Когда я думаю о случившемся, мне почему-то кажется, что произошло это в прекрасный летний день. Впрочем, я точно знаю лишь то, что это действительно было летом. О погоде и о времени суток можно только догадываться. Описывая происшествие, кто-то, правда, сказал, что светила луна, однако он не был очевидцем, как и я. Может быть, луна — просто плод его воображения. Мое же нарисовало яркое солнце, голубое небо и Легкие, высокие облака.

...Двое стоят у распахнутых дверей белого фермерского дома. Иногда я вижу их на кухне, за сосновым столом. Но чаше представляю, что они сидят на крыльце. Перед ними в большом стеклянном кувшине напиток — смесь водки с подсоленным грейпфрутовым соком. Этот коктейль особенно хорошо идет в жару.

Взявшись за руки или обняв друг друга, они встают, чтобы прогуляться. Она немного перебрала и поэтому слегка покачивается на высоких каблуках. Ей страшно весело: она шумит и бурно жестикулирует, то и дело начиная хохотать.

Порой я представляю, что они идут лесом, затем оказываются на берегу ручья. Там чисто и мило. Совсем как на идиллических картинах какого-то француза, который изображал резвящихся на природе босых пастухов и пастушек. Вероятно, он-то и дал пищу моей фантазии.

На берегу ручья, в прохладной, мягкой траве, они занимаются любовью.

И вот тут мое воображение дает сбой. Видно, остальное меня не касается, в конце концов это их личная жизнь. Последнее, что мне удается увидеть, — это ее лицо. Его выражение то и дело меняется, и я не могу его уловить. Это похоже на сон — что-то важное, что, кажется, вот-вот рассмотришь, тут же ускользает, уходит из фокуса прежде, чем успеваешь понять, что это было.

Внезапно он достает нож. Ее глаза расширяются, а затем... Набежавшее облако закрывает солнце.

Примерно так я представляю себе то, что произошло. Не думаю, что воображение абсолютно точно нарисовало мне картину случившегося. Да и разве разумно было бы на это рассчитывать? Если даже на свидетельства очевидцев не всегда можно полагаться, то что говорить обо мне: на этой ферме я никогда не был. Я никогда не видел эту девушку. Если, конечно, не считать фотографий. Вот и сейчас я снова рассматриваю одну из них. Я не отвожу от нее взгляд так долго, что мне начинает казаться: еще чуть-чуть — и выражение ее лица изменится. Конечно, это лишь игра воображения. Этот снимок ничуть не отличался от любой другой фотографии: остановившееся мгновение — и только. Он не мог рассказать мне ни о ее прошлом, ни, увы, о будущем. Как его ни крути — всякий раз на нем будет та же поза и те же чуть приоткрытые губы, то же выражение глаз — интригующее, загадочное. Сколько ни вглядывайся, снимок не поможет раскрыть тайну этой девушки.

Уж я-то знаю. Достаточно долго в него всматривался.

Глава 1

В Нью-Йорке есть три театральные организации, о которых еще несколько лет назад Морис Дженкинс Ллойд, актер, охотно, рассказывал каждому, кто соглашался его выслушать. «Игроки» — это джентльмены, считающие, что они актеры, говаривал он. «Барашки» — актеры, заявляющие, что они джентльмены. А «монахи»... «монахи» — ни то ни се, но при этом клянутся, что они — и актеры, и джентльмены".

Не знаю, к какой категории Дженкинс-Ллойд причислял себя. Когда я с ним встречался, он обычно бывал навеселе, но утверждал, что трезв. Чаще всего он напивался у Армстронга, который тогда заправлял баром на Девятой авеню, между Пятьдесят седьмой и Пятьдесят восьмой улицами. В те времена Дженкинс-Ллойд отдавал предпочтение виски «Дьюар», причем мог пить сутками, на вид оставаясь вполне трезвым. Никогда не повышал голоса, не скандалил, не падал со стула. К концу вечера, правда, у него порой заплетался язык. Вот, пожалуй, и все. Кем бы он ни был: «игроком», «барашком» или «монахом», — пил этот актер как джентльмен.

