Глава 12

Козлиная бородка Меррея Файнзингера была чуть тронута сединой с одного бока. Круглое лицо, редеющие спереди волосы, тяжелые очки в роговой оправе, увеличивающие его карие глаза, дорисовывали портрет этого сорокалетнего на вид мужчины. Он стоял передо мной, опершись на колено, держа в одной руке мою «пуму», в другой – мою ногу. Носок валялся на полу, как дохлая подопытная крыса.

– М-да, – промычал он. – Стопа длинная, узкая. Типичное узкостопие.

– Это опасно?

– Только в крайней своей форме, чего у вас не наблюдается. Стопа несколько уже нормы, вот и все, однако вы носите «пумы», а они шире нормы. Правда, ненамного, не те широченные «пумы», которые сейчас выпускают, но к чему вам широченные, при вашей-то ноге?.. Да, конечно, стопе слишком просторно, а это создает опасность пронации. «Пронация»? Это когда конечность поворачивается внутрь, вот так. – Он продемонстрировал пронацию на моей ноге. – Тут причина всех ваших болячек.

– Понимаю.

– Рекомендую попробовать другую обувь. Например, фабрики «Новый балансир»: у них колодки разной ширины. Примерьте две-три пары. А еще лучше ботинки от «Братьев Брукс», они всегда чуть уже обычных. Они вам будут в самый раз.

– Спасибо, доктор, – сказал я и хотел было встать со стула, но спохватился: пойди встань, когда кто-то держит тебя за ногу. – Значит, купить пару новых «бруксов» и – порядок?

– Не спешите, дружище... Давно бегаете?

– Не очень.

– Судя по всему, вы только что начали. Угадал?

Судя по всему, я даже не начинал бегать и не собираюсь начинать, но сказал, что он угадал. Потом я хихикнул, как дурачок, хотя ничего смешного не было. Просто добрый доктор Файнзингер пощекотал мне подошву ноги.

– Щекотно?

– Немного.

– Все ясно, торможение, – сказал он. – Я большой специалист по ще-э-щекотке. А что делать, когда через твои руки проходят десятки и десятки ног. И так каждый день, по шесть, по восемь часов кряду. Сами себе ступню не щекотали?

– Как-то не думал об этом.

– Попробуйте, только у вас ничего не получится. Это я вам точно говорю. Ощущение щекотки – это реакция на определенное прикосновение другого человека. Торможение. Этим все объясняется.

– Очень интересно, – сказал я, теряя терпение.

– Через несколько сеансов пациент уже не чувствует щекотки. Он привыкает к прикосновению моих пальцев. Снижается реактивность. Механизм торможения отключается. В сущности, щекотка – это повышенная раздражимость. Но у вас, дружище, не просто повышенная раздражимость стопы. Знаете, что вы заимели?

Пять пальцев на каждой ноге, подумал я, и болтливый ортопед в придачу. Но, очевидно, дело было куда серьезнее. Это явилось для меня полной неожиданностью.

– У вас синдром Мортона, – изрек доктор Файнзингер. – В просторечии – Мортонова нога.

– Правда?

– Вне всякого сомнения. – Крючком указательного пальца он постучал по второму пальцу на моей ноге. – Мортонова нога. Знаете, что это означает?

Неминуемая смерть, мелькнуло у меня в голове. Или ампутация, или тридцать лет в инвалидной коляске, или по крайней мере невозможность сесть за пианино.

– Не знаю, – честно признался я. – Что-то связанное с соляными отложениями?

– Соляными отложениями? – Он озадаченно взглянул на меня и продолжал: – Синдром Мортона – устрашающе звучит, правда? Но это означает, что вот этот палец, – он опять постучал своим крючком по моему пальцу, но щекотки я не почувствовал, очевидно, механизм торможения у меня уже отключился, – длиннее большого пальца. Доктор Мортон первым описал это явление. В конечном счете – это признак структурной слабости всей конечности. Лично я считаю, что Мортонова нога досталась нам с тех времен, когда мы все жили на деревьях. Большой палец ноги служил нам тогда упором, а вторым мы обхватывали ветку или лиану, чтобы не свалиться на землю. Будете в Бронксовском зоопарке, загляните в обезьяний питомник, сами увидите.

