Так он лежал под телегой, борясь с дремотой. Вокруг было тихо - даже подступала скука. Лошади, стоявшие у пожарной машины в хомутах и сбруе, так мирно жевали сено, что от этого еще больше клонило ко сну.
      По-настоящему бодрствовал один сторож - кузнец Агей. Крепко подпоясавшись, с топором за поясом, с дубинкой на плече, он расхаживал перед пожарным сараем, как часовой. Взад-вперед. Взад-вперед. И, стараясь проникнуть в тьму, зорко посматривал по сторонам.
      Он чувствовал себя силачом, способным в одиночку отбиться своей дубинкой от всех метелкинских кулаков и подкулачников. С таким стражем можно бы ничего не бояться. Но имелся у кузнеца один недостаток - он был несколько глуховат. А это для сторожа беда.
      Ходил он, беды не чуя, бандитской напасти не ведая.
      А в это время бандиты быстро, сноровисто крались к пожарному сараю.
      Агей увидел черную фигуру, метнувшуюся к нему из темноты, и спросил негромко, спокойно, как человек, уверенный в своей силе:
      - Кто здесь?
      - Твой кум! - ответил хриплый голос.
      А в это время Родион Кулюшкин ловко накинул на голову Агея кожаный мешок.
      Кузнец хотел крикнуть, но задохнулся ядовитой табачной пылью, насыпанной на дно мешка.
      Хотел расправить могучие руки, но кожаный мешок спеленал его, как ребенка. Он вскочил и тут же упал оттого, что ноги его захлестнула ременная петля.
      И больше кузнец ничего не помнил.
      Еще быстрей управились бандиты с дедом Кирьяном.
      Лишь только старик поднял голову с телеги, на которой он дремал, как получил страшный удар чем-то тяжелым и рухнул на овсяную солому, заливая ее кровью.
      Бандиты быстро подкатили к дверям пожарного сарая телегу с соломой и, облив ее керосином, подожгли.
      Испуганно заржали кони.
      Когда катили телегу, из-под нее вдруг что-то выскочило и метнулось во тьму. Бандиты подумали, что это собака. Но это был Сережка. Храбрец-удалец, никогда не терявшийся, Сережка так напугался, что удирал на четвереньках. В ужас привела его телега, которая вдруг ожила и двинулась сама собой, чуть не придавив его колесами.
      Спросонья это было так страшно...
      Опомнился Сергей только у колодца.
      Ничего еще не понимая, он привстал, держась за сруб колодца, и увидел вначале, как вспыхнула телега, облитая керосином, затем услышал крик Кочеткова:
      - Горим!
      Иван, проснувшийся от вспышки огня, подскочил к дверям сарая и, обнаружив, что они кем-то заперты снаружи, заколотил в них ногами и руками.
      Вспомнив свои обязанности, Сережка приложил к губам рожок, пытаясь затрубить тревогу, но тщетно. Ничего не получалось. Теперь он уже не смеялся от щекотки, а плакал с досады. Слезы мешали его дрожащим губам плотно захватить рожок и издать могучий призыв тревоги.
      Что делать? Кочетков же сгорит! Сережка, забыв страх, бросился на помощь.
      Он сорвал щеколду, которую наложили на дверь бандиты, и, упершись ногами и руками, старался хоть немного сдвинуть телегу. Пламя лизало его лицо, полушубок на нем загорелся. Но Сережка с закрытыми глазами продолжал делать свое дело. Телега немного стронулась, дверь сарая подалась. Кочетков стал вылезать, расширяя узкую щель. В это время раздались выстрелы. Пули щелкнули по железной щеколде.
      - Дядя Иван, это в тебя, прячься! - крикнул Сережка и, обернувшись к невидимым во тьме бандитам, закрыл собой Кочеткова, распахнув полушубок. Пламя осветило на его груди красный галстук.
      - Ложись, тебя убьют! - крикнул Кочетков, доставая наган и пытаясь отстранить Сережку.
      - Всех не убьют, нас, мальчишек, много! - азартно крикнул Сережка и приложил к губам рожок, пытаясь еще раз затрубить.
