Метод Николая Морозова придал мне уверенности, удвоил, утроил мои силы и возможности в изучении иностранного языка, показал, как надо внедряться, вгрызаться, вчитываться в книги на практически незнакомом еще языке. Я стал быстро продвигаться вперед. И все же я понимал, что надо применить еще какие-то дополнительные способы, чтобы наряду с активным восприятием книжного, письменного языка можно было бы столь же успешно развивать и разговорные навыки. Поскольку я не мог и не хотел дожидаться самопроизвольного возгарания своих способностей, то есть ожидать перехода количества усвоенных через чтение знаний в новое качество — в способность к разговорной речи, — то я решил попытаться «поджечь свечу» и с другого конца. Для этого мне требовался такой же эффективный и, следовательно, такой же напряженно-волевой метод — я, что называется, начал входить во вкус.
      И вот в результате некоторых размышлений и поисков он был найден — метод Генриха Шлимана. Это достаточно старый и в общем-то довольно известный метод. Во всяком случае более известный, чем морозовский, хотя и почти столь же редко в полном своем объеме применяемый по причине вполне понятной, житейской: и этот метод работает не «по-щучьему велению», а требует сперва напряжения и большой самоотдачи и только тогда уже дает мощный эффект и в качестве, и в скорости изучения языков. Здесь я хотел бы отметить, что, разумеется, оба метода были не Морозовым и Шлиманом «изобретены» в XIX веке, а что, конечно же, многие и многие поколения до них пользовались аналогичными способами и их разновидностями. Но нас здесь не интересует приоритетность этого вопроса — откуда и когда началось интенсивное обучение языкам. Нам известны два ярких и характерных представителя эффективного и скоростного самообучения — будем же далее для удобства так и называть эти методы: «морозовский» и «шлимановский».
      Итак, познакомившись подробнее с новым для себя методом, я стал его активно, насколько удавалось, применять. Поскольку же я применял его зачастую наряду с морозовским, а также и параллельно с другими способами, то и результат не заставил себя ждать. Прежде чем перейти к описанию самого метода и его использования мною, я хочу предельно кратко напомнить читателю историю жизни Шлимана, этого необыкновенного человека, феноменального самоучки, к которому так же, как и к Морозову, в полной мере относится определение "selfmademan".
      Родился Генрих Шлиман в 1822 году на севере Германии в небогатой семье сельского пастора. И скорее всего была ему судьбой уготована безвестная жизнь рядового немецкого бюргера, если бы в силу своей необычайной фантазии, в силу своей влюбленности в мир книг и особенно в чудесную древнегреческую мифологию не увлекся бы он страстно еще в совсем юные годы идеей о раскопках-поисках древнего города Трои и несметных сокровищ царя Приама. Для осуществления этого грандиозного дела необходимы были как огромные денежные средства, так и большие познания: кроме истории и археологии надо было изучить ряд древних и современных языков.
      После окончания школы Шлиман устроился работать мелким служащим в банковскую контору. Оказавшись без всякой родительской поддержки, испытывая жестокую нужду, он, не теряя времени, приступил к изучению иностранных языков, понимая, что они ему потребуются также и для избранной им карьеры купца, международного коммерсанта. Часто ютясь в неотапливаемых мансардах, живя впроголодь, он половину своего скудного жалованья тратил на книги и учебники.
      Первым всерьез изучаемым языком стал, как это ни странно было после окончания гимназии, его Muttersprache —родной немецкий: Шлиман решил избавиться от своего нижненемецкого диалекта и перейти к правильному литературному языку. Это удалось сделать без особого труда, так как жил он в то время уже в Голландии, где ему приходилось много общаться с образованными соотечественниками-немцами. Но и не только за счет этого: ведь уже тогда, на самом первом этапе приобщения к самостоятельным занятиям практической лингвистикой (кстати, учась в гимназии, Шлиман был еще равнодушен к языкам), он уже начинает все более целеустремленно применять свою, в высшей степени эффективную систему изучения языков. С каждым годом эта система становилась все совершеннее и изощреннее, точнее говоря, не сама система, а ее применение — оно делалось все более виртуозным. Так, если на изучение своих первых иностранных: языков — английского и французского — Шлиман затрачивал по нескольку месяцев на каждый, то в дальнейшем на изучение, например, сразу двух языков одновременно — польского и шведского — он потратил всего 24 дня!
