Когда веленьем сил, создавших все земное,

Поэт явился в мир, унылый мир тоски,

Испуганная мать, кляня дитя родное,

На Бога в ярости воздела кулаки.

«Такое чудище кормить! О, правый Боже,

Я лучше сотню змей родить бы предпочла,

Будь трижды проклято восторгов кратких ложе,

Где искупленье скверн во тьме я зачала!

За то, что в матери уроду, василиску,

На горе мужу Ты избрал меня одну,

Но, как ненужную любовную записку,

К несчастью, эту мразь в огонь я не швырну,

Я Твой неправый гнев обрушу на орудье

Твоей недоброты, я буду тем горда,

Что это деревце зачахнет на безлюдье

И зачумленного не принесет плода».

Так, не поняв судеб и ненависти пену

Глотая в бешенстве и свой кляня позор,

Она готовится разжечь, сойдя в Геенну,

Преступным матерям назначенный костер.

Но ангелы хранят отверженных недаром,

Бездомному везде под солнцем стол и кров,

И для него вода становится нектаром,

И корка прелая – амброзией богов.

Он с ветром шепчется и с тучей проходящей,

Пускаясь в крестный путь, как ласточка в пол" т

И Дух, в пучине бед паломника хранящий,

Услышав песнь его, невольно слезы льет.

Но от его любви шарахается каждый,

Но раздражает всех его спокойный взгляд,

Всем любо слышать стон его сердечной жажды

Испытывать на нем еще безвестный яд.

Захочет он испить из чистого колодца,

Ему плюют в бадью. С брезгливостью ханжи

Отталкивают все, к чему он прикоснется,

Чураясь гением протоптанной межи.

Его жена кричит по рынкам и трактирам:

За то, что мне отдать и жизнь и страсть он мог,

За то, что красоту избрал своим кумиром,

Меня озолотит он с головы до ног.

Я нардом услажусь и миррой благовонной,

И поклонением, и мясом, и вином.

Я дух его растлю, любовью ослепленный.

И я унижу все божественное в нем.

Когда ж наскучит мне весь этот фарс нелепый

Я руку наложу покорному на грудь,

И эти ногти вмиг, проворны и свирепы,

Когтями гарпии проложат к сердцу путь.

Я сердце вылущу, дрожащее как птица

В руке охотника, и лакомым куском

Во мне живущий зверь, играя, насладится,

Когда я в грязь ему швырну кровавый ком.

Но что ж Поэт? Он тверд. Он силою прозренья

Уже свой видит трон близ Бога самого.

В нем, точно молнии, сверкают озаренья,

Глумливый смех толпы скрывая от него.

«Благодарю, Господь! Ты нас обрек несчастьям,

Но в них лекарство дал для очищенья нам,

Чтоб сильных приобщил к небесным сладострастьям

Страданий временных божественный бальзам.

Я знаю, близ себя Ты поместишь Поэта,

В святое воинство его Ты пригласил.

Ты позовешь его на вечный праздник света,

Как собеседника Властей, Начал и Сил.

Я знаю, кто страдал, тот полон благородства,

И даже ада месть величью не страшна,

Когда в его венце, в короне первородства,

Потомство узнает миры и времена.

Возьми все лучшее, что создано Пальмирой,

Весь жемчуг собери, который в море скрыт.

Из глубины земной хоть все алмазы вырой, —

Венец Поэта все сиянием затмит.

Затем что он возник из огненной стихии

Из тех перволучей, чья сила так светла,

Что, чудо Божие, пред ней глаза людские

Темны, как тусклые от пыли зеркала».[3]

Когда в морском пути тоска грызет матросов,

Они, досужий час желая скоротать,

Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,

Которые суда так любят провожать.

И вот, когда царя любимого лазури

На палубе кладут, он снежных два крыла,

Умевших так легко парить навстречу бури,

Застенчиво влачит, как два больших весла

Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!

Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон!

Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает,

Тот веселит толпу, хромая, как и он.

Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья

Летаешь в облаках, средь молний и громов,

Но исполинские тебе мешают крылья

Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.[4]

Высоко над водой, высоко над лугами,

Горами, тучами и волнами морей,

Над горней сферой звезд и солнечных лучей

Мой дух, эфирных волн не скован берегами,

Как обмирающий на гребнях волн пловец,

Мой дух возносится к мирам необозримым;

Восторгом схваченный ничем не выразимым,

Безбрежность бороздит он из конца в конец!

Покинь земной туман нечистый, ядовитый;

Эфиром горних стран очищен и согрет,

Как нектар огненный, впивай небесный свет,

В пространствах без конца таинственно разлитый

Отягощенную туманом бытия,

Страну уныния и скорби необъятной

Покинь, чтоб взмахом крыл умчаться безвозвратно

В поля блаженные, в небесные края!..