И все же умер он из-за пьянства. Я и сам немало пил, когда узнал о его смерти от хронического воспаления пищевода. Конечно, пьянчужка может окочуриться от того угодно, но, похоже, никто, кроме алкоголиков, от такой мерзкой болезни не погибает. Не знаю точно, почему она появляется — то ли в результате многолетнего «закладывания за воротник», то ли из-за перенапряжения, — кто выдержит, если начинает выворачивать наизнанку каждое утро. Что ж, каждому — свое.

О Морисе Дженкинс-Ллойде, надо сказать, я не вспоминал очень давно. Вероятно, его имя всплыло в памяти только потому, что я шел пообщаться с ребятами из общества «Анонимные алкоголики». Собрание должно было состояться в доме, где когда-то располагался «Клуб барашков». Несколько лет назад элегантное белое здание на Западной Сорок четвертой стало для «барашков» непозволительной роскошью. Они продали помещение и вместе с другим клубом переехали куда-то в центр. Земля и этот дом принадлежали теперь церкви. В здании разместились экспериментальный театр и несколько церковных организаций. Каждый четверг, по вечерам, здесь собирались члены общества «Анонимные алкоголики». Они назвали свою группу символично: «Начнем сначала».

Собрание должно было начаться в половине девятого. Я пришел минут за десять до начала, представился председателю, затем, взяв чашечку кофе, занял предложенное место. Несколько шестифутовых столов были расставлены в форме большой буквы "П". Мой стул был довольно далеко от двери, сразу за председателем.

Через несколько минут все места заполнились — нас было примерно тридцать пять человек. Председатель открыл собрание, затем попросил какого-то парня прочитать отрывок из главы «Большой книги». Потом объявили о том, что состоится танцевальный вечер в Верхнем Вест-Сайде, пройдет празднование юбилея труппы Мэррейхилла, сообщили об отмене двух ближайших встреч группы, которая обычно собирается в синагоге на Девятой авеню, из-за предстоявших еврейских праздников.

Затем председатель сказал:

— Сегодня нам кое-что расскажет Мэтт из группы «Живите проще».

Конечно, я волновался. Мне было не по себе с той минуты, как вошел. Обычно я сначала робею, если приходится говорить перед большой группой людей, но потом это проходит. Меня поприветствовали вежливыми аплодисментами; когда они стихли, я произнес:

— Спасибо. Меня зовут Мэтт, я алкоголик...

Тут волнение исчезло, и я рассказал свою историю.

Говорил я, наверное, минут двадцать. О чем — не помню. В таких случаях обычно рассказываешь, как обстояли дела раньше, что изменилось и как чувствуешь себя сейчас. И все-таки каждый раз преподносишь обстоятельства своей жизни по-новому.

Биографии некоторых людей могли бы вдохновить даже кабельное телевидение, хотя в них много общего. Алкоголики подробно описывают, как скатывались вниз, как решили одуматься. В результате теперь едва ли не каждый из них — президент крупной фирмы, полный надежд на будущее. Моя история куда прозаичнее. Я живу, где жил раньше, зарабатываю на жизнь тем же. Разница лишь в том, что прежде меня тянуло выпить, а теперь — нет. Более впечатляющих результатов я не добился.

Когда я закончил, мне снова вежливо похлопали. А затем по кругу пустили корзинку; на оплату аренды помещения и мелкие расходы каждый положил в нее доллар или четвертак. После пятиминутного перерыва выступили еще несколько человек. Многих из них я знал, а некоторые показались мне знакомыми. Все они, обсуждая мою историю, пытались понять причины, толкнувшие меня к пьянству, и найти нечто, способное удержать от повторного падения в бездну. Забавно высказалась женщина, с тяжеловатым подбородком и копной рыжих волос. Она во всем винила мою профессию — когда-то я был полицейским.