– Непременно загляну, – пообещал я.

– Конечно, родиться с таким дефектом – не то же самое, что родиться с хвостом, упаси Господи! В сущности, Мортонова нога не такое уж редкое явление. Для бегунов это плохо, зато для ортопедов хорошо. Так что утешайтесь, дружище, тем, что у вас не просто неприятное заболевание, но к тому же очень распространенное неприятное заболевание.

У меня никогда не было проблем с нижними конечностями – разве что какой-нибудь раззява в метро отдавит ногу. Правда, я ни разу не пытался ухватиться пальцами на ноге за ветки дерева. Поэтому я спросил, серьезно ли это.

– Не очень, если вести нормальную жизнь. Однако любители побегать... – здесь доктор Файнзингер довольно хохотнул... – любители побегать отказываются вести нормальную жизнь, как только приобретают первую пару тренировочной обуви. Тогда Мортонова нога сразу дает о себе знать. Появляются боли в возвышениях стопы. Или пяточные шпоры. Или трещины в лодыжечном сочленении. Или происходит разрыв ахиллова сухожилия, или чрезмерная пронация ноги – помните, я говорил о пронации? – Чтобы освежить мою память, он свернул стопу набок, потом добавил мрачно: – Ну и в конце концов – хондромаляция.

– Как, и хондромаляция тоже?

Он кивнул.

– Да, размягчение хрящевой ткани. С пренеприятнейшими последствиями – воспаление колена у бегунов, «теннисный локоть» у любителей ракетки.

– Какой ужас!

– Потенциально ужас, – поправил он меня и продолжал, оживившись: – Не падайте духом, дружище! Вы недаром попали к старине Файнзингеру. Он гарантирует вам избавление от всех болячек. Все, что вам нужно, – это пара ортоэластиков, изготовленных по моему методу. И бегайте вволю, хоть до разрыва сердца! Тогда я адресую вас к моему брату Ральфу, он у нас в семье кардиолог. Шучу, шучу!

Бегайте на здоровье. Кардиолог вам не понадобится. Лишь бы ноги не подвели, но я-то зачем?

Ортоэластики, как выяснилось, – это всего лишь две небольшие подкладки из кожи и пробки, вставляемые в обувь. Их изготовят специально для меня. Но сначала добрый доктор должен снять отпечатки моих стоп, что он тут же и сделал, сунув поочередно обе мои ноги в ящик с какой-то густой смолянистой массой.

– Ну что ж, отпечатки хорошие! – возгласил Файнзингер. – А теперь, дружище, пройдемте в соседнюю комнату. Хочу посмотреть ваши косточки.

Я шел за доктором по коридору упругим шагом, отталкиваясь только подушечками стопы, а он тем временем говорил, что индивидуальные ортоэластики не только обеспечат безболезненные пробежки и улучшат мою походку, почерк и положение тела, но и благотворно скажутся на настроении и вообще преобразят мою жизнь.

Мы вошли в небольшую комнату с зашторенными окнами. Из стены торчал устрашающий аппарат, в нем было что-то зубоврачебное. Файнзингер усадил меня на стул и, повернув какое-то колесо, нацелил на мою правую ногу конический наконечник.

– Может быть, не надо, а? – взмолился я.

– Не дергайтесь, дружище. Процедура совершенно безболезненная.

– Сколько говорят о вреде рентгеновского облучения – бесплодие и все такое...

– Секундный снимок – это не облучение. К тому же мне нужна только ваша лодыжка. Бесплодие, говорите? Чепуха! Пока мошонка на месте и вашему члену не потребуются... хе-хе!.. ортопедические средства, можете спать спокойно, дружище.

Через несколько минут острорылая машина сделала свое гнусное дело, и мы возвратились в кабинет. Я сидел, натягивая носки и шнуруя «пумы». Господи, до чего широкие, никогда такими не были! Я с ужасом представил себе, как вихляет в них моя нога. Пяточные шпоры, трещины лодыжек, размягчение...