      Но в это время что-то с силой толкнуло его в грудь, в глазах вспыхнул огонь, а в ушах вдруг зазвучали призывные звуки горна, которые перекрыли удары набата:
      бум-бам, бум-бам!
      "Сейчас набегут все ребята, наша возьмет! Это я играю, это я сумел", блаженно думал Сережка, удивляясь, что рожок звучит, как колокол. И упал, потеряв сознание.
      ПЕРОЧИННЫЙ НОЖИК И ШЕПКА
      Прежде чем рассказать о дальнейших событиях в Метелкине, вернемся к Гараське, которому не спалось в эту ночь. На рассвете после темной, пасмурной погоды подул южный ветер и к утру разогнал облака. Пользуясь попутным ветром, кулацкая флотилия, подняв паруса, отправилась восвояси. Все базарники были довольны удачной торговлей и покупками. Алдохины парни играли кто во что.
      Матвей - на новой гармони, Гришка и Федька - по очереди на губных гармошках, а маленький Витька дул в глиняные свистульки.
      Невесело было только на ладье Никифора Салина, на которой плыл Гараська.
      Хозяин был мрачен, батрачонок тих, только новый пассажир - в кожаном пальто, с портфелем - был весел и, оглядывая простор разлива, все восхищался красотами природы.
      - Какие синие дали! Какое голубое небо! Какая золотая вода!
      - Да брось ты, барин, желтая она от глины, а не золотая! - проворчал зло Никифор.
      Из-за этого барина и злится он на весь белый свет, а пуще всего на Гараську. Притих мальчишка, понял, что сплоховал, да поздно. Слишком неожиданно появился на берегу этот кожаный барин, слишком неожиданно спросил хозяин, увидев, как вздрогнул батрак:
      - Что, Карась, угадал знакомого?
      Гараська смутился, не сразу отказался, и Никифор, криво усмехнувшись, сказал:
      - Тот самый, которого ты ночью с печки увидал!
      От этих слов, от колючего, режущего взгляда хозяина у Гараськи как-то похолодело в груди.
      Он устроился на пустых мешках в тени паруса, достал из кармана оставленный ему в залог перочинный ножик и стал строгать подвернувшуюся тут дощечку. Он вспоминал лицо мальчишки в красном галстуке и старался вообразить, где он теперь, что делает, как доставил он его весть на говорящей щепке метелкинским пионерам.
      Перед Гараськой проносились какие-то неясные воображаемые картины, в которых участвовали ребята в красных галстуках, Иван Кочетков с наганом, незнакомцы, притаившиеся в бане.
      Машинально он все строгал дощечку и выстругал ее так гладко, что она превратилась в аккуратную пластинку, умещавшуюся в ладони. Любуясь ее медовым цветом, Гараська стал вспоминать, что говорилось вчера за самоваром этим вот кожаным барином, который так любуется синим лесом и зеленями.
      "Утопят они меня с Никишкой, - вдруг ясно понял Гараська, - обязательно утопят, чтобы я никому не рассказал про гроб с серебром и золотом".
      И стал он острым ножичком вырезать на щепке егерскую могилу - ведь не раз с ребятами они читали надпись:
      Здесь спит известный егерь,
      Кулюшкин Родион.
      Не потревожьте, люди,
      Его блаженный сон.
      Надпись действовала, могилу эту никто не тревожил.
      Зеленая трава густо на ней росла. И вот, оказывается, не Родион в ней спит, а барские золотые чарки и серебряные тарелки. "Чего буржуи не придумают", - усмехнулся Гараська. И стал вырезать маленькие буковки своей надписи:
      А меня похороните возле матушки родной, Неохота и в могиле лежать горьким сиротой.
      Посмотрел на разлив, сверкающий под солнцем, подумал и стал писать новые буквы, стараясь, чтобы получалось поскладней:
      В смерти моей вы реку не вините,
      Салина с барином строже спросите.
      Эти строчки вызвали у Гараськи грусть, ему захотелось плакать. И чтобы не оплошать, на обратной стороне пластинки он вырезал другие слова:
      Знайте: барин в этот гроб
      Все свое богатство сгреб!
      Эта надпись заставила его усмехнуться и прогнать тоску. Он поднял голову, оглядел тучных, здоровенных врагов своих задорно, как бы желая сказать: "Вы меня не троньте, не замайте, не то сами наплачетесь!"