      Как он и надеялся, языковые занятия очень помогли ему в делах коммерческих — ведь сам процесс овладения языками обостряет память, приучает к пунктуальности, к терпению, учит полагаться на собственные силы и личную инициативу. Но, кроме того, знание основных мировых языков принесло и непосредственный практический результат: Шлиман стал читать иностранную экономическую прессу и, значит, был теперь всегда в курсе текущих событий в сфере мировой экономики и торговли, что часто помогало ему принимать правильные решения. Работая позже коммерческим представителем крупных фирм в разных странах, он должен был вести обширнейшую переписку со множеством своих партнеров. А поскольку в коммерции скорость получения информации и ее точность играют важную роль — для заключения выгодной сделки, например, — то понятно, что Шлиман с помощью писем, написанных им на языках получателей и не требующих поэтому перевода (куда могут вкрасться не только языковые ошибки, но, как их результат, и смысловые), успешно решал задачи своей торговой деятельности, опережая конкурентов.
      Но наряду с профессиональной необходимостью изучение языков все больше становится для Шлимана духовной потребностью, а значит, и самым любимым в жизни занятием.
      В возрасте 23 лет его как перспективного коммерсанта направляет в Россию, в Петербург, крупная голландская компания в качестве своего торгового представителя. Здесь Шлиман обзаводится семьей, принимает российское подданство, становится купцом первой гильдии, членом Коммерческого суда, позже даже удостаивается высокого звания почетного гражданина Санкт-Петербурга. При всем этом он остается и несомненным космополитом, «гражданином мира» — как благодаря своим вовсю используемым иностранным языкам, так и довольно частым деловым и просто познавательным поездкам по всему миру — по Европе, Америке, Ближнему Востоку, Китаю, где он жадно изучает местную культуру, нравы и языки.
      Живя в России, он успешно развивает торговую деятельность, богатеет, становится миллионером, крепко памятуя, очевидно, о главной цели своей жизни — накопить достаточно денег для археологических раскопок в Греции. С каждым годом он все чаще задумывается о своей давней мечте, о своем, может быть, даже предназначении. Но жизнь и большая работа в России на долгие годы затягивают его в свой водоворот. И лишь через двадцать с лишним лет он покидает вторую родину, чтобы уже всецело отдаться своей первоначальной страсти — поискам античных сокровищ.
      Впоследствии он достигает и этой цели: раскопки приносят великолепные результаты, открывают новую страницу в познании истории древнего мира, хотя и не вполне подтверждают его собственную концепцию, построенную на легендарной основе гомеровских поэм.
      Так всей своей жизнью Шлиман явил миру весьма редкий образец удачного сочетания в одном лице преуспевающего предпринимателя и страстного ученого-исследователя, хотя и исключительно самоучки, явил образец обогащения не ради лишь собственного процветания, а ради высшей цели — духовной, познавательной. Жизнь его, как и жизнь Николая Морозова, — да простит мне читатель очередное (и еще не последнее!) возвращение к нашему первому герою, но уж очень объединяют этих двух личностей их бесконечная тяга к познанию, железная воля и несокрушимая вера в свои идеи — я бы кратко охарактеризовал крылатой фразой из лексикона боготворимой им античности: "Perasperaadastra!"(«Через тернии — к звездам!» — Лат.}.
      Перейдем теперь к рассмотрению шлимановского метода изучения иностранных языков. В его подходах к самому процессу обучения в глаза прежде всего бросается одна очень важная особенность: стремление всегда получить конкретный практический результат, причем сделать это в предельно короткий срок и любой ценой, то есть без оглядки на собственные, как говорится, энергозатраты. Учить язык обычным путем, как другие, Шлиман не мог себе позволить. Тратить на изучение одного языка несколько лет, да и с сомнительным результатом, — это было не для него. Ему требовался только исключительно быстрый и надежный способ. И вот таковой как бы неожиданно явился — на самом же деле Шлиман искал его долго, нащупывая разные пути, экспериментируя. Наконец, особо не мудрствуя, он стал «просто» брать на память огромные объемы текстов, начав, разумеется, с малого.