Не успел я оглянуться, как мы были уже в приемной, где рыжеволосая девица с бронксовским акцентом записала меня на прием через три недели, когда будут готовы мои ортоэластики.

– С вас триста долларов, – объявила она. – Это плата за сегодняшний прием, за лабораторные анализы, изготовление ортоэластиков и последующие приемы, если потребуется их установка. Никаких дополнительных расходов вы не несете, и, кроме того, естественно, вся сумма подлежит обложению налогом.

– Триста долларов!.. – озадаченно повторил я.

– А если бы вы занимались другими видами спорта? – вмешался Файнзингер. – Прикиньте, сколько бы вам пришлось выложить за лыжную вылазку в выходные дни, не говоря уже о стоимости лыж, палок и прочего. А сколько дерут за час на корте? Всем известны преимущества бега. Не надо жалеть несколько лишних долларов на единственные ноги, данные вам Всевышним.

– Значит, бег мне полезен?

– Это самое лучшее для вашего организма. Бег укрепляет сердечно-сосудистую систему, делает упругими мышцы, препятствует жировым отложениям и вообще помогает сохранить форму. Но за ногами надо следить, дружище, следить, потому что если ноги не справляются...

И все-таки – триста долларов... Это казалось многовато за изготовленные на заказ стельки, сильно смахивающие на стандартные супинаторы, которые можно купить в любой аптеке за доллар пятьдесят девять центов. К счастью, меня осенило, что совсем не обязательно выкладывать всю сумму сразу, что тридцатка задатка устроит всех, а через три недели... пусть не удивляются, если пациент не явится за заказом. Я отсчитал три десятки и сунул квитанцию в карман.

– Бегуны, наверное, хороший бизнес для ортопедов, – пошутил я.

– Ничего подобного! – просиял Файнзингер. – Знаете, чем мне приходилось заниматься всего пару-тройку лет назад? Возился со старыми дамами, которые жаловались на ноги. Еще бы не жаловаться, если в ней триста фунтов веса, а она носит туфли на два размера меньше! Вот и вырезал мозоли, лечил бурситы, и тэдэ и тэпэ. И при этом утешал себя мыслью, что я врач и материальный успех – не самое главное. Теперь все по-другому. Я понял, что спортивная ортопедия – благодатная нива для деятельности. В прошлом месяце ортоэластики доктора Файнзингера применялись на состязаниях в Бостоне. Десятки и десятки любителей дошли до финиша в последнем нью-йоркском марафоне исключительно благодаря стелькам Файнзингера. Пациенты любят меня. Они знают, что я всегда приду на помощь. Теперь нет отбоя от желающих попасть ко мне на прием. Вам крупно повезло, что нашлось свободное местечко. Один пациент заболел и не смог прийти. Ко мне записываются за несколько недель вперед. И знаете, что я вам скажу по большому секрету? Я рад своему успеху. Мне нравится пробивать себе дорогу. Успех – все равно что хорошая еда: попробуешь, и у тебя разыграется аппетит.

Он положил мне руку на плечо и провел через комнату ожидания, где несколько сухоньких джентльменов листали старые номера «Мира бегуна» и «Бегущего времени».

– Итак, встречаемся через три недели, – тараторил Файнзингер. – А пока бегайте в своих «пумах», новую обувь не покупайте. При примерке всегда надо иметь с собой мои ортоэластики. Бегайте, дружище, на здоровье, но с оглядкой. Не слишком далеко и не слишком быстро, о'кей? Я вас жду через три недели.

В холле я почувствовал, до чего неудобны мои «пумы». Никогда не замечал, что они такие широкие. Я прошел по ковровой дорожке к лифту, воровато огляделся и поспешил дальше – к двери на лестницу.

Я понятия не имел, что может выкинуть моя Мортонова нога, когда взбираешься по ступеням, и тем не менее решил рискнуть.