— Вам, конечно, приходилось нелегко, — сказала она. — Разные встречаются люди. Вот, я например, какой была? Полицейские приезжали к нам не реже раза в неделю. Стоило нам с мужем выпить, как мы затевали драку, а соседи вызывали полицию. И что же? Если один и тот же коп приходил к нам раза три подряд, то я не упускала своего: не успевал он опомниться, как оказывался у меня в постели. А потом я дралась уже с ним! Снова звонили в полицию, и копы вынуждены были призывать к порядку своего же приятеля.

В девять тридцать мы прочитали «Отче наш», и собрание закончилось. На прощание мне многие пожимали руку, благодарили за выступление. Кое-кто, правда, торопился выбраться на улицу, чтобы поскорее закурить.

Осень была ранней, а ночь — свежей. После знойного лета прохладные ночи приносили облегчение. Я прошел примерно квартал, когда из какого-то подъезда вынырнул человек и вежливо осведомился, не могу ли я поделиться с ним мелочью. На нем были брюки и пиджак от разных костюмов, а на ногах — только старые теннисные тапочки. Выглядел он лет на тридцать пять, но, вероятно, был моложе. Жизнь на улице старит человека.

Ему как минимум было необходимо принять ванну, побриться и постричься. Чтобы выглядеть прилично, ему необходимо было куда больше того, что мог дать я. Ведь я протянул ему всего лишь доллар. Поблагодарив, он попросил и Господа меня благословить. Я зашагал дальше и уже почти дошел до Бродвея, когда услышал, что меня окликают.

Обернувшись, увидел знакомого. Это был Эдди.

Он побывал сегодня на собрании, время от времени я замечал его и на других встречах. Оказывается, он шел следом за мной.

— Мэтт, — сказал он, — не хочешь кофе?

— Выпил три чашки на собрании. Пожалуй, пойду прямо домой.

— Нам по пути? Я провожу тебя.

По Бродвею мы вышли на Сорок седьмую, добрались до Восьмой авеню и повернули направо, продолжая двигаться в верхнюю часть города. Из пяти нищих, просивших у нас милостыню, троих я отшил, а остальным дал по доллару, получив взамен благодарность и благословения. После того как третья нищенка, спрятав деньги, благословила меня, Эдди заметил:

— Ты, похоже, самый мягкотелый парень во всем Вест-Сайле. Ты что — не умеешь говорить «нет»?

— Иногда я их отшиваю.

— Но чаще всего уступаешь.

— Да, обычно так и бывает.

— Недавно видел по телеку мэра. Он сказал, что лучше не подавать уличным попрошайкам. Половина из них — наркоманы, они тут же потратят деньги на отраву.

— Точно. А вторая половина заплатит за жратву или ночлежку.

— По его словам, каждый, кто нуждается в горячей пище и крыше над головой, может получить их в городе бесплатно.

— Знаю, но никак не могу понять, почему же тогда многие ночуют на улицах и ищут еду на помойках.

— А еще мэр хочет покончить с уличными мойщиками ветровых стекол, с этими ребятами, что бросаются к твоему стеклу, даже если оно чистое, а потом вымогают подачку. Мэру не нравится, как это выглядит со стороны, ему тошно смотреть на этих попрошаек.

— Мэр прав, — сказал я. — Они же крепкие ребята. Им следовало бы трясти прохожих или громить винные лавки, не попадаясь на глаза общественности.

— Смотрю, ты не большой поклонник мэра.

— Думаю, он прав, — повторил я. — Наверное, у него сердце не крупнее песчинки. Но, может быть, он просто соблюдает какие-то инструкции и не имеет права даже думать иначе? Впрочем, мне все равно, кто такой мэр и что он говорит. Сам я каждый день даю нищим немного денег. От этого я не обеднею, но, честно говоря, и другие не разбогатеют. И все-таки я продолжаю так поступать.

— А ведь этих других немало...