      - Ты что глядишь волчонком? - заметив его взгляд, прикрикнул Никифор Салин.
      Гараська ничего не ответил и убрал ножик и щепку за голенище.
      - Почему губы надул? Тебе что, мало нового картуза?
      Гараська потрогал картуз, совсем забыв про базарную обновку на своей голове. Да, ему подарили новый картуз, сделанный из старых диагоналевых офицерских брюк.
      К нему был пришит нарядный лаковый козырек, И опять ничего не сказал хозяину.
      По течению, подгоняемая попутным ветром, лодка летела, оставляя позади пенный след. При слиянии Цны и Мокши ее затрясло на крутых бурунах, и Гараська вздрогнул. Вот в такую кипень попадешь, тут и без сапог не выплывешь! Недаром это место называется Рассыпуха.
      Вскоре показалось Метелкино, и сердце его тревожно забилось. Что там? Дошла ли красная эстафета? Жив ли Иван Кочетков, цел ли стальной конь, дающий бедноте силу?
      Ничего не заметно издали. Стоит как стояло село, красуется над разливом, машет пролетным птицам ветлами, усеянными грачиными гнездами. Ближе к дому оживились все базарники, снова послышалась игра притихших было губных гармоник, зазвучал какой-то нарочитый смех.
      Вот уже видны люди, кони, даже белые куры и петухи.
      Люди почему-то спешат к берегу, и вот уже встречает лодку целая толпа; похоже, что все село высыпало.
      - Кум, а ведь это нас встречают! - крикнул Никишка в соседнюю лодку Алдохину, приложив ладонь козырьком. - Что-то народу много?
      - Значит, большие новости у нас в селе! - отозвался Силан.
      Течение и ветер мчали их теперь мимо села, и, чтобы попасть в Метелкино, надо было убрать паруса и сделать крутой разворот. Вся флотилия стала делать этот ловкий маневр. Лодки одна за другой убирали паруса и, развернувшись, с ходу причалили к берегу. Все, кроме одной.
      Никифор Салин засмотрелся, как его жена ловко управилась с парусом, налегла на кормовое весло и загнала длинную ладью в тихую заводь, как корову в стойло. А сам Никифор, плывший на другой лодке, сделав поворот, не убрал парус, и ветер с шумом завалил его на воду, лихо опрокинув лодку.
      Гараська, "кожаный" барин, поклажа и сам хозяин - все очутилось в воде. Место здесь было неглубокое, взрослым всего по грудь, а Гараське - с головой. До берега совсем близко, но не доплыть, потянут на дно отцовские сапоги. Гараська сумел схватиться за борт и еще старался придержать хозяйские мешки, чтобы не унесло водой.
      В это время Никифор ударил его веслом по пальцам.
      Гараська успел схватиться за ворот Никифорова пиджака, а тот стал отталкивать своего батрачонка на глубину.
      - Что ты делаешь, мерзавец? - закричал увидевший это Крутолобое. Мальчишка утонет!
      - Если он не утонет, мы не выплывем! - прохрипел кулак, отцепляя посиневшие пальцы Гараськи.
      - Негодяй, скотина! - завопил барин, хотел было помочь утопающему, но оступился и, попав на глубокое место, сам начал тонуть.
      А Никифор Салин, управившись с батрачонком, от которого остался на воде один лишь картуз с лаковым козырьком, не только не пришел на помощь Крутолобову, но еще успел его подтолкнуть веслом подальше в водоворот.
      С берега уже спешили на помощь рыбацкие челноки, большая почтарская лодка. Встревоженные люди кричали:
      - Держись! Держись! Поможем!
      Но как они ни торопились, спасти удалось одного лишь Никифора Салина. Крутолобое и Гараська утонули.
      КУЛАЦКОЕ ПРИТВОРСТВО
      - Ой, беда! Ой, горе-несчастье! - кричал, мечась по берегу, Никишка Салин. - Пустите меня, пустите! - и лез в воду, словно обезумевший.
      - Все пропало! Деньги! Имущество!
      Жена удерживала его, оттаскивая от воды, и вопила:
      - Помогите, спасите, очумел мужик. Держите его, люди добрые!
