Николай Владимирович Богданов
      ПАРТИЯ СВОБОДНЫХ РЕБЯТ
      (ПИОНЕРСКИЕ ПОВЕСТИ)
      ВЫСТРЕЛ В НОЧНОМ
      Однажды на свет костра, зажженного на берегу реки метелкинскими ребятами, приехавшими в ночное, вышел неизвестный человек в солдатской шинели внакидку, с тощим вещевым мешком за плечами. Он слегка прихрамывал, опираясь на тросточку, вырезанную из прибрежного тальника. Стоптанные сапоги были в пыли - по-видимому, шел издалека.
      Но ни одна собака не брехнула на незнакомца, словно это был и не чужой человек.
      Он полюбовался на тени ребят, отражавшиеся в реке, послушал, как вкусно хрустит сочная трава под зубами лошадей, пригляделся к деду-табунщику, восседавшему среди ребят. Огромная белая борода его казалась розовой при огне. Заломив шапку, дед с упоением рассказывал старую-престарую побаску про солдата-ловкача и обманутых купчих:
      - Идет-бредет солдат, призадумался. Денег нет, табак весь, а есть хотца. Видит, под мостом ворона дохлая.
      Взял ее на всякий случай, ощипал. Синяя, тощая, а бросать жалко... трофей! Вошел в город, подошел к богатым домам и давай под окошком выпевать: "А вот пава заморская, синяя, как слива угорская! Кто паву с приправой не едал, тот заграничного вкуса не видал. Отменно райская птица, цена не подступиться!" Заслышав такое, купчихи окошки открывают и друг перед дружкой цену набивают, зазывают солдата: "Зайди-ка, зайди, служивый".
      Послушал путник, покачал головой и усмехнулся:
      во все времена хитрые старики табунщики, чтобы самим не заснуть да ребят потешить, рассказывали в ночном такие сказки-побаски. Две революции прошли, гражданская война недавно отгремела, и мальчишка вон в буденовке сидит, а дед рассказывает по-прежнему эту чепуху.
      Не успел солдат это подумать, как в ночи раздался разбойничий посвист, топот коней, щелканье кнутов, и сидевшие у костра мальчишки вскочили с криком "Алдохины!" и бросились к своим лошадям. Только один, в буденовке, замешкался у костра. Он тоже порывался бежать, но наступал босыми ногами на полы длинной свиты, волочившейся по земле, и топтался на месте.
      И тут его настигли всадники. Это были тоже мальчишки, на неоседланных конях. Они стали крутиться вокруг паренька в длиннополой свите и доставать его кнутами. Парекек отбивался уздечкой, закрывая глаза рукавом.
      - Не уйдешь, Мама-каши-попробуй-нашей! - кричали всадники, наседая на него.
      - Вы что, конями давить? - всхлипнул вдруг паренек и, выхватив из костра головню, стал тыкать в морды лошадей. Кони шарахались в стороны. Одна лошадь поднялась на дыбы, и всадник скатился с нее, как с горы.
      Мама-каши насел на него сверху и стал колотить головешкой.
      На помощь свалившемуся подскочили сразу двое и ударами кнутов сбили с паренька буденовку. При скупом свете костра путник увидел, как на плечи Мама-каши упали освобожденные из-под головного убора косы.
      Один из всадников сразу воспользовался этим и, перегнувшись с коня, ухватил девчонку за косы и потащил за конем, как какой-нибудь дикий половец полонянку.
      Тут незнакомец, несколько растерявшийся при виде внезапной мальчишеской драки, выхватил из кармана наган, крикнул страшным голосом: "Кончай базар!" - и выпалил в воздух.
      И крик и выстрел ошеломили дерущихся, как гром среди ясного неба. Всадники повернули прочь и скрылись так же внезапно, как появились. А хозяева костра стали собираться к огню, кто на коне, кто пеши, кто утирая нос, кто прихрамывая.
      - Это что ж такое? - сказал солдат, убирая в карман револьвер. - Это что же у вас делается на пятом году Советской власти?
      Никто не ответил. Все ребята шумно дышали.
      - Кабы не косы, я бы им показала, - отозвалась баском Мама-каши, заправляя волосы под буденовку.
