IX

Умолкает песнь, и солнце правит коней к Гесперийским волнам[21]; истекли часы палящего зноя, и вот уже ночь, окутав мир, восстала из Ганга, а желанной Лии все нет на урочных лужайках. Засветились звезды, и, различив их в небе, Амето, унылый, возвратился под кровлю, кляня свою леность и пеняя на зловредность Фортуны в надежде, что впредь она будет милостивей. Подступают дни празднеств, со времен седой старины посвященных Венере, узами света связанной с Фебом, вступившим в середину Тельца[22], похитителя Европы.

Огласились храмы, и хлынувшие в них нарядные лидийские толпы[23] воскурили благовония богам; избранная знать и простолюдины, смешавшись, умилостивили богов молитвой и жертвами и предались праздничному ликованью. Девы, жены и престарелые матери в блистающих чудных убранствах являли в храмах свою красоту; и сами храмы, изнутри и снаружи украшенные гирляндами из листвы и цветов, вливали в душу веселье. Но торжественнее прочих, покоясь белоснежным сводом на мраморных колоннах, высится храм, равно отстоящий от быстрых вод Муньоне и Сарно, в кругу величественных сосен, стройных елей, могучих дубов и рослых буков, бросающих узорные тени на храмовую площадь. К его пышному великолепию стекается стар и млад; нет селения, не пославшего сюда жителей, нет склона, удержавшего на себе пастухов; прозрачные реки шлют к нему нимф, окрестные рощи – дриад и фавнов, к нему спешат с полей сатиры, а за ними являются и резвые наяды; Вертумн[24] шлет своих празднично разодетых питомцев, Приап[25] – своих; одни смотрят Палладой, другие – Минервой, кто грацией подобен Юноне, кто – девственной Диане. Сюда же, скинув деревенскую одежду и принарядившись, поспешил Амето, а вскоре, подобно ему, в пышном убранстве пришла Лия; и от обоюдных взглядов в каждом из них еще сильнее разгорелось любовное пламя. Но вот окончены воскурения и вознесены молитвы, а души исполнились благостью, умолк шумный храм. Меж тем подошло жаркое время дня, и, выйдя, все устремились искать прохлады; а в тени, отведав кушаний, предались забавам, разделились на общества, и каждое избрало приятный способ веселиться. Кто, как некогда Марсий[26], звуком свирели тягался с Аполлоном, кто игрой на кифаре мнил превзойти Орфея, кто, укрощая норовистых коней, выхвалялся ловкостью Александра, кто на свой лад воздавал дань Церере и Вакху; большая часть, взявшись за пряжу Минервы искали мастерством превзойти Арахну[27], прочие же, служа Вертумну, изощрялись в аркадских забавах.

Амето меж тем всюду следовал за своей Лией; вместе с подругами она расположилась близ храма среди пышной травы и цветов на прекрасной лужайке, осененной свежей листвой, подле прозрачного ручья; отразившись в его глади, отерла жаркий пот, поправила одежды и, утешив Амето взором, сладостным голосом завела беседу; рассказывая правдивейшие истории о всевышних богах и мирских пороках, она услаждала слушавших благородной речью. Однако повесть ее длилась недолго; увидев, что к ним издалека направляются две прекраснейшие нимфы, она поднялась им навстречу; многократно повторив радостное и любезное приветствие, с почетом усадила подле себя и с их дозволенья возобновила прерванную беседу. Амето, завидев нимф, приподнял голову над зеленой травой, и, не в силах оторвать взгляд, с похвалой созерцал каждую в отдельности и обеих вместе. У одной, той, что более величественна видом, волосы, необычайно искусно уложенные вокруг головы, стягивала в красивый узел тонкая золотая сетка, подобная им цветом, так, чтобы дуновения ветерка не могли их колебать; ярко-зеленая повилика, прежде нежно обвивавшая вяз, венчала широкий, гладкий, блестящий лоб без единой морщинки; ниже, разделенные малым промежутком, дугой расходились темные брови; под ними не запавшие, но и не излишне выпуклые глаза, точно два божественных светоча, излучали благородство. Меж сияющих щек, по которым согласно разлит румянец, умеренно продолговатых и уместно округлых, расположился точеный нос; ниже на должном расстоянии – маленький рот; в меру пухлые губы, от природы пунцовые, прикрывают слоновой кости зубы, мелкие и ровные; еще ниже красивейший подбородок, украшенный ямочкой; дальше белоснежная шея, круглящаяся приятной, не излишней полнотой, нежный затылок, статные, ровные и соразмерные плечи. И все это по отдельности было столь красиво и согласно с прочим, что Амето с трудом отводил глаза от одного, чтобы рассмотреть другое.