      Прочитав, скажем, одну-две страницы иноязычного текста, он тут же пытался их устно воспроизвести, исправляя по ходу ошибки и затем вновь повторяя уже начисто. Либо делал так: 1 прочитав отрывок, записывал по памяти то, что удавалось] вспомнить. Вскоре ему уже с первого раза удавалось запечатлеть в памяти не менее половины текста, а после второго прочтения — почти весь текст. Свою работу над языком Шлиман постепенно разнообразил и усложнял. Если поначалу он пересказывал или записывал небольшие фрагменты текстов, то позже он мог, прочитав целиком всю книгу, написать по ней изложение, опять-таки с последующей проверкой либо им самим, либо учителем.
      С учителями Шлиман имел возможность заниматься далеко не по каждому языку. Так, первый — после родного немецкого и близкого ему голландского — настоящий для себя иностранный язык, английский, он изучал следующим образом: купил у букиниста старый английский роман «Векфильдский священник» Оливера Голдсмита и начал читать, как и Морозов, ничего не понимая. Но морозовского упорства и терпения ему, как видно, не хватило, правда, и задача у него была несколько иная: как можно скорее заговорить на английском. И он немного облегчил свою работу — нанял репетитора-англичанина (англичанина по национальности), который и стал помогать своему прилежному ученику переводить тексты и исправлять ошибки. Продвигаясь вперед быстрыми темпами, Генрих вскоре уже читал и заучивал страницы и целые главы из «Айвенго» Вальтера Скотта. Таким путем он настолько развил свою память, что месяца через три мог свободно воспроизводить наизусть до двадцати печатных страниц английской прозы, прочитав их предварительно три раза.
      Но это не было легким занятием, тем более вначале. Первые свои языки — английский, французский, испанский, итальянский — Шлиман брал с боем, не жалея ни сил, ни времени. С английским ему еще повезло: помимо частных уроков он дважды по воскресеньям посещал в Амстердаме англиканскую церковь и делал это не потому, что был очень набожный. В церкви звучала правильная английская речь с чистейшим оксфордским произношением. Слушая проповеди, Шлиман про себя, а иногда и вполголоса старательно повторял каждое слово пастора, пытаясь копировать его интонации и манеру речи.
      Он использовал и такую творческую форму изучения языка, как написание сочинений на свободную тему. Но это происходило лишь тогда, когда изложение по прочитанному тексту давалось ему уже почти легко, когда он чувствовал, что уже относительно неплохо ориентируется в изучаемом языке. На этом этапе он давал волю фантазии, пускаясь в свободный полет мыслей. Сочинения затем тоже корректировались и заучивались. Такие вольные сочинения оживляли изучение языка, приближали его к актуальной повседневности и, кроме того выполняли чисто учебную задачу — они сразу выявляли недо работки и пробелы в лексике и грамматике.
      Еще более высоким уровнем совершенствования языков д Шлимана было писание писем на том или ином языке. Выше уже говорилось про обширную переписку Шлимана с его коммерческими партнерами, но помимо деловых он писал также много личных писем своим друзьям и родственникам в разных странах, не упуская возможности лишний раз поупражняться в том языке, носителю которого он отсылал письмо. Характерно, что Шлиман, уважая и язык, и человека, который будет читать его письмо, сам старался писать правильным языком и без грамматических ошибок. Более того, если он замечал ошибки в присылаемых ему письмах, он возмущался и отчитывал затем своих корреспондентов, допустивших ошибки в их же родном! языке.
      Полезным занятием было и ведение личных дневников на5 разных иностранных языках. Отличаясь аккуратностью и пунктуальностью, Шлиман все текущие дела и события своей жизни скрупулезно фиксировал в своих многочисленных дневниках (кстати, благодаря этому мы сейчас и имеем неплохое представление о всей жизни Шлимана). Интересно, что находясь — даже недолго, проездом, — в какой-либо стране, он делал записи в дневнике только на языке этой страны.
