- Очень большой мерзавец, - сказал я. - И двое мальчишек.
      Это оказалось легче, чем я предполагал. Мальчика постарше я видел только в видеозаписи, а младшего и мужчину вблизи не видел ни разу. Но я разглядывал всех троих так пристально и думал о них так напряженно, что все трое стояли у меня перед глазами, как живые. Помогли и упражнения по визуализации, которыми пользуется Галиндес, но думаю, что я обошелся бы и без них. Мне не нужно было особенно стараться, чтобы представить себе их лица. Достаточно было закрыть глаза.
      Меньше чем через два часа мы уже перенесли их лица из моего воображения на три листа рисовальной бумаги 21 х 28 сантиметров. На одном был мужчина, которого я видел у ринга, на другом - мальчик, который сидел с ним, и на третьем - юноша, которого убили у меня на глазах.
      С Галиндесом мне работалось хорошо. Были моменты, когда он, казалось, читал мои мысли и тут же изображал их на бумаге, улавливая такое, чего я не мог бы описать словами. Он ухитрился даже как-то передать впечатление, которое производил каждый из персонажей. Мужчина у него выглядел опасным, мальчик - беззащитным, а юноша - обреченным.
      Когда мы закончили, он положил карандаш и облегченно вздохнул.
      - Здорово это выматывает, - сказал он. - Не знаю почему, ведь я просто сидел и рисовал, я всю жизнь этим занимаюсь. Но у меня было такое чувство, как будто у меня с ними появилась какая-то связь.
      - Элейн сказала бы, что это психологические узы.
      - Да? Я и в самом деле нечто такое чувствовал. Как будто я со всеми троими тоже как-то связан. Это сильно действует.
      Я сказал, что рисунки меня вполне устраивают, и спросил, сколько я ему должен.
      - Ну, не знаю, - ответил он. - Сколько вы дали мне в прошлый раз, сотню? Вот и теперь столько же.
      - То было за один рисунок, а сейчас вы сделали три.
      - Да ведь все за один раз, и потом, сколько времени на это ушло - час, не больше? Хватит и сотни.
      Я дал ему две сотенные бумажки. Он начал было возражать, но я сказал, что это доплата за то, чтобы он подписал свои работы.
      - Оригиналы - для Элейн, - объяснил я. - Вставлю их в рамки и подарю ей на Валентинов день.
      - Ах да, и в самом деле пора подумать о Валентиновом дне. - Он смущенно указал на золотое кольцо на безымянном пальце. - Этого не было, когда мы с вами в последний раз виделись.
      - Поздравляю, - сказал я.
      - Спасибо. Вы вправду хотите, чтобы я их подписал? Ничего лишнего за это платить не надо. Для меня это честь.
      - Берите деньги, - сказал я. - Купите что-нибудь жене. Он улыбнулся и подписал все рисунки.
      Я спустился вниз вместе с ним. Он направился на Восьмую авеню, к метро, а я дошел с ним до угла и зашел в копировальное заведение, где мне сделали по шесть копий каждого рисунка, пока я в соседнем баре пил кофе с пончиком. Оригиналы я отдал в маленькую галерею на Бродвее, чтобы мне их вставили в рамки, а потом вернулся к себе и проштамповал все копии на обороте резиновым штампом с моей фамилией и адресом. Сложив по нескольку экземпляров каждой, чтобы влезали во внутренний карман пиджака, я взял их, снова вышел и направился к Таймс-сквер.
      В последний раз я болтался на Двойке в самый разгар жары. Теперь стоял лютый холод. Я застегнул плащ на все пуговицы, сунул руки в карманы и пожалел, что не догадался надеть перчатки и шарф. Небо было всевозможных оттенков серого цвета, и рано или поздно должен был пойти обещанный снег.
      И все же улица выглядела почти так же, как и в тот раз. Мальчишки, кучками стоявшие на тротуаре, были одеты немного теплее, хоть и нельзя сказать, что вполне по погоде. Они старались больше двигаться и все время приплясывали, чтобы согреться, но все остальное было почти то же самое.