      Кулацкая родня бросилась ей на помощь, а тем временем рыбаки на двух лодках забрасывали сети, пытаясь выхватить из бурной стремнины разлива утонувших людей.
      В одной лодке командовал незнакомый Салину человек в кожаной куртке, одна рука его в черной перчатке висела как неживая.
      Отплевываясь, выливая воду из сапог, Никишка исподлобья взглядывал на рыбаков, стараясь угадать, что это за незнакомец, не комиссар ли какой? Откуда он взялся? Ему было нестерпимо любопытно, что произошло в селе этой ночью? Но он не мог спросить, он должен был изо всех сил притворяться, будто вне себя от несчастья.
      - Пустите, легче и мне потонуть, чем горе такое! - кричал он, снова бежал к воде и, нарочно споткнувшись, падал в грязь на берегу.
      В сети рыбаков попадались ящики, тюки, корзины и другие вещи из кулацкого имущества, а люди как канули в воду, так и остались где-то в глубине.
      Растерзанного, всклокоченного, похожего на сумасшедшего Никишку Салина повели домой его родственники. А его жена, оставшись на берегу, все причитала:
      - Спасите, помогите, люди добрые! Не жалко добратовара, жалко мне сиротку Гараську! Не жалко денегимущества, жалко мне живые душеньки! Ох!
      Рыбаки зацепили за коряги и порвали одни сети, порвали вторые. Ни Гараськи, ни бывшего барина Крутолобова вытащить не удалось.
      Пионеры, вместе с учительницей бывшие тут же, ушли вниз по течению и растянулись далеко по берегу, высматривая каждый кустик, каждую коряжку не выплывет ли где Гараська, не вынесет ли его бурным течением?
      Никифор Салин, идучи по селу, все оглядывался на разлив, на рыбацкие лодки, на ребят, ушедших далеко по берегу, и вскрикивал:
      - Ой, горе! Ой, бросьте меня в воду полую! Ой, легче утопиться мне!
      А сам думал: "Вот ловко получилось. Никто не догадается, что я сам лодку завалил. Вода тайны не выдаст...
      Утопленники промолчат..."
      В душе его так и клокотала радость, когда он представлял себе, каким богатствам он теперь хозяин! Про могилу-то Родиона Кулюшкина теперь знают только они с Силантием Алдохиным, вдвоем... Вот бы и его утопить. Вот было бы счастье так счастье!
      В глазах Никишки играли волчьи огоньки.
      Проходя мимо пожарного сарая, Никифор увидел на месте его обгорелые столбы, изуродованную пожарную машину да груды углей.
      Он чуть не подпрыгнул от радости - ага, значит, и тут наша взяла. И чуть было не спросил, сгорел ли трактор?
      Но, продолжая притворяться, закричал:
      - А это еще какое горе! Что это? Как это? Откуда напасть такая?!
      Оглянулся и увидел на крыльце сельсовета толпу мужиков-комбедчиков, вооруженных чем попало.
      Они вели связанного Силантия Алдохина.
      Рядом с арестованным кулаком шел Иван Кочетков.
      Голова его была забинтована, одежда порвана и опалена пожаром, глаза ввалились. Но он шагал, твердо держа в руках наган.
      - Ты жив? Кочетков?! - вырвалось у Никишки.
      - Пока жив твоими молитвами, - усмехнулся Кочетков, поигрывая наганом, - пошли в амбар, там ждут тебя все ваши дружки.
      - Какие дружки, ничего я не знаю! - подскочил Никишка.
      - Кривой не вывез! Трактор не тарарахнул! Вы нас не перехитрили!
      При этих словах мужики-комбедчики расхохотались.
      А Никишка Салин, опустив голову, заскрипел зубами, сжал кулаки, и вид у него стал такой яростный, что кто-то из комбедчиков крикнул:
      - Накинуть на него кожаный мешок! Как на волка!
      И, вскинув голову, Никифор увидел тот самый кожаный
      мешок, которым когда-то барский егерь Родион Кулюшккн ловил живьем лисят, медвежат, волчат, а потом, став бандитом, людей.