Блажен лишь тот, чья мысль, окрылена зарею,

Свободной птицею стремится в небеса, —

Кто внял цветов и трав немые голоса,

Чей дух возносится высоко над землею![5]

Природа – строгий храм, где строй живых колонн

Порой чуть внятный звук украдкою уронит;

Лесами символов бредет, в их чащах тонет

Смущенный человек, их взглядом умилен.

Как эхо отзвуков в один аккорд неясный,

Где все едино, свет и ночи темнота,

Благоухания и звуки и цвета

В ней сочетаются в гармонии согласной.

Есть запах девственный; как луг, он чист и свят,

Как тело детское, высокий звук гобоя;

И есть торжественный, развратный аромат —

Слиянье ладана и амбры и бензоя:

В нем бесконечное доступно вдруг для нас,

В нем высших дум восторг и лучших чувств экстаз![6]

Люблю тот век нагой, когда, теплом богатый,

Луч Феба золотил холодный мрамор статуй,

Мужчины, женщины, проворны и легки,

Ни лжи не ведали в те годы, ни тоски.

Лаская наготу, горячий луч небесный

Облагораживал их механизм телесный,

И в тягость не были земле ее сыны,

Средь изобилия Кибелой взращены —

Волчицей ласковой, равно, без разделенья,

Из бронзовых сосцов поившей все творенья.

Мужчина, крепок, смел и опытен во всем,

Гордился женщиной и был ее царем,

Любя в ней свежий плод без пятен и без гнили,

Который жаждет сам, чтоб мы его вкусили.

А в наши дни, поэт, когда захочешь ты

Узреть природное величье наготы

Там, где является она без облаченья,

Ты в ужасе глядишь, исполнясь отвращенья,

На чудищ без одежд. О мерзости предел!

О неприкрытое уродство голых тел!

Те скрючены, а те раздуты или плоски.

Горою животы, а груди словно доски.

Как будто их детьми, расчетлив и жесток,

Железом пеленал корыстный Пользы бог.

А бледность этих жен, что вскормлены развратом

И высосаны им в стяжательстве проклятом

А девы, что, впитав наследственный порок

Торопят зрелости и размноженья срок!

Но, впрочем, в племени, уродливом телесно,

Есть красота у нас, что древним неизвестна,

Есть лица, что хранят сердечных язв печать, —

Я красотой тоски готов ее назвать.

Но это – наших муз ущербных откровенье.

Оно в болезненном и дряхлом поколенье

Не погасит восторг пред юностью святой,

Перед ее теплом, весельем, прямотой,

Глазами, ясными, как влага ключевая, —

Пред ней, кто, все свои богатства раздавая,

Как небо, всем дарит, как птицы, как цветы,

Свой аромат и песнь и прелесть чистоты.[7]

Река забвения, сад лени, плоть живая, —

О Рубенс, – страстная подушка бренных нег,

Где кровь, биясь, бежит, бессменно приливая,

Как воздух, как в морях морей подводных бег!

О Винчи, – зеркало, в чем омуте бездонном

Мерцают ангелы, улыбчиво-нежны,

Лучом безгласных тайн, в затворе, огражденном

Зубцами горных льдов и сумрачной сосны!

Больница скорбная, исполненная стоном, —

Распятье на стене страдальческой тюрьмы, —

Рембрандт!.. Там молятся на гноище зловонном,

Во мгле, пронизанной косым лучом зимы…

О Анджело, – предел, где в сумерках смесились

Гераклы и Христы!.. Там, облик гробовой

Стряхая, сонмы тел подъемлются, вонзились

Перстами цепкими в раздранный саван свой…

Бойцов кулачных злость, сатира позыв дикий, —

Ты, знавший красоту в их зверском мятеже,

О сердце гордое, больной и бледноликий

Царь каторги, скотства и похоти – Пюже!

Ватто, – вихрь легких душ, в забвенье карнавальном

Блуждающих, горя, как мотыльковый рой, —

Зал свежесть светлая, – блеск люстр, – в круженье бальном

Мир, околдованный порхающей игрой!..

На гнусном шабаше то люди или духи

Варят исторгнутых из матери детей?

Твой, Гойя, тот кошмар, – те с зеркалом старухи,

Те сборы девочек нагих на бал чертей!..

Вот крови озеро; его взлюбили бесы,

К нему склонила ель зеленый сон ресниц:

Делакруа!.. Мрачны небесные завесы;

Отгулом меди в них не отзвучал Фрейшиц…

Весь сей экстаз молитв, хвалений и веселий,

Проклятий, ропота, богохулений, слез —

Жив эхом в тысяче глубоких подземелий;

Он сердцу смертного божественный наркоз!