Действительно немало. Они — по всему городу. Спят в парках, в проходах подземки, в залах автобусных и железнодорожных вокзалов. Встречаются среди них душевнобольные, наркоманы, но в основном — это сбившиеся с пути люди, не знающие, куда приткнуться. Трудно найти работу, если нет постоянного жилья. Не имея жилья, трудно поддерживать приличный вид, а только приличного человека могут нанять. У некоторых попрошаек даже есть работа. Однако в Нью-Йорке сложно не только найти квартиру, оплачивать ее — еще сложнее. Если к квартплате прибавить страховку, комиссионные маклеру, то выйдет не меньше двух тысяч. А это минимальная сумма, с которой можно отважиться подойти к квартирной двери. Даже если иметь работу, легко ли сэкономить такие деньги?

— Слава Богу, у меня есть пристанище, — сказал Эдди. — Ты не поверишь, но я живу в квартире, где вырос. Кварталом выше и чуть дальше, в сторону Десятой авеню. Когда-то давно мы жили в другом доме, но его снесли и построили среднюю школу. Мы перебрались оттуда, когда мне было, кажется, лет девять. Помнится, я заканчивал тогда третий класс... Ты знаешь, я ведь отсидел срок.

— В третьем классе?

Он рассмеялся:

— Нет, чуток погодя. Дело в том, что я загорал в "Грин «Хэвен», когда скончался мой старик. Выбравшись оттуда, не знал, куда податься. Решил поселиться с мамой, хотя у нее было не очень уютно, но там я мог хотя бы бросить одежду и вещи. Однако после того как она заболела, я расстался с мыслью о переезде. Когда же мама умерла, я сохранил площадь за собой. Три маленькие комнатки на пятом этаже, но, ты представляешь, Мэтт, с фиксированной квартплатой! Всего сто двадцать пять долларов семьдесят пять центов в месяц. В этом городе не меньше заплатишь за одну ночь в приличной гостинице, черт побери!

Как ни странно, этот район возрождался. Добрую сотню лет Адская кухня считалась жутким, опасным местом, однако с тех пор, как району дали новое название — Клинтон, он стал преображаться: бедняцкие квартиры превратили в кооперативные владения, плата за их аренду достигла шестизначных цифр. Просто удивительно, куда пропали бедняки и откуда взялось столько богатых людей?..

Он сказал:

— Чудесная ночь, правда? А ведь мы скоро начнем скулить, что нам слишком холодно. То умираем от жары, то жалуемся, что быстро промелькнуло лето. Так всегда бывает, да?..

— Говорят.

Я взглянул на Эдди. Пожалуй, ему уже около сорока. Рост — 172-175 сантиметров, но фигура еще не отяжелела. Бледная кожа и выцветшие голубые глаза. Редеющие светло-каштановые волосы. Низкий лысеющий лоб и слегка выдающиеся вперед верхние зубы придавали ему некоторое сходство с кроликом.

Присмотревшись к нему повнимательнее, я, вероятно, и сам догадался бы, что парень отсидел срок: он выглядел как мошенник. Дело, пожалуй, было в том, что в его поведении сочетались нагловатость и уклончивость, он сутулился, а глаза его бегали. Не скажу, что это очень бросалось в глаза, но, увидев его на собрании впервые, я сразу подумал, что этот малый слегка «грязноват».

Он достал пачку сигарет и предложил мне. Я отрицательно покачал головой. Он чиркнул спичкой, сложил ладони, чтобы укрыть пламя от ветра. Выпустив струйку дыма, зажал сигарету между большим и указательным пальцами и взглянул на нее.

— Мне давно пора расстаться с этой дрянью, — сказал он. — Я не пью, но могу подохнуть от рака, так зачем же я мучился?

— Эдди, ты давно не пьешь?

— Седьмой месяц.

— Здорово!

— Примерно год присматривался к программе анонимных алкоголиков, но прошло немало времени, прежде чем я бросил пить.

— Я тоже не смог остановиться сразу.