Меррей Файнзингер жил на четвертом этаже, следовательно, мне надо было одолеть еще семь. Не знаю, что было причиной – отсутствие ортоэластиков в моей обуви или слабость сердечно-сосудистой системы, не знавшей благотворного воздействия бега на длинные дистанции, но я запыхался, не добравшись до цели. Двухминутная передышка, и вот, высунув голову из-за лестничной двери, я смотрю в обе стороны, как мальчишка, собирающийся перебежать улицу. Никого. Такой же длинный холл, такая же ковровая дорожка. Я прошел мимо лифта и приблизился к квартире Абеля Крау.

Да, это была квартира Абеля. Иначе зачем бы мне нужно было позволять щекотать мои ступни. Утром я проснулся, принял душ, побрился. Дожидаясь, пока из кофеварки накапает кружка черной жидкости, я намазывал крыжовенный джем на английскую булочку и думал о вчерашней разведке на Риверсайд-драйв и разбудившем меня телефонном звонке.

Кто-то жаждал заполучить монету.

В этом нет ничего удивительного. Когда вещица стоимостью пять центов с течением лет возрастает в цене примерно в десять миллионов раз, на земле найдется немало охотников получить ее в свою собственность. Кто откажется от никеля чеканки тринадцатого года с головой статуи Свободы?

Однако человек, звонивший мне, не только хотел заполучить монету, – он хотел, чтобы вручил ее ему я. Это означало только одно: он знает, что монета исчезла из сейфа Колкэннона, и кто способствовал ее исчезновению.

Кто этот человек? И что еще ему известно?

Я налил кофе и, жуя булочку, погрузился в размышления. Немного погодя я поймал себя на мысли, что я все это время думаю о неприступной крепости, где жил и умер мой друг Абель, и о том, что после него осталась монета – моя монета. Я вообразил себе швейцара, этого цербера в клюквенной ливрее с золотым шитьем, стоящего у врат ада, эту трехголовую фландрскую овчарку. (Поутру мозговые извилины наши находятся не в самой лучшей кондиции, но фантазия все равно разыгрывает свои немыслимые фокусы.) Как наяву я увидел парадный вход, колонны бледно-розового мрамора, медные таблички. Три психиатра, дантист, офтальмолог, педиатр, ортопед...

И тут меня осенило.

Я быстро закончил завтрак и собрался. Естественно, я не помнил имен, красующихся на этих медных табличках, да и не старался их тогда запомнить. Поэтому для начала я схватил таксомотор и помчался к пересечению Восемьдесят девятой улицы и Риверсайд-драйв. Там я с независимым видом прошествовал мимо интересующего меня дома и быстро запомнил все семь врачебных имен. В полусотне метров я взял их на карандаш, пока они не испарились из памяти, и прошел дальше, к Бродвею, где заглянул в кубино-китайскую забегаловку выпить чашечку кофе. Допускаю, что кубинские или китайские блюда там преотличные, но кофейные зерна, должно быть, спрыснули прогорклым маслом, перед тем как засыпать в кофемолку.

Разменяв доллар на десятицентовики, я начал звонить. Первые звонки были сделаны психиатрам, но запись на текущую и следующую неделю ко всем троим была уже прекращена. Тем не менее я записался к последнему из них на ближайший возможный понедельник, справедливо рассудив, что если к этому времени у меня ничего не выгорит, то в самый раз будет показаться психиатру. Оставались еще четыре специалиста. С педиатром всего сложнее, если, конечно, не позаимствовать на этот случай у Дениз Рафаэлсон ее Джареда, однако возиться с чужим ребенком не хотелось. У дантиста ответили, что могли бы найти местечко на сегодня, особенно если с острой болью, но позволить какой-то неизвестной личности ковыряться у меня во рту – да ни за что! Кроме того, я имел пожизненное право на бесплатные услуги самого Крэга Шеддрейка – Лучшего Зубного Врача в Мире, однако к Крэгу я забегал всего две недели назад для профилактической чистки зубов. Нет, рот у меня в порядке, мне незачем его разевать.

