. Мой дедушка, например, боялся мне казачью фуражку показать, прятал ее в сундук. Только на одном Урале истребили больше двух миллионов. Яков Михайлович Свердлов незабвенный и его сподручные любых национальностей... А когда копнули его сейфы, у него оказалось свыше семисот килограммов драгоценностей - золото, бриллианты царские. Вот какой коммунист. Теперь, допустим, я приезжаю в Тунис, и узнаю, что в годы революции туда бежало больше трехсот тысяч моряков. Чуть не весь Черноморский флот бежал туда, спасаясь от расстрелов. Или вот, допустим, я читаю - шестьдесят тысяч полегло под Царицыном. Это опять по ошибке, да? Какая-то трезвость должна была быть. Беречь надо было народ свой. От войны с немцами мы откачнулись в период революции. Но на целое десятилетие завязли в братоубийственной гражданской войне. Потом взялись за крестьянство. Пусть меня никто не упрекает в том, что я не советский человек. Я самый советский человек. Беда в том, что за десятилетия этого грабежа, уничтожения русской нации - самым страшным ругательством на государственном уровне было обвинение в русском шовинизме. Я вообще считаю, что Ленин не любил русский народ. У него есть фраза: "Он эксплуататор, угнетал другие народы". Я не знаю, ни один народ мне этого не говорил, хотя я изъездил все республики. Думаю, что наше православие, наше терпение, наше уважение к другим народам и привели к таким результатам. Не делай добра не получишь зла. Очень уж добрый русский народ. Излишне добрый. Вместо нашей доброты нас десятилетия гоняли по тюрьмам, подводили под расстрелы. И я рос, слыша без конца: "националист", "шовинист". Ну, как так, неужели я не могу говорить о своей боли? Еврей может говорить, а я, русский,- нет. Я вообще считаю, что русский человек никогда не будет антисемитом. Он никогда не будет в стороне стоять, если видит, что обижают еврейский народ. Я считаю, что если бы мы бы вели себя грамотно, наши вожди в частности, то не было бы этих катастроф: чеченской войны, арабо-израильской катастрофы. Навязывают величайшему народу ярлык человеконенавистника, антисемита. Так же нагло и бездоказательно, как сейчас по всей стране какие-то спецы расставляют заминированные лозунги "Смерть жидам!". Не русское это дело. Чересчур уж расчетливо и продуманно устанавливают эти плакатики. Какой-нибудь шалопай еще морду по пьянке набить мог бы, но на Киевском шоссе устанавливать мины, зная, что, скорее всего, подорвется милиционер? И все же понимают, что какая-то чудовищная ложь творится, и все молчат... Я считаю, что это специально делается, и делается людьми, которые ненавидят и еврейский народ, и русский народ ненавидят. До сих пор жили нормально, исключая мелкие, почти бытовые инциденты. Но это называется хулиганство, а не русский фашизм. Когда навешивают ярлык русского фашизма, когда появляются вот эти лозунги - это уже безобразие. Когда министр культуры Швыдкой проводит передачу "Русский фашизм хуже немецкого фашизма" - это чудовищная провокация. За это судить надо. Думаю, ни один порядочный русский не пройдет мимо, если бьют еврея. Мы выросли вместе. В моей семье во время войны жила семья еврея с детьми. Мы учились потом вместе в одной школе. Поэтому я к этому вопросу отношусь очень болезненно. Вражду опять раздувают искусственно те, кому она выгодна.
      В. Б. А Швыдкой является министром культуры России. Почему мы терпим это? Почему терпит Путин? Это же прямой удар по нему. Как можно вообще, продолжая твою мысль, выносить такую тему на экран в стране, которая потеряла 26 миллионов жертвами немецкого фашизма. И евреи страдали не в наших Освенцимах и не в наших Бухенвальдах. Может быть, стоит провести телепередачу о еврейском фашизме? Так почему же во главе нашей культуры находятся такие, как Швыдкой, а не такие, как, скажем, Валентин Сорокин?
      В. С. Я думаю так. Швыдкой делает медвежью услугу и русскому, и еврейскому народу. Этот его кровавый аппетит к добру не приведет оба народа. Самое удивительное, что я почти уверен: выйди завтра какой-то антисемитский, антиеврейский указ - такие, как Швыдкой, были бы его первыми исполнителями. А вот такие, как мы, "русские фашисты" - были бы его первыми противниками. И вот я хочу сказать Швыдкому: "Как тебе не стыдно, как тебе не стыдно порождать, внедрять смуту между русскими и евреями?" Значит, надо быть не только безбожником, но и ненавидеть и тот, и другой народ. А ведь на русской земле больше обелисков, чем деревень. Какой фашист здесь может родиться? Я вообще считаю, что Швыдкой - просто провокатор. Такие, как он, были бы исполнителями любого кровавого указа - ходили бы с пистолетами и стреляли в евреев и русских с одинаковым наслаждением. Потому что мы такое уже проходили, у нас такое уже было.
      В. Б. В сталинское время во главе антикосмополитической кампании, ударившей частично по еврейской интеллигенции, стояли в большинстве своем евреи. Спасали свое высокое положение в обществе. Кстати, и сейчас во главе путинского патриотизма все те же лица. Никого из русских писателей принципиально не приближают к власти. Не случайно же и в противовес книгам твоего однофамильца Сорокина выдвинули как пример "достойного патриота" Бориса Васильева, усердно обслуживавшего ельцинскую элиту. Но продолжим нашу тему XX века. Да, это был истребительный, трагический век! Но какова была русская литература? Она тоже была истреблена? Или же, подпитываясь великими трагедиями, она дала великие творения?
      В. С. Страна наша оплевана теми, кто нами сегодня правит. В это расшатанное, полубредовое, полупьяное торгашеское время очень тяжело проявиться большому писателю. Но я уже говорил, что наша страна при всех ее кровавых потерях и при всех войнах жила все-таки братством, надеялась на равенство, на справедливость. И если бы эти вот сейчас не пришли к власти... Ведь у нас к 1986 году стало подниматься по-настоящему хозяйство, стали рождаться дети, на селе стала оставаться молодежь. И время все же было крылатым, устремленным в будущее. Через эти трагедии, через эти реки крови мы все равно шли к своей звезде. И рождались изумительные произведения. Сейчас долго таких созвездий не появится. Вот посмотри, Володя, на книги впереди нас с тобой прошедших: Борис Можаев, "Мужики и бабы", "Братья и сестры" Федора Абрамова - цены им нет, правда? Иван Акулов, "Ошибись, милая" и "Касьян Остудный". Эта группа вообще изумительных писателей. И дальше - Константин Воробьев, исторический писатель Валентин Пикуль. Это одно поколение. А перед ними, посмотри, у нас какие поэты талантливые появились, и почти все из них погибли. Они как бы связывали начало XX века и тридцатые годы. И передали в советскую эпоху эту своеобразную культурную эстафету. Павел Васильев, какой поэт колоссальный,расстрелян. Борис Корнилов, не менее значительный,- расстрелян. Дмитрий Кедрин, изумительный поэт - убит. Я изучал его творчество и думаю, что он убит за одно из своих произведений. Когда-нибудь я опубликую свои догадки, в твоей газете, положим, да? А Недогонов, Павел Шубин - все это единого дыхания и уже советской окрыленности поколение. Петр Комаров, Борис Ручьев - погибли. Борис Ручьев - 10 лет Колымы, 10 лет высылки потом. Почему это случилось? Когда мне говорят, что это были случайные ошибки, я все время думаю, что это за ошибка: тысячи людей истребить; что это за ошибка: 300 тысяч выселить; что это за ошибка: 30 тысяч священников выслать или уничтожить? Я вообще считаю, что борьба с храмом, с религией была нам навязана бесовскими силами. Представь себе, Володя, если бы не тронули храмы, ведь религия - это культура всего народа: как сеять, как ребенка качать, как лечить себя, какая трава растет. Совсем другая страна была бы.
      В. Б. То есть ты сторонник некоего христианского социализма? Если бы оставался социализм, исключив главную ошибку - богоборчество и разрушение храмов,- это было бы идеально, так? Это в последние годы жизни Сталин стал понимать. Не все время, а вот после войны и отношение к русскому народу у него изменилось, и подъем церкви начался. И если бы эта традиция была продолжена... Но, увы! Почему пришедший русский мужик Хрущев - ведь его-то евреем не назовешь, а затем и русский мужик Брежнев это сталинское возрождение напрочь уничтожили?
      В. С. А потому это произошло - и вот тут мы с тобой вышли на главное что, разрушая храмы, мы породили таких людей, как Никита Хрущев, себялюбивых, эгоистичных, часто безграмотных. Ведь это высшая философия, высшая культура - вера. Почему Сталин запретил разрушать храмы? Если мне память не изменяет, 6 октября 1939 года он подписал постановление о том, чтобы прекратить разрушать храмы, считая их памятниками высочайшей культуры. Потому что он в семинарии учился. Он понимал это, преодолел свое безверие. Но пришли такие, как Хрущев - Брежнев более сдержан был в этом вопросе - и опять началось разрушение. Они и были воспитаны на атеистической митинговости: "Долой попов!" Совсем как у Владимира Ильича. Откуда у него такая ненависть к храмам, к священнослужителям? Как у него поднялась рука разрушить храм - ведь это прежде всего красота какая! Потом, храм входил и в пейзажную красоту.
      В. Б. Да ты пойми, это богоборчество не Ленин придумал. Это была главная тенденция русской интеллигенции начала XX века. Практически в большинстве своем русские интеллигенты чуть ли не с пушкинских времен были явные атеисты, если не сказать более. И Ленин был всего лишь представителем русской интеллигентской традиции, которая боролась, начиная со времен Чернышевского и Писарева, с христианством. И успешно доборолась. Вот проблема, почему русская интеллигенция традиционно и в царское время, и в советское время, если не выступала против народа, то, по крайней мере, почти презирала его, а также все его вековые ценности - национальные традиции, православие?
      В. С. Я думаю так. Идет к власти лидер, идет со своей программой: политической, экономической, державной. Естественно, он выбирает из истории, из поколения, из времени своего такой состав интеллигенции, который соответствует его устремлениям, работает на него. Ведь у каждого из наших гениев бывали и ошибки, сомнения, моменты заблуждений. Их же можно абсолютизировать. Разве у Пушкина не было таких скользких критических моментов? Но он не богоборец. Даль вообще о нем говорит: "Умер как православный, светлый человек..." А самый религиозный поэт, знаешь, Володя, кто? Вот я перечитывал его недавно - это Лермонтов. Или, скажем, Некрасов, тот же Бунин, Гумилев, Северянин. Но власти на них не опирались. Давайте хоть сейчас обопремся. Естественно, революция не произошла бы, если бы все в народе были довольны, и об этом не стоит забывать. И делать вид, что при царе все было свято и незыблемо. Была и нищета, был и голод, еще помнили крепостное право. Народ терпел, но не забывал. Другое дело, как использовали плоды этой самой революции? Или, допустим, мы говорим, был у нас Маркс, есть у нас Ленин. А гениального философа Ивана Ильина часто мы не называем совсем. Володя, я его читаю однажды и думаю: "Господи, ведь 1948-й год. Мы - победившая страна, и все нормально. А он пишет прогноз через сколько лет развалится СССР". И знаешь, какая главная мысль там у него? Что как только СССР прекратит воевать с внешними врагами, под давлением внутренних своих несоответствий и неурядиц он распадется. Чем мы его сейчас опровергнем? Ничем. Поэтому говорить, что вся интеллигенция помогала развалу страны в начале века, мне кажется, неверно. Даже Белинский очень разный был. У него есть и чисто православного характера вещи. Нас воспитали так на богоборцах не потому, что не было других примеров достойных, а совсем по иной причине. Я очень уважительно отношусь к нашему прекрасному публицисту Владимиру Бушину. Но вот его заколодило, и он взял да и облил грязью митрополита Иоанна. Зачем? У каждого из нас, воспитанных в атеизме, были такие моменты. Мать моя, воспитанная в православии, в таких случаях останавливала меня: "Сынок, ну что тебе Христос плохого сделал? Ну, ты подумай, где он перешел твой путь?"
      В. Б. Какое все же место русского писателя в этой действительности, Валентин? В чем долг, право и обязанность его?
      В. С. Я считаю, судьба писателя, нашего литератора и вообще русского человека - груз тяжелый, горький, ежедневный. Вот у Максима Горького была примерно такая мысль, что по жизни его сопровождали люди талантливые, но сделал из него писателя прежде всего труд и труд - черный труд. Я считаю, первое: впереди тебя прошедших ты должен беречь. Для меня имена Ивана Акулова, Ивана Шевцова, Юрия Бондарева, Бориса Можаева, Василия Федорова, учителя моего, - святые имена. Я никогда не подниму руку на них. Пока я живой, я буду их славить, восхвалять, боготворить. Они столько пережили. Это воевавшие люди. Если Федоров и не был непосредственным участником войны, то он три или четыре раза рвался в добровольцы, но он работал на авиационном заводе, оттого его и не взяли. Ну, как его не любить?! Итак, впереди прошедшие для меня святы. Они мудрее меня, достовернее меня, достойнее меня - это моя первая заповедь. Вторая - не кочевряжься, поэт, писатель, а посмотри в глаза этим старухам одиноким, которые сыновей потеряли, которые внуков сейчас в Чечне теряют. Ты посмотри, как они в вагоне метро сейчас едут, в электричках сидят. Ты посмотри на эти лица. Это совершенно другие люди. Они как отравленные птицы, которые взлететь не могут, отяжеленные этим горем. Деревня ими потеряна, отец потерян, муж потерян, сын потерян. Как же я должен смотреть на них. Да как на святых. Мы говорим: священник - святой человек. Почему он стал святым? У священника не больше груза, чем у поэта. Священник стал святым, потому что он пренебрег всеми неправдами, копил в себе силы, чтобы крылья взрастить, чтобы взлететь, чтобы стать независимым. Вот таким и поэт должен быть. Он среди своего народа должен стать редко улыбающимся, редко. Он должен быть колким, пронзительным, проницательным и не кичиться этим, но знать, что он незыблем и никто не посмеет переделать его, никто не посмеет повернуть его от того креста, на который он идет. Вот так я считаю. Таких поэтов у нас почти нет. Потому что до сих пор в литературе разгильдяйство с одной стороны и безбожье с другой. Знаешь, что я хочу тебе сказать: если бы мы были религиозны, мы бы компартию не потеряли. Правда, коммунисты были бы другие. Когда я пришел в райком партии, мне говорят: "Возьми свою карточку назад!" А я написал 3 сентября 1990 года: "Генеральный секретарь ЦК КПСС предал и развалил мою партию. Президент СССР Михаил Горбачев предал и развалил мою Родину. Валентин Сорокин". Написал это на партбилете. И вот таким образом нас разорвали, разделили. И получается так, что из одного человека сделали два, из одной совести сделали две, из одной души сделали две. Вот поэт и должен собирателем быть, собирателем слез народных, радости народной, гордости народной. И еще вот что я тебе скажу. Не случайно у меня "Стенька Разин" - поэма, "Евпатий Коловрат" - поэма, "Пугачев" - поэма, "Курчатов" поэма, "Дмитрий Донской" - поэма, "Маршал Жуков" - поэма. Это - любовь моя. Когда работал над "Дмитрием Донским", я только подумал, что если бы они прожили по пятьдесят лет хотя бы, тогда меня бы только двенадцать человек отделяло от них, а если по сто, то всего шесть поколений назад. А я ведь просто слушал их сквозь поколения. Вот таким должен быть поэт. Ничего не предавать, ничего не прощать, что совершается позорного или кровавого над головой народа. Он должен быть внутри своего народа, как душа в нем.
      В. Б. Что такое русская литературная традиция? Посмотри на XX век. У нас утвердилась, уже как бы официально, знаменитая обойма начала XX века: Пастернак, Мандельштам, Цветаева, Ахматова. Потом, в шестидесятые годы утвердились Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский, Окуджава и так далее. А поэты русской национальной школы как бы традиционно на втором плане. Даже Хлебников Велемир со своими экспериментами для либеральной элиты - чересчур русский. И Николай Клюев. Прорвался лишь Николай Рубцов в наше время, как Сергей Есенин чуть раньше. Потому что песенной своей стихией в песенную же душу русского человека влез. И вот так почти вся традиционная русская поэзия всегда в тиши оставалась и почему-то замалчивалась. Чем это объяснить?
      В. С. Если завтра средства нашей массовой информации будут в руках культурных, национально мыслящих русских людей, то все изменится. Нет русской избы, нет русской квартиры, в которой бы не знали наизусть Есенина. Такого человека я в своей жизни еще не встречал. Естественно, я считаю Мандельштама действительно лиричным поэтом. Но и он, и Роберт Рождественский, и другие перечисленные знаменитости литературные издаются сейчас гигантскими тиражами, а у Василия Федорова, например, тираж всего три тысячи. Кому это выгодно? Наши средства массовой информации настолько однобоки и космополитичны, что мы по телевидению никогда не услышим хотя бы нас, например, с нашим остро-национальным диалогом. Не пропустят нас ни на экран, ни в печать свою. Они настолько однобоки. И эта однобокость делает свое черное дело. Вот, положим, Пастернак - вроде бы талантливый, но я не смогу его сравнить с Гумилевым, таким распахнутым, летящим - настоящим национальным поэтом. Или Хлебников - тоже национальный поэт. Он как будто из пшеничного поля поднялся. Он в облаках каких! Весь он свой: и в небе свой, и на земле свой. А взять того же Евтушенко... Ведет он свой вечер в Кремле, и этот самый Задорнов с ним, который ненавидит русский народ. Ты посмотри только, как он говорит о русском человеке: и ест он не так, и блюдо заказывает не то, и пьет не так. Все ему не нравится. Их слушать невозможно, какая ненависть пропагандируется к русскому народу всей этой гоп-компанией. Я их не могу назвать юмористами. Вот говорит Петросян: "Да у нас от бабушки остались одни зубы". Ты скажешь так о своей бабушке? Так и во многих стихах названных тобою поэтов много книжно-рационального, как, положим, у Бродского - поэта, не слышащего музыки поэзии, не слышащего завывания, плача русской вьюги, свиста крыльев орлиных. И вот когда ты вдруг сравниваешь Бродского с Кузнецовым, я думаю, Володя Бондаренко просто делает это, чтобы провокационно вызвать серьезный разговор на несогласии с ним...
      Сделать наши средства массовой информации истинно русскими - что ты?! Ни завтра, ни послезавтра наши правители не пойдут на это. Надо же русский народ держать в узде и вне национальных порывов. Если ему позволить подняться и сказать свою правду, то этих воробьев, уничтожающих русский народ, уже не было бы. Мы бы даже за пределами России не нашли бы их перышки.
      В. Б. Ты, Валентин, обозначил всех наших бездарных правителей. Можно их и сегодняшним президентом продолжить. Но поразительно, я сейчас скажу тебе крамольную мысль: величия Россия достигала, когда были во главе ее или грузин Сталин, или немецкие наши императоры. Получается, что нам надо вновь или немца, или еще грузина, или Рюрика позвать: "Приходите, володейте! Земли наши зело богаты и обильны". Так, что ли? А когда приходит русский: Горбачев ли, Путин ли, Хрущев, - то получается какой-то хаос, анархия вплоть до развала державы. Может быть, мы великий народ, но мы лишены чувства власти?
      В. С. Нет, мы были сильным государственным народом даже еще и при Хрущеве. Мы не были таким бессильным народом. И наряду с авантюризмом Хрущева, рядом с ним были сильные талантливые руководители как отраслей промышленности, так и сельского хозяйства, которые не позволяли стране опуститься в хаос. А теперь - Сталин. Что значит быть русским человеком? Откуда мы знаем, кто в нас в глубине сидит. Может быть, во мне перс сидит или в тебе, положим. Так же и Сталин был, несмотря на все, видимо, сугубо православным человеком в первую очередь. Воспитанным все-таки на вере. Потом, ведь и среди русских были прекрасные цари: Петр Первый, Александр Третий....
      В. Б. Но они же были немцы? В них текла немецкая кровь.
      В. С. Ну и что? Мы не можем так судить безапелляционно. Вот Ира, жена моя. У нее мать русская, отец - немец. И что теперь? Она - городской человек, а землю любит так, что мне, деревенскому, и не снилось. А она, как курица, в этой земле копается, я не могу ее оторвать. А если немцы и правили, так они были настолько перекипевшие Русью, что казались более, чем своими. Как это: "затерялась Русь в мордве и чуди"? Вот так. Я считаю, что если бы завтра пришел образованный, не боящийся этой молвы, не прячущийся за грязные лукавые антиеврейские и антирусские лозунги, мощный, ясный, громкий, мудрый русский человек, всколыхнулось бы все, все бы пошло в сторону скорейшего развития.
      В. Б. Еще один коварный вопрос. В России все вечно держится на одном человеке. Может быть, в этом и есть наша беда? Пришел хороший, мощный лидер: Петр, Сталин, еще кто-то, - и все стало хорошо. А пришел плохой все валится. Может быть, надо все-таки менять такую систему? То, что Александр Солженицын предлагает постоянно. Не так, может быть, и глупа идея создавать земскую структуру и мощную местную систему власти и правления, чтобы независимо от того, кто во главе страны стоит, умный или дурак, все равно система бы держалась и развивалась, а не разваливалась от каждого нового прикосновения. Вот в Америке, мне кажется, несмотря на то, что мы ее можем ругать за ее осознанно антирусскую политику, но система-то власти настолько гибкая, что поставь какую-нибудь обезьяну президентом - все равно ничего не изменится, и страна не развалится. Все будут контролировать сенат, конгресс, еще кто-нибудь. И по-прежнему экономика будет развиваться нормально. А у нас поставь во главе гориллу - так сразу же все и исчезнет, рухнет. Так, что ли? Может быть, ставка на одного человека - это какая-то ошибочная русская ставка? Это говорит о внутреннем монархизме русского человека. Может, нам не надо для изменения правления идти по пути Америки или Европы, достаточно восстановить древний русский путь, путь Пскова и Новгорода? Может быть, если бы нам татары не помешали и мы бы развивались по древнему русскому пути, то такое бы самоуправление крепкое развили, что монархичность, когда все держится на одном князе, монархе, царе, генсеке, нам бы и не помешала, как не мешает Англии или Норвегии, Бельгии или Дании? Вот Путин оказался, извините, ничтожеством - и все валится. А если бы Путин оправдал наши с тобою надежды, то мы бы кричали ему "ура!" и утвердили бы его всевластие на всю жизнь? Так, может быть, изменить саму систему, чтобы не зависело все от Путина, Ельцина и кого угодно другого, то есть уничтожить всевластный монархизм в русской душе?
      В. С. И в Америке, и во Франции правят не короли или министры, правят финансовые группы. И у нас сейчас также. Другое дело, что должен прийти человек, понимающий и трагические, и смешные, и традиционно-исторические условия, в которых формируется русский народ. Мы говорим часто, допустим, о русском национализме или о татарском. А давайте вспомним, кто у нас занимается национальными проблемами. Если честно говорить, то вряд ли сыщешь такие другие два народа в Европе, которые так тесно были связаны друг с другом, как наши, так побратались через общепролитую кровь. Ты посмотри, в Казани идет Равиль - татарин, а лицо Есенина. Или вот я, допустим, перед тобой сижу. Меня часто спрашивают, не мусульманин ли я. А я ведь русский человек. Мы не можем быть ни политически, ни державно разноголосы. У нас должен быть единый народ, настолько мы уже взаимно проникли друг в друга. Иначе рассыплется наша Родина. Я приехал на Горный Алтай, сидим, выпиваем. Сидят со мной рядом старые-старые люди и говорят: "Вот ты русский человек, Зачем вы нас, русские, предали? Вы нас бросили". Я приехал в Хакасию - опять те же самые разговоры о предательстве. " У нас много православных, - говорят хакасы, - но нас изгоняют из всех храмов, устраивая там какие-то секты. Турция организует свои религиозные школы, а нам места нет". Мы исторически уже тысячу лет вместе. Вот бурят. Да, у него глаза иные, чем у нас, русских, но душа-то у нас давно общая, характер единый. Конечно же, со своим национальным оттенком, но практически уже единый. Ведь пережить столько вместе: эти войны, это строительство, эту боль друг за друга, боль за Родину. Поэтому во главе нашего государства должен быть один человек. Мощный и умный. Вокруг которого уже команда сплотится своя. А то я смотрю на Матвиенко. Ну, что она может сделать? А министр обороны Иванов? Они ничего не сделают со своим "богатым" потенциалом. Я не хочу о них говорить плохо. Но я бы на их месте просто отказался от руля, да и все. А завтра приди в Кремль мощный человек - все будет иначе. Мы такую страну заболтали и делаем вид, что ничего не происходит. Нам навязали проблемы Калининградской области, Крыма. Где наш Крым? Украина - братская, а младший брат должен уступить старшему. Почему этого не происходит? Все только от России ждут подарков. Чувствуется по настроению нашего Кремля, что мы и Калининград скоро сдадим. Или Сахалин. Сколько русской крови там пролито. "Чужой земли нам не надо, но и своей ни пяди не сдадим", - державно говорил Сталин. Народ бы встал. Нам нужно единое лицо, единый характер, единая воля - единая Россия многонародная. Да здравствует! И - вперед! Больше нам ничего не нужно. А иначе нас так и будет качать, как в поганом ведре.
      В. Б. Ну, и как ты думаешь, произойдет это единение или нет? Ты оптимист или пессимист?
      В. С. Я верю, что через какое-то время, через мучения наших народов, может быть, даже ссоры, но единение все равно произойдет. Потому что невыгодно нам жить порознь. Всем невыгодно. И украинцам, и казахам, и белорусам, и молдаванам... Что значит, в Чечне десять лет не могут закончить войну? Они ее никогда и не закончат, если нас так будут ссорить с мусульманами. Я абсолютно убежден, что мы еще некоторое время помучаемся и, не дай Бог, еще и навоюемся друг с другом, но непременно придет человек исстрадавшийся, сильный, многодумный, с огромной волей. И возродит не только русский народ, а все народы. Мы обнимемся, мы поднимем тост за великую Россию. Этому быть. И не миновать этого.
      В. Б. Вернемся к нашей литературе. Сегодня слово писателя почти не звучит. Как ты считаешь, почему это произошло, и веришь ли ты, что когда-нибудь опять настанут такие времена, когда можно будет опять сказать: "Поэт в России больше, чем поэт"?
      В. С. Почему произошло это разъединение? Мы говорили о газете "Завтра". Это единственная общенациональная центральная газета. Потому что в ней говорится о наших общих бедах, о русской трагедии. Видишь, как тяжело, когда разрушили журналы, разрушили жизнь нашу литературную разрушили самое главное. Мы бы с тобой поехали сейчас в Коми и провели бы там День литературы республики Коми. Да еще бы литераторов двадцать с собой захватили. На каждом заводе, в каждой школе выступили бы. И кто бы нас сопровождал? Наши братья коми: поэты, прозаики, публицисты, критики. Мы переговорили бы во всех аудиториях со всем народом, разных возрастов и поколений. А за чаем мы бы решали свои наболевшие вопросы: а русские меня вот тут обидели, а евреи меня вот тут обидели, а коми меня вот тут обидели. Но мы бы все это проговорили, все разрешили. После нас попробовал бы кто-нибудь призвать: "Долой русских!", - да на него бы все посмотрели, как на сумасшедшего. Но мы так делали в Татарии при советской власти, в Башкирии, в Узбекистане - везде, куда попадали. Это были скрепы духовные. А переводческая школа? Не было семьи, где бы не слышали стихов Расула Гамзатова, Мустая Карима и других наших крупнейших поэтов. А сейчас выходит сборник, допустим, тысячным тиражом. Раньше выходил сборник, предположим, братьев Даниловых - поэта и прозаика, якутов - трехсоттысячным тиражом. Роман-газета - семь-восемь миллионов экземпляров, до десяти доходило. По сути дела, каждый человек, чувствующий слово, имел возможность ее приобрести. Сегодня же многое из того, что выходит, только на московский рынок и попадает. Мы отобрали у людей слово, мы слово посадили в клетку это страшное дело. Писатель ведь такой человек, что сегодня он говорит с президентом, завтра - со слесарем, послезавтра он говорит с человеком, который сидит в тюрьме. Литература становилась храмом, вместо разрушенных физически храмов. Она была в какой-то мере и молитвой, и надеждой нашей. Когда читаешь Бунина и даже Андрея Платонова, посмотри, какая там утонченность, какое слияние ощущений, наитий храмовых - и твоего слова, твоей воли. Нет, взяли все и разрушили.
      В. Б. А кстати, кто твои любимые писатели? Кем ты в юности подпитывался? Кто на тебя влиял?
      В. С. Я очень люблю Бориса Можаева. Ивана Акулова считаю великим писателем-страдальцем. Очень люблю и горжусь стойкостью его, мужеством его. Ивана Шевцова ценю и как друга, и как человека, и как писателя: три войны пройти, не оступиться, не поступиться ничем, пронести эту верность. Федор Абрамов - любимый мой писатель. Многие вещи раннего Виктора Астафьева люблю и принимаю. У меня с ним были хорошие отношения. Он мне как-то однажды сказал: "Валя, если бы меня меньше травили, я был бы иным писателем", - как теперь мне кажется, несколько добрее. Мы с ним спорили все время. Это у нас тоже есть - не успеет человек сказать не то междометие, как уже обрушивают на него проклятия: "Ах, предатель!" И самый мой дорогой писатель из действующих - Юрий Бондарев. Самый мой любимый роман у него - "Берег". Я его читаю, как поэму. Эта книга у него, как оратория. Он отличается от многих прозаиков поэтичностью своих романов. Потом-то я узнал, что он и начинал как поэт. Из моего поколения еще - Анатолий Жуков, Александр Проханов, очень сильный прозаик и, конечно, он оставит в литературе след от всего нашего пережитого, от этого горя нашего. А какой блестящий публицист - какая отвага, какая боль! Боже мой! Недавно читал его передовицу в дороге. Так хотел прямо сразу и телеграфировать ему свои восторги и поддержку. Такими мы должны быть. Из более молодых - Володя Личутин, многие его вещи. Ну вот, назвал тебе своих самых дорогих. А вообще, я тебе должен сказать, Володя, я сам о многих из них написал. Ты тоже о многих и разных русских талантах пишешь, ты должен подтвердить мою мысль - сколько надо доброты накопить, сил накопить, чтобы говорить о других.
      В. Б. И терпения. И ласки. И чувства прощения - умения прощать других.
      В. С. Да-да! У меня очерки о Проскурине, об Астафьеве, об Акулове, о Шевцове, об Абрамове, о Пикуле. Из поэтов - об Исаеве, о Васильеве, о Кедрине, о Ручьеве, о Гумилеве, о Клюеве, о Хлебникове. И я не могу так просто отписаться. Я обязательно напишу портрет, то есть должен максимально полно о человеке высказаться. И ты сам знаешь, как это тяжело.
      В. Б. А ты родился и вырос где?
      В. С. Я родился в селе Ивашлак, в Башкирии. Оттуда переехал на Урал. После семилетки устроился на ЧМЗ, Челябинский металлургический завод. Электромашинистом, потом работал в мартене. Ты сам инженер, должен меня понимать. Допустим, я менее образован, чем какой-то доктор филологических наук. Но этот доктор тоже не знает, что такое мартен, не знает, что это за ярость, что за красота. Когда я обжигал свои зрачки, куда ни повернись огонь и железо, но все равно это прекрасно. Потом, Володя, когда я слышал, как ворона каркает, или как соловей поет, или цветок пахнет, я после смены ночной падал в траву в лугах и плакал оттого, что есть они - земля есть, речка есть - эта великая и вечная сила!
      В. Б. А как ты пришел в поэзию?
      В. С. В поэзию я рано пришел. Писать начал еще до семи лет. А в седьмом классе уже печатался в районной газете. Когда работал металлургом, тогда уже тем более печатался и даже книги издавал. Помогали Ручьев, Колымчанин, Татьяничева Людмила Константиновна, Марк Гроссман, Александр Коркин. Хоть я и печатался, но членом Союза, конечно, еще не был, а очень хотелось. Я рукопись стихов собрал в посылочку и - Василию Дмитриевичу Федорову. И написал ему записочку: "Я, такой-то и такой, работаю там-то и там, пишу то-то и то. Если я графоман - не отвечайте, не обижусь. Но если я человек даровитый, а вы не ответите, то я очень на вас обижусь". Прошло месяца четыре - ни ответа, ни привета. Я загрустил, и в бригаде моей тоже загрустили: значит, Валька - графоман, хоть и печатается. И вот 7 ноября, как сейчас помню, заглядываю я по обыкновению в ящик почтовый по пути на утреннюю смену, а в ящике такая цветастая бумажка лежит - телеграмма: "Дорогой друг, поздравляю тебя с днем Октябрьской революции, с прекрасной книгой стихов, которая пошла в набор в "Советском писателе". Срочно приезжай! Василий Федоров". Ну, для меня, знаешь, что это было? Даже сейчас мне тяжело об этом говорить без волнения. Я прихожу в мартен, переоделся в спецовку и к начальнику смены с этой телеграммой. Он тотчас же освободил меня от работы, вызвав сменщика. Да, это был праздник для всего нашего цеха, они все болели за меня душой. А потом я приехал к Федорову в Москву. Долго стоял у двери, нажать звонок. Наконец осмелился. Открывает мне дверь красивый седой человек в костюме. Увидел меня и, знаешь, что сказал: "Лара, на нем лица нет! Дай ему водки!" Она вынесла целый стакан. И дала мне одну клубничку. Я выпил, заел этой самой клубничиной. Он посмотрел на меня одобрительно так и сказал: "Ну, теперь заходи!" И с приглашенным позже Семеном Шуртаковым мы потом всю ночь пили и говорили, и я им читал стихи. Так меня через месяц и в союз приняли, И я еще раз хочу подчеркнуть, что впереди нас с тобой идущий человек, Володя, был и смелее, и благородней! Он перенес уже это горе, а мы только по его следам идем. Судьба так распорядилась, что я провожал Василия Дмитриевича и в последний путь. Лариса Федоровна, Ирма плачут, а я им говорю: "Не плачьте! Посмотрите, какой красивый он лежит". Они посмотрели: "Ох, и правда, красивый!" И радостно так успокоились. После похорон и поминок в Доме литераторов хлынул такой дождь. Эта примета благая - Бог как бы взял во внимание пришедшего к нему человека. Я нигде никакой слабинки во время похорон не допустил, но когда в своей "Ниве" ехал по скоростной дороге уже после поминок, я заплакал. Слезами благодарности, слезами уважения к своему учителю. Слезами невозможности изменить случившееся. Вот так я и жил. А любил я многих своих старших товарищей.
      В. Б. Ты считаешь свою судьбу уже удавшейся? Ты уже сделал, что хотел? Или многое еще осталось как бы недописанным, недоговоренным?
      В. С. Скажу тебе честно. Судьбу свою считаю состоявшейся. Поэтом считаю себя очень русским. Очень устойчивым человеком, прошедшим через все ветра. Да здравствует родное русское бессмертное слово. Как у меня дальше сложится? Я считаю себя поэтом, который пережил очень много, потому что мама моя родила восемь детей, и три брата у меня погибли. Один брат погиб на моих глазах. Мне было 9 лет. А он работал в карьере, добывал камень для строительства. Карьер обрушился, и я увидел, как его заваливает. Шел ему семнадцатый год. Вот я в тот миг и повзрослел, и постарел до его возраста. Все его друзья стали моими друзьями. И не случайно я тебе называю людей - а они все мои друзья, - которые на 10, 15, а то и 20 лет меня старше. Так уж сложилось. Считаю себя незыблемо национальным русским поэтом. У меня книга есть "Крест поэта". Она посвящена русским поэтам, русской истории, русской трагедии. И еще вот что: когда я встречался с национальными нашими братьями, а я всю жизнь связан с ними, то они мне говорили: "Слава Богу, Валентин, что ты такой русский. Мы очень тебя уважаем за это. И знаем, что ты
      тоже не можешь нас не уважать, и не можешь быть чужим нам". У Павла Васильева "Снегири взлетают красногрудые", помнишь, кто вынес эти чудные стихи и спас их для нас? - еврей, которого потом за это и посадили. Еще раз повторяю: человек, влюбленный в свой народ, коленопреклоненно будет относиться к любому другому народу, потому что плохого народа нет. А подлецов у каждого народа всегда с лихвой хватает.
      Вадим Кожинов
      Кожинов Вадим Валерьянович, критик, историк, публицист. Родился 5 июля 1930 года. Окончил филологический факультет МГУ. Кандидат филологических наук. Член Союза писателей СССР. Ведущий критик журнала "Наш современник". Кроме своих знаменитых критических, литературоведческих и исторических трудов прославился как собиратель русских талантов. Открыл для России литературоведа мирового значения Михаила Бахтина. Стал идеологом поэтического направления, известного как "тихая лирика". Пропагандировал и в книгах, и в статьях творчество поэтов Николая Рубцова, Станислава Куняева, Анатолия Передреева, Михаила Лапшина, Юрия Кузнецова и др. Последним птенцом из кожиновского гнезда стал прозаик и философ Дмитрий Галковский. Публицист и общественный деятель национально-патриотической ориентации. Автор книг "Виды искусства" (1960), "Основы теории литературы" (1962), "Происхождение романа" (1963), "Николай Рубцов: заметки о жизни и творчестве" (1976), "Стихи и поэзия" (1980) и многих других. Никогда не занимал крупных должностей, но влияние его на литературный и на общественный процесс жизни России неоспоримо. Хотя ему не дали по политическим причинам даже защитить докторскую диссертацию, он давно уже, еще до смерти своей, стал одним из духовных учителей русского патриотического направления, соперничая по своему влиянию с академиком Дмитрием Лихачевым.
      Перестройку резко не принял. И осознанно отошел от литературной критики. Погрузился в историю России. Выпустил три тома по истории России ХХ века.
      Жил в Москве. Скончался 25 января 2001 года.
      "Один из крупнейших русских мыслителей советского периода, ученик великих мыслителей начала века, прошедший через ГУЛАГ А.Ф.Лосев (1893-1988) писал еще в те времена (текст этот, понятно, был опубликован лишь в наши дни): "Каким именем назовем эту великую и страшную, эту всемогущую и родную для человека стихию, когда он чувствует себя не просто в физическом родстве с нею, а именно главным образом в духовном и социальном родстве с нею, когда он знает для себя такое общее, которое, несмотря на свою общность, содержит в себе бесконечное богатство индивидуального, когда это общее и есть он сам, в своей последней и интимной сущности? Это есть Родина".
      Вдумаемся в это глубокое размышление о родине, к которому, конечно же, присоединится каждый русский человек, обладающий духовным здоровьем.
      И дальше А.Ф.Лосев не мог не сказать (сразу же после заветного слова "Родина"): "Сколько связано с этим именем всякого недоброжелательства, даже злобы, хуления, ненависти... Водворились презрительные клички: "квасной патриотизм", "ура-патриотизм", "казенный оптимизм" и пр., и пр. Это культурно-социальное вырождение шло рука об руку с философским слабоумием... По адресу Родины стояла в воздухе та же самая матерщина, что и по адресу всякой матери в устах разложившейся и озлобленной шпаны".
      Это написал не некий "райкомовец" (вспомним "открытие" Стреляного), а русский мыслитель мирового значения. И его слова превосходно характеризуют тогдашнюю ситуацию и вместе с тем сохраняют вполне живое значение сегодня.
      Как ни прискорбно, есть немало сбитых с толку русских людей, которые знают, что А.Ф.Лосев - это высший духовный авторитет, но в то же время неспособны, пользуясь ахматовским словом, "замкнуть слух" от воплей идеологической и литературной шпаны, которая и сегодня на все лады поносит Родину. Ахматова сказала в одно время с Лосевым о том же самом:
      Как в первый раз я на нее,
      На Родину, глядела,
      Я знала: это все мое
      Душа моя и тело.
      И, вполне понятно, что под только что приведенным пронзительным и гневным признанием Лосева могли бы подписаться и Пришвин, и Флоренский, и Михаил Булгаков, и Платонов, и Пастернак, и Клюев - да и любой из истинных деятелей великой русской культуры этого времени".
      Вадим Кожинов,
      из книги "Судьба России:
      вчера, сегодня, завтра"
      НЕУЕМНЫЙ КОЖИНОВ
      Стоит ли мне писать о Вадиме Кожинове? Хоть мы и были с ним долгие годы на "ты", но близких и доверительных отношений у меня с Вадимом Валерьяновичем никогда не было. Бывали размолвки, бывали сближения, но все в рамках нашей живой литературной жизни, в силу близости многих позиций. Мы оба были введены Станиславом Куняевым, после его прихода в "Наш современник", в состав редколлегии, но, конечно же, Вадим Валерьянович оказывал куда большее влияние на концепцию самого известного русского литературного журнала. Временами он был как бы его главным куратором, серым кардиналом, идеологом "Нашего современника". Многие неожиданные авторы появились в журнале только благодаря давлению Кожинова. Тот же Михаил Агурский или Лев Гумилев... В целом это кожиновское влияние на журнал было крайне полезно. Не меняя фундаментальную почвенническую позицию журнала, его главную опору на провинцию и на русскую деревню, Вадим Валерьянович придал "Нашему современнику" необходимую интеллектуальную глубину, определенный налет эстетизма и философичности. Его стали читать не только патриоты и народники, но и отечественные мыслители самых разных направлений. Впрочем, это определение можно отнести и к книгам самого Кожинова, и к нему самому. Он никогда, до самых последних лет, не чурался простонародных кампаний, я его встречал в крутых, как говорят, черносотенных кругах, но был он явно своим и в элитарных слоях литературной и научной интеллигенции. Его признавали и там - за своего, отделяя от нас, грешных.
      Я познакомился с Кожиновым в Петрозаводске, году в 1978-м, сразу после выхода в детском издательстве его блестящей антологии современной поэзии. Они приезжали вдвоем с Михаилом Лобановым как некие послы нарождающегося и формирующегося русского движения. Помню небольшой зальчик, набитый до отказа, споры о русскости, о народности, о традиционализме. Многое из того, что я услышал тогда от Кожинова, было для провинции внове, непривычно, ломало всю систему взглядов. Я естественно, бросился с ним в спор, защищая свободу и независимость писателя. Его право на вольность и эксперимент. Сейчас признаю всю правоту тогдашних его утверждений. Это и была ползучая фундаменталистская революция по всей России. Оспорив и поразившись невиданному консерватизму, многие молодые русские писатели позже сами стали занимать еще более радикальные русские позиции. Почвеннические десанты оказались не напрасными. Это надо знать и сегодняшним русским лидерам, не бояться ни споров, ни спорщиков, уметь заронить в душах молодых зерно фундаментальной русской истины. Помню, Вадим Валерьянович объяснял моему другу, тогда заведовавшему отделом поэзии в журнале "Север", Валентину Устинову, а заодно и мне, почему он не смог опубликовать ни одной из его длинных баллад в той нашумевшей книге стихов русских поэтов, подготовленной Кожиновым. Я и сейчас считаю, что в это лучшее устиновское время его стихи не уступали многим из опубликованных в книге. Но сейчас я понимаю и другое. Вадим Кожинов уже в ту пору был не просто послом русского движения, но и формировал свою, кожиновскую плеяду. Выискивал талантливых и близких ему поэтов по всей России. Попасть под его крыло - уже почти гарантировало вхождение на вершину поэтического процесса. Хотя никогда не был Вадим Валерьянович литературным начальником, чиновным функционером. Он был кем угодно: подвижником, пассионарием, пропагандистом, просветителем, воспитателем, влиятельнейшим литературным критиком, душой общества, веселым бражником, знатоком поэзии, вольнодумцем, полемистом, исполнителем романсов, - но только не чиновником. И вот этого состояния "кем угодно" хватало ему, чтобы сделать десятки молодых поэтов, литературоведов, критиков, позже певцов всенародно знаменитыми. Но уж если кто в силу каких-то обстоятельств или особенностей характера не попадал в кожиновское гнездо, тот должен был с удесятеренными усилиями пробиваться сам. Того Кожинов не хотел замечать и даже ревниво относился к успехам. На беду свою, или не на беду, но Валентин Устинов в кожиновском гнезде не числился никогда. Винить в этом Вадима Валерьяновича смешно. Он же не был чиновником, который обязан отмечать все молодые таланты, он волен был собирать именно свою команду. Он ее и собирал: Николай Рубцов, Анатолий Передреев, Владимир Соколов, Станислав Куняев, Василий Казанцев, Борис Сиротин... Позже выделил из всех Юрия Кузнецова. Честь ему и хвала. Один поэт другого лучше. Кожиновская плеяда уже будет жить в нашей литературе всегда. Но остаются талантливые поэты и вне этого круга. Они были обречены в нашей патриотической среде на путь одиночества. Позже стал собирать вокруг себя Вадим Валерьянович плеяду молодых критиков и литературоведов. Со всей своей неуемностью возился с ними. Ревниво следил за их успехами. Пробивал их статьи и монографии.
      Он никогда не любил биться за себя, за свое благополучие, за свою карьеру, так и оставаясь, к стыду всех филологов России, а особенно к стыду ИМЛИ, где проработал многие десятилетия, рядовым кандидатом наук. Но зато, как лев, он бился за своих птенцов... Я сам тоже никогда в кожиновской плеяде не был, его птенцом не числился.
      Говорю о своем неучастии в кожиновской плеяде с определенным сожалением, ибо по-светлому завидовал его критическим и поэтическим питомцам. Но, может быть, именно поэтому, будучи свободен от его влияния и его поддержки, я вижу объективную роль в формировании Вадимом Валерьяновичем литературной атмосферы в России. Осознаю значимость его как русского мыслителя и просветителя. Иногда я чувствовал некую ревность по отношении к себе со стороны Кожинова. Ревновал он, естественно, сопоставляя меня не с собой, - он был абсолютно свободен от зависти, ибо был до самой смерти творчески силен и цену себе знал, - а со своими иными так и не вспыхнувшими, все время дотлевающими молодыми учениками. А я, чувствуя эту ревность, искренне жалел, что не оказался в числе его молодой плеяды, не почувствовал на себе мощной Вадимовой поддержки. Но, пробив себе самостоятельно дорогу, уже не мог примазываться к его критической плеяде задним числом, а вести себя с ним на равных не мог - хотя бы из уважения к возрасту. Да и как личность я его уважал всегда, даже когда вступал с ним в полемику. Уникальнейший человек. Я его не раз сравнивал с Аполлоном Григорьевым, но, думаю, Кожинов все же масштабом выше. Я даже на "ты" обращался с ним с некоторой неловкостью, все время хотелось перейти на "вы", но так как он-то меня звал Владимир или Володя, а я и сам давно уже не мальчик, и, главное, учеником его считаться не могу, вынужден был и его также ответно звать Вадимом. Он легко проходил через все официозные головомойки и никогда не отчаивался. Он был критик и мыслитель моцартианского склада. Шествовал по жизни, как творянин, по-хлебниковски заменивший "д" на "т". Думаю, что даже если бы его в конце концов выгнали с рядовой должности сотрудника ИМЛИ за какой-нибудь отчаянный радикальный поступок, он бы не стал долго расстраиваться. Может быть, поэтому он никогда и не был зол на советскую власть, что не терпел от нее никаких невзгод, не подлаживался под нее и не укрощал свои мысли. Это все работники ЦК КПСС, журналисты из "Коммуниста" и других идеологических структур оказались в большинстве своем в наши дни якобы жертвами советского строя и лютыми антисоветчиками яковлевской пробы, ибо вынуждены были ежедневно себя укорачивать. А Вадим Кожинов с его легкой иронией и вольным творческим поведением видел в советской власти лишь позитивные факторы для укрепления и народа, и державы, в результате стал доверенным лицом Геннадия Зюганова. То же произошло и с Куняевым, Тряпкиным, Примеровым, Глушковой... Те, кто не рвался во власть, больше ее и ценили.