      Я прошелся по одной стороне улицы, потом пошел назад по другой. Когда какой-то чернокожий мальчишка шепнул мне: "Травки?" - я не мотнул головой, чтобы он отстал, а поманил его пальцем и вошел в парадное.
      Он вошел сразу за мной и, почти не шевеля губами, спросил, чего мне надо.
      - Я ищу Ти-Джея, - сказал я.
      - Ти-Джея? - переспросил он. - Если бы он у меня был, я бы вам обязательно продал. И много не запросил бы.
      - Ты его знаешь?
      - А что, разве это человека так зовут? Я-то подумал, это зелье какое-то.
      - Ладно, не важно, - сказал я и повернулся, чтобы уйти, но он тронул меня за руку.
      - Эй, не спешите так, - сказал он. - Мы же еще не кончили разговаривать. Кто это - Ти-Джей? Он ди-джей?* Ди-джей Ти-Джей, ничего, а?
      * Ди-джей (от англ. DJ - disk jockey) - ведущий музыкальной радиопрограммы, составленной из популярных записей.
      - Если ты его не знаешь...
      - Ти-Джей - помню, был один такой, он играл за "Янки". Томми Джон, да? Он уже сошел. А если вам чего надо от Ти-Джея, так давайте я вам добуду то же самое.
      Я дал ему свою карточку:
      - Передай ему, чтобы мне позвонил.
      - Да что я ему пейджер, что ли?
      У меня состоялось с полдюжины таких разговоров с полдюжиной других столпов здешнего общества. Одни говорили, что знают Ти-Джея, другие - что нет, но я не поверил ни тем, ни другим. Никто из них не мог понять, кто я такой, но наверняка я был либо потенциальный эксплуататор, либо потенциальная жертва - либо я собирался поиметь их, либо можно было поиметь меня самого.
      Мне пришло в голову, что я мог бы, пожалуй, завербовать себе в помощники кого-нибудь из них, а не разыскивать Ти-Джея - ведь он, в сущности, всего лишь один из попрошаек с Двойки, правда, на редкость везучий, если вспомнить, с какой легкостью он выманил пять долларов у такого стреляного воробья, как я. Если уж раздавать пятерки, то тут сколько угодно мальчишек, готовых их брать. И их не нужно разыскивать, а Ти-Джея я мог и не найти. Прошло полгода с тех пор, как я его встретил, а для здешних мест это немалое время. Он мог перебраться в другую часть города. Мог найти себе работу. А мог сидеть в колонии для несовершеннолетних на острове Райкер или же отбывать срок в какой-нибудь настоящей тюрьме.
      А может быть, его и в живых уже нет. Когда это пришло мне в голову, я окинул взглядом улицу и подумал: многие ли из мальчишек, которых я вижу сейчас, доживут до тридцати пяти? Одних погубят наркотики, других - болезни, а из оставшихся кое-кто, и немало, прикончат друг друга. Это была невеселая мысль, и я отогнал ее. Сорок Вторая и в настоящем времени представляла достаточно мрачное зрелище. А стоило подумать о будущем, как видеть ее становилось просто невмоготу.
      Начало Дому Завета было положено, когда один священник епископальной церкви впервые разрешил мальчишкам, убежавшим из дома, спать на полу в его квартире в Челси. Вскоре он уговорил какого-то домовладельца пожертвовать ему полуразвалившийся доходный дом в нескольких кварталах от вокзала Пенсильвания-Стэйшн, другие жертвователи собрали достаточно денег, чтобы он мог приобрести несколько соседних домов. А два года назад еще один благотворитель купил шестиэтажное промышленное здание и тоже пожертвовал его на благое дело. Я отправился туда с Сорок Второй, и седая женщина с суровыми синими глазами рассказала мне всю историю заведения.
      - Это здание мальчишки называют "Новый Завет", - сказала она, - а первый комплекс - конечно, "Ветхий Завет". Отец Джойнер хлопочет, чтобы нам пожертвовали кое-какую недвижимость в Ист-Виллидж,* - как они будут называть ее, я и представить себе не могу. Остаются только Апокрифы, но мне почему-то кажется, что ребятам это покажется недостаточно хлестким.
