XXXIV

Меж тем Амето вернулся к сладостным размышленьям, обретая в них не меньшую отраду, чем в созерцании нимф, хотя порой огорчался краткостью их речей; его удручало, что беседе скоро наступит конец, а с концом ее наступит и миг расставанья. Тем временем его слуха достиг рассказ нимфы о том, как ее выдали за старого мужа, и, опечалившись, он стал досадовать на свою жизнь: «О боги, о произвол неба, о коварство Фортуны, я бы проклял вас, если бы не страшился ответной злобы. Зачем вы возвысили меня душой, унизив рождением? За какие грехи я родился под несчастной звездой, обрекшей меня горестям жизни? Эта юная дева влачила печальные дни со старым мужем, подумать только, за что? И где же тогда был я, о Фортуна, жестокая к моей доле? Разве я не был достойнее ее, чем этот старик? Чем он больше моего заслужил твою милость? Тем ли, что богаче меня, но зато у меня есть молодость, которой ему не вернут все сокровища мира, если только Медея не омолодит его, как Эзона. Конечно, Агапее он не чета, а я бы во всем ей угождал; по крайней мере, в том, чего больше всего желают юные девы, я бы послужил ей куда лучше, чем этот старик. О судьба, ты думала повредить мне одному, а досталось троим: старику – вечное покаяние, деве – урон, а мне – утрата великого блага. Если бы я смел возроптать, я показал бы тебе, какой гнев меня жжет и какая снедает досада. О несчастная молодость бедняков, ты не пора их жизненной силы, а залог грядущих невзгод, так минуй же скорей, раз богатства значат больше, чем доблесть: смерть – лучший удел, чем ожидание седой старости, горчайшего бедствия нищих. О красота, бренное благо, зачем ты мне, если от тебя мало проку? Секитесь, светлые кудри, редей, борода! Седые счастливее нас: ах, какая от этой мысли берет досада! О юная нимфа, зачем ты начала любовную повесть? Мне было почти довольно лицезрения твоей красоты; утешенный, я созерцал тебя, а теперь жалость к тебе и к себе исполнила душу скорбью, а радость обернулась печалью. Но если ты так же мудра, как прекрасна, последуй примеру Елены, променявшей седые виски Менелая на золотые кудри Париса; ведь так же поступила бы и Брисеида[166], не заупрямься Ахилл. А если ты не знаешь этих примеров, я тебе о них расскажу; да я сам, если я по душе тебе больше, чем старый муж, готов вечно угождать тебе во всем, чего пожелаешь. О всевышние боги, дозвольте ей стать моей, я, если нужно, скроюсь с ней на край света. С оружием в руках буду отважно ее защищать, если муж снарядит погоню: никакой труд мне не в тягость ради такой красоты, и самую смерть за нее я почел бы высшей наградой».

Так он долго сетовал, снова и снова устремляясь взглядом к прекрасной, и внимал ее повести, завидуя счастью Апироса; как бы желал он оказаться на его месте, в порыве желанья мня, будто сам видит ее в светлом ручье обнаженной; в упоении он восхвалял прелести, которых не видел, обнимал их, прижимал к себе и покрывал поцелуями, и под конец распалился не меньше, чем нимфа. Но пока он предавался таким мечтам, она окончила песнь, тогда, очнувшись, он повернулся к юной деве в зеленых одеждах и молвил: – О благородная нимфа, если вам будет угодно, поведайте нам о своей любви; молю богов, чтобы ваш рассказ, меньше удручил нас, чем рассказ той, что сейчас умолкла, окончив речь.

Радостно засмеявшись, нимфа вскинула голову при этих словах Амето, и ясное лицо ее предстало взглядам подруг; изящно, с важностью она повела рукой и начала так:

XXXV

– Много любовных историй я перебрала в надежной памяти, и каждую хотелось бы мне вам поведать. Но сначала вы услышите о моем происхождении, а потом, соблюдая заведенный порядок, я расскажу ту историю, какая более властно запросится на язык. Сатурн уже был низвергнут Юпитером, когда эвбейские юноши, покинув Халкиду[167], на своих кораблях пристали к Капрее[168] близ священных оракулов богини Минервы; там они поселились и умножились в числе так, что им стало тесно на острове, отчего добрая часть их переселилась на Питтакузские острова. Но и те оказались малы, когда разрослось потомство, и тогда отделившаяся часть избрала место близ Авернского озера[169], вернейшего прохода к богам преисподней, к Миртовому морю и к мутному устью Волтурна. Приветствовав ближние горы, обильные рощами, и долы, пригодные для посева и плодородные с виду, они надумали заселить край, где, как бы ни разрослось их потомство, им не грозила теснота, вынуждающая искать новых пристанищ; распахав почву изогнутым плугом, пришельцы разделились на два народа, ибо некогда прибыли на Капрею с двух островов, и место своего поселения нарекли Кумы.