      Для нынешних молодых он был примером русского интеллигента. При всей своей доброжелательности он никогда не предавал свои принципы, а взгляды менял не в толпе со всеми, а скорее наоборот, в противовес всем, в силу своих внутренних метаморфоз. В молодости он был более радикальным политическим бунтарем, чем его коллега Андрей Синявский, было время, когда он увлекался авангардизмом, а во времена перестройки, когда почти все его тихие и робкие коллеги дружно стали задним числом ругать коммунистов и перечеркивать советскую литературу, Кожинов опять пошел против всех. Впрочем, после 1993 года и Андрей Синявский голосовал все время за Зюганова и клеймил позором ельцинских расстрельщиков. Так получилось, что именно у меня в кабинете в газете "День" спустя десятилетия встретились Кожинов и Синявский, весело повспоминали общую молодость, а затем поучаствовали в нашей дискуссии о дальнейшем пути России.
      Поразительно, как легко и изящно после своей смерти Вадим Валерьянович из современников перешел в историю. Иные, куда более знаменитые и патриоты, и демократы на другой же день после своей кончины, несмотря на все старания властей или соратников, переходят в сноски и примечания, становятся фоном ушедшей истории, о них забывают не только друзья, но даже родственники. Популярность Вадима Валерьяновича растет у нас на глазах, книги раскупаются одна за другой. Россия сегодня почувствовала потребность в своих национальных мыслителях. И в одном ряду с Константином Леонтьевым, с Аполлоном Григорьевым становится Вадим Кожинов. Кстати, меня поражает, как по-хамски либералы присвоили себе имя Аполлона Григорьева, почвенника, крутого национального идеолога, он же по взглядам своим для либералов трижды фашист. Либералы сработали на опережение, знали, что придет время потребности в национальных русских мыслителях, а они тут как тут со своими услугами... Дай Бог пронесет, и народ все-таки обойдется на этот раз без их услуг...
      Меня радует выросшая за год слава Вадима Кожинова не только потому, что я с большим уважением отношусь к нему самому и к его творчеству, но и потому, что это свидетельствует о народном пробуждении. Без всякой рекламы, но он начинает занимать место Дмитрия Лихачева в умах русской интеллигенции, тот тускнеет, а кожиновское влияние на умы растет. Я не собираюсь их сталкивать лбами, каждому - свое, и труды по древнерусской литературе Лихачева останутся на видном месте в литературоведении, но без ежедневной рекламы вдруг оказалось, что никакой общей концепции русской истории и русской культуры у Лихачева нет и не было. А у Вадима Кожинова на первый план нынче выходят не его блестящие работы по теории литературы, даже не его поиск молодых талантов и не формирование поэтической кожиновской плеяды, а его взгляд на Россию, его видение проблем России. Его анализ русского пути. Это - как надежный фундамент для будущего.
      Скажите честно, на какого еще литературного критика в годовщину его смерти придет такая уйма народу? На Лакшина, на Дедкова, на Селезнева? Называю лучших из лучших, и отвечаю - нет. Я понимаю, что сейчас, даже на этом вечере его памяти, даже на страницах "Нашего современника" разыгрывается и некая игра по отлучению Вадима Кожинова от роли идеолога русского общества. Мол, широкий, талантливый, любящий все дарования, чуждый идеологии творец. Любил и Вознесенского, и Рейна, дружил с Юзеком Алешковским и Андреем Битовым, был признан западными славистами. Не буду даже отрицать: и дружил - в свое время, и любил - в свое время. Даже мог кого-то и до смерти своей ценить и любить из либеральных литераторов. Он был добрый душой и хороший русский человек. Что же ему угрюмо отворачиваться от протянутой руки? Вот это было бы не по-русски.
      Но, свернув все свои литературные работы, забросив на время любимую поэзию, уйдя от поиска новых талантов и от столь любимых им литературных баталий, где он, как русский витязь, в одиночку сбрасывал с седла то Сарнова, то Рассадина, то Евтушенко, - все последние полтора десятилетия, словно чувствуя некий высший долг, следуя Божьему замыслу, Вадим Кожинов для всех русских людей осмысливал историю России, не обходя все неприятные и бьющие по национальному самолюбию острые углы, определяя ее истинный глубинный национальный путь. Он давал трудную, но надежду на будущее.
      Вадим Кожинов оказался последним русским национальным мыслителем ХХ века. Он завершил собой и своей смертью столь трагический век, бросившись на амбразуру, перекрыв смертельный и губительный для русских огонь либерализма и индивидуализма. Он дал нам щит, мы добавим свой меч. Россия выстоит и победит. Может быть, такими и должны быть наши национальные герои? Без злобы и уныния, высоко ценя красоту, но зная, что высшая красота - красота мужества.
      Он пришел в газету "День" одним из первых. Был в нашей редколлегии, был с нами до конца, его последняя беседа опубликована в "Завтра" уже в траурные дни. Он был нам очень нужен, но, думаю, что и газета была крайне нужна ему. Это был его мыслительный полигон, испытательная площадка. Если собрать все, что опубликовал Кожинов в нашей газете, получится хорошая книжка, и многие из этих бесед и статей ни разу не выходили в книгах. Дело за будущим.
      Савелий Ямщиков
      Ямщиков Савелий Васильевич, ведущий специалист Всероссийского института реставрации, заслуженный деятель искусств России, академик РАЕН. Лауреат премии Ленинского комсомола - за открытие русских портретов XVIII-XIX веков. Награжден орденом св. Даниила, князя Московского. Родился 8 октября 1938 года в Москве. С молодости увлекся историей и древнего и современного искусства. Увлечение иконами привело его к постоянным поездкам в Псковскую область и в Карелию. Окончил искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ. Занимался практической реставрацией почти 20 лет. Устраивал выставки вновь открытых шедевров Вологды и Суздаля, Карелии, Пскова, Ярославля и других городов в Москве и Питере. Составил опись (реставрационную) всех икон, хранящихся в музеях России. Автор многочисленных книг, альбомов, каталогов и сотен статей по русскому искусству. Вел постоянную передачу на центральном телевидении. Был консультантом многих фильмов, в том числе и "Андрея Рублева" Тарковского. Ныне, в эпоху швыдковской порноэкспансии, телевидением и демпрессой не востребован, публикуется исключительно в патриотических изданиях. Живет в Москве.
      "Нам не дано предугадывать будущее, но когда я 10 лет тяжело болел, я молился за своих друзей, за себя, за дочь, я молился об упокоении всех ушедших. Такая молитва мне близка. Раньше я мог рассуждать, скорее схоластически, теперь прекрасно понимаю, что мы пришли в этот мир для того, чтобы уйти. И надо успеть за отпущенное Богом время не посрамить того, кто дал нам возможность жить. Для меня сейчас самое большое счастье, когда удается сделать даже самый небольшой шаг вперед, помочь нищенке, которую не знаю, или людям относительно благополучным, но все-таки нуждающимся в поддержке. Если, получив за консультацию какие-то деньги, я отдам треть бедному человеку, для меня это - радость. К такому пониманию счастья я пришел через молитву".
      Савва Ямщиков,
      из беседы в "Псковской правде"
      ПЕРЕСИЛИМ И ЭТО ВРЕМЯ
      Владимир Бондаренко. Вы, Савва, известнейший культуролог, специалист по древнерусской живописи, открыватель имен забытых русских художников. Многие упрекали советский строй и вообще советское время, что тогда культура (кстати, частично так и было, отрицать не будем, мы сами не только свидетели, но в том или ином смысле тоже участники) была под строгим контролем государства: цензура, определенные допуски, куда-то не пускали, чего-то не разрешали, какие-то картины не показывали, были гонения и на иконопись, и на авангард. И казалось, ну вот все кончилось, мы вырвались на свободу, и все богатства культуры теперь наши. В результате сегодня (и я думаю, прежде всего это касается отечественной культуры, начиная с древнерусской культуры и отношения к ней и кончая уже современной русской национальной) мы присутствуем при возможной ее тотальной гибели, по крайней мере опасность окончательной гибели русской национальной культуры очень высока. И даже то время всеобщего атеизма сейчас вдруг кажется нам более творческим и более духоподъемным, чем время нынешнего развала абсолютно всех ценностей нашей культуры. Твое отношение к состоянию культуры за весь наш так называемый свободный период?
      Савва Ямщиков. Прежде чем сказать о прошедшем пятнадцатилетии, ты вспомнил о том времени, которое принято называть эпохой тоталитаризма и застоя. В политической науке я не сильно подкован, с диаматом и истматом в университете не "дружил", хотя основные марксистские труды изучил. На веру принять их постулаты не мог, ибо я из старообрядцев и незаконно раскулаченных. Большинство родичей сгинуло вдали от родимых мест. Дед по матери сидел и умер в селе Шушенском. До сих пор храню его письма с обратным адресом, который ранее помечал на своих конвертах вождь революции. Все, чем мне довелось заниматься в жизни: реставрация, искусствоведение, телевидение и пресса,- было не благодаря, а вопреки. Известную балерину спросили: как-то стимулировала ли ее творчество закулисная борьба? Не долго думая, она ответила, что иногда травля заставляла мобилизоваться, но лучше бы грязных склок не было. А мне все время приходилось собачиться с министерскими чиновниками и дураками, приставленными к нашему делу. Каждое открытие, выставка, каталог, альбом, книга давались с кровью. Некоторые полупрезрительно называли меня везунчиком. Если и везло мне в работе, то исключительно по воле Божией. Наряду с тупоголовыми начальниками довелось мне в те времена встретить редкостных людей. Прежде всего университетские учителя помогли мальчишке из бараков найти свое место в науке, а значит, и в жизни. В.М.Василенко, В.Н.Лазарев, В.В.Павлов, Е.А.Некрасова, В.В.Филатов не только открыли передо мной мир прекрасного, но и научили родное Отечество любить. А Н.П.Сычев, отправленный на 20 лет в ГУЛаг с поста директора Русского музея, еще до революции входивший в золотую плеяду русских ученых, целых семь лет занимался со мной в маленькой квартирке на Чистых прудах. Во Пскове его первый ученик Л.А.Творогов, прошедший с наставником каторжный путь, многие годы являл мне пример мужества и преданности любимому делу. Родившийся инвалидом, обреченный медиками на неподвижность, он до 83 лет оставался героем, которому любой кадет из "Сибирского цирюльника" в ноги поклониться должен. Он создал во Пскове первую в мире библиотеку по библиотекам: от рукописей XII века из Мирожского монастыря до книжных собраний Ганнибалов, Яхонтовых, Назимовых, Блоков и других псковских семей. Американские и английские слависты восторгались его немногочисленными статьями, а в местном музее, да и в Пушкинском доме, зачастую посмеивались над странным калекой, играющим на костылях в волейбол и кормящим из скудной получки десятки собак и стаи голубей. Во Пскове же встретил я Л.Н.Гумилева, приехавшего к здешним кузнецам заказывать крест на могилу матери. Встретил, подружился и до последних дней талантливейшего ученого и замечательного человека окормлялся от щедрот его. А сколько мне богатств подарили годы общения с К.Я.Голейзовским - прекрасным художником, учеником М.А.Врубеля и В.А.Серова, основоположником современного балета, как его именуют мировые словари хореографии. В той эпохе, Володя, было немало людей высокой культуры и истинной интеллигентности.
      В. Б. Мне тоже в моей юности встречались такие: в Москве искусствовед Алексей Алексеевич Сидоров, у которого совсем еще молодым я бывал, с кем переписывался, поэт Сергей Марков, мой первый литературный учитель, в Питере - Савинов, Евдокия Николаевна Глебова, сестра Павла Филонова... Да и в Петрозаводске много еще было интеллигентов старой русской закалки. Ими и держалась культура.
      С. Я. Но и в министерствах, издательствах, в газетах той поры хватало идеалистов, протягивавших нам руку помощи. Мы с тобой из Карелии. Как говорится, ты родом, а я по долгу службы. Недавно я попросил Тамару Юфу, замечательную северную художницу, прислать мне петрозаводские газеты. Из-за болезни десять лет не выезжал в Карелию, захотел теперь узнать, чем живет любимый край. Тамара с присущей ей широтой "отгрузила" мне пухлую бандероль. Володя, я тщетно пытался найти среди словесного навоза хотя бы одну строчку о прекрасном. Тщетно. Лишь скупое упоминание о трехдневной выставке Риты Юфы порадовало глаз. А я-то помню карельскую газету "Комсомолец" времени шестидесятых. Где бы я сейчас имел возможность вести еженедельную рубрику "Шедевры мирового искусства"? Сикстинская мадонна, Покров на Нерли, египетские пирамиды, Владимирская Богоматерь... Ребята в "Комсомольце" профессиональные сидели и печатать "нечитабелку" не стали бы. Печатали, потому что читатели десятки благодарственных писем присылали.
      В. Б. И я тогда свои очерки о писателях, историках, о Николае Рерихе, о Николае Клюеве, о Павле Филонове печатал в "Комсомольце", почти каждый номер шли стихи молодых. Помню Юрия Линника, Владимира Морозова, Роберта Рождественского, Валентина Устинова...
      С. Я. В "Комсомольце" я первым напечатал восторженный отзыв о чудных работах Тамары Юфы, что, как говорится, было ко двору. Юное дарование, будущая звезда тогдашней молодежи, обласканная наряду с Гагариным, Плисецкой, Пьехой и другими современниками. Но когда "орган Карельского обкома КПСС" опубликовал двухполосный мой материал о вновь открытых северных иконах, проиллюстрировав его репродукциями шедевров местной иконописи, я почувствовал себя на седьмом небе от счастья рассказать о нелегком труде русских реставраторов и музейщиков. Поэтому когда сейчас о той эпохе штампуют негатив, я уверен, что писаки врут или отрабатывают нечестный хлеб. Когда началась перестройка, воспетая на страницах коротичевского "Огонька" и яковлевских "МН", я сразу почувствовал, что истинной культуре прописан постельный режим. Тогда на телевидении модно стало проводить "круглые столы". И вот на одном таком застолье в студии Ямского Поля мне довелось представлять Д.С.Лихачева, Н.С.Михалкова, Ф.Д.Поленова и епископа Подольского Виктора. В процессе дискуссии о загнанности и оскудении культуры в угаре демократической эйфории мы пришли к выводу, что прежние хозяева были сытыми, да и запросы их отличались библейской скромностью по сравнению с вошедшими во власть наследниками Троцкого, Бухарина, Зиновьева и прочих кумиров ниспровергателей основ государственных. Если старые баре оставляли нам место на краешке стола, то нынешние хапали только себе, забыв, откуда ноги растут. За тем столом, правда, вольготнее всего себя чувствовали Семеновы, Зорины, Боровики, Стуруа, Бовины, Дементьевы и прочая челядь, но они и сейчас пригодились, немного подлатав исподнее и заявив о своем придуманном диссидентстве. Забыли многие из них вещие слова Грибоедова о барском гневе и любви. А вот нам с тобой достаточно было и малого пространства, чтобы творить дела литературные и художественные, сохранять заветы отечественной культуры. Я был уверен, что рано или поздно к власти придут высокопросвещенные русские патриоты. Оказалось совсем наоборот. Не думал, что так страшно все обвалится и нам придется зреть ужасы революции, не менее страшные, чем уничтожение тысяч православных священников и высылка из России парохода с лучшими умами нашего государства. Бескровная революция оказывается иногда ужаснее гражданской войны. Да и какая же она бархатная, если миллионы детей обречены на голод и нищету; за месяц безнаказанно убивают четырех академиков; бомжи стали непременным атрибутом городского пейзажа, а у великого спортсмена Александра Мальцева воруют спортивные награды. Миллион умирающих в год - это страшный фасад эпохи.Ты можешь себе представить, чтобы моего друга Славу Старшинова двадцать лет назад обокрали? Нет, тогда даже воры в законе этого бы не допустили.
      В. Б. Сегодня царит в обществе культура приблатненных, чего ты хочешь...Пропало уважение к культуре и у политиков, и у воров, и у бизнесменов. А значит, конец самой культуре, конец нации...
      С. Я. Да. Быстро наши "правые" забыли о юридическом определении роли блатных на зоне в солженицынском "Архипелаге". Ведь блатные зачастую для политических были опаснее вохровцев. Но не вспоминают об этом отвязанные участники телешоу "В нашу гавань заходили корабли". Словно детишки в садике, ублажают они себя и одураченных зрителей любимыми шансонами, песнями тех, кто обирал, а иногда и убивал их отцов и дедов, сгоняя с нар к параше. В.П.Астафьев со злостью написал, что ему в детдоме загадили головенку блатной мурой, а вы их на всю страну вместе с Горбачевым горланите. Культура в услужении у приблатненного мира. Вот и вся демократия. Вспомни закадычных нижегородских дружков Немцова и Климентьева. Вместе промышляли, кредиты государственные "дербанили". Одного посадили, а другой, сдав приятеля, политиком стал, любимцем богатых хозяев. Глядя на этих прихватизаторов-демократов, не могу я кидать камни в прошлую эпоху, хотя и хлебнул я тогда всякого. 25 лет был невыездным. Выставки мои открывали во Франции, Италии, Германии, а я даже в Болгарию не имел права выехать. Потом узнал - писали "друзья" со звучными фамилиями. Собирался компромат в кабинете московского партийного царька Гришина. Вешали торговлю музейными ценностями. Да ведь КГБ тогда неплохо на этом фронте работал. Любой маленький повод - и наслушался бы я блатняка на зоне. А на Петровку и Лубянку меня приглашали лишь в качестве эксперта по древнерусской живописи для атрибуции конфискованных у фарцовщиков ценностей. Дошел я в своем желании разобраться в причинах опалы до верхних этажей всесильной конторы. Сказали, что нет ко мне претензий, но уж больно меня на Старой площади не жалуют (кстати, многие оттуда сейчас у демократов в услужении). Но нашелся и среди этой гнилой гвардии прекраснодушный человек Сергей Купреев, первый секретарь Бауманского РК КПСС. Против самого Гришина выступил, когда тот вычеркнул меня из списка представленных к званию. Сатрап московский сказал Купрееву: "Ямщикова сажать нужно, а ты звание..." Горжусь я тем званием, ибо получив его, перестал быть невыездным. И премией Ленинского комсомола, и Серебряной медалью Академии художеств дорожу, ведь даны они "за открытие русских икон и портретов XVIII-XIX веков", а не за холуйство, как принято ныне.
      В. Б. Я бы так сказал: происходило в брежневское время то, что я называю постепенной русификацией режима. Думаю, что и перестройка стремительная произошла потому, что наверху те самые или их наследники, кто когда-то делал революцию 1917-го года, они-то и почувствовали, что все-таки постепенно, шаг за шагом национальная русская культура становится главенствующей в нашей стране. И многие партработники способствовали этой тихой русификации режима. Уверен, если бы не горбачевско-ельцинский обвал, у нас произошла бы, как в Китае, плавная национализация всего режима.
      С. Я. Согласен с тобой. Хватало тогда в стране патриотически думающих руководителей. И в Вологде, и в Пензе, и в моем любимом Пскове. Иван Степанович Густов, когда местные культурные боссы испугались "показывать" выставку "Живопись Древнего Пскова", с успехом прошедшую в Москве и Ленинграде, ознакомился с экспозицией и твердо сказал: "Псковичи писали, и вы обязаны их прославлять, для того и поставлены".
      В. Б. И я думаю, эта постепенная, эволюционная и неизбежная национализация режима, обрусение режима, очевидно, ускорили начало перестройки, надо было антинациональным силам ликвидировать в России зачатки здравых реформ, правильно Максимов с Зиновьевым написали, что целились в коммунизм, а попали в Россию. И, пользуясь теми же Максимовым и Зиновьевым, их борьбой за свободу, те силы, которым не нужна была национальная культура и национальная Россия, постарались уничтожить русскую культуру.
      С. Я. За годы своей болезни я перечитал все 70 номеров максимовского "Континента". Максимов был заложником у западных борцов с "империей зла". Они давали ему деньги на издание, а взамен приходилось быть податливым. Половину в "Континенте" напечатанного и в рукописном сборнике нельзя помещать. Обычная графомания, замешанная на антисоветчине. Ради поиска путей к свободе В.Максимов вынужденно шел на компромисс. Сам он писатель милостию Божией и человек глубоко порядочный. Он стал для меня маяком среди рифов наболтанной нам перестройки. Приезжая в Париж, я подолгу беседовал с ним и несколько интервью показал на ЦТ. Он первым почувствовал лживость "демократов", потом ее осознали и Солженицын, и Синявский, и Зиновьев. "Московские новости" на специальном "круглом столе" призвали Горбачева не пускать в Россию Максимова, Солженицына и Зиновьева. Где они сейчас, "прорабы перестройки" из-за того стола? "Ленинец" Шатров - в мебельном бизнесе; Егор Яковлев не устает напоминать о своей прошлой подрывной деятельности против столь любимой им компартии. Олег Ефремов подписал то письмо против Максимова, обвиняющее последнего еще и в пьянстве (а он уже много лет ничего не принимал), сам не посмотревшись в зеркало; Михаил Ульянов, другой подписант, свято поверил в перестройку, как он верил и в Хрущева, и в Брежнева, да и потом в Ельцина. Жалко, когда великий актер так близко к огню политическому приближается. Вот его коллега Иван Лапиков, актер великий, не играл в эти бирюльки. Зато сколь прекрасен был и в "Председателе", и в "Рублеве", и в "Они сражались за Родину"! Тихо ушел талантливый актер из жизни, мало кем оплаканный. Вспомни-ка проводы неких коллег его по киношному и театральному цехам, превращенные в дни национального траура. Сейчас с радостью помогаю вдове Ивана создавать музей Лапикова на его родине в Горном Балыклее.
      В. Б. Сейчас становится все более ясно, что как бы кто ни относился к самой идее коммунизма, но в советское время была создана великая культура, и большой стиль советской культуры становится общепризнанным достижением мировой цивилизации. Уже нет разницы, кто был за, кто против, - все были в атмосфере этого большого стиля. Все творили, даже ругаясь, одно общее дело. Может, оно и поможет нам выжить в будущем?
      С. Я. Сейчас, когда Россия словно скукожилась, мысленно все время возвращаюсь в молодые годы. Мне удалось тогда принять участие в организации 150 самых различных выставок: реставрационных, иконных, портретных. Показывал я и собрания частных коллекционеров, и работы авангардистов, и творчество своих друзей. Выставки эти как бы работали против советской власти. Иконы - против безбожников, портреты дворян и помещиков прославление крепостной России, личные коллекции - пособничество частному капиталу, да и друзья мои художники отнюдь не конформистами были. Однажды редактор издательского отдела Русского музея, тихий человечек, прозванный почему-то Феофаном, злобно кинул мне: "Вы восхваляете изображенных на портретах, до небес возносите, а они же угнетали народ". А я ему: "Ты не подумал, что сидишь в Михайловском дворце, построенном этими угнетателями. Не будь их, тебе и сидеть негде было бы, да и зарплату не за что получать".
      В Петрозаводске каждый месяц давали мне вести часовую телепрограмму в прямом эфире. Рассказывал я о северных иконах, древнем Пскове и Новгороде, знакомил со вновь открытыми русскими художниками. Однажды даже позвонили из местного обкома на студию, чтобы выразить благодарность. Да и зрители на улице благодарственно раскланивались. А сегодня на телевидении процветают вседозволенность, залежалая американская туфта, порнуха, Боря Моисеев. Наши передачи о старых иконах, о блестящих провинциальных портретистах выглядели бы нынче криком динозавра. Зато сколько теперь юмора, сатиры - на весь мир хватит. Я по натуре человек веселый и ох как люблю хороший юмор, особенно из уст людей других профессий. Но когда Хазанова сменяют Петросян Степаненко, за ними дежурят по стране Жванецкий, Шифрин, Карцев, Арканов, Ширвиндт - имя им легион -это же одесский привоз, а не российское телевидение. Недавно я прочитал в посмертно изданной книге гениального композитора Валерия Гаврилина (кто о нем вспоминает, как и о блестящих поэтах Татьяне Глушковой и Юрии Кузнецове?) следующие строчки: "Развлечения и увеселения - признак ожесточения общества. Чем ожесточеннее общество, тем больше юмора". Это написано в 1977 году. Что бы совестливый композитор сказал сейчас? Первую свою премию по культуре нынешний президент вручил Жванецкому (кстати, В.Гафт куда одареннее и злободневнее). Жванецкий лучший писатель в стране Пушкина, Гоголя и Достоевского!!! Не пытайтесь, зашедшиеся в нездоровом смехе оппоненты, обвинить меня в квасном патриотизме. В застойные годы моя мастерская, известный на всю Москву "бункер", была клубом, где встречались итальянцы, финны, евреи, эстонцы, американцы, грузины, татары, французы, немцы. Я никогда не отбирал друзей по национальному признаку. Почему же сейчас, когда я говорю, что восторгаюсь неповторимой прозой Распутина, Астафьева, Белова и Шукшина, "продвинутые" брезгливо отворачиваются? Да и в былые времена, когда тысячи людей стояли в очереди на выставку открытого нами талантливого шабловского художника, сказочника и чародея Ефима Честнякова, вроде бы близкий ко мне круг "ценителей" прекрасного не жаловал эти вернисажи своим присутствием. Несказанный свет, пронизывающий воздух честняковских полотен, казался им слишком заземленным и простонародным.
      В. Б. Поразительно, однако так называемой русской элитарной интеллигенции издавна, еще с девятнадцатого века, присуще презрение к своему народу. К идеологии советской это не имеет никакого отношения - это было и в царское время, и в советское, и сейчас, в антисоветское,презрение к собственной национальной культуре, к собственному фольклору, к песням и танцам, к собственной кухне, к национальным костюмам? Я всегда этому поражался. Ведь я объездил весь мир. Английский аристократ - ну нет у него презрения к собственной национальной культуре. То же - немецкий интеллектуал, испанский. Все гордятся и танцами своими национальными, и костюмами. По-моему, только у нас элита презирает все свое... Ведь даже африканская какая-то элита или азиатская, даже те из них, кто вовлечен в американизацию, - у них презрения к собственной национальной культуре нет. Почему это присуще издавна русской интеллигенции? Вот в чем здесь загадка?
      С. Я. Знаешь, Володя, стоит ли огульно всех интеллигентами величать?
      В. Б. Не всех, естественно, но я говорю о так называемой элите...
      С. Я. Что такое прогрессивная интеллигенция и духовная элита? Солженицын провидчески противопоставил этим понятиям клан образованцев, обделенных талантом и даром творчества, но умеющих приспособиться, вовремя полакейничать и слегка повздорить с хозяевами. Советская власть многих лишала возможности свободного плавания, заставляла искать нелегкие пути самовыражения и поиска духовной состоятельности. Диссидентская литература сделала немало для расшатывания основ империи, особенно такие ее представители, как Солженицын, Максимов, Владимов, Бородин, Зиновьев. Но ведь массовые писания диссидентов отличались не только резким протестом, но и абсолютным отсутствием литературного качества. Такие писатели, как Войнович, не поднимались в своих опусах выше критических и юмористических страниц "Крокодила" или михалковского "Фитиля": и "Чонкин", и "Шапка" прекрасно вписываются в жанр советской юмористики, только бичуют политическую составляющую тоталитаризма. Юмор диссидентов и сравниться не может с произведениями Аверченко и других авторов "Сатирикона". Помня свежесть и даровитость аксеновских "Коллег" и "Звездного билета", я пытался узнать почерк способного литератора в диссидентской его закрученности. Увы, читать эти заумные навороты можно лишь при наличии свободного от работы времени. А уж когда в одном из его перестроечных интервью в "Московском комсомольце" появились цитируемые ниже строки, я понял, в чем же заключаются основы диссидентской демократии.
      "Если меня спросят, что я назвал бы самым отвратительным в современном СССР, отвечу без промедления - писательский нацизм.
      В сравнении с оголтелыми деревенщиками даже вождь пресловутой "Памяти" Васильев выглядит респектабельно. В отличие от Васильева, писатели-нацисты - члены КПСС, народ чрезвычайно обласканный в самые мрачные годы "застоя", получавший госпремии и сидевший в президиумах.
      Русского же и в самом деле, как тот же немец сказал, любого потрешь и найдешь татарина, и грека, и скандинава, и поляка, и француза, и уж, конечно, еврея и немца. Главные русопяты - и те под вопросом. У Куняева фамилия татарская, у Распутина внешность тунгуса..." В том же интервью от Аксенова досталось заодно и Бродскому, лишенному, по его мнению, таланта, и потому борющемуся с писательскими проявлениями Аксенова. Если бы в столь обожаемой им Америке Аксенов назвал публично своего коллегу нацистом, штрафа или тюрьмы ему не миновать. Но на исторической Родине все позволено. Заявлять, что вождь "Памяти" лучше писателей, так же бестактно, как предпочесть лидера сионистов его соплеменникам, снимающим модные фильмы или рисующим абстрактные композиции.
      Были ли писатели-деревенщики (читай, "нацисты") обласканы государством, как сегодняшний Савонарола - Аксенов? В то время, когда комсомольский баловень, автор "Коллег", "Билета" и "Бочкотары", пожинал плоды сиюминутного успеха, разъезжая с делегациями по всему миру, занимал лучшие номера в домах творчества Ялты и Пицунды, ублажая восторженных почитательниц, - деревенщики, среди которых были Распутин, Белов, Астафьев и другие, зарабатывали копейки на хлеб насущный в редакциях северных газет и журналов. Не жалуясь на судьбу и не завидуя советскому плейбою Аксенову, писали они нетленные страницы "Прощания с Матерой", "Последнего поклона", "Привычного дела", ставшие классикой мировой литературы. И не Федор Абрамов, не Николай Рубцов и не Борис Можаев отсвечивались на приемах в посольствах, которые не обходились без присутствия Аксенова и его присных. Когда насильно увозили из России Солженицына, Аксенов готовился к комфортабельному отбытию из ненавистного Отечества, преспокойно общаясь с сидельцами президиумов и гослауреатами, да только "презренных деревенщиков" среди них не было.
      Ставя под сомнение расовую чистоту русских, Аксенов не заставил себя почитать труды выдающегося нашего историка и мыслителя Л.Н.Гумилева. Устыдился бы он своего невежества, ознакомившись даже с популярным изложением гумилевской теории пассионарности, объясняющей связи русского и татарского народа. Лицо Распутина напоминает ему тунгуса, над чем он злобно ехидствует. Так же когда-то "жадною толпой стоящие у трона" подтрунивали над неприятными им лицами Пушкина (эфиопа), Гоголя (хохла), Лермонтова (потомка шотландских наемников). Да забыли мы о хорошо одетых и модно причесанных образованцах, а вот образы не пришедшихся ко двору, неуклюжих и ершистых, стали символами великой отечественной культуры. Думаю, что нормально мыслящие современники понимают, почему автор "Ожога", "Крыма" и других "бестселлеров" так ненавидит и Бродского, и Распутина.
      Ближнее окружение Аксенова, которое правит нынче бал на деньги обер-вора Березовского, отоваривающего лауреатов "Триумфа", громогласно величает себя "духовной элитой нации". Можно ли представить, что Пушкин вместо радостного "ай да Пушкин, ай да сукин сын!", закончив "Бориса Годунова", закричал бы о своей элитарности? И забывают лауреаты "Триумфа" пастернаковское "Быть знаменитым некрасиво...", а на вопросы докучливых журналистов о грязном происхождении призовых денег цинично сравнивают своего мецената с покровителями Паганини хозяевами Венгрии Эстергази или баронессой фон Мек, помогавшей кумиру ее души Чайковскому. Видимо, нашей "духовной элите" одинаково вкусны и арбуз, и свиной хрящик.
      В. Б. Вся великая русская культура - это сострадание, жалость к маленькому человеку. "Медный всадник", "Шинель", "Преступление и наказание" - все вокруг жалости. А нынешняя элита отвернулась от человека, не считает себя уже ничем не обязанной ни русскому человеку, ни русскому государству - никому. Она считает, что элита должна обслуживать прежде всего себя. Эта "духовная элита" пишет о своем народе: "раздавите гадину!"
      С. Я. Да, я услышал этот призыв, когда кумулятивные снаряды били по "Белому дому" и было ясно, что там гибнут люди. Мне одинаково безразличны были и Руцкой с Хасбулатовым, и Бурбулис с Ельциным, борющиеся за право рулить Россией. Но сотни невинных жертв, павших тогда в районе Пресни, только мертвого могли оставить равнодушным. Вспомнилось, как "кровавое воскресенье" потрясло тогдашнюю истинную духовную элиту России. Серов, Поленов, Чехов, Короленко отказывались от академических званий и императорских благодеяний, увидев кровь на улицах северной столицы. А нынешние "элитчики" требовали от Ельцина "бить по голове своих противников". А где же "милость к павшим"? Забыли они про золотые строки Пушкина, а, может, и не помнили вовсе. И выродилась эта псевдоэлита в писательскую непотребность бессовестных Ерофеева и Сорокина, в одуревшую от вседозволенности шоу-шайку, заполонившую информационное пространство России, в лицемерную борьбу за "свободу слова" Доренко и Киселева, Сорокиной и Венедиктова,- этих богато облаченных наймитов Гусинского и Березовского, да и "вольнолюбцев" рангом пониже.
      Льют они крокодиловы слезы, лицемерно сочувствуя голодающим врачам и учителям, зовут к забастовкам обездоленных рабочих и вымирающих земледельцев. А что, если прислушаться к недавнему предложению профессора В.Сироткина давать под каждым таким слезливым сюжетом бегущую строку с указанием месячной зарплаты вышеназванных плакальщиков, равной пенсии уездного города Углича? Станут ли тогда им верить одураченные телезрители? С ужасом я думаю о родной мне русской провинции, куда телесигнал доносит проповеди певца гениталий и фекалий Виктора Ерофеева, возомнившего себя писателем. Устоят ли доверчивые костромичи, ярославцы и новгородцы перед его циничным сюсюсканьем? Верю, что устоят. Ведь даже геббельсовская пропаганда народ наш не сломила, и порочностью нынешней его заразить не удастся.
      В. Б. Особенно порочность касается Швыдкого. У нас какова культура, таков и министр. Если говорить об упадке культуры, его можно выразить одним словом: Швыдкой.
      С. Я. Шоу министра культуры произвели на меня впечатление удручающее. Я видел их не все, но и того достаточно, чтобы схватиться за голову. Если ведущий - министр - на полном серьезе говорит, что непристойность, написанная на заборе, возбраняется, а мат, употребленный писателем, есть литературный прием, то, как говорится, сливай воду. Я не ханжа и сильно грешен по части словесной татаризации родного и могучего. Но написать на бумаге даже самое невинное ругательство не смогу ни за какие коврижки. А какой "культурной революцией" повеяло от программы "Секс и культура"?! Маша Распутина, похотливые сексопатологи и проповедники виагры напомнили мне Сусанну и растленных старцев с олеографической картинки. За такие передачи иной человек всю жизнь бы краснел. А с каким восторгом обсуждалась тема патриотизма, давно окрещенного демократами "прибежищем для негодяев"? Эпиграфом к программе смело можно брать строки Юрия Нагибина, назвавшего русский народ фикцией и фантомом. Пушкин с его гордостью за предков своих и призывом к исторической памяти тут отдыхает. И как вольно расправлялись участники шоу с русским народом, да вот замечательный писатель и критик И.П.Золотусский внес резкий диссонанс в сладостное пение русофобов, напомнив, что ведь придется за этот угарный шабаш ответить рано или поздно. Ведущий словно пропустил мимо ушей крик души совестливого и истинно элитарного ученого, утешившись поддержкой ерничающего отморозка Вани Охлобыстина, съевшего в фильме "Даун хаус" зажаренную ногу Настасьи Филипповны и после того облачившегося в священнические одеяния, которые ему идут так же, как и корона императора. В Москве "пипл эти программы схавает", а провинцию ими не добить. Ибо Псков, Новгород, Ярославль, Кострома, Вологда держатся на своих праведниках, творцах и умельцах. Псков выжил благодаря таким реставраторам, как Всеволод Смирнов, Михаил Семенов, Борис Скобельцын; городскую культуру поддерживали земские врачи и директора заводов, библиотекари и учителя. И сейчас они есть во Пскове. Вот приехал в Москву псковский издатель и полиграфист Сергей Биговчий, привез очередной том "Российского архива", издаваемого Фондом культуры и напечатанного в Пскове. Теперь не надо обращаться за полиграфическими услугами к итальянцам и финнам. Псковский товар не хуже. Станислав Панкратов в Петрозаводске со смертного одра поднял популярный некогда журнал "Север" и без помощи федеральных боссов, отстегивающих от щедрот своих лишь "братьям по разуму", выпускает один номер лучше другого. Такие люди будут спасать Россию. С Божией помощью бескорыстные труженики помогут ей подняться с колен.
      В. Б. Савва, а что тебя больше всего тревожит в состоянии нынешнего изобразительного искусства? Чем живут современные художники?
      С. Я. Я придерживаюсь традиционных взглядов и следую классическому вкусу в своем суждении о художественном творчестве. Двадцать лет занимался я практической реставрацией икон. Сидел в трапезной Марфо-Мариинской обители, украшенной великолепными фресками Нестерова. И за его "Видение отроку Варфоломею" многое готов отдать. Но никогда не оставался я в стороне от современной художественной жизни. Сейчас многие художники любят похвастать своим участием в подпольной борьбе с официальным советским искусством. Много званых, да мало избранных. Недавно мы с одним крупным коллекционером стали отбирать по гамбургскому счету мастеров тогдашнего андеграунда, достойных памяти грядущих поколений. Дмитрий Краснопевцев, Владимир Яковлев, Анатолий Зверев, Михаил Шварцман, Александр Харитонов, Владимир Немухин... Остальные пусть не обижаются. "Бульдозерная" пропаганда партийцев сделала последних известными, как, по словам великой Ахматовой, те же партийцы сочинили хорошую биографию "рыжему" (Бродскому). Все перечисленные мастера не были крикунами, работали тихо, но самозабвенно. Миша Шварцман никогда не выставлялся, не продавал своих работ и дарил неохотно. Не от жадности, а просто не хотел разделять единое целое, которое создавал десятилетиями. Его за глаза звали патриархом. Он таким и являлся. Меня, старообрядца, восторгало, что он выкрестился и был истинно православным, верующим глубоко, соблюдающим церковный обряд во всей строгости. Его художественная концепция и творческое наследие будут жить долго. И сегодня есть очень серьезные мастера. Я отдаю должное поискам Сергея Алимова, Натальи Нестеровой, люблю работы Натальи Захаровой, считаю одаренным живописцем Елену Романову. Нелегко им на фоне рыночной, галерейной вакханалии, захлестнувшей художественную жизнь грязью, пошлостью и халтурой, держаться своего пути, подсказанного судьбой.
      Особую тревогу у меня вызывает сегодняшняя "монументальная пропаганда". Ошибки ленинских комиссаров от искусства ничему людей не научили. Сколько дров наломали тогда даже такие великие мастера, как С.Т.Коненков. Ненадолго окунулся он в булькающий гейзер бесовской культуры революции, а обернулось это "мнимореальной" доской на Красной площади и странноватым Степаном Разиным, за которых потом пришлось краснеть мастеру перед самим собой.
      Как требовательны были к себе русские скульпторы прошлых столетий. По одному лишь памятнику оставили потомкам Мартос, Опекушин, Микешин, Волнухин. Но без Минина и Пожарского в Москве, памятника Тысячелетию России в Новгороде Великом трудно представить не только эти города, но и всю русскую культуру - как и без штучного фальконетовского "Медного всадника". Вот уж, казалось бы, обласканным придворным ваятелем был в советские годы Е.В.Вучетич. С генсеками и министрами обороны был на дружеской ноге, а в Худфонде и Академии художеств полновластным хозяином. А памятников-то поставил всего три: Дзержинскому в Москве, Воину-освободителю в Берлине и Родину-Мать в Волгограде. А посмотрите на нынешних! Что ни месяц, то открытие нового истукана. Пекут скульптуры, словно блины. Неужели не понимают, что заранее обречены их творения на недолговечность и забвение?
      Сам выбор тех, кому ставят памятники, тоже отличается поспешностью и неразборчивостью. Великие Тютчев, Гумилев, Цветаева, Пастернак обойдены вниманием скульпторов, градостроителей и градоначальников. Зато Высоцкому в Москве поставлено целых три памятника, правда, один хуже другого. А теперь и в Ярославле готовятся увековечить память прекрасного певца. Но он там никогда не был и, уверен, не согласился бы на пышную посмертную пропаганду. И как торопятся воздвигнуть монументы Бродскому и Окуджаве... Может, сначала все же Тютчеву и Пастернаку хотя бы бюстики поставить? В цивилизованных странах артистам, писателям и художникам памятники рекомендуется устанавливать по прошествии полувека со дня смерти. Вино должно устояться, а ну как оно кисловатым окажется. Но так это в цивилизованных государствах!
      Когда началась перестройка, мы пытались открыть музей Валентина Серова, который жил и умер в доме, стоящем близ Ленинской библиотеки. Напрасно. Боролись за создание музея Гоголя на Никитском бульваре, где сохранились дом и внутренняя обстановка, окружавшая писателя. Напрасно. Не удалось открыть музей в тютчевской усадьбе (Армянский переулок). Не нашлось ни денег, ни желания. Зато как быстро возник рядом с Кремлем музей художника Шилова, украшенный огромным автопортретом, так странно смотрящимся рядом с древними кремлевскими стенами. Тут же спешно варганят музей Глазунова супротив Пушкинского музея. Не боится ли московское градоначалие, что Кремль будет погребен этими музейными времянками, а могила Неизвестного солдата затеряется между уродливыми медными зверюшками и торговым подземным комплексом, а со стороны Болотной площади завершат это нашествие шемякинские пороки?
      В. Б. А кстати, как ты к Шемякину относишься?
      С. Я. Он большой мастер, серьезный художник. Меня привлекают его художественная грамотность и умение трансформировать в своих работах классическое наследие. Иногда, правда, это привносит
      элементы эклектики, но профессионализм Шемякина зримо ощутим. И какими жалкими потугами рядом с его созданиями смотрятся надуманные инсталляции из несданной в ларек посуды и стаканов, воспевающие пьяный "подвиг" Венечки Ерофеева. А в Угличе, где уже открыт музей водки, планируется установка шестиметрового монумента, посвященного водке, работы Эрнста Неизвестного. Если его же скульптурный комплекс в Магадане - знак скорби по жертвам ГУЛага, то в Угличе изваяние будет символизировать траур по миллионам русских, умирающих от некачественного зелья и в пьяных драках. Поблизости от водочного знака планируют открыть музей восковых фигур, чью экспозицию решено "украсить" невинно убиенным царевичем Димитрием.
      Недавно прочитал строки Владимира Крупина, где писатель выражает надежду, что все мы живем еще в Ниневии, а не в Содоме и Гоморре, а значит, есть надежда на спасение. Блаженны верующие!
      И да поможет нам Бог.
      Татьяна Доронина
      Доронина Татьяна Васильевна - актриса, режиссер, народная артистка СССР. Художественный руководитель МХАТ имени Горького. Родилась 12 сентября 1933 года в Ленинграде. Окончила школу-студию МХАТ. С 1956 года работала в Ленинградском Большом драматическом театре под руководством лучшего советского режиссера Георгия Товстоногова. С 1972 года - в Московском академическом театре имени Маяковского, а затем - в МХАТ имени Горького. Когда на заре перестройки неистовые реформаторы во главе с Олегом Ефремовым и Анатолием Смелянским раскололи театр на две части, Татьяна Доронина нашла силы и мужество возглавить неэлитарную, приверженную национальным русским традициям часть театра. С 1987 года - директор, главный режиссер, художественный руководитель МХАТ имени Горького. Народ ее полюбил и за яркие образы, созданные в фильмах "Первый эшелон", "Старшая сестра", "Три тополя на Плющихе", "Еще раз про любовь", "Мачеха" и др.
      В годы перестройки занимала последовательную патриотическую позицию. Вошла в редколлегию журнала "Наш современник".
      Живет в Москве.
      "Моей маме, старенькой, немощной, болеющей и бессильной, было жалко всех. Христианство было ее сутью, ее упованьем, ее органикой, ее естеством. Не себя жалеть, не жаловаться, а другим помочь, своих укрыть, защитить от ударов жизни. Чувствуя свою скорую кончину, она просила всех, кто навещал ее: "Вы уж Таню не оставляйте, она совсем одна здесь, уж я вас очень прошу". Просила и сиделок, и соседей, и совсем чужих. Когда все, кого она так просила, рассказывали мне об этом после ее смерти, мне хотелось кричать от отчаяния и боли. Потому что моя бедная мать мне не сказала ни разу об этом, а всегда повторяла только о молитве.
      Я прихожу на кладбище, стою возле могилок отца и матери, зажигаю тоненькие свечи, пламя от этих свечей - ровное и спокойное. Молю Господа, чтобы даровал он моим бедным, многострадальным родителям царствие небесное, чтобы пребывали их чистые души в покое. Очень трудно жилось им. Так много пережили они утрат и работали, работали, работали. И считали, что все "так" и всегда "так". Но если бы "все так", то иной была бы наша жизнь, и не было бы сегодня этого общего рабоче-крестьянского унижения и нищенства. Не было бы предательства христианского, "генетически" христианского народа. Не превращали бы этот покорный и безответный народ в безумную и пьяную толпу...
      А мама сказала бы мне на это: "Жалко всех". Она была мудрее и добрее меня.
      Итак, господин Смелянский, я, будучи не такой доброй и мудрой, как моя мать, пренебрегаю неуместностью упоминания вашего имени рядом с именами моих родителей, потому что гонение на меня, которое с таким азартом охоты вы ведете столько лет, является гонением на моих родителей тоже. Вы полагали, предполагали унизить их, обозначить их никчемность и ничтожество. Кроме меня, их защитить некому. Они жили безответно и умерли безответно.
      Призыв "Говори!", обозначенный в спектакле Ермоловского театра как начало гласности и один из первых знаков "демократического" правления, был всего-навсего очередным обманом, ложью. Ибо "говорить" дозволено вам и таким, как вы. Все московские "Нюры" и "Васи", презираемые вами, как чернь, как быдло, как те, которые "сотни лет коров доили" (по вашему "человеколюбивому" выражению), - остались в своей отчаянной немоте и бесправии. Они уже не верят, что что-то изменится к лучшему, ибо вы лично и подобные вам делают все, чтобы "Нюрам" и "Васям" лучше не было.
      Я никогда, за все годы работы в театре, не унижалась до ответа, до спора с пишущими в центральных и нецентральных печатных органах. Не собираюсь делать этого впредь. Случай с вами - единственный, потому что именно вы являетесь для меня тем негативным знаком, за которым ненависть и зло.
      ...Простите меня, Анатолий Миронович Смелянский. Я опять оскорбляю ваш изысканный вкус. Я обращаю ваш утонченный взгляд на коровьи лепешки, на грязные крестьянские мозолистые ноги, на все, что так не любите вы и так презираете. Простите! Не гневайтесь! Не строчите следующей статейки про мое, столь примитивное и "упрощенное", глупое происхождение. Вы "глава" над всеми театральными критиками. Вы вхожи в верха, вы преподаете в Америке, вы читаете лекции о МХАТе, который так настойчиво уничтожали. Вы первый среди избранных, из тех, кому ненавистно само понятие "русская деревня". Видите, я все понимаю, я даже сочувствую вашей чрезмерной степени ненависти, ведь она для вас мучительна. Но я ничего не могу "исправить" в своей жизни и в своем рождении, чувствуя и понимая ваше отвращение ко мне..."
      Татьяна Доронина,
      из книги "Дневник актрисы"
      Я В ОТВЕТЕ ЗА ВСЕ
      К 100-летию МХАТа с художественным руководителем театра беседует
      Владимир Бондаренко
      Владимир Бондаренко. Буквально на днях, 27 октября исполняется 100 лет Московскому Художественному Академическому Театру. Это праздник всей страны? Праздник русского народа? Праздник всей русской культуры? Или же это праздник некоего элитарного театра, отмечаемый элитарными ценителями искусства?