Тысячекратный зов, на сменах повторенный;

Сигнал, рассыпанный из тысячи рожков:

Над тысячью твердынь маяк воспламененный;

Из пущи темной клич потерянных ловцов!

Поистине, Господь, вот за твои созданья

Порука верная от царственных людей:

Сии горящие, немолчные рыданья

Веков, дробящихся у вечности твоей![8]

О муза бедная! В рассветной, тусклой мгле

В твоих зрачках кишат полночные виденья;

Безгласность ужаса, безумий дуновенья

Свой след означили на мертвенном челе.

Иль розовый лютен, суккуб зеленоватый

Излили в грудь твою и страсть и страх из урн?

Иль мощною рукой в таинственный Минтурн

Насильно погрузил твой дух кошмар проклятый?

Пускай же грудь твоя питает мыслей рой,

Здоровья аромат вдыхая в упоенье;

Пусть кровь твоя бежит ритмической струёй,

Как метров эллинских стозвучное теченье,

Где царствует то Феб, владыка песнопенья,

То сам великий Пан, владыка нив святой.[9]

Любовница дворцов, о, муза горьких строк!

Когда метет метель, тоскою черной вея,

Когда свистит январь, с цепи спустив Борея,

Для зябких ног твоих где взять хоть уголек?

Когда в лучах луны дрожишь ты, плечи грея,

Как для тебя достать хотя б вина глоток, —

Найти лазурный мир, где в жалкий кошелек

Кладет нам золото неведомая фея.

Чтоб раздобыть на хлеб, урвав часы от сна,

Не веруя, псалмы ты петь принуждена,

Как служка маленький, размахивать кадилом,

Иль акробаткой быть и, обнажась при всех,

Из слез невидимых вымучивая смех,

Служить забавою журнальным воротилам.[10]

На сумрачных стенах обителей святых,

Бывало, Истина в картинах представала

Очам отшельников, и лед сердец людских,

Убитых подвигом, искусство умеряло.

Цвели тогда, цвели Христовы семена!

Немало иноков, прославленных молвою,

Смиренно возложив свой крест на рамена,

Умели славить Смерть с великой простотою.

Мой дух – могильный склеп, где, пОслушник дурной,

Я должен вечно жить, не видя ни одной

Картины на стенах обители постылой…

– О, нерадивый раб! Когда сберусь я с силой

Из зрелища моих несчастий и скорбей

Труд сделать рук моих, любовь моих очей?[11]

Моя весна была зловещим ураганом,

Пронзенным кое-где сверкающим лучом;

В саду разрушенном не быть плодам румяным —

В нем льет осенний дождь и не смолкает гром.

Душа исполнена осенних созерцаний;

Лопатой, граблями я, не жалея сил,

Спешу собрать земли размоченные ткани,

Где воды жадные изрыли ряд могил.

О новые цветы, невиданные грезы,

В земле размоченной и рыхлой, как песок,

Вам не дано впитать животворящий сок!

Все внятней Времени смертельные угрозы:

О горе! впившись в грудь, вливая в сердце мрак

Высасывая кровь, растет и крепнет Враг.[12]

О если б в грудь мою проник,

Сизиф, твой дух в работе смелый,

Я б труд свершил рукой умелой!

Искусство – вечность, Время – миг.

К гробам покинутым, печальным,

Гробниц великих бросив стан,

Мой дух, гремя как барабан,

Несется с маршем погребальным.

Вдали от лота и лопат,

В холодном сумраке забвенья

Сокровищ чудных груды спят;

В глухом безлюдье льют растенья

Томительный, как сожаленья,

Как тайна, сладкий аромат.[13]

Моей обителью был царственный затвор.

Как грот базальтовый, толпился лес великий

Столпов, по чьим стволам живые сеял блики

Сверкающих морей победный кругозор.

В катящихся валах, всех слав вечерних лики

Ко мне влачил прибой и пел, как мощный хор;

Сливались радуги, слепившие мой взор,

С великолепием таинственной музыки.

Там годы долгие я в негах изнывал, —

Лазури солнц и волн на повседневном пире.

И сонм невольников нагих, омытых в мирре,

Вай легким веяньем чело мне овевал, —

И разгадать не мог той тайны, коей жало

Сжигало мысль мою и плоть уничтожало.[14]

Вчера клан ведунов с горящими зрачками

Стан тронул кочевой, взяв на спину детей

Иль простерев сосцы отвиснувших грудей

Их властной жадности. Мужья со стариками

Идут, увешаны блестящими клинками,

Вокруг обоза жен, в раздолии степей,

Купая в небе грусть провидящих очей,

Разочарованно бродящих с облаками.