— Да? Месяц или два у меня просто не хватало духа решиться на это. А потом я подумал, что по крайней мере смогу курить травку, ведь моя беда — не в марихуане, мое зло — это выпивка. Но, слава Богу, до меня наконец дошло то, о чем говорили на встречах! Я бросил и травку тоже. Вот уже почти семь месяцев, как я трезв и голова не болит.

— Замечательно!

— Это уж точно.

— Что касается сигарет... Говорят, не стоит сразу пытаться изменить все.

— Слышал. Думаю, через год и курить брошу.

Он глубоко затянулся, и кончик сигареты ярко вспыхнул.

— Тут я тебя покину. Точно не хочешь кофе? — спросил Эдди.

— Нет, но пройдусь с тобой до Девятой.

Мы пересекли еще один квартал, а потом постояли несколько минут на углу, разговаривая о том о сем. Он сказал:

— Председатель упомянул, что твоя группа называется «Живите проще». Вы встречаетесь в Соборе Святого Павла?

Я кивнул:

— "Живите проще" — официальное название, но обычно мы говорим просто — «апостольская».

— И ты регулярно там бываешь?

— Пожалуй, да.

— Может, там и встретимся. Да. Мэтт, у тебя есть телефон?

— Конечно. Я живу в гостинице «Северо-западная». Позвони дежурному, и он тебя соединит.

— А кого мне спросить?

Я рассмеялся. В нагрудном кармане у меня лежала пачка фотографий размером с бумажник. На обороте каждой стоял штамп с моим именем и номером телефона. Одну из них я отдал ему. Он прочитал:

— Мэттью Скаддер... Так это и есть ты?

Затем Эдди перевернул снимок.

— А вот это — точно не ты.

— Ты ее знаешь?

Он отрицательно покачал головой и поинтересовался:

— Кто она?

— Девушка, которую я пытаюсь найти.

— А почему бы тебе не найти сразу парочку? От одной я тебя тут же избавил бы. Так вот чем ты занимаешься?

— Точно.

— Симпатичная девушка! Молоденькая. Во всяком случае, была такой, когда позировала для этого снимка. Сколько ей? Около двадцати одного?

— Сейчас двадцать четыре. Фотографию делали год или два назад.

— В двадцать четыре она тоже еще ничего.

Он снова перевернул снимок.

— Мэттью Скаддер. Забавно: можно знать о человеке что-то очень личное и не иметь понятия о том, как его зовут. Я говорю о фамилии. Моя фамилия — Данфи, но, может, ты это уже знаешь?

— Нет.

— Дал бы тебе свой номер, будь у меня телефон. Его отключили за неуплату полтора года назад. Надо бы в ближайшие дни этим заняться... Приятно было поболтать с тобой, Мэтт. Может, завтра вечером увидимся в Соборе Святого Павла.

— Думаю, я туда загляну.

— Я тоже постараюсь заскочить. А пока — будь поосторожнее.

— Ты тоже, Эдди.

Когда загорелся зеленый свет, он перебежал улицу. Неожиданно Эдди обернулся и улыбнулся мне.

— Надеюсь, ты найдешь эту девушку, — сказал он.

Той ночью, однако, я ее не нашел. Надо сказать, что по пути в гостиницу я вообще не встретил ни одной девушки, с которой мне захотелось бы провести время. Добравшись до Пятьдесят девятой улицы, где находилась гостиница, я остановился у дежурного администратора. Джейкоб сообщил, что мне недавно звонили: три раза, через каждые полчаса.

— Похоже, это был один и тот же человек, — сказал он. — Передать ничего не просили.

Я поднялся в номер. Спать не хотелось, я открыл книгу. Зазвонил телефон.

Я снял трубку и услышал мужской голос:

— Скаддер?

Услышав утвердительный ответ, незнакомец спросил:

— Сколько ты готов выложить?

— О чем вы?

— Разве не ты разыскиваешь девушку?