      Татьяна Доронина. Московский Художественный Театр является знаком России. Одним из самых красивых ее знаков, потому что все величие не только отечественного, но и мирового театра произросло из МХАТа. Из его корней. По направлению репертуара МХАТ всегда был ведущим театром в России. Вся драматургия Антона Павловича Чехова, драматургия не менее великого Алексея Максимовича Горького обрела жизнь прежде всего в Художественном театре. Станиславский сказал просто и точно на все времена: задача театра - жизнь человеческого духа, в художественной форме сыгранная. Эта формулировка дала толчок не только для театров нашего замечательного Отечества, но и для всех театров мира. Сегодня, когда искусство драматических театров сходит на нет, я в этом вижу особую политику. Проповедником самых человечных идей всегда являлся именно драматический театр. Нельзя сводить столетие МХАТа, в каком бы он ни находился состоянии, и сколько бы этих театров сегодня ни было, один или два - к юбилею самого театра. Это, конечно, юбилей национальной русской культуры. А что касается самого МХАТА, то сегодня существует два МХАТА: имени Чехова и имени Горького, - и уже останется два, как бы ни хотели иные вновь соединить нас в один театр, то есть собрать скопом опять и еще раз уничтожить ненужных. Не получится, уже существуют два театральных живых организма, и право на жизнь театру дает труд и результат труда, только результат может показать, какой из двух театров: либо МХАТ имени Чехова, либо МХАТ имени Горького, - сегодня имеет большее право на звание Художественного театра.
      В. Б. Театр в России, а особенно МХАТ, никогда не был просто местом отдыха. Это был храм, это была кафедра, это была трибуна, это был один из центров русской духовности. Каков русский театр сегодня? Каково его место в жизни людей?
      Т. Д. Сегодня театр загнан в угол. Именно поэтому столь мало, 0,3% от общего бюджета выделяется на нужды театра. Такого не бывало никогда. Забота о своих гражданах выражается в конечном итоге в цифрах. Эти цифры определяют люди, руководящие государством. Люди, определившие сумму расходов на театр 0,3%, это те граждане России, которые не до конца понимают, что они - граждане России.
      В. Б. Думаю, несмотря на то, что всю культуру, в том числе и театр, наши правители сегодня выкинули за борт, считая, что она не нужна нынешнему бизнесу, да еще в традиционном русском понимании культуры, культура не только выживает, но и живет. Вы видите что-то интересное в современной театральной жизни Москвы?
      Т. Д. В московской театральной жизни сегодня идет поиск денег. А поиск денег никогда не приводил к большим творческим победам. Мне легче говорить о том, что я сама хорошо знаю. Допустим, театр шестидесятых годов, достаточно жесткая цензура, достаточно трудно существовать театру, но какой же был расцвет! Какова же была сила противостояния административному зажиму, когда как будто кувалдой били по театру, нечто чугунное и тяжелое, - но каково же было противостояние людей одаренных?! И какой потрясающий это давало результат?! Именно в той борьбе выковывались мощные творческие характеры. Только личности определяют уровень театра. Сегодня, при отсутствии мощного противостояния театров нынешним властям, при смирении, которое существует - и не перед Богом, а перед банкирами, больших успехов нет. Существует какая-то договоренность с частью чиновников, отвечающих за культуру, и эта часть наверху дает неверные советы тем людям, которые определяют бюджет. Я не знаю, кто эти люди наверху, но реальность их для меня очевидна. Только обманом можно привести к ужасающей цифре 0,3% бюджета. Но существует же еще большая разница между жизнью театров Москвы и театров отдаленных районов России. В Москве есть часть привилегированных театров, которые создают с помощью прессы обманное впечатление театрального бума. Многочисленные презентации, которые устраиваются придворными театрами, - это не более чем желание создать впечатление видимой успешной работы. Но начинаем смотреть репертуар и видим, что в театрах почти нет отечественной классики, нет отечественных авторов. Весь шум - вокруг старых западных пьес, давно отыгранных на Бродвее и в Европе. Это часто или чистая чернуха с самыми садистскими выворотами, или изуродованная мировая классика. Они перестают нести в себе заряд гуманизма и духовности, добра и красоты, - то, что закладывали в пьесы их великие создатели. Более всего извращают русских авторов: того же Чехова, Лескова, Горького, Булгакова... Это преступление. И за это преступление создатели подобных спектаклей сами себе выдают премии. И очень радуются этому. Более веселого зрелища, когда люди радуются, награждая друг друга всякими премиями за пропаганду извращений, я давно не видела.
      В. Б. Такие извращения и демонстрируются нашим телевидением, в том числе и каналом "Культура". Дух разрушения, разложения царит в наших якобы культурных программах, и все норовят снять исподнее с наших классиков. Даже Сергей Юрский возмутился: зачем ему знать о садизме Мандельштама, о лесбиянстве его жены Надежды? А что делают с Пушкиным? С Есениным?
      Т. Д. Насколько я заметила, на телевидении практически не осталось режиссеров и редакторов доперестроечного времени - тех, кто делал чудные культурные программы, кто работал во славу отечественной классики. Пришло другое поколение. Но этому молодому поколению не объяснили самое главное: что "любовь к отеческим гробам" является законом для всех. Любовь к Отечеству - закон для всех. Драматический театр необходим. Необходима Церковь - и это закон для всех. Им этого не объяснили. Они, как шалуны, резвятся, не понимая, что они делают. Они совершают надругательство над собой и над своими детьми. Мне их искренне жаль...
      В. Б. А часто ли обращались с телевидения к вам и вашему театру за последнее время? Были ли такие благородные прорывы у наших телевизионщиков?
      Т. Д. Не знаю, чем объяснить, но по сравнению с предыдущими годами полного умолчания за последнее время ко мне обращались и московские, и ленинградские программы. И, к счастью, без искажений, бережно сохраняя мой текст. Мне понравилась беседа с Урмасом Оттом, он - хороший собеседник, не так часто везет на встречи с умными людьми. Доброжелательно ведет свои передачи и Катя Уфимцева. Это очень творческий человек, и очень заинтересованный. Видно, что она любит театр и своих героев. Недавно я ездила в Ленинград, там сделали мою запись на два вечера. Профессиональные, хорошие ребята, я рассчитываю, что и передачи будут такие же хорошие.
      В. Б. Дай Бог телевидению понять, что на чернухе и на рекламе "крылышек" далеко не уедешь. И почаще бы им обращаться к МХАТу, Малому театру и другим русским центрам культуры. Но как существует сегодня ваш театр в условиях этих 0,3% бюджета?
      Т. Д. Последние два года из бюджета перепадает только то, что идет на зарплату актерам. Самая высокая зарплата актера МХАТа - 584 рубля. И уж крайне редко идет так называемый восемнадцатый разряд - что-то около 650 рублей. Такова цена русского актера. На эту зарплату актеры не могут не то что себя одеть, даже не смогут себя прокормить. Отсюда вывод: целенаправленное разрушение и уничтожение русского театра является целью государственной политики.
      В. Б. Для выживания выделили группу, как вы, Татьяна Васильевна, говорите, привилегированных театров. Туда попал МХАТ имени Чехова, и не попал МХАТ имени Горького. Почему? Кто проводит эту дискриминацию? Кто ее направляет?
      Т. Д. Я не думаю, что кто-то из членов правительства видел спектакли в том и в нашем МХАТе. Я думаю, члены правительства рассчитывали на порядочность тех людей, которые определяют театральную политику и входят в комиссию при министерстве культуры, либо в комиссию при президенте России. Состав этих комиссий необходимо откорректировать в сторону объективности. Эта привилегированная группа там уютно засиделась, при президенте, согрелась и выдает ложную информацию о положении дел в русских театрах. Скажем, в ответ на запрос Станислава Говорухина о несправедливом отношении к МХАТу имени Горького, Сысуев отвечает: не тот уровень игры. Но, позвольте, если я спрошу господина Сысуева, что он видел в том театре, имени Чехова, и что он видел в нашем театре, я поставлю его в неловкое положение. Он ничего не видел ни у нас, ни у них. Значит, он рассчитывал на порядочную информацию деятелей от театра.
      В. Б. И все-таки впереди столетие МХАТа. Как ваш театр его отмечает? Будут ли совместные мероприятия с МХАТом Ефремова? Придут ли к вам официальные лица? Министр культуры Владимир Егоров? Мэр Москвы Юрий Лужков?
      Т. Д. Мы приглашаем всех. Мы проводим юбилей великого русского театра, МХАТа. Проводим именно в тот день, 27 октября, когда был показан первый спектакль Художественного театра. Не пойму, почему театр Ефремова отмечает юбилей 26 октября. Это достаточно странно. Может, потому что 26-е - это понедельник? День премьеры "Царя Федора..." всегда считался рождением Художественного театра. В общем хаосе эта странность приобретает некий дьявольский характер. Словно Воланд играет с МХАТом имени Чехова. Этакая шутка - досрочное празднование.
      В. Б. По-моему, и пятидесятилетие МХАТ, когда на сцене сидело все Политбюро во главе со Сталиным, праздновалось 27 октября 1948 года... Ну что ж, посмотрим, кто придет на праздник к Воланду, а кто придет на наш с вами национальный праздник, посвященный юбилею великого русского театра... А как вы сами, Татьяна Васильевна, пришли в МХАТ? Почему поступили учиться именно в школу-студию МХАТ? Когда полюбили театр?
      Т. Д. Первый раз я услышала спектакль МХАТ по радио. Тогда еще не было телевидения, и народ к нашей великой культуре приобщало радио. В те годы я полюбила и классическую музыку, которую постоянно играли по радио, тогда же прослушала много изумительных спектаклей. Я запомнила записи спектаклей, еще когда училась в школе, а когда закончилась война и я вернулась из эвакуации в Ленинград, то рядом с нашим домом находилось два театра: Большой Драматический и чуть-чуть вдали от него - Александринка. Каждое утро в воскресенье я бегала либо в тот театр, либо в другой. Показывали совершенно потрясающие спектакли по Островскому, по Гоголю, по Чехову. Это было мое детство, мое время. Сегодня, когда я наблюдаю за детством нынешних детей, мне их искренне жалко. Они обделены чудом театра. У них нет денег на спектакли. К тому же сегодня в Москве, по существу, все детские театры давно уже занимаются только взрослыми проблемами, да еще в усложненном варианте. Для детей сегодня работают только два взрослых театра в Москве: это наш театр, который постоянно делает утренники для детей, и Малый театр. Это очень грустно, потому что поколение надо воспитывать на очень хорошей драматургии, на очень хороших спектаклях. Дети замечательно принимают утренние спектакли. Прежде всего, это наш долгожитель, спектакль, который просмотрело уже несколько поколений людей. Мы справляем 90 лет спектаклю "Синяя птица". Он так был поставлен, что за 90 лет зритель не утерял интереса к этой режиссуре. Дети с таким восторгом смотрят, всегда подсказывают героям, стремятся спасти их - просто чудо. Там можно получить хороший позитивный заряд на всю неделю. Дети замечательно смотрят и русскую классику. Приходят шумные, неподготовленные к театру, но они божественно затихают, перестают кричать, внимательно смотрят. Так на спектаклях Островского, Гончарова "Обрыв". Удивительно, как они принимают "Прощание с Матерой" Валентина Распутина. Когда я пришла на утренний спектакль, очень боялась, что им не покажется интересной жизнь Матеры. Оказалось, что по пронзительности темы Распутин им так близок, так понятен... Дети устраивали овации после спектакля.
      В. Б. Это и есть, по Станиславскому, "общедоступный театр". Недавно я был на модной премьере элитарного спектакля. Билеты стоили по 100 долларов. Какие бы сильные актеры в таком спектакле не играли, они не входят в понятие "русская культура", они не нужны народу. Так же, как и книги тиражом по сто экземпляров, - это все вне наших традиций. Не случайно все талантливое в России: в музыке, в поэзии, в театре, - ищет широкого читателя, зрителя, слушателя...
      Т. Д. Извините, Володя, я вас прерву. Да, мы идем к зрителю, но вы где-нибудь видели в Москве наши афиши? Мы их заказываем, мы платим деньги, но их нигде по городу не расклеивают - только возле нашего театра. Каким образом зритель так охотно к нам ходит и так замечательно смотрит - это просто чудо. Я уверена, что это осознанно зрителя отрывают от реалистического театра. Это идеологическая политика.
      В. Б. Кто же организует блокаду? Кто проводит такую антирусскую политику? Кому вреден и страшен реализм в искусстве? Кому мешает русский театр?
      Т. Д. Володя, а кто те люди, которые навязывают свою идеологию в России? Вот вчера смотрела "пресс-клуб" по телевидению - как агрессивно там навязывалась эта чуждая идеология?! Я каждый раз удивляюсь их агрессивности. В русском человеке заложена христианская идеология. Какую еще идеологию современного рынка нам хотят навязать? Лучше почитайте еще раз Александра Пушкина, от его сказок до одиннадцатой главы "Евгения Онегина". Там заложена вся русская идеология. Не надо искать никакой другой. Наши враги не хотят назвать определяющую идеологию России. Но она заложена генетически в русском народе и проходит сквозь все революции и войны. Она заложена в наших душах. И люди, которые болтают о новом мышлении, просто мечтают уничтожить наши души.
      В. Б. Ваш театр травят так же, как в свое время травили Михаила Булгакова. Там Латунские, тут Смелянские, ничего не изменилось. Такие же журналы, такие же газеты. Ненавидят именно неистребимый дух. Еще первое время после раздела МХАТа можно было решить, что вас ненавидят по личным мотивам, за то, что позволили театру уцелеть. Но прошли годы, личная вражда давно улеглась, тотальная блокада именно вашего театра уже не носит личностного характера. Они тоже могут друг с другом конфликтовать: Волчек, Ефремов, Захаров, Ульянов, Смелянский, мириться, ссориться, но МХАТ имени Горького они не воспринимают органически. Как невыбитый русский дух, как народную стихию, как явление реализма... Точно так же они не воспринимали органически Михаила Булгакова. Тут нет неприязни к характеру Булгакова или Дорониной, есть борьба с ненужной духовностью. С классической русской культурой. И все газетные шавки подыгрывают, часто даже не понимая, в чем дело.
      Т. Д. Володя, дорогой, спасибо, но это сравнение слишком высоко, мы не соответствуем. Булгаков был трагическим гением России. Все, что он написал, он оставил на века. У актера существует сиюминутность. Выход на сцену. Это тот прыжок через пропасть, который ты каждый раз либо совершаешь, либо нет. Именно в этот вечер. Все твои предыдущие прыжки ничего не стоят. Стоит только сегодняшний прыжок. Если ты сегодня не возьмешь эту высоту, не рассчитывай, что тебе будут аплодировать за былые рекорды. В этой сиюминутности - вечный актерский трагизм. А по поводу общей травли реалистического театра... Обратите внимание на следующее. Относительно не так давно умер великий режиссер Георгий Александрович Товстоногов. Его еще боялись травить, но постоянно пытались, причем целенаправленно. По-хитрому, делая вид, что они уважают мастера. Они навязывались ему в друзья, эти люди, которые подспудно его травили. Он мне много рассказывал об этой травле в нашу последнюю встречу. Это был приватный разговор, и я не могу называть имена, но я же знаю, кого он называл. И я хорошо знаю поведение тех людей, которые сегодня изображают преданных друзей Товстоногова.
      В. Б. А вспомните, как старательно ссорили Товстоногова и Смоктуновского, пытались столкнуть их, и, увы, это получалось.
      Т. Д. Это чисто актерский сатанизм. Причем, сделал гадость - и молчит. Покайся, уже пора. Нет, молчит.
      В. Б. Вернемся к вашему мхатовскому началу. Вы говорите, что жили рядом с БДТ и Александринкой. В Ленинграде был и ЛГИТМИК, театральный институт. Все-таки что вас тянуло в Москву, в школу-студию МХАТ? Это детская мечта, влюбленность в великих актеров МХАТа, в мхатовские спектакли?
      Т. Д. Для меня лично определяющим был фильм "Без вины виноватые". Там играли мхатовские актеры. И как играли! Лучше них никто не играл. И не мог бы сыграть. Мощнейшее эмоциональное воздействие.
      В. Б. А были актрисы МХАТ, на кого бы вы хотели походить?
      Т. Д. Считалось, что я любимая ученица Бориса Ильича Вершилова. Но так строго он не относился ни к кому. Наверно, это было мудро и правильно. Иначе вряд ли что-нибудь серьезное получилось бы. Мне говорили старые мхатовцы, что его любовь ко мне была еще связана с тем, что я была похожа на самую его любимую актрису Соколову, первую исполнительницу Елены в спектакле "Дни Турбиных". Я никогда не видела Соколову на сцене, а по фотографиям действительно, похожа. Вторая моя любимая актриса, тоже очень ценимая Борисом Ильичем Вершиловым, - это Ольга Андровская. Мне всегда нравилась Андровская, когда она выходила на сцену, это было праздником для зрителей. Не только потому, что ее встречали овацией. Она несла в себе праздничность. Состояние праздничности - обязательная черта актрисы. Необходимо ощущать ее в себе и выходить на сцену, как на праздник. Иногда у меня это получается. Сейчас все труднее. Знаете, Володя, когда тебя постоянно избивают в прессе, в театральном закулисье, - от этого устаешь. Как им нравится бить лежачих... А если ты не хочешь перед ними распластаться, они начинают бить еще более яростно. Они хотят уничтожить во мне тот праздник, который заложен эмоционально в нашей профессии актера. Но я не поддаюсь...
      В. Б. Татьяна Васильевна, насколько я знаю, увы, вам с самого начала приходилось утверждать себя в борьбе. Вас нельзя назвать везунчиком. И после успешного завершения учебы в школе-студии МХАТ вдруг вместо МХАТа вы оказались в волгоградском театре. Почему?
      Т. Д. Мне это до сих пор больно вспоминать. Борис Ильич мне сказал: "Они боятся вас". Действительно, я хорошо училась. Ничего не скроешь, если из МХАТа актеры приходили смотреть на учебные отрывки, где я была занята. Перед распределением все было сделано просто. Я тогда снималась в фильме. Но к 1 сентября я должна была явиться в школу-студию. Съемки еще не были закончены, оставался один эпизод, но я сказала, что уеду. Для меня самое важное - закончить школу-студию. Тем более, мне надо было готовить диплом. У меня были хорошие роли. И я уехала. Как мне сказали, было организовано письмо - главная мхатовка попросила одного из актеров, занятых в фильме организовать это письмо в школу-студию, что я нарушила договор и уехала со сьемок. В студии почему-то не обратили внимание, что я вовремя к началу учебного года приехала со съемок, а обратили внимание на это письмо. Было созвано собрание всей студии, на этом собрании известные сейчас актеры выступали и говорили о моем пренебрежении ко МХАТу. Мне было сказано, что молодые актеры так себя не ведут. Хотя каким же образом так себя не ведут, мне неизвестно до сих пор. Я именно ради студии пожертвовала съемками. Было объявлено порицание. Очень старался при этом Михаил Козаков. Он громил меня от имени нашего курса. После этого собрания у меня отняли две роли в учебных спектаклях. Только из спектаклей, которые ставил Борис Ильич, они ничего не могли отобрать. А в спектаклях других режиссеров назначили другую актрису, которая потом и стала работать во МХАТе.
      В. Б. Очевидно, тогда уже и проявился ваш бойцовский характер. Как говорил вам Вершилов: "С вашей непосредственностью вам не надо много говорить". Не то скажете. Но все-таки, спустя годы вы пришли во МХАТ. Уже суперзвездой. Сначала был ошеломляющий успех в ленинградском Ленкоме, затем блестящая работа у вашего любимого режиссера Георгия Александровича Товстоногова в БДТ, и вдруг вы переезжаете в Москву и в конце концов оседаете во МХАТе. Почему? Хотелось все-таки добиться своего?
      Т. Д. Володя, я не собиралась возвращаться во МХАТ. Удар был столь силен, что мне и не хотелось возвращаться во МХАТ. Хотя они меня настойчиво приглашали в театр. Бориса Ильича Вершилова уже не было в живых. Мне не с кем было посоветоваться. Но я очень хорошо запомнила тот урок. Ведь от первого удара человек мог бы сломаться. Так часто и бывало с молодыми актерами. Не будь того огромного успеха в театре Ленинского комсомола в Ленинграде, может быть, мне и не удалось бы выправиться. Мощнейший успех в Ленинграде и поставил меня на ноги. А во МХАТ мне не хотелось возвращаться. И в моем возвращении виновата я сама. Это была чисто личная история. Вину я целиком беру на себя. На свои романы...
      В. Б. Так без романтики, без любви не прожить. Наверное, актер без этого, без "личных историй" тоже не состоится...
      Т. Д. Володя, нужно знать меру. За этот романтизм я заплатила так дорого... Если бы можно было возвращать жизнь сначала, я ни за что бы не была такой романтичной - той странной дамой, которая бросает любимый театр ради своих романов.
      В. Б. Но в ваших героинях страсть тоже часто побеждает. Ваши лучшие актерские работы всегда связаны со страстными, открытыми, непосредственными натурами: от Женьки Шульженко до Настасьи Филипповны в "Идиоте".
      Т. Д. Один хороший режиссер говорил очень точно, что в каждом актере должно сидеть 25 разных молодцов. Вот во мне и сидит 25 различных дам. Они постоянно устраивают единоборство. В том единоборстве победила какая-то чересчур женственная дама.
      В. Б. Мне кажется, что среди этих 25 разных дам все же превалируют, во-первых, та непосредственная открытая дама, которой бы надо молчать из-за своей непосредственности, чтобы себе не навредить, и тот лидер, сильная бойцовская натура, с которой никто не может совладать. Вернемся уже к нашим дням. Вы - явный лидер во МХАТе. Трудно ли быть лидером?
      Т. Д. Я не ощущаю себя лидером. Совсем не ощущаю. Я просто работаю. Научилась за эти годы в какой-то мере передавать и своим партнерам, актерам, с которыми работаю, ту же одержимость, которая есть во мне самой.
      В. Б. Что же сплотило вокруг вас ту часть МХАТа, которая и образовала МХАТ имени Горького? Сейчас ведется тонкая игра по якобы объединению вновь двух МХАТов, с подавлением всего того, что делалось вами. Думаю, это уже невозможно. Но что же в тот давний момент притянуло людей к вам?
      Т. Д. Притянула обида, объединило то оскорбление, которое совершенно незаслуженно нанесли многим прекрасным актерам. Ни за что ни про что вдруг вне всяких правил и законов выдворяют из театра целую сотню людей.
      Когда было произведено это разделение МХАТа, на этом настояла малая, но влиятельная кучка людей. Раскола никакого не было. В театре хранятся записи всех собраний, всех выступлений; желающих отторгнуть своих товарищей было от силы 15, все остальные не хотели раскола. Поэтому версия, что театр раскололся на две части, - это явная ложь тех, кто искусственно разделил единый театр, а сегодня не хочет брать на себя ответственность за это преступление перед русской культурой.
      В. Б. Я в то время, как вы знаете, работал в Малом театре. Таком же большом по числу труппы, как и МХАТ. И в Малом театре - впрочем, как и по всей стране - были свои раскольники, люди, которые хотели сознательно разделить единую труппу. Помню шумные собрания, выступления крикунов, болтунов, которых дергали за ниточки кукловоды. Но там был Михаил Царев, там была Елена Гоголева, да и более молодой состав "маловцев" не позволил осуществиться никакому расколу. Чем же был слабее МХАТ, какая гнильца поразила его? Нельзя же объяснить тем, что в Малом был Бондаренко, а в МХАТе Смелянский... Никакому демону-искусителю не по зубам коллектив, если в нем живо то соборное начало, которое определяет всегда русских людей.
      Т. Д. В Малом у вас, Володя, были очень сильные старики, более мудрые. А во МХАТе, как вы понимаете, был иной руководитель, и существовал авторитет руководителя. И авторитет отдельных личностей, возглавляющих этот раздел театра. Их, собственно, было немного, два человека, которые работали вместе с Олегом Ефремовым, два достаточно больших и известных человека. А в противовес им в тот момент сильных лидеров не нашлось. Дальше эти разрушители достаточно легко через прессу и телевидение убедили всю страну, что в старом составе МХАТ оставаться не мог. Надо было много лет работать в самом театре, чтобы знать, что это не так, что никакого раскола труппы не было.
      Конечно, в любой большой труппе существует ряд бездарных актеров, не сумевших реализовать себя. И от них любой руководитель должен уметь постепенно избавляться. Но это - не раскол театра. Отторгли ведь далеко не бездарных актеров, а иные бездарные и сейчас существуют в той труппе. Отторгли реалистическое мхатовское направление. Всегда, в любом театре есть балласт. Театр не наполнен одними талантами. Талант вообще редок. Но кроме крупных талантов существуют еще и высокие профессионалы, которые необходимы в каждом коллективе, на них часто и держится труппа. Пренебрегать мхатовскими профессионалами - значит, пренебрегать самим духом старого русского МХАТа.
      В. Б. Уже прошло десять лет после раздела МХАТ на две части. Вы вынуждены были выстоять, вы доказали свою жизненность. Само по себе уже одно это -доказательство лжи об избавлении МХАТа от балласта. Почему они и бесятся. Если бы не было лично вас, если бы изгнанные разбежались, как тараканы, по углам необъятной России, то в историю вошел бы не целенаправленный раздел национального театра, не разрушительный, инспирированный кем-то удар по русскому театру, а мудрый шаг ефремовского руководства, вовремя избавившегося от советского бездарного балласта. Ваше существование - это вечный еж под кожей разрушителей... Но выиграл ли тот театр от этого раздела? Дал ли что-то существенное этот раздел труппе МХАТ имени Чехова?
      Т. Д. К моему очень большому сожалению и, поверь, искреннему сожалению, выигрыша у них не получилось. Для меня не было бы большей радости, если бы я видела мощный творческий расцвет театра, который сегодня носит имя Антона Павловича Чехова. Кстати, сменой названия театра именно они отказались от преемственности. Стали неким новым театром. Именем великого Чехова можно называть и города, и корабли, и планеты. Но если основоположники решили все-таки назвать театр именем Горького, они видели в этом определенную гражданскую позицию. Они видели в имени великого Алексей Максимовича Горького некий идеологический заряд, предполагая, что это определит и дальнейшую судьбу их детища - МХАТа. Сегодня не принято говорить о Горьком. Если говорят, то как-то извиняясь: "Вы знаете, я все-таки уважаю этого писателя. Простите, конечно..." За что прощать? Есть очень мощный русский писатель, вышедший из самого сердца страны. Он был и духовным, и художественным, и социальным знаком России. И он остался таким знаком. Сегодня, уничтожая имя Горького, уничтожают огромную часть нашей отечественной культуры, часть того же МХАТа. Уничтожают позицию писателя его право быть гражданином, человеком заинтересованным в жизни народа. Горький лучше многих знал, что такое русский народ. Будь сегодня жив Алексей Максимович, я думаю, судьба нашей культуры нынче не была бы такой плачевной. Я знаю, на защиту кого выступил бы великий писатель. Это знают и те, кто отказался от его имени.
      В. Б. Заметьте, Татьяна Васильевна, как наши противники, противники нашей культуры умело противопоставляют Чехова Горькому, Булгакова Шолохову, Ахматову Есенину, сталкивая славные имена. Мелкая театральная тусовка кидает грязь на великих классиков. На самом деле, скажем, в истории МХАТа всегда будут стоять рядом Чехов, Горький и Булгаков. Они не мешают друг другу, а дополняют, обогащают. В афише вашего театра не случайно всегда присутствуют эти три имени.
      Меня никогда не покидало ощущение, что раздел МХАТа - это не просто разрушительная театральная акция. Тут и Смелянский со товарищи тоже оказываются шестерками. Проверяли на разных уровнях модель разрушения Державы. Вы говорите, что не было никакого раскола труппы, было умелое разрушение театра двумя-тремя людьми. Но и на референдуме в СССР большинство населения проголосовало за единое государство. Значит, не было неизбежного раскола страны. Не было органического разделения, А была продуманная операция по расколу. Сначала МХАТ, а затем и вся Держава. На вас отрабатывали механизмы расчленения страны.
      Т. Д. Да, Володя, ты абсолютно прав. Сначала искусственно разделили единый творческий коллектив на МХАТ имени Чехова и МХАТ имени Горького. Дальше им надо было доказать, что МХАТ имени Горького абсолютно недееспособен.
      В течение всего десятилетия почти вся театральная пресса как по указке доказывала, что наш театр - недееспособен. Но существует зритель, который не желает читать эту желтую разрушительную прессу, а ходит в наш театр, смотрит наши спектакли и устраивает овации артистам. Приходят на наши спектакли даже по нескольку раз, семьями. Нравимся мы русскому зрителю, и ничего с этим не поделать. Смиритесь, пожалуйста, театральные критики, Латунские всех времен, что зрителю у нас душевно комфортно, что зритель любит реалистический театр. Они не чувствуют себя оскорбленными той или иной похабностью, условностью или пошлостью. В театральной условности они видят пренебрежение к зрителю, издевательство над простыми человеческими чувствами. Они любят реалистического актера. А это требует подключения всего организма на сцене. Реалистическая игра - самая трудная. Реалистические декорации требуют высочайшего мастерства художника. У нас в театре сейчас работает лучший театральный художник страны, Владимир Глебович Серебровский. Работники всех цехов в театре стремятся осуществить эту волшебную реальность на сцене. Как они все сейчас работали над восстановлением "Трех сестер"?! Это был единый коллектив. Они объединены идеей Художественного Театра. Нам удалось сейчас с нашими молодыми актерскими силами создать живой спектакль "Три сестры" - по рисунку 1940 года, по декорациям Дмитриева. Выполняя все мизансцены Немировича, идя от темы - тоска по лучшей жизни. Но дальше-то молодые актеры работают в своих индивидуальностях, и заставлять их повторять интонации великих исполнителей 1940 года: Тарасовой, Ливанова, Грибова, - это невозможно. Это преступление перед актерами. Значит, они должны найти свои интонации, и не менее убедительные, но в чужих мизансценах. Это очень сложно, поверьте, Володя. Было бы гораздо легче поставить новый спектакль. Но мы воссоздали этот спектакль совершенно сознательно, желая доказать, что реалистическое искусство, которое создавали основоположники МХАТ, имеет общие законы во времени, и мы работаем по этим законам. А что касается все того же раздела театра, то еще раз повторю: за исключением 15 человек, которые и мхатовцами-то не были, а пришли в театр со стороны, весь коллектив МХАТ стоял за единство. И это единство разделять нельзя было. Так же, как нельзя было разделять нашу страну. Но нашлись люди и в театре, и в государстве, которые воспользовались нашим непротивлением, нашим христианским смирением - и получили свои дивиденды. Был запланированный раскол театра так же, как был запланированный, срежиссированный развал страны. Где сейчас тот никому не ведомый министр культуры Захаров, который и подписал приказ о разделе МХАТ? Совершил преступление и исчез. Канул неизвестно куда. А пресса внушала, что наша маленькая планета МХАТ была обречена на развал. Но почему? Как могут быть обречены талантливые актеры? Профессионалы, желающие работать? Анастасия Георгиевская? Светлана Коркошко? Очень сложно было нас уничтожить. Это и приводило в раж тех разрушителей, которые хотели смести нас. Их откровенный, циничный раж при нашем уничтожении просто поражал. Я жду, когда же хоть кто-нибудь из руководителей страны, отвечающих за культуру, приостановит это циничное уничтожение нашего театра. Ведь мы же их не уничтожаем, хотя хвалиться им нечем. Абсолютно нечем. Ну что ж, мы получаем удовольствие, следя за их безуспешными попытками тотально уничтожить нас. Не получится, господа!
      В. Б. Опять параллель. Как бы ни хотели уничтожить ваш МХАТ, ничего не получается. Как бы ни хотели уничтожить Россию, тоже ничего не получается. И с уничтожением Сербии ничего не получится. С нами Бог!
      Модель сопротивления МХАТ имени Горького, которая противостоит модели разрушения,- тоже уникальна. Это - один из окопов народного сопротивления. А где-то сопротивляются другие русские художники. Академия Ильи Глазунова. Славянский центр Вячеслава Клыкова. Кинофестиваль Николая Бурляева. Союз писателей России во главе с Распутиным, Беловым, Ганичевым. Газета "Завтра" во главе с Александром Прохановым. Крестьяне, шахтеры, оборонщики, ученые. Благородный Игорь Шафаревич. Ученики великого Георгия Свиридова. Русские промышленники. Честные русские офицеры... Пусть пока еще поодиночке, каждый наособицу, чем и пользуются враги, но зреет уже и тяга к единению. Близок поворотный Сталинград. И тогда мы вспомним каждый из наших окопов. Каждый акт национального сопротивления. Как вы выдержали все эти десять лет? Какие драматурги, актеры, режиссеры помогали вам? Что за молодежь к вам пришла, не боясь всех сплетен, которые распространяли о вашем театре в околотеатральных кругах?
      Т. Д. В самом начале нашего театра очень талантливый белорусский драматург Алексей Дударев дал нам свою для того времени крайне важную, знаковую пьесу "И будет день". За постановку взялся прекрасный режиссер Валерий Белякович.
      Это был очень хороший союз, который помогли создать вы, Володя. Перейдя из Малого по нашей просьбе к нам в театр. Вы помните, как принимали этот спектакль об афганцах в Киеве? Из киевских госпиталей приходили раненые воины, приходили их матери. Мы им ставили добавочные стулья вопреки всем правилам. И мамы несли букеты цветов к ногам актера, Саши Пескова, который играл афганца. Мы подружились после этого спектакля с Валерой Беляковичем. Не менее успешно он поставил у нас "Макбет", а совсем недавно и малоизвестную пьесу Александра Островского "Козьма Минин". Среди первых режиссеров, откликнувшихся на нашу просьбу, был и всемирно известный Борис Александрович Покровский, который поставил пушкинский спектакль, еще один постоянный знак нашего театра. Пушкин - это наше главное и в литературе, и в театре. Так будет всегда, пока жива Россия.
      Главный режиссер украинского театра имени Франко Сергей Владимирович Данченко поставил у нас "Вишневый сад". Он до сих пор с аншлагами у нас идет. Для нас это тоже знаковый спектакль. Не только потому, что по Чехову, но еще и потому, что решение режиссера очень бережное, нежное и при этом трагическое... Всегда великолепный и изобретательный Роман Григорьевич Виктюк поставил сложнейшую пьесу Радзинского "Старая актриса на роль жены Достоевского". Виктюк включил в этот спектакль и тему разделения театра, ничего не нарушив в замысле драматурга и ничего не добавив из текста. Так мог сделать только Виктюк, это фантастический режиссер по изобретательности, равного ему нет. С ним очень интересно работать актерам.
      Ленинградский режиссер Анатолий Морозов поставил горьковских "Зыковых" в декорациях в стиле модерн художника Серебровского. Горький обычно изображается несколько натуралистично, а здесь решен в стиле модерн, и очень живо и точно. А какие страстные и сильные образы! Во всей мировой драматургии мало драматургов, умеющих создавать столь сильные и живые образы. Неужели не видно его мощи? В нашем театре всегда будет Горький.
      Еще один наш постоянный автор - лучший писатель современности Валентин Распутин. Театр благодарен тебе, Володя, за столь бережную и талантливую инсценировку "Прощания с Матерой", которая идет у нас уже десять лет. Люди приходят - и, Боже мой, какие у них лица! Как они внимательно смотрят и какую овацию устраивают актерам! Это все - закон большой литературы, помноженный на глубинный психологический дар молодого режиссера Андрея Борисова. Андрей нас всех завораживает своей мистикой, каким-то тайным знанием земли. И он неповторим. А иные его мизансцены уже скопированы в других театрах. Я надеюсь, что вскоре он придет к нам ставить "Гамлет"...
      Наш гениальный Михаил Афанасьевич Булгаков идет у нас в трех ипостасях: "Белая гвардия", "Зойкина квартира" и "Полоумный Журден", который вообще очень редко ставится. А "Зойкина квартира" у нас идет вообще в первой редакции. Это музейный экземпляр театра Вахтангова. По этому первому экземпляру, который принес в театр Булгаков, мы и играем спектакль. Современное звучание Булгакова необыкновенно мощное. Он собирает полные залы, и интерес не ослабевает. Все три спектакля поставлены мной уже шесть-семь лет назад.
      В последнее время к нам идут известные кинематографические режиссеры. Валерий Усков поставил у нас первую пьесу нашего любимого Виктора Сергеевича Розова "Ее друзья". Виктор Сергеевич сам к ней серьезно не относился. Дело было так. Я очень люблю его и считаю первейшим автором на все дни, и все годы просила написать для нас пьесу. Он говорил, что уже устал, да и время - нетворческое, глухое, недоброе, не для написания хороших пьес. В этом, может, он и прав. Нет же сейчас хорошей драматургии. Те пьесы, которые присылаются в театр, или написаны молодыми, искренними авторами, но не умеющими сказать свое слово, или написаны профессионалами, но в пустоту, ни о чем... И вот Виктор Сергеевич мне сказал: "Надюша (это его прекрасная жена, сказочное существо по доброте, по бесхитростности, будто она целиком - сердце и душа, и больше ничего нет), вот моя Надюша прочла мою первую пьесу "Ее друзья", и она плакала. Вы не хотите ее прочитать? Только у меня один экземпляр остался". Я срочно послала курьера, и курьер привез маленькую книжечку. Во времена, когда еще интересовались отечественными драматургами, отдельные пьесы издавались как брошюрки. Очень мудро делали.
      Тоненькая книжечка, изданная, по-моему, в 1947 году. Вся зачитанная. Я взяла эту книжечку, прочитала - и тоже стала плакать. Простейшая история, как одни мальчики и девочки помогают другой девочке, которая ослепла, закончить десятый класс. И вся история, ничего больше. Но так сильно действует... Я стала искать такого режиссера, который был бы способен постигнуть красоту и прелесть этой необыкновенно простой истории. Таковым режиссером оказался опытнейший кинорежиссер Валерий Усков. Самое интересное, Володя, что на этот спектакль приходят три поколения. Бабушка и дедушка, папа либо мама и дети либо внуки. Первой начинает плакать бабушка. Ностальгия такова, что как только она слышит "Школьный вальс", начинает рыдать. Дальше подключается среднее поколение, папы и мамы начинают плакать от умиления, от радости, от воспоминаний своего школьного детства. И в самом конце не выдерживают сами дети. Они кричат "браво!", глаза мокрые, лица счастливые. В наше очень жестокое время они поверили в доброту. Борьба идет в их душах. И очень важно, кто победит!
      В. Б. Татьяна Васильевна, вы сказали о победе доброты. Я тогда уж скажу свое первое впечатление от вашей книги "Дневник актрисы", ставшей ныне интеллектуальным бестселлером. В то время, когда в театральном мире властвует нетерпимость, стервозность, осознанное зло, травля всех и вся, вдруг появляется очень добрая книга Татьяны Дорониной. Уж кто-кто, а вы-то имели право на злость, на месть, на обиду. От вас и ждали все такой реакции на весь театральный мир. Ждали скандальных откровений, скандальных разоблачений. И потому самое неожиданное впечатление - это какая-то абсолютная доброта. Ваша книга добрая по отношению к людям, добрая по отношению ко всем талантам. Многие из героев вашей книги нынче находятся по разную сторону идеологических баррикад. Многие из них наносили удары и по Дорониной: по вашему театру, по вашему таланту. Вы имели право на ответ. Вы могли озлобиться по отношению к врагам. А в книге "Дневник актрисы" я читаю добрые слова о Петрушевской, об Игоре Дедкове, Олеге Басилашвили, Эдварде Радзинском. Те же, кто мучил вас, оскорблял, преследовал - вы их не называете, как и в нашей нынешней беседе. Пожалуй, единственный Анатолий Смелянский удостоился гневного ответа за попреки в адрес Дорониной за якобы "примитивное и "упрощенное", глупое происхождение". Но и здесь вы не себя защищаете, а своих родителей деревенских. Вы правы, когда утверждаете, "что гонение на меня, которое с таким азартом охоты вы ведете столько лет, является гонением на моих родителей тоже. Вы полагали, предполагали унизить их, обозначить их никчемность и ничтожество. Кроме меня, их защитить некому..."
      Защищать родителей - это по-христиански. А других, тех, кто лично вас обидел,- вы готовы простить. Вы готовы оценить любой талант. Может быть, вы и правы? Может быть, доброта к таланту, даже заблудшему,- это то, что требуется всем нам?
      Т. Д. Первопричиной написания моего дневника стала смерть отца. Это было для меня первым страшным ударом в жизни. Эта боль никак от меня не отойдет. Тогда я стала писать не ежедневник, а дневник с ностальгическими воспоминаниями своего детства. Меня необыкновенно удивило, что мои дневниковые ностальгические записи так взволновали многих. И я согласна с вами, Володя: надо соотносить дар человека, талант человека не с его публицистическими высказываниями. Ни в коем случае нельзя судить об актере и писателе только на уровне его политических высказываний. Он может ошибаться, заблуждаться, но в его творчестве, если он по-настоящему талантлив, его ведет дар Божий. Алексей Максимович Горький велик именно своими произведениями. И никто у него этого не отнимет.
      В. Б. Удивителен этот контраст. Нетерпимость наших либеральных оппонентов, которые готовы "давить гадину" ежесуточно, не прощая даже гениям строптивые высказывания: Горькому, Есенину, Маяковскому, Шолохову, Свиридову, Бондарчуку. И наша христианская всечеловечность. Мы не боимся признавать чужой талант, не боимся прощать своим демократическим противникам. Вы настроены в своей книге на позитивный лад...
      Т. Д. А иначе выхолащивается душа. Я не могу сказать про режиссеров, работающих в иной, нереалистической, авангардной манере, что они бездарны. У меня просто язык не повернется. Я должна признавать в человеке то, что дано ему Богом. Любая искорка таланта - от Господа Бога. Если я не признаю этот дар - значит, я против Бога?
      В. Б. Вот поэтому у вас и получилась очень христианская книга. Ваше творчество - это христианское творчество.
      Т. Д. Спасибо, Володя. Для меня очень важны такие слова.
      В. Б. Возвращаясь к вашему творчеству, вы можете назвать свои любимые роли на сцене МХАТ?
      Т. Д. Я очень люблю "Старую актрису на роль жены Достоевского". Очень люблю эту старую актрису. Честно говоря, на таком актерском уровне я не работала никогда. Также очень люблю Раневскую в "Вишневом саде". Обожаю ее играть. Сегодня всем очень нравится мадам Александра из пьесы Ануя. Вначале я сделала фрагмент из спектакля для своего юбилея. Так как это имело большой успех, я сделала уже полный монтаж, такую композицию спектакля. Там мне играется легко, не требуется таких душевных затрат, как, допустим, в "Старой актрисе...". Это немножко на поверхности, потому и можно разложить по фрагментам. А то, что в "Вишневом саде" или в "Старой актрисе...", по фрагментам не разложишь. Признаюсь откровенно: перешла на роли старушек. В "Лесе" играю Гурмыжскую. Но не скажу, что во мне отрицательные роли вызывали бы мощное желание играть. Хотя она принимается великолепно зрителями. Там, где отдается душа,- это один выход на сцену. Там, где требуется просто мое мастерство,- другое отношение.
      В. Б. Значит, не любите играть злодеек, Татьяна Васильевна?
      Т. Д. Я могу, Володя. Но нет большого желания. А так, как я играю старую актрису, - знаю, что никто не сыграет. Только я...
      В. Б. А кто в вашей театральной жизни был идеальным партнером? С кем так органично игралось? Кого вы цените не только как актера, но и как хорошего партнера?
      Т. Д. Прежде всего это мощнейший список актеров БДТ, потому что вы отлично знаете: такой великий режиссер, как Георгий Товстоногов, не мог не объединить коллектив, работающий по его законам. Великий режиссер всех ставил точно на свои места. Поэтому у меня там были совершенно сказочные партнеры. Приближается к Товстоногову в этом умении лишь Андрей Гончаров. И все же из всех актеров БДТ выделю Павла Луспекаева. Это мой лучший партнер в "Варварах" Горького. Когда я играла Настасью Филипповну в "Идиоте", таким идеальным партнером стал Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Изумительный по качествам партнер Олег Борисов. Мы играли вместе в "Еще раз про любовь". Это три таких великана. Три богатыря русской сцены. Поставить кого-либо рядом с ними сегодня нельзя. Их просто нет. Самые великие мои партнеры. Три самостоятельных актерских планеты. Я не говорю, конечно, еще про Николая Константиновича Симонова, он для меня был не планета, а солнце. Сыграть вместе с ним было для меня великим счастьем.
      Из партнеров в период работы в театре Маяковского, конечно, выделю крупнейшего их актера Армена Джигарханяна. Его можно присоединить к тем планетам из БДТ. Он такого же уровня. Великолепно игралось с Сашей Лазаревым. И еще, не скрою, очень хороший партнер Олег Ефремов. Я с удовольствием с ним играла. И в "Трех тополях", и в "Ольге Сергеевне", и в "Еще раз про любовь". Он очень убедителен и органичен. Он умеет очень точно пребывать на съемочной площадке, уважает профессию, не опускается до пошлости. Я очень уважаю его как актера...
      В. Б. Вы любите страстные характеры, сильные натуры. Мужественных героев и героинь. В жизни есть такие лидеры, такие политики, руководители, которые вас притягивают своими действиями?
      Т. Д. Володенька, здесь особая вещь. Я сейчас доросла до такого состояния, что мне жалко всех. Я раньше не понимала, когда мне мама говорила: "жалко всех", я отвечала ей: "Вон какая гадина, какой злодей. Сколько людей погубил, тебе и его жалко?" - "Все-е-ех... - она говорила протяжно, - все-е-ех жалко..." Не сочти это за какую-то всеядность, но у меня сегодня какое-то странное отношение ко всем. Мне всех сегодня безумно жалко. Если бы что-то было в моих силах, как-то помочь, сказать всем и каждому: "ты хороший, поверь, что ты хороший...", - я бы так и сделала. Сейчас мы живем как в плохо организованном театре, где нет такого режиссера, как Георгий Александрович Товстоногов. Существует брожение умов и темпераментов. Это распространяется на всю верхушку, на всех руководителей. Все живут под знаком растерянности и раздробленности. В театре, как вы знаете, есть такое сценическое понятие - "сквозное действие". Так вот, "сквозное действие" всех нынешних политиков - доказать, что только его точка зрения правомочна. Уверенность, что только он прав. Но сегодня та или иная правота не нужна тем, кто живет внизу. Нужна не правота, а помощь обездоленным. Это наша общая вина, вина всех, и меня тоже. Я отвечаю за всех, я виновна, я каюсь...
      В. Б. Но почему-то каются у нас те, кто и без того делает добрые дела, а те, кто столь много нагрешил, не торопятся каяться. Наоборот, стремятся усугубить наши болезни. Всеобщий любимец наших интеллигентов, демократичнейший Вацлав Гавел так откровенно и заявил: "Лучше больная Россия...". Это же сатанизм! Что, нам и таких жалеть?
      Т. Д. Это очень циничная точка зрения человека греховного. Тем более странно, что сам Гавел тяжело болен. И так не боится Господа Бога, радуется болезням других. Ведь Господь за такое и покарать может! Нельзя так мыслить. Нельзя желать зла. Тем более - нашему народу, который никогда не жил за счет других народов, который всегда был послушен. И это послушание сейчас используется во вред нашему народу. И еще, возвращаясь к вашему вопросу о лидерах. Мне их тоже прежде всего жалко, близких мне политиков. Начинают они что-то хорошее, а обязательно кто-то найдется и скажет, что это не имеет смысла. Состояние нынешней болезненной растерянности может перерасти в состояние болезненной агрессивности. Это то, чего мне бы не хотелось для своего народа.
      Как ни странно, но лучше нам еще всем потерпеть и обрести ясную цель, чем кинуться во вражду и междоусобицу. Но это, Володя, лично моя точка зрения.