Обозревая все восхищенным взором, он приметил и небольшие холмы, окутанные тончайшей, огненного цвета индийской тканью, не утаивающей величины небесных плодов, которые, вздымая мягкие покровы, вернейшим образом доказывали свою упругость. Раскинутые по траве руки, уместно полные у запястий, стягиваемые изящным рукавом, отчего они казались еще округлее, завершались тонкими, изящными, удлиненными пальцами. «Как жаль, – думал Амето, – что другими, а не им подарены украшающие их дорогие кольца». Из расположенных ниже частей стройного тела взгляду Амето открывалась лишь маленькая ступня; но, видев красавицу стоящей и имея в уме всю ее стать, Амето воображал, сколько еще прелестей скрывают дорогие одежды. Едва оторвавшись от нее взглядом, Амето вперился в другую, не менее прекрасную, и, оглядывая ее, старался не упустить никакую мелочь в точности, как и раньше. Волосы ее, убранные в красивую косу и уложенные с изящным искусством, отливали золотом не так, как у первой, но лишь немногим меньше, сияя под венком из зеленого мирта. Трудно решить, какая из них более достойна хвалы, но увенчанное миртовым венком широкое и просторное чело, белизной равное снегу, казалось ему всех краше. Две тонкие брови, разделенные должным промежутком, будучи сложены, составили бы ровный круг, и против них белыми могли бы назваться угли; под ними блистали глаза, светом едва не ослепив Амето, меж ними отнюдь не вздернутый нос опускался прямо как раз настолько, чтобы не назваться орлиным; щеки, сестры зари, из самой глубины души Амето исторгали хвалу, и еще более – любезные уста, прелестными губами замыкающие ровный жемчужный ряд. Красивейший подбородок препроводил взгляд Амето к стройной, пленительной в движениях шее; белоснежной колонной покоится она на соразмерных плечах, покрытых нарядной одеждой так, что остается на виду часть груди, надолго притянувшая к себе взоры Амето. Изящнейшая ложбина, где скреплены концы драгоценной накидки меж равных возвышенностей, ведет, как тотчас догадался Амето, в жилище богов, куда много раз устремлялись его дерзкие взоры.

Оглядывая наряды, он примечал, куда бы проникла проворная рука, дай ей волю, и восхвалял приподнятые части, чью округлость и заостренность не скрывали прилегающие ткани. Руки ее – должной величины и белоснежные кисти с продолговатыми пальцами оттеняла пурпурная накидка, широко ниспадающая на колени сидящей нимфы. Станом стройная под свободно лежащими одеждами, опоясанная широкой перевязью из каймы, и пышная, где это уместно, она, как и первая, безмерно восхитила Амето, чье зрение устремлено было к нимфам не меньше, чем слух к речам Лии.

X

Повествование закончилось, когда до слуха тех, кто ему внимал, донеслись звуки свирели и сладостный голос; обернувшись, среди приятных кустов все увидели сидящего пастуха, спустившегося с ближних пастбищ со своим стадом. Разомлевшее от жары стадо улеглось на зеленой лужайке и жевало под звуки свирели, на которой, сидя в прохладной тени, наигрывал юноша, время от времени сопровождая мелодию изящным стихом. Едва присутствовавшие его увидели, как согласно отправились туда, где он находился, и уговорили его, умолкшего при их появленье, пропеть песню снова. И кто бы на его месте устоял перед подобной просьбой – ни холодный персидский мрамор, ни идейские дубы, ни ливийские змеи, ни холодные моря Геллеспонта; итак, вняв уговорам нимф, Теогапен приложил уста к скважинам тростника и запел под извлекаемые из него звуки:

XI

XII

Еще длилось сладостное пение Теогапена, когда Лия с двумя красавицами изящным движением поднялась, чтобы почтительно приветствовать двух других; желая ли укрыться от жары, или послушать новый напев, или просто присоединиться к подругам, они радостно направлялись к лужайке.

