Чем с тверезостью протоколиста
      Вспоминать, как весенние листья
      Шелестят на плече у тебя.
      Воистину, только женщинам дана такая полнота погружения в любовь! Но именно тогда, когда любимый становится хлебом насущным, первейшей принадлежностью к жизни, он уходит. Оставляя за собой пожарище любви.
      Как медленно он разжимал
      Свои, уже пустые, руки.
      Веселым поездом разлуки
      Уже манил его вокзал.
      Разлука на какое-то время становится ключевым словом в лирике Глушковой. Хоть и наперекор судьбе, умом своим старалась убедить себя: "Разлуки нет". Даже так девизно назвала свой третий сборник стихов, но в жизни-то разлука стала ее спутницей до конца дней.
      Не измены - но хриплые звуки
      Немотой искаженного рта,
      И теперь уже полной разлуки
      Через степь золотая верста.
      Лучшие разлучные стихи становятся созвучны народным русским песням, древним женским плачам.
      Нелюбимая - телом страшна,
      Нелюбимая - ликом зазорна.
      Нелюбимая - слишком вольна!
      Нелюбимая - слишком покорна!...
      Нелюбимую ты не жалей:
      Эка невидаль - муки-разлуки!
      Что ни кочет, - по ней - соловей:
      Всюду слышит любимые звуки.
      Нелюбимую ты не люби,
      Эка, жадные руки простерла!
      А сведи к той кринице в степи,
      Что похожа на черное горло!
      Поясочек удавкой завей...
      В нынешнем скудном эмоциями мире, когда даже поэзия потворствует своим прихотям - быть подальше от читателя, когда поэты утыкаются в стихи, как в броню, защищаясь от жестокого и расчетливого мира, - в броню сложности, холодности, отстраненности, - в этом мире разлучные, страдающие, горестные стихи Глушковой о любви дают читателю возможность жить сердцем, сопереживать, звучат для него как последняя исповедь о сгоревшей страстной любви.
      И я ничем уж не владела,
      Достойным боли и любви.
      И лучезарный отблеск тела
      Уж не был на устах молвы.
      ...И обретается та протестантская, если хотите умных слов, экзистенциальная свобода, от которой так хочется выть. Свобода беспредельного глубинного одиночества...
      Я подслушала: там, впереди,
      За горою, - такая разлука,
      При которой - ни слова, ни звука,
      Ни любви, ни проклятья в груди...
      Лишь в низине, в капустных лесах,
      Одиноко, как во поле чистом,
      Машет бабочка белым батистом,
      Через миг истлевая впотьмах...
      ..............................
      А ты-то думал, я спроста
      Шепчу иссохшими губами:
      Еще румянятся уста,
      Еще последняя верста
      Лежит за дымными горами,
      Еще и он - перед глазами!
      .............................
      Что тебе до безрадостных строчек?
      Я б сама променяла их стон
      На степных, подрумяненных ночек
      Колокольный, малиновый звон!...