Мне стоило бы бросить трубку, но я задал еще один вопрос:

— О какой девушке вы говорите?

— О той, чью фотографию ты носишь с собой. Разве не ее ты ищешь.

— Вы знаете, кто она?

— Сначала скажи, сколько заплатишь? — потребовал он.

— Может, кое-что ты и получишь.

— И сколько же?

— Ну, разбогатеть тебе не удастся.

— Назови сумму.

— Пожалуй, несколько сотен.

— Пять сотен долларов?

В сущности, сумма не имела значения. Я уже понял, что ему нечего было продать.

— Хорошо, — согласился я. — Пять сотен — так пять сотен.

— Дерьмо. Этого мало.

— Знаю.

Он помолчал, затем произнес решительно:

— Хорошо! Знаешь здание на углу Бродвея и Пятьдесят третьей, на стороне, противоположной центру, если стоять лицом к Восьмой авеню? Жди меня там через полчаса. Возьми с собой баксы. Если у тебя их нет, не трудись приезжать.

— Так поздно я не смогу достать деньги.

— Неужели у тебя нет банковской карточки? Дерьмо! Сколько ты можешь выложить прямо сейчас? Остальное отдашь завтра. Да не вздумай тянуть — цыпочка может скоро оказаться в другом месте. Тебе понятно?

— Даже больше, чем ты думаешь.

— Что ты сказал?

— Как ее зовут?

— Так это же ты ее разыскиваешь. Неужели ты не знаешь ее имени.

— Но ведь и ты не знаешь, верно?

Он задумался, помолчал несколько секунд, а потом нашелся:

— Мне известно имя, под которым она живет сейчас, — сказал он. Самые глупые из них оказываются обычно самыми хитрыми. — А ты, наверное, знаешь ее настоящее имя.

— И как же ее зовут теперь?

— Ха-ха!.. Это часть того, что ты приобретешь за свои пятьсот долларов.

Я понял, что приобрел бы лишь удовольствие почувствовать, как чьи-то пальцы сдавят мою шею, а может, и укол ножа меж ребер. Тот, кто хочет что-нибудь вам продать, никогда не начнет с вопроса о вознаграждении. Подобные люди не любят встречаться на уличных перекрестках. Меня внезапно охватила такая усталость, что захотелось просто бросить трубку, но он наверняка позвонил бы еще раз.

Я сказал:

— Заткнись-ка на минуту. Мой клиент не разрешит выплачивать вознаграждение, пока девушку не обнаружат, У тебя на продажу ничего нет, и тебе не удастся выудить у меня даже доллар. Я не намерен встречаться с тобой на перекрестке, но если бы и собрался это сделать, то денег с собой не взял бы. Я захватил бы с собой пушку и наручники и обеспечил бы себе подстраховку. Затащив в местечко поглуше, я поработал бы над тобой, пока твердо не убедился бы, что ты ничего не знаешь. А под конец, возможно, тебя всего бы обмочил. Ведь по твоей вине я понапрасну потерял бы время. Этого ты добиваешься? Все еще хочешь увидеться на углу?

— Мать твою...

— Ну, нет, — сказал я. — Ты неправильно меня понял. Это твою мать...

И, оборвав разговор, бросил трубку.

— Скотина! — громко произнес я, как будто кто-то мог меня услышать. Потом принял душ и отправился спать.

Глава 2

Паула Хольдтке — так звали девушку. Честно говоря, я не надеялся ее разыскать. Но как объяснить это ее отцу? Очень трудно порой заставить человека поверить в то, что он считает невозможным.

У Уоррена Хольдтке был массивный, квадратный подбородок и открытое лицо. Масса жестких седеющих волос морковного оттенка делала еще более крупной его голову. В Манси, штат Индиана, он был дилером автомобильной фирмы «Субару». Я живо представлял, как в рекламных роликах собственной компании он демонстрирует машины и, глядя прямо в камеру, сообщает телезрителям, что самую выгодную сделку они смогут заключить только в «Хольдтке Субару».