Завидя табор их, из глубины щелей

Цикада знойная скрежещет веселей;

Кибела множит им избыток сочный злака,

Изводит ключ из скал, в песках растит оаз —

Перед скитальцами, чей невозбранно глаз

Читает таинства родной годины Мрака.[15]

Как зеркало своей заповедной тоски,

Свободный Человек, любить ты будешь Море,

Своей безбрежностью хмелеть в родном просторе,

Чьи бездны, как твой дух безудержный, – горьки;

Свой темный лик ловить под отсветом зыбей

Пустым объятием и сердца ропот гневный

С весельем узнавать в их злобе многозевной,

В неукротимости немолкнущих скорбей.

Вы оба замкнуты, и скрытны, и темны.

Кто тайное твое, о Человек, поведал?

Кто клады влажных недр исчислил и разведал,

О Море?.. Жадные ревнивцы глубины!

Что ж долгие века без устали, скупцы,

Вы в распре яростной так оба беспощадны,

Так алчно пагубны, так люто кровожадны,

О братья-вороги, о вечные борцы![16]

Лишь только дон Жуан, сойдя к реке загробной

И свой обол швырнув, перешагнул в челнок, —

Спесив, как Антисфен, на весла нищий злобный

Всей силой мстительных, могучих рук налег.

За лодкой женщины в волнах темно-зеленых,

Влача обвислые нагие телеса,

Протяжным ревом жертв, закланью обреченных,

Будили черные, как уголь, небеса.

Смеялся Сганарель и требовал уплаты;

А мертвецам, к реке спешившим из долин,

Дрожащий дон Луис лишь показал трикраты,

Что дерзкий грешник здесь, его безбожный сын.

Озябнув, куталась в свою мантилью вдовью

Эльвира тощая, и гордый взор молил,

Чтоб вероломный муж, как первою любовью,

Ее улыбкою последней одарил.

И рыцарь каменный, как прежде, гнева полный,

Взрезал речную гладь рулем, а близ него,

На шпагу опершись, герой глядел на волны,

Не удостаивая взглядом никого.[17]

В те дни чудесные, когда у Богословья

Была и молодость и сила полнокровья,

Один из докторов – как видно по всему,

Высокий ум, в сердцах рассеивавший тьму,

Их бездны черные будивший словом жгучим,

К небесным истинам карабкаясь по кручам,

Где он и сам не знал ни тропок, ни дорог,

Где только чистый Дух еще пройти бы мог, —

Так дико возопил в диавольской гордыне,

Как будто страх в него вселился на вершине:

«Христос! Ничтожество! Я сам тебя вознес!

Открой я людям все, в чем ты не прав, Христос,

На смену похвалам посыплются хуленья,

Тебя, как выкидыш, забудут поколенья».

Сказал и замолчал, и впрямь сошел с ума,

Как будто наползла на это солнце тьма.

Рассудок хаосом затмился. В гордом храме,

Блиставшем некогда богатыми дарами,

Где жизнь гармонии была подчинена,

Все поглотила ночь, настала тишина,

Как в запертом на ключ, заброшенном подвале.

Уже не различал он, лето ли, зим

На пса бродячего похожий, рыскал он,

Не видя ничего, оборван, изможден,

Посмешище детей, ненужный и зловещий,

Подобный брошенной и отслужившей вещи.[18]

О смертный! как мечта из камня, я прекрасна!

И грудь моя, что всех погубит чередой,

Сердца художников томит любовью властно,

Подобной веществу, предвечной и немой.

В лазури царствую я сфинксом непостижным;

Как лебедь, я бела, и холодна, как снег;

Презрев движение, любуюсь неподвижным;

Вовек я не смеюсь, не плачу я вовек.

Я – строгий образец для гордых изваяний,

И, с тщетной жаждою насытить глад мечтаний,

Поэты предо мной склоняются во прах.

Но их ко мне влечет, покорных и влюбленных,

Сиянье вечности в моих глазах бессонных,

Где все прекраснее, как в чистых зеркалах.[19]

Нет, ни красотками с зализанных картинок —

Столетья пошлого разлитый всюду яд! —

Ни ножкой, втиснутой в шнурованный ботинок,

Ни ручкой с веером меня не соблазнят.

Пускай восторженно поет свои хлорозы,

Больничной красотой прельщаясь, Гаварни —

Противны мне его чахоточные розы;

Мой красный идеал никак им не сродни!