      * Ист-Виллидж - трущобный район Нью-Йорка, где живут в основном хиппи, нищенствующая богема и пуэрториканцы.
      Мы разговаривали в вестибюле здания. На стене висели правила внутреннего распорядка. Здесь принимали с любого возраста до двадцати одного года, но запрещалось проносить алкоголь, оружие и наркотики, а с часа ночи до восьми утра двери закрывались и никого не впускали.
      Миссис Хиллстром была любезна, но осторожна, да оно и понятно: она еще не знала, кто я - будущий жертвователь или хищник, который подыскивает себе жертву среди ее подопечных. Но в любом случае шансов проникнуть в приют дальше вестибюля я не имел: хотя ни оружия, ни наркотиков при мне не было, возраст явно не подходил.
      Я показал ей рисунки, изображавшие обоих мальчиков. Даже не взглянув на них, она сказала:
      - Мне очень жаль, но у нас не полагается давать сведения, кто живет у нас, а кто нет.
      - Не надо никаких таких сведений, - сказал я. - Оба они здесь не живут.
      Только после этого она посмотрела на рисунки.
      - Они нарисованы, - сказала она. - Любопытно.
      - Я думаю, кто-то из них, а может, и оба могли побывать здесь. Вероятно, оба убежали из дома.
      - Брошенные дети, - сказала она и принялась внимательно разглядывать рисунки по очереди. - Похожи на братьев. Кто они такие?
      - Это я и пытаюсь выяснить. Я не знаю ни их фамилий, ни откуда они.
      - А что с ними случилось?
      - По-моему, один умер. А тот, что помладше, в опасности. - Я на мгновение задумался. - А возможно, уже и вне опасности.
      - "Вне опасности"? Значит, он, может быть, тоже умер, вы это хотите сказать?
      - Думаю, что да.
      Склонив голову набок, она посмотрела мне прямо в глаза.
      - Вы знаете больше, чем говорите. Почему у вас рисунки, а не фотографии? Как вы можете разыскивать мальчиков, если не знаете, кто они?
      - Есть вещи, которые вы сами не захотели бы знать.
      - Да, есть, - ответила она. - И большую их часть я уже знаю. Я служу здесь за деньги, мистер Скаддер, я не доброволец. Я работаю по двенадцать часов вдень, шесть дней в неделю, а иногда даже выходного не беру. За это я имею здесь собственную комнату, трехразовое питание и десять долларов в неделю. У меня не оставалось денег на сигареты, и пришлось бросить курить, а теперь я половину зарплаты раздаю. Я здесь уже десять месяцев, мистер Скаддер, и увольнялась три раза. Когда они берут тебя на обучение, ты даешь обещание, что проработаешь год, и когда я увольнялась в первый раз, то боялась, что они начнут на меня кричать. Я сказала отцу Джойнеру, что больше не могу и должна уйти, а он говорит: "Мэгги, я вам завидую. Как жаль, что я не могу тоже уйти". И тогда я сказала: "Я передумала - остаюсь". - "Добро пожаловать обратно", - ответил он. Когда я увольнялась во второй раз, я была в ярости, а в третий - в слезах. Не подумайте, что теперь я не злюсь и не плачу. Я разозлилась и уволилась, я расплакалась и уволилась, но каждый раз я успокаивалась и решала остаться. Каждый день я вижу что-нибудь такое, отчего хочется выйти на улицу, схватить первого встречного за грудки, встряхнуть его как следует и рассказать, что тут происходит. Каждый день я узнаю еще что-нибудь из того, чего, как вы говорите, не хотела бы знать. В Доме Ветхого Завета целый корпус теперь отвели под больных СПИДом, вам это известно? У всех мальчиков, кто там живет, положительная реакция на вирус. Никому из них еще нет двадцати одного. Когда им исполняется двадцать один, они должны покинуть приют. Большинству покидать его не придется, потому что к тому времени их не будет в живых. Вы считаете, мне о чем-то нельзя говорить? Вы знаете что-нибудь похуже этого?