Пришедших встретили радушно, приветливой речью, и новое дивное зрелище тотчас привлекло внимание недремавшего Амето; возомнив себя не на земле, а на небе, он глядел с равным изумлением на явившихся раньше и на вновь пришедших, всех почитая не смертными, а божествами. Одна, отложив лук, колчан и стрелы, почти против воли опустилась на предложенное ей подругами, в знак уважения, самое возвышенное место среди трав и цветов; мановением изящной руки смахнула тончайшим покрывалом с блестящего чела выступившие от жары капли влаги и всем уподобилась распустившейся на заре розе. Другая, отложив снаряжение и отерев влагу белоснежной повязкой, окутанная тонким покрывалом, принимая знаки почтения от подруг, уселась рядом с первой; и вот уже обе, обратившись в слух, внимали поющему Теогапену. Но Амето, которого зренье наслаждалось не меньше, чем слух, в меру сил внимая пению, не отрывал взгляда от вновь пришедших. Первую Амето уподобил, и по праву, Диане; ее светлые волосы, ни с чем не сравнимые блеском, без всякой замысловатости были собраны на темени изящным узлом, а пряди покороче свободно ниспадали из-под зеленой листвы лаврового венка, часть же, отданная во власть колеблющего их дуновенья, рассыпалась вдоль нежной шеи, сделав ее еще более привлекательной. Обратившись к ним всеми помыслами, Амето постиг умом, что длинные, светлые, обильные волосы служат женщинам лучшим украшением и что если лишить волос саму Цитерею, любимую небом, рожденную и возросшую в волнах, исполненную всяческой прелести, то едва ли она сможет понравиться своему Марсу. Словом, благородство волос таково, что в каком бы драгоценном, расшитом золотом и камнями платье ни появилась женщина, она не покажется нарядно убранной, если не уложит должным образом волосы, однако этой естественный беспорядок прядей придавал в глазах Амето особую прелесть. Венок из лавра с множеством листьев и тончайшая пурпурная фата, дающая светлому лику благодатную тень, прикрывали лоб изумительной красоты; кончики листьев почти касались удлиненных расставленных бровей, черных, как у эфиопов, и под ними два ярчайших глаза мерцали, как утренние звезды; не глубоко посаженные, но и не выпуклые, большие и продолговатые, цветом карие, они изливали любовный свет. Нос и алые щеки, не излишне пухлые и не впалые от худобы, но умеренные, радовали взор; рот, не растянутый чрезмерно, но, напротив того, крохотный, и губы, подобные алой розе, заставляли при взгляде на них желать сладостных поцелуев. И нежное горло, и ослепительная, без единого изъяна шея, великолепно покоящаяся на соразмерных плечах, в своей прелести вожделели частых объятий. Росту высокого и дородная, сложением совершенная, как никакая другая, она восседала, окутанная турецкой, алой, как кровь, тончайшей тканью, усеянной мелкими золотыми пташками так, что любезный покрой наряда открывал обозрению большую часть белоснежной груди. Амето не в силах был отвести взгляд от округлых плодов, точно желавших выставить свою упругость вопреки одеянью, хотя их пыталась уберечь от взоров пурпурная накидка, переброшенная одним концом через левое плечо и на нем закрепленная, а другим – двойной складкой ниспадающая вдоль колеи. И, услаждая зренье видом рук и прекрасных кистей под стать дородной груди, Амето всюду силился проникнуть, куда есть доступ внимательному взору, ибо подобные прелести велели прозревать еще большие, скрытые, и искать их на деле или взглядом со жгучим желаньем. Такою, мнил Амето, предстала Дафна взорам Феба или Медея глазам Ясона, и про себя повторял: «О, счастлив тот, кому дан в обладанье столь благородный предмет».