Нет, сердцу моему, повисшему над бездной,

Лишь, леди Макбет, вы близки душой железной,

Вы, воплощенная Эсхилова мечта,

Да ты, о Ночь, пленить еще способна взор мой,

Дочь Микеланджело, обязанная формой

Титанам, лишь тобой насытившим уста![20]

В века, когда, горя огнем, Природы грудь

Детей чудовищных рождала сонм несчетный,

Жить с великаншею я стал бы, беззаботный,

И к ней, как страстный кот к ногам царевны, льнуть.

Я б созерцал восторг ее забав ужасных,

Ее расцветший дух, ее возросший стан,

В ее немых глазах блуждающий туман

И пламя темное восторгов сладострастных.

Я стал бы бешено карабкаться по ней,

Взбираться на ее громадные колени;

Когда же в жалящей истоме летних дней

Она ложилась бы в полях под властью лени,

Я мирно стал бы спать в тени ее грудей,

Как у подошвы гор спят хижины селений.[21]

Смотри: как статуя из флорентийской виллы,

Вся мускулистая, но женственно-нежна,

Творенье двух сестер – Изящества и Силы —

Как чудо в мраморе, возникла здесь она.

Божественная мощь в девичьи-стройном теле,

Как будто созданном для чувственных утех —

Для папской, может быть, иль княжеской постели.

– А этот сдержанный и сладострастный смех,

Едва скрываемое Самоупоенье,

А чуть насмешливый и вместе томный взгляд,

Лицо и грудь ее в кисейном обрамленье, —

Весь облик, все черты победно говорят:

«Соблазн меня зовет, Любовь меня венчает!»

В ней все возвышенно, но сколько остроты

Девичья грация величью сообщает!

Стань ближе, обойди вкруг этой красоты.

Так вот искусства ложь! Вот святотатство в храме!

Та, кто богинею казалась миг назад,

Двуглавым чудищем является пред нами.

Лишь маску видел ты, обманчивый фасад —

Ее притворный лик, улыбку всем дарящий,

Смотри же, вот второй – страшилище, урод,

Неприукрашенный, и, значит, настоящий

С обратной стороны того, который лжет.

Ты плачешь. Красота! Ты, всем чужая ныне,

Мне в сердце слезы льешь великою рекой.

Твоим обманом пьян, я припадал в пустыне

К волнам, исторгнутым из глаз твоих тоской!

– О чем же плачешь ты? В могучей, совершенной,

В той, кто весь род людской завоевать могла,

Какой в тебе недуг открылся сокровенный?

– Нет, это плач о том, что и она жила!

И что еще живет! Еще живет! До дрожи

Ее пугает то, что жить ей день за днем,

Что надо завтра жить и послезавтра тоже,

Что надо жить всегда, всегда! – как мы живем![22]

Скажи, откуда ты приходишь, Красота?

Твой взор – лазурь небес иль порожденье ада?

Ты, как вино, пьянишь прильнувшие уста,

Равно ты радости и козни сеять рада.

Заря и гаснущий закат в твоих глазах,

Ты аромат струишь, как будто вечер бурный;

Героем отрок стал, великий пал во прах,

Упившись губ твоих чарующею урной.

Прислал ли ад тебя иль звездные края?

Твой Демон, словно пес, с тобою неотступно;

Всегда таинственна, безмолвна власть твоя,

И все в тебе – восторг, и все в тебе преступно!

С усмешкой гордою идешь по трупам ты,

Алмазы ужаса струят свой блеск жестокий,

Ты носишь с гордостью преступные мечты

На животе своем, как звонкие брелоки.

Вот мотылек, тобой мгновенно ослеплен,

Летит к тебе – горит, тебя благословляя;

Любовник трепетный, с возлюбленной сплетен,

Как с гробом бледный труп сливается, сгнивая.

Будь ты дитя небес иль порожденье ада,

Будь ты чудовище иль чистая мечта,

В тебе безвестная, ужасная отрада!

Ты отверзаешь нам к безбрежности врата.

Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена?

Не все ль равно: лишь ты, царица Красота,

Освобождаешь мир от тягостного плена,

Шлешь благовония и звуки и цвета![23]

Когда, закрыв глаза, я, в душный вечер лета,

Вдыхаю аромат твоих нагих грудей,

Я вижу пред собой прибрежия морей,

Залитых яркостью однообразной света;

Ленивый остров, где природой всем даны

Деревья странные с мясистыми плодами;

Мужчин, с могучими и стройными телами,

И женщин, чьи глаза беспечностью полны.