      Из всего этого следует, что Шлиман не был приверженцем какого-то одного способа изучения языка или какой-то жесткой последовательности в этом процессе. Он мог приступить к новому языку с чтения, а мог сразу и с разговорной речи, как это произошло, например, в период его большого путешествия по Египту, Аравии и Ближнему Востоку. Там он начал изучать арабский язык, оживленно и непринужденно общаясь каждый день с местными жителями — арабами. Продолжил же заниматься арабским уже в Петербурге, основательно и по своей давно наработанной схеме. Конечно, надо учесть, что к тому времени Шлиман уже активно владел десятком языков, обладал отличной, очень цепкой памятью и поэтому схватывал всё на лету, впитывая информацию как хорошая губка. Но и даже при своих недюжинных способностях (напомню — способностях, собственными усилиями благоприобретенных, а не данных свыше), при своей идеально отточенной технологии изучения языков Шлиман, как мы видим, старался не упустить и самого небольшого шанса для дополнительного языкового тренинга. Он, образно выражаясь, подобно умному и рачительному хозяину не позволял пропасть ни одному всходу-колоску на ниве своих языковых владений.
      Комплексное восприятие языков — через чтение, письмо и разговорную речь — облегчало Шлиману их усвоение. Это было главным отличием его метода от метода Морозова, который, как помнит читатель, делал ставку только на чтение, хотя ставка эта и оказывалась всегда также выигрышной.
      Если в английском Шлиману помогали разобраться поочередно два репетитора, плюс прослушивание богослужений, плюс сыграло роль его общение с английскими купцами и матросами, то французский он учил в одиночку. Для этого он купил у букиниста пару сентиментальных романов («Похождения Телемака» Ф. Фенелона и «Поль и Виргиния» Бернардена де Сен-Пьера) и приступил к распутыванию клубка языковых закономерностей и противоречий изящной французской словесности. Итальянский, испанский, португальский и еще ряд языков Шлиман освоил также самостоятельно по книгам и учебникам. Зато в таких языках, как русский, датский, греческий, латынь, он опирался на помощь учителей.
      Оригинально и чисто в своем стиле неиссякаемой находчивости Шлиман овладел русским языком. Началось все с того (вернемся вновь к голландскому периоду жизни молодого Шлимана), что голландской торговой компании, в которой Шлиман работал бухгалтером и товароведом, потребовался сотрудник, владеющий русским языком, поскольку эта компания продавала колониальные товары русским купцам. И тогда Шлиман, изучивший к тому времени семь языков, не долго думая, решил взяться и за русский. Но в Амстердаме на тот момент не нашлось ни одного знатока этого загадочного языка, кроме, правда, вице-консула Российской империи, который, однако, счел ниже своего достоинства давать уроки неизвестному молодому человеку. Но Шлиман не отступил, на свой страх и риск он рьяно принялся осваивать этот язык, отличавшийся от уже известных ему и в грамматике, и в словообразовании, язык, слишком необычный даже для его уже довольно искушенного в лингвистике ума. Для начала, обойдя едва ли не все книжные магазины города, он раздобыл три ветхие русские книги: старую грамматику, неполный словарь и опять-таки «Похождения Телемака», которые Шлиман читал ранее на французском и некоторых других языках, что ему и облегчило теперь немного задачу. Запомнив русские буквы и их предположительное (!) звучание (вспомним опять Морозова, изучавшего английское произношение также «на глазок»), Шлиман стал заучивать отдельные слова и целые предложения из книги. Но труднопонимаемый, тяжеловесный текст «Телемака» в устаревшем русском переводе столетней давности заставлял перегреваться и пробуксовывать даже незаурядную память Шлимана. Однако на него подобные трудности действовали likearedragtoabull(как красный цвет на быка). С еще бульшим рвением и еще более громким голосом он читал и повторял, заучивал и декламировал сам себе шершавые строки романа, из-за чего даже должен был дважды менять местожительство, т. к. соседи по дому не могли долго переносить столь неутомимого любителя «разговорного жанра», к тому же бормочущего что-то по ночам (уж не заклинания ли?) на каком-то странном, подозрительном языке. Но и это не обескуражило неугомонного полиглота, хотя Генрих все сильнее чувствовал себя не в своей тарелке: пересказывать самому себе тексты было скучно и не давало стимула. И он рассудил по-своему логично: если нет учителя, то почему бы не найти просто живого человека в качестве хоть пассивного слушателя? Главное — не говорить в пустоту. Так он и сделал. Один нищий старик согласился за четыре гульдена в неделю приходить каждый вечер к Шлиману и слушать его два часа кряду. Старик не понимал ни одного русского слова, но согласно кивал головой, как бы прислушиваясь к истории похождений Телемака. Правда, часто и засыпал, на верное не вынося с непривычки такого количества непонятной для себя информации. Но дело у Генриха теперь пошло веселее, с каждым днем он все лучше «включался» в русский язык, пусть и весьма старомодный. Впоследствии, когда Шлиман уже давно жил в России, в его прекрасной русской речи все же иногда проскальзывала забавная старообразность, встречались полузабытые слова и обороты, заученные им когда-то в Голландии, — как невольная дань той первой русской книге.