      - Кабы они лошадей в болото не загнали, мы бы им не поддались...
      - А то мы спешенные, а они на конях.
      - Я одного стащил за ногу, а это Макарка... батрак - у него кулаки мужицкие... Кабы он за нас был, мы бы кулачыо показали... - сказал лобастый мальчишка, отирая пот.
      Все словно застеснялись, что незнакомцу пришлось за них вступиться и прекратить драку своим вооруженным вмешательством.
      НЕМНОГО О ПРОЗВИЩАХ
      - А ну, давай все к костру. Да огня поярче. Поговорим толком, что к чему! - скомандовал солдат и, сбросив с плеч шинель, уселся на нее и стал закуривать трубку от красного уголька из костра.
      Ребята подкинули хворосту, и костер разгорелся.
      - Что, заехали на чужой выпас, что ли? В чужие луга? Это лощинка не вашей деревни?
      - Наши это луга, - ответил лобастый, - и на той и на этой стороне Мокши, это все наше, метелкинское.
      - Вы из Метелкина, значит. А эти откуда же, свистуны?
      - Это не свистуны, это Алдохины. Они- нас вот уж с которого лужка сгоняют. Для наших, говорят, коней - где трава поровней, а по вашим, говорят, клячам вся полынь плачет!..
      - И вы не можете справиться с захватчиками? Да много ли их?
      - Не так много. Да больно уж они дружные, кулачье, как волчья стая.
      - Значит, вы беднота, сиротство?
      - То-то вот, у нас, почитай, у половины отцов нет.
      Кто на германской, кто на гражданской войне пропал.
      Вот Антошка-лутошка, так он даже отца не знает.
      - Я мамкин, - улыбнулся мальчик, длинный, тонкий и белый, как ободранная липка-лутошка.
      - А вот у Мамы-каши отец безногим с войны вернулся - не работник, ребят вовсе нету, одни девчонки... Вот и приходится ей с нами в ночное ездить.
      - Странное у тебя прозвище, - удивился прохожий.
      При этих словах девчонка надвинула поглубже на лоб отцовскую буденовку, прикрывавшую косы.
      - А это у нее с детства. Ребятишек в дому было много, а каши на них было мало, вот она все и ревела: "Мама, каши" да "мама, каши". Так ее и прозвали. Настоящее-то у нее имя - Даша.
      - У нас всякие прозвища есть - вон Сережка, а зовут его Урван. А по какой причине? Было такое дело: во время пожара курица обгорела, он ее лаптем стукнул, а из нее яичко выкатилось. Сережка подобрал да и говорит:
      "Ого, печеное, тепленькое", - да тут же и съел! Увидел это богатый мужик Алдохин и посмеялся: "Да ты, урван, у горелой курицы яйцо урвал". С тех пор и пошло.
      Выяснилось, что лобастого паренька зовут Степка-чурбан - за бесчувственность: сколько его ни бьют, никогда не плачет. Одного мальчишку - Данилка-болилка, за то, что он болезный. Еще одного - Ванюшка-бесштан, ему до семи лет штанов не покупали, в рубашонке бегал.
      Прохожий слушал и хмурился.
      - Значит, вся беднота у вас с уличными кличками, а богатенькие с чистенькими именами?
      Выяснилось, что у Алдохиных есть Гришки, Никишки, Петьки и Федьки, без всяких прозвищ. А если и прозвища - то ласковые, не насмешливые. Есть Манечка-беляночка, Танечка-красавочка, Ванек-гоголек.
      - Что ж это, ваши богатенькие не только травы - хорошие прозвища присвоили? - Солдат выбил о каблук пепел из трубки. - Не годится, - сказал он, помолчав, - так не годится. Не за то мы боролись... Коммунисты у вас есть, комсомольцы?
      - Есть один партийный. Председатель сельского Совета Шпагин. А комсомольцев в нашей деревне нету.
      Были двое, да ушли на польский фронт и не вернулись.
      - А для мальчишков-то партии нету, - вздохнул Антошка-лутошка, - не слыхали вы, дядя?
      Солдат затруднился с ответом.
      - Чего-нибудь должно быть, - сказал он. - Нельзя же ребят без организации оставить. Плохо без партии.