За острым запахом скользя к счастливым странам,

Я вижу порт, что полн и мачт, и парусов,

Еще измученных борьбою с океаном,

И тамариндовых дыхание лесов,

Что входит в грудь мою, плывя к воде с откосов,

Мешается в душе с напевами матросов.[24]

О, завитое в пышные букли руно!

Аромат, отягченный волною истомы,

Напояет альков, где тепло и темно;

Я мечты пробуждаю от сладостной дремы,

Как платок надушенный взбивая руно!..

Нега Азии томной и Африки зной,

Мир далекий, отшедший, о лес благовонный,

Возникает над черной твоей глубиной!

Я парю ароматом твоим опьяненный,

Как другие сердца музыкальной волной!

Я лечу в те края, где от зноя безмолвны

Люди, полные соков, где жгут небеса;

Пусть меня унесут эти косы, как волны!

Я в тебе, море черное, грезами полный,

Вижу длинные мачты, огни, паруса;

Там свой дух напою я прохладной волною

Ароматов, напевов и ярких цветов;

Там скользят корабли золотою стезею,

Раскрывая объятья для радостных снов,

Отдаваясь небесному, вечному зною.

Я склонюсь опьяненной, влюбленной главой

К волнам черного моря, где скрыто другое,

Убаюканный качкою береговой;

В лень обильную сердце вернется больное,

В колыхание нег, в благовонный покой!

Вы лазурны, как свод высоко-округленный,

Вы – шатер далеко протянувшейся мглы;

На пушистых концах пряди с прядью сплетенной

Жадно пьет, словно влагу, мой дух опьяненный

Запах муска, кокоса и жаркой смолы.

В эти косы тяжелые буду я вечно

Рассыпать бриллиантов сверкающий свет,

Чтоб, ответив на каждый порыв быстротечный,

Ты была как оазис в степи бесконечной,

Чтобы волны былого поили мой бред.[25]

Тебя, как свод ночной, безумно я люблю,

Тебя, великую молчальницу мою!

Ты – урна горести; ты сердце услаждаешь,

Когда насмешливо меня вдруг покидаешь,

И недоступнее мне кажется в тот миг

Бездонная лазурь, краса ночей моих!

Я как на приступ рвусь тогда к тебе, бессильный,

Ползу, как клуб червей, почуя труп могильный.

Как ты, холодная, желанна мне! Поверь, —

Неумолимая, как беспощадный зверь![26]

Ты на постель свою весь мир бы привлекла,

О, женщина, о, тварь, как ты от скуки зла!

Чтоб зубы упражнять и в деле быть искусной —

Съедать по сердцу в день – таков девиз твой гнусный.

Зазывные глаза горят, как бар ночной,

Как факелы в руках у черни площадной,

В заемной прелести ища пути к победам,

Но им прямой закон их красоты неведом.

Бездушный инструмент, сосущий кровь вампир,

Ты исцеляешь нас, но как ты губишь мир!

Куда ты прячешь стыд, пытаясь в позах разных

Пред зеркалами скрыть ущерб в своих соблазнах

Как не бледнеешь ты перед размахом зла,

С каким, горда собой, на землю ты пришла,

Чтоб темный замысел могла вершить Природа

Тобою, женщина, позор людского рода, —

Тобой, животное! – над гением глумясь.

Величье низкое, божественная грязь![27]

Кто изваял тебя из темноты ночной,

Какой туземный Фауст, исчадие саванны?

Ты пахнешь мускусом и табаком Гаванны,

Полуночи дитя, мой идол роковой.

Ни опиум, ни хмель соперничать с тобой

Не смеют, демон мой; ты – край обетованный,

Где горестных моих желаний караваны

К колодцам глаз твоих идут на водопой.

Но не прохлада в них – огонь, смола и сера.

О, полно жечь меня, жестокая Мегера!

Пойми, ведь я не Стикс, чтоб приказать: «Остынь!»,

Семижды заключив тебя в свои объятья!

Не Прозерпина я, чтоб испытать проклятье,

Сгорать с тобой дотла в аду твоих простынь![29]

В струении одежд мерцающих ее,

В скольжении шагов – тугое колебанье

Танцующей змеи, когда факир свое

Священное над ней бормочет заклинанье.

Бесстрастию песков и бирюзы пустынь

Она сродни – что им и люди, и страданья?

Бесчувственней, чем зыбь, чем океанов синь,

Она плывет из рук, холодное созданье.

Блеск редкостных камней в разрезе этих глаз.

И в странном, неживом и баснословном мире,

Где сфинкс и серафим сливаются в эфире,

Где излучают свет сталь, золото, алмаз,

Горит сквозь тьму времен ненужною звездою

Бесплодной женщины величье ледяное.[30]

Твой вид беспечный и ленивый

Я созерцать люблю, когда

Твоих мерцаний переливы

Дрожат, как дальняя звезда.