      К главным же языкам своей жизни и своей мечты — греческому и древнегреческому — Шлиман приступил позже, будучи уже во всеоружии многих других познаний. Теперь, в свои тридцать пять лет, просвещенный и богатый купец, миллионер, он, живя в столице России, мог достать любые книгу или учебник, мог использовать любую возможность для всестороннего изучения языков. Но его хорошо отлаженная система остается прежней: для изучения современного греческого он нанимает на этот раз уже не молчаливого слушателя, а самого носителя языка — грека-семинариста, изучающего в Петербурге теологию. При этом Шлиман отнюдь не превращается в пассивного ученика, робко внимающего учителю. Оставаясь верным своей излюбленной наступательно-пробивной тактике, он читает и учит самостоятельно, довольствуясь лишь корректировкой произношения и исправлением ошибок учителем-греком, которому он, собственно, и оставляет функции не столько учителя в полном смысле, сколько контролера-наставника и партнера. Так всего за несколько недель Шлиман освоил современный греческий язык и тут же взялся за самый свой желанный — древнегреческий. На этот «мертвый» язык у него — уже без всякой посторонней помощи — ушло около трех месяцев… и еще два года. Дело в том, что в первые месяцы он интенсивно учил сам язык, но затем в течение еще двух лет много читал, наслаждаясь в подлинниках шедеврами Гомера, Эсхила, Софокла. Вскоре он легко освоил и латынь, как бы по кругу вернувшись к полузабытому языку, который безуспешно зубрил еще в гимназии много лет тому назад.
      Говоря об изучении Шлиманом языков, я до сих пор не упомянул о его отношении к грамматике, словно бы проблемы понимания и усвоения грамматических тонкостей для него не существовало. И в общем-то надо признать, почти так оно и было на самом деле. Характерно при этом то, что шлимановский подход к грамматике практически не отличался от морозовского. Напрашивается мысль: не означает ли такое совпадение обоих подходов объективной истинности подобного отношения к грамматике? Шлиман, как и Морозов, тоже полагал, что тратить время на специальное изучение теории грамматики неразумно. Он никогда не испытывал любви к склонениям, спряжениям и прочим сухим премудростям. Даже упражнения в переводе, которыми насыщен любой учебник и которые имеют целью усвоение грамматических правил, он считал совершенно излишними. Так, начиная учить тот же древнегреческий, Шлиман вооружился лишь минимальным грамматическим арсеналом, как бы следуя известному принципу математики о необходимом и достаточном, — заучил только склонения и правильные и неправильные глаголы. Все остальные грамматические законы он извлек и вывел естественным путем из книг, из текстов, то есть из свободной стихии самого языка.