      Кабы не было у нас партии большевиков, мы бы власть буржуев не свергли. Партия нас организовала. От четырнадцати держав отбились... Не то что от алдохинцев.
      Потом огляделся и спросил, смотря почему-то в сторону:
      - А что, ребята, дела изба на краю села? Собой невеличка, с петухами на коньке?
      - С петухами? Мы их из озорства давно камнями посшибали, - выпалил простодушный Антошка-лутошка, который никогда ни в чем не мог соврать или схитрить.
      - А изба цела, цела! - радостно сказал Степан-чурбан.
      - Только окна забиты, - опять выскочил вперед Антошка.
      - Ну, а чего же не забить их было, когда тетя Маша в совхоз работать ушла. Ей без мужика да без лошади нельзя было прокормиться. Наши ее видали. Коров доит и песни поет.
      - Поет? - солдат почему-то вдруг поперхнулся. - Это хорошо, когда человек поет!
      Он быстро встал, накинул на плечи видавшую виды шинель, поправил на спине мешок:
      - Ну, спасибо за компанию, бывайте здоровеньки, хлопцы.
      И, сказав эти нездешние слова, так же нечаянно ушел, как появился.
      КАК СЕРЕЖКА-УРВАН КОНЯ УГНАЛ
      Оставшись одни, ребята стали гадать, кто же это мог быть? Никого из них он не знает. И они такого не помнят. Может, чужой какой-нибудь? Почему же тогда Марьину избушку спрашивал? Уж не Иван ли это Кочетков, муж тети Маши, пропавший без вести еще в царскую войну? Его сразу после свадьбы, говорят, забрали, и с тех пор как сгинул.
      Ребята знали ход в заколоченную избу и много раз, пробравшись в нее, тайком играли в "больших". Девчата хозяйничали как бабы - топили печь, пекли хлебы, собирали на стол, а ребята вели себя как мужики. Садились на лавку в передний угол. Стукали кулаком по столу.
      Командовали: "Что есть в печи, все на стол мечи!" Представляли разное... Даже свадьбы играли, понарошку, конечно.
      И в этой пустой холодной избе, при скупом свете, пробивавшемся сквозь заколоченные досками окна, разглядели они однажды на карточке и Марьиного мужа. Сидел он на громадном коне, лихо заломив папаху, и в обеих руках держал по сабле.
      Похоже, что он. Как из нагана-то стрельнул! Да каким громким голосом крикнул.
      Долго судили-рядили ребята. И все сошлись на том, что им первым удалось повидать пропавшего без вести Ивана. И долго досадовали, что они ему о своих делах рассказали, а у него-то так ничего и не расспросили. Вот чудаки! Упустили случай послушать еще раз про гражданскую войну!
      Неужели человек этот ушел и не вернется. И никогда больше они его не увидят?
      - Наш, - успокаивал их дед Кирьян. - Ванюшка Кочетков, я его сразу почуял...
      Тревожились ребята напрасно. Иван Кочетков дальше Метелкина не ушел. Возвращаясь утром из ночного, увидели они. что все окошки пустовавшей избы на краю села растворены, а из трубы вьется дымок. А на улице бабы толпятся и на разные голоса судачат про необыкновенный случай:
      - Иван пропавший вернулся!
      И чего только по этому поводу не придумывают! Только слушай.
      С немцем воевал, панов бил, японцев гнал, до края земли дошел. Теперь с Дальнего Востока вернулся. Четырнадцать ран на нем! С четырнадцатью державами воевал! И все нипочем. Бравый такой, хоть сейчас жениться. И в избе порядок наводит, а за Машей своей в совхоз не послал: знать, обиделся. Покинула, мол, дом, ну и ладно.
      Была бы хата, а хозяйка найдется... А чего же, за этим дело не станет. Мало ли вдов молодых да девок холостых.
      Вон Алдохина младшая сестра до чего глазами востра.
      Хоть рябовата, да таровата. Дом под железной крышей, пара коней, стадо свиней, к кому и посвататься, как не к ней!
      Пробрались ребята поближе к раскрытым окошкам избы. Под ними в лопухах и крапиве чуть ли не вся сельская детвора уже битком набилась.