Люблю кочующие волны

Благоухающих кудрей,

Что благовоний едких полны

И черной синевы морей.

Как челн, зарею окрыленный,

Вдруг распускает паруса,

Мой дух, мечтою умиленный,

Вдруг улетает в небеса.

И два бесчувственные глаза

Презрели радость и печаль,

Как два холодные алмаза,

Где слиты золото и сталь.

Свершая танец свой красивый,

Ты приняла, переняла

– змеи танцующей извивы

На тонком острие жезла.

Истомы ношею тяжелой

Твоя головка склонена —

То вдруг игривостью веселой

Напомнит мне игру слона.

Твой торс склоненный, удлиненный

Дрожит, как чуткая ладья,

Когда вдруг реи наклоненной

Коснется влажная струя.

И, как порой волна, вскипая,

Растет от таянья снегов,

Струится влага, проникая

Сквозь тесный ряд твоих зубов.

Мне снится: жадными губами

Вино богемское я пью,

Как небо, чистыми звездами

Осыпавшее грудь мою![31]

Вы помните ли то, что видели мы летом?

Мой ангел, помните ли вы

Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,

Среди рыжеющей травы?

Полуистлевшая, она, раскинув ноги,

Подобно девке площадной,

Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,

Зловонный выделяя гной.

И солнце эту гниль палило с небосвода,

Чтобы останки сжечь дотла,

Чтоб слитое в одном великая Природа

Разъединенным приняла.

И в небо щерились уже куски скелета,

Большим подобные цветам.

От смрада на лугу, в душистом зное лета,

Едва не стало дурно вам.

Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи

Над мерзкой грудою вились,

И черви ползали и копошились в брюхе,

Как черная густая слизь.

Все это двигалось, вздымалось и блестело,

Как будто, вдруг оживлено,

Росло и множилось чудовищное тело,

Дыханья смутного полно.

И этот мир струил таинственные звуки,

Как ветер, как бегущий вал,

Как будто сеятель, подъемля плавно руки,

Над нивой зерна развевал.

То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий,

Как первый очерк, как пятно,

Где взор художника провидит стан богини,

Готовый лечь на полотно.

Из-за куста на нас, худая, вся в коросте,

Косила сука злой зрачок,

И выжидала миг, чтоб отхватить от кости

И лакомый сожрать кусок.

Но вспомните: и вы, заразу источая,

Вы трупом ляжете гнилым,

Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,

Вы, лучезарный серафим.

И вас, красавица, и вас коснется тленье,

И вы сгниете до костей,

Одетая в цветы под скорбные моленья,

Добыча гробовых гостей.

Скажите же червям, когда начнут, целуя,

Вас пожирать во тьме сырой,

Что тленной красоты – навеки сберегу я

И форму, и бессмертный строй.[32]

К Тебе, к Тебе одной взываю я из бездны,

В которую душа низринута моя…

Вокруг меня – тоски свинцовые края,

Безжизненна земля и небеса беззвездны.

Шесть месяцев в году здесь стынет солнца свет,

А шесть – кромешный мрак и ночи окаянство…

Как нож, обнажены полярные пространства:

– Хотя бы тень куста! Хотя бы волчий след!

Нет ничего страшней жестокости светила,

Что излучает лед. А эта ночь – могила,

Где Хаос погребен! Забыться бы теперь

Тупым, тяжелым сном – как спит в берлоге зверь…

Забыться и забыть и сбросить это бремя,

Покуда свой клубок разматывает время…[34]

В мою больную грудь она

Вошла, как острый нож, блистая,

Пуста, прекрасна и сильна,

Как демонов безумных стая.

Она в альков послушный свой

Мой бедный разум превратила;

Меня, как цепью роковой,

Сковала с ней слепая сила.

И как к игре игрок упорный

Иль горький пьяница к вину,

Как черви к падали тлетворной,

Я к ней, навек проклятой, льну.

Я стал молить: «Лишь ты мне можешь

Вернуть свободу, острый меч;

Ты, вероломный яд, поможешь

Мое бессилие пресечь!»

Но оба дружно: «Будь покоен! —

С презреньем отвечали мне. —

Ты сам свободы недостоин,

Ты раб по собственной вине!

Когда от страшного кумира

Мы разум твой освободим,

Ты жизнь в холодный труп вампира

Вдохнешь лобзанием своим!»[35]

С еврейкой бешеной простертый на постели,

Как подле трупа труп, я в душной темноте

Проснулся, и к твоей печальной красоте

От этой – купленной – желанья полетели.