      - Я полагаю, что старшего мальчика нет в живых, -сказал я, - потому что видел фильм, где он был снят. Там были еще мужчина и женщина, и в конце фильма они его убили. Я полагаю, что младший мальчик или мертв, или в опасности, потому что на прошлой неделе я видел его с мужчиной, который, по-моему, был одним из действующих лиц в этом фильме.
      - И вы нарисовали эти рисунки.
      - Я и кружок не могу нарисовать. Это сделал рисовальщик из полиции.
      - Понимаю. - Она отвела глаза. - И много таких фильмов снимают? Это прибыльное дело?
      - Не знаю сколько. Не думаю, чтобы это было такое уж прибыльное дело. Мне кажется, эти люди сняли тот фильм ради собственного удовольствия.
      - "Ради собственного удовольствия". - Она покачала головой. - В греческой мифологии есть один персонаж, который пожирал собственных детей. Кронос. Не помню уж почему. Наверняка была какая-то причина. - Она сверкнула на меня глазами. - Мы пожираем своих детей - целое поколение их. Мы растрачиваем их попусту, выбрасываем на помойку. А иногда и в буквальном смысле пожираем. Поклонники дьявола приносят в жертву новорожденных, поджаривают их и съедают. Мужчины покупают на улице детей, занимаются с ними сексом, а потом убивают. Вы говорите, что видели этого мужчину, видели с младшим мальчиком? Вы действительно его видели?
      - Мне кажется, это тот же самый мужчина.
      - Он нормальный? Он похож на человека? - Я показал ей рисунок. - На вид совсем обыкновенный. Жутко все это. Мне жутко становится при мысли, что обыкновенные люди делают такие страшные вещи. Они должны выглядеть чудовищами. Они действуют как чудовища и выглядеть должны как чудовища. Вы можете понять, почему люди делают такие вещи?
      - Нет.
      - "Я вам завидую, - сказал отец Джойнер. - Как жаль, что я не могу тоже уйти". Потом я подумала: какой ловкий ход, чтобы заставить меня остаться! Очень хитрый ход. Но вряд ли. Мне кажется, он на самом деле так думает. Мне кажется, это истинная правда. Потому что для меня это истинная правда. Мне жаль, что я не могу уйти.
      - Я вас понимаю.
      - Да? - Она снова взглянула на рисунки. - Возможно, я и видела здесь этих мальчиков. Я их не могу опознать, но это возможно.
      - Старшего вы видеть не могли. Вы сказали, что работаете здесь десять месяцев, а этот фильм, по-моему, сняли раньше.
      Она попросила меня минутку подождать и исчезла где-то в глубине здания. Пока я стоял в вестибюле, двое мальчишек вошли, а несколько других вышли. На вид обыкновенные мальчишки, не уличные, как на Сорок Второй, и нисколько не опечаленные своим положением. Я подумал о том, что заставило их убежать из дома в этот город, обреченный на гибель. Наверное, Мэгги Хиллстром могла бы мне сказать, но мне не особенно хотелось это слышать.
      Жестокие отцы, нерадивые матери. Пьяные драки. Кровосмешение. Я не хотел это слышать, я сам все это знал. Из киношной "Компании Брейди" небось никто не убегает, чтобы оказаться здесь.
      Я в очередной раз перечитывал правила, когда она вернулась. Никто не опознал ни одного из мальчиков. Она предложила оставить рисунки ей, чтобы показать еще кое-кому. Я сказал, что это было бы хорошо, и дал ей по экземпляру.
      - Номер моего телефона - на обороте, - сказал я. - Можете звонить в любое время. И еще я дам вам несколько экземпляров третьего рисунка - того мужчины. Может быть, вы покажете его своим мальчишкам и предупредите, чтобы они с этим мужчиной никуда не ходили.
      - Мы всегда предупреждаем их, чтобы они никуда не ходили ни с какими мужчинами, - сказала она. -Только они нас не слушают.
      12
      - Отец Майкл Джойнер? - переспросил Горди Келтнер. - Он мне все время пишет. Я думаю, мало таких людей в мире, кому бы он не писал, но я всегда буду получать его бюллетени, потому что как-то однажды послал ему денег. "Я могу спасти мальчика за двадцать пять долларов" - это был лозунг одной из его кампаний по сбору средств. "Вот вам пятьдесят, спасите, пожалуйста, двоих", - написал я ему и послал чек на пятьдесят долларов. Вы с ним знакомы?