      В тесноте, да не в обиде. Даже вчерашние распри на время забылись. Рядом с Антошкой-лутошкой, с Мамакашей Алдохины Гришка и Федька теснотятся. Всем любопытно: чего солдат делает?
      А он сел за стол и бреется. Бритва у него не простая, а золотая. А зеркало круглое и на ножках. Туда-сюда вертится, в обе стороны можно смотреться. Как повернет его Иван, так во все стороны зайчики!
      Смотрит Сережка и вспоминает, как в этой избе жила одна-одинешенька тетя Маша. Как она его, Сережку, когда еще маленьким был, к себе жить звала. Портки ему чинила, кашей кормила, вместо матери была... И жалко ему тетю Машу становится так, что терпения нет... Неужто и вправду Иван покинет свою Марью? Да женится на рябой Дарье, у которой лицо темное, как гречневый блин с дырочками?..
      От этой самой Дарьи Сережка немало бед натерпелся.
      Забрался как-то в кулацкий сад, да невпопад. Сцапала его злая девка, сняла штаны, настегала крапивой и в одной рубашке на улицу пустила. Бежал он с отчаянным ревом, а Алдохины дети вдогонку кричали: "Сережка-урван без штанов удрал!"
      Вот они, все насмешники, тут, у солдатовой избы!
      И вдруг мелькнула у Сереги озорная мысль.
      Выполз он из лопухов потихонечку, огляделся и дал ходу мимо плетней к Алдохиным дворам. Смотрит - все их кони в загородке, весь табун. Алдохины бабы у солдатовой избы, все ребята под окнами, а мужикам не до коней.
      Подлез под загородку Сережка, снял с вороного жеребца путы, захлестнул вместо уздечки, вскочил верхом, приударил пятками. Взвился конь на дыбы. Махнул через загородку, сломал жердину, перескочил канаву и пошел в чисто поле!
      КАК ВСТРЕТИЛИСЬ ИВАН ДА МАРЬЯ
      Мчится Сережка, вцепившись в гриву. Рубаха пузырем.
      Ветер в ушах свистит. Сердце ликует.
      Аи да Урван, у Алдохиных коня угнал!
      А конь резвый, машистый. До совхоза быстро домчал.
      Маша с доярками как раз к водопою шла, на полдневную дойку. Все доярки с полотенцами, в руках зедра гремят. Марья поет, девчата подхватывают.
      Завидели Сережку.
      - Гляди-ка - верховой к нам?
      - Ой, кому-то вести!
      И не знала Маша, не ждала не гадала, что вести к ней.
      Лишь только вымолвил Сергей: "Иван..." - так и опустилась наземь. И ведра с бугорка в речку покатились...
      Хотела бегом в Метелкино бежать. Да сам директор дрожки велел ей дать. В дрожки совхозного рысака запрягли. А алдохинского коня - на пристяжку.
      И помчались...
      Вот так тетя Маша дома и очутилась. И ничего Сережке за коня не было. Бабы его удальству дивились. Мужики одобряли - молодец! Силантий Алдохин хотя и злился - тронуть не посмел.
      А ребята потом долго слушали, как Иван и Марья разговаривали:
      - Как же ты, Маша, без меня жила?
      - Все тебя, Ваня, ждала.
      - Чего ж ты, Маша, из дому ушла?
      - На одинокой полоске прокормиться не могла.
      - Как же ты, Маша,с землей поступила, которую нам Советская власть дала?
      - Силантий Алдохин в аренду взял. За половину урожая.
      - Значит, нет у нас с тобой, Маша, ни скота, ни пашни... Одна изба и та гола. Ни кола, ни двора...
      Молчит Маша. Задумались ребята. Как же теперь Иван да Марья жить будут?
      Землю Ивану дадут. А где коня взять? А где плуг?
      Семена опять же нужны. Комитет бедноты, конечно, поможет. А все-таки трудно ему будет хозяйством обзаводиться. Не иначе как с Машей в совхоз уйдет. Или на какую-нибудь должность поступит.
      Так решили за Ивана ребята.
      Но Кочетков поступил по-своему:
      - Крестьянином я был, Маша, крестьянином и останусь. Землю буду пахать. Вот мой сказ!
      И Маша ему не перечила.
      Через недельку принесла она в дом поросенка, а потом привела теленка. В совхозе ей на обзаведение дали.
      Так завелась у них скотинка. Задымилась по утрам труба ожившей избы. Запахло из нее свежим хлебам. Затеплился по вечерам огонек в окошках. Началась жизнь. И ребята вокруг этой избы вились, как комары.
      Интересовала их, конечно, не изба, а ее хозяин Иван Кочетков. Куда он, туда и они. Где он, тут и они.
      ПО СЛЕДАМ КОЧЕТКОВА
      Зайдет Иван к кузнецу Агею у огонька погреться, у наковальни поразмяться - ребята в щели кузни глаза уставят.
      Агей одной рукой мехи тянет, горн раздувает, другой рукой, захватив клещами раскаленную железину на наковальне, ее поворачивает. А Иван молотом бьет. Ж-жах!
      Ж-дах! Искры летят. Красная железина малиновой становится, фиолетовой. Пока мягкая, в лемех превращается.
      Или в сошник, узкий и острый, как коровий рог.
      - Ишь ты, не разучился! - дивится Агей.
      - Чего смолоду узнаешь - век не забудешь, - отвечает Иван.
      - Ни пахать, ни косить не забыл, вояка?
      - Нет, дядя Агей. Соскучился по крестьянству. Терпенья нет... Где бы ни был, на горах, на морях, а все родные нивы снились...
      - Ну что же, вот осенью выделим тебе земли, паши да сей, сколько твоей душеньке угодно.
      - Душеньке моей много угодно. Сколько глаз видит, пахать хочется. На одинокой полоске не разгуляешься!
      - Это верно, - говорит Агей. - Мы вот со старухой как были бедняки, так и осталися. Землицей-то нас революция вроде всех ровно наделила. Да ведь на двоих не то что на семерых. Вон у Силана Алдохина девять душ.
      И раньше кулачком был, а теперь ему земли еще больше привалило...
      - Значит, побогатели у вас многосемейные...
      - Какое там. Иные многосемейные еще бедней стали.
      Возьми Кузьму-инвалида, возьми Авдотью-беду, детей полны закрома, а в амбаре ни зерна.
      - Это почему же так?
      Сережка-урван и Даша Мама-каши еще плотней к щелям кузни прижимаются. Про их семьи речь идет.
      - Земли-то им тоже от новой власти еще больше Алдохина привалило, да не та у них сила. Силан и прежде был крепок. А как помещика громили - еще подкрепился.
      Вы-то, солдаты, за родину воевали, а кулаки здесь не зевали. Силан пару коней с барского двора свел, да плуг в придачу, да жнейку, да веялку... А Авдотье-беде дал слабосильную клячу. Авдотья с малыми ребятами никак с землей не управится. А он не только свой надел, еще мой поддел да у твоей Маши подцепил. Да у сельсовета неделеный клин, который для новорожденных и новоприбывших бережется, в аренду берет да засевает. Вот как кулак округлился!
      Все верно. Знают это ребята. Не врет кузнец.
      Хмурится Иван Кочетков, слушая такие вести, и из кузни идет в сельсовет.
      Сядет рядом с Тимофеем Шпагиным, председателем, и скажет:
      - Ты чего же, Тимофей, смотришь, партийный ты человек. У тебя кулак брюхо округляет, а бедняк тощает?
      Услышав такие слова, Сережка даже поясок на рубахе подтянул, словно о нем шла речь.
      - Не так просто, Иван Федорович, не так просто... Боремся по мере сил. Комитет бедноты вот...
      - А чего же ты общественную землю не комитету бедноты, а Силантию Алдохину сдаешь?
      - Ах ты, мил-человек, так ведь они, комитетчики, со своей-то землей кой-как управляются. Где им лишнюю поднять? Тягла ж нет!
      Не врет Тимофей, тягла у бедноты действительно нехватка. Ребята по себе знают. Один конь плуга не тянет, а соха мелко пашет. Не тот урожай.
      - Что ж, Силан - он на то и силан... Что ему власть не дает, то силой берет. Не пустовать же общественной земле. Мужики уж так решили - сдавай ее, Тимофей, кулачью в аренду. Пусть они хоть канцелярию твою оплачивают.
      - Ловко это вы придумали, кулаки вам копейку, а вы им рубль!
      - Что поделаешь, другого выхода нету. Вот поживешь - сам поймешь. Придешь, мне скажешь, когда свою полоску Силану сдашь!
      - Нет, не сдам! Уж если я Антанте не поддался, кулакам и подавно! Не за то я кровь проливал, чтобы родную нашу землю кулакам отдать! Врешь ты, Тимофей, чего-то! А что партия говорит по этому вопросу?
      - Партия говорит: организуйтесь, бедняки, в товарищества по совместной обработке земли. В ТОЗы...
      - Ну, так что же?
      - Не идет у нас это дело... Не дружны мы... Партийный я тут один. А один в поле...
      - Вот и опять врешь, не один ты, нас двое! Подберем третьего - будет ячейка партии!
      И при этих словах видят ребята, как показывает Иван Кочетков Тимофею заветный красный билет.
      И радостно ребятам - они первые, еще в ночном, догадались, что солдат-то был не простой, а партийный!
      ПОСЛЕ ДРАКИ
      Слова о партии, сказанные в ночном Иваном Кочетковым, крепко запали в сердца ребят. Но, как семена, попавшие в землю, взошли не сразу, а после обильного полива. Да не простого полива, а слезами горючими и обильными.
      Случилось это вскоре после драки в ночном, про которую не забыли Алдохины ребята. Затаили они злобу на бедноту, которую не удалось с хорошего травного места согнать.
      Пошел Степан утречком в речке окунуться. Только рубашку через голову стал стягивать, откуда ни возьмись Алдохин Мишка.
      - Эй ты, чурбан, с утра воду не погань!
      - А ты спи, да не просыпай, пораньше ныряй!
      - Ну-ну, не учи. Это наша купальня.
      - Почему это ваша?
      - Тут хороший песок, а напротив лесок.
      - Нашелся побасник, река не заказник. Она вами не куплена. Забором не огорожена.
      - Значит, огорожена, если моими шагами охожена!
      Мишка прошелся петухом, провел по берегу палкой
      черту и стал дразниться:
      - Вот попробуй перелезь! А ну, перешагни. Вот увидишь, чего тебе будет.
      - И перешагну.
      - Ан не перешагнешь.
      Только Степан перешагнул - Мишка хвать его по уху.
      Степа - сдачи.
      Не успел оглянуться - за Мишку заступился Гришка, за Гришку - Никишка. И вот уже на месте драки вся Алдохина родня.
      Да так отделали Степана, что вместо купания кинулся он бежать прочь от реки, обливаясь слезами. Чтобы не стыдно было реветь, бежал не по улице, а по огородам, бахчами да конопляниками.
      И тут чуть не столкнулся с Сережкой-урваном. Бежит тот, слезы роняет, здоровенный синяк под глазом ладонью прикрывает.
      Смахнул рукавом Степан свои слезы и сразу к другу:
      - Кто это тебя разукрасил?
      - Кто, кто, сам знаешь кто, - всхлипнул Сережка, размазывая по пыльным щекам обильные потоки слез.
      - - Как у них сил хватает, - удивился Степан, только что сражавшийся чуть не со всеми Алдохиными.
      - Как, очень просто, ихние мужики на меня Макарку натравили... А у него кулаки знаешь какие, батрацкие.
      - Вот вражья сила, - возмутился Степан, - чужими кулаками нас бьют! Нет, вот что, Урван, нужна нам своя партия. Без партии худо нам будет! Биты будем, пока не организуемся... Слыхал, что Кочетков про партию сказал - в ней вся сила!
      Урван сразу всхлипывать перестал, - Мы им отпор дадим, подожди, вот организуемся только!
      - А чего ждать, хоть сейчас соберем собрание, откроем заседание, быстро согласился скорый на дела Урван.
      - Ты постой, не егози. Это дело нешуточное. Тут надо все обдумать. Зря не трепаться. Ребят самых стоящих подобрать.
      - Подберем! Двое уже есть! Ты да я... Твои братья да мои сватья!
      - Нет, брат, это у кулаков так, по родству да по кумовству, у большаков так не бывает.
      - У большевиков.
      - Ну да... у большаков родня по мысли, когда все заодно.
      - Ну вот и у нас будет партия маленьких большевиков! - выпалил Сережка, и глаза у него засверкали от удовольствия, что он так складно придумал.
      - Маленькие большаки? Чудно что-то, - усмехнулся Степан.
      - Тогда давай комсомолами назовемся!
      - Комсомолу мы по годам не подходим.
      - Ну просто: партия ребят.
      - Каких ребят? Ребята бывают и кулацкие...
      - Бедняцких ребят!
      Но упрямый Степан и с эти?л не согласился.
      - Почему только бедняцких, возьмем и середняцких.
      Нам без Павлухи Балакарева Тольку-поповича не одолеть.
      - Да. Тольку ни с какого боку не возьмешь. Через себя не перекинешь, тяжел. Подножкой не собьешь, у него ноги, как тумбы. И кулака под бока не боится, салом зарос, блинами да пирогами откормлен. Один Павлуха его сдюжит. Тринадцать лет, а у него плечи мужичьи...
      Порода!
      - Значит, назовемся вот как: партия претив кулацких ребят.
      - Лучше партия красных ребят!
      - Нет, носы нам расквасят да и будут дразнить: "Эй вы, красные-прекрасные!"
      - Я так смекаю, давай назовемся - партия слободных ребят!
      - Не слободкых, а свободных, - поправил Степана Сережка.
      На этот раз Степан согласился, и они вместе проговорили несколько раз подряд:
      - Партия свободных ребят! Партия свободных ребят!
      НЕОБЫКНОВЕННОЕ СОБРАНИЕ
      Так впервые среди конопляников было произнесено название новой партии двумя босоногими мальчишками в одно июньское утро тысяча девятьсот двадцать второго года.
      И название это не исчезло, не забылось в вихре мальчишеских дел и забав, не таков был парень Степан, чтобы бросать слова на ветер. Он не говорлив, но уж если скажет, как свяжет. Крепко его слово, потому что вдумчиво.
      В полдни, когда взрослые мужики спали, забравшись от жары под телеги, когда бабы ушли доить коров на стойла, Степан собрал первое собрание новой партии.
      В пустой омшаник на краю пчельника, где в зиму хранились ульи, а теперь валялось лишь несколько старых пустых колод, затащил Сережка-урван всех, на кого указал Степа. Был здесь и Антошка-лутошка, и Иван-бесштан, и Тараска-голяк. А Даша Мама-каши сама, незваной пришла.
      - А ты куда? Ты ж знаешь, что у нас будет партия ребят, а не девчат, накинулся на нее Сережка.
      Но Степан остановил его:
      - Не трожь. Раз в ихней семье нет парней, пусть она и в партии будет за мальчишку.
      - А что я, хуже вас, что ль, на коне езжу? Иль дерусь слабей? Кабы косы не помешали, я бы...
      - А ты остриги их!
      - Мамка не велит, больно хорошие, - не согласилась Даша. - Она мои косы гладит и говорит: "Ах ты, моя золотая..." И мне любо.
      Ребята не стали спорить. Затворили дверь омшаника, зажгли свечку в фонаре. Уселись все на старых пчелиных колодах, и Степан постучал по стеклу фонаря карандашом. Так постукивал по графину с водой председатель сельсовета Тимофей, когда проводил собрания и говорил длинные речи.
      Речь Степана была коротка:
      - Товарищи, собрание партии свободных ребят открыто. Добавлений никаких?
      Добавлений не было, все собравшиеся от словоохотливого Сережки давно уже знали, что это за партия и для чего она организуется.
      Стоило Степану сказать первые слова, как все заговорили, не слушая друг друга. И все утверждали, что без партии ребятам хорошей жизни не видать. Что партия - первейшее дело. Каждому сознательному обязательно в партию записаться надо!
      Хотели завести протокол, но Степан сказал, что можно записывать в уме, у него на канцелярию денег нету.
      Согласились и так. Но все потребовали, чтобы каждый, кто вступает в партию, давал клятву на верность ей. Перебрали все известные клятвы: "Пусть мне отца, мать не видать, если я задумаю партию предать", "Пусть обращусь в лягушку, в ящерку, в поганую змею, если я партии изменю", "Ослепи меня молния, расщепи меня гром, напади все напасти, язва, чума, холера, семь сестер лихорадок, трясучка, гнетучка, огнянка..."