Еще не посетил в тех местах древней годами Сивиллы сын троянца Анхиза[170], не сорвал на плодоносных холмах священных ветвей для подношения Прозерпине[171], не предал вечному погребению бренных останков Мизена, когда благородный и многолюдный град опоясали высокие стены, вознеслись к небу могучие башни и великолепные храмы. Но Юнона, позавидовав смертным, наслала мор на расплодившийся люд и, равнодушная к жертвоприношениям и мольбам, грозя худшими бедами, вынудила многих покинуть кров, Отплыв в поисках новой гавани, они миновали еще неведомые им теплые и приятные для купанья Байи, богатые серой горы и достигли Фалерна, еще не взрытого Цезарем[172], где виноградная лоза дает отменные вина; поднявшись в гору, они оказались лицом к лицу с огнедышащим Везувием, который одним видом своим внушал ужас. Потом обратили взгляды к подножью, оглядели долину и дальше не пошли; придирчиво рассмотрев окрестности, они решили, что здесь без большого труда смогут осуществить свой замысел. Прежде всего они изучили небесные знаменья и сочли их благоприятными своим намерениям, потом убедились в том, что местность, отделенная холмом от моря, плодородна и изобилует разными благами; приветливая и веселая гавань тоже показалась им удобной, только воды было не вдоволь; однако они положились на свои силы и решили, не ища лучшего, осесть в долине; с тем они спустились с холма там, где между Фалерном и Везувием скудная река вливает в море усталые воды, и без промедления принялись возводить по склонам новые стены. Но не успели они увидеть дно вырытых рвов, как Юнона, не утолившая гнева, вынудила их вернуться к прежним жилищам. Они отплыли назад тем охотней, что еще раньше из-за дурного предзнаменованья заколебались, стоит ли продолжать начатый труд. Дело в том, что, раскапывая землю, они в недрах ее обнаружили благородную усыпальницу из белоснежного мрамора; и, с трудом разобрав высеченную на ней малопонятными буквами надпись, прочли: «Здесь покоится дева Партенопа».