      - Нет.
      - И я нет, но как-то видел его по телевизору. Он говорил о том, как опасны для брошенных детей взрослые мужчины, какую зловещую роль играет порнография - она воспламеняет воображение и создает целую отрасль промышленности, в которой эксплуатируют детей. Все это, может, и правда, но я подумал: "Майкл, не слишком ли ты увлекаешься?" Потому что могу поклясться, что этот добрый падре - сам голубой, как ясное небо.
      - Неужто?
      - Ну, помнишь, как сказала Таллула Бэнкхед:* "Я знаю только одно, мой милый, - мне он член не сосал ни разу". Я ничего такого про него не слыхал, и по барам он не шляется, и, может, даже хранит целомудрие, хотя в епископальной церкви это необязательно, ведь верно? Только сразу видно, что он голубой, и вся его энергия - от того, что он голубой. Должно быть, тяжко ему приходится - жить среди всех этих аппетитных мальчишек и ни разу не позволить себе расстегнуть ширинку. Неудивительно, что он находит так мало добрых слов для тех, кто не отличается таким примерным поведением.
      * Бэнкхед Таллула (1903-1968) - американская актриса.
      Я познакомился с Горди много лет назад, когда работал детективом в 6-м участке, в Ист-Виллидж. Участок помещался тогда на Чарлз-стрит - с тех пор он переехал на Западную Десятую, - а Горди работал барменом по совместительству в баре "Синтия". "Синтии" давно уж не существует: Кении Бэнкс, ее хозяин, продал все и переселился в Ки-Уэст. Перед этим Горди и еще один его партнер перебрались на мою территорию и открыли бар "Лайковые перчатки" там, где раньше находился бар "Мисс Китти", принадлежавший Скипу Дево и Джону Касабьяну. "Лайковые перчатки" продержались недолго, и теперь Горди работал в другом заведении - в юго-западном углу Ист-Виллидж, на пересечении Кларксон-стрит и Гринич-авеню, в здании, которое в то время, когда я носил полицейский значок, было складом. Несколько лет назад, когда заведение только открылось, оно называлось "Дядюшка Билл". С тех пор его переименовали в "Бедового Джека" и оформили в стиле Дикого Запада.
      Дело было после обеда, и у Горди нашлось время со мной поболтать. Кроме меня в баре было еще двое посетителей. Какой-то пожилой человек в костюме пил кофе по-ирландски и читал газету в углу, другой, коренастый мужчина в джинсах и черных ботинках с квадратными носками, играл на бильярде. Я показал Горди свои рисунки, как показывал их во всех других барах Ист-Виллидж, но он отрицательно мотнул головой.
      - А они вообще-то ничего, - сказал он. - Только молоденькие мальчики не в моем вкусе, что бы я там ни говорил про отца Майка.
      - А Кенни любил молоденьких, - вспомнил я.
      - Кенни был неисправим. Я и сам был молоденький и аппетитный, когда у него работал. Хотя и не настолько молоденький, чтобы он мной заинтересовался. Но сейчас ты вряд ли найдешь в барах много мальчишек, Мэтт. Сейчас не то, что раньше, когда выпивку разрешали продавать с восемнадцати лет, а не с двадцати одного. Четырнадцатилетний в полутьме вполне может сойти за восемнадцатилетнего, особенно если он высокого роста или может предъявить аккуратно сделанное липовое удостоверение личности. Но чтобы выглядеть на двадцать один, ему должно быть не меньше семнадцати, а к тому времени он уже совсем не то.
      - Что же это за мир такой!
      - Я тебя понимаю. Много лет назад я решил никого никогда не осуждать, и я знаю, что чаще всего мальчишки сами не прочь, чтобы их соблазнили. Иногда даже берут на себя инициативу. Но все равно, к старости я становлюсь моралистом. Я считаю, что взрослый не должен заниматься сексом с ребенком. Не важно, пусть даже ребенок сам этого хочет. Это неправильно.