      Его затрясло как в лихорадке. Никифор издал какой-то звериный вой, хотел кинуться к речке, но мужики схвати
      ли его, связали и отвезли в амбар, где на семенном овсе и пшенице валялись, как кули с зерном, связанные бандиты.
      Теперь к ним пожаловали и хозяин их Склантий Алдохии, и его приятель и соучастник Никифор Салин.
      О БАРСКОМ БОГАТСТВЕ И ВОЛЧЬЕМ БРАТСТВЕ
      Не сразу пришел в себя Никифор Салин, очутившись в амбаре вместе с бандитами. Только что радовался и торжествовал, показывая притворное горе, а теперь вдруг умолк.
      - Это как же так получилось? - спросил он, освоившись в темноте.
      - А вот так! - зло ответил ему, сверкнув единственным глазом, кривой бандит. - Уговорили вы нас полезть в овчаркю, а попали мы, как в басне, на псарню.
      - Будя врать-то! Скажи проще: перетрусили, мошенники! В самый важный момент оплошали! - рявкнул на него Силантий.
      - Мы бы не оплошали, если бы вы нас не подвели. Зачем не сказали, что у этого чертова трактора двойная стража? Пионеры какие-то! А их набежала туча, орут, в дудки дудят... Мы про таких сроду и не слыхали. Тут бы на вас, чертей, на самих напала медвежья болезнь! - отругивались бандиты.
      - Бабы вы, ежели детишек напугались. А чего же вы не застрелили Кочеткова, стрелять разучились, что ли?
      Продырявили бы его в этой суматохе. Аи промахнулись спьяну?
      - Я не промахнулся бы, - сказал бандит в облезлой кожаной куртке. - Мне набат под руку ударил... Не терплю набатов, с тех пор как под набатный звон мужики пришли имение громить... И как это вдруг раздалось:
      бум-бум... рука у меня дрогнула. Целился в лоб, попал чуть-чуть выше... ну и вскользь по черепу пуля прошла!
      - А я попал! - сказал Кривой. - Только не в Кочеткова, а в какого-то парнишку, выскочил вдруг, как чертенок из бутылки, и загородил собой Кочеткова.
      - Эх вы, тетери, и поджечь сарая как следует не смогли!
      - Да мы подожгли. Сарай сгорел, разве ты не видел, обгорелые столбы торчат.
      - А какой из этого толк, ежели трактор не сгорел?
      - Его ребятишки успели выкатить. Кочетков командовал, они катили, вихорные...
      - А чего же вы их не постреляли?
      - Народ побежал! Они ведь не втихую работали, барабан какой-то во всю мочь бил, труба тревогу играла.
      Аж мороз по коже, - поежился кривой бандит. - Ну и вспомнил я, как, бывало, нас конница Котовского под такие трели рубила... Спасу нет... Бежали от нее лучшие полки конной гвардии Антонова.
      - Ну, а чего же вы не убежали, вы на это мастера, бывшие антоновцы?!
      - Мы бы убежали, твоя старуха нас подвела! Ведьма!
      - Как это старуха подвела?
      - А так, дожидалась она на берегу, караулила лодку.
      И тут вдруг ночью, в темноте откуда-то черти вынесли почтарей из Устья. Ткнулись они рядом с нашей лодкой.
      Гребцы какую-то посылку в школу понесли. А главный почтарь остался с кожаными баулами. Старуха стала его прогонять, а он, старик сердитый, не отплывает. Старуха и ну отталкивать его лодку. А он оттолкнул ее лодку. Заспорили они, чуть не в драку, а лодки-то у них и отплыли.
      - Подбежали мы - туда-сюда, весла на берегу, а лодок нету... Ну, заметались по берегу. А набат гудит, а народ так и бежит... Кто с оглоблей, кто с вилами...
      - И переловили вас, дураков! - буркнул Силантий Алдохин.
      - И опять лз-за вас - какой-то батрачонок, говорят, в набат бил!
      - Мало чего болтают. Зачем ему за гольтепу стараться? Он мной обласкан и прикормлен!
      - Ой, сват, - вспомнив своего батрака, проговорил Никишка, - слыхал я, что с Кочетковым на тракторе Макарка-то раскатывался. Плохая на них надежа!