Опасаясь того, что находка предвещает им бесплодие и вымирание, они вернулись назад в не столь благодатную местность, а оставленной навеки оставили имя той, чью гробницу нашли. Возвратившись в свои жилища и недолго пожив в них, они вновь испытали на себе гнев Юноны; даже Эгине в царствование Эака не выпадало таких бедствий[173], какие выпали этим людям, оплаканным даже врагами. Но время шло, и немногие выжившие снова, в непоседливости своей, стали подумывать о новых местах; никакой край не манил их так, как тот благодатный, где их предки обнаружили гробницу Партенопы; а старинной надписи они дали обнадеживающее толкование: дескать, с сицилийской девой там, без сомнения, погребены бесплодие и смерть, что предвещает городу долголетие и процветание, и как удел города враждует с уделом девы, так жителям его суждено с оружьем в руках враждовать с сицилийцами. Раздельно прибыв в Кумы и раздельно покинув их, они так же прибыли в новое место; большая часть прибывших продолжила кладку стен на высоких склонах, через препятствия довела мощные стены до самого моря и опоясала ими новый город[174], который так и назвали, в отличие от старого, откуда пришли. Остальные, уступая числом, но не делом, осели на расстоянии брошенного камня в небольшой долине посредине между соплеменниками и Фалерном. Язык, обычаи, боги – все у них было общим, только жилища раздельны. В скором времени город украсился храмами, театрами, домами такими, что любо взглянуть; с каждым днем он становился чем дальше, тем лучше на зависть приходящим в упадок окрестным селениям; а в новые века стал великолепнее прежнего, многолюден и пышен и расширился так, что обе старинные части стали единым городом, прославленным на весь свет. Но покуда все это шло своим чередом, Эней, покинув родные места, был изгнан со Строфад, бежал от берегов Африки, оставил Сицилию, посетил подземное царство и, наконец, вошел в величественное устье Тибра с кумирами троянских богов; там, приобретя дружбу Эвандра[175], заклав гневной Юноне белую жертвенную свинью и убив Турна[176], он вместе с Лавинией[177] стал править Лаврентом и положил начало славному роду Юлиев[178]. От священной девственницы этого рода и Марса родился Ромул; тот, строго блюдя справедливость, упорными усилиями восстановил древнее жилище Эвандра; стараниями его и преемников возведены были стены вокруг Палатина, а следом вокруг Целийского, Авентинского и других холмов[179], которым суждено было, вознесясь над равниной, покорить мир. А когда в городе, нареченном по имени основателя, кончилась власть царей и немало лет прошло под управлением свободно избираемых консулов, ступени капитолиев вместо дерна и соломы покрыл белоснежный мрамор, сияющий золотом; повсюду явились высокие дивные храмы, полные разных богов, шумные театры, куда стекались юноши, которым больше не было нужды похищать сабинянок; и вся округа заселилась народом, могучим и приводящим в трепет весь мир; а когда город отпраздновал невиданные триумфы над восточными племенами, Испанией и другими народами, имя Рима прогремело по всему свету. А после того как над ним стал властвовать божественный Цезарь, он вознесся над целым миром; покуда боролся Цезарь за власть, немало величайших тягот пришлось претерпеть ему в краю над Ибером еще до сражения при Фарсале, но, выйдя из них победителем, он повел за собой на новые подвиги людей древних родом, благородных нравами, прославленных верностью, сияющих доблестью, яростных в сражениях и стойких в трудах; этих людей, преданных ему до последнего дня его жизни, он сам после одержанных побед наградил римским гражданством и высоким положением. А потомки их, благодаря своей доблести, всегда возвышающей тех, кто ее проявляет, со временем приобрели обширные земли, богатства и должности, и роды их процвели. Об именах их нет твердых сведений: одними упоминаются Фрезопани, другими Аннибали. Что вернее, за давностью лет неустановимо: впрочем, известно, что среди носящих оба имени есть и первосвященники и полководцы.

Один из потомков этих людей после разорительных нашествий вандалов оставил Рим и подчинил своей власти древний город, родину Ювенала[180]; правя им, он себе и своим наследникам, которые стали мне предками, дал имя города[181]. Часть их, и среди них мой отец, переселилась в тот пышный город, о котором я рассказала раньше, и заняла в нем высокое положение близ престола того, кто сейчас в нем правит; этот монарх[182], осыпанный дарами Паллады, алчный и скупой, заслуженно прозван Мидасом по имени Мидаса-царя. Как и предки его, носящие тогу галлы, он почитал названный род и выдал за моего отца свою молодую и знатную соотечественницу, превозносимую всеми за красоту, а еще более за благородство нрава. Она, как богиня ста рек, умела направлять все теченья в нужное русло, меня же при рождении наградила двумя отцами, из которых один более знатен, а другой, без сомнения, более честен. Но мне не хотелось бы, чтобы виновной сочли мою мать или осудили за измену супругу, поэтому я раскрою вам тайну того, как у нее силой похитили честь.

Солнце уже отторгло немало часов у ночи и, третьим братом войдя в созвездие братьев Елены[183], затмило их блеск, когда упомянутый мною Мидас был увенчан двойною короной и в честь этого вознамерился устроить великое торжество, на которое пригласил знатных людей из всех подвластных земель. В город на праздник отовсюду явились дриады, лесные нимфы, наяды – подданные монарха, но среди всех красотой выделялись партенопейские жены, украшенные золотом и дорогими камнями, а меж ними прекраснейшей была моя мать.