Я стал воображать – без умысла, без цели, —

Как взор твой строг и чист, как величава ты,

Как пахнут волосы, и терпкие мечты,

Казалось, оживить любовь мою хотели.

Я всю, от черных кос до благородных ног,

Тебя любить бы мог, обожествлять бы мог,

Все тело дивное обвить сетями ласки,

Когда бы ввечеру, в какой-то грустный час,

Невольная слеза нарушила хоть раз

Безжалостный покой великолепной маски.[36]

Когда затихнешь ты в безмолвии суровом,

Под черным мрамором, угрюмый ангел мой,

И яма темная, и тесный склеп сырой

Окажутся твоим поместьем и альковом,

И куртизанки грудь под каменным покровом

От вздохов и страстей найдет себе покой,

И уж не повлекут гадательной тропой

Тебя твои стопы вслед вожделеньям новым,

Поверенный моей негаснущей мечты,

Могила – ей одной дано понять поэта! —

Шепнет тебе в ночи: «Что выгадала ты,

Несовершенная, и чем теперь согрета,

Презрев все то, о чем тоскуют и в раю?»

И сожаленье – червь – вопьется в плоть твою.[37]

Мой котик, подойди, ложись ко мне на грудь,

Но когти убери сначала.

Хочу в глазах твоих красивых потонуть —

В агатах с отблеском металла.

Как я люблю тебя ласкать, когда, ко мне

Пушистой привалясь щекою,

Ты, электрический зверек мой, в тишине

Мурлычешь под моей рукою.

Ты как моя жена. Ее упорный взгляд —

Похож на твой, мой добрый котик:

Холодный, пристальный, пронзающий, как дротик.

И соблазнительный, опасный аромат

Исходит, как дурман, ни с чем другим не схожий,

От смуглой и блестящей кожи.[38]

Бойцы сошлись на бой, и их мечи вокруг

Кропят горячий пот и брызжут красной кровью.

Те игры страшные, тот медный звон и стук —

Стенанья юности, растерзанной любовью!

В бою раздроблены неверные клинки,

Но острый ряд зубов бойцам заменит шпаги:

Сердца, что позднею любовью глубоки,

Не ведают границ безумья и отваги!

И вот в убежище тигрят, в глухой овраг

Скатился в бешенстве врага сдавивший враг,

Кустарник багряня кровавыми струями!

Та пропасть – черный ад, наполненный друзьями;

С тобой, проклятая, мы скатимся туда,

Чтоб наша ненависть осталась навсегда![40]

Мать воспоминаний, нежная из нежных,

Все мои восторги! Весь призыв мечты!

Ты воспомнишь чары ласк и снов безбрежных,

Прелесть вечеров и кроткой темноты.

Мать воспоминаний, нежная из нежных!

Вечера при свете угля золотого,

Вечер на балконе, розоватый дым.

Нежность этой груди! Существа родного!

Незабвенность слов, чей смысл неистребим,

В вечера при свете угля золотого!

Как красиво солнце вечером согретым!

Как глубоко небо! В сердце сколько струн!

О, царица нежных, озаренный светом,

Кровь твою вдыхал я, весь с тобой и юн.

Как красиво солнце вечером согретым!

Ночь вокруг сгущалась дымною стеною,

Я во тьме твои угадывал зрачки,

Пил твое дыханье, ты владела мною!

Ног твоих касался братскостью руки.

Ночь вокруг сгущалась дымною стеною.

Знаю я искусство вызвать миг счастливый,

Прошлое я вижу возле ног твоих.

Где ж искать я буду неги горделивой,

Как не в этом теле, в чарах ласк твоих?

Знаю я искусство вызвать миг счастливый.

Эти благовонья, клятвы, поцелуи,

Суждено ль им встать из бездн, запретных нам,

Как восходят солнца, скрывшись на ночь в струи,

Ликом освеженным вновь светить морям?

– Эти благовонья, клятвы, поцелуи![41]

Смотри, диск солнечный задернут мраком крепа;

Окутайся во мглу и ты, моя Луна,

Курясь в небытии, безмолвна и мрачна,

И погрузи свой лик в бездонный сумрак склепа.

Зову одну тебя, тебя люблю я слепо!

Ты, как ущербная звезда, полувидна;

Твои лучи влечет Безумия страна;

Долой ножны, кинжал сверкающий свирепо!

Скорей, о пламя люстр, зажги свои зрачки!

Свои желания зажги, о взор упорный!

Всегда желанна ты во мгле моей тоски;

Ты – розовый рассвет, ты – Ночи сумрак черный;

Все тело в трепете, всю душу полнит гул, —

Я вопию к тебе, мой бог, мой Вельзевул![42]