      - Я уж больше и не знаю, что правильно, а что неправильно.
      - А я думал, полицейские всегда знают.
      - Считается, что знают. Может, это одна из причин, почему я перестал быть полицейским.
      - Ну, во всяком случае, надеюсь, это не означает, что и мне придется перестать быть голубым, - сказал он. - Вот и все, что я знаю.
      Он взял один из рисунков и принялся его рассматривать, теребя нижнюю губу.
      - Насколько я слышал, мальчишки, которые пристают к взрослым, сейчас больше держатся на улице. На Лексингтон-авеню, в районе первых Пятидесятых. На Таймс-сквер, конечно. И на набережной Гудзона, от Мортон-стрит к центру. На той стороне Западной улице, что ближе к реке, а клиенты подъезжают туда на машинах.
      - Перед тем как прийти сюда, я зашел в несколько баров на Западной.
      Он мотнул головой.
      - Туда мальчишек не пускают. Да и козлы там тоже не собираются. Они предпочитают заниматься этим на мостах и в туннелях, в машине на ходу, а потом отправляются домой, к жене и деткам. - Он плеснул мне в стакан еще содовой. - Есть один бар, куда тебе стоит толкнуться, только попозже. В девять тридцать, в десять, не раньше. Это "Восьмое поле". На Десятой, сразу за Гринвич-авеню.
      - Видел, - сказал я. - Я проходил мимо, только не знал, что этот бар голубой.
      - Сразу это не всегда скажешь. Но туда приходят выпить все самые закоренелые козлы. Да и название само за себя говорит.
      Я, наверное, удивленно взглянул на него.
      - Оно из шахмат, - объяснил он. - "Восьмое поле" - то, где пешка становится ферзем.
      Еще раньше я позвонил Элейн, и она сказала, что пообедать вместе мы сегодня не сможем. У нее не то грипп, не то самая жуткая простуда, какая только бывает, и она потеряла всякое желание двигаться, всякий аппетит и всякую способность понимать, что читает. Все, что она может, - это дремать перед телевизором.
      Я остался в центре города, пообедал пирогом со шпинатом и жареной картошкой в кафе на Шеридан-сквер и отправился на собрание в клуб на Перри-стрит. Там я повстречал одну женщину, которую знал по собраниям в церкви Святого Павла. Тогда она только-только бросила пить, а потом переехала со своим дружком на Бликер-стрит. Теперь она была замужем и здорово беременна.
      После собрания я пошел в "Восьмое поле". Бармен был спортивного вида, в трикотажной рубашке с германским орлом на груди. Я сказал ему, что Горди из "Бедового Джека" посоветовал мне обратиться к нему за помощью, и показал портреты мальчиков.
      - Поглядите вокруг, - сказал он. - Видите кого-нибудь вроде них? И не увидите. Вон объявление висит: "Моложе двадцати одного не обслужим никого". Это не просто для красоты. Так оно и есть.
      - В "Джулиусе" тоже висело объявление, - сказал я. - "Если ты голубой вали отсюда, Бог с тобой".
      - Помню! - просиял он. - Можно подумать, что туда кто-нибудь ходил, кроме голубых. Но чего еще ждать от этих чистоплюев с высшим образованием? Он облокотился на стойку. - Только это было давно. Еще до "Голубой радости". До "Стоунуолла".
      - Верно.
      - Дайте-ка взглянуть еще раз. Они братья? Нет, на самом деле не похожи, просто такое впечатление, верно? Посмотришь на них - и в голову приходят здоровые мысли: всякие там скаутские сборы и купанье без плавок. Разноска газет по утрам. Игра в мяч с папашей на лужайке за домом.
      Он не опознал мальчиков, и никто из немногих посетителей, которым он показал портреты, тоже не смог их опознать.
      - Мы ведь сюда таких сопляков не пускаем, - сказал он. - К нам ходят поплакаться, какие они бессердечные или как дорого стоит их содержать. Ну-ка, погодите минутку. А это кто? - Он вгляделся в третий рисунок, на котором был изображен Резиновый Мужчина. - По-моему, я его видел. Не могу поклясться, но мне кажется, что видел.