Потом, как бы ошеломленный, он перенес внимание на другую, восхваляя ее наряд, манеры и красоту, достойную божества, и, не будь рядом Лии, он почел бы красавицу ей равной. Облаченная в зеленую ткань, она сидела, держа в руке стрелу, отроду не видел Амето такого изящества; ее белокурые волосы, ни с чем не сравнимые цветом, большей частью были умело собраны длинными прядями над каждым ухом, а прочие заплетены в пышные косы, ниспадающие вдоль шеи; перекрещиваясь и расходясь, одна вправо, другая влево, они поднимались к темени белокурой головки, после чего снова спускались книзу, а оставшиеся их концы были упрятаны в косы, поднятые кверху; сверкая золотой нитью и вплетенными жемчугами, они лежали но своим местам так, что ни один волосок не нарушал устроенного порядка; тонкая фата, мягко колеблемая ветерком, не утаивала от взоров ни единой пряди. На волосы был возложен венок из пышной листвы, разукрашенный алыми и белыми розами и другими цветами, удерживаемыми блестящей золотой нитью, и он преграждал путь солнечным лучам не менее, чем данайцам их волосы. Расположившись в тени, она чуть сдвинула венок, открыв взорам ослепительный лоб, окаймленный черной лентой, должной границей отделяющей его от золотистых прядей; и Амето восславил его, видя, как он округл и широк. В нижней его части, расходясь, выгибались две темнее сумрака тончайшие брови, меж которыми сверкая белизной радостный промежуток; под ними сияли прелестные лукавые глаза, чей дивный свет слепил Амето, не позволяя в них проникнуть и узнать, кто обитающий там повергает его в трепет, подобный тому, что он испытал, узрев глаза Лии. Страшась ее глаз, он отвел свой взгляд и устремил его ниже, туда, где радовал взор нос, не вытянутый, не крупный и не маленький, а как раз такой, какой подобает красивому лицу, и щеки цвета молока, куда только что упала капля крови, коими Амето восхищался без конца; усиленный жарой, этот цвет разлился по ее лицу, но не более, чем это пристало женщине, так что теперь, сидя в тени, она была подобна восточной жемчужине. Ее пунцовый рот походил на пунцовые розы меж белых лилий, обещая без меры приятные поцелуи. Подбородок ее, не выпяченный, но округлый и с ямочкой посредине, достоин был благосклонного взгляда и подобно ему белая стройная шея и нежное горло, прикрытое зеленой накидкой, которая, впрочем, нисколько не прятала груди, обнажаемой покроем наряда; грудь же ее, соразмерная и полная, под стать плечам, достойна была того, чтобы часто выдерживать любовную ношу; все это Амето оглядел жадным взором. Рассмотрев приметливо то, что видно, к скрытому он обратил не взгляд, а воображение. Спустившись взглядом пониже открытой части груди, он приметил, как чуть приподымается ткань и, мысленным взором с радостью проникая под одежды, догадался, что тому служит причиной, ощутил сокрытые прелести не менее сладостными, чем они есть на самом деле. Столь же прекрасны были и руки, туго стянутые от плеча до кисти и в некоторых местах схваченные замысловатыми пряжками, и красивейшие пальцы, украшенные множеством колец, и одежды, с прорезями от подмышки до пояса, стянутые подобными же пряжками, что позволяло увидеть всю ее дородность. Проникая в прорези взглядом, Амето силился разглядеть то, что белоснежное одеянье, находящееся под зеленым, мешало ему видеть, и ясно постигал, что лучший плод из всего, что он узрел, таился среди того, что скрыто и чем, мнил Амето, никому, кроме Юпитера, не дано обладать. Оглядывая ее множество раз, он слагал ей во славу не меньше похвал, чем удостоилась прекрасная Киприда[28], и про себя оплакивал грубую жизнь в лесах, скорбя о том, что так долго от него были скрыты величайшие из наслаждений,

XIII

Пока Амето разглядывал, изучал, разбирал и мысленно подтверждал дивную красоту подошедших нимф, Теогапен умолк, порадовав дам, и Лия обратилась к нему с такими словами:

– Да вознаградят тебя боги за высокий труд, ты усладил наш слух своим стихом, как истомленного благодатный сон на зеленой траве и как жаждущего прозрачный студеный источник.

Теогапен ничего не возразил на похвалу, но прислушался к толпе заспоривших пастухов и пригласил дам выслушать и рассудить их пренье. Тут один из них, Акатен, пастух, пришедший из Академии, стал хвастаться, будто он превзошел всех в сноровке пасти стада, да еще вызвался доказать это, состязаясь в стихах с Альцестом, пастухом из Аркадии; тот согласился в стихах же ему ответить, и оба, изготовившись, стали друг против друга. По общему согласию, приговор вверили внимающим дамам, после чего Теогапен вызвался помочь стихам напевом своей свирели и приготовил победителю пышный венок. Раздув горло и выпятив щеки, он послал в скрепленные воском тростинки долгий выдох, разрешившийся широким звуком, пробежал проворными пальцами по скважинам, наигрывая приятную мелодию, и кивком распорядился Альцесту начинать, а Акатену сменять его в свой черед. И Альцест начал:

XIV