      Но нет уже и не будет малинового звона страстных ночей. Нет даже тепла объятий и поцелуев, ибо сама в конце концов безрассудно и безотчетно, с русской женской беспредельностью, подарила любимому "право целовать чей-то жадный роток...", не осталось даже следов любовного недуга, безнадежно прошло то время, "...когда оливковое тело, как будто душу, берегла". Нет уюта семьи, от матери в память остался лишь ее голос, и - может быть, самое страшное? (Как выдает стих скрытую печаль поэта?!) - "...это ли обида, / проклятье дней, трезвон ночей,/ что я избавлена от вида / смятенной дочери моей..." Избавлена от права поучать, от замираний и воспеваний. Ибо нет и никакой дочери, и стоишь в этой жизни на поле - которое не перейти - одна. Отсюда - острейшее чувство одиночества, когда становятся чужды современники, объединенные с поэтом лишь мгновеньем времени. Уходят в прошлое друзья и подруги, исчезают возлюбленные... Как спасение погружение в бездну времени и литературы, ощущение всей истории как единого с тобой пространства. Когда не современники, а соотечественники, как когда-то писал критик Николай Страхов, собранные бережно и коллекционно тобою из всех веков русской истории, объединяются с тобою же единой судьбой и единой культурой. Судьба культуры, судьба поэзии становится главной для дальнейшего существования Татьяны Глушковой. И в любовной лирике ее личность поэта определяла не только смысл, но даже форму, ритм и рифму стиха. Масштаб эмоций определял и значимость тех или иных строк, то уходя в предельную исповедальность, то впадая в молитвенное смирение. Все становилось поэзией. Все оправдывалось поэзией. "Даже если я духом мертва, так и это душе пригодится!", даже если "...я была сожжена и отпета - до пришествия Судного дня" - все преображается поэзией, ею и спасается, ею врачуется. Поэт начинает героически противостоять своей судьбе, как писала Анна Ахматова "наперекор тому, что смерть глядит в глаза..." Очень точно определила эти стихи критик Инна Роднянская: "Эстетизированная стойкость как ответ на судьбу". Поэт становится выше своей горькой женской биографии. Может быть, провидчески, и трагедия любви была дана для того, чтобы во время оно поэт возвысился до трагедии своего народа? Слился с судьбой народа? Обрел народный слух?
      Татьяна Глушкова находит себе отзвуки в разных эпохах, но и сама становится шире своего личного времени. Она смело вверяет трагизм своей судьбы, всю канву своей внешней жизни вольным поэтическим строкам. Убегая от свободы одиночества в свободу русской поэтической речи.
      Горделивой моей прямотой,
      Терпеливым моим униженьем
      Я добыла бесстрашный покой.
      Навеваемый стихосложеньем.
      Все отдала, от всего отрешилась, обретая дар "...у тоски любовной нечаянные песни занимать..." Все для дальнейшей жизни Татьяны Глушковой со временем сделалось поэзией, а поэзия, в свою очередь, стала для нее всем. И уже не друзья и подруги навещали ее, не возлюбленные и не родственники, а соотечественники иных лет и эпох. Герои великих творений, да и сами великие творцы русской культуры.
      Чьих стихов неразрезанный томик?..
      И уже под обрывом возник
      Этот красный охотничий домик,
      Черной девки задушенный крик...
      .............................
      Ты сгодишься мне в полночь слепую,
      Где, как зло, легкодумно добро,
      Чтобы я в эту кровь голубую
      Снег падучий да тьму земляную,
      Торопясь, обмакнула перо!..
      Она уходит в культуру, как в полноводную реку, возвращается к своему детству с милыми сердцу книгами Пушкина и Некрасова, Грибоедова и Блока. Она даже не стесняется брать у них слова и образы, ибо и сама становится почти анонимным народным автором, она волшебным образом соединяет классическое восприятие с народным. И для нее великие творцы прошлого являются неотторжимой частью народа.
      Взяла я лучшие слова
      У вас, мои поэты.
      Они доступны - как трава.
      Как верстовые меты...
      Они давно ушли из книг,
      Вернулись восвояси,
      В подземный, пристальный родник
      И пьешь при смертном часе...
      Но чем отстраненней, казалось бы, от примет внешней жизни становится Глушкова в своей зрелой поздней поэзии, чем больше исторических примет и бережно медлительных философских сокровений в ее стихах, тем все объемнее звучит народное "мы", соборное "наше". Как и любимый, ценимый ею великий русский мыслитель Константин Леонтьев, она все больше начинает понимать взаимосвязь величия культуры и величия державы. Это тончайшее эстетическое чувство и дало возможность ей одной из первых ужаснуться хаосу перестроечных лет. Татьяну Глушкову поразила несоизмеримость эпических державных замыслов наших прежних грозных властителей и мелкотравчатость, некрасивость, уродство нынешних ее разрушителей.