      Читатель уже, вероятно, заметил, что и Морозов, и Шлиман в методах и целях изучения языков наряду с явными различиями имели и много общего. Не считая уже упомянутого их солидарного отношения к грамматике, эта общность состояла в следующем:
      — они оба изучали языки не по причине особой любви к самим языкам (исключение, пожалуй, составляет лишь древнегреческий для Шлимана), а ради решения практических жизненных задач. Хотя, втянувшись в процесс изучения языков, оба потом отмечали, что и сам по себе этот процесс стал для них увлекательным и даже почти физически необходимым;
      — они не желали растягивать изучение языков надолго, а потому эксплуатировали свои интеллектуальные способности в высшей степени интенсивно;
      — они не придавали значения самым неблагоприятным условиям, в которых приходилось учить языки. Если для Морозова учебным классом стала тюремная камера, то и Шлиман мог «поглощать» языки в любой ситуации: дома, на улице, на службе, на корабле, в седле и т. д. Например, испанский язык он продолжал самозабвенно учить в каюте почти уже тонущего в штормовом море корабля (который вскоре и действительно затонул — Шлиман спасся лишь чудом);
      — они доводили начатое дело до полного завершения — до практического овладения изучаемым языком, являя тем самым одно из наиболее ценных качеств человеческой натуры — неотступную целеустремленность;
      — они сразу на деле применяли полученные знания: Морозов много читал научной литературы, Шлиман — и читал, и активно устно и письменно общался с коллегами и друзьями;
      — наконец, они в дальнейшем использовали знание иностранных языков не только в научных или деловых интересах, но и для своих духовных потребностей, находя в чтении иностранной беллетристики в оригинале ни с чем не сравнимое интеллектуальное наслаждение.
      Не исключено, что кто-либо из читателей может усомниться в высокой эффективности и, главное, в универсальности шлима-новского и морозовского стилей самообучения языкам, заметив, что, дескать, и самое лучшее лекарство действует не на всех одинаково благоприятно, да и были-то наши герои, наверное, какими-то исключительными личностями, и их «языковые подвиги» мало кто может повторить. На эти не лишенные резона сомнения я ответил бы так: разумеется, при использовании методов Морозова или Шлимана (даже для изучения лишь одного или двух языков) может иметь место некоторый разброс в степени их эффективности у различных людей в зависимости от изначальных способностей, усердия, возраста и других индивидуальных качеств. Но все же общая тенденция будет одинакова для всех: значительное повышение качества и скорости овладения языком по сравнению с традиционным вялотекущим процессом обучения.
      Кстати, сами же Морозов и Шлиман дают нам убедительные подтверждения этого на примере своих учеников. Вот отрывок из воспоминаний Н. Морозова (письмо из тюрьмы), где он рассказывает о его занятиях языками по своей системе с одним из таких же заключенных, как и он сам.
      «Всю прошлую зиму кроме обычной работы над своими научными сочинениями я давал еще уроки немецкого, а потом и английского языка одному товарищу, с которым мне разрешили видеться, и очень доволен достигнутыми результатами и своей системой преподавания. Сначала человек так плохо знал по-немецки, что не отличал твердых гласных от мягких, а теперь, после нескольких месяцев занятий, стал читать совершенно свободно и правильно… И вот он читал, а я ходил по комнате, слушая его и, где нужно, исправляя произношение и подсказывая значения более редких слов. И мне и ему было очень интересно узнать продолжение романа, а потому и занятия шли с необыкновенным успехом».
      В данном отрывке речь идет о нескольких месяцах занятий, что как бы не соответствует суперскоростным темпам метода Морозова, но надо учесть, что со своим учеником Морозов занимался не столь много и интенсивно, как он делал это сам, и потому данный эпизод подтверждает не столько скорость, сколько качество морозовского метода — что тоже немаловажно.
      Пример обучения Шлиманом своего ученика в чем-то еще более убедителен. Учеником этим стала его вторая жена, гречанка Софья Кастроменос. Дело в том, что, переехав из России в Грецию, Шлиман женился на молодой, но не очень образованной девушке из крестьянской семьи. И он решил сделать свою новую жену достойной себя, то есть культурной и образованной женщиной. Начали с иностранных языков. Метод обучения остался неизменным, чисто шлимановским: Софья засела за французские, а затем за немецкие книги — не учебники, а именно книги, и при этом не просто читая, но активно и творчески работая с текстом. И результат, как и следовало ожидать, оказался превосходным: за несколько месяцев Софья овладела обоими языками, причем достигла этого в основном самостоятельно, почти без помощи мужа, который часто находился в отъезде и только время от времени мог направлять ее обучение в нужное русло.
      Пришел черед рассказать и об одном из современных «учеников» Шлимана, точнее, приверженце его методики и ее благодарном пользователе, коим не так давно и по собственному почину стал автор этих строк.