      Подошли еще несколько человек и, перегнувшись через мою голову, стали разглядывать рисунок.
      - Конечно, видел, - сказал один. - В кино. Это Джин Хэкман.
      - Похож, - сказал другой.
      - Когда он в самой плохой форме, - сказал бармен. - Я понимаю, что вы хотите сказать, только это не он, верно?
      Я подтвердил, что не он.
      - А почему они нарисованы? Разве не проще опознавать по фотографии?
      - Фотографии всем уже надоели, - сказал один из посетителей. - Я за рисунки. Это свежая идея.
      - Да мы вовсе не собираемся заказывать новое оформление для бара, Джон. Этот портрет не для того, чтобы повесить его в парадном углу, - надо опознать этого человека.
      Еще один посетитель, с изможденным лицом больного СПИДом, сказал:
      - Я его видел. Здесь и на Западной улице. Наверно, раз пять-шесть за последние два года. Пару раз он был с женщиной.
      - Как она выглядела?
      - Похожа на доберман-пинчера. В черной коже с головы до ног, высокие сапоги, а на руках, по-моему, браслеты с шипами.
      - Должно быть, его мамаша, - предположил кто-то.
      - Они наверняка выходили на охоту, - сказал человек со СПИДом. Искали, с кем бы поразвлечься. Это он убил тех мальчишек? Вы поэтому его разыскиваете?
      Вопрос был настолько неожиданным, что я, не подумав, ответил:
      - Одного из них. А откуда вы знаете?
      - Видно было, что они убийцы, - просто ответил он. - Я сразу так подумал, когда в первый раз их увидел. Она - Диана, богиня охоты. А вот кто он - не соображу.
      - Кронос? - спросил я.
      - Кронос? Что ж, подходит, только это не то, что я подумал. Помню, на нем был кожаный плащ до пола, и он был похож на гестаповца - из тех, кто стучится к вам в дверь в три часа ночи. Вы понимаете, что я хочу сказать, наверное, видели такое в кино?
      - Да.
      - Я подумал: вот двое убийц, они ищут кого-нибудь, чтобы отвести к себе и убить. Я тут же решил, что это глупости, только я был прав, верно?
      - Да, - сказал я. - Вы были правы.
      Я доехал на метро до Коламбус-Серкл и по дороге домой купил ранний выпуск "Таймс". Мне никто ничего не передавал, и в почте ничего интересного не оказалось. Я включил телевизор и посмотрел новости Си-эн-эн, а когда стали показывать рекламу, принялся листать газету. Мне попалась интересная большая статья о бандах торговцев наркотиками в Лос-Анджелесе, и я выключил телевизор.
      Было уже за полночь, когда зазвонил телефон. Тихий голос произнес:
      - Мэтт, это Гэри из "Парижской зелени". Не знаю, будет это тебе интересно или нет, но тот тип, о котором ты спрашивал вчера, только сейчас вошел и сел за стойку. Может, он выпьет рюмку и уйдет к тому времени, как я повешу трубку, но мне сдается, что он собирается некоторое время посидеть.
      Я уже разулся, но в остальном был готов действовать, Правда, я устал и накануне поздно лег, но все это не имело значения.
      Я сказал, что сейчас буду.
      Чтобы добраться туда на такси, понадобилось меньше пяти минут, но уже на полдороге я начал думать, на кой черт мне все это надо. Что я собираюсь делать - посмотреть, как он пьет, и решить, убийца он или нет?
      Нелепость всего этого стала еще очевиднее, когда я открыл дверь и вошел. Во всем заведении находились только два человека - Гэри за стойкой и Ричард Термен по другую ее сторону. Кухня была закрыта, а стулья официанты, прежде чем уйти, поставили вверх ножками на столики. Обычно "Парижская зелень" допоздна не работает: Гэри закрывает бар тогда же, когда официанты кончают работу и расходятся по домам.
      Я подумал, что сегодня он не закрывает из-за меня. Жаль, если все это окажется зря.