      Но я не забываю о том, что изгонял-то Иисус из храма торговцев силой. А что касается моей веры в нашу победу, то я в победе уверена. То замечательное, что лежит в основе русской души, никуда не денешь. Вот и наша доброта и жалость - тоже незыблемы. Я помню, после войны немцы расчищали у нас в Ленинграде развалины, так женщины приходили и делились с ними хлебом. И мать моя тоже. Она же инвалидом стала из-за них, а все равно жалела и посылала меня с хлебом. Мне в первый раз очень не хотелось идти. Я помнила войну очень хорошо, помнила, как мы прятались от бомбежек, боялись за отца. Я подошла к одному немцу - и у того на глазах навернулись слезы. Он взял этот кусок хлеба. Потом я уже охотно носила им этот хлеб. Тогда я и поняла это мамино "жалко всех". Она же претерпела от немцев больше, чем я. Была изуродована войной. Попробуйте на простой ножной машине всю войну шить солдатские шинели. Все женщины, их шившие, были изуродованы. И терпели. И всех жалели...
      В. Б. Я понимаю вашу нынешнюю христианскую жалость. Ваше покаяние за всех. Это по-русски. И ваша боль за все происходящее в стране и в театре. И прощение врагов. Но вы же сами писали в книге "Дневник актрисы" о наших правителях: "Азарт, с которым рвут на части нашу кроткую и безответную Родину, не имеет аналогов в истории человечества. Сыновья раздирают тело своей матери. Чудовища в пророческом "сне Татьяны" у Пушкина - явили свои, скрывавшиеся доныне, уродства - и хохочут, глядя на лик Богородицы... Сатана завел шарманку - и пляшет, и беснуется "будущее" России... Нужен глас Божий, с призывом: "Восстань, пророк, и виждь, и внемли!" Сегодня нужен восставший поэт, а не конформистский. Последних сегодня достаточно. Они вылизывают на презентациях тарелки тех, кто им платит..." Так вы же и есть "восставший поэт". Это разве не ваш призыв к восстанию?
      Т. Д. То, что происходит сейчас - это наказание. Наказание за грехи, которые мы совершили, вольно или невольно. Каждый из нас совершил этот грех. Но вот сейчас кучка людей грабит страну. Мы не можем смотреть безучастно. Пускай грабят, а мы не будем сопротивляться? Это было бы нашим новым преступлением, новым грехом. Сейчас в России идет самая прямая борьба зла и добра. И если каждый из нас не будет противостоять этому злу лично, то зло победит. Дай Бог, не будет военных действий. Но противостоять дьяволу необходимо, необходимо осознать эту борьбу и свое непосредственное активное участие в ней.
      В. Б. Какова роль русского театра в этой борьбе добра и зла? Какова роль конкретно вашего театра?
      Т. Д. Актер может корректировать справедливость этой борьбы. Театр может приближаться в направлении Церкви. Если уж выходить на сцену, то в таких спектаклях, в таких ролях, которые противостоят злу и утверждают добро. Добро и зло существуют в каждом актере. И я чувствую, что во мне существуют два начала: доброе и злое. Какому дать волю? Не всегда легко победить зло в себе.
      Можно пойти за тем, что доступно, что легко, что тебе приятно. В какой мере тебе приятна распущенность? И пойти по этому пути... И в конце концов в тебе не останется ничего человеческого. Ты станешь пустым ничтожеством. Ты потеряешь душу. А без души выходить на сцену - преступно.
      В. Б. Зачем великий режиссер и актер Станиславский сто лет назад создавал Художественный театр? Почему мечтал о его "общедоступности", то есть народности? И что сегодня из МХАТа хотят создать нынешние эстеты? Дело даже не в том, каковы успехи и одного и другого МХАТа. Сегодня могут быть одни, завтра совсем другие. Как вы сами сказали, успехи актеров всегда временны, каждый день нужно завоевывать зрителя. Дело в том, что и в момент удач, и в момент кризиса театр по Станиславскому должен быть "общедоступен", должен быть со своим зрителем, со своим народом. И сто лет назад были сильны силы зла, и тогда Художественный театр боролся за человека. Вы чувствуете, что задача МХАТ нисколько не изменилась за сто лет, если только вы сами не уйдете на узкую тропку элитарного избранного театра для толстосумов?
      Т. Д. Конечно, сегодня другая ситуация. В 1898 году сознательно создавался очень требовательным человеком Константином Сергеевичем Станиславским новый театр. В Москве тогда существовал великий Малый театр с великими русскими актерами, с великим драматургом Александром Островским. В Петербурге царила Александринка. Для того, чтобы новый театр стал знаменем времени, понадобилось точное определение Немировичем загадки драматургии Чехова. Он и сам был неплохой драматург, поэтому ему удалось разгадать драматургию Чехова - и это стало основой нового театра. На этой основе уже разрабатывалась система Станиславского. Чеховская "Чайка" и стала душой Художественного театра. Душа как определяющая действие спектакля. Все великие театры имеют крепкий фундамент драматургии. Художественный театр родился как театр сначала Чехова, потом Горького, потом Булгакова. У Малого театра был свой Островский. Сегодня для нового взлета театра нет своей драматургии. Театр может оказаться первой ласточкой возрождения России. Но возрождение театра начнется с рождения новой драматургии. Сначала появится великий драматург, а затем появится режиссер, способный разгадать в театре на сцене этого драматурга. В результате и произойдет то чудо театра, которое может стать новым этапом в русской культуре. Поможет человеку обрести самого себя в нынешних условиях. Чехов очень любил это слово: чудо, чудесный... Чем жив сегодня наш театр? Актерами. Прекрасными талантливыми мхатовскими актерами. Мхатовская школа воспитала свое понимание актера. Этим пониманием было пронизано и все советское кино. Большинство лучших работ связано с мхатовской школой. Да и в Голливуде лучшие фильмы создавались в традициях мхатовского понимания актера. Традиции МХАТа становились национальными традициями через кино и радио. Вся классика читалась по радио мхатовскими актерами. С этим ничего не могли поделать противники реалистического театра. И не могут поделать сегодня. Традиции МХАТа никогда не умирали даже в самой далекой русской глубинке. Но сегодня театру нужно новое слово. Художественное слово. Не случайно тот же Георгий Александрович Товстоногов сделал ставку на инсценировки Михаила Шолохова, Тендрякова. Это же за неимением равнозначных пьес. Новая эпоха в театре всегда начинается с новых драматургов, равнозначных своей эпохе. Мхатовская школа определила стиль русской игры. Правда человеческого существования. Сегодняшняя правда человеческого существования - страшная правда, ее и должны написать русские драматурги.
      В. Б. Значит, МХАТ в канун своего столетия ждет от русской литературы нового драматургического слова.
      Т. Д. Других чудес не бывает. И мы, актеры, должны быть готовы к качественному скачку в освоении нашего времени. Я стараюсь делать все, чтобы труппа была готова к этому. Без новых поэтов, безгласными, немыми мы не проживем. Без слова мы не можем раскрыть свою душу. Без души нет Художественного театра.
      Юрий Соломин
      Соломин Юрий Мефодиевич, актер, режиссер, с 1988 года - художественный руководитель Малого театра, народный артист СССР, бывший министр культуры РСФСР (с 1990 по 1992 год). Родился 18 июня 1935 года в Чите. Позже пишет: "Город наш - старинный, красивый, но почти весь деревянный. Больших домов не было - самые высокие в три этажа..." Первые школьные годы совпали с войной. Первый спектакль "Снежная королева" - запомнился на всю жизнь. Родители - коренные забайкальцы. Зинаида Ананьевна и Мефодий Викторович были музыкантами, учились в Чите, а затем в Ленинградской консерватории. В Чите работали в Доме пионеров. Юрий Соломин участвовал в художественной самодеятельности и в школе, и в Доме пионеров, переиграл еще в детстве множество ролей. По совету Бориса Андреева, увидевшего его в школьном спектакле, поехал поступать в Москву, в Щепкинское училище. Его взяла к себе на курс Вера Николаевна Пашенная. Окончил Театральное училище имени Щепкина в 1957 году. Работает в Малом театре с 1957 года, преподает в училище имени Щепкина с 1960 года, ныне профессор. Дебютировал на сцене Малого театра в 1958 году, сыграв комсомольца-дальневосточника Виктора Безайса в спектакле "Пока горит сердце" по повести В.Кина. Снимается в кинематографе с 1960 года, известны роли в фильмах "Бессонная ночь", "Сильные духом", "Весна на Одере", "Красная палатка", "Дерсу Узала", "Адъютант его превосходительства", "Хождение по мукам", "ТАСС уполномочен заявить" и др. Лауреат Государственной премии имени братьев Васильевых и др. Жена, имеет двух дочерей. Живет в Москве.
      ЮРИЙ СОЛОМИН О СВОИХ
      ЛУЧШИХ РОЛЯХ
      "Можно понять отношение Фамусова: почему Чацкий должен всех учить? Приехал какой-то сопляк и начал поучать. Я, как отец, прекрасно понимаю волнения Фамусова... Другое дело, что он хочет иметь своим зятем Скалозуба, - но и это я могу понять. Все родители хотят, чтобы у сына или дочери был достойный, на их взгляд, избранник. Родителям этот жених нравится, а дочери нет... Это бывает нередко... Я никогда в жизни не думал, что буду репетировать - уж не говорю играть - Фамусова. Никогда - все, что угодно, но не Фамусова. И когда режиссер предложил, для меня это было действительно неожиданно...
      ...Хлестаков похож на суматошного, визгливого щенка, беспрерывно ищущего, чем бы позабавиться...
      ...Роль Кольцова (в "Адъютанте его превосходительства". - В.Б.) - не самая главная в моей жизни, но она как бы вывела меня на новую творческую орбиту...
      ...В основе ненависти Ярового (поручик Яровой в пьесе К.Тренева "Любовь Яровая") лежит сложное сплетение чувств и обстоятельств. Ведь когда-то этот человек скитался по тюрьмам и, что называется, горел идеей свободы. Но одна трагическая минута в Первую мировую войну разом изменила его и привела в иной лагерь. Солдаты, не хотевшие воевать, выстрелили ему в спину, искалечили. Он не способен ни разобраться в сложной картине революционной эпохи, ни подняться над своей болью..."
      О РАБОТЕ НАД ОБРАЗАМИ
      ЦАРЯ ФЕДОРА ИОАННОВИЧА
      И ЦАРЯ НИКОЛАЯ ВТОРОГО
      " Для меня и царь Федор, и Николай - прежде всего люди, у которых есть сердце. Они никому не хотели зла, ни на кого не повысили голос... Я никогда не думаю о том, что играю царя, я играю человека, с его силой и слабостью. Сомнениями и душевной болью..."
      ОБ АКТЕРСКОМ МАСТЕРСТВЕ
      И РЕЖИССУРЕ
      "У артиста не может не быть новой работы. Если вам пока ничего не предлагают в театре, ищите себя в кино. Если и там ничего не найдете, ищите себя на эстраде, радио или самостоятельно работайте над новой концертной программой...
      ...В искусстве важно, как мне кажется, не только быть на виду, играть главные роли, но еще и очень уметь ждать...
      ...Актерство и режиссура - это две профессии, а дело одно... Режиссура, на мой взгляд, должна в первую очередь помочь выявлять актерские дарования. Она в корне своем должна быть актерской. Разве есть "режиссерская режиссура"? Когда говорят, что актеры, пробующие свои силы в режиссуре, занимаются не своим делом, - это неверно... Кто лучше их знает всю тяжесть и специфику актерского труда, кто лучше их поймет актера?.."
      О РАБОТЕ В ДОЛЖНОСТИ
      МИНИСТРА КУЛЬТУРЫ
      "Я взялся за новое дело не ради звания и должности, не ради денег. Хочется помочь России... Самое неприятное, когда не выполняются твои поручения, когда предают люди, с которыми работаешь... Кто-то из сотрудников пытался что-то делать. Но основная масса инертна. Изменений, на которые я рассчитывал в министерстве... не произошло... И все же и опыта поднабрался, и с очень интересными людьми познакомился. Рано или поздно министерские впечатления аукнутся в моих ролях..."
      О ЖИЗНЕННОЙ ПОЗИЦИИ
      " Я не имею права на поступки, которые бы дискредитировали моих героев..."
      ДЕРЖАВНЫЙ ТЕАТР
      Владимир Бондаренко. Юрий Мефодиевич, Малый театр, который вы уже долгое время возглавляете, несмотря на все политические перемены XX века, будь то дореволюционная царская Россия, будь то Советский Союз, будь то нынешняя не понятная никому ельцинская Россия, продолжает оставаться классическим русским театром, национальным театром. Что помогало и помогает сохраниться театру? Какова, на ваш взгляд, концепция театра сегодня?
      Юрий Соломин. Помогает нам, наверное, традиция. Традиция, которая, слава Богу, еще существует в театре. Традиция, которую мы приняли из рук в руки от таких великих мастеров сцены, как Пашенная, Рыжова, Турчанинова, Ильинский, Жаров, Царев... Вот кто были нашими педагогами, нашими воспитателями... В основе русского характера всегда было уважение к старшим. Этим мы близки восточным народам. Там тоже почитают возраст, почитают мудрость. У нас сейчас это уважение к старшим везде стало уходить куда-то. Приходит что-то новое. Мне бы не хотелось уничтожать старое, не хочу забывать старое, хорошее - те традиции, которые у нас в стране, в народе, в театре были. То, что было в нас заложено нашими учителями, то, что для нас было сделано старшими доброго, хорошего, в воспитании нашем как актеров, в помощи человеческой - это и помогает удержать традиции великого Малого театра. Я лично не могу забыть того, что сделали для меня многие актеры старшего поколения: Доронин Виталий Дмитриевич, Любезнов Иван Александрович, Шатрова Елена Митрофановна.
      Очень легко подойти к истокам Малого театра, потому что Вера Николаевна Пашенная - мой педагог, а она была ученицей Ленского Александра Павловича. А Ленский Александр Павлович был близок с Садовскими. А Садовские Пров Михайлович и Пров Прович были друзьями Островского. Островский Александр Николаевич - современник и соратник Щепкина. Вот мы и подошли к истокам того национального искусства, русского искусства, которое определяет традиции Малого театра.
      В. Б. Знаете, Юрий Мефодиевич, ведь традиции есть у многих театров, даже у самого авангардного мы найдем традиции. Даже в разрушении всяческих традиций, увы, у нас в России, тоже есть давние традиции. Но традиционность, по-моему, лишь одна из граней великого искусства Малого театра. Замечательно, что эти традиции сохраняются. И все же еще одной основой Малого театра была и остается, не побоюсь этого слова, имперскость театра. Можно смягчить, назвать это понятие державностью, государственностью театра, но суть остается. Я, например, очень люблю спектакли моего друга Валерия Беляковича, но я не представляю, чтобы Белякович мог поставить спектакль в Малом театре. Незачем отрицать авангардный театр, эксперимент в искусстве, но в каждой стране с высокой культурой, с вековыми традициями, будь то Англия, Франция, Германия, Испания, Китай или Индия, есть театр или подобный Малому театру, или выполняющий ту же функцию. "Прогрессивные" наши критики из СТД скептически говорят и пишут о ненужной, вредной державности Малого театра. Они пробовали в начале перестройки отделить всю театральную систему в целом от государства, чуть не разрушив все театры, поставив их на грань закрытия и самороспуска. И как бельмо на глазу у них всегда - Малый театр. Как яростно топтали критики знамя государственности Малого... А я считаю, что вам надо этим гордиться. Может быть, постоянная линия имперскости - сама по себе обладающая богатейшими традициями в русской культуре - и спасала Малый театр в самые трудные периоды? Как вы представляете эту имперскую линию театра сегодня?
      Ю. С. Почему-то у нас в России сегодня державность, имперскость и национальность, будем говорить откровенно: театра ли, коллектива, писателя, художника, - она вызывает сразу же какие-то раздражительные эмоции. Иные люди воспринимают эти понятия совсем по-другому. Я задаю сразу вопрос: почему? Почему существует Национальный театр "Комеди Франсез" в Париже? Или в Англии - шекспировский театр? Или национальный театр "Кабуки" в Японии? Там почему-то никаких вопросов у журналистов и критиков не возникает. А вот у нас, как только слово "имперский" или "национальный" прозвучит, то сразу у многих возникает масса не тех мыслей. Думаю, они возникают именно у тех людей, которым нужны эти мысли. Я помню своего предшественника, руководителя, великого мастера Михаила Ивановича Царева, он был и педагогом моим по художественному слову в институте. Он нам в театре всегда говорил вы тоже, наверное, помните по совместной работе, - он так медленно говорил: "Корабль наш большой, тяжелый, и пока мы его развернем по течению, уже нужно разворачивать заново. Поэтому - он продолжал - мы идем своим курсом..."
      Вот мы и пытаемся сохранять тот курс, который был дан еще в 1824 году Щепкиным, Островским и всеми последующими великими мастерами Малого театра. И мы сегодня идем тем же курсом. Мы жили вместе со всеми, вместе со всем народом. Может быть, кто-то был умнее нас, может быть, хитрее, и теперь такие хитрецы говорят, что они всегда стояли на другой платформе. Мы не можем этим похвастаться. Во всяком случае, мы всегда сохраняли традиции, во все времена, так было и все те сорок лет, что я работаю в театре. Мне не стыдно за свой театр. Мне не стыдно за самого себя. Не стыдно за тот репертуар, который был в нашем театре.
      В. Б. Я вот сейчас тоже вспоминаю свою работу в Малом театре во времена великого Михаила Царева и отчетливо понимаю ту глубинную мудрость, с которой в самые крутые времена вел корабль Малого его художественный руководитель. Мы тогда часто недопонимали, искренне ворчали на Царева. А он был мудрее нас всех. И национальнее нас всех. И державнее нас всех. Он вел корабль Малого сквозь самые застойные времена, легко справляясь с неизбежной репертуарной обязаловкой тех лет. Но пусть историки, самые суровые и дотошные, посмотрят на основной репертуар Малого театра - и они увидят его победный классический путь. То же самое было и в сталинские годы, и в хрущевские. Сколько славных побед... Тот же "Царь Федор Иоаннович", те же "Холопы" в брежневские времена... Вот еще одна опора Малого театра - классическая русская драматургия и историческая драма... Русская классика и спасла Малый театр в драматургическое безвременье... Вот и в сегодняшнее безвременье вы опять сделали ставку на классику. Что нового увидели и увидят зрители в этом театральном сезоне?
      Ю. С. Вы верно заметили нашу ставку на классику. Наш театр держится династиями не только актерскими, но и династиями гримеров, администраторов, краснодеревщиков, слесарей, театральных рабочих. Их не переделать, они уже навсегда способны работать лишь в наших традициях. Это уже какая-то необыкновенная привязанность к нашему театру. Мы вместе все собрались во времена ремонта театра и стали думать, как нам жить дальше, - когда кончится ремонт, кончится реставрация и снимут забор... А это был 1989 год. Мы понимали: наш классический репертуар спасал в самое трудное время и нас, и наших предшественников, и наших зрителей тоже. Он спасал театр в самые сложные моменты. Мы подумали, что и самой России в новом облике, на новом этапе пора узнать свою национальную историю, свою классическую литературу. Наверное, новая Россия имеет право на свой национальный театр. А каждый национальный театр должен сохранять те классические традиции, которые у него есть. Мы себя так и назвали без лишней скромности - национальный театр. И решили, что наш театр будет классическим. Мы пытаемся это делать не только по репертуару, но и по стилю: по стилю постановок, по стилю оформления. И, несмотря на то, что у нас работают разные режиссеры, даже такие новаторы, как Сергей Соловьев, - они вынужденно впитывают атмосферу нашего театра и начинают творить в наших традициях. Сергей Соловьев, придя работать в Малый театр, учитывал традиции театра. И получился "Дядя Ваня" не худший спектакль в Малом театре и, извините, за его стенами. Все люди, которые приходят работать к нам, они учитывают наши традиции и на "вы" с тем репертуаром, который у нас есть, на "вы" - со стенами Малого театра. Сергей Соловьев вышел на сцену Малого первый раз, когда он ее всю увидел, коснулся своими руками и сказал: "О, Господи!.. Никогда не думал, что это произойдет". И вот это, наверное, ему придавало силы. Это же была его первая режиссерская работа в театре. И она на сегодняшний день, не будем скрывать, - одна из наиболее удачных. Вот это какое-то подспудное знание Малого театра и придавало нам силы, и мы сказали - да, классика! Но классика настоящая и качественная.
      Стало быть, и постановки тоже - в классическом стиле. Они могут кому-то нравиться, кому-то не нравиться. Это естественно, но все они - в традиционном реалистическом исполнении, в наших русских традициях. Посмотрите наш сегодняшний репертуар - это один из лучших репертуаров страны. Нам очень хотелось поставить всю трилогию недооцененного нашего классика Алексея Константиновича Толстого. Это еще задумывалось при Борисе Ивановиче Равенских. Я с ним говорил тогда не раз: ну, надо же обязательно все поставить. И он сам мечтал. Но мечта его осуществилась уже после его смерти. В этом сезоне мы, наконец, к нашей радости, закончили трилогию Толстого. Вернее, поставили первую пьесу из этой трилогии, "Смерть Иоанна Грозного". Посмотрите, какой к ней огромный интерес у зрителя! Мы играем часто подряд три спектакля: "Смерть Иоанна Грозного", "Царь Федор Иоаннович" и "Царь Борис" - и в зале тишина, а зал полон. Тишина, тишина. Это замечательно. Причем все - в гениальном музыкальном оформлении Георгия Свиридова, восьмидесятилетие которого недавно отмечал весь мир. Это же единственный раз в жизни русский музыкальный гений Георгий Васильевич Свиридов написал музыку к трем спектаклям нашего театра. Это чудо!
      Все это помогало переносить и те плевки, которые постоянно шли в нашу сторону, и всякие саркастические намеки. Все было, как в басне Крылова "Слон и моська". Слон наш шагал вперед, а моськи лаяли.
      В. Б. Я в своих американских поездках замечал преклонение тамошних театральных деятелей перед русской культурой. Сколько у них учебных студий, развивающих систему Станиславского, Михаила Чехова, сколько поклонников русской драматургии?! Смешно даже: иные из наших популярных театральных режиссеров и актеров, лишь бывая в Америке, начинали понимать, к какой великой культуре они принадлежат. А сами американцы не скрывают, что их театр базируется на традициях русского театра. И первые главы американских театральных учебников начинаются с русского театра. Кстати, русская школа театра, русская драматургия господствуют и в Израиле...
      Но вернемся к Малому театру, вы очень верно сказали о династиях в Малом театре. Может быть, эта династичность и удерживает театр от разрушения? Династия гримеров, художников, билетеров и самих актеров... Есть такое понятие - актер Малого театра, вообще - работник Малого театра, "маловец". Насколько я знаю по собственной работе в Малом театре, можно проработать здесь не один год и достаточно успешно, но так и не стать "маловцем", так и не стать своим в этих великих стенах. Это даже не в обиду будь сказано режиссеру или актеру, какое-то время проработавшему в Малом и ушедшему из него в силу своей "чужести". Говорят, даже Игорь Ильинский ощутил себя "маловцем", лишь проработав в Малом лет пятнадцать. Ощущаете ли вы это понятие, по сути - мистическое? Когда я работал в Малом театре, я как-то изнутри, подсознательно все время ощущал эту мистику Малого театра, и может, не став по-настоящему "маловцем", прикипел душой к вашему театру. Я чувствую, как театр прорастает сквозь каждого из вас: своими династиями, своей школой воспитания, своей величавостью, этакой мистической державностью. Я понял: нельзя, долго работая в Малом - не быть державником. Это уже становится не политическим понятием, а театральным. Чувствуете ли вы в себе эту "маловость"? Что это такое?
      Ю. С. Смотрите, какая штука. Если говорить с точки зрения мистической, наверное, в этом что-то есть. У нас - лучший в России акустический зал. Он придает свободу голосу. Он придает свободу зрителям, которые в этом зале чувствуют себя, как в настоящем театре. Когда у нас был ремонт, многие строители, архитекторы говорили: давайте мы поменяем вам потолок над зрительным залом. Там были тоже какие-то дефекты. И раз мы тут все ремонтируем, то давайте заново весь потолок сделаем. Но есть какая-то неестественная сила, которая обнаруживается в рассказах старых актеров, с которыми нам посчастливилось работать: Светловидов, Владиславский и многие другие, - они говорили, что в Малом театре есть какая-то своя аура. В зрительном зале витают духи людей, которые когда-то выходили на эту сцену. Их неслышимые голоса и невидимые души присутствуют здесь и помогают артисту. Это кроется и в самих стенах, и в самом потолке. Поэтому, когда нам предложили менять потолок и стены, мы хором закричали: ни в коем случае, нет, нет, нет! Мы не хотели выпустить дух из наших стен. И, наверное, немаловажная победа наша в том, что мы настояли, не разрешили строителям трогать всю верхнюю часть зала. А она оказалась из прекрасного дерева. Это, как дека в хорошем рояле, держит звук. Наверное, существует и еще что-то. Вот совсем недавно я вычитал в газете, что в пирамидах через две тысячи лет можно, вскрыв звуковые ходы, услышать голоса фараонов. Этот звук в пирамиде жил тысячи лет.
      Я после этой заметки о пирамидах окончательно уверился, что звук ушедших актеров находится и в Малом театре. И это, конечно, придает тебе уверенность в игре. Иногда выходишь на сцену - не каждый спектакль, а в какие-то трудные минуты - и что-то неестественное тебе помогает. Залезает в тебя куда-то, так глубоко, что ты сам это и не объяснишь никому. Заставляет тебя приподняться над самим собой, над какими-то мелкими театральными проблемами, интригами, над всеми бедами и горестями, какие у тебя есть... Причем это чувствую не я один. Все актеры, умеющие понять мистику Малого театра, начинают иногда рассказывать: бывает какая-то неестественная сила, которая как бы тебя берет и несет... Я верю, что это есть.
      В. Б. Эта мистика существует, как я понимаю, и для зрителей. В любом театре есть удачные спектакли, есть восторженные зрители, но спектакли Малого театра, все без исключения: и удачные и не очень удачные, втягивают зрителя в свою ауру, которую не так просто и объяснить. Иной раз и артисты не блещут, играют неровно, и постановка средняя - а все равно какая-то атмосфера мистическая затягивает тебя в это действо, и ты уходишь просветленным и одухотворенным.
      Но если отойти от мистики и поговорить об ансамблевости труппы Малого театра, то мы тоже увидим некую необычность, некую корпоративность огромнейшего коллектива. Не будем отрицать разные методы формирования труппы. Вот Олег Ефремов, как тренер сборной по футболу, собрал в своем театре лучших актеров из десятков других театров, и какое-то время держалась сборная звезд, которая ныне совсем распалась. Но она была, и успех был. В Малом театре такого я представить не могу. Даже если собрать в Малом лучших актеров мира, из этого ничего не получится. Актер Малого театра воспитывается совсем по-другому. Может быть, поэтому "маловцев" редко приглашают в кино и на телевидение, с ними трудно работать. Они и в кино несут свою "маловость". Именно поэтому, в отличие от трагедий других театров: раскол МХАТа, раскол Таганки, раскол театра Ермоловой и так далее, - в Малом, несмотря на гигантскую труппу, несмотря на свои проблемы, на свои актерские противоречия, такого раскола быть не могло. И ухода из Малого театра истинных "маловцев" быть не может. Как вы считаете, Юрий Мефодиевич, благодаря чему Малый театр так легко проходит сквозь все эти человеческие, театральные, режиссерские и другие дрязги и конфликты? Почему он сохранился, в отличие от МХАТа и Большого - тоже признанных столпов русского искусства?
      Ю. С. Думаю, в этом нам опять помогают наши традиции. И то, что мы не выпустили из стен нашего театра все то, что здесь находится и витает. Ведь развалился МХАТ в новых стенах, и Таганка тоже. Рассказывают случаи, когда наши знаменитые старухи: Рыжова, Турчанинова, Массалитинова, Пашенная, они же очень ревниво относились друг к другу, как все вообще таланты, это понятно, и не были они, скажем откровенно, дружны, но когда речь шла о Малом театре и когда нужно было что-то сделать для коллектива, для театра в целом, - они, эти старухи, объединялись в такой кулак, что могли не то чтобы открыть любую дверь, они вышибали любые двери... И никогда им не было отказа.
      В. Б. Может быть, такая корпоративность и есть основа любой державности? Может быть, это и есть принцип русской государственности корпоративность при сохранении полной индивидуальности каждого из граждан?
      Ю. С. По крайней мере, в театре всегда было мощное единение во имя театра. И, совершив очередное большое дело для театра, эти маловские великие старухи вновь расходились. То есть корпоративность Малого театра тоже одно из качеств, которое помогает Малому театру оставаться единым коллективом. Осталось, по традиции, и желание помогать друг другу, хотя сейчас очень трудно, и мы живем - впрочем, так же, как и все, испытываем разные трудности, - но не было еще, насколько я знаю, отказа в помощи. Если с человеком случалось какое-то несчастье, театр всегда первым шел навстречу - независимо от того, нужна помощь народному артисту или молодому техническому работнику. Для нас разницы нет, это член нашего коллектива.
      В театре, как вы помните, есть субординация и служебная, и этакая династически-театральная, она и должна быть. Но мы никогда никого не бросали. Это, наверное, тоже те традиции, которые составляют наш театр.
      В. Б. Это и есть та державность, о которой мы говорили. Такая же державность, корпоративность существует в крупных старых фирмах Японии, в Германии. Может, все ваши принципы необходимо перенести сегодня на всю Россию? Хватит нам разрушать - надо сохранять лучшее. Надо воспитывать в наших руководителях вот эту "маловскую" державность. Я бы в обязательном порядке сводил российских руководителей всех рангов и политических направлений на вашу историческую серию спектаклей о государстве Российском. Кстати, откуда у вас взялась эта серия спектаклей? Специально задумывалась или же непроизвольно проросла из атмосферы вашего театра? Это же не только трилогия великого драматурга А.К.Толстого, которая никак не ниже шекспировских хроник, но и спектакли о Петре и Алексее, Николае II, о князе Серебряном. Как вырастала эта царская сюита?
      Ю. С. Специально мы о ней не думали. Сначала нам хотелось, чтобы была вся трилогия Толстого, а потом в нашей жизни, в жизни государства произошли резкие перемены, нам захотелось разобраться в причинах этих великих российских перемен XX века. Появились новые данные о гибели Николая II - и возникла пьеса, далеко не совершенная. Это же был еще 1989 год. Еще не было книг, не было нынешней информации, но было желание разобраться в российской истории. Мы пошли на это. Хотя мы видели недостатки пьесы. Автор ее совсем не драматург по профессии, он - врач. Но материал был настолько достоверен, что мы в него поверили. Малый театр никогда не держит кукиша в кармане. Мы - открытый театр. И в спектакле "...И аз воздам" о гибели Николая Второго мы тоже работали без намеков. Мы искали правду. Мы хотели посмотреть в глаза правде, что с нами произошло. У нас много есть хорошего, есть и недостатки. Как от этого избавиться? Мы так и поставили этот спектакль. Он неоднозначно был принят коллективом. Неоднозначно был принят и вне коллектива. Нас критиковали многие и по-разному. И слева, и справа. Одни нас объявляли монархистами и великодержавниками, национал-патриотами и шовинистами, другие - антисоветчиками и фальсификаторами истории. Но мы выстояли и - победили. Это наша история, это наши беды и горести. Потом у нас возникла уже целая концепция - мы увидели, что пошли правильно. Оказалось, что и "Князь Серебряный" того же Алексея Толстого, вписывается в эту серию исторических спектаклей. Поэтому мы легко взяли пьесу о Петре I. Все стало работать на целое. Сложился большой исторический пласт. Пьесы написаны прекрасными авторами, их нельзя заподозрить в фальшивке. Таким образом, получился цельный исторический репертуар. И теперь мы сознательно добавляем туда новые спектакли. И будем добавлять каждый сезон.
      И еще знаете, что для меня очень дорого? Какая самая большая победа Малого театра? Я бы сказал так: мне приятно смотреть в зрительный зал - там и молодежи много, и пожилых людей, но... приходят семьями. Приходят, допустим, папа с мамой и десятилетний ребенок. Мы пускаем детей на вечерние спектакли, в отличие от других театров. У нас есть что посмотреть и есть чему ребенку поучиться. Хоть восемь лет - если родители приходят с ним: пожалуйста, пусть смотрит на здоровье. У нас он не испортится, не увидит ни насилия, ни порнографии. Вот этот семейный поток зрителей и есть, по-моему, наша самая большая победа. Стали приводить детей. Смотри - это наша история, ты нигде больше этого не увидишь.
      На сегодняшний день в Москве у нас самые дешевые билеты. И это тоже традиция. И студентов мы чуть ли не единственные стараемся пускать по контрамаркам, когда есть возможность. Пусть смотрят. Вот почему к нам и семьями ходят. Они в состоянии пойти всей семьей на наш спектакль. А в кино уже не в состоянии. Наверное, это и называется - общедоступный театр, о котором мечтали великие русские режиссеры.
      В. Б. Малый театр - театр актерский. Насколько я понимаю, вы сознательно отказываетесь от услуг главного режиссера, предпочитаете приглашать талантливых режиссеров со стороны, воспитали сильных режиссеров в самом театре: тех же Бейлиса, Иванова. Кто сейчас занят у вас постановкой очередных спектаклей?
      Ю. С. "Елизавету Английскую" у нас ставит режиссер Борис Эрин, опытный режиссер старшего поколения. А в основном работают наши, как вы сказали, воспитанные нами режиссеры - Виталий Иванов, Владимир Бейлис, новый наш режиссер Драгунов, затем молодой наш режиссер Четверкин. Работы хватает, и ребята справляются. Есть и актеры, которые занимаются режиссурой. Я мало говорю об актерах нашего театра, которых чрезвычайно ценю: и старшее поколение, которых у нас все меньше и меньше, и своих сверстников, и молодежь. Но театр - это очень чувствительная система, и назову лучших, а кого-то пропущу, обиды будут, а всех не перечислишь. И поэтому скажу коротко: у нас, может быть, самая сильная актерская труппа в Москве, и дай им Бог успехов и хороших ролей - всем, без исключения.
      Я не пессимист. Я думаю, что мы все будем сбивать молоко - и получится сметана, получится масло. Выкарабкаемся - и театром нашим, и всей страной. Но, если бы меня спросили о путях восстановления, возрождения России, я бы ответил так, как всегда отвечаю: "Нашу экономику, нашу промышленность нельзя восстановить денежными вливаниями. Деньги уйдут в ту же дыру, что и уходили. Экономика создается нормальными образованными людьми". Вот поэтому я предлагаю ту часть денег, которые наши правители хотят вкладывать в восстановление экономики, прежде всего вложить в образование, медицину и культуру. Вот тогда аукнется через несколько лет и в экономике. Ибо только здоровый и образованный человек может создать здоровую экономику. А так: без культуры и образования, без науки и здравоохранения, - как бы мы ни пересаживались, кроме как в басне Крылова про лебедя, рака и щуку, не получится.
      В. Б. Конечно, чтобы стать, как говорят, цивилизованной нацией, а тем более - великой нацией, - надо иметь великую культуру. Компьютеры ныне собирают и африканские племена, автомобильные заводы перемещаются все дальше в отсталые страны, где дешевле рабочая сила. Но где нет культуры, там нет и сильного, уверенного в себе государства. И наш развал связан прежде всего с развалом идеологическим. И потому ваш театр важнее для государства, чем многие заводы. И потому так важна ваша победа, победа русского национального театра, ваша личная победа как актера и руководителя. Что вы сейчас играете, о чем мечтаете как актер?
      Ю. С. Мечтать-то я мечтаю, но я о себе могу мечтать дома. О себе я не могу мечтать даже в кабинете, где мы с вами сидим. Я не имею права и не имею времени. Играю я роли в трех спектаклях: это Царя Федора на пару с прекрасным актером Эдуардом Марцевичем, затем я играю дядю Ваню в чеховской пьесе и Николая II в "...И аз воздам". Вот все мои нынешние работы. Очевидно, в ближайшее время мы запустимся с одной новой работой, наверное, у меня будет там роль. Хотите - верьте, хотите - нет, но я просчитываю еще, что я выиграю, что я потеряю. Я могу потерять уважение коллектива, если буду слишком много брать себе. Я знаю, что многие хорошие актеры находятся без работы творческой. Зарплату получают, а ролей нет. Для любого актера не зарплата важна, а роли. Понимая голод артиста, как художественный руководитель, я не могу, не имею права брать себе слишком много ролей. И я это отлично понимаю. Хотя как актер я понимаю, что теряю годы. Что делать? Мне выпала такая карта.
      В. Б. Державный театр - это всегда театр не только классики, но и героики. Как писал еще Константин Леонтьев, державность связана с неким идеализмом, с героическим романтизмом. Так и в Малом - всегда были романтические спектакли. Я помню последнюю постановку Игоря Ильинского по роману Виктора Гюго, последнюю романтическую роль Михаила Царева. В нынешнем репертуаре, на мой взгляд, таким романтическим представлением стал спектакль по пьесе Александра Солженицына "Пир победителей", поставленный Борисом Морозовым. О спектакле была разная критика, его хвалили и ругали. Как вы относитесь к этой романтической линии вашего театра?
      Ю. С. Спектакль сделан очень профессионально. Сильные актерские работы. Многие предъявляют претензии к драматургии, и почти все забывают, когда это было написано и где. У нашей победы было много граней, и не все нам были известны. Было много и горестей, но ведь все, прошедшие сквозь горесть, участвовали в нашей победе. Общей победе. Я считаю, что пятьдесят лет - это полвека, время полной правды о тяжести победы. Вот почему эта пьеса вошла в наш репертуар. Мы ведь нигде не кричали о ней. Мы нигде не поднимали на знамя автора. Но мы сочли нужным дать и это знание о победе. Сейчас мы с уважением относимся и к спектаклю, и к нашему автору. Я думаю, что и он относится к нам с уважением.
      В. Б. С кем бы еще из больших русских современных писателей вам бы хотелось работать? Кто, на ваш взгляд, близок к вам, к Малому театру?
      Ю. С. Есть много писателей, которых мне бы хотелось видеть на сцене Малого театра. Но они сейчас мало пишут. Конечно, это прежде всего такие писатели, как Василий Белов, Валентин Распутин, покойный Вампилов. Который, кстати, принес свою первую пьесу, как Антон Павлович Чехов, в Малый театр и у него, к сожалению, ее тоже не взяли. Но нес-то он ее нам. И я видел, как он сидел около кабинета режиссера. Что-то его тянуло в Малый театр. Значит, что-то в его драматургии соединилось с Малым театром. В институте мы уже пробовали поставить Вампилова, надеюсь, дело дойдет и до большой сцены.
      В. Б. Я знаю, что Василий Белов мечтает, чтобы Малый театр взял его пьесу "Александр Невский". Тем более, это - все та же историческая линия государства Российского.
      Ю. С. Может быть, может быть... У нас же шла его пьеса. Когда сегодня сетуют, что нет новой сильной драматургии, я говорю: подождите, может, еще не время. У нас сейчас очень сильная журналистика. Я считаю, наша журналистика сейчас лучшая в мире: и газетная, и политическая. Это все интересно, и ты сам делаешь какие-то выводы. Ну а драматурги - они еще должны напитаться, надышаться всем этим временем, понять его. Драматург должен бежать на длинную дистанцию. Погодите, финиш еще не скоро. Я абсолютно уверен, что у нас вот-вот прорвется новая прекрасная русская литература, будет замечательная проза, будут замечательные пьесы, и, как итог, - замечательные писатели.
      В. Б. Как вы считаете, сегодняшний период Малого театра - это период подъема? Вы уже сорок лет в Малом театре, переживали с ним и кризисные периоды, и яркие взлеты. С точки зрения этих сорока лет - что сегодня представляет собой Малый театр?
      Ю. С. Я думаю, у нас сейчас стабильный крепкий период. Мы прошли через кризис к стабильности. В прошлом году я собирал режиссеров наших и говорил: прошло пять лет, мы создали репертуар. Следующие годы мы должны потратить на качество. Стабильность пришла, репертуар выстроен, теперь надо перейти к высокому качеству. Это наша нынешняя цель.
      В. Б. И последнее: какой спектакль вы считаете лучшим из сегодняшнего репертуара?
      Ю. С. Я думаю, все согласятся со мной. У нас есть спектакли, которые идут с успехом, актерские работы есть очень хорошие, но эталонным спектаклем остается "Царь Федор Иоаннович". Он существует двадцать три сезона. Через этот спектакль прошли многие наши актеры: и старшего поколения, и нашего, хватит поиграть и молодым. Мы будем его держать до тех пор, пока ходит зритель на этот спектакль.
      Николай Бурляев
      Николай Петрович Бурляев родился 3 августа 1946 года. Актер, режиссер, народный артист России, председатель Международного объединения кинематографистов славянских и православных народов с 1996 года. Руководитель Международного кинофестиваля "Золотой витязь", генеральный директор Киноцентра "Русский фильм" с 1992 года. Окончил актерский факультет театрального училища им. Щукина Б.В. в 1969 году, режиссерский факультет ВГИК в 1975 году. В 1961-64 гг. играл на сцене театра имени Моссовета, 1967-68 гг. - актер театра им. Ленинского комсомола. С 1973 года - на киностудии имени Горького. Снимался в фильмах "Иваново детство", "Андрей Рублев", "Игрок", "Мама вышла замуж", "Военно-полевой роман" и др. Поставил фильмы "Лермонтов", "Ванька-Каин" и др. Лауреат Международных и всесоюзных кинофестивалей. Кинофильм "Лермонтов" вызвал резкую критику в либеральных кругах из-за глубоко национальной трактовки образа великого русского поэта. Мечтает поставить кинофильм "Пушкин" по собственному сценарию. В кинофильме по роману Булгакова "Мастер и Маргарита" сыграл роль Иешуа.
      Женат. Имеет троих сыновей и дочь. Живет в Москве.
      "Всеславянский кинофорум "Золотой витязь" побывал в блокадной Югославии, в Приднестровье, в республике Беларусь, дважды состоялся в Москве, путешествовал по городам Поволжья...
      Не изменяя своих принципов, оставаясь славянским, христианским кинофорумом, "Золотой Витязь" год от года расширяет свои границы, вовлекая в свой духовный поток тех художников мирового кинематографа, которые не желают уподобляться "торгующим во храме", не хотят губить свои души и души зрителей...
      Нужно возвращать кинематограф на почву национальных традиций, выводить экран на восходящий духовный поток, устремленный к идеалу...
      Кинофорум "Золотой Витязь" прошел трудный, тернистый путь. Но именно его неизменная нравственная позиция заслужила уважение и признание людей во многих странах мира... Без нравственного закона в сердце человека, в обществе и в культуре - нет будущего для народа".
      Николай Бурляев,
      из выступления на VII международном кинофоруме славянских и православных народов "Золотой витязь"
      "КАКАЯ УЧАСТЬ ЖДЕТ МЕНЯ?"
      Беседа с народным артистом России накануне его юбилея
      Владимир Бондаернко. В своей резко негативной статье о последнем Московском международном фестивале ты, Николай, пишешь: "Мы - дети русской культуры". А что такое русская культура? В чем ее отличие от иных культур? Что дает она мировой культуре? В чем ее сила и в чем ее слабость?
      Николай Бурляев. Опыт жизни моей последних лет, Володя, да, пожалуй, и всей жизни вообще, мне подсказывает, что русская культура на самом деле особая культура, одна из ведущих мировых культур. И всегда она подпитывает своей духовностью всю мировую культуру. Взять наше советское кино. На нашем кино учился весь мир, и когда грянула перестройка, мой друг Андрей Тарковский приехал в Италию, ему Фредерико Феллини говорил: " Что же вы, русские, делаете? Ведь мы у вас учились, вы для нас были примером, а вы пошли за Западом". Русская культура, как и понятие русской идеи, русской души, для меня определяется понятием культуры любви, самопожертвованием, поиском гармонии человека и мира, бескорыстием. Недаром Александр Пушкин, наш национальный гений, сетовал, что вынужден брать деньги за свою поэзию. А Библия подтверждает: даром получил - даром и отдавай. Даром Божьим нельзя торговать. Наша русская культура - спасение для всего мира.
      В. Б. Как ты думаешь, эти высокие слова можно сказать лишь в адрес Золотого Века русской культуры, века ХIХ, или же и недавно закончившийся ХХ век России столь же ценен для человечества?
      Н. Б. Я согласен с теми, кто почитает девятнадцатый Золотой Век русской культуры как тот источник, из которого пил весь мир, и пьем мы до сих пор. Это на самом деле самое золотое время для нашей культуры, но, думаю, и ХХ век добавил немало в сокровищницу национального духа, хотя ближе к концу его было заметно падение души, измельчение задач, стоящих перед художником. Можно заметить, как лишь отдельные несломленные лидеры упрямо противостояли втягиванию русской культуры в мировую воронку. В девятнадцатом веке люди были ближе к Господу. С потерей веры в сердце своем началось и всеобщее падение нашей культуры. Художник без веры ремесленник. Те немногие души, которые в годы безверия пели песню о вере своей, в творчестве своем искали Господа, - они и творили высочайшее искусство. Для меня в нашей культуре ХХ века это, как ни покажется странным, люди вроде бы глубоко партийные: Михаил Шолохов, Сергей Бондарчук, Василий Шукшин, Александр Довженко. Они же все партийные люди, но они все - носители христианских начал в нашей культуре.
      В. Б. Получается, что наш природный консерватизм, наш запрятанный в недрах национального сознания традиционализм, наше православное отношение к миру в главном, определяющем развитие и культуры и страны в целом в советский период, переламывали, может быть - даже неосознанно, некие марксистские догмы. И все-таки, наше лучшее советское искусство, искусство Большого стиля, не отрицало, а продолжало традиции нашей православной национальной культуры. Традиции того же Золотого девятнадцатого века.
      Н. Б. Безусловно, все наши лучшие художники, прошедшие каждый свой крестный путь, так или иначе говорили о Господе. Поэты, музыканты, оперные певцы, - такие, как Шаляпин, Михайлов, Козловский; артисты, - такие, как Мордвинов, с которым мне дал Бог счастье играть вместе четыре года в одном театре. Они все, не говоря о Господе впрямую, в жизни, в искусстве своем были проводниками этих высших начал.
      В. Б. Почему же нашу высочайшую русскую культуру, открытую всему миру, так боятся на Западе? Почему наши национальные культурные традиции стремятся перечеркнуть наши же доморощенные либералы, повернутые лицом исключительно на Запад? Что их пугает в нашей национальной культуре?
      Н. Б. Это глобальный вопрос. И относится не только к людям, живущим на Западе, но и к нашим собственным западникам. Почему они боялись и боятся понятия "русский" во всем? В культуре, в литературе, в кинематографе это слово вообще было запретным, пока мы сами не начали говорить, что мы русские актеры, русские режиссеры, что должен быть национальный русский кинематограф. Ведь нас же абсолютное большинство в своей стране - 85%, чего стыдиться, чего пугаться? Мы принимаем все, что нам дают другие народы, ценим их идеалы, - так пусть же и они ценят и уважают наши идеалы, наши культурные приоритеты, наше отношение к жизни. У каждого настоящего художника два пути от рождения: или содействовать посильно исполнению Промысла Божьего на земле, или же участвовать в делах лукавого, продавая собственный дар, окунаясь в рыночную культуру. Возьмем кинематограф. Это же очень молодое искусство, ему всего сто лет. Дитя по отношению к литературе и театру. И из этих ста лет я уже практически почти пятьдесят лет занимаюсь кинематографом. Я встал впервые перед кинокамерой в 1954 году. Само изобретение кино, как и всего другого на земле, уверен, навеяно Господом. А вот как потом этим распоряжаешься? У кино тоже было два пути: или к Господу или к дьяволу. Увы, большинство выбрало путь рынка. Прозябание за деньги. Но были и будут те немногие души, которые не ставят главной целью доход, которые ищут и в кино проявление высших начал.