      Силан только крякнул с досады и заявил:
      - А вы бы живыми в руки не давались! А то ишь, переловили, как перепелок, и без кожаного мешка!
      При словах о кожаном мешке кузнец-сторож, слушавший перебранку, бухнул кулаком в дверь амбара:
      - Да перестан-ьте вы собачиться, надоели!
      Агей не мог равнодушно вспомнить, как его засунули в кожаный мешок. Он был так зол на бандитов, что взялся их караулить, вооружившись тяжелым молотком.
      - Второй раз меня не обманут! - грозил он. - Я их живьем не выпущу!
      С ним вместе караулил и дед Кирьян, с забинтованной мокрым полотенцем головой. От его роскошной бороды остался один жалкий кусок. Борода сгорела: он тоже не мог простить бандитам, как они его, сонного, оглушили.
      - Ну, ты напади честно, сцепись грудь с грудью, тут бы я еще показал старую солдатскую хватку. А сонного бить - это же последняя на свете пакость!
      А еще больше огорчала его спаленная борода:
      - Вот анчутки - живого человека вздумали огнем опалить. Это надо же?
      Караулили арестантов еще человек десять вооруженных чем попало мужиков.
      Все негодовали на бандитов, в особенности за тяжкое ранение Сережки, бывшего Урвана.
      - Да нешто можно в малых детей из обрезов палить?
      Это что же - так они оставят нас без ребят? А без детей какое может быть будущее? Это же наша надежда, наследники завоеванного революцией. Расстрелять бандитов!
      Все сходились на том, что кулацкую шайку нужно уничтожить до конца.
      Бандиты понимали, что дело их кончено. А Силактий Алдохин все ругал их, как наниматель-хозяин нерадивых батраков.
      - Да ладно тебе, замолчи, - обозлился Родион Кулюшкин, - чего теперь собачиться, всем нам решка!
      - Как это всем? - тихо сказал Никишха Салин, у которого за время спора возник хитрый план. - Мне, например, может еще выпасть орел. Я же ни в чем не замешан, а взят по подозрению. И только! Доставят нас властям, начнут творить суд, и меня первого прокурор выпустит. Да из арестантов в свидетели переведет. И я даже могу за вас похлопотать...
      Бандиты к его тихим словам прислушивались.
      - Да, могу даже адвоката нанять... Только бы вы меня к своему бандитству не припутывали. Я ведь вас ни на что не подговаривал. Это все Силантий. За что же меня судить? Если вы меня не оговорите, я вам пригожусь! Поразмыслите!
      - Поразмыслим, - тихо ответил Родион Кулюшкин.
      - И Силантию не следует меня припутывать. Разговор у нас был наедине, я к нему в компаньоны не напрашивался. И какая ему польза меня вместе с собой на дно тянуть? На воле я буду полезней. Смогу достать средства на подкуп судей, на плату адвокатам. Меня выгородить надо. Изо всех сил. Тогда всем польза! Так ведь, Силан? - вкрадчиво спросил Никишка.
      - Так! - коротко сказал Силантий.
      У Никишки словно гора с плеч свалилась и на сердце даже стало горячо от радости. Уж если Силан сказал, его слово крепко!
      Теперь можно будет выкрутиться, а уж там сн знает,
      что делать! Черта с два! Не поможет он ни Силантию, ни бандитам. Все сделает, чтобы поскорей их расстреляли да закопали. И тогда он один, для себя, отроет гроб с барским серебром и золотом из могилы Кулюшкина Родиона. А самого бандита - под каменную плиту с надписью:
      "Здесь спит известный егерь..." Давно по нем его могила плачет!
      От таких сладких мечтаний Никишка даже улыбнулся исподтишка и прикрыл глаза, желая вздремнуть. Он был теперь уверен, что все обойдется. Все к лучшему, даже то, что бандиты попались, и с ними Силантий Алдохин.
      Теперь он один хозяином будет!
      Барин Крутолобое и Гараська его не выдадут, уста им запечатала холодная вода, а бандиты и Силан промолчат, потому что уста им сковала его хитрость.
      Он повернулся с боку на бок и заснул в амбаре, на семенном овсе, как дома на перине.
      Но забыл хитрый кулак, что правда людская и в огне не горит и в воде не тонет.
      ЗАПОМНИМ, РЕБЯТА, КАК БИЛ БАРАБАН
      Прошло несколько дней. Разлив пошел на убыль, быстро просыхала земля. На поля выехал трактор, весело попыхивая синим дымком, и при радостных криках народа проложил первую широкую борозду артельной пашни.
      На Ивана Кочеткова любовалось все село. Так уверенно вел он стального коня, лихо заломив военную фуражку. Забинтованная голова придавала ему вид смелого бойца, несмотря на ранение, не покинувшего боя.
      Любовалась Маша, любовалась учительница Анна Ивановна вместе со своим другом Адрианом, умевшим хорошо трубить в горн.
      А после праздника первой борозды они уехали. Куда?
      Не сказали. Наверное, туда, где их родина Бессарабия стонет под сапогом румынских бояр. Так объяснил Иван Кочетков своей Маше.
      - Это жених ее, я сразу догадалась, - сказала Маша.
      - Я тоже, - сказал Иван. - Как она на него взглянет, так вся и озарится, словно солнце взошло.
      - Любят друг друга, - радостно сказала Маша, - вот как мы с тобой!
      - А может быть, и покрепче, - сказал Иван.
      Маша задумалась. Посмотрела в небо, на караваны гусей, летящих с юга на север, и сказала:
      - Мы с тобой счастливей. У нас свое гнездо есть, а они, как перелетные птицы... Так мне их, Ваня, жалко.
      Вот взяла бы я их прямо под крыло... Живите, мол, с нами, хорошие вы мои. Будьте счастливы!
      - Ну, что ты, - сказал Иван, - не будет им жизни, счастья, пока родина их не свободна...
      - И ничем нельзя им помочь, Ваня? И никогда мы их не увидим больше?
      - Настанет час - поможем, - сказал Кочетков, - придет время - и увидимся!
      - Так мне тревожно, Ваня, за них. Мы вот у себя дома, пашем, сеем, вокруг вольная волюшка, а ведь их там могут и в кандалы взять и в тюрьмы засадить... И едут они на такие страхи сами, по своей воле. Что это за люди такие?
      - Революционеры, - сказал Иван, - коммунисты.
      - И ты с ними в одной партии. Гордишься ты этим, Ваня?
      - Горжусь, - сказал Иван.
      Провожали Анну Ивановну и Адриана не только всем отрядом - всем селом.
      Трудно было расставаться. И хотя пообещала Анна Ивановна прислать взамен себя новую учительницу - нового вожатого, ребята были безутешны. Ведь второй такой не сыщешь! Так она им полюбилась. Вот прямо снялись бы всей стайкдй с берега да за ней полетели.
      Уж на что Сережка ослабел от потери крови - две пули из кулацкого обреза пронзили его грудь навылет, - и тот улыбнулся, когда Анна Ивановна, усевшись в лодку, положила его голову к себе на колени. С ней не пропадешь. Они вместе поехали. Сережка - в больницу, вожатая - на станцию в город.
      - Ничего, Сережа, ты крепкий. Поправишься, - сказала она. - Вот Адриан три раза ранен был, а жив, готов к борьбе и в горн трубить еще может отлично!
      - Я тоже научусь, - прошептал Сережка.
      Лодка отошла от берега под прощальные крики, ветер туго надул парус, и волны заплескались за бортами.
      На другой лодке в тот же день увозили на суд кулаков и бандитов. Провожали их вооруженные комбедчики.
      Кормчим сидел кузнец Агей. Мужик надежный.
      Силантий Алдохин плыл с опущенной головой, даже не взглянув на плачущих родственников. А Никифор Салин озирался вокруг хитровато, по-лисьему. Он еще надеялся вернуться.
      Но напрасно. Раскрылись его дела. Метелкинские пионеры, в который раз обегающие берега в поисках Гараськи, нашли его. Первыми увидели городские ребята Павлик Генерозов и Петя Цыганов. Они никак не хотели уезжать отсюда, у Пети жила надежда, что батрачонок найдется. Душа горела, хотелось увидеть его еще раз и сказать, что обещание свое он выполнил. Эстафету в муаровом галстуке доставил.