Паула была четвертой из шести детей Хольдтке. Она училась в Манси, колледже Боллстейт.

— Его посещал Дэвид Леттермен, конечно, задолго до Паулы, — сообщил мне Хольдтке. — Вероятно, вы об этом знаете.

После окончания колледжа по классу театрального искусства она сразу же отправилась в Нью-Йорк.

— В Манси невозможно сделать артистическую карьеру, — объяснил он. — Как, впрочем, и вообще в нашем штате. Для этого надо перебраться в Нью-Йорк или Калифорнию. Но, думаю, даже если бы и не мечтала стать актрисой, Паула все равно бы уехала. Она всегда стремилась к самостоятельности. Ее старшие сестры вышли замуж за парней из пригорода, но со временем их семьи перебрались в Манси. Ее старший брат занят автомобильным бизнесом, как и я. У нас еще есть мальчик и девочка.

Они пока учатся в школе, не знаю, какими они станут, когда вырастут; но я почти уверен, что они останутся рядом с нами. А вот у Паулы всегда была неодолимая жажда странствий. Я был просто счастлив, что она не уехала раньше, еще до окончания колледжа. В Нью-Йорке она брала уроки актерского мастерства, подрабатывала в ресторанах. Жила Паула в районе западных пятидесятых улиц. Я знаю, что она участвовала в презентации «Другой части города» в театре на Второй авеню и ей досталась роль в «Очень добрых друзьях» в Вест-Виллидже.

У Хольдтке сохранилось несколько экземпляров программок, и он показал мне имя дочери и ее крошечную биографию под шапкой «Те, кто занят в спектакле».

— Ей не платили, — продолжал рассказывать он. — Знаете, начинающим обычно не платят. Просто дают возможность выступить, чтобы они могли показать себя театральным агентам, постановщикам и тем, кто подыскивает актеров для какого-либо спектакля. Вы, конечно, слышали об актерских заработках: мол, такой-то сорвал пять миллионов долларов за фильм. Но большинство годами не получают совсем ничего или работают за чисто символическую плату.

— Да, я знаю.

— И мать, и я хотели побывать на ее спектакле. Не на читке, когда актеры просто стоят и читают тексты с листа, — это не казалось заманчивым. Конечно, если бы Паула позвала, мы бы приехали, но ей не хотелось видеть, нас даже на спектакле. Она сказала, что пьеса не очень удачная, да и вообще у нее маленькая роль. Просила нас подождать, пока ей перепадет что-нибудь поприличнее.

В последний раз они разговаривали в конце июня. В ее голосе он не заметил ничего необычного. Она упомянула, что лето, возможно, проведет за городом, но в подробности не вдавалась. Больше она не звонила. Через пару недель они сами попытались связаться с ней, но безуспешно — им всякий раз отвечал автоответчик.

— Она и прежде редко бывала дома. Паула говорила, что маленькая, темная комнатушка действует на нее угнетающе. Оставаться там долго казалось ей невыносимым. И, заглянув туда недавно, я ее понял. В комнату я не заходил, видел лишь дом и вестибюль, и этого оказалось достаточно. В Нью-Йорке платят огромные деньги за жилье в зданиях, которые в любом другом городе давно бы снесли.

Дочь трудно было застать дома, поэтому родители обычно ей не звонили. Паула же поступала так: она сама звонила им каждое второе или третье воскресенье месяца, заказывая разговор с Паулой Хольдтке. Родители отвечали телефонистке, что ее нет дома, и через пару минут по междугородной связывались с Нью-Йорком, понимая, что дочь хочет с ними поговорить.

— Никакого обмана тут не было, — объяснил Хольдтке, — потому что разговор стоил столько же, как если бы это она звонила нам. Только счет присылали нам, а не ей. Дочь же в результате, не торопясь, могла рассказать о своих новостях, так что компания даже выгадывала.