      В. Б. Ты сказал, что уже почти пятьдесят лет работаешь в кино, но тебе 3 августа исполняется лишь пятьдесят пять. Что же, с младенчества на экране? Как это было? Ты помнишь свой приход в кино?
      Н. Б. Я естественно это помню, Володя. Первые пробы были у меня на фильм "На графских развалинах". Тогда я не был утвержден. Это было в 1954 году. Где-то в 1956 году у меня вновь пробы были на "Мосфильме" на фильм "Урок истории" Льва Арнштама, я вновь не был утвержден. Не знаю, право, почему. Обьяснили, что у меня под носом такой пупырышек был, типа бородавочки. Я тогда, помню, пошел с бабушкой к доктору - и электроиглой это вывели. Первая моя жертва во имя кино. Но меня все равно не взяли, а взяли моего брата Бориса...
      В. Б. Столь раннее вхождение в киномир и тебя и брата связано с вашей актерской семьей? Родители были связаны с кино? Или же какое-то раннее самоопределение, потребность в актерстве?
      Н. Б. Потребности не было. И какого-то семейного покровительства не было. Мой брат Борис первым стал актером, а он был отобран абсолютно случайно, еще учась в обыкновенной московской школе, и стал сниматься в известных фильмах. К моему появлению в кино у брата уже было шесть ролей на экране. Тогда и я тоже начал пробоваться, но не столь удачно, как мой брат. Я не хотел быть профессиональным актером, потому что имел комплекс речи заикание с самого детства, был испуган в пять лет, и, естественно, с этим своим заиканием я не помышлял быть актером - даже когда попал на экран и стал активно работать в кино. Но в 1961 году я был принят актером в академический театр имени Моссовета, к Юрию Александровичу Завадскому. Мне было пятнадцать лет, я еще учился в школе, но уже стал артистом театра, у меня был пропуск артиста театра, я ездил на гастроли, играл шесть-семь ролей, играл с Орловой, Марецкой, Раневской, Бирман, Пляттом и великим Мордвиновым. С ним я был около ста пятидесяти раз на одной сцене, в одном спектакле. Но даже тогда, любя театр безумно, я не мечтал об актерской судьбе. Я в те годы был неинтересен сам себе, мне было пятнадцать лет, мне был интересен театр, интересны мои роли, и неинтересна моя собственная скучная жизнь. Вот я играю пажа Фальстафа в "Виндзорских насмешницах", четыре часа бегаю по сцене, пляшу, пою песни под оркестр, порхаю, и вдруг занавес закрывается, волшебство кончается, я в гримуборной - и передо мной в зеркале неинтересный мальчик Коля Бурляев. Но и тогда в те годы я не думал, что свяжу свою жизнь с актерством. Многие актрисы любят вспоминать: мол, я с детства желала отдать всю жизнь театру и на подмостках умереть... Я такого не желал. Меня мысль о профессиональном актерстве пугала. С первой роли, с 1959 года, когда я попал в руки Андрея Кончаловского в учебный фильм "Мальчик и голубь...", - уже тогда, глядя на работу Андрея как режиссера, а он удивительно тонко работал с актерами (моим партнером там был не кто иной, как Урбанский, и я был счастлив, что хоть один день работаю с таким актером), - тогда именно у меня появилась тайная мечта: стать режиссером. Мне так понравилось, как Андрей работает, сколь он всезнающ, все идут к нему за советом, он всеми руководит и делает это талантливо, блистательно, - с тех пор я и шел вначале неосознанно, но к этой цели: самому стать режиссером. В 1964 году я покинул театр Завадского и пошел учиться в Щукинское училище и закончил актерский факультет практически за два года, но все равно уже не желая быть просто актером. В Ленком я еще попал по инерции после Щукинского училища, я был неудовлетворен своей работой и своей жизнью. Актерская жизнь часто как-то развращает, портит человека, затягивает в омут пьянства, гулянок. Какое-то время я как бы продолжал линию своего падения, происходило сжатие пружины души, актерские кампании, богемная жизнь по молодости лет. Вроде бы было весело, и хорошие люди рядом были, мои друзья актеры, режиссеры, приятели Володя Высоцкий, Коля Губенко, гитары, бражничество. Но вместе с веселием безудержным шло и некое духовное падение... И не каждому было дано вылезти из него. Хотя дружеские связи у меня сохранились именно с той компанейской поры.
      Вот сейчас мне исполняется пядьдесят пять лет, а через пару недель Николаю Губенко - шестьдесят. Сколько лет прошло... Заранее поздравляю своего коллегу и давнего друга. До того, как он окунулся в политику, он был одним из самых почитаемых режиссеров в нашей стране. Причем одним из лучших режиссеров. А до его режиссерства я знал Николая с 1964 года, с 1963 даже. У нас в те годы были очень теплые отношения, я был потрясен актерским даром Николая Губенко, когда увидел его в театре на Таганке в роли летчика в спектакле "Человек из Сезуана" по Брехту. Он просто ошеломил своим темпераментом. Тогда было ясно, что на сцену пришел новый талантливейший артист. Может, в чем-то и жаль, что сейчас Николай избрал путь гражданского служения по принципу: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан". Мне очень жаль, что с тех пор, как он окунулся в политику, он не ставит свои фильмы и почти не играет сам, - он бы мог быть очень полезен нашей культуре. Ведь все его работы духовно позитивны и высокоталантливы.
      В. Б. Ты дружил в те далекие годы и с Губенко, и с Высоцким, но так случилось, что когда Николай Губенко ушел из театра, его ведущее место в театре, и даже его роли занял Владимир Высоцкий. Ты можешь сравнить двух ведущих русских актеров шестидесятых годов?
      Н. Б. Дело в том, что и Николай, и Владимир - мои друзья, и мы дружили друг с другом в те годы. Поэтому противопоставлять их друг другу я бы не стал. Впрочем, у каждого из них были свои победы, и были свои неудачи... Помню, что Володя Высоцкий позвал меня на своего "Гамлета". Он мне дал два билета, я сел с Ирой Родниной на хорошие места, но... мне настолько не понравился "Гамлет" и Володя в своей роли, что по окончании спектакля я даже не зашел к нему за кулисы, что было бестактностью. Но обманывать его я не хотел. А говорить о том, что все это мимо текста, мимо мысли, мимо шекспировской глубины, что много крика и суеты, я не мог другу своему. Хотя я его очень люблю как актера. У него был какой-то особенный актерский дар. Но у Коли Губенко и Володи Высоцкого - два разных темперамента, они, два выдающихся русских человека, не похожи друг на друга как актеры. Кстати, Коля подвиг меня на то, что я повторил его опаснейший трюк с лошадью. Я однажды увидел, как он в одном своем фильме вскакивает в седло на галопе. Узнал о том, что Коля специально занимался в цирке, готовясь к этой роли. Когда я начал делать фильм о Лермонтове, задумал один эпизод, который бы доказал людям, что Лермонтов был уникальный джигит. И что актер, играющий Лермонтова, это делает сам. Иначе не поверят в образ. Для того, чтобы исполнить этот кадр, когда Лермонтолв вскакивает в седло на полном галопе, я пошел в цирк, убедил Ирбека Кантемирова позаниматься со мною. Месяц он меня гонял по арене цирка, и этот кадр вошел в фильм. И все - благодаря Николаю Губенко. Я также благодарен ему за то, что он, будучи членом худсовета объединения на "Мосфильме", где я делал свой фильм "Лермонтов", когда мою работу начали травить, при всей занятости своей пришел на худсовет и первым выступил в защиту фильма. Он говорил, что это первый русский фильм за долгие годы, где пахнет Россией. Так говорил о фильме, что на глазах его были слезы. Это было для меня крайне важно, потому что в ту пору многие друзья отвернулись от меня, предали. Позволяли бить меня ногами. Мне очень жаль, что у нас не было общих работ с Губенко, я был бы рад сниматься в его фильме. Но мы часто пересекались. Помню, он для "Подранков" пригласил мальчика, найденного мною для фильма "Пошехонская старина". Коля увидел у меня на экране и взял к себе.
      В. Б. Ты заметил, у тебя все друзья - из крепких лидеров? Владимир Высоцкий, Николай Губенко, Никита Михалков, - впрочем, ты и сам такой. Это случайно? Или ты подсознательно искал в актерской среде тоже сильных людей? Зачем Никите Михалкову надо было идти на Союз кинематографистов? Зачем Николаю Губенко надо было стать министром культуры Советского Союза? Разные, но сильные люди.
      Н. Б. В Никите Михалкове лидерство ощущалось с самого детства, отрочества, еще в Щукинском училище, когда мы учились на одном курсе,- он был явный лидер, третейский судья, искренне уважаемый студентами человек, абсолютно активный лидер. А Николай Губенко в шестидесятые годы был просто сильный артист. Я не знал в нем качеств лидера, видел лишь яркого актера. Уже потом проявилась у него тяга к общественной деятельности и принцип гражданина. Впрочем, как политика я уже мало его знаю, что Коле удается на нынешнем думском посту, мне неизвестно, хотя рад, что он поддержал в Думе наш "Золотой Витязь".
      В. Б. Вернемся к твоей актерской молодости. Где вы все, кстати, познакомились?
      Н.Б. Четко помню, что с Володей Высоцким я познакомился на пробах на фильм "Иваново детство". А Николая Губенко я, похоже, первый раз повстречал в ресторане ВТО, куда мы все часто захаживали. Вот в компаниях и общались. Однажды Коля пришел ко мне домой. Он потрясающе пел, эмоционально и красиво,- не хуже, чем Высоцкий. Когда они пели на пару в кампаниях, кто пел из них лучше, трудно было даже сказать. Я был близок к кругу людей, поддерживающих нашумевший в те годы фильм Марлена Хуциева "Застава Ильича",- там, кстати, тоже с Колей виделись... Шумная в молодости жизнь была, и не всегда путевая... Говорю лишь про себя: много было яркого, интересного, но как бездумно мы тратили свои силы!
      Может быть, мы вместе и губили свои жизни? Губя собственную жизнь, губя здоровье, - как будто испытывая, на сколько тебя хватит падать и падать и падать вниз, я где-то в глубине себя, как, наверное, и все мои друзья, ждал начала возрождения.
      В. Б. И долго пришлось ждать? Как сумел ты изменить свой образ жизни? Придти к нынешним идеям? К своим режиссерским работам?
      Н. Б. Со временем я просто как-то внутренне устал от своего актерства. Был неудовлетворен подобной актерской жизнью. Ушел из театра, побыв там только год. Играл роль за ролью, но понимал, что это не то, что мне нужно другое. Мне нужно было быть режиссером. И вот в 1973 году мне улыбнулась жизнь, я пришел ко Льву Александровичу Кулиджанову и попросил, чтобы он меня взял на учебу во ВГИК. А он вел уже третий курс. Этот курс начинал Михаил Ромм, но он умер, и курс был подхвачен Кулиджановым. Он мне устроил экзамен и взял к себе сразу на третий курс. Тем самым здорово облегчил мне путь к режиссуре. Я учился практически за партой лишь один год. То, что у меня был уже огромный кинематографический опыт, Лев Александрович счел достаточным основанием, чтобы миновать два первых начальных курса. Но я сдал подряд весь объем вгиковской программы - пятьдесят пять экзаменов. Ничего не зачли из моей учебы в Щукинском училище. Я помню, что историю партии дважды сдавал: первый раз на тройку, а потом пересдал на четверку. Это был каторжный год для меня, для заики, который ненавидит любые экзамены. Став сейчас педагогом, профессором курса, я стараюсь облегчить это унижение моих учеников. Кстати, на экзаменах я часто актерски пользовался тем, что заикаюсь, разыгрывал этакого бедного заику, который все знает, но не может выговорить.
      В. Б. Воля и умение работать, видно, у тебя были заложены с детства. Вообще в искусстве, столь падком на лакомые приманки, я думаю, по-настоящему выживают лишь сильные люди. Большой талант всегда связан и с энергией таланта, у таланта есть мощное энергетическое поле, сам человек по жизни может быть тщедушным и слабеньким, но талант заставляет его пробивать лбом стену. А слабый талант тонет. Кстати, может, энергия таланта и держала последние десять лет Высоцкого на плаву... Но откуда в тебе все-таки это стремление к миру театра и кино - тем более, если и желания быть актером не возникало?
      Н. Б. И в жизни брата, и в моей - это вроде бы случайность. И он, и я были отобраны на улице. Идя по улице Горького, около дома номер шесть я попал в руки Андрея Кончаловского. Он что-то заметил во мне. Значит, была и закономерность. Бабушка и дедушка мои по отцовской линии были актерами. Играли вначале с такими артистами, как Бестужев, Блюменталь-Тамарина. Замечу, что дедушка и бабушка играли главные роли, а эти две будущие знаменитости замыкали афишную таблицу. У меня от бабушки и дедушки остались их театральные афишки. Они были Бурляевы, но работали под псевдонимом Филипповские. Дедушка был блистательный комик, а бабушка - трагическая актриса.
      В. Б. Но, кроме собственного таланта и энергии, у тебя были наставники, прямые учителя, кто и помог тебе стать таким, как есть?
      Н. Б. Я не обделен в жизни контактами с теми, кто уже стал историей нашей русской культуры. Могу их считать не только учителями, но и друзьями. Это Андрей Тарковский, безусловно, человек важнейший, первейший в моей судьбе, - человек, повлиявший на мое отношение к кино, к актерской профессии, к вере. Вторым назову классика театра Николая Дмитриевича Мордвинова, столетие которого мы недавно отпраздновали. Причем, если бы я не настоял, эту дату просто бы обошли в Союзе кинематографистов. Но при помощи Никиты Михалкова мы издали книгу дневников Мордвинова и провели в Доме Кино под иконой, так как Мордвинов был верующим человеком, молебен, и отпели его, так как он не был отпет при жизни. По-моему, такого еще ни разу не было в Доме кино.
      В. Б. Первым своим учителем ты назвал Андрея Тарковского. Ты знаешь достаточно сложное к нему отношение в патриотических кругах, даже Александр Солженицын резко отозвался, как об антирусском, о кинофильме "Андрей Рублев". Так ли это? А с другой стороны, именно этот эстет дружил с Николаем Рубцовым, с Феликсом Кузнецовым, считал себя национальным русским художником. Может быть, неправы его критики? Каково было его отношение к России, к ее истории, к Православию?
      Н. Б. Я думаю, ошибаются те люди, которые считают фильм "Андрей Рублев" антирусским, антиисторическим. Попробуйте найти более русскую новеллу, чем "Колокол", утверждающую русский дух, талант. Я считаю, что это один из ярчайших русских режиссеров. Именно русских. Андрей еще в те годы, когда это было крайне немодно, при мне лично около двадцати раз говорил в одном широком застолье одно и то же, как будто предчувствуя свой крестный путь: "Как бы трудно ни было, нужно жить и работать в России". И это говорил человек, одетый стильно, в модном шарфике, брючки дудочкой, самый элегантный режиссер в Советском Союзе. Когда он был официально отпущен в Италию, он будто предчувствовал, что двери за ним закроются. Он говорил родным: "Они меня отсюда не выпихнут". Попав в Италию и приняв решение под давлением окружения и при помощи Госкино, которое не продлило рабочую визу, там остаться, он еще надеялся на возвращение. Андрей здесь был бедным режиссером, у него всегда были огромнейшие долги, - он же делал один фильм четыре-пять лет. Заканчивает фильм, его оценивают по последней категории, он получает постановочные две тысячи рублей. Отдает долг и вновь живет впроголодь. Так вот, он принял решение остаться под давлением близких, тех, кто был с ним тогда в Италии, ибо он еще не доделал свой фильм. Остался там и... начал умирать. Те шесть-семь лет за границей в нем и развивался рак бронхов, а это тоже психогенное заболевание, в основе этой болезни эмоции морального долга. Андрей всегда был человек с обостренным чувством морального долга. И на главные роли всегда выбирал такого же, как он, Анатолия Солоницына, который умер от той же болезни. У них родственные структуры личности. Я все время недоумевал: почему Андрей взял на Рублева Толю Солоницына? Потом мы подружились, но когда я его впервые увидел, не понял: бледный, лысый, невзрачный и в ту пору никому неизвестный. А потом Толя у него играл все главные роли... Более русского и патриотически настроенного режиссера в России я не знаю. Быть может, в поэзии - это Лермонтов, из самых русских патриотов. В кинематографе много патриотов: и Шукшин, и Бондарчук, и Довженко, но один из самых ярких - это Андрей Тарковский. Заметь, что последний фильм "Жертвоприношение", который он поставил на чужой земле, с западными актерами, с западным оператором, с западным антуражем, - это фильм про русского режиссера.
      В. Б. А с Василием Макаровичем Шукшиным тебе довелось общаться? Хотя бы в общих компаниях?
      Н. Б. Меня самого удивляет: так много лет работая на одной киностудии, имея общих друзей, мы с ним никогда и нигде не встречались. Когда я делал свой первый дипломный фильм "Ванька Каин", это новелла из фильма "Пошехонская старина", - именно в то время умер Шукшин. Ни одну утрату в жизни я так не переживал. Я попробовал дать эпиграф к фильму: "памяти Шукшина", но я был дипломник, и меня спросили: какое отношение имеет к Щедрину Василий Шукшин? Не позволили. Но я их всех до сих пор очень ценю и помню: и Шукшина, и Тарковского, и Высоцкого, прошедших свой тяжкий крестный путь.
      В. Б. Как ты думаешь, Николай, главное в кино ты уже сделал? Или еще впереди? Ты - художник ХХ века? Или хочешь прорваться в ХХI?
      Н.Б. В пятьдесят пять лет, Володя, странно говорить, что это начало, учитывая то, что в прошлом много уже было сделано, но у меня ощущение такое, что все самое главное для русской культуры я еще должен сотворить. Хочется думать, что все предыдущее - это только разбег для взлета. И в кино, и в литературе, и в общественной жизни. Свой путь: и художника, и гражданина - я избрал однажды и на всю жизнь. Помню свои первые поэтические строки в семнадцать лет:
      Прапрапрапрадедов моих
      В крови топили, убивали,
      В петле давили,распинали,
      На кол сажали, засыпали,
      Четвертовали, обрубали
      Колесовали, муровали,
      Глаза кололи, кости мяли,
      Морозили, в грязи топтали,
      Деревья надвое их рвали,
      Привязывали вслед коня.
      Какая участь ждет меня?
      Потом было еще такое стихотворение - как говорят, программное:
      Где сил, отваги взять
      на дальнюю дорогу?
      Вступить за правду
      и расстаться у порога?
      Но поздно думать. Уж шагнул...
      В. Б. Мы с тобой, как ты знаешь, сверстники. И я в феврале отметил свои пятьдесят пять лет. И я кое-что сделал, но еще больше задумал и надеюсь исполнить. Первым делом - вскорости издать тоже программную книгу "Пламенные реакционеры", где постараюсь перевернуть отрицательное впечатление о русском литературном консерватизме, который, на мой взгляд, уже двести лет определяет все вершинные достижения русской литературы. Дал бы Бог здоровья и сил. Но тем не менее, считаю, что, сколько бы ни удалось наработать и сотворить в новом веке, все мои истоки, все идеи и концепции родом из века минувшего. Как и мастера Серебряного века по сути своей лишь подводили итоги Золотого девятнадцатого столетия и продолжалось это чуть ли не до пятидесятых годов. Так и мы с тобой, и все наше поколение будет выплавлять в художественной форме энергию нашего ХХ века. Что достойного создал ты в самом ХХ веке? Чего из сделанного не стыдно? Кинороли, режиссерские работы?
      Н. Б. Думаю, что, когда я покину эту жизнь, то останутся в истории нашей культуры крупицы того творческого прорыва, к которому я так или иначе причастен - два фильма Андрея Тарковского: "Иваново детство" и "Андрей Рублев", мой фильм "Лермонтов", который когда-нибудь обязательно будут изучать в школах. А сейчас его уже изучают в творческих киновузах: как он построен, почему он так воздействует на душу? Останется "Военно-полевой роман" - удивительно добрый фильм. Останется организованный мною международный кинофестиваль славянских и православных фильмов "Золотой витязь", как попытка исполнения мечты наших предтеч, которые жили в прошлые века надеждой на будущее единение славян. Помнишь, Федор Тютчев говорил:
      Опально-мировое племя,
      Когда же будешь ты народ?
      Когда же упразднится время
      Твоей и розни и невзгод?
      И грянет клич к объединенью...
      Об этом мечтали все наши великие лидеры, и этого стремимся достичь и мы своим фестивалем "Золотой витязь" все уже десять лет его существования.
      В. Б. Поздравляю тебя с десятилетием хорошо знакомого мне фестиваля. Не скрываю, что поражен тем подвижничеством, с которым ты впрягся в эту тяжелейшую работу. Может быть, эти непосильные, непомерные глыбы, которые взваливают на себя русские художники, - они и спасают наше искусство и все наше общество даже в столь гибельную, катастрофическую эпоху девяностых годов? Нас разбили, принизили, раскололи, сломали у многих души. Но и в одиночку, не видя товарищей, не надеясь даже на поддержку, каждый творит свой подвиг. Не буду скрывать: с провалами, с пробелами, со свойственной каждому субъективностью, с малыми и большими компромиссами, иногда кажущимися кому-то чрезмерными, но без особых выгод для себя, наступая часто на горло собственной песне, - каждый в своем одиноком окопе держит мировую оборону. Илья Глазунов создал Академию Художеств, спасает традиции русской живописи. Зачем ему Академия? Что, ему мало славы и картин? Татьяна Доронина возглавила МХАТ. Сейчас иные спорят о его успехах и поражениях. Иные жалеют Доронину, как актрису, ушедшую от своих блистательных режиссеров, но, я знаю, в тот момент раскола не было другой сильной и жертвенной фигуры, которая смогла бы удержать коллектив и спасти театр. Не было бы ее - не было бы и этого МХАТа. Свое громадное дело творит наш друг Вячеслав Клыков. Александр Проханов в "Завтра", Станислав Куняев в "Нашем современнике", Игорь Шафаревич в Академии наук, Татьяна Петрова в русской песне, Союз писателей России сначала с Юрием Бондаревым, потом с Валерием Ганичевым, с Валентином Распутиным, Василием Беловым... И пусть у иных сложные друг с другом отношения - не страшно, все вместе мы делаем общее русское дело. И ты - один из таких славных витязей, тянешь и тянешь свой "Золотой Витязь", спасаешь из самых безнадежных ситуаций. Может быть, не стоит и унывать? Может быть, это и есть наш русский авангард, если мы все еще удерживаем ось русской культуры и устремлены в наше будущее?
      Ты ведь не похож на плакальщика и унылого нытика. Ты просто бросил вызов в полностью враждебном русской культуре мире кино, смелый новаторский вызов!
      Н. Б. Мною движет Господь, кровь предков - запорожских казаков, непокорных и вольнолюбивых отважных людей. И движет понимание того, что цена жизни каждого из нас только в том, сколько ты отдашь России. Только в этом. Тем же славны и наши предки, отдавшие за Отечество и жизни свои, и деяния свои, воинские, церковные, художнические или политические. Лишь они помянуты будут, все прочее, как пыль, развеется. Движет еще мною и чувство правоты. Пусть устраивали унизительный суд на "Лермонтовым", который мог окончиться для меня инфарктом, гибелью, - чувство правоты меня всегда поддерживало. Пусть они долго торжествовали, хотя сейчас что-то забеспокоились, бесы наши либеральные. Они сейчас не на коне. Я всегда был уверен, что время "Лермонтова" еще придет.
      В. Б. Я сейчас пересмотрел твой чудный, романтический, героический фильм, и не понимаю, почему они тогда устроили чуть ли не мировой шабаш ведьм? Что их так напугало?
      Н. Б. Это оценивать скорее надо вам - зрителям, критикам, идеологам. Мне кажется, просто фильм для той поры оказался вызывающе русским. Отстаивающим веру и любовь к Отечеству. Я помню, приехал в то опальное время мое к Никите Михалкову на дачу. Была мама Никиты, Наталья Петровна Кончаловская, - удивительно тонкая женщина. Поэт чудесный, знаток русской истории. Так вышло, что я показал ей фильм "Лермонтов". Там был мой сын, дети Андрона и Никиты. Когда фильм окончился, Наталья Петровна взяла меня за руку и говорит: "Коленька, так вот какой ты стал! Они же тебе завидуют..." Видимо, и это тоже было. Потому что не я один мечтал поставить фильм о Лермонтове. Очень хотел поставить Сергей Соловьев по чудовищно-пошлому, дико русофобскому сценарию Александра Червинского, где Лермонтов был бы показан омерзительнейшим пошляком и циником.
      В. Б. Гнусный сценарий. Я видел и спектакль, сляпанный по этому сценарию. Позже в статье я сравнил твой фильм и этот спектакль. Уже тогда, в восьмидесятые, начиналась игра на понижение русской культуры.
      Н. Б. К счастью, Соловьеву этот фильм не дали ставить, но зато после выхода моего "Лермонтова" он как раз возглавил Союз кинематографистов и начал эту кампанию травли.
      В. Б. Что же его сейчас так поддерживает твой друг Никита Михалков, дал возможность в своей студии поставить еще один отвратительнейший, разлагающий фильм "Нежный возраст"? Впрочем, я не знаю всех закулисных игр в вашем союзе. Знаю, что фильм "Лермонтов" стал одной из важнейших вех русского культурного сопротивления девяностых годов. Думаю, "Лермонтов" войдет в историю не только кино, но и в историю русского национального сопротивления. Этот фильм помогал простому зрителю не пасть духом. Говорят, что наше сопротивление было напрасным, все позиции сданы, все проиграно. Не думаю. Народ уже стал иным. Миллионы людей изменились с начала девяностых годов, власть уже должна считаться с русским патриотизмом хотя бы формально. Есть в этом деле и наша с тобой частичка, наши кирпичики в фундаменте будущего национального возрождения. Но ты еще не остановился в работе. Чего ждать от тебя зрителю? Каковы твои планы?
      Н. Б. Вообще-то, мне жизнь дала больше, чем я ожидал. Но планов еще больше. Надеюсь все-таки поставить фильм о Пушкине по своему сценарию и сыграть в нем Пушкина. Все готово к запуску. Группа уникальная собрана. Ждем, когда же даст добро Госкино.
      В. Б. А Никита Михалков не может помочь?
      Н. Б. Я не обременяю его личными просьбами.
      В. Б. Служить России - это же не личная просьба. Ты же не дачу себе даровую просишь, а готов снять еще один национальный шедевр.
      Н. Б. И все же я считаю, что желание снять фильм по своему сценарию, с собой в главной роли - это мое личное дело, именно по этой причине я, может быть, излишне робок в переговорах. Фестиваль провести, найти немыслимые деньги - это надо для всех нас, для России, для славян. "Золотой витязь" уже собирает позитивные силы планеты, у нас участвуют кинематографисты 30 стран. Создан творческий союз, куда входит 2700 членов. А фильм о Пушкине это мои личные творческие планы. Хочу издать двухтомник прозы, поэзии, сценариев, лекции по режиссуре. Задумал еще фильм о Гоголе. Из современников готов поставить фильм "Княжий остров" по блистательному роману Юрия Сергеева. Если бы появился сейчас этот фильм, мы бы явили молодым людям долгожданный образ подлинного героя, которому хочется подражать. Православный, патриотичный, смелый молодой герой.
      В. Б. Ты считаешь, сегодня нужна русская героика в искусстве?
      Н. Б. Безусловно. И показывать то, что было талантливо сделано раньше, и создавать новые фильмы. Противостоять распаду. С потерей Господа в сердце и падает искусство во всем мире. Помню, был в европейских музеях. Первые залы - Рубенс, малые голландцы, Италия, Ренессанс, Леонардо да Винчи. Боже, как все высоко, как все гармонично, как все умело - и по кисти и по ощущению Господа! Перед портретом Монны Лизы я провел три часа, а через нее я воспринимал и ощущения всех тех, кто смотрел на портрет до меня. Среди них были и мои друзья: Сергей Бондарчук, Виктор Некрасов, Андрей Тарковский. Я общался с уже ушедшими из жизни, со своими близкими, которых я оставил в Москве. Какое чудо гармонии! А далее - Рембрандт, Гойя, импрессионисты. И вот современность, наш ХХ век, последний зал нового искусства и там вершина всего: под стеклянным колпаком - скомканная газета, окурок, намазанный помадой, и пустая бутылка. Вот потеря Господа к чему приводит. Так сейчас и у нас. Ты прав, нужно обращаться назад, искать утерянные высшие ценности в прошлом и нести их уже в будущее.
      В. Б. Россия как бы упрямо шлет свой консервативный вызов обезумевшему от новизны миру. А мы с тобой, как реакционные романтики, защищаем идеалы прошлого.
      Н. Б. Нет, Володя, я не реакционен. Реакционность - это борьба, а я за любовь. Мы должны проводить линию любви. Романтик - да. Консерватор да.
      В. Б. А что мы боимся обвинений в свой адрес? Если мы желаем вернуть героику, вернуть веру, традиции, то, с точки зрения либерального прогресса, мы - самое мягкое, если реакционеры.
      Н. Б. Первым консерватором является Господь, когда он запретил Адаму и Еве это новаторство, вкушать яблочко запретное, затем искать себе одежду и так далее. Нам надо следовать его примеру.
      В. Б. Но как это сделать? Как воссоздать наш национальный кинематограф?
      Н. Б. Во время проведения десятого "Золотого витязя" в Тамбове был подписан договор о намерениях между Союзом кинематографистов славянских и православных народов, который я возглавляю, и администрацией Тамбовской области о создании национального киноцентра на тамбовской земле: киностудии со всеми цехами, киноакадемии имени Сергея Бондарчука на православной основе, натурной площадки, где мы будем делать фильмы. Я был потрясен возможностями: имение Воронцова-Дашкова отдается нам, там будет киноконцертный зал, там же рядом ипподром, конезавод с орловскими рысаками и прекрасный парк. Раздолье для кинематографистов.
      В. Б. А почему Тамбов?
      Н. Б. Что такое Тамбов - Там Бог. Туда мы пришли интуитивно, по наитию, и встретили понимание у губернатора и администрации области. Так же спрашивали раньше: почему Сербия? почему Приднестровье? А туда вел нас Божий промысел, там мы встречали понимание и были нужны. А какие в Тамбове были переполненные залы! Как внимали зрители нашим фильмам! И, кстати, на реке Вороне, что течет в Тамбове, провел свое детство мой отец. Получается, что зов предков.
      В. Б. Вспоминая твои кинороли, я задумался еще об одной - о роли Христа, вернее, Иешуа Га Ноцри в кинофильме "Мастер и Маргарита". Почему этот интересный фильм так и не вышел на экран?
      Н. Б. Это надо спрашивать у продюсеров фильма. Я даже не жду уже, что появится этот фильм, для меня самое главное, что я исполнил эту роль и побывал в Иерусалиме на съемках, поклонился всем святым местам. Кстати, это - моя лучшая роль в кино.
      В. Б. Для актера - это суперзадача, суперудача. А как с точки зрения ортодоксального Православия? Одобрили ли священники твою работу? Твоя роль в фильме "Мастер и Маргарита", важная и ответственная для тебя, напомнила мне поэму Юрия Кузнецова "Путь Христа" - тоже важную и ответственную для нашего прекрасного поэта, тоже ведомую его искренним желанием послужить Господу, но вызвавшую нарекания у многих иерархов нашей Церкви: мол, не дело светских художников поднимать такие евангельские темы. Твое отношение к этому?
      Н. Б. На этот вопрос, когда я еще задумал фильм по евангельскому сюжету, один очень уважаемый мною священник ответил так: "Поскольку вас сподобил Господь заниматься этим искусством, и это - ваш окоп за душу человека, то вы не только можете, - вы должны это делать. Иначе это будут делать другие, враждебные Господу. Все дело- в степени твоей готовности к тому, чтобы это сотворить. В посте, в молитве ты сам должен очиститься, прежде чем приступить к такой работе. Почему молились иконописцы, прежде чем приступить к написанию иконы? Киноэкран тоже должен быть иконой". Это сейчас в кино правит рынок, и ни о какой иконе речи быть не может, но мы все должны стремиться к изменению дел в нашем искусстве. И уже сейчас есть прорывы в русском кино. Скажу честно, были и другие отзывы священников. Я не знаю, прав был или неправ, часто каюсь, понимая, что же я наделал. Зачем я, грешный, касался этого? Но это была поразительная работа. В посте и молитве, без ощущения того, что ты делаешь грех. Без гордыни, а в попытке дотянуться ввысь, сколько ты сможешь.
      В. Б. В светском искусстве, очевидно, всегда есть элемент греха, но художник не безгрешен, он весь в жизни и творит из жизни, но он обязан тянуться, как к идеалу, к высшему в себе, к постижению Божественного промысла.
      Н. Б. Иван Ильин, наш великий философ, говорил, что каждый художник в творчестве ищет совершенства. И этот поиск его приводит к престолу Господню. Поэтому каждый художник делает дело религиозное, независимо от того, что он сам об этом думает или к какой конфессии принадлежит. Вот это мой критерий. Мы отбираем крупицы ценного по всему миру, от тех творцов, кто не торгует во Храме, а ищет Господа.
      В. Б. Ты одинок в мире искусства?
      Н. Б. Можно ли назвать одинокими Лермонтова, Пушкина, Шолохова, Бондарчука, Тарковского, Высоцкого, Игоря Талькова? На первый взгляд, они были абсолютно одиноки. Как говорила Марина Цваетаева: "Одна из всех, за всех, противу всех..." Невозможно быть одиноким, когда есть Господь. Невозможно быть одиноким, когда есть Россия. Она тебя поддерживает в дни гонений и судилищ. Но есть и сильные единомышленники во всех видах искусства, везде намечается русский прорыв. И мы же с тобой, Володя, беседуем не случайно. У нас есть уже свой киносоюз, где 2700 членов, и мы действуем. 14 стран входит в наш творческий союз.
      В. Б. А как идут дела в Союзе кинематографистов? Есть ли там нечто позитивное? Что сумел здорового сделать Никита Михалков?
      Н. Б. По-разному можно относиться к Никите Михалкову, я знаю, что ты писал о его фильме, и даже отвечал тебе в полемике. Но надо признать, именно Никита Михалков начал реально возрождать русское кино. Пусть масса издержек, но он утверждает русские идеи в "Сибирском цирюльнике". Потом появился прекрасный фильм Глеба Панфилова "Романовы. Венценосная семья". Опять же, при всех издержках - это начало восходящего духовного потока новой России. Фильм Виталия Мельникова "Луной был полон сад" блистательная мелодрама. И совсем недавний фильм "В августе 1944 года", вроде бы фильм белорусский, но это наш общий фильм, мы все - одно целое. Этот поток уже идет. Недаром наши разрушители, залившие грязью Бондарчука, восхвалявшие Ельцина и всю псевдодемократическую бесовщину, провели один из последних пленумов в Союзе кинематографистов на тему "Ответственность художника". Они тоже прозревают: что же мы натворили? мы вырыли яму и в нее упали сами.
      В. Б. А как ты относишься к культовым молодежным фильмам Балабанова "Брат" и "Брат-2"?
      Н. Б. Отрицательно отношусь. Поэтому не отобрал их на "Золотой витязь". Там в эффектной упаковке вроде бы русского кино подаются совершенно антирусские начала - когда обаятельный мальчик мочит всех подряд, не задумываясь о том, что он убивает людей. Коммерческие фильмы, спекулирующие на понятии "русский". Русская душа - не такая. Такой бы ее желали видеть те, кто пытается мутировать русское сознание.
      В. Б. Вернемся к попыткам Никиты Михалкова. Что сумел он внести позитивного в общий кинопроцесс? Позволили ли ему что-то сделать?
      Н. Б. Я знаю, что Никита прочитает то, что я сейчас буду говорить. Поэтому я говорю как бы и тебе, Володя, и вашим сотням тысяч читателей, и Никите одновременно, продолжая наши с ним беседы. Безусловно то, что он в эти последние годы возглавляет Союз кинематографистов - это созидательное явление. До него было все разрушено, разворовано, а он пытается собрать, вернуть не только ценности материальные, но и духовные. Он - традиционалист и консерватор в лучшем смысле этого слова, владеющий обширнейшей информацией о положении и в мире, и в мировой культуре. Это - русский художник. Во-первых, он оздоровил климат в Союзе кинематографистов. Он державно всех собирает в одном потоке. Но я понимаю, как он опутан по рукам и ногам. Он рвет эти путы, идет дальше, ему трудно. Иногда готов плюнуть на все и уйти с этого поста. Но он тянет этот воз, пусть и делает ошибки из-за того, что недостаточно радикален. Я бы на его месте был более радикален. Стремился бы за три-четыре года сделать как можно больше радикальных преобразований. У нас с ним был прямой спор по поводу последнего Московского Международного фестиваля. Я говорил Никите о том, что нужно пересмотреть контингент отборщиков кинофестиваля. Они в силу своей патологичности набрали исключительно фильмы о гомосексуалистах, лесбиянках, наркотиках, насилии в таком количестве, что простому сознанию это не вынести. Не знаю, какие выводы будет делать Никита. Он мне говорит: что ты брюзжишь?.. Я часто привожу слова из Евангелия, что невозможно не придти в мир соблазна тому человеку, через которого этот соблазн приходит. Православный художник не должен этому содействовать.
      Алексей Балабанов
      Балабанов Алексей Октябринович, кинорежиссер, родился 25 февраля 1959 года. Окончил переводческий факультет Горьковского педагогического института в 1981 году, экспериментальный курс "авторское кино" - в 1990 году. В течение 4 лет работал ассистентом режиссера на Свердловской киностудии. Дебютировал в 1989 году документальным фильмом "Егор и Настя". Поставил фильм "К истории воздухоплавания" в 1990 году. Соавтор сценария фильма "Пограничный конфликт" (1991). Постановщик картин "Счастливые дни", "Замок", "Про уродов и людей". Прославился своими фильмами "Брат" и "Брат-2", мгновенно ставшими культовыми фильмами для молодежи России прежде всего благодаря своей откровенно патриотической направленности. Его последний фильм "Война" - жесткий фильм о событиях чеченской войны, старательно умалчиваемый нашими либеральными СМИ. Женат, имеет двух сыновей, живет в Москве.
      Редкий случай - почти за месяц до выхода нового фильма Балабанова "Война" его начали ругать. Ругали с чувством, с толком, с расстановкой. Он - и не "политкорректный", и "потакающий низменным инстинктам", и "фашистский" и проч. Злобным рецензиям и отзывам несть числа.
      Поэтому, собираясь на него, я готовился увидеть нечто среднее между "Триумфом воли" Риффеншталь и "Механическим апельсином" Кубрика. И не хотел этого увидеть.
      ...Я выходил из кинотеатра со знакомой горькой болью за грудиной. Нет, фильм не потряс меня! Как не может потрясти правда того, кто ее давно уже знает.
      Нет, он не стал для меня откровением. Как не может стать откровением твоя собственная жизнь,
      Он просто безжалостно и жестко рассказал мне обо всем том, что я и так уже давно знал.
      Как старый фронтовой друг, который, махнув рукой на дела, на расшалившуюся к весне старую рану, вдруг приехал к тебе, да и ты уже, в который раз с трогательной наивностью вспоминаешь общих друзей, веселые и трагические ситуации, в который раз слушаешь и пересказываешь фронтовые байки. И в этом общении на пару вечеров забываешь об окружающей гнуси и мерзости. До сладкой сердечной боли погружаешься в такое близкое и уже такое далекое фронтовое прошлое.
      ....После "Брата-2" зритель с нетерпением и робостью ждал следующую работу Балабанова. Будет ли "Брат-3"? И куда дальше уведет режиссера его талант? К каким выводам, к каким истинам?
      Уже в "Брате" он безжалостно и честно вычертил облик умирающего города. И грязный, убогий в своей роскошной нищете, Питер стал символом нашего русского безвременья. Он был зрителем узнан и принят - с его нищими немцами, спившимися ветеранами, бессмысленными бандюками и отставным солдатом, который живет по своим непонятным, но справедливым законам.
      Данила Багров стал символом.
      В "Брате-2" Балабанов впервые в современном кинематографе сорвал табу с темы того, кто же виноват в том, что происходит сегодня с Россией. Его интеллектуальная мразь Белкин, проданный с потрохами американцу, готовый в угоду тому убивать и душить кого угодно - был до портретности похож на тех, кого мы каждый день видели на экранах: министров, банкиров, чиновников. И Балабанов отправил своего героя за океан - бороться за справедливость. И возникла сказка, лубок. Ласкающая сердце и душу история про солдата, победившего чудище... Но Балабанов был бы не Балабановым, если бы он так на лубке и остановился. Он должен был пойти дальше. И он пошел. О чем фильм "Война"? Он о нас. О России. Точнее, о том, что ее у нас больше нет. И это самый страшный шок этого фильма. Балабанов страшно и беспощадно отбирает последние иллюзии. У нас больше нет страны! Нет России! Разве можно назвать "страной" образование, где в генеральских кабинетах торгуют заложниками, где фээсбэшники успешно совмещают службу с рэкетом. Где в провинциальных бандитских разборках за год гибнет молодых парней больше, чем за все годы чеченской войны. И эта никчемная, убогая смерть становится чуть ли не верхом геройства, за которую пьют стоя, как за смерть на поле боя. У нас отобрали, угнали, увели страну. Все ее богатства теперь принадлежат "цунарефам" с двойным и тройным гражданством, а нам, местному быдлу, оставили настоящий колониальный товар: водку, зеркала и возможность мочить друг друга в бесконечных бандитских разборках... Вечером, после фильма, проверяя уроки, я спросил свою дочь: "В каком году была Куликовская битва?" - и она посмотрела на меня своими такими родными, близкими, но удивленно-растерянными глазами. Она не знала этого. "В каком году погиб твой прадед Иван? И кем он был?" И вновь - знакомый, родной и растерянный взгляд. Она не знает... И я почувствовал едкий стыд. Стыд перед самим собой, перед погибшим под Великими Луками в августе 43-го полковым комиссаром Иваном Шурыгиным, перед павшим на "незнаменитой" Финской сержантом Михаилом Беличенковым - вторым моим дедом. Я почувствовал унизительный стыд, словно получил пощечину и не смог на нее ответить... Чеченский боевик в балабановской "Войне" действительно ЗНАЕТ свою родню до шестого колена и историю своего рода. А моя дочь не знала... И в этом моя вина...
      Он должен был снять этот фильм. Иначе это был бы не Балабанов. Балабанов сегодня, наверное, единственный режиссер, который снимает не просто "русское кино", но он творец, который через свои работы постигает Мир. Ступенька за ступенькой поднимается по лестнице Миросознания к открытию тех великих и простых истин, которые собственно и строят этот мир.
      Владислав Шурыгин,
      из статьи "Война, брат!"
      БРАТ ЗА БРАТА
      Казаки говаривали: "Тому роду не быть переводу, где брат за брата идет в огонь и в воду"...
      Брат Данила Багров за своего старшего брата пошел убивать вожака чеченской группировки, контролирующей питерские рынки...
      Может быть, потому так запросто пошел, что остались у него после недавней войны какие-то неоплаченные долги. За убитых товарищей, к примеру. Убрал Данила питерского Чечена быстро, надежно и профессионально. Видно, не впервой такие операции проводить... Помог старшему брательнику, с которым когда-то в одном поселке рос, который его как-то четырнадцать километров на руках нес, больного, до дома, до матушки. Чего не сделаешь ради брата.
      Брат Данила решил помочь старшему брату и во второй раз - убивать какого-то ненужного конкурента. Брат Данила сам, добровольно решил стать наемным убийцей. И винить кого-то в принятии этого решения уже незачем.
      Смотрел я этот напряженный, психологический, трагический фильм режиссера Алексея Балабанова "Брат" и рукоплескал очередной победе русского кино. Ни в какие сравнения не идут американские и итальянские боевики, куда там Тарантино или Копполе, - перед зрителем галерея уродливых образов эпохи. Перед нами - перевернутая Россия...
      Прежде всего хочу отметить сильные актерские работы. Становится серьезным, профессиональным актером молодой искусствовед, впервые сыгравший недавно в известном фильме своего брата Сергея Бодрова-старшего "Кавказский пленник" Сергей Бодров-младший, играющий Данилу.. Великолепен Виктор Сухоруков в роли старшего брата Виктора. Убедительна Светлана Письмиченко и в любви, и в ненависти, и в своей вечно горькой женской доле. В фильме она тоже - Светлана, водитель грузового трамвая, на свою беду полюбившая Данилу, но не решившаяся стать спутницей его опасной жизни, оставшаяся с пьяницей-мужем...
      Но Данила - это не какой-то жуткий персонаж. Он - романтик, поклонник "Наутилуса...", он - благородный рыцарь и человек слова. Он - как бы символ будущей России. Кинозрители выходили из зала влюбленные в нашего героя: всегда спокойного, всегда хладнокровного... Все бы хорошо, но как-то легко Данила согласился со своей ролью наемного убийцы, очевидно, этим определив свою судьбу до конца. Поселковый милиционер, дядя Ваня, когда-то одноклассник отца Данилы, предвидя будущую кровавую судьбу парня, пригласил его работать в МВД. Таким, как Данила, спецназовцам из горячих точек, три пути было, есть и будет.
      Первый - постараться позабыть обо всем, что было, забыть свои навыки и умение убивать и становиться шофером, врачом, строителем, инженером. Самый трудный и самый надежный путь, каким шли миллионы солдат после окончания бесчисленных войн в истории России ...
      Второй путь - пойти в органы, в войска, в МЧС, в ОМОН, в любые государственные силы порядка и совершенствовать свое умение в интересах государства и общества. Такой путь тоже многие выбирают.
      Третий - как уже догадался читатель, использовать свои специфические навыки в жизни, с неизбежностью уходя в криминализированный мир, как бы ты сам этого вроде бы не желал... Увы, насколько понимаю, это может ждать нашего любимого героя. Может, он и будет кого-нибудь жалеть, убивая не всех, а через одного, станет сентиментальным бандитом, каких было много в истории преступного мира, но тем, кого он не пожалеет, от этого будет не легче...
      Восстановим последовательность действий нашего рыцаря. После Чечена на тот свет должен был последовать второй неудачливый клиент его старшего брата... Но сначала в квартиру, где Данила с подручными ждал клиента, постучал по ошибке режиссер Степка, пришедший на какую-то богемную вечеринку этажом выше. Решил Данила проверить, что за вечеринка, заслушался музыкой, побалдел немного, а когда вернулся, то его партнеры уже сами справились - убив и ожидаемого клиента и хозяина квартиры. Третьим хотели убрать как ненужного свидетеля режиссера Степку - кстати, это блестящая актерская работа Андрея Федорцева... Бедному радиорежиссеру уже всю жизнь придется переживать сцены ожидания своей смерти, сцены убийства.. Он настолько был парализован увиденным, что безропотно помогал Даниле убирать на кладбище гору трупов, участвовал в бомжеской посиделке вместе с Данилой, обещал ему какие-то записи рок-концертов и робко спрашивал, когда же он может уйти... Это поведение простого обычного человека, взятого в заложники. Так вели себя заложники в Буденновске и Первомайске, как бы восхищаясь террористами... Шок на всю жизнь. Данила сам взялся убить Степку, но вместо этого благородно пристрелил обоих своих партнеров...