Самой лучшей кандидатурой казался глазник, даже лучше, чем психиатр. Осмотр у окулиста не отнимет много времени, надо только проследить, чтобы он ничего не закапал в глаза, иначе с замками намучаешься. И разве я не собирался в последнее время показаться глазнику? Я ни разу в жизни не надевал очки, и мне не приходилось вытягивать руку, чтобы разглядеть шрифт в книге, но и моложе с каждым днем не делаешься. Говорят, что необходимо проверять глаза хоть раз в год, чтобы не дать развиться глаукоме или еще чему-нибудь пострашнее.

Словом, я позвонил офтальмологу, но мне сказали, что он на Багамах и будет только через две недели. Набирая номер Меррея Файнзингера, я судорожно гадал, какую мне придумать болезнь, чтобы попасть к нему на прием. Молодая женщина с бронксовским акцентом (и, как выяснилось, с копной рыжих волос) осведомилась, на что я жалуюсь.

– На ноги, – нашелся я.

– Вы бегаете или танцуете?

Танцор он и есть танцор, его сразу видно. А на бегуна каждый похож, надо только потеть и носить необычную обувь.

– Бегаю, – ответил я.

Она назначила мне время.

Правдоподобие – непременное условие правды, посему я возвратился домой, чтобы сменить мокасины на «пумы». Потом позвонил Каролин и попросил отменить наш совместный ленч, поскольку должен сходить к врачу. Каролин, естественно, поинтересовалась, что со мной, и мне пришлось соврать, сказав, что я записался к офтальмологу. Ортопед вызвал бы кучу вопросов, на которые я не смог бы ответить. Ведь я еще не знал, что у меня – синдром Мортона и без пяти минут хондромоляция. С глазами было проще. Я сказал, что после длительного чтения у меня побаливает голова. Вопрос был закрыт. О ночном звонке я не обмолвился ни словом.

Ровно в четверть второго я вошел в дом, где жил Файнзингер. Швейцар позвонил наверх – удостовериться, что мне назначено, а лифтер потоптался у открытой кабины, пока я не позвонил в нужную дверь.

И вот мой бумажник похудел на тридцатку, «пумы» казались слишком широкими, а ноги – узкими и маленькими. Может быть, мне все же стоило записаться к педиатру? Что-нибудь наплел бы насчет моего возраста.

Я приложил ухо к двери, прислушался. Тихо. В дверной косяк был вделан звонок, и я ткнул пальцем в кнопку. Изнутри донеслось приглушенное дребезжание. Я выждал несколько секунд и постучал. Тишина. Глубоко вздохнув, я достал из кармана отмычки и открыл дверь.

Сделать это было не труднее, чем сказать. Кто-то из следственной команды прилепил к двери бумажку, извещавшую, что вход воспрещен, кроме лиц, на то уполномоченных, каковым я не был и ни при какой погоде не буду, но он не потрудился опечатать квартиру, полагая, что при наличии швейцара, лифтера и прочей обслуги это необязательно. Слесарь же, как с профессиональным неодобрением отметил я про себя, просто высверлил цилиндр из самого надежного запора – со скользящей перекладиной – и оставил на двери обыкновенный «сегал» с автоматической пружинной защелкой и ригелем, который движется при повороте ключа. Полицейские наверняка взяли ключ у швейцара или техника-смотрителя, но тот, кто уходил последним, поленился возиться с ключом и ограничился тем, что захлопнул дверь. Утопить специальной пластинкой пружинную защелку – плевое дело, легче, чем отвернуть особый, не поддающийся ребенку колпачок на пузырьке с аспирином. Может быть, даже легче, чем ключом.

Я вошел в квартиру, прикрыл дверь, повернул ручку, посылающую ригель замка в запорную раму. Порядок! Но я чувствовал какое-то странное беспокойство. Что-то было не то и не так.