      При моем приближении Термен обернулся. Иногда по человеку не видно, сколько он выпил. Мик Баллу такой. Он может принять очень много, и ничего не будет заметно - только зеленые глаза смотрят чуть жестче. У Ричарда Термена все было наоборот. Стоило мне на него взглянуть, и стало ясно, что он пьет весь вечер. Его темно-голубые глаза были как стеклянные, нижняя часть лица набрякла, выпяченные губы расслабились.
      Он коротко кивнул мне и снова взялся за рюмку. Я не видел, что у него налито. Что-то со льдом - не обычное его светлое пиво и не мартини, который он всегда пил перед обедом. Я уселся за стойку метрах в трех от него, и Гэри, не дожидаясь заказа, принес мне стакан содовой.
      - Двойная водка с тоником, - сказал он. - Записать на твой счет, Мэтт?
      Это была не водка, и никакого счета здесь у меня не было. Гэри - один из немногих барменов в этих местах, кто не мечтает стать актером или писателем, но у него верное сценическое чутье.
      - Хорошо, - ответил я и отпил большой глоток содовой.
      - Летнее питье, - сказал Термен.
      - Наверное, - согласился я. - Только я его пью круглый год.
      - Это англичане тоник выдумали. Захватили колонии в тропиках и стали пить тоник. Знаете зачем?
      - Чтобы было не так жарко?
      - От малярии. Для пфи... прифи... Про-фи-лак-ти-ки. Знаете, что такое тоник? Как он еще называется?
      - Хинная вода?
      - Отлично. А хинин принимают от малярии. Вы что, боитесь малярии? Видите здесь малярийных комаров?
      - Нет.
      - Так вы не то пьете. - Он поднял свою рюмку. - "Сухое для мальчиков, портвейн для мужчин, а для героев - только бренди". Знаете, кто это сказал?
      - Судя по всему, какой-то пропойца.
      - Сэмюэл Джонсон.* Вы, может, думаете, что это правый крайний из "Метрополитенз"?
      - Нет, того зовут Дэррил Стробери. Разве он пьет бренди?
      - Господи Боже мой! - сказал Термен. - Что я тут делаю? Что это со мной?
      * Джонсон Сэмюэл (1709-1784) - английский писатель и лексикограф, автор множества афоризмов и изречений.
      Он схватился за голову.
      - Эй, не горюйте, - сказал я. - Вы-то пьете бренди?
      - С мятным ликером. Забирает лучше.
      Ничего удивительного, что он набрался в стельку.
      - Напиток героев, - сказал я. - Гэри, налей-ка папаше еще порцию напитка героев.
      - Не знаю... - начал Ричард Термен.
      - Да бросьте, - сказал я. - Еще одна вам точно не повредит.
      Гэри принес ему еще рюмку, а мне второй стакан содовой, незаметно убрав тот, из которого я только отпил. Мы с Терменом чокнулись, и я сказал:
      - За тех, кого с нами нет.
      - Господи! - сказал он. - Только не за это.
      - Да? Тогда как насчет вот такого: за преступление?
      Он весь обмяк и уставился на меня. Его пухлые губы приоткрылись. У него был такой вид, словно он собирается что-то сказать, но вместо этого он сделал большой глоток, от которого его всего перекосило.
      - Вы меня знаете, да? - спросил он.
      - Черт возьми, да мы, можно сказать, старые приятели.
      - Я серьезно. Вы знаете, кто я?
      Я посмотрел на него.
      - Погодите-ка, - сказал я.
      Он, наверное, думал, что я узнаю его по фотографиям в газетах. Я выждал немного, потом сказал:
      - Спортивный центр в Маспете. Бокс по четвергам. Верно?
      - Не верю.
      - Вы там оператор. Нет, вру. Вы были на ринге и говорили операторам, что снимать.
      - Я продюсер телепрограммы.
      - Кабельной.
      - Эф-би-си-эс. Правильно. Только все равно не верю. Мы раздаем билеты даром и никак не можем никого туда заманить. Никто даже понятия не имеет, где это - Маспет. В тот район и метро-то - одна линия "М", а на Манхэттене никто и знать не знает, как на нее попасть. Если вы там меня видели, неудивительно, что вы меня узнали. Кроме нас с вами там, наверное, почти никого и не было.