      Потом Даниле пришлось убивать еще одного нанятого киллера по кличке Крот, а вскоре на квартире старшего брата он уже устроил настоящее побоище, без сожаления пристрелив и Крутого, и обоих его помощников... Характерная деталь, и очень достоверная: помощников он убивал не в бою. а - уже лежащих на полу, руки за голову... Старшего брата после этой мясорубки он отослал в поселок к маме, не забыв забрать у него этак тысяч сто долларов, выделив ему только одну пачку - на гостинцы маме... Покончив с разборками в Питере, Данила решил завоевать Москву, взяв с собой и подружку Свету. Пьяницу мужа как бы между прочим прострелил, чтобы знал, с кем связывается, и не мешался под ногами... Но Света-то, эта русская женщина из тех, кто скорее сама умрет, но никого убивать не будет, предпочла остаться с простреленным мужем - по-русски и по-бабьи жалея его. А идти в народные мстительницы, кочуя вместе с Данилой, - категорически отказалась... Нет, эта будущая Россия ей явно не по нутру. Света и Данила - два варианта России третьего тысячелетия, Режиссер раздвигает рамки простого боевика, он делает программный, знаковый фильм...
      Я бы не считал эти трупы и пачки долларов, будь передо мной крутой боевик, вроде наших "Пиратов ХХ века" или американских "Коммандос". Но, даже учитывая все несомненные элементы коммерциализации фильма, ставки на кассовость и массовость, новая работа Алексея Балабанова смотрится как серьезное психологическое кино, сопоставимое с лучшими работами Никиты Михалкова и Алексея Германа. И тут уже прямо по-чеховски: ружье обязательно стреляет.
      Скажем, обрез, прихваченный Данилой в Москву и вроде бы замеченный шофером грузовика, в котором выбирается из Питера герой, прямо говорит о будущей судьбе благородного рыцаря. Рыцаря обреза.
      Данила Багров для своих противников гораздо страшнее своего брата... Отец у Данилы - вор-рецидивист, умер в тюрьме, старший брат - наемный убийца, киллер, выполняющий заказы средней руки питерской мафии. Данила вернулся из армии, дембель, приученный за годы службы убивать и не собирающийся с этим умением расставаться. Его научили на войне быть хладнокровным и расчетливым, иначе не выживешь. Научили быть молчаливым и сдержанным. Его знания о войне и его поведение на войне оказались после дембеля мирным людям не нужными. Его героизм - невостребованным. Поэтому он без всякой бравады представляется штабным писарем. Зачем лишним знать, что он умеет делать и как он вел себя на войне? Писарь и писарь - нет вопросов. Вроде как бы и не воевал...
      Его и таких, как он, много раз обманули руководители государства, о нем позабыли, над ним вволю поиздевались в прессе, и он держит свой героизм и свою верность при себе. Ему уже по фигу все призывы власти, все поучения. Он отверг весь опыт своих отцов как ненужный, как приведший к тотальному поражению...
      Даже фронтовикам, увы, нечего сказать Даниле Багрову. Видно, что он воевал не хуже, а что в результате? Почему они допустили все нынешнее безобразие? Почему предали свою Победу?
      Кинофильм "Брат" покоряет не только мастерством режиссера, эстеты могут провести параллели и с "Ассой" Соловьева и с "...Иваном Лапшиным" Германа, ценители красоты могут отметить высокопрофессиональную работу оператора Сергея Астахова, молодые поклонники рок-музыки будут покорены музыкой Вячеслава Бутусова, его участием в фильме, вмонтированными фрагментами из концертов с участием "Наутилуса Помпилиуса", Насти, "Аквариума"...
      При желании этот фильм можно вообще трактовать как музыкальный фильм, герой которого - фанат русского рока. А весь сюжет пойдет как нагрузка к клипам с участием крутых рок-звезд. Мы видим рок-музыкантов на богемной тусовке в квартире... И мы поверим, что ради исполняемой "вживую" песни крутой профессионал своего дела Данила Богров за минуту до прихода "клиента", которого Даниле поручили убить, поднимется этажом выше к этим богемщикам и останется там, очарованный музыкой... Как бы забыв о том, что ждет его внизу... Мы увидим Данилу со Светой на концерте "Наутилуса...", а затем с другой своей знакомой, крутой любительницей "оттопыриваться" травкой и прочей "кислотой", девицей по кличке Кэт, - мы поприсутствуем в каком-то крутейшем ночном рок-клубе. Кто предпочитает цивилизованным рок-ансамблям "Наутилус..." и "Аквариум" новейшие выступления групп "Два самолета", "Колибри" и "Препинахи", тоже включит фильм "Брат" в число культовых работ...
      Режиссер Алексей Балабанов умело втягивает в свое пространство широчайшую молодежную аудиторию. Но не случайно фильм "Брат" вызывал ожесточенные споры и на Каннском фестивале, и на нашем телевидении... Не случайно Арсений Суховерхов в "Московском комсомольце" презрительно называет эту работу "киномокрухой".
      Казалось бы, такая "крутая" молодежная газета, тоже обожающая "оттопыриваться",- и вдруг люто отрицает "суперсобытийность" фильма "Брат", говорит о "мерзком осадке" после знакомства с лентой, обзывает Данилу Багрова "откровенным моральным недоноском"... А заодно обрушивается с руганью на все новое русское кино: на фильм Чухрая-младшего "Вор", на "Сироту казанскую" Владимира Машкова... Не по нутру "Московскому комсомольцу" национальный праздник русского кино... Чем не угодили молодые кинорежиссеры и актеры? Даже обстоятельного киноведа Леонида Парфенова заподозрили в сознательной профанации зрителя за его серьезные слова в адрес "Брата".
      Я думаю, "Московский комсомолец" и другие демиздания огорошены не "киномокрухой", здесь журналисты лукавят... Этой "мокрухи" в самом "МК" в любом номере через край. А уж сколько "мокрухи" в ежедневных, заполонивших все телеэкраны американских боевиках - никакому Суховерхову не подсчитать... Так что не надо разыгрывать из себя блюстителей нравственности и целомудрия... Именно все наши средства массовой информации и навязали зрителю и читателю стереотип необходимого зрелища, неизбежные правила игры для любого режиссера и писателя, ставящего своей целью прорваться к массовому зрителю. А Алексей Балабанов и не скрывает своего стремления утвердиться в умах самой многомиллионной аудитории... Он как бы бросает в лицо законодателям нынешнего искусства: вы требуете непременного боевика - вы получите боевик, не хуже "Коммандос"...
      Естественно, не возмутила прессу и музыкальная канва "Брата"... Я не слышал, чтобы "Московский комсомолец" слыл противником рок-музыки... Почему же после "Ассы" не продолжить в нашем новом кино подобную линию рок-фильма, кстати и мокрухи в "Ассе" не меньше?..
      Для меня важнее и музыкального фона, и элементов крутого боевика сверхзадача фильма "Брат", поиск национального героя.
      Он весь в крови... Так кто его приучил к этой крови? Он научился убивать... Так кто и зачем учил его убивать?
      Он отторгает от себя инородцев... Так и на войне, куда его послали нынешние демократы, ему приходилось иметь дело не с братьями-славянами. Опыт Буденновска, Кизляра и совсем недавнего Буйнакска учит наших молодых граждан совсем не интернационализму.
      А в итоге общения России с Америкой и другими "цивилизованными странами" разве не видят наши молодые граждане лишь развалины родной страны, безработицу для себя лично и бесперспективность дальнейшего общения с этим самым Западом?..
      Таким, как Данила, глубоко плевать на умные слова всяческих Чубайсов и Гайдаров... Они постигают новую реальность в своей реальной жизни.
      И потому наш герой Данила Багров, замочивший на наших глазах Шишов, Кротов и Утюгов, и американцу в рок-клубе так многообещающе заявляет: "Музыка американская - говно!... Да и сами вы... Скоро всей вашей Америке кердык!.. Мы вам всем козью рожу устроим..."
      Притягательно его высказывание потому, что не в запальчивости сказано, и самому этому мирному американцу Данила ничего плохого делать не собирается... Пусть пока балдеет в Питере... Но сидит и в Даниле и в миллионах таких, как он, чувство униженного и оскорбленного... Может, сами американцы и не думают об унижении, тем хуже для них... Что это, они уже и Черномырдину указывают, какие решения принимать, и Ельцину диктуют, что делать?.. И если даже Ельцин возмущенно делает вид, что не принимает американского диктата, то что же "московские комсомольцы" упрекают ребят, прошедших уже огонь и воду и не желающих слушать советы дяди Сэма?
      Конечно, "Московский комсомолец" не мог переварить ответную реплику Данилы Багрова, брошенную двум наглым жителям Кавказа, издевающимся над трамвайным контролером: "Не брат ты мне, гнида черножопая..."
      Алексей Балабанов не похож на режиссера-ксенофоба, и не в восторге от подобных реплик своих же героев, но он - режиссер новой реальности, и ему важна атмосфера этой реальности: пусть даже сгущенная, но не выдуманная... В конце концов, все мы помним неожиданно проснувшийся антиамериканизм Япончика или Таранцева, когда они реально увидели, чем лично для них оборачивается откровенно антирусская направленность американских властей, раздувающих сегодня вместо угрозы русского коммунизма новую столь же выдуманную угрозу всемирной русской мафии. В конце концов, и реальный контроль над нашими рынками азербайджанцев и чеченцев вряд ли вдохновляет наших отечественных братков... Если мы создали криминализированное государство, то и криминал наш родимый не хочет отдавать контроль выходцам из других стран...
      А уж признание вернувшегося с войны Данилы Багрова, что он "...евреев как-то не очень...", я даже комментировать не хочу... Пусть Минкин комментирует... Сказал же Даниле его приятель, стареющий бомж Герман: мол, какая тебе разница, еврей или немец перед тобой... Вот и хорошо было бы, чтобы никакой разницы не было у таких, как Данила, - кто перед ним: американец, немец, чечен или азербайджанец... Кто озлобил Данилу? И что ждет миллионы таких же озлобленных "дембелей" в нашей стране? Пока они стреляют пачками друг в друга прямо в казармах, пока они идут в наемные убийцы, - но это временно, пока они не нашли нового программного, системного выхода... Когда они увидят реальный выход из нынешней опустошенной жизни и реального национального лидера, ситуация быстро изменится... Убивать клиентов по заказу - с руки только таким, как старший брат Виктор, на большее у них никогда духу не хватит... Это простой уголовник на все времена, готовый идти под любого - без долга и идеала, потому и запросто предающий в опасную минуту своего брата Данилу...
      Виктор не интересен, из-за Виктора, наемного убийцы, не стала бы пресса шуметь и негодовать... Он из тех, кто живет по принципу: "Умри ты сегодня, а я - завтра..." Ему жалко брата, но если на него наставили пистолет, он тут же заманивает Данилу в ловушку даже ради нескольких лишних минут жизни... Вот это и есть, господин Арсений Суховерхов из "МК", "откровенный моральный недоносок"... Такой и при Сталине, и при Николае Втором занимался бы тем же самым...
      Данила Багров - новый национальный тип. Озлобленный, решительный и в сути своей - не криминальный... Даже если он и в Москве не выйдет из мира разборок, ему надоест убивать просто так, за деньги, по заказу...
      Когда-то правителей могучего Советского Союза до смерти напугал романтический фильм "Я шагаю по Москве" с молоденьким Никитой Михалковым в главной роли... И правильно напугал - впервые явлен был новый национальный герой, который рано или поздно, но опрокинул всю советскую власть... Напугать-то фильм напугал, а противопоставить ему вся сусловская команда ничего не смогла... Потому что сами первыми и изменили своему идеалу...
      Сейчас в фильме "Брат", осознанно или нет (часто талантливые художники делают свои прозрения даже не понимая их глубину - дано свыше),через тридцать лет после "Я шагаю по Москве" я увидел как бы новое воплощение национального героя. Он может активно не нравиться, он может пугать и нынешние власти, нынешних сусловых и нынешнего обывателя, но - других-то героев не видать...
      Кто еще заступится и за брата своего, и за обиженную русскую женщину, и за контролера в трамвае, и за несчастных бомжей, пирующих на кладбище?
      Дело в том, что Данила Багров - не супермен. Не одиночка, противостоящий злодеям и спасающий обиженных красавиц. Супермена, скалькированного из американских боевиков, режиссеру Балабанову и актеру Сергею Бодрову простили бы все недовольные фильмом, даже при обилии процитированных мною реплик. Что взять с одинокого супермена? Кому опасен этот одиночка? У того же антихристианина Мартина Скорсезе в фильме "Мыс страха" такой страшила показан, но что страшила сделает с системой?
      Данила Багров заряжен на людей, на "общее дело", на старика-фронтовика, доживающего в питерской коммуналке, на Зинку, с трудом зарабатывающую на жизнь, на безобидного соседа-попрошайку, на бомжей со Смоленского кладбища, на русского немца Германа, торгующего часами на рынке и отказывающегося от нечистых денег, на мать, мечтающую о счастье сыновей, на милиционера дядю Колю, переживающего за таких, как Данила, на чудаковатых, но добрых и приветливых панков, на ту же начинающую наркоманку Кэт, трусливую и податливую, но тоже живущую не злом, готовую в рамках своего пусть и убогого мирка помочь таким же, как и она. После Кэт и ее подружек я вспомнил поэтессу Алину Витухновскую. Кто ее защитит? Она ли носитель нынешнего всероссийского зла? Она ли сделала русских нищими и униженными? Она сама такая же, и сидит в тюрьме с такими же нищими и обездоленными русскими людьми...
      Кэт, при всей внешней противоположности, при взаимных женских уколах, похожа на трамвайщицу Светку, на ее бедолагу мужа Павла Евграфовича, на всех слабых и сломленных русских людей...
      Но рядом со слабыми и сломленными - вместе с ними, а то и изнутри них - появляются такие пареньки, как Данила Багров...
      Его сила в том, что он любит людей - и везде находит людей: на богемной актерской тусовке, у бомжей, у милиционеров, даже подравшись с киношником в самом начале фильма, он не держит на него зла, готов с ним дружить, он спасает несчастного Степана, угодившего не в ту квартиру... Мудрый немец Герман ему говорит: "Город забирает силу. Сильный приезжает и становится слабым... Вот и ты пропал..." Слабость - когда подчиняешься атмосфере зла, когда живешь по правилам зла.
      Немца играет Юрий Кузнецов. Что ни герой - то характер. Даже эпизодичные роли бандитов, бомжей, соседей по квартире - запоминаются. А вместе - возникает образ нынешнего общества. И, как новая надежда - брат. Брат, который есть у каждого. Брат, который не хочет превращаться в криминальную "братву"... Брат за брата. Брат за сестру... За родителей... За детей... Общее русское дело...
      Кто-то из таких, как Данила, не вырвется из "мокрухи", из спецзаказов, так и останется за чертой милосердия... Кто-то погибнет: от милиции ли, от братков, или от внешних врагов... Кто-то замкнется в свои братства афганские, чеченские...
      Речь, как видите, не идет об идеализации Данилы Багрова, он - часть нашей новой реальности, со всей ее убогостью, травмированностью и озлобленностью. Но именно от него тянется ниточка в будущее.
      "Мы зачем живем?" - спрашивает герой фильма. Ему и отвечать на вопрос...
      Григорий Климов
      Климов Григорий Петрович родился 26 сентября 1918 года в Новочеркасске, отец - известный врач. После окончания школы с золотой медалью учился в Новочеркасском индустриальном институте. Стал инженером-электриком. Затем - аспирантура в Московском энергетическом институте и одновременно учеба в Московском институте иностранных языков. Война, окопы, Ленинградский фронт, откуда был отозван незадолго до прорыва блокады в Военно-дипломатическую академию. Служил в советской военной администрации в Берлине. Когда его отозвали в Москву, решил остаться в Западной Германии. Весь военный период, вплоть до решения остаться в Германии, описан Григорием Климовым в романе "Берлинский Кремль". Этот роман как книга месяца вышел семнадцатимиллионным тиражом в американском "Ридерс дайджест" осенью 1953 года. Был переведен на все европейские языки. На французский язык его переводил Аркадий Петрович Столыпин. Кинофильм по этой книге получил первый приз на Международном кинофестивале в Берлине и завоевал титул "Лучший немецкий фильм 1954 года". В этом автобиографическом романе Григорий Климов психологически точно передает атмосферу первых лет послевоенной России и Германии. Поэтому вскоре после выхода романа им заинтересовались в высоких американских кругах и пригласили участвовать в знаменитом Гарвардском проекте по изучению советского человека. Разработки Гарвардского проекта и сейчас лежат в основе всех идеологических акций США при работе с русскими людьми. Весь этот период работал в Мюнхене, где возглавлял организацию политэмигрантов ЦОПЭ. Из Мюнхена переехал в США, где после публикации скандального "Князя мира сего" был отстранен от участия в секретных акциях. Работал инженером до пенсии. Живет в США, в Кливленде, районе Нью-Йорка. Его романы широко издаются в нынешней России. Григорий Петрович был принят в Союз писателей России в 1993 году по рекомендациям А.Проханова, С.Куняева, В.Бондаренко. Публиковался в газете "Завтра", в журнале "Слово". Занимает патриотические позиции.
      Говорят, что великие открытия частенько начинаются с совершеннейшей чепухи. Так, Архимед открыл основной закон гидростатики, сидя в ванне, воскликнул "Эврика!" и от радости даже выскочил голый на улицу. Так вот и я совершенно случайно наткнулся на ключ к пониманию многих загадок. Я крутился в самом центре психологической войны и международного шпионажа. Там было много всяких загадок: провалы агентов, предательства, похищения людей, убийства и самоубийства. И почти все эти загадки остались нераскрытыми.
      Работая над своим романом о гомо советикус, я брал эпизоды из жизни и лепил их в книгу. И получилась странная вещь. Все указывало, как стрелка компаса, в одном и том же направлении. Но чего-то не хватало.
      Следователь по особо важным делам при прокуратуре СССР Лев Шейнин в своей книге "Записки следователя" пишет, что настоящий следователь должен обладать чувством интуиции. Теперь я, как следователь, интуицией чувствовал, что тут дело нечисто. Но помимо интуиции нужны еще и доказательства.
      Психологическая война построена на психике человека. Это ясно. А отец психоанализа Фрейд говорит, что психика человека тесно связана с его сексом. Но Фрейд хитрит и пропускает одно важное словечко: не просто психика, а больная психика. Да, больная психика связана с больным сексом. А нормальному человеку на Фрейда наплевать...
      Григорий Климов,
      "Ключи познания"
      В ГОСТЯХ У КЛИМОВА
      Сегодня в России о писателе Григории Климове пишут даже в "демократических" газетах. Его книги "Берлинский Кремль", "Князь мира сего", "Протоколы советских мудрецов", "Имя мое легион", "Красная каббала" пользуются большим спросом во всех патриотических киосках. Пиратские издательства наживают на нем большие деньги. Популярен он и в США, но там популярность иного рода. Его книги я видел в библиотеках почти всех русских эмигрантов, они продаются даже в еврейской книжной лавке "Черное море", расположенной на Брайтон-Бич. Все знают, все читали и все молчат...
      Лишь Эдуард Лимонов не побоялся нарушить табу и написал о Климове превосходный рассказ, опубликованный ныне в журнале "Подъем".
      А тем временем живет Григорий Петрович в Квинсе один со своей кошечкой с бубенчиками, со своей тщательно подобранной библиотекой, где все книги проштудированы и пестрят отметками. Он открыт всем, недаром его телефон напечатан во всех его книгах: звоните, спорьте, опровергайте.
      Независимость Григория Климова в литературном мире русской эмиграции это независимость опытного инженера от литературных доходов. Он сам выбирал, о чем ему писать, сам отдавал в печать свои книги, сам их распространяет по подписке. Впрочем, распространять уже нечего - все уже распродано.
      Когда Григорий Петрович приехал в Америку, первым делом русские друзья из второй эмиграции спросили его: а что вы умеете делать? Узнав, что он инженер, сказали: если вы не фантазируете и можете доказать это делом, у вас проблем не будет.
      Как известно, гуманитарии: литераторы, филологи, художники, - в Америке спросом не пользуются, а, получив работу, попадают в такую зависимость, которая ничем не лучше былой советской политической цензуры. Даже врачи и юристы обязаны подтверждать свой диплом, пересдавать все заново, и за большие деньги. Инженер: металлург, строитель, электрик, если он знает свое дело, без работы не останется. Не менее ценятся настоящие профессионалы, люди физического труда: плотники, слесари, шоферы...
      Григорий Климов приехал в США уже автором двух романов, вышедших на многих европейских языках, по роману "Берлинский Кремль" был поставлен нашумевший кинофильм, удостоенный крупной международной премии. Кстати, за все последующие десятилетия лишь одному Солженицыну из эмигрантских писателей удалось попасть на экран. Климов был известен и как крупный политический деятель второй эмиграции. Но все это никого не интересовало в США, вопрос был один - зачем ты нужен Америке, что ты ей можешь дать?
      То, что Григорий Климов - отличный инженер-электрик, для всех иммиграционных и прочих служб США значило гораздо более, чем все литературные и политические заслуги. Закончил свою инженерную карьеру Григорий Петрович на авиационной базе во Вьетнаме. Это обеспечило ему возможность не думать о будущем и писать без оглядки на прессу.
      Григорий Петрович показывает мне свою уникальную картотеку, куда занесены и проанализированы данные на многих героев его книг.
      Убеждаюсь в бессилии организованного "левой" прессой многолетнего замалчивания его книг. Звонят отовсюду: из Канады, Франции, Израиля, приезжают консулы из советского посольства, майоры милиции из Сибири, моряки, академики, священники. Григорий Петрович любезно предоставил мне цитаты из писем, обращенных к нему.
      Из Хмельницкой области пишет отец Виктор: "Вас беспокоит своим письмом православный священник с Украины Магдин Виктор. У меня на приходе создается воскресная христианская школа, при ней будет существовать христианская библиотека, где вместе с духовной литературой будут книги о правдивой истории нашей страны, о ее трагедии... Если возможно, пожалуйста, пришлите в дар нашей библиотеке Ваши книги "Протоколы советских мудрецов" и "Князь мира сего"... В это смутное время для нас главное - знать правду о нашем прошлом, чтобы не ошибиться в будущем... Да благословит Господь Вас и Ваши труды..."
      Среди друзей и горячих поклонников Григория Климова - знаменитый русский шахматист Борис Спасский. Сейчас русский Борис Спасский и американец Роберт Фишер защищают перед всем миром не только честь шахмат, но и человеческое достоинство, честь славянского мира, честь Сербии и Черногории. Продажное правительство России предало интересы Сербии. Мне приятно, что русский шахматист, нарушая эмбарго, защищает и мою честь. Тем более было приятно узнать о последовательной патриотической позиции экс-чемпиона мира по шахматам. Борис Спасский пишет своему другу: "Радостно, что Вас печатают в России. Значит, дело Вашей жизни имеет своих сторонников и последователей. ...Бедность в России сейчас ужасающая, особенно у русских людей и русских молодых организаций (я не беру, конечно, русских предпринимателей из большевиков, которых интересует не Россия, а власть через деньги). Положение же русских, заботящихся о своей стране, просто катастрофическое. Интерес издательства к публикации "Протоколов советских мудрецов" говорит о многом... Ведь врагов у такого издательства неисчислимое множество. Можно представить себе, какой поднимется шабаш после выхода из печати "Протоколов советских мудрецов"?! Кстати, кооператив "Пегас", напечатавший 200 экземпляров... просил у вас разрешения или сделал это по-советски?
      Буду обращаться к Вам с новыми заказами. Безвалютные русские люди просят об этом..."
      Григорий Климов просил опубликовать фотографию, сделанную в его доме, когда у него в гостях был знаменитый русский шахматист. Сколько же неправды плели про Бориса Спасского все эти годы наши официозные околоспортивные деятели! И вот так неожиданно в Нью-Йорке, в гостях у писателя Климова, узнаю о непреклонной патриотической позиции экс-чемпиона мира! Газета "День" желает ему удачи.
      Я был у Григория Климова неоднократно, возвращался к нему после поездок в Нью-Орлеан, Вашингтон, Монреаль. Мне интересен этот несомненно талантливый исследователь, интересны его книги. Сегодня тиражи его книг в России превышают миллион экземпляров, и я рад, что был первым, кто открыл Григория Климова в России, напечатал его роман "Князь мира сего" в журнале "Слово", а затем и книгой. Несколько лет был его представителем в Москве.
      Накануне восьмидесятилетия Григория Петровича Климова я позвонил ему в Нью-Йорк, предложил побеседовать и прислать какие-нибудь новые написанные тексты. Григорий Петрович в ответ на мою просьбу прислал свое интервью сразу с вопросами и ответами. С его разрешения я и публикую этот текст в своей книге.
      ПЕСНЬ ПОБЕДИТЕЛЯ
      Интервью с Григорием Петровичем Климовым по случаю его 80-летия.
      Вопрос. Что вы думаете по поводу Ельцина и его команды?
      Ответ. Я думаю, что все дебаты о его деятельности связаны с тем, что люди думают, будто бы Ельцин и назначенные им дегенераты - все вместе работают на благо России. Это очень опасное заблуждение. Все они - шайка дегенератов, посаженных делать то, что они и делают, причем довольно успешно. Они загоняют экономику богатейшей страны в мире в тупик, да в самые кратчайшие сроки, занимают в долг под бешеные проценты как можно больше денег, растранжиривают их на идиотские, никому не нужные проекты, уничтожают оборонительный потенциал страны, разворовывают все, что можно, и - самое главное - загоняют будущие поколения в долговую кабалу на вечные времена. Я думаю, что с поставленной задачей они справились успешно. А уж когда разрежут последнюю советскую атомную подводную лодку - вот тогда вы и узнаете истинное лицо западной демократии, давно уже находящейся под пятой у лидеров дегенеративной секты.
      В. Может ли у России быть нормальное правительство?
      О. Ваш вопрос по поводу русского правительства (или же правительства любого другого государства) подвел нас ко второй части нашей беседы о дегенератах. Мы знаем о том, что существует многочисленный класс дегенератов - факт абсолютно неизвестный большинству нормальных людей. Мы покажем, что класс дегенератов неоднороден. Дегенераты могут быть хорошие, плохие и мерзкие. Снова, в который раз, я хочу подчеркнуть, что термин "дегенерат" используется нами как чисто медицинский термин ("вырожденец") и не должен восприниматься как ругательное слово.
      Как только мы усвоим это, мы можем перейти к вашему вопросу о нормальном правительстве. Может ли человек с нормально развитыми мускулами ног участвовать и победить в состязании по бегу? Да, может. На уровне школьной команды. Да, может участвовать и, пожалуй, победить на уровне города. Да, может участвовать, но не имеет никаких шансов на победу на уровне страны. Он не может даже участвовать в состязаниях мирового уровня, не говоря уже о победе. Вы понимаете, к чему я здесь клоню? Только человек с ненормально развитыми мышцами ног может участвовать и имеет шанс победить в состязаниях союзного и мирового значения. Те же принципы применимы и к состязаниям в вольной борьбе... за власть. Только человек с ненормально развитой жаждой власти (подавленный садистический гомо-маньяк) может победить в драке за власть. Это аксиома дегенералогии. Как говорят в народе, определенное вещество всегда всплывет на самый верх.
      Итак, класс дегенератов неоднороден. Дегенераты бывают хорошие, плохие или же мерзкие. Хорошие дегенераты всегда были и будут нашими друзьями и союзниками. В правительстве они всегда будут бороться с мерзкими дегенератами, как полицейские борются с криминальными элементами. Плохие дегенераты в правительстве будут делать вид, что ничего не происходит, они даже не попытаются остановить мерзких дегенератов во время их атак на класс нормальных людей. Мерзкие дегенераты обычно начинают с атаки на хороших дегенератов, ибо хорошие дегенераты, как иммунная система организма, могут быстро распознать и нейтрализовать мерзких дегенератов. После подавления хороших дегенератов в правительстве мерзкие дегенераты начинают полномасштабную войну против класса нормальных людей. В марксистско-ленинской философии это называлось законом единства и борьбы противоположностей, двигателем исторического прогресса. За тысячу лет до того римляне сформулировали этот закон так: "Similia similibus curantur" (т.е. "Подобное познается подобным"). Предприимчивые американцы перевели это: "Нужен жулик, чтобы поймать другого жулика".
      Итак, как же определить, какие дегенераты правят в данной стране? Да тем же способом, как мы определяем, есть ли кошка в трубе. Мы положим мышку перед трубой и посмотрим, какая будет реакция. Давайте же положим нашу мышку перед проверяемым правительством. Как правительство реагирует на движение за права педерастов? Как правительство реагирует на смертную казнь для дегенератов-преступников? Как правительство защищает интересы класса нормальных тружеников? Как правительство защищает интересы паразитического класса дегенератов? Простые вопросы. Простые ответы. Простой тест. Та же методика может быть применена к любой другой структуре: науке, искусству, армии, прессе, телевидению. Этот тест даст вам ясную картину того, какие отделы в организации полностью оккупированы мерзкими дегенератами, какие находятся в состоянии застоя под руководством плохих дегенератов и какие находятся под контролем хороших дегенератов, которые энергично борются, сохраняя себя и весь класс нормальных тружеников от яростных атак мерзких дегенератов.
      Меня часто спрашивают, могут ли быть нормальные люди у власти? Мой ответ на этот вопрос - теоретически да. Но на практике, если нормальный человек придет во власть, он там долго не удержится. С волками жить по-волчьи выть.
      В. Что вы думаете о борцах за "чистоту крови"?
      О. Господь Бог ненавидит расизм в любой форме. Господь Бог ненавидит саму идею о том, что какой-то народ может объявить себя избранным народом. Это расизм в худшем своем проявлении. Читайте Дугласа Рида. Его монументальный труд, "Спор о Сионе",- очень хорошо говорит об этом, и я считаю, что нашим батюшкам хорошо было бы с ним ознакомиться перед тем, как петь хвалу Ветхому завету.
      Любой человек, который попытается сохранять "чистоту крови" посредством запрета смешанных браков на нормальных людях другой национальности, рискует ускорить процесс дегенерации своей нации. Особенно если это маленькая нация. Подчеркиваю еще раз, что мы здесь говорим о браках между нормальными людьми.
      В. Что Вы думаете о возрождении (создании) "новой нации"?
      О. Давайте представим себе, что кто-то начнет свозить членов дегенеративной секты в одно место, ну скажем... на остров Мадагаскар (А ведь был же такой проект в конце 30-х годов. Поройтесь в архивах - очень интересно...). Там будут дегенераты из США, из России, Канады, Эфиопии, Ирака, Англии, Франции... Рано или поздно они начнут жениться друг на друге. Как вы думаете, каков будет результат этих браков? Нормальные дети? Вот вам мой ответ на ваш вопрос о браках между членами дегенеративной секты и создании "новой нации" тружеников.
      Совсем другая проблема возникает при смешанных браках между членами дегенеративной секты и местным (туземным) населением. Видите ли, дегенератам трудно продолжить свой род. Отсюда и название - вырожденцы, выродки. Проще говоря, их сексуальные привычки очень хорошо описаны в русском мате. Они буквально делают все то, о чем бездумно говорят (матюгаются) подростки в подворотнях. Таким образом, если дегенерат решится жениться на туземке, нормальный человек не сможет участвовать долгое время в его патологических оргиях. Только свежеиспеченный дегенерат из местных удовлетворит его. Дегенеративная секта, словно губка, впитывает в себя всех свежеиспеченных местных дегенератов. Они работают как всемирная сточная канава, постоянно собирая отбросы со всех наций мира. Большинство смешанных браков между членами дегенеративной секты и местным туземным населением являются браками между двумя дегенератами - старым и новым (свежеиспеченным). Единственный выход из этого порочного цикла бездетность или же приемные дети, но это уже тема для другой беседы.
      В. А как у вас насчет религии?
      О. Моя религия... А почему это вас, собственно говоря, беспокоит? Вы что, готовите персональное дело? Собираете компромат? Вы всегда привыкли убивать посыльного, если вам не нравится принесенная им весть? Забавно, но это напомнило мне советские времена, когда мы читали в советских газетах: "... Я не читал книг Александра Солженицына, но я его ненавижу и считаю изменником нашей советской Родины..." Мой совет таким людям будет: читайте мои книги сами, все семь, формируйте свое собственное мнение, а не слушайте ваших дегенеративных друзей. Если же вы имеете в виду религию как предмет, тогда - другое дело. Как я уже говорил, дегенерация - это неотъемлемая часть жизненного цикла. Этот процесс идет уже тысячи лет. Просто раньше его называли по-другому.
      Итак, когда новенький свежеиспеченный дегенерат начинает понимать, что он отличается от других нормальных людей, у него есть выбор: он может стать хорошим, плохим или же мерзким. Давайте рассмотрим это на простом примере. Когда молодой садистический гомо-подросток начинает впервые ощущать демонов дегенерации: позывы к доминированию, к нападению, к убийству, - он может вступить в местную уличную банду (или же организовать свою) и грабить и убивать нормальных местных людей, или поступить в школу МВД, стать полицейским и нападать и убивать членов местных криминальных банд. Вы видите разницу?
      То же самое относится и к религии. Если молодой подросток почувствовал присутствие разрушительных демонов дегенерации, он может вступить в любое монашествующее братство, где братья, как правило, очень опытные в законах дегенерации, помогут ему бороться с этими демонами. У этих братств тысячелетний опыт борьбы с таким злом. Вы знаете, о чем я тут говорю: пост, молитва, тяжелый физический труд, молчание, а главное целибат (безбрачие). Только те из братьев, кто пройдет многолетнее испытание в борьбе с демонами дегенерации, продвигаются на более ответственные посты в церковной иерархии. Уж они-то знают, о чем мы здесь с вами говорим. Они все это прочувствовали на своей собственной шкуре. Лидеры большинства религий очень хорошо разбираются в законах дегенералогии. Они-то и помогают местным свежеиспеченным дегенератам принять правильное решение. Сделать правильный выбор между Богом и дьяволом. Когда священник выслушивает субботнюю исповедь, он обращает мало внимания на мелкие грехи, но как только он обнаруживает любые признаки дегенеративного поведения, он тут же начинает подробную беседу с подростком и при этом настоятельно рекомендует ему вступить в местное братство. Повторяю еще раз: все это большое упрощение, но я думаю, это вам поможет обозначить общие контуры проблемы и ее разрешения. Это хорошо. С другой стороны, подросток может поступить в клуб дегенератов (иллюминаты, масоны, Ротари и т.д.), организованный лидерами дегенеративной секты для того, чтобы направлять разрушительную энергию местных дегенератов против нормальных людей, против нормальных институтов своего государства. Это мерзко.
      А что же тогда - плохо? Плохо будет тогда, когда этот подросток не последует за Богом (братьями), не пойдет за лидерами дегенеративной секты (это мерзко), а попытается обмануть самого Господа Бога путем брака на нормальном человеке и таким образом полностью уничтожит его мечты о счастливой семье и здоровых детях. Выбор всегда за вами. Выбор у вас всегда есть.
      В. Какое ваше мнение о масонстве?
      О. Иллюминаты, шрайнеры, масоны, теософы, антропософы и т.д. ("...имя нам легион, ибо нас много - ответили бесы Ему...") - все это клубы для людей, которые чувствуют себя "избранными", особыми, ущемленными и гонимыми бюрократией, Церковью, академией или любой другой нормальной государственной структурой. Все они только ждут своего часа, чтобы сквитаться и отомстить. В зависимости от профессии они вступают в тот или иной дегенеративный клуб. Разумеется, всегда там будут любопытные дураки-зеваки, которые будут служить прикрытием, ширмой, декорацией. Истинная цель этих дегенеративных клубов - выявлять активных садистических гомо-маньяков, которые не остановятся ни перед чем, чтобы пролезть к власти. Помните, что власть - это сильнейший наркотик. Как бывало в СССР? Пионеры и комсомольцы. Немногие из них попадут в партию, еще меньше доберутся до реальной власти. Но те из них, которых продвинут в ЦК, не остановятся ни перед чем, чтобы выполнить маниакальные идеи мировой революции, даже не понимая толком, под чью дудку они пляшут. Нам это должно быть особенно понятно, ибо советская пирамида строилась по тем же правилам и по тем же чертежам.
      В. Как вы считаете, существует ли всемирный заговор?
      О. Всемирный заговор... Видите ли, дегенераты - это как бы микробы чумы. Они убивают здоровый организм, но и сами погибают вместе с ним. Дегенераты - это как бы вирусы СПИДа. Они атакуют и уничтожают защитные системы организма, приводят его к смерти. Имеют ли микробы заговор для убийства здорового организма? Имеют ли вирусы план атаки и уничтожения защитных систем организма? Я не думаю, что у микробов с вирусами был какой-то всемирный заговор против здоровых людей. Они просто разрушают и убивают по своей природе. Ничего другого делать они просто не способны. Природа у них такая... Однако если кто-нибудь будет расставлять контейнеры с микробами чумы в стратегически важных местах: на станциях метро, на вокзалах, в аэропортах, чтобы заразить и погубить как можно больше людей, у них есть какой-либо план? Если кто-нибудь расставляет дегенератов на стратегически важные посты в прессе, на телевидении, в системе образования, в армии - у них есть какой-либо план? Ответьте-ка вы мне на этот вопрос...
      В. Вы работаете с людьми особого типа, людьми с комплексом власти, уже 50 лет. Что это за люди, и что такое комплекс власти?
      О. Когда близкие родственники женятся друг на друге, то дети от этого брака будут дегенератами. Это старый, хорошо всем известный факт. Церковь запрещает браки между родственниками аж до шестого колена. Если же группа религиозных лидеров будет поощрять такие браки и, наоборот, запрещать браки за пределами своей секты, то эта секта через четыре-пять поколений будет полна дегенератов. Знаете ли вы какую-либо секту, которая запрещает смешанные браки и делает это уже на протяжении пяти тысяч лет? Правильно. Все мы знаем эту секту. Многие дегенераты обладают необычными качествами такими, как неутолимое желание доминировать, ненормальное (прямо-таки патологическое) желание быть всегда наверху, ненасытная жажда власти. Они чувствуют себя "избранными", "элитой" (мания величия), но одновременно с этим они же чувствуют себя "гонимыми" (мания преследования). Все это азбучные истины. Детский сад.
      Теперь давайте поговорим на более высоком уровне, на уровне высшей социологии (дегенералогии), в области которой я работаю уже 50 лет. Все мировые вожди обычно имеют комплекс власти. Этот комплекс обычно является результатом подавленного садизма, который в свою очередь связан с латентной гомосексуальностью. Комплекс латентной гомосексуальности Ленина (комплекс вождя) тщательно изучался в ЦРУ в конце 40-х - начале 50-х годов. Кодовое название этих строго засекреченных научных исследований было "Гарвардский проект". Там-то, работая в группе исследователей "Гарвардского проекта", я и познакомился впервые с этой темой. Любой человек, имеющий знания по этой запретной теме, может находить и продвигать к власти будущих лидеров, как пешки в мировой шахматной игре. Само собой разумеется, что вожди дегенеративной секты, хорошо знающие эту тему на своей собственной шкуре и практикующиеся в этой игре последние пять тысяч лет, будут иметь большое преимущество над теми, кто играет вслепую. Все мы видели по телевизору, как пять-шесть здоровенных санитаров не могут совладать с одним тщедушным сумасшедшим. Энергия, производимая этим безумцем - лучшая иллюстрация того, что может сделать полусумасшедший садистический полугомик, одержимый жаждой власти.
      Эти люди - как оружие массового поражения. Они более эффективны в разрушении страны, чем ядерное оружие. Они почти так же эффективны (но одновременно и так же опасны), как биологическое оружие. Многие знают основные принципы устройства атомной бомбы, но лишь очень ограниченный круг посвященных имеет знание и умение, необходимые при производстве ядерного оружия и, что не менее важно, могут доставить его к цели. Дегенераты обычно ненавидят нормальных людей. Им доставляет истинное удовольствие наблюдать, как один полубезумный садистический лидер-извращенец, поставленный ими к власти, идет войной на другого полубезумного садиста-извращенца, приведенного ими же к власти, но во главе другого государства. Миллионы и миллионы нормальных людей гибнут для забавы и садистического удовольствия лидеров дегенеративной секты. Масоны, иллюминаты, Ротари и т.д. ("... имя нам легион, ибо нас много - ответили бесы Ему...") - все это клубы, где дегенераты внимательно наблюдают за поведением возможных кандидатов и, при подтверждении наличия сильных гомо-садистических наклонностей кандидата, начинают активно продвигать его к рычагам власти.
      ЗЛО НЕ МОЖЕТ ЖИТЬ
      СО ЗЛОМ
      Мы открываем почти неизвестного в России писателя. Имя его - Григорий Климов. И представляем читателю еще одну версию тайны "великих чисток". Что в ней правда, а что фантастика, читатель решит сам, но то, что он услышит неожиданные вещи, гарантировано.
      О том, как "бесы" готовили русскую революцию, мы знаем и по великому произведению Достоевского "Бесы", и по "Дьяволиаде", "Мастеру и Маргарите" Булгакова. Но как изгоняли этих "бесов" и изгнали ли - об этом нам ничего не известно или почти не известно.
      Григорий Климов предлагает взглянуть на революцию и все последующие события в России не с материалистической, а с мистической точки зрения. Посмотреть на деятелей революции не как на прагматиков и экономистов, а как на еретиков, глазами святой инквизиции. Это чрезвычайно странно для наших материалистических голов, но... картина вырисовывается интересная и, в общем-то, непривычная, по первому прочтению не укладывающаяся в логику здравого смысла.
      Почему те, кто готовил и совершал революцию, выковывал новую власть, стоял у ее кормила, потом от нее же и погиб? "Бесовское наваждение", скажет читатель. Именно это-то "наваждение", по-своему нестандартное, вопреки устоявшимся логическим построениям, пытается рассмотреть в романах "Князь мира сего" и "Имя мое легион" современный писатель Григорий Петрович Климов, живущий в США. Цель дилогии - создание полуфантастической ситуации, еще одной антиутопии. Западным читателям многие сюжеты климовских произведений казались чистой аллегорией, литературным кроссвордом, наподобие романов Умберто Эко, однако читатели постарше из России хорошо знакомы с фактической стороной этой "занятной кабалистики". Для них аллегория покажется самой что ни на есть всамделишной правдой, какой бы фантастической она ни выглядела. Не только и не столько правдой факта или события. Ведь "Князь мира сего" и "Имя мое легион" - это не документалистика в чистом виде, а романы, в которых действуют реальные и вымышленные персонажи, где для реализации авторского замысла порой смещены даты, где конкретный факт воспринимается как аллегория, а дьявол рядится в образ исторического лица, где буйствует авторская фантазия, в основе которой - до боли знакомая действительность.
      Сознательное замалчивание романов "Князь мира сего" и "Имя мое легион" должно восприниматься читателем так же, как былое замалчивание "Колымских рассказов" Варлама Шаламова, "Реквиема" Анны Ахматовой, "Дела Тулаева" Виктора Сержа, "Мнимых величин" Николая Нарокова, "Погорелыцины" Николая Клюева, "России в концлагере" Ивана Солоневича, "Неугасимой лампады" Бориса Ширяева, "Архипелага ГУЛАГ" Александра Солженицына...
      Все версии столь массового истребления народов должны быть обязательно прочитаны. Да и так ли они противоречат друг другу? Возьмите "Дело Тулаева" Сержа и "Мнимые величины" Нарокова с их логическими объяснениями неизбежности и массовых процессов и искренних признаний жертв о чудовищных преступлениях, которые никогда не совершались. Разве не укладываются они в картину сатанинской порчи народа и государства?
      И почему процессы подобных кровавых чисток общества мы наблюдаем на протяжении всей мировой истории, когда о марксизме никто еще и не слышал?
      Автор не снимает ответственности за содеянное ни с жертв чисток, ни с палачей. Да и главный герой первого романа, советский доктор Фауст, маршал госбезопасности Максим Руднев, не становится ли после всех чисток сам представителем князя тьмы?
      Иному читателю покажется, что в романе "Князь мира сего" мы сталкиваемся с оправданием "великих чисток", но этот флер благородства главного героя романа быстро исчезает. Сатана уничтожает себе подобных именно потому, что он очень хорошо знает их приметы. Впрочем, сатана всегда "благороден". Вспомним того же булгаковского Воланда, лермонтовского Демона или сегодняшнего беса в пьесах Михаила Варфоломеева. Таким ему положено быть, чтобы завоевывать наши души, но как омерзительны деяния его, насколько трагичен жуткий ход событий!
      Уверен, что романы Климова будут пользоваться читательским успехом. Разумеется, найдется и немало противников, пытающихся или замолчать их, или облить грязью - и не только произведения, но и самого автора их.
      Можно соглашаться или не соглашаться с авторской трактовкой исторических событий и поступков тех или иных героев, манерой письма Климова, методикой его подхода к оценке жизненных явлений, но я уверен в одном: каждый из нас, прочитав книгу, узнает что-то новое. В первую очередь, это мистика, демонстрируемая на фактах нашей суровой действительности.
      Это, если хотите, социалистический реализм, если взять за допущение реальность сатаны и его деяний. Социалистический реализм - то есть жуткий реализм реального социализма.
      Проще прочитать эти романы как социальную фантастику, как очередную антиутопию, еще один миф о двадцатом веке, занимательную кабалистику - и успокоиться. Гораздо труднее - воспринять их всерьез.
      Не случайно так сложна и запутанна история публикации "Князя мира сего". Его начинали печатать такие известные эмигрантские издания, как аргентинская газета "Наша страна", франкфуртские "Грани", парижское "Возрождение", канадский "Современник"... До конца довела публикацию только газета "Русская жизнь", выходящая в Сан-Франциско. После окончания печатания обозреватель "Русской жизни" писал: "Роман Г.Климова является действительно большим происшествием, и не только в литературном мире. Совершенно понятно, почему он должен стать "бестселлером". Я сам читал его, с нетерпением ожидая следующего номера газеты и сердясь на редакцию за то, что она устроила два "выходных" дня в неделю, когда газета не выходит".
      Наборщики из русских эмигрантов бегали к редактору и спрашивали: "Послушайте, неужели это правда?"
      И вот мнение о писателе зарубежной прессы. "Климов-проницательный наблюдатель... Он великолепный рассказчик... Трезвый и реалистичный... Вдумчивый и бесстрастный человек" ("Сатердей ревью", Нью-Йорк). "Здесь бьется тайное сердце России... Григорий Климов кажется символом тайного сердца России" ("Йоркшир обсервер", Англия). "Климов имеет репутацию человека честного и надежного" ("Христианский регистр", США). "Князь..." Климова - это книга страшная и не для слабонервных, Климов затронул в ней такие вопросы, на которые наложено табу" ("Русское дело", Нью-Йорк). "Писатели и журналисты избегают этой скользкой темы, а редакторы ставят ее под запрет" ("Россия", Нью-Йорк), Американский книготорговец пишет: "Ваши книги пользуются большим успехом у советских дипломатов. И у советских матросов тоже; их перепродают в Москве по сто рублей".
      Кто же такой Григорий Петрович Климов, откуда столь обширные знания?
      Послушаем сначала его самого: "Автор - самый обычный русский человек, солдат и гражданин. Автор имеет меньше оснований обижаться на Сталина, чем большинство русских. Он ровесник Октябрьской революции, вступивший в активную жизнь практически в первые дни войны 1941 года. Его мысли и переживания - это то, чем живет и что думает молодое поколение советских людей... Он знает теорию и практику сталинского коммунизма как каждый русский - своей кровью, своим телом. Автор вовсе не исключение в современном советском обществе, он любит свободу и демократию не больше и не меньше, чем любой из русских".
      Родом Григорий Климов из Новочеркасска, отец - известный врач. После окончания школы с золотой медалью учился в Новочеркасском индустриальном институте. Стал инженером-электриком. Затем аспирантура в Московском энергетическом институте и одновременно учеба в Московском институте иностранных языков. Война, окопы, Ленинградский фронт, откуда был отозван незадолго до прорыва блокады в Военную академию в Москву. После ее окончания служил в советской военной администрации в Берлине.
      Подобно еще одному талантливому писателю второй эмигрантской волны Владимиру Юрасову, автору романа "Враг народа", подобно яростному публицисту Владимиру Нилову, после демобилизации из армии не стал возвращаться в Советский Союз, а перешел в Западную Германию.