      Встреча состоялась. Печальная встреча.
      Нем был Гараська.
      Бережно выкатила вода его тело на отмель, ниже по течению, километрах в трех от Метелкина. Лежал он как живой. Словно заснул.
      Люди боятся покойников, утопленников. А метелкинские ребята, завидев товарища, бросились к нему, как к живому. Им хотелось спросить его - как погиб? Нечаянно или погублен злодейски?
      Не мог ответить Гараська. Но все же ответ нашелся.
      - Мой ножик! - воскликнул Петя Цыганов, увидев, как из-за голенища Гараськиного сапога выскользнул нож.
      Петя побледнел. Ему стало даже как-то страшно, что Гараська и после смерти сдержал уговор, отдал ножик другу, честно доставившему его срочное донесение.
      - Может, там еще что есть за голенищем?
      Посмотрели ребята и обнаружили щепку. Обыкновенную, сосновую. Да картинку-то на ней увидели необыкновенную. Разглядели вырезанную острым ножом могилу и завещание Гараськи.
      Заговорил его голосом волшебный кусочек дерева и сказал всю правду о барском богатстве и о кулацком злодействе.
      Приговор народа Силантию Алдохину и Никифору Салину был произнесен и исполнен.
      Исполняя последнюю волю сироты, решили похоронить его в одной могиле с матерью, на сельском кладбище, на холме с кудрявыми липами.
      На кладбище в тот день копали две могилы - из одной вынули тяжеленный дубовый гроб, набитый барским золотом и серебром, в другую могилу опустили легкий гроб погубленного кулаками батрачонка.
      Несли его пионеры на полотенцах с красными каймами.
      Ветер развевал красные галстуки. Шумело темно-красное знамя, на котором золотом была вышита фамилия славного батрачонка. Отряд решил назваться его именем.
      Все Метелкино провожало Гараську в последний путь.
      Только кулацкие дети да их родственники не вышли.
      У них своя печаль - прошло их счастье, прошло их время, с полой водой уплыло. Но один человек, когда-то верно служивший им, провожал в последний путь батрачонка - это был Макарка.
      Жалостно пели жаворонки, поднимаясь с каждой встречной проталинки, с высоты полета разглядывая скорбное лицо мертвого мальчика.
      Не только женщины плакали, мужики смахивали скупые слезы.
      А пионеры шли, и каждый думал: "Нас, мальчишек, много, мы ничего не боимся, всех нас победить нельзя, мы все равно победим". Жалко было Гараську. Очень хотелось всем, чтобы он дожил до победы, до большого счастья, чтобы сел на стального коня, который ему так полюбился.
      Когда настал момент прощания, перед тем как опустить гроб в могилу, из толпы вдруг выскочил Макарка со словами:
      - Прости меня, Гарась, когда я тебя в чем обидел!
      Потом повернулся к ребятам, встал на колени и говорит:
      - Примите меня, ребята, в свою красную партию!
      Дайте заступить на место Гараськи. Уж я вам буду таким товарищем, таким товарищем... Я за него всем мировым кулакам-буржуям весь век буду мстить!
      Ребята заколебались, не решаясь, что ответить... Хотя знали, что он, Макарка, в набат ударил, недолюбливали они его за прошлое.
      А Иван Кочетков, увидев такое, крикнул:
      - Встань, Макар, разве в партию на коленях просятся?! Встань и становись в наши ряды, как велит тебе пролетарская совесть!
      И Макарка, поднявшись с колен и смахнув с глаз слезы, встал в ряды пионеров.
      Жалость к Гараське так мучила ребят, что не спали всю ночь накануне и всем отрядом сочинили ему прощальные стихи, которые прочел Павлушка самым звонким в отряде голосом. Читал он под грустный рокот барабана, когда могнлу засыпали землей.
      Люди стояли, обнажив головы перед могилой сиротыбатрачонка. А Павлушка читал:
      Запомним, ребята, как бил барабан,
      Когда мы бойца хоронили.
      Он умер за счастье рабочих всех стран,
      И прах его в темной могиле.
      Но дух его смелый средь нас не умрет,
      Мы будем с врагами суровы,
      И золотом вытьем мы имя его
      На знамени нашем багровом!