Расставили столы и за них усадили множество гостей, предоставляя каждому место сообразно знатности рода. В серебряных сосудах подали обильные яства, а в золотых искусной работы кубках – благородные вина для утоления жажды; в царской зале пирующим прислуживали дочери именитых людей; блистающие покои гремели музыкой, – праздник был в самом разгаре, когда государь в роскошных одеждах, окруженный придворной знатью, стал с приветливым видом обходить гостей, поощряя веселье. В то время как он любовался то одной, то другой дамой, он остановился взглядом на лице моей матери, чью красоту особо отметил; и, не сказав ни слова, тут же решил, что не преминет более счастливым образом узнать ее прелести, если не помешает злая судьба. Веселый праздник завершился в положенный срок, а с окончанием его гости разъехались по домам. Но моя мать была среди тех избранных, кому часто приходится бывать при дворе, ибо муж ее занимал там высокую должность. От частого созерцания памятных черт новый монарх еще более распалился и стал искать случая исполнить задуманное. Но судьба, попечительница власть имущих, сама о нем позаботилась, подстроив так, что моей матери понадобилось обратиться с просьбой к благожелательному монарху; выслушав, он не поскупился на обещания. Однако так коварно обставил дело, что, как только она стала добиваться обещанной милости, сама попалась в расставленные силки и против воли досталась ему в обладание. Утолив его вожделение, она получила просимое и, видя, что все осталось в тайне, умолчала о совершенном насилии. Если бы все это не привело к моему рождению, я бы, конечно, сказала, что она согрешила, не последовав примеру Лукреции[184]. Но оскорбленное лоно то ли от обмана, то ли от мужнего семени в тот же день зачало плод, и в должный срок моя мать разрешилась от бремени мною.

Я была совсем маленькая и ничего об этом не знала, когда моя мать, задумав перейти в иной мир, призвала меня к себе и, наказав держать случившееся в тайне от всех, как держала сама, открылась мне в том, что я вам сейчас доверила, как самой себе. А на признание, по ее же словам, она подвиглась для того только, чтобы я принимала от государя дары с большим доверием, зная, что они исходят, может быть, от родителя. Вот так, не зная, кто мне отец, я обрела сразу двоих; но вскоре мнимый, а возможно, действительный мой отец, собравшись уйти вслед за матерью, завещал меня попечениям дев-весталок[185] для того, чтобы, оберегая чистоту моих нравов и занятий, они украсили тем мою юность. Благочестивые заботы пошли мне впрок: я так охотно подражала всем обрядам весталок, что одного только мне недоставало: принять их обеты. Но от того, что я их покуда не приняла, Веста благоволила мне ничуть не меньше, как однажды самолично дала мне понять. Девственное солнце уже покрыли Гесперийские воды, и первый бессонный петел уже пропел, и звезды стояли в небе, когда я, совсем еще юная, сидя без сна у маленького окошка, смотрела на звезды, размышляя об их движении, красоте и вечности, и внезапно увидела перед собой Весту в благочестивых одеждах, окруженную девами; милостиво взирая на меня, пораженную, она обратилась ко мне с такими словами: «Милая девочка, что ты там видишь?»

Я едва могла вымолвить слово, но не хотела оставить ее без ответа; она же подошла ко мне ближе, и, когда я благоговейно склонилась к ее ногам, рекла: «Я та богиня, чей огонь ты, чистая душой, хранишь вместе с другими непорочными девами. Желая выказать тебе благодарность, я клянусь Стигийскими водами: если ты столь же усердно будешь хранить этот огонь в продолжение всей твоей жизни, Юпитер наградит тебя венцом Ариадны, который восемью звездами блещет на ясном небе».

И в ответ на мое обещание она указала мне божественным пальцем созвездие, после чего со словами благодарности скрылась из глаз. Исполнившись радости, я решила до конца дней жить в ее священных храмах. Но судьба распорядилась иначе, ибо внешность моя противоречила намерениям и явилась причиной того, что я нарушила свой обет; дело в том, что моя красота приглянулась одному из знатнейших юношей того города, где я родилась. Этот юноша благородной крови, видный собой, обильный дарами Юноны, сначала ко мне посватался. Но когда я его отвергла, он не смирился и попросил моей руки у того, кого полагал моим отцом; его просьба была выслушана благосклонно, и я не посмела ослушаться объявленной воли. Тем не менее я проявила бы строптивость, если бы мне не было дано знать, что супружество не помешает мне хранить священный огонь богини. И так я стала и остаюсь супругой того, кто меня домогался, но, не утратив надежды обрести венец, радостно посещаю храм Весты и воздаю ей особые почести.