      Весь военный период, вплоть до решения остаться в Германии, описан Григорием Климовым в нашумевшем романе "Берлинский кремль" (второе, расширенное издание вышло под названием "Крылья холопа".)
      "Берлинский кремль", как "книга месяца", вышел семнадцатимиллионным тиражом в американском журнале "Ридерс дайджест" осенью 1953 года. Был переведен на все европейские языки. Кинофильм по этой книге получил первый приз па Международном кинофестивале в Берлине и завоевал титул "Лучший немецкий фильм 1954 года". Обербургомистр Западного Берлина Эрнст Ройтер писал: "Книга майора Климова "Берлинский кремль" - чрезвычайно ценный вклад для понимания всего происходящего в Советской России... Все те, кто глубоко обеспокоен будущим Запада, должен внимательно прочесть эту книгу".
      В этом автобиографическом романе Григорий Климов психологически точно передает всю атмосферу первых лет послевоенной России и Германии. Способности аналитика, инженера и дипломата счастливо соединились с литературным даром. Поэтому вскоре после выхода романа им заинтересовались в высоких американских кругах, готовящихся к ведению психологической войны с Советским Союзом. Климова пригласили участвовать в одном из наиболее засекреченных до сих пор проектов американской разведки - Гарвардском проекте по изучению советского человека. Для участия в проекте были привлечены лучшие психологи, социологи, политологи, советологи разных стран. Разработки Гарвардского проекта и сейчас лежат в основе всех идеологических и пропагандистских акций США при работе с нашими людьми.
      Григорий Климов был одним из руководителей программы ведения психологической войны. Очевидно, за время работы в этой сверхсекретной программе он детально познакомился с методами и американской, и советской разведок.
      В каком-то смысле "Князь мира сего" и "Имя мое легион" - итог работы в Гарвардском проекте, обобщение многих томов на языке "черной магии". Достаточно хорошо изучив романы, любой из читателей сам может делать выводы по поводу многих современных политических акций.
      За публикацию "Князя..." на его автора "разозлились" секретные службы равно и СССР, и США. Американцы, возможно, клянут тот час, когда пригласили Климова в Гарвардский проект: выплыло наружу то, что предполагалось держать в строжайшем секрете.
      Дело не в том, есть ли у КГБ тринадцатый отдел, не в конкретных описаниях масок колдунов, ведьм и прорицателей. Важна общая направленность, общая установка на те или иные психологические комплексы человека. Связь экстремистских левых течений с извращенными сексуальными наклонностями замечена задолго до Григория Климова, но знание темных глубин человека, мрачных законов социальной психологии, конечно же, пригодилось при разработке законов психологической тайной войны.
      Романы Климова втройне интересны: и как источник необычных, непривычных знаний, и как интереснейший детектив о закулисных действиях советской разведки и контрразведки, и как одна из продуманных версий развития сталинского режима...
      Видится ли выход для нашей страны, для нашего народа в этой книге? Несомненно. Он - в возвращении к Православию, в подчинении Богу. Все остальные варианты выхода из состояния "легионеров" приведут лишь к новым "великим чисткам". Ибо не суждено победить сатане. И, вновь придя к власти, он вновь погубит сам себя. Зло не может жить со злом, оно взаимоуничтожается...
      Давайте без предубеждений пройдем вместе с автором по всем кругам нашего отечественного ада, вглядимся в страшную картину нового средневековья, нарисованную автором.
      Юрий Мамлеев
      Мамлеев Юрий Витальевич. Прозаик, драматург, философ. Родился 11 декабря 1931 года в Москве в семье профессора психиатрии. В 1955 году окончил Лесотехнический институт. До 1974 года преподавал математику и физику в школах рабочей молодежи. Одновременно писал свою "неформальную литературу", становясь одним из лидеров андеграунда. В шестидесятые годы изучает философию и метафизику. С 1958 года и до своей эмиграции возглавлял один из известных эзотерических кружков. Летом 1974 года эмигрировал вместе с женой в США. В 1976 году читал лекции в Корнельском университете. В 1982 году принят в ПЕН-клуб. В 1983 году переехал во Францию. В конце восьмидесятых годов его произведения стали печатать на родине. В 1991 году он вернул российское гражданство и с 1994 года вновь живет в Москве.
      Первые рассказы Мамлеева написаны в 1953 году. Публиковаться начал в эмиграции с 1974 года. В 1980 году выходит сборник рассказов "Небо над адом" на английском языке. В 1982 году в Париже издан сборник "Изнанка Гогена". В 1986 году - "Живая смерть" с иллюстрациями Михаила Шемякина. Переведен на все ведущие языки Европы. Сам Юрий Мамлеев считает себя учеником Гоголя, Сологуба и Белого. В 1985 году опубликовал роман "Московский гамбит", основанный на фактах биографии писателя. В 1993 году вышла книга "Судьба бытия", излагающая его философские взгляды.
      "Во-первых, эмиграция обострила национальное чувство. Выразилось это, в частности, в обращении к темам, строю и языку русских народных сказок. Во-вторых, (это было тогда, когда вполне реально представлялась перспектива никогда больше не увидеть родины), жизнь на чужбине привела к попытке закрепить воспоминания о прошлом. Так появился "Московский гамбит". Единственный у меня реалистический роман. И наконец, новые впечатления, понимание Запада, жизненный опыт, который невозможно приобрести иным путем. Только там пришло ко мне осознание того, сколь далеко зашла культурная деградация Запада. Особенно - Америки...
      ...Это разные миры. Смущает иногда лишь внешнее сходство, но если заглянуть хоть немного в глубину, то сразу видна разность именно фундаментальных основ этих культур. Западного человека прежде всего интересует вопрос: "как жить?" - в смысле "как социально устроиться в мире?"; русский человек обычно ищет ответ на вопрос "зачем жить?" - в смысле поиска сверхценной идеи или религиозного спасения. Такой вопрос современному западному человеку кажется ненужным и отвлекающим от повседневной жизни...
      ...Коммунистические запреты и ограничения свободы творчества были совершенно нелепы, особенно в последнее время, и привели только к тому, что значительная часть интеллигенции оказалась в непримиримой оппозиции к режиму, а это весьма содействовало не только его падению, но и распространению среди интеллигенции разного рода мифов и интеллектуальных извращений. Одно из самых трагических и неверных - это убеждение, что свобода творчества, мысли и духовная свобода вообще несовместимы, например, с патриотическим или, скажем, с государственно-патриотическим национальным мировоззрением, а возможно только при господстве разнузданного политического либерализма. При этом забывают, что при последнем обычно резко снижается качество искусства...
      ...Сочетание патриотического мировоззрения и свободы в культуре и творчестве может дать величайшие результаты в России, ибо если свобода абсолютно необходима для любого творчества, то национальный импульс принесет этому творчеству богатейшие и другим путем недостижимые плоды. Кроме того, такое сочетание может привести к созданию у нас национально и патриотически ориентированной новой интеллигенции, что является для России жизненной необходимостью по причине той негативной, разрушительной (а некоторые говорят даже резче - предательской) роли, которую в ХХ веке играла часть нашей интеллигенции по отношению к собственной стране. Такого рода интеллигенции следовало бы напомнить, что она рубит сук, на котором сидит. Поэтому дешевенькому мифу о несочетаемости патриотизма и свободы в культуре надо положить конец..."
      Юрий Мамлеев,
      из газеты "Московский литератор"
      НАЦИОНАЛЬНЫЙ УПЫРЬ
      КАК СИМВОЛ РУССКОЙ
      ВЕЧНОСТИ
      По мотивам "России вечной"
      Юрия Мамлеева
      Сам Юрий Витальевич Мамлеев давно уже является нашим национальным упырем, и в данном состоянии является русским национальным достоянием. С другой стороны, принимая значение слова "упырь" не в добром слегка простонародно-юмористическом звучании, а в самом злодейском зловещем и кровососущем обозначении, я вновь соглашусь с Юрием Мамлеевым, что есть в этом окаянном злодейском упырстве нечто такое русское, что и во зле своем помимо воли своей противостоит всем мировым порядкам. Я писал об этом еще в своей нашумевшей статье о Япончике, отнюдь не защищая его, но понимая его стопроцентную чуждость той Америке, в которой он пребывал. Осудите его хоть тысячу раз, но он, как герой фильма "Брат-2", и в Америке нес и, уверен, несет до сих пор некую русскую сущность, так напугавшую всех западных обывателей. Но вернемся к нашему милому, по-домашнему упыристому Юрию Мамлееву. Я эту его фразу запомнил еще в давние времена, читая самиздатовские мамлеевские "Шатуны": " Толя, приезжай сюда, ко мне... Здесь русское, кондовое, народно-дремучее мракобесие, которое я открыла, смешается с нашим, "интеллигентским" мистицизмом... Это будет великий синтез... Который ждали уже давно ... Сюда, во тьму, подальше от наглого дыма видимости..." По сути, так и сделали большевики, соединив кондовое, народно-дремучее мракобесие с его Беловодьем, мечтами о народном царе со своим интеллигентским энергичным, по-русски боевым и экстремальным марксизмом. Их первый опыт, хоть ныне и провалившийся, совсем неудавшимся не назовешь. Все-таки и в космос первыми русские мракобесы слетали, и немца покорили, и бомбу какую надо со своей дремучестью сделали. Оказывается, и народная дремучесть способна делать неожиданные прорывы в будущее, на десятки лет обгоняя весь мир, а что для этого пришлось пройти через великие ужасы революций, репрессий и так далее, так в России иначе никогда и не бывало. Опять же из мамлеевских "Шатунов": "Чего Ужасу бояться мелких ужасов". И, верно, русскому Ужасу не пристало бояться западных ужастиков. Потому их киношные ужастики не пугают даже наших малышей, все деланное и организованное. Может быть, чтобы стать великими, нам вновь надо стать ужасными? Иначе нашу доброту никто и не оценит... Кстати, не случайно же тянулись к разного рода сектам наши виднейшие поэты, художники и философы начала ХХ века, все наши Рерихи и Бенуа, все Гумилевы и Кузмины, все Мережковские и Белые перебывали у хлыстов, скопцов и молокан, в их "дремучести" отыскивая народную правду. Не случайно из молокан вышел и нынешний несомненный лидер русской прозы Александр Проханов, да и его собрат по перу Владимир Личутин - тоже из тех же "сомнительных" староверческих глубин. Потому так нормально вписывается мамлеевское упырье в мир современной русской словесности. А его "Россия вечная" невозможна без опоры на крайние радикальные силы. О ней и поговорим...
      С таких народно-дремучих мракобесных позиций, несомненно, написана новая книга Юрия Мамлеева "Россия вечная". То ли философа, то ли писателя, то ли народного мыслителя... Голос из подземелья. Мысли-то все знакомые, высказанные в его же художественных романах, хотя бы в том же "Блуждающем времени", но уже отобранные у своих героев: у метафизика Анатолия Падова из "Шатунов", у Черепова или Орлова, а то и у профессора Артура Михайловича Крушуева из "Блуждающего времени" и нагло присвоенные себе самим автором Юрием Витальевичем Мамлеевым. Откровенным плагиатом у своих выдуманных героев занялся известный писатель. Так это частенько и происходит в литературной публицистике: автор погружается в глубину подсознания своих явно придуманных героев, в их неведомые, кем-то загадочно подсказанные автору подземные мысли, - и он уже как опоенный наркотиком или наевшийся сомнительными грибами упыристый мохнатый зверюга... Далее весь этот скрытый странный мир своих полубезумных героев, данный ему откуда-то из неведомых снов и туманов и надиктованный вполне реальными, живущими уже отдельно от него героями его романов и повестей, автор на таких сомнительных основаниях: мол, я их из своей головы выдумал, - присваивает себе самому, Юрию Витальевичу Мамлееву, будто это он - народный убивец Федор Соннов или какой-нибудь русский эзотерик Извицкий...
      В результате мы имеем уже осмысленную угрюмо-консервативную, мракобесно-дремучую русскую национальную философию, которой нам, явное дело, частенько не хватало в нашей нынешней жизни... Как пишет его юный поклонник Дмитрий Ольшанский: "Мамлеев был прежде всех и всех впереди остается... "Россия вечная" - основополагающий текст, вслед за которым (но только вслед!) уместно вспоминать Дугина..." И на самом деле, вроде бы наиболее далекий от реальных митингов и протестов, зарывшийся в свою метафизику и сочиняющий своих нутряных убивцев, Юрий Мамлеев может оказаться мыслительно опаснее всех анпиловцев и баркашовцев вместе взятых. Ибо его философия ведет напрямик к русской Бездне, уже не раз поглощавшей всех подряд: захватчиков, смутьянов и самих освободителей. Философией в точном смысле этого слова его размышления не назовешь, да и возможна ли в России точная философия? - оставим ее для немцев и для Дмитрия Галковского. Мы же из любой философии свою странную идею вытянем, как из Маркса русские упыри вытянули никем не предсказуемую октябрьскую революцию...
      Какую революцию народ вытянет из "России вечной" Юрия Мамлеева - жизнь покажет, но немало сумрачных киллеров, затевающих вполне разумные убийства, вдруг почувствуют себя оснащенными самой передовой теорией. У Юрия Мамлеева русский народ живет всегда в ожидании бунта, ибо сам к власти не рвется, ходит вокруг нее кругами, а у власти оказываются сплошь и рядом все не те, один нечестивее другого. Что делать? Опять искать под лавкой топор?
      Книга Мамлеева "Россия вечная" - это собранные воедино статьи и интервью прозаика. Этакая интеллектуальная россыпь высказываний по разным поводам. Но в центре ее, как кол, на который насаживают преступников и неверных, находится мамлеевская "Русская доктрина".
      И спасение ее от всех внешних и внутренних врагов Мамлеев зачастую видит именно в нашем "окаянстве". Ибо мы всегда дойдем до того, где другие отступят. Окаянство наше, сидящее в каждом из нас, спасет Святую Русь, когда другие рецепты уже не будут годиться... Писатель Юрий Мамлеев - не злой человек, он готов к любому мирному исходу, к любому диалогу, недаром даже вытерпел многолетнее сидение в Америке среди тамошних ученых. Хотя трудно понять, что делать русскому национальному упырю в деловитых и разумных чрез меру Соединенных Штатах Америки? Но если все мирные переговоры позади, а Русь нашу тем не менее стараются прибрать к рукам и приспособить к мировому порядку, то по-мамлеевски с неизбежностью мы познаем "дыхание великого Хаоса, из которого исходит многое наше непостижимое и которое охраняет нас от сапог мировых порядков... перед нашими глазами еще раз... прошла Святая Русь во всем ее величественном Единении всемирного мессианства и национального начала (ведь православие это сокровенный оплот и центр христианства), через нашу душу прошла вся непостижимая уму загадочность России... и, наконец, мы предощутили, что даже "окаянная" Русь - не какие-то отбросы, а напротив, в греховных проявлениях России есть, пусть и скрытый, аспект выхода, некое тайное, запрятанное "зерно", благодаря которому почти любые формы бытия России становятся парадоксально-драгоценными"... Он абсолютно прав. Так из комиссарского безумия двадцатых годов выросла стройная сталинская национальная держава. В стране насаживаемого насильно атеизма оказались ныне переполнены все православные храмы, в укор всей Европе с ее давно уже осиротелыми и пустующими молитвенными зданиями. И пусть наша русская правда ведет нас в бездну Вечной России. Сама Россия за пределами любой жизни, любой формы ее устройства. Вот и философия Юрия Мамлеева как бы за скобками всякой философии, скорее погружена в сакральность бытия, в эзотерику ликов России. Когда он перечисляет составляющие русской национальной идеи любовь к своей земле и уход от нее в беспредельность, в надмирность, он как бы соединяет русскую землю с Небом. Вот и получается на одной стороне русской истории - Уход к Духу, а на другой - Любовь к России. И в итоге любовь к России, по Мамлееву, равна любви к Богу. А если своего Бога не нашел или свою Россию потерял, тогда проявляется еще одна мистическая черта русской идеи - всеобъемлющая тоска, Тоска с большой буквы. Русский человек тоскует сам по себе, не по чему-либо другому, не в отсутствие чего-либо, не от безденежья или любви, тоскует, ибо не может найти полноту утоленности в жизни. Чего ни дай, все мало. Уверен, и миллионер наш явно тоскует о чем-то большем на своих Канарских островах, гоняя от тоски по большому автокольцу, окружающему остров, превышая все мыслимые и немыслимые пределы скорости на своем "Мерседесе", и никакой полицейский ему не помеха, ибо испанцы чем-то похожи на русских, в том числе падки на денежные купюры... И браток солидный, строя очередное казино, тоже тоскует и от тоски устраивает пальбу по своим соратникам и любовницам...
      Вот и нашему философу все за край заглянуть охота. Кстати, и этим Юрий Мамлеев близок другим ярким национальным художникам России - Владимиру Личутину, Юрию Кузнецову... Помните кузнецовское "Край света - за первым углом". Что-то нас всех ждет в его зловещем "Сошествии во Ад"? Тоска и уводит за край... реального, подводит к Бездне, напоминая знаменитое стихотворение еще одного национального упыристого поэта Георгия Иванова: "Россия счастие. Россия свет. / А, может быть, России вовсе нет". Или ты где-то вне ее, или она - уже вне нынешней реальности: "А может быть, Россия - только страх". Не случайно же Юрий Мамлеев не только в своей прозе, но и в поэзии русских гениев ищет "черную музыку". Поэтому, по Мамлееву: "совершенно естественно, что русские "любят" страдание, ибо оно связано с их высшей тайной, и все это находит полное подтверждение в особом характере русской культуры".
      Нет страдания, нет и счастья, как по Достоевскому: "У русского народа даже в счастье непременно часть страдания, иначе счастье для него не полно". Мамлеев продолжает своего учителя еще дальше, ибо, не видя этого страдания, русский, по его доктрине, готов взорвать мировую гармонию, дабы открыть место новому, уничтожить старую реальность, чтобы прорваться в новую... А как это делать - уже на совести наших русских практиков девятнадцатого и двадцатого веков. Что-то принесет нам грядущий двадцать первый век, по-мамлеевски движущийся к Бездне? . Со всей законченностью мысли Юрий Мамлеев устремлен в Бездну, "которая по ту сторону Абсолюта". С ней он связывает и наш русский вечный подход к "взрыву мировой гармонии", что является также и проявлением "Сакрального Хаоса в нашей душе". Его "Россия вечная" - это та часть нашей России, которая всегда остается на подпольном и тайном уровне. "Это Бездна, которая как бы окружает Реальность, Истину и Безмолвие, то есть Абсолют, Бога в Самом Себе... Бездна образует как бы особый Последний уровень Абсолюта..." Не будем впадать с читателями в метафизические сложности и загадки. Оставим Гейдару Джемалю и Александру Дугину, старым мамлеевским приятелям, право полемизировать со сложными эзотерическими гипотезами Мамлеева. Мы же постараемся упростить хотя бы некоторые из них. Для писателя-философа Юрия Мамлеева сама Россия всегда имеет прямое отношение к "такой невыразимой запредельности и "чудовищности", как "Бездна по ту сторону Абсолюта". А если попроще, то всегда близка к Преисподней. Вся доктрина и состоит в особых отношениях между Бездной и Россией. Россия и создана как страна для страданий и падений, на краю мировой Бездны. И тем не менее всегда самые "последние отношения" в мире будут разбираться в этой потаенной исторической России. Или весь мир рухнет в Бездну, или Россия в очередной раз чудом или каким-то новым "окаянством" спасется. Именно для России часто спасение оказывается в "пропасти", в падении и даже в "окаянстве". Меня приятно поражает, как Юрий Мамлеев, при всей своей эзотерике и метафизике, не желает уклоняться или выходить за пределы православия, впадать в языческие или еще какие-нибудь оккультные игры. Более того, только православие и считает писатель на сегодняшний день единственно истинной религией, не "падшим", не "деградировавшим" христианством. В наш постхристианский век Россия до сих пор, при всех своих окаянствах, сохранилась как христианская страна, чем мы и выводим из себя наших западных оппонентов... Самая главная опасность в мире исходит от православия - заявил Збигнев Бзежинский, наш давний и лютый враг, концентрированное выражение польского комплекса нелюбви к России. Вот почему так усиленно работают с нашей русской культурой и Сорос, и сотни других центров, финансово подпитывающие все либеральные издания и журналы: от "Знамени" до "Книжного обозрения", от "Экслибриса НГ" до "Известий", издающие никому не нужные книги всяческих Немзеров, Эдуардов Тополей и остальных, отдающих смердяковщиной Акуниных. Им требуется окончательная переделка русской культуры, с полным изгнанием из нее следов православия. И, как это ни покажется парадоксальным, в противостоянии данной соросовской концепции работают прежде всего не угрюмые и малозначимые ортодоксальные православные издания, - не Крупин с Кокшеневой, не Куняев с Бородиным, при всей их мужественности и принципиальности в отстаивании позиций, страшат влиятельные постхристианские западные круги, не постдеревенская проза А.Варламова и Лидии Сычевой становится последним крайним на сегодня окопом русскости, - а Сорокин с Мамлеевым, Проханов с Лимоновым, Витухновская с Крусановым, молодые Свириденков и Шаргунов, Дмитрий Бортников и Ирина Денежкина, или даже Анатолий Афанасьев и Сергей Алексеев, кажущиеся иным из читателей ушедшими далеко за пределы привычных русских традиций. Нет же, минуя их сленг и не замечая их ненормативную лексику, минуя всяческие описания людоедства и прирожденных убийств, они с предельным и запредельным "окаянством" пишут самые популярные среди читателей книги по предельным православным культурным канонам, пропуская человека через боль и сострадание. Грубо говоря: вырвало тебя от мамлеевских душегубств, значит, еще один живой человек спасся. Это и есть философское обоснование нашего национального упырства как символа вечной русскости... А ведь от аккуратной западной культуры давно уже никто не блюет... Так наш национальный русский упырь оказывается временами символом вечности Святой Руси. Его русская доктрина оправдывает запредельную русскую прозу, ибо "именно в культуре в самом широчайшем смысле отражена душа нации, ибо культура охватывает все: все стороны бытия народа и человечества, спасительные, погибельные, скрыто-неразгаданные, метафизические... и так далее..." Его проза отражает запредельные порывы русской души, его неограниченное буйство, его непредсказуемость, его анархичность. И зверства его героев как бы направлены на ограничение хаоса, на определение хоть какого-либо, но порядка. "Прижав парня к дереву, Федор пошуровал у него в животе ножом, как будто хотел найти и убить там еще что-то живое, но неизвестное. Потом положил убиенного на Божию травку и оттащил чуть в сторону..." Это знаменитый текст из "Шатунов". А вот что мы находим в "Блуждающем времени": "Не будет смерти - не будет и религии. Даже если просто жизнь будет длительна, крайне длительна. Все равно - всей мистике будет конец. То есть, не ей конец, а люди бросят этим заниматься... Мир наш станет замкнутым, как пещера без выхода, но жить в ней будет сладко, жирно, безопасно, а главное - смерти нет..." Не согласна с таким утверждением душа Мамлеева. Вот почему его и тянет на другой край, где пахнет тленом и смертью, но зато есть выходы во все стороны. Он как бы обосновывает наш новый эстетический экстремизм. Находя его повсюду, во всей современной новой прозе. Главное для него - сохранить Русскую культуру. "Можно сказать: не будет Русской культуры - не будет и России. Армия, церковь, культура вот та сакральная "троица", от судеб которых зависит и судьба России.". Своим подходом к бытию человеческому он схож с Андреем Платоновым, чего, впрочем, и не скрывает. Он всегда находит у Платонова близкое ему спасение в "пропасти", в "бездне": "например, символично и грозно в этом отношении звучит текст, что "мужички"... хотели спастись навеки в "пропасти котлована"..." И когда он отчетливо видит тупик нынешней жизни, для него всегда есть надежда выхода России в своем упырстве, "даже в "великой, темной и пьяной", "окаянной" Руси привкус самоценности, той самоценности, которая есть или может быть в любой форме русской жизни... и которая заставила Блока написать знаменитые строчки:
      Да, и такой, моя Россия,
      Ты всех краев дороже мне.
      Вспомним подобные строчки у Сергея Есенина, у Василия Розанова о необходимости любви к падшей, грешной, грязной России. Обглоданной и облеванной ... Он ищет самое древнее в русском сознании и пытается через окаянство, через национальное упырство проникнуть в "невидимое древнее мировоззрение", которое исчезло давно в Европе, но которое проявляется в современной России. Страшно, конечно, в современном Чикатило видеть спасителя русской жизни. Но реакция на Чикатило, противодействие или взаимодействие с Чикатило может же вызвать в душе у русского человека тот сакральный Хаос, который, по Мамлееву, и "является источником хаоса русской жизни" (все имеет свою оборотную сторону), но на самом деле этот Сакральный Хаос не только придает русской истории и динамике русского бытия непредсказуемые черты и повороты, но и защищает Россию. Защищает ее от мирового порядка, идущего извне, или от порядка, который исчерпал себя, или от засилия порядка вообще... И такой порядок никогда не победит хаос, ибо хаос больше порядка..." Вот стратегия нашей экстремальной прозы. Там, где нет никакой веры властям, там, где царит коррупция и бюрократия, там, где старый советский порядок и даже любая имитация его, как в нынешнем левом движении, исчерпали себя, - там русская жизнь сохраняется лишь благодаря Сакральному Хаосу, в любом его понимании. Тут я бы вспомнил не только прозу самого Юрия Мамлеева, но и Анатолия Афанасьева с его "Ужасом в городе" и "Московским душегубом", Александра Трапезникова, Сергея Алексеева, а с другой стороны все того же Владимира Сорокина или даже Баяна Ширянова, или же таких королей детектива, как Виктор Пронин, Андрей Константинов или же Вячеслав Рыбаков... Русская идея в изложении Мамлеева включает в себя многое, отнюдь не ограничивается "окаянством" и запредельной Бездной, там и Восток с его загадками, и Космологическая Россия, пять так называемых концентров, образующих скрытое единство Руси. Может быть, я сознательно обхожу эти ключевые для доктрины Мамлеева философские истины, ибо и сам не философ, но и в нем вижу постоянно не столько философа, сколько мистического "окаянного" прозаика, вполне убедительно доказывающего необходимость на сегодня именно такой экстремальной прозы. Упырь на время становится в центр спасения Святой Руси. Представляю, как на меня за эту идею набросятся наши литературные ортодоксы, но кто из них сегодня способен к живому сопротивлению все застилающему "новому мировому порядку"? Как пишет Юрий Мамлеев: "Можно без преувеличения сказать (учитывая, например, состояние современного человечества), что самое худшее в русских - это то, что они люди, а самое лучшее - то, что они русские. И чем скорее мы - на своем высшем уровне, конечно, - вырвемся из оков этого "общечеловеческого"... тем ближе мы будем к осуществлению своих предназначений". Скажу честно, я не сторонник многих произведений из этой экстремальной прозы, и вообще из положений упырской концепции жизни в России, но, признавая их враждебность мировому порядку, я лишь вижу в них какой-то временный неизбежный спасительный выход. Вот пример: даже интеллектуалы из чубайсовского окружения позорно погорели в так называемой "книжной сделке", по сути, на весь мир заявив о себе как о взяточниках. Что уж говорить о мохнатых лапах наших чиновников из всех контор и министерств? Любо мне это? Нет, конечно. Я их всех ненавижу. Но со всей своей "мохнатостью" даже чубайсы не вписываются в цивилизованный мировой порядок. Их упырство чересчур заметно и неприемлемо для западного мира. И значит, даже если еще немало лет Россией будут править упыри чубайсовского типа, они с неизбежностью оттолкнут от себя Запад, не вписавшись своей вороватой мохнатостью в их корректный и строгий мир законов и правил. Не случайно же весь мир вопит о "русской мафии". Это лишь один из примеров мамлеевского "окаянства", которое даже в запредельной злобе своей приносит пользу вечной России. Ибо, сохранившись в отторгнутом цивилизованными странами виде, мы со временем, избавившись от "мохнатых" заправил самым простым чикатиловско-ежовским методом, мы вернемся к своим русским законам и правилам. Так комиссары на семьдесят лет удержали Русь от вторжения мирового порядка, так удерживает Русь в уединении от мира уже десять лет ужасом своего непотребства ельцинско-чубайсовская "русская мафия", кто придет им на смену? "Отсюда и вытекает тот русский "сверхъестественный патриотизм", который, часто, будучи скрытым, вдруг взрывным путем выходит на поверхность и спасает Россию от смертельных врагов и неожиданных кошмарных обстоятельств..." Тайная вера в Россию удерживает всех нас от окончательного поражения, а в чем она? - никто и не знает... Бог не дает слиться, смешаться, не дает стать такими, как все... В результате эта вера в Вечную Россию, по Мамлееву, приводит к очередным культурным "взрывам" в стране. И эти "взрывы", упырские по сути своей, как всякие взрывы - могут "...только укрепить историческую Россию,.. и если "мир" идет к гибели, то это не должно быть участью России..."
      Юрий Мамлеев предлагает даже не национализм какой-то дремучий, а нацио-центризм, исходя из которого Россия сама сформирует свое человечество, отринув остальное человечество монстров. Даже если весь остальной мир погибнет, то Россия останется, ибо она существует и вне территорий. "Вечная Россия неуничтожима, и неуничтожима реальность ее воплощения на разных уровнях... Россия неуничтожима так же, как неуничтожим Абсолют и Запредельная Бездна, ибо Россия - реализация их немыслимой связи!" Мамлеев считает, что Россия не может быть нормальной страной, тем более такой, "где доминирует западная профаническая цивилизация". Именно новый русский хаос и приведет к новому сильному государству в России. То есть, как бы в ответ на действия Чикатил, в ответ на чубайсовское упырство и даже в ответ на запредельную, вызывающую блевотину экстремальную прозу Ширянова и Сорокина, вынуждено будет выстоять сообщество новых сильных и героических людей, где средней нормальности места нет.
      Я думаю, книгу "Россия вечная" будут еще долго разбирать философы, филологи и политологи всех мастей, погружаясь в разного рода метафизические, эзотерические глубины. Мне сейчас не до этого. Я вижу новую литературу и вижу философа, хоть в чем-то ее объясняющую, даже доказывающую ее необходимость для новой сильной России. Писатели-упыри, мыслители-упыри и даже самые обыкновенные упыри со своим запредельным погружением в подземную Русь, в царство Грязи, как в тех же книгах Елены Прокофьевой и Татьяны Ениной, по-настоящему объясняют суть нынешнего трагического состояния России. Неверие, тотальное неверие во все нынешнее: в нынешнюю политику, в нынешнюю экономику, в нынешнюю власть, в нынешнюю армию, неизбежно родит новую сильную веру, и эта вера, конечно же, придет через Русскую Культуру, которую сегодня еще плохо переваривают наши традиционалисты. Эта упыристая "окаянная" культура по сути своей куда более традиционна, чем все святыни традиционалистов, зависающие в девятнадцатом столетии. Мамлеевские уродцы, убивцы и просто люди анормального бытия, как считает давний друг Мамлеева Александр Дугин, "это русский народ, беременный метафизическим бунтом... Руша, он освобождает сокровенное нутро. Преступая, он жертвенно размазывает по горизонтали самого себя..." Продолжу я сам: его упыри - это и есть русский народ в своих бескрайних, беспредельных состояниях, всяческими способами спасающийся от всех мировых порядков и чиновных доктрин. Упыри спасли Россию и от железной хватки Петра Великого, хотя хватало упырства и в самом Петре, и от комиссаров двадцатых годов, ныне они спасают ее от, может быть, самого страшного хищника, мировой закулисы. Но и всесильная закулиса со своими миллиардами бессильна перед длинными руками убивца Юлия или же перед простодушием ножа Федора Соннова. Эта новая русская экстремальная проза вызывает шок и чувство омерзения, может быть, это блевотина пьяницы перед его окончательным протрезвлением? Может, это и есть приближение к русской апокалиптичности? Да, мы, русские, сегодня вызываем куда больший страх у всего цивилизованного мира, чем тогда, когда были супердержавой, но смиряющей свой хаос ежовыми рукавицами. Этих страхов много, кроме страха перед апокалиптичностью Юрий Мамлеев отмечает "еще страх перед русской "неподвижностью" и "внезапным динамизмом", страх перед страданием. Все это по-человечески понятно, но не по-русски. По-русски любовь (в данном случае к России) побеждает страх. У Юрия Мамлеева сквозь все его сложные и страшные доктрины прорывается главнейшее: любовь к России, потаенная, неуничтожимая любовь к России. "Русское бытие есть фактически полное отрицание всего того, что является основным в западной жизни".
      В конце концов, даже западный ужастик, какой-нибудь "Кинг-Конг", в корне отличается от ужасов в книгах Мамлеева, Афанасьева или даже Сорокина, Пелевина и Ширянова. Нет там у них на Западе никакой глубинной запредельности злодейств, а с другой стороны - нет того простодушия и предельного раскаяния, любви к жертвам своим. И нет сокровенного, скрытого движения к последнему раскаянию перед смертью, как каялся Иван Грозный или же какой-нибудь заштатный убийца в камере перед расстрелом. В этом смысле запрет смертной казни - тоже абсолютно не русская мера, отменяющая тягу к раскаянию самого последнего упыря...Отменяющая тягу к страданию. В "Русской доктрине" Юрия Мамлеева много места уделено и Русской Душе. Это и микрокосм Вечной России. Это и Посредник между Богом и Запредельной Бездной. Образуя третье начало... Это и воплощение Русской Души среди так называемых богов реализация Бога в Самом Себе. Интересно, что всегда и везде общерусское Юрий Мамлеев ставит гораздо выше общечеловеческого: "Если высшечеловеческое в ...русском человеке побеждает высшерусское, то такой человек остается... в сфере единства с Богом. В другом случае, когда преобладает высшерусское начало, он, обретая единство с Богом... имеет возможность идти дальше... образуя реальность Третьего начала, или Великого Посредника, между Бездной и Богом". И как итог: "Русская Душа - в силу самой своей сути - может воплощаться только в действительно высоких существах: таких, например, как люди или боги... высшая реализация Русской Души предполагает определенный контакт или единство с Богом в качестве Великого Посредника..." Обращает внимание автор и на женственный аспект Русской Души. Без этого, очевидно, и невозможно. Помните Блока: "О, Русь моя! Жена моя..." Но главное для любого русского человека, кем бы он ни был, - жить для России, "сгореть во имя твое". Даже капля "Русской Души" в человеке, скажем, в иностранце, делает его иным, превращает в носителя Вечной России. И, несмотря на все свои предыдущие высказывания, он верит в высшее объединение русских людей. Вот это и есть наше будущее. "Любить русского человека - значит видеть в нем свое: собственные бездны, свою Русскую душу, свое родное "Я". Это может порождать необыкновенное родство... Русский "правый" может любить русского "левого" и наоборот, ибо национальное единство и любовь превыше всего, и эта любовь может превратить в ничтожество все, что нас разделяет..." При всем этом есть в Русской Душе последняя тайна, превращающая и саму любовь и все другие проявления Русской Души в мистерию... Вот так, через упырство, преодолевая его, извергая его во врагов Русских и Божиих, русский человек приходит к своей сокровенной русскости. "В глубине, в тайне, в открытых еще безднах можно видеть в других русских своих сопутников после смерти, своих родственных по тайне существ, бездноносителей,.. но именно в высшей России,.. в которых разрешается то, что недоступно уму, но что составляет твою внутреннюю суть". В этих, может быть, и сложных для иных читателей постулатах, Юрий Мамлеев определяет суть доктрины: лишь в русскости своей историческая Россия спасала, спасает и будет спасать себя дальше. И, к счастью, для врагов наших русскость эта не всегда и не для всех открыта, она сокровенна, таинственна и безбрежна, допуская во имя спасения любые погружения в Бездну, любые "провалы" и "окаянства", никогда не становясь при этом слугой дьявола. Даже во зле и злобе своей, в вольных и невольных разрушениях, Русская Душа "не может воплотиться среди демонов" - ибо это проявление сверхэгоизма, беспощадного и абсолютного, чего лишен в России даже последний злодей...
      Скажем вместе с Юрием Мамлеевым последние слова "Русской доктрины": "Слава России и ее непостижимости", - и смело рекомендуем всем нашим сверстникам "роковой черты" хотя бы заглянуть в эту книгу, а если набраться мужества, то и внимательно прочесть ее. "Россия вечная" предстанет пред ваши очи... Вы можете найти в книге совсем другое, не отрицающее мои представления о ней, но дополняющие, расширяющие, высветляющие ее. Что поделать, я писал то, что видел и в книге, и на улице. Как писал Василий Розанов: "Это наш табор. Это русские перед Светопреставлением. Дрожат. Корежатся. Ругаются. Молятся. Сквернословят..." И надеются на новый великий русский прорыв, ради которого и стоит жить в этом мире...
      Лев Гумилев
      Лев Николаевич Гумилев родился в Царском Селе (ныне г.Пушкин под Петербургом) в семье известных русских поэтов Н.С. Гумилева и А.А.Ахматовой. Бесспорно влияние самих родителей и их литературного творчества на мировоззрение Л.Н.Гумилева. Рано потеряв отца (расстрелян в 1921 году как "враг народа"), он воспитывался в Бежецке бабушкой А.И.Гумилевой. В Бежецке после прочтения множества исторических сочинений и романов родилось желание стать историком народов степи: монголов, тюрок, гуннов.
      В 1930 году Л.Н.Гумилев пытался поступить в Ленинградский педагогический институт, однако для сына поэта Н.Гумилева двери большевистского института оказались закрыты. В начале 30-х Л.Н.Гумилев сменил несколько специальностей, вот лишь некоторые из них: рабочий службы пути и тока, коллектор геологической экспедиции, санитар малярийной станции в Нижнем Таджикистане. И в 1934 году он, наконец, поступает на исторический факультет Ленинградского университета. Однако вновь помешала "биография", в 1936 году по постановлению студенческой комсомольской ячейки "антисоветский человек" Л.Н.Гумилев был признан недостойным обучения в советском университете. Вскоре он был арестован в первый раз, пока ненадолго. В 1937 году удалось восстановиться на историческом факультете и сдать экзамены за 2-й курс. Через год, в 1938-м, Л.Н.Гумилева забрали надолго. "Шпалерка", Кресты, Беломорканал, переследствие, новый срок вместо объявленного расстрела. По признанию самого Льва Николаевича, именно в Крестах, в камере смертников ему открылась идея пассионарности (английский эквивалент термина - большая энергия, побуждение, стимул), которая движет человека на поступки, противоречащие инстинкту самосохранения. В 1943 году освобождение. Из ссыльного поселения на Нижней Тунгуске ушел добровольцем в Советскую Армию. Участвовал в боевых действиях на территории Польши и Германии, дошел до Берлина.
      Сразу после войны, в 1945 году,- снова исторический факультет Ленинградского университета, успел сдать экстерном все экзамены, аспирантура института востоковедения. Но жизнь на свободе была недолгой. В 1947 году: после постановления А.А.Жданова об антисоветской направленности творчества Анны Ахматовой, последовало отчисление из аспирантуры. В октябре 1948 года Л.Н.Гумилев сумел блестяще защитить кандидатскую диссертацию, перед тем как 7 ноября 1949 года последовал новый арест: Лефортово, Караганда, Омские лагеря.
      Последний год лагерного рабства был очень тяжелым, физические силы оказались подорванными. Освобождение пришло только в 1956 году, на третий год правления "либерального" Хрущева. Однако дух ученого не был сломлен, 14 лет лагерей не были вычеркнуты из жизни. Среди политических заключенных было много высокоинтеллектуальных людей, было с кем обсудить новую научную проблему. В этом кругу Л.Н.Гумилев впервые начал обсуждать свою теорию этнической истории.
      После освобождения в 1956 году Л.Н.Гумилев работал в Эрмитаже, восстановился в Географическом обществе, где в 1961 году возглавил отделение этнографии. С 1959 по 1963 год Л.Н.Гумилев руководил археологической экспедицией на нижней Волге. Результатом его археологических исследований явилась книга "Открытие Хазарии". В 1961 году он защитил докторскую диссертацию по истории древних тюрок, и после этого до самой смерти работал в Институте географии Ленинградского университета. В 60-е и 70-е годы выходят его монографии по истории гуннов ("Хунну", "Хунны в Китае"), тюрок ("Древние тюрки"), монголов ("Поиски вымышленного царства"), составившие "Степную трилогию", которая закрыла двухтысячелетний пробел в истории евразийской степи. Многие книги Л.Н.Гумилева переводятся на европейские языки, он заслуженно признается ведущим историком-номадистом мира.
      В 1974 году он выносит на защиту в качестве второй докторской диссертации свою оригинальную теорию этнической истории, этногенеза и пассионарности. Риск, на который шел Л.Н.Гумилев, заключался в том, что его теория шла в разрез с общепринятой в СССР марксистской концепцией истории: в теории этногенеза столь любимым советскими историками бесполым классам и монстрам-формациям противопоставлялись в качестве движущей силы живые люди и этносы, наделенные импульсом пассионарности. В сталинские времена такой подход был чреват если не расстрелом, то долгим сроком лагерей. Но Л.Н.Гумилев уже прошел весь ужас лагерей, я травля своих же коллег не показалась ему причиной для умолчания.
      С 1979 по 1982 год работа Л.Н.Гумилева "Этногенез и биосфера Земли" распространялась среди почитателей его таланта в ксерокопиях. Лишь в новую" эпоху относительной гласности были опубликованы главные труды Л.Н.Гумилева: "Этногенез и биосфера Земли", "Тысячелетие вокруг Каспия" и фундаментальное исследование этнических контактов на территории средневековой Евразии "Древняя Русь и Великая Степь". Несмотря на годы и болезнь, Л.Н.Гумилев готовит к печати свои лекции по теории этногенеза и этнической истории России: "География этноса в исторический период", "От Руси до России". Последняя книга вышла в свет уже после смерти ученого. Последнее интервью было сделано Григорием Бондаренко и опубликовано в газете "День" незадолго до смерти. Скончался в Ленинграде 15 июля 1992 года.
      Лев Николаевич тяжело переживал распад страны, за независимость которой он воевал. Как известно от близких и знакомых Л.Н.Гумилева, он воспринимал победу "демократии" как измену России, которую горячо любил. Не лишним будет отметить, что великий ученый был верующим православным человеком.
      АПОКРИФ
      Это странное учение сводилось к следующему.
      1. Бог, сотворивший мир, - личность, но отнюдь не Абсолют.
      2. Создав пространство вне себя, он ограничил себя, ибо сам находится вне созданного им пространства. Следовательно, он не вездесущ.
      3. Создав время, явление самостоятельное, он ограничил себя, ибо он не может сделать бывшего небывшим. Следовательно, он не всемогущ.
      4. Создав души, наделенные свободной волей, он не может предугадать их поступки. Следовательно, он не всеведущ.
      5. Это так, потому что он добр, ибо если бы он был вездесущ, то он был бы и в зле и грехе, а этого нет.
      6. Это так, потому что он милостив, ибо если бы он был всемогущ и не исправил бы зла мира, то это было бы не сострадание, а лицемерие.
      7. Это так, потому что если бы он был всеведущ, то он знал бы и злые помыслы людей, которые тем самым не могли бы поступить иначе, дабы не нарушить волю его. Но тогда за все преступления должен отвечать он, а не люди, которые всего лишь исполнители.
      8. Бог - добр, следовательно, неповинен в зле мира сего, а источник зла - сатана. Но если сатана сотворен Богом, то вина за его дела на Боге. Так как этого не может быть (это противоречит первому принципу), то значит - сатана не тварь, а порождение небытия и сам небытие.
      9. Но сатана действует, значит, небытие может быть активным, но, конечно, не само по себе, а через влияние на свободную волю людей, через необратимость времени и через разрывы в пространстве.
      10. Те люди, животные, демоны, которые свободным волеизъявлением принимали закон сатаны, превращались в нежить и теряли высшее благо смерть и воскресение, ибо тот, кто не живет, не может ни умереть, ни воскреснуть.
      11. Смерть сама по себе не зло, ибо за нею идет новая жизнь или полный распад и забвение. Зло и ужас - вечная неудовлетворенность без надежды на конец. Это и есть царство сатаны.
      12. Сила зла во лжи. Ложью можно преодолеть ход времени (имеется в виду не космическое, а биолого-психологическое время как ощущение мыслящего существа), доказав, что прошлое было не таким, каким оно воспринималось и каким оно сохранилось в памяти. Ложью легко превратить свободную волю в несвободную, подчиненную иллюзиям. Ложь ломает пространство, создавая облики (или призраки) далеких вблизи, а близких отдаляя от общения. Ложь делает бывшее небывшим, небывшее облекает в призрачное бытие на пагубу всем живым существам,
      13. Лучший друг сатаны - огненный демон Яхве, говоривший с Моисеем на горе Синай; наивысший святой сатаны - Иуда, предавший Учителя; тот, кто следует принципу Иуды, - свободен от греха, ибо все, что он творит, надо звать благом. Эти люди по ту сторону добра и зла. Им позволено все, кроме правдивости и милосердия.
      14. Христос единый отверг зло, сказав: "Отыди от меня, сатана". Только силою пречестного креста спасена Земля от уничтожения злом (может быть, психической аннигиляции) и ныне готовится к встрече Параклета (Утешителя), который преодолевает пространство, время и злобность душ людских. Он вечно приходит и вечно с нами и все же мы чаем его повседневно. Это тайна, не открытая скудному разуму людей.
      Лев Гумилев,
      из книги "Этносфера"
      Глава, посвященная великому русскому историку Льву Николаевичу Гумилеву написана моим сыном, молодым историком Григорием Бондаренко. Еще студентом исторического факультета МГУ он ездил в Ленинград специально на встречу с Гумилевым. Пожалуй, его интервью - последнее, данное историком незадолго до смерти. Тогда же в студенческие годы Григорий написал и свою статью о Льве Николаевиче...
      Григорий Бондаренко
      Яркий пассионарий Лев Гумилев
      После смерти Л. Н. Гумилева - на него подали в суд! Посмертно!
      Его отказались хоронить в Александро-Невской лавре, там, где недавно похоронен Георгий Товстоногов.
      Русский исторический гений, сын двух русских гениальных поэтов, и после смерти неугоден Собчакам и Ельциным, Ландсбергисам и Снегурам. Он заявил в передаче "600 секунд" о своей приверженности русскому имперскому идеалу, поддержал русских омоновцев в Литве, и оскорбленные "демократы" подали на Гумилева в суд.
      Какая низость, какое бескультурье! Это судят Великую русскую культуру, бескомпромиссно вставшую вновь на защиту "наших". Его судили троцкисты, сталинисты, преследовали при Хрущеве и Брежневе. И вот - уже при Ельцине хотят судить посмертно.
      Не позволим! Русская национальная элита непобедима.
      Он последние годы своей жизни уже не боялся ничего. Он высмеивал марксизм и объяснял, что попытки сепаратистов расколоть великую русскую Державу - это продолжение ленинской национальной политики. Лев Николаевич Гумилев всегда был защитником своего Отечества. Взбесившиеся русофобы не постыдились поднять и сегодня на него руку. Его сочли недостойным для почетного захоронения.
      Время все расставит на свои места. Но кто-то должен и сегодня защищать его честь и достоинство. Издательство "Палея", решившее срочно выпустить книгу о великом ученом, предлагает начать всероссийский сбор средств на памятник сыну Отечества и просит Вячеслава Клыкова взяться за его проектирование.
      Имя выдающегося историка и географа, мыслителя Льва Николаевича Гумилева широко известно в России и за рубежом. 15 июня 1992 года - день его кончины - для многих русских стал днем тяжелой утраты. В своем фундаментальном труде "Этногенез и биосфера Земли" Л.Н.Гумилев отмечал, что главная его задача - "великое дело охраны природной среды от антисистем". Что такое антисистемы, будет показано ниже, но эти слова Л.Н.Гумилева нужно запомнить, чтобы понять его идеи. Мы подходим к основной задаче - анализу теории этнической истории Л.Н.Гумилева. Ученый не собирается вмешиваться в епархию марксизма - обществоведение, однако считает что этнология естественнонаучная дисциплина. Этнология же отличается от этнографии. У любознательных читателей возникнут вопросы: как возникают этносы? почему одни этносы сильнее других? и вообще что такое этнос?