«Черт с ним», – подумал я и шагнул из полутемной передней в гостиную. У окна, слева, наполовину на полированном паркете, наполовину на ковре, мелом было обведено то место, где нашли убитого. Ковер был дорогой, восточный, от мела ему ничего не будет. Я смотрел туда, и мне живо представилось лежавшее здесь тело, – одна рука откинута в сторону, а нога почти доставала до стула, на котором я сидел в тот вечер, во вторник. Зловещие меловые линии магнитом притягивали мой взгляд. Мне было не по себе. Я отвел глаза. Потом усилием воли снова повернулся и, осторожно обогнув очертание тела, подошел к окну. Отсюда открывался вид на парк, на Гудзон и дальше – на Нью-Джерси.

Внезапно я понял, что меня беспокоило. Как Шерлоку Холмсу не хватало ночью собачьего лая, так мне не хватало приподнятого настроения, того приятного возбуждения, что, точно крепкий кофе, вливается в тебя, когда тайно переступаешь чужой порог. Я проник сюда, как вор, используя свой опыт и свое искусство, но не испытывал удовлетворения и ничего не предвкушал.

Я не чувствовал радости потому, что это был дом моего старого друга и этот друг накануне скончался.

Я смотрел на раскинувшийся вдали Нью-Джерси, там, где ему и положено быть. За эти несколько минут небо вдруг потемнело. По-видимому, собирался дождь, как то вчера и предвещал ореол вокруг луны или, наоборот, не предвещал, не знаю.

Я понял, что меня беспокоило, и мне стало легче. Теперь можно было приступить к делу – грабить мертвого.

Ни о чем подобном я, разумеется, и не помышлял. Единственное, что мне было нужно, – это отыскать монету, принадлежащую мне по праву – или без права, если кому-то угодно вдаваться в подобные тонкости. Так или иначе, монета ни под каким видом не могла считаться собственностью Абеля. Он не купил и не украл ее у меня. Она передана ему для продажи. Оставалось только ее найти.

Я мог вполне перенять метод той шпаны, что перевернула дом Колкэннонов, то есть плюнуть на все и ворошить вещи как Бог на душу положит. Однако зачем полиции знать, что здесь кто-то был. Мне, конечно, это без разницы, но я по натуре человек аккуратный и вовсе не склонен осквернять жилище умершего друга.

Абель тоже был человеком аккуратным. У него каждая вещь знала свое место, и поэтому мне пришлось каждую просмотренную вещь класть обратно на место. Все это безумно затягивало поиски. Иголка в стоге сена из известной пословицы – не сравнится с никелем в квартире Абеля.

Осмотр я начал с мест, куда прячут деньги и ценные предметы даже те, кто понимает, какая это неслыханная глупость. Но я не обнаружил ничего, кроме воды и дезодоранта в сливном бачке, ничего, кроме стирального порошка в коробке для стирального порошка, ничего, кроме пустоты, в пустотелых вешалках для полотенец, которые мне пришлось для этой цели отвинтить от стены, а потом привинтить снова. Я исследовал каждый ящик и каждую полку в кухне и убедился, что ни к задней стенке, ни к дну ничего не прилеплено клейкой лентой. Я обшарил каждый шкаф, вывернул каждый карман, сунул руки в каждую пару ботинок или сапог, заглянул под каждый коврик.

Я мог бы исписать десяток страниц, рассказывая о своих поисках и находках, но кому это интересно? В квартире Абеля не нашлось только трех вещей: философского камня, святого Грааля и золотого руна. Четвертой отсутствующей вещью был никель тринадцатого года.

Среди интересных находок упомяну книги на нескольких языках, иные стоимостью за тысячу. Собственно, их не нужно было искать, ибо они стояли рядком на полках, составляя личную библиотеку Абеля Крау.

Перетряхивая книгу за книгой, я нашел в «Левиафане» Гоббса мальтийские и кипрские марки, выпущенные в прошлом столетии. В «Сарторе Ресартусе» Томаса Карлейля мне попались пятьсот английских фунтов. За тремя переплетенными в кожу томами Байрона, Шелли и Китса, на верхней полке, я обнаружил три древние монеты, похоже, эпохи Сасанидов.