А теперь я расскажу вам, как изведала власть Венеры. Став женой, как вы знаете, упорного в желаниях юноши, я прожила с ним несколько лет до того времени, как ему по какой-то надобности пришлось уехать в Капую, некогда один из трех славнейших городов мира. Оставшись одна, я боязливо влачила одинокие ночи в холодной постели, пока однажды – в ту пору года, когда Аполлон лишает силы холодный яд Скорпиона[186], – уснув в одиночестве мирным сном, я не увидела в обманчивых образах сновидения то, что без обмана происходило со мной наяву. Мне снилось, что я в объятьях супруга, и уже близок тот миг, которым мы всего более дорожим наяву и во сне, как вдруг восторг пересилил сон, и тот, отлетев прочь, оторвал меня от груди мужа; очнувшись и вспомнив, что его нет, я внезапно увидела себя в объятьях юноши. Язык мой уже готов был звать на подмогу слуг и перед всеми обнаружить печальный обман, я поспешно рванулась прочь с пышного ложа, но бесстрашный юноша, обладая силой большей, чем я, схватил меня и удержал от крика, сказав несколько слов голосом, который я тотчас признала. Ослабев духом, я затрепетала, как гибкий тростник, колеблемый ветром, через силу умоляя его оставить меня и пощадить целомудрие ложа. Но, после того как он объявил, что смерть предпочтет разлуке, всячески стараясь прогнать от меня страх сладкогласной речью, я подняла полог и зажгла светильники, чтобы удостовериться, тот ли он, за кого я его приняла, а убедившись, что слух не обманул меня, я обратилась к нему:

«О юноша, скорее безрассудный, чем мудрый, не простирай руки дальше, чем мне угодно, если жизнь тебе дорога: любовь внушают приятными манерами, а не силой. Говорят, будто женщины любят, чтобы их силой склоняли к тому, чего им и так хочется, но здесь для этого неподходящее место; да и если бы я этого захотела, то время у нас еще есть, поэтому я буду задавать вопросы, а ты отвечай, и если я увижу, что ты достоин меня, тебе не понадобится ни сила, ни уговоры; в противном случае ты только напрасно утомишь и язык и руки».

Выслушав, он с жарким вздохом отпустил меня и отодвинулся на другой край постели, после чего сказал: «Я явился сюда не осквернять целомудрие твоего ложа, а как пылкий возлюбленный, чтобы подле тебя остудить свой жар, с которым иначе не могу совладать, разве что покончив с собой по твоему веленью. И я обещаю, что расстанусь с тобой или утолив желание, или погибнув; я не стану домогаться силой твоей любви или ждать, пока кто-нибудь ворвется сюда и моей кровью обагрит себе руки, я сам безжалостно вонжу себе в грудь этот острый нож. Но я отвечу тебе на то, о чем ты хочешь меня спросить».

Меня не испугали жестокие клятвы и, твердо держась своего намерения, я спросила, как он сумел столь отважно проникнуть в дом; на что он отвечал: «Это твоя Экатен провела меня удобным и безопасным ходом, побежденная уговорами и чародейным зельем из разных трав; тем же способом я проник бы и к тебе в душу, если бы желал заполучить твою любовь силой». Я подивилась такому признанию; но поверила ему на слово, ибо другого пути не знала. Тогда я спросила у него, как, когда, где и почему я ему приглянулась. Он несколько раз вздохнул и отвечал голосом кротким и тихим: «О прекрасная, пламень моего сердца, я родился неподалеку от места, где родилась твоя мать; еще младенцем я был привезен в Этрурию, откуда, возмужав, прибыл сюда. Когда я был уже в окрестностях города, небо, проницая грядущее, отчасти явило мне то пламя, которому суждено было меня охватить в городе, дотоле мне неизвестном; не знаю сам, по какой причине, погрузился в приятные размышления; замечтавшись, я вдруг увидел себя посреди города; вид улиц, где я никогда не бывал, приятно занимал мою душу. И виделось мне, что я иду по одной из этих улиц и внезапно вижу перед собой прекраснейшую деву с прелестными чертами лица, изящную, в зеленых одеждах, убранную соответственно возрасту и древним обычаям города; радостно меня приветив, она взяла меня за руку, поцеловала, а я поцеловал ее; после чего приятным голосом она сказала мне: „Приди туда, где все твое благо“. Только я хотел за ней последовать, как меня внезапно тряхнуло, и, с ощущением боли очнувшись от грез, я увидел, что лошадь споткнулась и сейчас свалит меня на землю, а впереди виднеется тот самый город, где я только что находился в мечтах. Но образ его уже исчез из моей памяти; огорченный случившимся, под смех спутников я проехал через ворота и вступил в город, где прожил всю пору юношества, не вспоминая об увиденной деве; как все другие юноши, я вскоре начал заглядываться на ясную красоту женщин этого города. Среди них была одна нимфа по имени Пампинея; удостоенный взаимности, я довольно долго ее любил. Но меня отняла у нее своей красотой другая, по имени Абротония, и я сделался ее возлюбленным. Она превосходила Пампинею красотой и знатностью и пленила меня своим обхождением; но недолго я находил отраду в ее объятьях: по наговору или другой причине она сурово меня отвергла, и жизнь мне постыла. Много раз я тщетно пытался вернуть утраченную милость, а однажды был так подавлен тоской, что набрался смелости и, оставшись наедине с ней, сказал: „Благородная дева, если я могу еще уповать на твою любовь, я соединю все свои мольбы воедино, лишь бы добиться от тебя милости“. Но она отвечала: „Юноша, красотой своей ты достоин любви, но бесчестием своим ты ее недостоин. Поэтому живи, как тебе заблагорассудится, но оставь надежду вернуть себе мою благосклонность“.