      И другие самые страшные.
      Степан сказал, что ничего этого не надо, тут надо бить на сознательность. Но ребята не согласились. И пошел такой спор и галдеж, что на шум явился хозяин пчельника дед Антип.
      Раскрыл вдруг дверь да как крикнет:
      - Это что за представление?!
      Ребята кто куда. Хорошо, что в омшанике соломенная крыша прогнила. Так все сквозь нее и повыскакивали.
      И бросились наутек, стряхивая с волос соломенную труху.
      Но такое неожиданное окончание первого собрания дела не меняло, партия была создана, и скоро это почувствовало все население села Метелкина.
      ЧТО ТАКОЕ ПСР
      Первые понятия о новой партии получил метелкинский кулак - богатей Никифор Салин. Его батрачонок Гараська - мальчишка из соседней деревни Луковки - попросился на праздник сбегать домой повидаться с матерью и кстати бельишко сменить, обносился.
      - Ничего, потерпишь. В поле - не в церкви, на работе и так сойдет.
      Кулак заставил его в праздник пары бороновать, а то земля, вишь, пересыхает. Батрачонок заупрямился:
      - В праздник я не работник. Не то теперь право! Не старый режим.
      - Это какое те право? Нанялся - продался, хозяин - барин. Велю налево иди налево. Скажу направо - беги направо. А не то... вот тебе управа!
      И Никифор отвесил батрачонку тяжелую затрещину.
      Такую, что сбила его с ног и бросила на борону. Гараська об ее зубья чуть не убился.
      Всплакнул парень, а пожаловаться некому. Сбегал он разок в сельсовет, а дядя Тимофей и разговаривать не стал. "Все вы, мальчишки, озорники; если вас не учить, чего тогда с вами делать".
      По дороге на пашню только и пожаловался Гараська сельским мальчишкам, Степашке да Сережке, которые его,всегда жалели.
      Кулацкие ребята его дразнили Гарась - дохлый карась, потому что он от недокорма был всегда тощ и вяловат. Двигался едва-едва, как опоенный конь, загребая ногами, за что и получал постоянные оплеухи. У него от затрещин уши болели и в голове был постоянный шум.
      - Забьет, заколотит Никишка батрачонка-то, - жалостливо вздыхали соседки.
      И только. А помочь ничем не могли.
      И теперь Гараська пожаловался бедняцким ребятам только так, на всякий случай. Потому бедняки батракам - родня. И услышал в ответ непонятные слова:
      - Ладно, не трусь, вынесем постановление, будет тебе облегчение. Так и скажи своему хозяину, что есть такое партийное решение - тебя больше не трогать. Понятно?
      Гараська, конечно, хозяину об этом сказать постеснялся и в тот же день получил еще пару затрещин: не так быстро пошел да не так скоро что-то сделал.
      И вдруг наутро Никифор Салин получил бумажку, врученную курьером сельсовета Тимошкой-тук-тук, который разносил повестки и стучал по окнам, созывая на собрания.
      Надел кулак очки в медной оправе, воздел нос повыше к свету и прочел:
      "На основании состоявшегося решения отныне запрещается вам рукоприкладываться к личности вашего служащего батрака Герасима Карасева. За неисполнение сего - штраф.
      Председатель ПСР
      Секретарь".
      Подписи, как всегда под бумажками, были неразборчивыми, но Никифор разобрал приписку:
      "За каждую Гараськину шишку будет у твоих двояшек по дзе с лишком".
      Двойняшки Яшка и Сашка у Никифора были младшенькие. Кулак их до того любил-обожал, что даже в будни наряжал во все новое и так кормил, что у них щеки чуть не лопались.
      Почесал Никифор затылок, посмеялся. Думал, и впрямь важная бумажка налог там какой или гужевая повинность, а тут простая зубоскалка.
      Подозвал Гараську и ни с того ни с сего так щелкнул его по затылку, что у мальчишки на макушке вскочил среди стриженых волос ежик.
      А на другой день прибежали с ревом его двояшки, и у каждого на маковке по два ежика!