      Суммируя все сказанное ученым об этносе, можно подытожить, что этнос это "естественно сложившийся на основе оригинального стереотипа поведения коллектив людей, существующий как энергетическая система, противопоставляющая себя всем другим таким же коллективам, исходя из ощущения комплиментарности".
      В теории этногенеза Л.Н.Гумилева имеет большое значение понятие стереотип поведения. Интересно, что стереотип поведения меняется у этноса на протяжении истории. Автор теории приводит интересный пример: что общего у кельтских ребятишек с веселым разбойником и браконьером Робин Рудом. У рыцаря времен войны Роз - с пиратом на службе английской короны Фрэнсисом Дрэйком, а у того - с тихим клерком лондонского Сити или волосатым декадентом-хиппи. Стереотипы поведения у них были разные, хотя все они принадлежат к английскому этносу. Конечно, этот пример не лишен некоторой натянутости. Можно ли считать англо-саксонского воина и рыцаря XV века (не говоря уже о хиппаре ХХ-го) представителями одного этноса? И Л.Н.Гумилев разделяет на два этноса историю русского народа: выделяя русичей и собственно великороссов.
      Стереотип поведения может различаться не только у разных поколений одного этноса, но и у различных субэтносов и консорций в составе одного этноса. Так, если взять срез русского общества на конец XIX века, мы увидим весьма пеструю картину. На одном полюсе этноса будут потомки европейски образованных Онегиных, доживающие свои дни в "вишневых садах", на другом старообрядцы Севера, потомки новгородцев, хранящие былины Древней Руси, а между ними и кубанские казаки, близкие своему быту кавказским народностям, и питерские рабочие, и бедные крестьяне Нечерноземья. Но при всех их различиях эти группы людей объединяло православие и русское самосознание.
      Примеры могут привести к мысли, что стереотип поведения невозможно брать как категорию, определяющую этнос. Однако в определении Л.Н.Гумилева звучит, что этнос складывается на основе оригинального стереотипа поведения. Оригинального, то есть изначального. На дальнейшую судьбу этноса влияет тот стереотип поведения, который сложился у него в самом начале процесса этногенеза. Также надо отметить, что у этносов с достаточно простой этнической структурой, в фазе гомеостаза, будет наличествовать лишь один стереотип поведения, определяющий этническое самосознание.
      Этнос для Л.Н.Гумилева помимо всего прочего - энергетическая система. На такое понимание автором теории этноса явно повлияли взгляды известного русского естественника В.И.Вернадского. По Вернадскому, биохимическая энергия живого вещества - это свободная энергия, поглощаемая живыми существами из окружающей среды. Так и этнос, по Гумилеву, постоянно получает энергию извне, но и тратит свой энергетический заряд. Пассионарный толчок, о котором речь пойдет ниже,- это всплеск внешней энергии, приводящий к возникновению этносов.
      Наконец последний элемент в определении этноса Л.Н.Гумилева, требующий объяснения, - это комплиментарность. "Комплиментарность, положительная (отрицательная) - ощущение подсознательной взаимной симпатии (антипатии) особей, определяющее деление на "своих" и чужих". Это ощущение, как представляется, вызвано с одной стороны стереотипом поведения, а с другой культурной или идеологической общностью. То есть когда люди делятся на "эллинов" и "варваров", "христиан" и "язычников", иудеев и необрезанных и т. д., это значит, что, во-первых, все остальные ведут себя не так, как "мы", во-вторых, у тех, других,- другие культурные ценности, да и молятся они другим богам. Это достаточно примитивное объяснение, в жизни все чаще бывает гораздо сложнее. Но именно этот принцип, благодаря которому существуют этносы, позволил Л.Н.Гумилеву в одном из своих последних интервью заявить, что он был бы на стороне русских омоновцев, а не литовцев зимой 1991 года в Литве. "Литовцы мне чужие", - сказал великий историк. Этот принцип был хорош в древности и в средние века. Тогда без него народы просто не смогли бы существовать. Вместе с тем ясно, что без принципа комплиментарности этнос не сможет существовать и в наше время.
      Итак в целом, с определением этноса по Гумилеву мы разобрались. Наверное самое главное в этом определении мысль о том, что этнос - так же, как живой организм - не может существовать без энергии. Если животное черпает энергию из пищи, растение от солнца и из почвы, то откуда же берет ее этнос? Прежде чем рассматривать теорию пассионарности и этногенеза Л.Н.Гумилева, стоит уделить внимание такому понятию, используемому им, как суперэтнос. "Суперэтнос - этническая система, состоящая из нескольких этносов, возникающих одновременно в одном ландшафтном регионе, проявляющаяся в истории как мозаичная целостность". Понятие "суперэтнос" очень важно для дальнейшего продвижения к идее пассионарных толчков, так как в суперэтносе этносы возникают "одновременно". Суперэтносы, по Гумилеву, также возникают в результате пассионарного толчка, а не в результате произвольного объединения. Объединиться в суперэтнос нельзя так же, как нельзя объединиться в этнос. Однако в орбиту суперэтноса часто насильственно или добровольно включаются новые этносы. Так, языческая Скандинавия, а впоследствии и Прибалтика были включены в орбиту Европейского суперэтноса, "христианского мира". Получаются странные вещи: в XIII веке (по Гумилеву) в Литве, в Белоруссии и в Московской Руси был пассионарный толчок. В ходе него образовались этносы: литовский, восточноевропейский, еврейский, великорусский (и, по логике вещей, белорусский). Казалось бы, эти этносы, живущие рядом должны объединиться в один суперэтнос, но этого не произошло. Нынешние литовцы - восточная окраина западноевропейского "христианского мира", восточноевропейские евреи - самая пассионарная часть еврейского блуждающего суперэтноса сейчас уезжают в Израиль. Только великоруссы и белоруссы обитали в одном суперэтносе, но то, что нынешняя Белоруссия стала независимой от России, возможно, указывает на защитную реакцию окраинных пассионариев Российского суперэтноса. Спорно звучит утверждение о том, что суперэтнос состоит из "возникших одновременно в одном ландшафтном регионе" этносов. Возьмем, к примеру, "мир ислама". По Гумилеву, это классический суперэтнос, образовавшийся в VI веке из-за пассионарного толчка, приведшего сначала к появлению в Аравии талантливых арабских поэтов, а затем Мухаммеда, этих поэтов перебившего. Однако к этой целостности принадлежали, помимо турок-сельджуков, турки-османы, возникшие позднее первых - в XIII веке (тот же пассионарный толчок, что и в Восточной Европе), а также славяне-мусульмане, которые сейчас воюют с сербами. Все эти этносы возникли отнюдь не в VI веке и, понятно, что в разных ландшафтных регионах.
      Однако в целом реальность суперэтноса как явления никто отрицать не будет. Подобные понятия существовали у многих историков, лишь фигурировали под другими названиями.
      Этногенез в современной российской этнографии рассматривается как процесс образования этносов. У Гумилева иначе. Этногенез для него - это вся история этноса, от рождения до смерти, жизнь этноса. Еще не отыскав искомый "фактор икс", ученый показывает периодизацию этногенеза по фазам, обобщая многочисленные примеры исторического развития этносов. Первая фаза характеризуется преображением ландшафта новым этносом, она, как правило, не фиксируется в исторических источниках (кроме легенд). Далее эпоха, описанная в источниках, включает в себя, по Гумилеву, следующие фазы этногенеза: 1) подъем, 2) акматическую фазу, " когда этнос предельно активен, а давление на ландшафт уменьшено", 3) надлом, "когда антропогенное давление максимально и деструктивно", 4) инерцию, когда "идет накопление технических средств и идеологических ценностей", 5) обскурацию, когда "нет забот ни о культуре, ни о ландшафте", 6) гомеостаз, "когда идет взаимодействие остатков полуистребленного этноса с обедненным ландшафтом". На следующих страницах книги вводится новая фаза - реликт, предшествующая гомеостазу. Члены этноса в данной фазе - "подобие троллей, обитавших в кустах и ущельях", они руководствуются принпипом: "Старайся не мешать другим, не докучай им, а сам не грусти и не жалей ни о чем".
      Если необходим пример, чтобы наглядно показать фазы этногенеза по Гумилеву, то самый подходящий вариант - это Рим. Впрочем, и здесь возникают сложности, так как на первом этапе, может быть до эдикта Каракаллы 212 года, римляне были этносом, а дальше - это уже суперэтнос. Фаза подъема римского этноса - VIII-VI вв. до н.э., царский период -реформы Сервия Туллия, консолидация римского народа, установление государственных институтов. Акматическая фаза - V-III вв. до н.э., ранняя республика, завоевание Римом Италии, разгром Карфагена, превращение Рима в сильнейшее государство Средиземноморья. Фаза надлома - II-первая половина I вв. до н. э. - гражданские войны, падение значения республиканских институтов власти, большая роль полководцев и их ветеранов. Инерционная фаза - вторая половина I в. до н. э. - II в. - эпоха принципата, "золотой век" в культуре, максимальное расширение территории государства при Траяне. Инерционную фазу часто принимают за расцвет, "золотой век", могущество, но по теории Гумилева - это период растраты накопленного пассионарными предками, когда этнос находится в преддверии конца. Например, современная Америка, стремящаяся установить в мире "новый порядок", а точнее свою гегемонию, явно находится в инерционной фазе, и предстоит ей отнюдь не взлет, но упадок. Вернемся, однако, к Риму. Последняя фаза этногенеза римского суперэтноса, обскурация, имела место в III-IV вв. Это эпоха солдатских императоров III века, упадка классического рабовладения и, наконец, установления домината Диоклетианом в начале IV в. В начале V в., по Гумилеву, римский суперэтнос переживает короткий период депопуляции, то есть разрушения этнической системы.
      Говоря о происхождении этносов в контексте теории этногенеза Л.Н.Гумилева, нужно отметить важную роль ландшафтов. Ландшафт, в котором сложился этнос, именуется у Гумилева месторазвитием, подобно аналогичному понятию в геологии - месторождение. Для сложения этноса необходим разнородный ландшафт - сочетание двух и более ландшафтов". Только такая территория может стать подлинным месторазвитием. Этот вывод ученый делает на основе того факта, что на монотонных просторах тайги и степи Евразии за все время не возникло ни одного народа или культуры. Таким образом, становится известным одно условие возникновения этноса.
      Но сам по себе ландшафт не создает этноса. Для возникновения его необходимо наличие либо двух этносов, либо группы переселенцев одного этноса. Итак, понятно, что необходимо для образования нового этноса: два соседних этноса, живущих на территории с двумя или несколькими ландшафтами. Однако Л.Н.Гумилев продолжил после этих выводов в своем трактате поиски "фактора икс", необходимого для возникновения этноса. Многие годы на разнородных ландшафтах живут два или даже больше этносов и не образуют нового, значит необходим дополнительный фактор. Так, если рядом насыпать соль и лимонную кислоту, реакция не пойдет - их надо полить водой.
      Чтобы понять, как был найден Л.Н.Гумилевым искомый "фактор икс", немного отвлечемся от логической цепочки выводов, подведшей нас к необходимости этого фактора, и обратимся в далекие 30-е годы, в лагерь Кресты, где осужденный Гумилев ждал расстрела и думал о всемирной истории. Приведем слова Л.Н.Гумилева из последнего прижизненного интервью в газете "День": "Кресты казались мне после лагеря Беломорканала... обетованной землей. Там можно было залезть под лавку и лежать. И у меня возникла мысль о мотивации человеческих поступков в истории.
      Почему Александр Македонский шел в Индию и в Среднюю Азию, хотя явно там удержаться не мог, и ограбить он эти земли не мог, не мог доставить награбленное обратно к себе в Македонию - почта тогда работала очень плохо. И вдруг мне пришло в голову, что его что-то толкало, что-то такое, что было внутри его. Я назвал это "пассионарность".
      Я выскочил из-под лавки, пробежал по камере. Вижу: на меня смотрят, как на сумасшедшего, и залез обратно. Так мне открылось, что у человека есть особый импульс, называемый пассионарностью... Это не просто стремление к достатку и прямой выгоде, а стремление к иллюзорным ценностям: власти, славе, алчности, стремление к накоплению богатств, стремление к знанию, стремление к искусствам".
      Идея пассионарности родилась у человека, приговоренного к расстрелу, это ли не самое яркое проявление пассионарности? Жертвенность, порождаемая пассионарностью, направлена против инстинкта личного и видового самосохранения, так Л.Н.Гумилев, осужденный на смертную казнь, думал не о своей смерти, а о том, что движет историей. Пассионарность - это и энергия, и характер поведения человека, обладающего этой энергией. Мы уже говорили о биохимической энергии живого вещества, открытой В.И.Вернадским. Так вот, пассионарность как энергия - это "избыток биохимической энергии живого вещества, обратный вектору инстинкта и определяющий способность к сверхнапряжениям". Пассионарность же как характеристика поведения - эффект этого избытка, порождающий жертвенность ради целей, перечисленных Л.Н.Гумилевым выше.
      Нанеся на карту этносы, образовавшиеся в Старом Свете на протяжении трех тысячелетий (с XVIII века до н. э. до XIII века), Л.Н.Гумилев смог обнаружить оси зон пассионарных толчков. Так на карте обнаружились группы этносов, одновременно возникших и расположенных примерно на одной прямой. Автор теории сравнивал эти оси с бичами, хлещущими землю. Однако правильнее было бы сравнить их с прямыми потоками воды, пролитыми над беспорядочно расположенными кучками соды, смешанной с лимонной кислотой.
      Действительно, для образования нового этноса необходимо, во-первых, наличие двух или более ландшафтов, во-вторых, двух или более изначальных этносов. Когда же энергия из внешней среды по неизвестным нам причинам хлещет землю, в благоприятных дли образования этносов районах появляется большое число пассионариев - особей, "пассионарный импульс поведения которых превышает величину импульса инстинкта самосохранения - личного и видового".
      Примером возрастания и ослабления пассионарности в этносе может служить этническая история России. Первоначально, в трактате "Этногенез и биосфера Земли", Л.Н.Гумилев возводил древних русичей к германскому племени готов, считая их фазой социокультурной целостности, затем деструкции и реликта этногенеза древних готов позднее; в труде "Древняя Русь и Великая степь" - он пересмотрел свой позицию. Здесь Русь возводится к древним славянам и кельтам. Причем древнерусский этнос просуществовал до XIII века, когда, в инерционную фазу своего этногенеза, столкнулся с монголами Батыя.
      Образовавшийся условно в XIV веке великорусский этнос имел своим месторазвитием Волго-Окское междуречье: ландшафт лесной - ландшафт луговой. Исходными компонентами он имел потомков древних русичей, угро-финские племена и, отчасти, пришельцев-монголов. Т.е. исходные "сода и лимонная кислота" были в наличии. Конец XIV - начало XVI веков, по Гумилеву, фаза подъема в этногенезе великорусского этноса. О подъеме пассионарного напряжения великорусского этноса говорят такие факты, как успешное противостояние Литве, объединение России вокруг Москвы и конец золотоордынского ига. "Фаза подъема этногенеза всегда связана с экспансией, подобно тому, как расширяется нагретый газ". На самом деле фаза подъема не всегда характеризуется экспансией. Это мы видели на примере древнеримского этноса, у которого фаза подъема соответствует царскому периоду, когда весь римский популюс сосредоточился в черте города-государства Рима. Однако фаза подъема этногенеза великорусского этноса действительно соответствовала его экспансии, но она распространялась на собственно русские земли (в XVI-XVIII вв.). Ярким примером пассионария того времени может служить русский землепроходец и завоеватель Сибири Ермак с его соратниками, которые непонятно зачем двигались на восток. Покорение Сибири, выход к морям Балтийскому и Черному, превращение России в одну из ведущих мировых держав - вот вехи становления великорусского суперэтноса. Уровень пассионарного напряжения в России в XIX веке снизился до фазы надлома. Как известно, фаза надлома может сопровождаться временными вспышками пассионарности этноса. Россия, которая до сих пор не вышла из фазы надлома, в середине XX века испытала временный подъем пассионарного напряжения, позволивший ей выиграть войну с Германией, однако не надо забывать, что наша страна в фазе надлома пережила контакт на суперэтническом уровне, приведший к образованию Советского Союза.
      Здесь мы сталкиваемся с проблемой этногенеза и культуры, которая будет освещена ниже. В начале XX века великорусский суперэтнос находился в этническом контакте с другими суперэтносами: во-первых, с еврейским суперэтносом, во-вторых, с западноевропейским суперэтносом. Контакт этот наложился на фазу надлома великорусского суперэтноса. Наш суперэтнос был тогда ослаблен и подвергался постоянной социальной перестройке. В ходе этих двух процессов: надлома и суперэтнического контакта, - образовалась химера, "сосуществование двух и более чуждых суперэтнических этносов в одной экологической нише". Эта химера была подобна Хазарскому каганату древности. Тот же орден, управляющий страной, государство в госудрстве. Вместе с тем странно, что еврейский суперэтнос, произошедший от того же пассионарного толчка, что и великорусский, сыграл большую роль в русской революции и образовании химеры. Что касается западноевропейского суперэтноса, в контакт с идеологией которого еще тогда вошел наш суперэтнос, то он находился на закате инерционной фазы этногенеза. В целом удивительно, что Россия подверглась химеризации при контакте со слабопассионарными суперэтносами так же удивительно, как и то, что Османская империя, находившаяся в одинаковой с Россией фазе этногенеза, была постоянно побеждаема войсками менее пассионарных европейцев.
      В современной ситуации в России велика опасность появления новой химеры в результате контакта с западноевропейским суперэтносом. Хотя при нынешней фазе надлома существует возможность распада великороссов как суперэтноса в ходе внутриполитических перипетий - депопуляции. Конечно, в такой ситуации этнос сгинет, но люди останутся. Они перейдут в другие этнические системы или образуют новые. При благоприятной же обстановке великорусский суперэтнос неизбежно перейдет в инерционную фазу. Тогда пассионариев будет мало, но наступит "золотой век" - век литературы, искусства и науки. Для России главное - устоять перед соблазном стать европейской цивилизованной страной, т.к., это невозможно, потому что Россия является таким же суперэтносом, как Европа. Если наша страна поддастся на этот контакт, она превратится в очередную химеру в ходе суперэтнического контакта. О причинах возникновения химер и ходе таких контактов будет рассказано ниже.
      Л.Н.Гумилев пишет: "Для появления устойчивой антисистемы необходимы два параметра: упадок, например, момент перехода из фазы в фазу местного этногенеза, и внедрение чужого этноса. Пусть даже обе системы будут перед началом процесса положительными, творческими, как в плане экологии, так и в аспекте культуры. Совмещаясь, они порождают антисистему, явление побочное, возникающее помимо воли участников". Этническая антисистема, которую упоминает автор теории этногенеза, - это системная целостность людей с негативным мироощущением. В свою очередь, негативное мироощущение, по Гумилеву, - это отношение к материальному миру, выражающееся в стремлении к упрощению этнических систем. Но более понятной характеристикой антисистемы является такой перечень отрицаний: отказ от горя и радости, от долга перед родными и близкими, от любви к истине и от отрицания лжи. Эти отказы, по мыслям создателей негативных философий, ведут к спасению индивида от тягот мира.
      Надо сказать, что химеры бывают безвредными. Пример безвредной антисистемы - раннее Болгарское царство, в котором совмещались кочевой степной суперэтнос и славянский. Примеры антисистемных химер уже приводились - Хазарский каганат. Возможно, на территории России возникнет безвредная антисистема, фактически во время Петра I прецедент уже был. После петровских реформ страна быстро оправилась и скоро вернулась к национальным ценностям. Полководцы Суворов и Кутузов сражались не за идеалы "цивилизованного мира" и Европы, но за Россию и русский народ.
      Л.Н.Гумилевым была предложена идея, что этнос - это поле биофизических колебаний с определенным ритмом. "Что же происходит, когда один суперэтнос со своим ритмом колебаний входит в контакт с другим? Когда два разных ритма накладываются друг на друга, возникает своего рода какофония, воспринимаемая людьми как нечто противоестественное. Тогда люди начинают не любить вмещающую их географическую среду, искать выхода при помощи строгой логики и оправдывать свою ненависть к миру, устроенному так неудобно".
      В конце XIX-начале XX вв. затравкой будущей химере послужила интеллигенция обеих столиц. Некоторые считают, что интеллигенты были в то время представителями западноевропейского происхождения, что они осуществляли контакт на суперэтническом уровне. Все это так, но, может быть, дело еще и в ландшафте?
      Интеллигенты начала XX века - впрочем, так же, как питерские рабочие, жили в городах. Сейчас приходится слышать, что единого этноса на Земле не может быть, так как всегда будут существовать различные стереотипы поведения, обусловленные особенностями ландшафта, в котором обитает этнос. Но город, как ландшафт, все больше распространяется по Земле. Условия жизни в благоустроенном городе западного мира одни и те же что в Нью-Йорке, что в Париже. Да и наши родные Москва и Питер за исключением ненавязчивого сервиса мало чем отличаются от западных городов.
      Мне кажется, нам не уйти далеко.
      Похоже, что мы взаперти.
      У каждого есть свой город и дом,
      И мы пойманы в этой сети.
      Так пел в 1980 году Борис Гребенщиков, и он знал, о чем пел. Человек в современном мире столь же обременен бытом, что его предок из доиндустриального общества, но быт стал другим, Каждый после работы возвращается в свою квартиру на энном этаже от земли, умывается водой из водопровода, греет ужин на плите, включает электричество. Его окружают предметы техносферы, лишенные саморазвития, выключенные из биоценоза. На человека, будто керамические частицы, налипают эти предметы, и в итоге он сам превращается в существо, выключенное из биоценоза, лишенное будущего.
      Поэтому люди сейчас и "начинают не любить вмещающую их... среду... и оправдывать свою ненависть к миру, устроенному так неудобно". Поэтому и возникают нынешние антисистемы. Житель урбанистического ландшафта оторван от корней, он живет в техносфере, созданной своими руками, а не в биосфере.
      Совершив этот краткий обзор теории Л.Н.Гумилева, мы подошли к пониманию его слов о "борьбе с антисистемами". Ученому пришлось трудно в этой борьбе. Не менее трудно ему было воспринимать последние события в России. В феврале 1992 года я услышал от Л.Н.Гумилева странные слова: "Если русские дети будут разбираться в компьютерах так же, как американские, они перестанут быть русскими". Никто не воспринял этих слов серьезно, но, возможно, ученый и имел в виду тот отрыв от корней, при котором индивидуум теряет свою этническую принадлежность и приобретает универсальный урбанистический стереотип поведения. Будущее покажет, так ли это, а сейчас задача каждого честного человека - борьба с антисистемами.
      В ГОСТЯХ У ЛЬВА ГУМИЛЕВА
      Беседу ведет Григорий Бондаренко
      Лев Николаевич Гумилев - доктор исторических наук, доктор географических наук.
      Константин Павлович Иванов - кандидат географических наук, заведующий лабораторией этногеографии Петербургского государственного университета.
      Вячеслав Юрьевич Ермолаев - кандидат географических наук, референт Академии естественных наук России.
      Григорий Владимирович Бондаренко - студент исторического факультета МГУ.
      Григорий Бондаренко. Лев Николаевич, во многих своих работах вы уделяете большое внимание древней тибетской религии бон-по, пришедшей в Тибет в древности из Ирана и противопоставившей впоследствии буддистскому отказу от желаний свою жизнеутверждающую идеологию. В чем же заключалась эта идеология?
      Лев Гумилев. Боном рассматривались равноценно жизнь и смерть, отрицались только предательство и ложь, которые наказывает верховное божество бона Митра. Он благословляет и охоту, и войну, если только это не связано с ложью, и поэтому бон противостоял буддизму, который не признавал убийства живых существ, который не принимал мира как такового, хотел отречением от мира, полным молчанием избавиться от тягот земной жизни. Бон считал, что тяготы земной жизни - это не зло, а благо.
      Г. Б. Если в Тибете жизнеутверждающий бон противостоял буддизму, то на Ближнем Востоке жизнеутверждающее христианство противостояло гностицизму и его разновидностям.
      Л. Г. Гностики представляли себе высшим, что есть в мире, плерому это полнота всего сущего. Плерома выделяет из себя эоны, которые падают в меон, то есть в не сущее, которым является материя. Материя обволакивает эоны, и эоны страдают и стремятся вернуться обратно к плероме. Поэтому Христос, по гностицизму, - один из великих эонов, который тоже стремится вернуться обратно в плерому. Поэтому гностицизм - по существу, атеистическая система, это мистический атеизм.
      Г. Б. В чем же тогда сходство бон-по и христианства как двух жизнеутверждающие религий?
      Л. Г. Бон-по и христианство - самостоятельные идеологии. Тут мы имеем не положительный и отрицательный, черно-белый ритм, а имеем огромный спектр разного рода мировоззрений. Вы обратите внимание, что бон - это религия Митры, который принадлежал к первому поколению богов и боролся за правду.
      Г. Б. Лев Николаевич, жизнеутверждающая религия христианства вышла из Палестины, земли еврейского народа, со времен пророка Амоса до наших дней верящего в приход мессии. Что же ведет евреев с древних времен мимо умирающих и рождающихся этносов, и существует ли вообще еврейский этнос?
      Л. Г. Еврейского этноса как такового, как единого нет. Одно время был, но очень давно. Есть еврейский суперэтнос, то есть сочетание разных этносов, объединенных элементами сходства. Мы знаем еврейский этнос во времена Авраама, Исаака и Иакова. Они были шумеры, они вышли из Ура халдейского. Эти предки, чисто легендарные предки (хотя исторические прототипы у них были), были концом определенного этнического витка и исчезли вместе с гиксосами, слились с ними, когда вошли, в Египет. Моисей в XV веке до н.э. создал новый этнос, который просуществовал до вавилонского пленения - до того, как ассирийцы уничтожили Израиль, а вавилоняне-халдеи уничтожили Иудею. После этого еврейский этнос (этнос именно еще) существовал как реликт среди других этносов, не развиваясь, а только взаимодействуя с другими этносами.
      Тот толчок, который произвел христианство и великое переселение народов, задел и Иудею. Тогда начались иудейские войны, очень длительные, очень упорные - с римлянами и с христианами. Они кончились для евреев неудачей, и евреи распространились частью на римско-германскую границу, где их никто не обижал, потому что еврейского государства там не было, частью в Персию, частью в Аравию. Образовался еврейский суперэтнос. Он просуществовал примерно с I века н. э. до падения Гренады, и остаток его это сефарды (испанские и восточные евреи). И, наконец, последний этнос еврейский возник из пассионарного толчка, который был в XIII веке и прошел через Белоруссию. Он создал хасидов - совершенно особый еврейский уклад этнического мироощущения.
      Константин Иванов. И горские есть евреи, и бухарские евреи, и евреи Пакистана, и евреи Цейлона и Индии, и йеменские евреи.
      Вячеслав Ермолаев. Фалаши в Эфиопии, которых сейчас перевезли в Израиль.
      К. И. Это все условно даже, то есть на самом деле это этническая галактика, целая совокупность небольших, может быть, этносов и в делении не только на ашкенази и сефардов. Сейчас в Израиле целая проблема - это так называемые "русские" евреи, то есть на самом деле советские евреи.
      В. Е. Ну, и польские евреи.
      К. И. Выходцы из Восточной Европы, те самые сторонники движения хабада, которое, конечно, не в XIII веке, а позже сложилось. Пассионарность может импортироваться и дрейфом, то есть передачей. В этом смысле в Восточной Европе эта новая популяция еврейская получила импортным путем пассионарность от пассионарных соседних народов: литовцев, потом позже поляков.
      Л. Г. Одновременно с ними.
      К. И. Нет, чуть позже. Это запоздание все-таки, которое как раз говорит о том, что пассионарность была импортная. И когда смотришь на лидеров хасидского движения, на их антропологический тип, - это явно белорусский антропологический тип. Так что они очень похожи, поэтому это самостоятельное явление, и оно в Израиле сейчас приобретает свою окраску. Можно сказать, что все мировое еврейство перестраивается под хабад, то есть хабад доминирует во всем еврейском мире. Голда Меир, Моше Даян - это же все выходцы из Советского Союза.
      В. Е. Вы обратите внимание, что в самом Израиле решаются проблемы политические, типичные для центра суперэтноса, потому что такие публицисты, как Израэль Шамир, Михаил Агурский, очень справедливо пишут о том, что для Израиля важна проблема восточноевропейских евреев. В мировое еврейство, в средние века близко подходившее к гомеостазу, вошла пассионарная популяция восточноевропейских евреев: польских и русских, как они называют, но прежде всего литовских. Как правильно Константин Павлович сказал, сейчас они доминируют. Сейчас все поведение еврейского суперэтноса задается популяцией восточноевропейских евреев. Достаточно сказать, что около трех пятых депутатов израильского кнессета - это польские, венгерские и русские, то есть советские евреи.
      К. И. Не в первом поколении, конечно.
      В. Е. Политические проблемы, которые в Израиле решаются, - это проблемы суперэтнические. Проблемы того, что в Израиль приезжает масса евреев со всего мира, которые принадлежат к разным этносам, а лидирует как раз этнос восточноевропейских евреев. Гармоничные европейские евреи эпохи Второй мировой войны до того назывались ост юден, то есть восточные евреи. Для них как раз в Израиле (и Роберт Давид об этом писал) очень большая проблема - совместить в рамках одного очень небольшого территориально и политически еврейского государства выходцев из стран с очень разными традициями. Но, тем не менее, все они остаются евреями, хотя они выходцы из этносов с разными пассионарностями.
      Скажем, западноевропейский еврей обладает меньшим пассионарным потенциалом. Это видно по тому, что лидерство в создании государства Израиль западноевропейские евреи уступили практически безропотно, то есть никаких попыток не делалось противостоять выходцам из Восточной Европы. Кроме того, приезжают евреи еще из множества других стран - они тоже приносят традиции на уровне бытовых стереотипов, часто довольно чуждые тому ортодоксальному восточноевропейскому иудаизму, который положен в основу того, что мы называем еврейским поведением, еврейской, израильской политикой. Поэтому для них именно проблема стоит на уровне суперэтноса, что лишний раз подчеркивает: определение Льва Николаевича "Еврейский народ суперэтнос", - действительно правильно. Но различия внутри суперэтноса того же порядка, что и различия между немцами и французами, то есть они могут воевать, они могут разбиваться на отдельные партии: одни - "левые", другие - "правые", кто-то любит израильское правительство, кто-то нет, но все они остаются евреями.
      К. М. Можно сказать, что названия обманчивы и слова обманчивы: одно и то же слово "евреи" характеризует фактически несколько различных народов и даже суперэтносов, то есть этнических галактик. Сейчас "евреи" - это такое же понятие, может быть, как Запад или Китай, как Запад или как русские в глазах Запада, например. Под словом "русские" на Западе воспринимается все наше множество евразийских народов. Так же и евреи, хотя слово старое "хабиру", то есть те самые племена, которые существовали во времена гиксосов. Слова обманчивы: было взято старое слово, но вино было влито новое. Несколько пассионарных толчков дали соответственно несколько волн еврейской этнической истории: древняя волна, авраамовская и моисеевская, которая закончилась к I веку.
      Л. Г. К I веку закончилась не авраамовская, а моисеевская волна. Авраамовская и моисеевская волны относятся к разным пассионарным толчкам. История подхватывает евреев исключительно потому, что она не знала об их предках. В XVIII веке до н.э. (выход Авраама) были еще старые евреи, а в XVII веке до н.э. - это уже гиксосы. Старые евреи вошли в конгломерат гиксосов.
      К. И. Вторая волна еврейской этнической истории - с I до XV века, до падения Гренады, и третья волна - восточноевропейская...
      В. Е. ...символом которой стал Шагал.
      Г. Б. Следовательно, нынешние русские и вообще восточноевропейские евреи обладают высоким уровнем пассионарности?
      В. Е. Это видно по всему. Фактически они создали государство Израиль. Это же их рук дело. Европейские евреи, которые уже интегрировались в эту культуру, (Гейне говорил, что он кровью заплатил за входной билет в европейскую цивилизацию), достаточно пассивно смотрели на идею Израиля. Все лидеры национальной еврейской идеологии вышли из России.
      К. И. Активность евреев в так называемой русской революции тоже связана с этой пассионарностью. Еврейские активисты были в основном выходцами из белорусских местечек и украинских, Троцкий Лейба...
      В. Е. Помните, у Алексея Толстого в его прекрасном романе "Эмигранты" отец-еврей в черте оседлости говорит своему беспутному сыну: "Слушай, Шмира, хочешь - иди в эсдеки, а хочешь - в эсэры, но я не потерплю, чтобы люди говорили, что у меня сын непорядочный человек". В этом смысле, конечно, та роль, которую евреи сыграли в русской революции, колоссальная социальная инверсия, которая наступила после так называемой Великой Октябрьской социалистической революции, вполне закономерна. Она отражала растущую пассионарность.
      Г. Б. Так в чем же заключались причины русской революции - в великорусском этносе или в окружающих его этносах?
      В. Е. Нет, здесь, скорее, произошло наложение двух процессов. Ведь если мы говорим, и правильно говорим, что евреи - это суперэтнос, значит, есть еврейский суперэтнос и есть великоросский суперэтнос. Они находились в этническом контакте. Для любого этнического контакта характерна такая вещь, как разность потенциалов, то есть пассионарность их различается на какую-то величину. Кроме того, есть и несовместимость стереотипов всегда. Скажем, если сейчас англичанин заходит, вы видите, что это не такой человек, как вы, хоть даже он говорил бы по-русски прекрасно. То же самое и здесь. Но каждый суперэтнос имеет фазу. Великорусский суперэтнос в XIX веке и в начале XX века уже находился в фазе надлома, очевидной совершенно. Ничего ни прибавить, ни убавить. Поэтому, когда на фазу надлома, то есть спада пассионарности великоросского суперэтноса, заключавшегося в постоянной социальной перестройке, накладывается еще контакт с другим суперэтносом, который обладает другой пассионарностью и другими стереотипами, тут ошибка и происходит. Как раз на ослабленный суперэтнос (а великоросский суперэтнос был ослаблен) оказывает сильное воздействие внешнее по отношению к нему влияние другого суперэтноса. Конечно, мы не можем отрицать того, что социальная инверсия еврея была колоссальной, то есть мера их участия в революции была колоссальной. Достаточно назвать того же самого Троцкого или Свердлова, массу других фигур, которые действительно определяли политику. Но ведь мы не можем не видеть и другого: того, что Красная Армия была гораздо более многочисленна, чем белая, то есть сам суперэтнос в фазе надлома разделился. Именно это разделение было очень трагично, потому что часть из них приняла одну сторону, часть - другую, и в итоге мы имеем то, что мы имеем.
      Г. Б. Но не произошло в ходе того этнического контакта образования химеры, подобной Хазарскому каганату, химеры Советский Союз?
      К. И. А как же! Да не Советский Союз - образовалась химера, которую называем все мы коммунизмом, антисистемная идеология - коммунизм и тот самый бюрократический аппарат коммунистического государства, тот самый орден - государство в государстве. Затравкой этой химере послужила так называемая русская интеллигенция. Ее только условно можно назвать русской, потому что в этническом отношении она была смешанная. Это были жители крупных столиц. Посмотрите, как формировалась интеллигенция с самого начала: с некрасовских времен. Некрасов - сам полуполяк, его правая рука Панаев - полуармянин, то есть это была уже этническая смесь, и в этой этнической смеси, у которой одна твердая установка - атеизм принципиальный и антимонархизм, то есть демократизм, либерализм, создался своеобразный орден, из которого потом, путем инкорпорации еврейской интеллигенции, сложилась коммунистическая химера, этот самый большевизм, со своей антисистемной, человеконенавистнической, жизнеотрицающей идеологией. Здесь все по теории четко: в надломе контакт на суперэтническом уровне, образование химеры и антисистемы, но и ее разрушение. Все-таки сейчас, как ни странно, хоть и болезненно, но происходит разрушение этой антисистемы.
      Г. Б. Может ли в таком случае в ходе разрушения этой химеры возникнуть новая химера?
      К. И. Может. Что нам и пытаются усиленно навязать путем контакта с западноевропейской цивилизацией.
      В. Е. Дело в том, что риск химеризации сохраняется и тогда, когда пассионарность падает. Когда пассионарность растет, растет и сопротивляемость, растет резистентность любой системы. Поэтому риск химеризации и сейчас, конечно, сохраняется. Для нас этот риск сохраняется тем, что мы сохраняем очарование, мы сохраняем утопию, мы сохраняем иллюзию так называемого европейского единения, Хотя через суперэтническую границу мы никогда не сможем переступить.
      У нас сейчас очень сильно обсуждается и в "левой", и в "правой", патриотической печати вопрос о том, что евреи сыграли большую роль в революции. Но дело не в этом. Кроме евреев, была масса людей западноевропейского происхождения (интеллигентов) и наших западников, которые на этом стояли. Ведь они никуда не делись! Сколько угодно сейчас и в академических институтах, и в правительстве, и где угодно людей, которые по-прежнему совершенно искренне верят в слова Горбачева, что наш идеал это войти в семью цивилизованных народов.
      Я говорил с одним чиновником, который первый раз после перестройки поехал в Америку. Он приехал из Америки и просто в шоке находится. Он посмотрел на все и говорит; "Слушайте, ну как они живут! Это так здорово! Надо и нам работать для того, чтобы построить такую жизнь!" И все мои попытки ему объяснить, что американская жизнь: уважение к праву, достаточно большое безразличие к ближнему, которое одновременно гарантирует социальный комфорт, - это все результат очень долгого исторического развития, это не дается так просто. За этим история тысячелетняя, которая тоже была очень кровавой. Закономерная фаза этногенеза, к которой они пришли.
      Л. Г. Америка даже не дышит собственным кислородом. Она дышит тем кислородом, который ветер приносит с океанов Атлантического и Тихого. Поэтому в штилевую погоду у них начинается настоящее бедствие.
      В. Е. В работах "Римского клуба" фигурирует понятие так называемый "золотой миллиард". Никто из людей, которые хорошо знают технологию, не говорит, что все люди на Земле смогут жить по-американски. "Римский клуб" показывает, что если мы все будем жить по американским стандартам, это будет адекватно технологической катастрофе, потому что ресурсов не хватит. Есть понятие "золотой миллиард", то есть миллиард людей может жить по американским стандартам. Больше планета не выдержит. Оправдаются великие слова Розанова, которые он сказал в 1918 году в "Апокалипсисе нашего времени", что Земля нас сбросит, планета сбросит. Вот мы к чему идем.
      Г. Б. Сейчас мы наблюдаем возросшие после распада СССР претензии Америки на всемирную гегемонию. В прошлом были попытки создания всемирных империй: Монгольская держава, Британская колониальная империя. Так возможна ли вообще гегемония одного какого-либо этноса или суперэтноса на планете Земля?
      В. Е. Нет. То, что мы сейчас наблюдаем в Америке, это вполне закономерный результат этногенеза не только Америки, но и всего западноевропейского суперэтноса. Америка - это концентрированный социальный итог длительного этнического развития. Туда пришли англичане, туда пришли ирландцы, поляки, потом в Канаду и США масса украинцев приехала, уже из нашего суперэтноса, немцы и т.д. Это итог развития. Говорить о том, что высокая американская технология содержит в себе потенцию долговременной жизни, нельзя. Это то, что пророк Даниил назвал царством на глиняных ногах, колоссом на глиняных ногах. Такие этносоциальные структуры характерны не для начала, а для конца. Процветание, богатство, обладание отлаженным правовым и поведенческим механизмом - символы конца. Все пассионарные потенции уже вложены. Обратите внимание на войну в Заливе, которая нас всех встряхнула. Как американцы воевали? Они воевали за счет техники, то есть за счет материализованной пассионарности предыдущих поколений, за счет очень дорогостоящих технических устройств, которыми они компенсировали совершенно очевидное нежелание приносить человеческие жертвы. Генерал Шварцкопф об этом прямо говорил: "Мы будем воевать, мы их снарядами забросаем". Они устраивали ковровые бомбардировки, потому что у них нет желания приносить человеческие жертвы. Это люди, которые воевали за свои интересы, за материальные выгоды, за контроль над нефтью, над энергоносителями. Когда воевали Ирак и Иран, это была война совершенно другого порядка. Там употреблялась техника, но впереди стояло совершенно другое - фанатизм. Поэтому говорить о том, что американская техника дает потенции, конечно, нельзя.
      Америка - этносоциальная система закатного времени, поэтому по этническим параметрам она будущего не имеет. Конечно, она умрет не завтра, понятно, что не завтра она лопнет и разрушится. Но в принципе это уже конец. 50,100, может быть, 150 лет она будет существовать, но она будет терять лидерство. История последних десятилетий показывает, к каким колоссальным внутренним кризисам приводило это процветающее общество даже небольшое военное противостояние. Возьмите вьетнамскую войну, когда все американские либералы во всех университетах бегали и говорили; "Вот военщина поперла людей убивать".
      К. И. Здесь подспудно работает очень тонкий механизм - генетический. Дело в том, что пассионарность - признак, который передается по наследству. На последних фазах этногенеза пассионарии вытесняются субпассионариями, то есть людьми, у которых дефицит энергии живого вещества. Это алкоголики, проститутки, преступники и олигофрены - умственно отсталые люди. Этот признак тоже наследуется генетически. Таких людей в Америке становится все больше и больше. В принципе, переход к последним фазам этногенеза сопровождается увеличением числа субпассионариев. Этот процесс идет. В Европе он уже заметно идет. Кто мог сказать в начале века, что английская колониальная система не продержится до середины века? Никто не мог сказать, но она лопнула. Французская колониальная система лопнула, потому что в центре суперэтноса пассионарность исчерпалась раньше. На окраине суперэтноса, а Штаты - это окраина суперэтноса, в Австралии, в Южной Африке, в Новой Зеландии она еще сохраняется. Но и там пассионарность исчезнет буквально, может быть, через два поколения. То, что происходит в Норвегии и Швеции, - это модель для поведения всех остальных западноевропейских этносов. Такой тихий переход в гомеостаз с ростом частоты субпассионарного признака. Вот где ждет мина замедленного действия тех же самых американцев. Для французов это уже проблема - олигофрены.
      Г. Б. Как известно, средний срок жизни этноса 1200-1500 лет. Меняются ли эти сроки для этносов в технотронную эру?
      В. Е. Как мне кажется, здесь надо говорить не о влиянии техники и технологии на сроки, надо говорить о влиянии на этногенез, то есть техника как внешний агент естественно влияет на стереотипы. Она нивелирует нравы. Негр начинает ездить на американской машине. Другое дело, что если сломалась машина, он ее бросает и покупает новую. Есть техническое влияние на этногенез. Это такое же внешнее влияние, как, скажем, прямое влияние другого суперэтноса, то есть военный захват, военная агрессия, подавление пассионарной элиты этого суперэтноса, замена его на свою. То же самое экономико-технологическая экспансия. У нас сейчас остро стоит проблема эмиграции мозгов. Все мало-мальски что-то соображающие люди, которые соответствуют мировому уровню по своим знаниям, при помощи контрактов организованно эмигрируют в другие страны. Естественно, пассионарность наша уменьшается. Другое дело, какова величина этого уменьшения, является ли это уменьшение критическим, таким, которое может привести к сокращению срока жизни этноса. Но уж в любом случае влияние техники на этногенез к увеличению срока жизни не приведет. Американцев самолеты не спасут.
      Есть и другой пример, другое заокеанское продолжение Европы - Южная Африка. Энергичные буры создали систему апартеида. Можно спорить о моральных и нравственных критериях, которые лежали в основе системы апартеида. Можно это осуждать или не принимать для себя. Дело не в этом. Мы видим, что замкнутая популяция белых людей, которая адаптировалась в Южной Африке, создала там свое государство, свою этносоциальную систему. Популяция эта неуклонно теряла пассионарность, и ни помощь транснациональных корпораций, ни экономические взаимосвязи с Западной Европой, с Израилем, с Америкой не спасли от того, что в следующем поколении стало очевидно: пассионарности у белых поддерживать систему апартеида - жесткую систему, очень суровую, - не хватает. Правительство де Клерка вынуждено сейчас идти на реформы. Оно вынуждено частью своей власти делиться с представителями черного большинства.
      Дальше уже нетрудно предугадать следующий ход - это то, что белые будут вообще элиминированы из политической жизни. Люди, у которых еще сохраняется какая-то традиция, сохраняется какая-то пассионарность - союз буров,- прекрасно это понимают. Они понимают, что приходит конец и что к хорошему это не приведет, хотя технологическое преимущество белых в Южной Африке как было абсолютным, так и остается абсолютным, оно никуда не делось.
      Г. Б. Лев Николаевич, говорят, что вы задумались о таком явлении, как пассионарность, еще в лагере. Как возникла ваша теория этногенеза?
      Л. Г. Да, это было в Крестах. Когда меня отвозили на Беломорканал на лесоповал, где я находился уже, а потом вернули, потому что приговор был отменен за мягкостью, - то есть меня должны были расстрелять, я с удовольствием поехал, потому что Кресты казались мне после лагеря Беломорканала вообще обетованной землей. Там можно было залезть под лавку и лежать. И у меня возникла мысль о мотивации человеческих поступков в истории...
      Почему Александр Македонский шел в Индию и в Среднюю Азию, хотя явно там удержаться не мог, и ограбить он эти земли не мог, не мог доставить награбленное обратно к себе в Македонию - почта тогда работала очень плохо. И вдруг мне пришло в голову, что его что-то толкало, что-то такое, что было внутри него. Я назвал это "пассионарность".
      Я выскочил из-под лавки, пробежал по камере. Вижу: на меня смотрят, как на сумасшедшего, и залез обратно. Так мне открылось, что у человека есть особый импульс, называемый пассионарностью, который я описал достаточно подробно в своей книге. Это не просто стремление к достатку и прямой выгоде, а стремление к иллюзорным ценностям: власти, славе, алчности, стремление к накоплению богатств, стремление к знанию, стремление к искусствам. Когда я был арестован во второй раз за маму после постановления о "Звезде" и "Ленинграде" и сидел в Лефортовской тюрьме в Москве, прочел там среди книг, которые нам давали, книжку Тимирязева о фотосинтезе. А потом уви
      дел свет солнца на полу камеры и понял, что пассионарность - это та избыточная энергия: не солнечная, а неизвестно какая, - которая адаптируется человеком, и затем он не может ее не выдать в виде работы. Так, если вы наливаете в стакан воду, то когда-нибудь вы его перельете, и она растечется.
      Если человек обладает возможностью и способом, который позволяет ему накопить эту пассионарность, она выходит в виде или деятельности социальной, или деятельности мыслительной. Но что это за энергия, я не знал, и узнал только в 1965 году, когда прочел книжку Вернадского "Химическое строение биосферы Земли и ее окружения". Оказывается, Вернадский обнаружил эту энергию у саранчи, которая является кузнечиком, сошедшим с ума и летящим почему-то. Ее что-то толкает, так же, подумал я, как толкает Александра Македонского или Люция Корнелия Суллу на совершенно бессмысленные и очень трудные завоевания, которые не приносят пользы и не могут ее принести. Он делает это не из расчета, а из внутреннего желания. Это то же самое, что толкало Жанну д'Арк на освобождение Франции от англичан, или Гуса на освобождение Церкви от католических извращений, введенных папизмом, а именно индульгенций и безграмотных священников, что имело место в том страшном XIV веке. И он, и она заплатили за это сожжением на костре, настолько сильная у них была внутренняя энергия. Все это я подробно изложил, начиная с 1973 года, когда мне исполнилось 70 лет, в своей книжке "Этногенез и биосфера Земли". Повторять этого, естественно, я не могу.