Проговорив это, она поспешила уйти, точно опасалась меня. Скорбь нетерпеливой Дидоны при виде отплывающего Энея по силе не могла бы сравниться с моей, но я о том умолчу, зная, что словами не передам и сотой части того, что испытал; в тоске я удалился домой и там не раз готов был положить конец моим горестям тем же способом, что Ифис или Библида. Но вот день померк, ночь объяла всю землю, и на меня, погруженного в печальные мысли, сошел сон подобием смерти. Не знаю, какой бог надоумил Морфея послать мне из жалости или жестокости разнообразные сновидения, только они полны были ужаснейших образов. Под конец мне привиделось, будто я сижу в углу моей комнаты, а передо мной стоят Пампинея и сердитая Абротония; обе они глядят на меня с насмешкой, злыми словами глумятся над моей бедой и презирают меня. Я молю их оставить меня, раз они сами явились причиной моей скорби. Но все мои увещеванья напрасны, они только больше изощряются в оскорблениях и продолжают донимать меня язвительными речами, отчего скорбь терзает меня все больше и больше. Тогда, подняв голову, я снова говорю им: „О девы, глумящиеся над моим несчастьем и надо мной самим, который так усердно вас чтил, оставьте меня; эти глумления – дурная награда за стихи, в которых я воспел вам хвалу, и за все труды в вашу честь“. На это Абротония пылко мне возражает: „Не бойся, твои мучения будут недолги, скоро ты увидишь ту, кому воспоешь хвалу громче, чем нам; мы затем и явились сюда, чтобы заставить тебя умолкнуть, если захочешь воспеть другую“.

На это я отвечаю: „Боже, упаси меня от того, чтобы, избавившись от вашего ига, чего я жажду, я подпал под другое или стал прислушиваться к стихам, которые диктует мне Каллиопа[187]“.

На это они без промедления отвечают: „А мы и не удерживаем тебя, ибо та дева, еще не достигшая твоих лет, стократ жесточе овладеет твоей душой; если хочешь взглянуть на нее, подожди, сейчас мы ее покажем“. Так они сказали, и вдруг все исчезло. Удивленный, я медленно приподнялся на горестном ложе и стал нашаривать в темноте огонь; наткнувшись на угольки, чуть тлевшие под золой, я от неожиданности обжег дрожащие пальцы, отдернул руку и, проворно схватив другой дымящийся уголек, поднес его к сухой пакле и подул на слабый огонь; тотчас яркий свет разогнал сумрак ночи, которая способствовала моей печали. После этого я вернулся к прерванным размышлениям и, скорбный, долго оставался без сна. Однако ночь еще не успела завершить трудов, когда я вновь, ослабев от дум, отдался благодатному сну. Но не успел я погрузиться в его глубины, как передо мной снова явились обе насмешницы, хотя теперь в их лицах было меньше издевки; а между ними я увидел невиданно прекрасную молодую женщину в зеленых одеждах. „Вот, – сказали они, – та, о ком мы тебе говорили, она будет властвовать твоим сердцем, и ради нее тебе придется выказать всю свою доблесть“. Я ничего не ответил, но, забыв об обидах, весь погрузился в отрадное созерцание, говоря про себя:

„Поистине перед ее красотой меркнет все, что я видел; нет подвига, перед которым отступит тот, кому дано заслужить ее милость“. И вдруг затерявшийся в памяти образ, некогда виденный, живо встал пред моими глазами; я понял, что это та самая дева, которая в отрочестве явилась мне в грезах при въезде в город и, поцеловав, радостно позвала за собой. И хотя Феб с тех пор шесть раз прошел через двенадцать небесных знаков, правдивое воображение прояснило в затуманенной памяти виденные черты, и они совпали с чертами той, кого я сейчас созерцал. Обрадованный, я с каждым мигом преисполнялся восхищенья все больше и больше, пока оно наконец не пересилило сна, вместе с которым исчезли образы обеих насмешниц и той, на кого мне было так отрадно взирать. Бдительный кочет пением уже оповестил о наступлении дня, когда я, расставшись со сном, вознес к небу мольбу о том, чтобы увиденное обернулось правдой; затем, питая твердую надежду на удачу, я отправился обходить все места, где собираются прекрасные девы и жены, чтобы найти ту, что предстала мне в снах; утрату прежней любви я переносил теперь с меньшей скорбью. Шестнадцать раз предстала полной и столько же раз двурогой Фебея, прежде чем я отыскал среди многих красавиц ту, чей образ лелеял. Но высший промысел все в мире устраивает целесообразно: в ту пору, когда солнце перешло за середину созвездья Овна; в тот день недели, на заре которого Сатурн, гонимый сыном, стал править в Лациуме[188]; в тот час, когда Феб миновал первую треть неба, я вошел в храм, носящий имя того, кто[189], желая сподобиться царства бессмертных, всем телом принял страдание, которому Муций Сцевола перед Порсенной[190] подверг лишь одну свою руку. Внимая хвалам, возносимым Юпитеру за посрамление Дита[191] (их пели жрецы, подражавшие бедностью Кодру[192] и давшие обет удовлетворять одни простейшие нужды, отвергая все лишнее), я увидел вас, красивейшую во вселенной, в темных одеждах, и мое сердце, почти забывшее о том, что я вам рассказал, но еще не забившееся ради другой, внезапно затрепетало. Не сразу я понял, что со мной происходит, и, глядя на вас, попытался вспомнить, видел ли я вас прежде, но из-за цвета одежды от меня ускользало время и место. Однако ваш благородный облик, властвуя над моей душой, уже зажег меня пламенем, которым я с тех пор горю и не перестану гореть. Весь тот день я напрасно утруждал свою память, и все было бы тщетно, если бы я не пришел в тот же храм на другой день по случаю праздника; там, как вы помните, я увидел вас в тончайших зеленых одеждах, в блеске золота и драгоценных камней, прекрасную от природы и благодаря убранству. Как только зеленое платье предстало моим глазам, мой разум, который все время был начеку, тотчас узнал вас; и я с уверенностью сказал: „Это та самая, что в моем отрочестве и недавно явилась мне в снах, это она с радостным ликом приветливо возвестила мне скорое вступление в город, это она будет властвовать над моим сердцем и, как обещано, будет моей госпожой“. С того часа я предался вам всей душой и открыл вам свое сердце, которое перед тем поклялся замкнуть навеки; приняв вас в него, я до конца дней буду хранить в нем ваш прекрасный облик и за вашу красоту буду вас как единственную госпожу чтить, любить и ценить превыше всякой другой. Итак, если вы обдумаете все, что я увидел, а вы услышали от меня, если вы вспомните, как я на вас взирал, вы убедитесь, что суждены мне самим небом и должны быть моей по долгу любви. Поэтому, всей душой принадлежа вам, я молю вас, будьте моей, иначе разом погибнет и моя жизнь, и ваше доброе имя».

И он умолк, обливаясь слезами. Выслушав его долгую речь, я по многим признакам убедилась в силе его любви. Но пока я, видя в его правой руке нож, готовый миловать и казнить по моему приговору, раздумывала, как мне быть, ибо жалость влекла меня в одну сторону, а веление супружеского долга в другую, Венера, пособница влюбленных, явилась и, разлив в комнате яркий свет, невнятным шепотом стала мне угрожать.