      Ее либеральные враги не поняли, что даже в стихах о Сталине ею движет прежде всего красота дерзновенных решений. Наверное, так же Александр Пушкин восхищался Петром Великим в своей поэме "Медный всадник", так же прекрасно знал о жертвах и великой крови, так же жалел несчастного маленького человека, но красота замысла поражала. Имперская эстетика не может не вызвать восторга даже у самых отчаянных демократов, ежели они не лишены чувства трагедийной красоты.
      Он не для вас, он для Шекспира,
      Для Пушкина, Карамзина,
      Былой властитель полумира,
      Чья сыть, чья мантия - красна...
      ..................
      И он, пожав земную славу,
      Один, придя на Страшный Суд,
      Попросит: "В ад!.. Мою державу
      Туда стервятники несут".
      Она, как никто другой, предчувствовала будущие сумерки литературных амбиций и судорогу поэтического слова в наше лоскутное, раздробленное время. Недаром она не один раз сравнивала наши дни с "последними днями былого Рима". Великая имперская культура Пушкина и Толстого могла возникнуть только на великом имперском пространстве, красота слова лишь мистически развивала красоту самой державности.
      И надобен чухонский топкий брег
      И высохший фонтан Бахчисарая,
      Чтоб эта муза, смуглая, босая,
      Столетьями, широтами играя,
      Дичась, от любопытства ли сгорая,
      Ступила на псковской, уездный снег...
      Нам пишется на краешке стола?
      Нам хватит дести жеванной бумаги?
      Все так! - доколе реют наши флаги,
      Мелькают веси, грады, буераки,
      Три океана дыбятся во мраке
      И рекам, звездам, верстам
      несть числа!
      И надобно было Татьяне Глушковой пройти и пережить трагедию любви, окунуться в одиночество, изжить его погружением в культуру и историю, дабы во всей полноте пережить катастрофу России и стать ее свидетельницей уже на вечных пространствах истории.
      Пишет Татьяна Глушкова: "Стихи 90-х годов у людей моего поколения - во многом уже итоги духа. (В данном случае я бы сузил понятие ее поколения до всего лишь нескольких поэтов, не сломленных этими годами. Но и среди нескольких в отражении народной трагедии она, несомненно, первая.- В.Б.) Биография, география уже почти вся позади: с нежным Михайловским, пушкинской деревенькой, навеки вошедшей в мою жизнь, с размеренным, хоть и вполне увлеченным, трудом... Гул Истории, или же, как я его назвала, "все безмолвие русской Голгофы", стал тем фоном стихов, что затмевает и заглушает частности личных мытарств и страданий, размывает все быстротекущее - может, и саму плоть живописной в ее подробностях жизни. Улетучивается ее аромат - в пользу грозной музыки, какую вбирает обнаженное поэтическое слово..."
      Приговор поэта обжалованию не подлежит. И как бы будущие либеральные историки ни пытались оправдать творцов разрухи, русская литература не дает им никакого шанса. В отличие от грозных триумфаторов прошлого, от Петра Великого до Сталина, у пигмеев времен перестройки нет даже попыток великих преобразований, рекам народной крови они, их сотворившие, не способны ничего противопоставить. Потому и молчали прикормленные либеральные музы. Даже об октябре 1993 года в ответ на глушковский цикл "Всю смерть поправ..." и прохановский роман "Красно-коричневый" писатели иного стана не смогли написать ни строчки, кроме позорного расстрельного письма в газету "Известия". Так и останется уже навсегда жирный кремлевский боров в русской литературе приговоренным безжалостными глушковскими строками:
      То Ирод из Кремля справляет пир.
      Кошерное несут ему жаркое.
      Стекает по кистям беспалым жир.
      Кровь, как вино, течет, течет рекою...
      Может быть, потому и осознанно сбросили русскую литературу с пьедестала, осознанно унизили значимость писателя, что придворные льстецы, несмотря на все подачки, не смогли выдавить из себя ни одного шедевра, ни одной мало-мальски значимой строки в защиту ельцинской своры, а с другого берега, с берега народного горя, неслись лишь плачи одних и проклятья других? Надо признать, русская литература не замаралась в ельцинском блуде. Даже сломленные или продавшиеся не исторгли из себя ни одного значимого художественного слова в поддержку режиму. Мы знаем равновеликую красную и белую классику, значит, и там и там - было величие идей. Была красота и правда. Был цветаевский "Лебединый стан" и были "Двенадцать" Блока. А что противопоставить глушковским строчкам из стихотворения "Горит Дом Советов":
      Дождь отказался лить
      смывать следы,
      И снег помедлил
      падать простодушно.
      И солнце ясным глазом с высоты
      Глядело на расстрел... И было душно
      В тот день осенний: сладковатый чад
      Клубился ввысь...
      Какой листвы сожженье?
      О снегопад, - как милосердный брат,
      Приди на поле этого сраженья!
      Этими трагически-величавыми стихами Татьяна Глушкова завершила не только свою судьбу, но и поэзию ХХ века. Она воздвигла свой памятник своему ушедшему вместе с ней народу. Дальше уже жила как бы и не она. Что-то шумела, что-то отрицала. Негодовала. С точки зрения поэтической, может быть, это было уже и лишнее. Но так ли просто земному человеку, совершившему неземной поступок, закрыть свою судьбу?
      А мы живем теперь чужие жизни.
      В чужую жизнь вплетаем
      жизнь свою
      Ненужную, как память об Отчизне
      В чужом, немилом, сумрачном краю...
      Наверное, так же доживал Александр Блок после написания поэмы "Двенадцать". Глушкова не впала в исторический пессимизм, понимает и даже надеется, что у русского народа еще будет своя новая судьба. Но в чем-то это будет уже новый народ и новая судьба...
      И, может быть, задумчивый потомок,
      Придя на семь поруганных холмов,
      О нас помыслит: из таких потемок
      А песнь?.. И вроде из славянских слов
      Составлена, содеяна... Сокрыта,
      Самой сырой землей сбережена.
      Так значит, эта раса не убита
      И даром, что нещадно казнена?
      И все погибшие вновь когда-нибудь встанут в строй, помогут и жизнью, и делами, и даже гибелью своей будущему русскому Отечеству. Эту гибель людей уже никто не в силах перечеркнуть, значит, и она была не напрасной?
      И нету мощи, чтобы одолеть
      Ту крепь
      коль встанут мертвые с живыми,
      Единого Отечества во имя
      Готовые вторично умереть.
      Значит, не напрасной была и жизнь Татьяны Михайловны Глушковой, родившейся 23 декабря 1939 года и ушедшей в мир иной 22 апреля 2001 года. Вместе с ней ушли в прошлое и все наши споры и разногласия. И воссияло все яркое и цельное, что определяло ее поэзию и ее судьбу.
      Ее духовник, настоятель церкви Знамения Божией Матери отец Александр сказал в своем поминальном слове: "Как и все наши соотечественники, кто жил последний период атеистической жизнью, Татьяна Михайловна была так же сложна. И труден путь к Богу, особенно для людей творчества... Очень сложно совладать с теми дарами, с теми талантами, которыми Господь щедро одарил Татьяну Михайловну. И, тем не менее, она шла к Богу. Она с благоговением великим причащалась Святых Христовых Тайн. Очень тщательно всегда готовилась к исповеди... Татьяна Михайловна была верной дочерью своего народа... Всю боль, всю скорбь своего земного Отечества, которое нам Господь заповедал любить, она пропускала через свое сердце. И тот талант, который Господь ей даровал, как светильник, светящийся на свечнице, она отдавала Богу и своему народу. Она всегда сразу же откликалась на все трагические события последних лет, которые происходили в нашей стране. Она не была безучастна к этим событиям, хотя все мы знаем, что долгие годы она страдала тяжелым недугом. И, может быть, легче было бы углубиться в себя, в размышления о своей жизни, но Татьяна Михайловна размышляла и о себе, и о своем пути к Богу. И до последнего вздоха думала и переживала о своем народе..."
      Я рад, что до последних дней своих она сотрудничала с газетой "День литературы". Вот и на отпевании ко мне подошел известный композитор Овчинников и признался, что покупал нашу газету ради публикаций Татьяны Глушковой. Он был не один такой.
      Я всегда высоко ценил ее поэзию, и Татьяна это знала. Но никогда не стеснялся полемизировать с ней, признавая ее силу и ее убежденность. Когда она долго мне не звонила, начинало чего-то не хватать, но когда возвращались ежедневные часовые звонки, исполненные не быта, который для Глушковой не существовал, а бытия, литературного и государственного, тогда ее становилось сразу много.
      Не все наши совместные проекты удались. Задумали цикл бесед. Состоялась только одна, вторая, посвященная творчеству Иосифа Бродского, которого Татьяна очень хорошо знала в молодости. Не удалась. Задумали дискуссию о современной поэзии. Оба заболели. Задумали два мнения о книге. Не вовремя поссорились. Но и того, что вышло в наших газетах, что было прочитано и отредактировано мною, хватит на целую книгу. Стихи о Некрасове и Пушкине, о Грибоедове и Свиридове, изумительные по силе стихи о Доме Советов, статьи литературные и политические, нежные и лирические рассказы о киевском детстве.
      Мои друзья упрекали меня за приверженность к Глушковой, за мое всепрощение ее, а сама Татьяна в это время упрекала меня за соглашательство с друзьями. Она была непримирима и потому тотально одинока. Она была национальным русским поэтом, но при этом, безусловно, вся целиком, советским имперским поэтом. Она была тонким знатоком русской культуры, но и сама стала частью русской культуры....
      Знаю, что, несмотря на болезнь, писала Татьяна много. Энергия таланта не покидала ее до смерти. Вот уже прошел год, и где все, ею написанное? И кто этим распоряжается? После смерти многие газеты и журналы, даже полемизирующие с нею, готовы были щедро напечатать ее наследие, неужели это помешало бы ее читателям, ее памяти? Что ждет ныне ее неопубликованные стихи? Где ее книга рассказов о киевском детстве? Где эссеистика? Ее поэзия последнего срока нужна сегодня, чтобы помочь новому поколению разобраться в прошлом. Или таких свидетелей убирают из памяти народной?
      Татьяна Глушкова - мужественный человек с трудной судьбой. Но и в этой судьбе ей выпал редкий час откровения, слияния со своим народом. Ее трагические стихи лягут в самый трудный момент, как свидетельство правды о своем народе, и, может быть, спасут многие души.
      Не знаем сами, как спасает
      Тот стих, что сердце бередит.
      Он добр, язвителен ли, строг ли,
      Но в нем навек впечатан лик:
      Незримый нам наш тайный облик
      Хранит поэзии язык.
      Николай Губенко
      Губенко Николай Николаевич, депутат Государственной Думы Федерального Собрания РФ второго (1995-1999) и третьего (с декабря 1999 года) созывов, председатель Комитета по культуре и туризму, актер и режиссер, Народный артист России. Художественный руководитель театра "Содружество актеров Таганки" с 1994 года. Родился 17 августа 1941 года, окончил актерский и режиссерский факультеты ВГИК. С 1964 года - актер Московского театра драмы и комедии (Театра на Таганке). 1970-1987 - режиссер-постановщик киностудии "Мосфильм". 1987-1992 - главный режиссер Театра на Таганке, одновременно (1989-1991) - министр культуры СССР. В 1990-1991 годах - член ЦК КПСС, член Президентского совета СССР. В последнее время вышел из КПРФ. Много лет во главе разных комиссий защищал культурные трофейные ценности от вывоза в Германию. Последовательно отстаивал национальные интересы России. Женат на известной актрисе Жанне Болотовой.
      ПО ПРАВУ СОВЕСТИ...
      "Сразу же после утверждения закона о так называемых "перемещенных культурных ценностях" Советом Федерации он был буквально атакован всеми телевизионными каналами. Складывалось впечатление, что эти выпады организуются целенаправленно с некоего общего командного пункта... На экраны телевизоров была выброшена фальшивка о якобы "грабительской" концепции закона. Ущерб, нанесенный гитлеровской Германией культурному достоянию Советского Союза, не имеет аналогов в мире. Уничтожение нашей культуры было составной частью фашистской идеологии - идеологии уничтожения славянской расы. Фельдмаршал Рейхенау в приказе по армии "О поведении войск на Восточном фронте" писал: "Основной целью похода... является полное уничтожение ее власти и истребления влияния на европейскую культуру... Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения". Как оказалось, кое-какие ценности на Востоке все же имели значение. Только в ходе секретной акции по разграблению музеев и книгохранилищ, которая имела код "Линц", ведомство Розенберга для вывоза из СССР художественных, культурно-исторических ценностей затребовало 1418 вагонов... Все это тщательно упаковывали и отправляли в Германию. Остальное подлежало уничтожению и осквернению. Осквернены были дома-музеи Пушкина в Михайловском, Толстого в Ясной Поляне, Чайковского в Клину, Тургенева в Спасском-Лутовинове, Гоголя в Сорочинцах. "Достаточно уничтожить памятники народа, чтобы он уже во втором поколении перестал существовать как нация" говорил нацист-идеолог Розенберг, которому Гитлер поручил это важное дело. Разумеется, советский солдат пришел в Берлин в 1945 году не для того, чтобы грабить культурное достояние Германии. Но в осуществление права Советского Союза на компенсационную реституцию Советская Военная Администрация сочла возможным перемещение части культурных ценностей Германии в Советский Союз".
      Николай Губенко,
      из беседы с Александром Сухопаровым в журнале "Парламент"
      "КАКАЯ ВЛАСТЬ
      ТАКАЯ И КУЛЬТУРА"
      Владимир Бондаренко. Николай, ты - известнейший актер, кинорежиссер, последний министр культуры СССР, наконец. Что заставило тебя в трудные для Таганки дни в 1993 году по просьбе актеров возглавить отделившуюся от Юрия Любимова половину театра? Ведь ты же сам и делал все, чтобы вернуть Любимова на Родину, будучи главным режиссером театра после смерти Анатолия Эфроса.
      Николай Губенко. В основе моей работы в театре, который пятый год не финансируется из бюджета, лежит стремление к справедливости. Точнее, неприятие несправедливости. Наверное, громко, но точно.
      Когда в 1983 году Любимов предал театр, оставшись за границей, главным режиссером был назначен Анатолий Эфрос. Это было губительно и для театра, и для Эфроса. Не буду вдаваться в подробности. Трансплантация пусть даже талантливого режиссера, с новой стилистикой, новой верой, новыми идеалами оказалась смертельной. Прежняя публика стала отворачиваться от театра, а новая еще не успела повернуться к нему лицом, как Эфроса не стало. Тогда-то меня и попросила труппа Таганки возглавить театр - судя по всему, согласно принципу "своя рубашка ближе к телу".
      До 1991 года театр и я сделали все, чтобы вернуть Юрия Любимова, понимая его ошибку, понимая, что ему невыносимо на Западе. Понимая, что он режиссер сугубо советских компонентов.
      Что я имею в виду? Вспомним интервью, в котором Любимов обрушился с критикой на итальянцев за то, что ограничивают его свободу действий. Любимов писал письма генеральному секретарю итальянской компартии Берлингуэру с просьбой оградить его от пожароохранных служб в театре в Болонье, где он работал: пожарные не давали на сцене закрыть какой-то выход. Главный итальянский коммунист Берлингуэр был просто в ужасе, не мог понять, почему советский диссидент обращается к нему с такой просьбой. В Италии пожарные не подчиняются никаким идеологическим указаниям. Это был типично советский подход - жалоба в инстанции. Так было и во Франции, когда компартии Франции тоже "досталось" от Любимова за что-то его не устроившее... Налицо была все большая политизация, а вместе с ней и деградация прекрасного режиссера. На Западе он, как правило, клишировал спектакли, давно поставленные на Таганке, да еще стал специалистом по опере. (Недавно наша публика стала свидетельницей его экзекуции над "Пиковой дамой" П.И.Чайковского). Как он сам говорит о себе в этом контексте: "Я был оперо-уполномоченным".
      В. Б. Может быть, вспомнилась многолетняя работа в НКВД?..
      Н. Г. Того успеха, которым пользовался Любимов на Таганке, на Западе у него никогда не было... И, наконец, в 1990 году, когда все, начиная от генсека КПСС и заканчивая актерами Таганки, сделали все, чтобы помочь человеку вернуться на Родину, чтобы блудный мастер вновь припал к источнику своего вдохновения, Любимов возвращается и говорит тем, кто его спас: "Вы мне не нужны! Мне нужно 15 человек, а остальные - балласт..."
      Я своими глазами читал контракт, подписанный им с Гавриилом Поповым, где черным по белому значилось, что "только я, Любимов, вправе привлекать иностранных инвесторов, только я, Любимов, вправе нанимать и увольнять актеров... а все спорные вопросы должны решаться в международном суде в Цюрихе..." Боязнь, испуг, страх, ужас у большей части труппы! Актеры прибегают ко мне: "Это несправедливо! Защити, выручи, Коля!"
      Справедливость, а по нынешним обывательским меркам - это едва ли не синоним идиотизма, заставила меня вмешаться, защитить тех, кого Любимов хотел уволить. Вот до сих пор и защищаю, выручаю. Притом, что пятый год ни копейки из бюджета, а кормить людей надо. 147 человек. Да еще здание, его надо тоже содержать, надо делать репертуар. Если бы не помощь зрителей, друзей, попечителей, мы бы не выжили. В результате: "Чайка", "Иванов", "Мы попали в западню" А.Чехова, "Белые столбы" М.Салтыкова-Щедрина, "Враги" М.Горького, "Дурь" Н.Некрасова, "День победы" по советской поэзии, "Принцесса и свинопас" Г.-Х.Андерсена и, наконец, в ближайшее время премьера "Про Федота-стрельца..." Л.Филатова. Таков репертуар театра.
      Можно было бы сделать и больше, если бы не безденежье и откровенное удушение театра, которое Любимову - в его бытность "инакомыслящим" в советские времена - и не снилось.
      В. Б. Что же является концепцией театра? Что, кроме простой необходимости выживания, объединяет людей? Какова идея театра? Ведь не секрет, что вокруг тебя объединяются отнюдь не только твои политические единоверцы. Ты входишь в коммунистическую фракцию Думы, но тот же прекрасный русский актер Леонид Филатов далеко не левых убеждений. Как и другие звезды Таганки, ушедшие к тебе от Любимова: Зинаида Славина, Инна Ульянова, Наталья Сайко... Почему большинство старой легендарной Таганки оказалось с тобой? У тебя ставит интересный нашумевший спектакль Сергей Соловьев, к тебе приносит пьесы Леонид Филатов. Что ими движет?
      Н. Г. Ты прав. Сергей Соловьев - абсолютный гайдаровец. А идеология Гайдара, идеология насилия, обмана и истребления народа, для меня неприемлема. Леня Филатов тоже отнюдь не коммунистических взглядов. Но это не мешает всем нам увлеченно работать вместе. И возможно ли какого-либо человека причислить к какому-то единообразному идеологическому направлению?
      Символика Христа может объединять миллионы людей, но его идеи до такой степени разнятся в душах, что даже лик Христа за многие века обрел самые разные портретные черты. Государство обязано обеспечить человеку принцип социальной справедливости: помочь развитию его таланта, поддерживать уровень профессионализма, расширить круг знаний, дать импульс его интеллекту, материальное и духовное благополучие.
      У нас же реальная политика государства, власти, если ты, конечно, ей не угоден, состоит в том, чтобы уморить художника голодом. (Смотрите исполнение бюджета за этот год). Если не удается уморить, то власть любым способом пробует "приспособить" художника. Только задания художника шире и глубже заданий "реальной политики" и потому труднее воплощаются. Нас, таких разных, объединяет искусство, посредством которого мы надеемся улучшить мир.
      Я воспитывался без отца и матери, которых не стало во время войны, когда мне было одиннадцать месяцев. Государство накормило и одело в детских домах, интернатах 19 миллионов таких же, как я, военных сирот, дало им образование, профессию, обеспечило работой.
      Государство, то есть народ, потерявший в войне 27 миллионов соотечественников, окровавленный, голодный, нищий, в тяжелейших условиях послевоенной разрухи, не задумываясь, взял на себя опеку над обездоленными. Такова была идеология. Причем отнюдь не только на политическом, властном уровне. Миллионы детей были усыновлены, удочерены простыми людьми, будь то в Узбекистане, Туркменистане или в Сибири, куда они были эвакуированы во время войны. Мой брат и сестры тоже. И делалось это не для продажи детей (ты знаешь, что это стало сейчас одним из видов "предпринимательства"), а из простого чувства сострадания. Вот за это миллионы таких же, как я, и поклоняются советскому государству, духовному величию, подвигу его граждан. За доброту, за сострадание, за общность людей, за дружбу без различия национальностей. Разве тогда мы задумывались, кто из нас кто: грузин, украинец, русский, печенег или еврей?
      В. Б. Этот принцип равенства пришел из царской империи...
      Н. Г. Полагаю, что в царской империи, при наличии черты оседлости, такого равенства не могло быть. Для евреев, в частности, в учебных заведениях была введена процентная норма. В 1887 году была сокращена территория черты оседлости и началось выселение евреев из местностей, которые были исключены из нее. Напомню тебе, что в 1891 году, когда правительство начало "чистку" Москвы, из города было выселено 38 тысяч евреев. Выселение проводилось московским генерал-губернатором, великим князем Сергеем Александровичем, совершалось жестоко и вызывало немало трагедий. Даже Исаак Ильич Левитан, которого к тому времени считали ведущим пейзажистом, подвергся выдворению из Москвы. За него вступились влиятельные люди, и только благодаря их усилиям он смог вернуться в Москву. Но художник помнил это унижение до гроба.
      В. Б. Увы, какие-то ограничения по отношению к отдельным народам делались и в советское время, особенно во время и после войны. Такие ограничения бывали и бывают во всех странах в силу разных причин, но исключения лишь подтверждают правило. В целом я бы говорил не о советском идеологическом принципе, а о присущей русским человечности, когда и к покоренным народам мы относились как к равным - вместе учились, вместе работали. Не было колониального деления народов по сортам. Грузины, осетины, татары - были в высшей элите имперской России.
      Н. Г. Российская империя приумножалась не только и не столько "покорением" народов. Колониальный опыт Англии в отношении Индии, Голландии в отношении Индонезии, или скажем, Франции в отношении Алжира в меньшей степени присущ Российской империи и уж, тем более, ее наследнику Советскому Союзу. Присоединение, скажем, Армении, Грузии, Украины, Казахстана носило добровольный, спасительный характер для их народов. И никуда мы здесь не денемся от идеологического принципа. Идеология приумножения Российской империи носила большей частью мирный, защищающий, сострадательный, а не захватнический, насильственный характер.