Но на этот раз молчание Паулы затянулось. Не реагировала она и на просьбы, записанные автоответчиком. В конце июля сам Хольдтке, его жена и младшая дочь, залив бензин в одну из «субару», отправились в путешествие по Северной и Южной Дакоте, где покатались на лошадях, затем посетили Дурные земли и гору Рашмор. Домой вернулись только в середине августа. Снова попытались созвониться с Паулой, но на этот раз вместо автоответчика прослушали запись телефонной станции, сообщившую, что номер временно отключен.

— Если она выбралась из города на все лето, — предположил Хольдтке, — то, конечно, могла ради экономии отключить телефон. Но почему она уехала, никого не предупредив? На нее это не похоже. Конечно, иногда она принимает импульсивные решения, но у нее всегда было чувство ответственности, и она непременно связалась бы с нами, чтобы сообщить о своих планах.

С этим можно было бы и поспорить, я не осмелился бы проверять по ее действиям часы. За три года, что прошли после окончания Боллстейтского колледжа, Паула иногда пропускала куда больше двух-трех недель, не удосуживаясь позвонить родителям. Вполне возможно, что и на этот раз она куда-то уехала на лето и была слишком занята, чтобы связаться с ними. Кроме того, она могла позвонить как раз в то время, когда ее отец и мать скакали на лошадях или шагали по тропам Национального парка Ветряной пещеры.

— Десять дней назад мы отмечали день рождения маты, — сказал Уоррен Хольдтке, — а она не позвонила.

— Вы думаете, она не могла забыть об этой дате?

— Никогда! Она бы позвонила обязательно. Ну, если не в тот же день, так на следующий.

Он не знал, что и думать. Обратился в нью-йоркскую полицию. Как и следовало ожидать, ничего там не добился. Побывал в мансийском отделении общенационального детективного агентства. Служащий из нью-йоркского офиса заглянул в дом, где жила Паула, и установил, что она оттуда съехала. Если он соблаговолит внести — существенный! — задаток, детективы будут рады продолжить поиски.

— Я проверил, что они проделали, получив мои деньги. Побывали там, где она жила, и убедились, что ее там нет. Но я и сам мог бы это сделать! Поэтому сел в самолет и отправился в Нью-Йорк.

Он зашел в дом, где раньше жила Паула. Выяснил, что она съехала в начале июля, не оставив нового адреса. Телефонная компания отказалась сообщить ему что-либо, кроме того, что ее телефон отключен. А это он уже знал. Посетил он и ресторан, где его дочь работала. Там ему сказали, что она уволилась еще в апреле.

— Возможно, она нам даже об этом рассказывала, — говорил он. — После переезда в Нью-Йорк она сменила шесть или семь мест. Она могла уйти из-за того, что ее не устраивали чаевые, или потому, что с кем-то не сошлась характерами; ей могло не понравиться и то, что ее не отпустили на прослушивание. Конечно, Паула могла расстаться с последней должностью и устроиться где-то еще, ничего не сказав нам, но, возможно, мы сами не обратили внимания на эту новость.

Он не знал, что еще предпринять, поэтому снова пошел в полицию. Там ему сказали, что прежде всего это дело не для них; по всей видимости, девушка просто переехала, не известив об этом родителей. Поскольку она совершеннолетняя, то у нее есть полное право так поступить. Ему также заметили, что он слишком долго ждал, прежде чем к ним обратиться: прошло более трех месяцев после исчезновения Паулы, и ее следы уже почти невозможно отыскать.

Офицер полиции посоветовал нанять частного детектива, если он все-таки надумает разобраться в том, что произошло. Правила запрещают им рекомендовать кого-либо конкретно. Тем не менее, заметил полицейский, ему представляется, что он вправе рассказать, как бы поступил сам, оказавшись в положении господина Хольдтке. Есть парень по фамилии Скаддер, к слову сказать, бывший полицейский. Он и живет в том же районе, где раньше проживала Паула Хольдтке, и...

— Что же это за полицейский?

— Его фамилия Деркин.