      Памятуя о своей первоначальной, не очень удачной лобовой попытке использования морозовского метода, я решил к методу Шлимана сразу подойти более гибко и избирательно. Не применяя его в полном объеме, а пытаясь приспособить к своим скромным возможностям, я стал использовать наиболее подходящие и реально доступные для меня элементы метода, кое в чем их еще и видоизменяя. Опасался при этом и уклониться слишком в сторону от шлимановского форватера, понимая, что любой хороший метод можно даже при самых благих намерениях исказить до неузнаваемости, выплеснув, как говорится, с водой и ребенка. Но, как показали мои дальнейшие взаимоотношения с иностранными языками, мне все же и здесь удалось найти более или менее оптимальный маршрут между точкой «надо» и точкой «могу».
      Прежде всего я попытался скорректировать под свои возможности главный стержень шлимановского метода: чтение — пересказ — проверка — запись — заучивание. На этой основе после ряда комбинаций я и выстроил свою цепочку, свой алгоритм работы с языком. Конкретно я стал делать следующим образом. Внимательно прочитав два-три раза предварительно переведенный текст, я тут же пробовал его пересказать, необязательно дословно, даже лучше, если своими словами. Но «своих»-то английских слов сперва просто не было или, во всяком случае, очень не хватало, чтобы позволить себе хоть какую-то степень свободы в рамках данного текста. Поэтому сначала приходилось лишь заучивать наизусть, что тоже было полезно. Так продолжалось около двух месяцев. Одновременно я много читал (и «по-морозовски» в том числе), в ударном порядке запоминал слова, вникал в грамматику. Постепенно, по мере накопления в памяти запаса слов (где-то порядка тысячи — первой, самой драгоценной тысячи), я смог перейти от жесткого заучивания текстов к более свободной и, надо сказать, более увлекательной форме: внутри абзаца мог позволить себе некоторое отступление от книжного языка, заменив его маленькой собственной импровизацией. И хотя эта импровизация была чаще всего примитивной и ошибки громоздились одна на другую — я это чувствовал, — а проверить и исправить их было некому, я все-таки стал замечать ежедневный, пускай небольшой, но нарастающий прогресс: язык за зубами становился более раскованным и подвижным. И вот тут-то я начал отчетливо осознавать, насколько великую роль при изучении иностранного языка играет желание и стремление по возможности свободно и нестандартно выражать свои мысли, даже если поначалу это получается более чем коряво и не без внутренней борьбы или так называемых «душевных» мук. Если я, например, прочитал текст и более-менее сносно пересказываю его дословно — это хорошо. Но если я пытаюсь еще как-то и «поиграть» с этим текстом, немного отступить от авторских слов, заменив их другими, может быть, и не вполне соответствующими, но как бы своими, — то есть, если я пытаюсь, как говорят музыканты, играть не точно по нотам, а где-то «около нот», но при этом и не уходя далеко от темы-мелодии, вот тут-то и начинается настоящая «раскрутка» иностранного языка в моем сознании и вживание в него. Ведь в этом случае я ощущаю себя по отношению к языку данного текста (если не вообще к языку) уже немного как хозяин, как режиссер своего спектакля, а не как начинающий актер, зазубривший назначенный ему по роли текст.
      Такие свободные изложения я проводил только в устном виде, чтобы многочисленные ошибки не фиксировать на бумаге и тем самым не задерживать лишний раз в памяти. После свободного (импровизационного) изложения я прочитывал (просматривал) текст в целях его уточнения и затем пересказывал его почти дословно. Наконец, вновь сверившись с текстом, я аккуратно его записывал и уже начисто заучивал.
      Записывал я текст в специальную тетрадь — «тетрадь моей памяти», как я ее называл, — в которой постепенно, день ото дня накапливалось множество текстов, стихов, анекдотов. Это была моя драгоценная и любимая сокровищница, сохраняющая в себе те иноязычные тексты, с которыми я активно работал, пропуская их через жернова восприятия и откладывая в долговременной памяти. И это не был мертвый груз, бесполезно осевший на дно памяти и сгинувший там, — отнюдь! Далее в соответствующем месте я расскажу, когда и каким образом я оживлял и использовал эту полезнейшую для себя информацию. Теперь же для четкости запишем всю последовательность операций работы с текстом кратко: