- Кажется, да.
      - Ты рос католиком? По-моему, нет.
      - Нет. В семье были и католики, и протестанты, но по-настоящему верующих не было. Меня не приучили ходить в церковь, и теперь я не знаю, в какую должен бы ходить. У меня даже был один дед - наполовину еврей.
      - Разве? Так ты мог стать адвокатом вроде Розенстайна.
      Он досказал историю, которую начал рассказывать в четверг вечером, про человека, у которого была фабрика в Маспете, где собирали машинки для вынимания скрепок. Этот человек проиграл много денег и попросил Мика сжечь его фабрику, чтобы получить страховку. Человек, которого нанял Мик, перепутал и сжег дом напротив. Когда Мик объяснил ему, что он ошибся, тот сказал, что это не проблема, он завтра же вечером пойдет туда и сделает все как надо. И предложил дополнительную услугу - он сожжет еще и дом, где живет хозяин фабрики, и ничего за это не возьмет.
      А я рассказал историю, которую не вспоминал уже много лет.
      - Я тогда только что кончил Академию, и меня поставили в патруль в паре с одним ветераном по имени Винс Мэхаффи. Стаж у него был, должно быть, лет тридцать, а в детективы он так и не вышел, да и не особенно хотел. Он много чему меня научил. В том числе и тому, чего мне знать не полагалось, например, что левые доходы бывают чистые и грязные и как получать побольше чистых. Пил он, как лошадь, а жрал, как боров, и еще курил эти маленькие итальянские сигары. "Дорогие вонючки" - так он их называл. Я раньше думал, что такие сигары курят только пять самых богатых семейств. В общем, пример для подражания был - лучше не придумаешь.
      Однажды ночью едем мы на вызов - семейный скандал, и соседи вызвали полицию. Дело было в Бруклине, на том косогоре, что спускается к паркам. Теперь-то там все перестроили и заселили чистой публикой, но тогда ни о чем таком еще не слыхали. Обычный район, жили там белые рабочие.
      Квартира была на пятом этаже, без лифта, и Мэхаффи по пути раза два останавливался передохнуть. В конце концов стоим мы перед нужной дверью, а из квартиры - ни звука. "А, черт, - говорит Мэхаффи, - спорить готов, что он ее пришиб до смерти и теперь сидит и рвет на себе волосы, а нам придется тащить его в участок". Но когда мы позвонили, они стояли за дверью оба мужчина и женщина. Здоровый мужик лет тридцати пяти, рабочий-строитель, а она - девчонка, которая в школе, похоже, была красоткой, а потом пустилась во все тяжкие. Они очень удивились, когда услышали, что мы приехали по вызову. Ах, они очень шумели? Наверное, это просто слишком громко работал телевизор. Теперь он был вообще выключен, и в квартире стояла тишина, как в могиле. Мэхаффи малость надавил на них, сказал, что нам сообщили про шум драки и про громкую ссору. Они переглянулись и говорят, что да, немного поспорили и, может, покричали друг на друга, а он, может, и кулаком по столу стукнул, но теперь они будут весь вечер вести себя тихо, потому что ни в коем случае не хотят причинять никому беспокойства.
      Муж был выпивши, но я бы не сказал, что сильно пьян, и оба такие спокойные и на все согласные, и я уже собирался пожелать им спокойной ночи и отправляться по другим делам. Но Винс повидал сотни таких семейных ссор, и тут было что-то неладно, он это нюхом почуял. Я бы и сам мог это заметить, только я был совсем еще новичок. Потому что они явно что-то скрывали. Иначе сказали бы, что никакой драки не было, все в порядке, и послали бы нас куда подальше.
      И вот Винс стал тянуть время, говорить о том о сем, а я думаю - что это с ним такое, может, ждет, что муж откроет бутылку и предложит нам выпить? И тут мы оба слышим какой-то звук - вроде как кошка мяукнула, только не совсем как кошка. "Нет, это ничего", - сказали они, но Мэхаффи оттолкнул их и открыл дверь, и мы увидели маленькую девочку, семи лет, но на вид еще меньше, и тут мы поняли, почему после семейной ссоры на жене не осталось никаких следов побоев. Все следы были на этой девочке.
      Отец избил ее до полусмерти. Вся в синяках, глаз заплыл и на руке ожоги - они жгли ее сигаретами. "Это она упала, - твердила мать. - Он ее не трогал, она просто упала".
      Мы забрали их в участок и посадили в камеру. Потом отвезли девчонку в больницу, но сначала Мэхаффи отвел ее в свободную комнату и взял у кого-то фотоаппарат. Он раздел девочку, только трусики оставил, и снял с десяток кадров. "Фотограф я никудышный, - сказал он. - Но если отснять побольше может, что-нибудь и получится".
      Родителей нам пришлось отпустить. Врачи в больнице сообщили то, что мы и без них знали: это, безусловно, следы побоев. Но муж поклялся, что он этого не делал, и жена подтвердила, а брать показания у ребенка нельзя. К тому же в те времена еще очень неохотно заводили дела об истязании малолетних. Теперь-то с этим полегче. Но тогда нам ничего не оставалось, как только выпустить родителей.
      - Тебе, должно быть, очень хотелось убить этого сукина сына, - сказал Мик.
      - Мне хотелось засадить его за решетку. Я не мог поверить, что это сойдет ему с рук. Но Мэхаффи сказал, что так случается сплошь и рядом. Мало шансов довести такое дело до суда, разве что ребенок умрет, да и то не наверняка. Тогда я его спросил, зачем он ее снимал. Он похлопал меня по плечу и ответил, что одна эта фотография стоит больше, чем тысяча слов свидетельских показаний. Я не понял, что он хотел сказать.
      В середине следующей недели мы выехали в патруль. "Хорошая погода, сказал он. - Давай прокатимся. Поехали в Манхэттен". Я не мог понять, зачем это его туда понесло. Приехали на Третью авеню, в район Восьмидесятых, там была стройплощадка - на этом месте снесли целый квартал маленьких домов и строили один большой. "Я выяснил, куда он заходит выпить", - сказал Мэхаффи, и мы вошли в пивную по соседству - "Карни", или "Карти", или что-то в этом роде, теперь ее уж давно нет. Там было полно строителей в рабочих ботинках и касках - у одних был обеденный перерыв, у других кончилась смена, и они попивали пиво и расслаблялись.
      Ну, мы оба были в форме, и, когда мы вошли, все замолчали. Отец стоял у стойки с приятелями. Странно, не могу вспомнить, как его звали.
      - Ничего удивительного, ведь столько лет прошло.
      - Мог бы и вспомнить. В общем, Мэхаффи протолкался прямо к ним, подошел к этому типу, повернулся к его приятелям и спросил, знают ли они его. "Вы думаете, он свой парень? Думаете, он порядочный человек?" И все сказали конечно, он хороший человек. А что еще они могли сказать?
      И тогда Мэхаффи расстегнул куртку - свою форменную голубую куртку - и вынул коричневый конверт, а в нем были все фотографии той девочки, которые он тогда сделал. Он дал их увеличить, двадцать на двадцать пять, и получились они прекрасно. "Вот что он сделал с собственной дочкой, - сказал Мэхаффи и пустил фотографии по рукам. - Посмотрите как следует, вот что этот гад делает со своим беззащитным ребенком". Когда они как следует насмотрелись, он сказал, что мы из полиции, но не можем засадить этого человека за решетку, не можем и пальцем его тронуть. Но вы, говорит он, не из полиции, и, как только мы выйдем отсюда, мы не сможем вам помешать делать все, что вы сочтете нужным. "Я знаю, все вы хорошие американские рабочие, сказал он им. - И я знаю, вы сделаете то, что надо".
      - И что они сделали?
      - Мы не стали задерживаться, чтобы посмотреть.
      Когда мы ехали назад, в Бруклин, Мэхаффи сказал:
      - Мэтт, это тебе урок. Никогда не делай ничего сам, если можешь устроить так, чтобы кто-то сделал это за тебя. Потому что он знал, что они сделают, и позже мы слышали, что они чуть не убили этого сукина сына. Лэнди, вот как была его фамилия. Джим Лэнди, а может, Джон. Он попал в больницу и пролежал там целую неделю. Никаких жалоб не подавал и не сказал, кто это с ним сделал. Клялся и божился, что просто упал по собственной неосторожности. А когда вышел из больницы, ему пришлось сменить место работы, потому что люди ни за что не желали работать с ним вместе. Но, насколько я знаю, без работы он не остался, а несколько лет спустя мне сказали, что он "ухнул в яму". Так они говорят, когда монтажник работает на высоте и срывается вниз. Говорят - "ухнул в яму".
      - Его кто-нибудь столкнул?
      - Не знаю. Может, выпил и потерял равновесие, а может, сделал это трезвый как стеклышко. А может, у кого-нибудь была причина столкнуть его. Не знаю. И не знаю, что потом стало с ребенком и с матерью. Скорее всего, ничего хорошего, но это значит только, что им повезло не больше, чем почти всем нам, остальным.
      - А Мэхаффи? Наверное, его уже и в живых нет?
      Я кивнул.
      - Умер на посту. Его все хотели отправить в отставку, а он упирался, и в один прекрасный день - я уже не работал с ним, меня только-только произвели в детективы, что было на девяносто восемь процентов чистым везением, - так вот, в один прекрасный день он поднимался по лестнице в другом таком же доме, и у него схватило сердце. В больницу его привезли уже мертвым. На поминках все говорили, что он так и хотел умереть, только они ошибались. Я знал, чего он хотел. Он хотел жить вечно.
      Незадолго перед рассветом Мик спросил:
      - Мэтт, ты сказал бы, что я алкоголик?
      - О Господи! - ответил я. - Сколько лет мне понадобилось, чтобы я смог сказать это про себя. Не люблю ставить поспешные диагнозы.
      Я встал и пошел в туалет, а когда вернулся, он сказал:
      - Видит Бог, я люблю выпить. На что был бы похож весь этот блядский мир, если бы не выпивка?
      - Так ведь он все равно такой.
      - Да, но эта штука иногда помогает этого не видеть. Или по крайней мере видеть не так отчетливо. - Он поднял стопку и глянул сквозь нее на свет. Говорят, нельзя смотреть на солнечное затмение невооруженным глазом. Чтобы не ослепнуть, надо смотреть сквозь закопченное стекло. По-моему, на жизнь смотреть так же опасно. А чтобы можно было на нее смотреть, и существует эта штука, да и дымком она тоже пахнет.
      - Хорошо сказано.
      - Ну, так уж устроен каждый ирландец, ему дай только трепать языком и сочинять стихи. Знаешь, чем хорошо выпивать?
      - Тем, что выдаются вот такие ночи.
      - Ну да, и такие ночи тоже, но тут дело не только в выпивке. Тут дело в том, что один из нас пьет, а другой нет, и в чем-то еще, никак не могу понять в чем. - Он наклонился вперед и облокотился на столик. - Нет, выпивать хорошо потому, что случаются такие совсем особенные минуты. Это бывает только изредка. И я не уверен, что у каждого. У меня это случается по ночам, когда я сижу один с бутылкой. Сижу напившись, но не совсем напившись - ты понимаешь, и смотрю в пространство, и думаю, и в то же время не думаю - понимаешь, что я хочу сказать?
      - Да.
      - А потом наступает такой момент, когда все становится совершенно ясно, когда я начинаю все понимать. Мысли у меня тянутся далеко-далеко, они вмещают весь мир, еще чуть-чуть - и я охвачу его целиком. И тут... - Он щелкнул пальцами. - И тут все кончается. Понимаешь, о чем я?
      - Да.
      - А когда ты пил, у тебя бывало...
      - Да, - сказал я. - Иногда. Но хочешь я тебе кое-что скажу? У меня такое случалось и на трезвую голову.
      - Не может быть!
      - Да. Не часто, и первые года два после того, как я бросил, вообще не случалось. Но теперь время от времени я сижу в своей комнате в отеле с книгой, прочту несколько страниц, а потом начинаю смотреть в окно и размышлять о том, что прочел, или еще о чем-то, или вообще ни о чем.
      - Ага.
      - И тут у меня появляется такое же ощущение, как то, о чем ты говорил. Это какое-то озарение, да?
      - Да.
      - Но что оно означает? Этого я не могу объяснить. Я всегда считал, что это бывает, только когда выпьешь, но потом это случилось у меня и на трезвую голову, и я понял, что дело тут не в том.
      - Ну и задал ты мне задачу. Никогда не думал, что такое бывает на трезвую голову.
      - А вот бывает. И в точности так, как ты описал. Но я скажу тебе еще кое-что, Мик. Когда это приходит на трезвую голову и когда это видишь без всякого закопченного стекла...
      - Ага.
      - ...И вот-вот это случится, еще чуть-чуть, а потом все пропадает... Я посмотрел ему в глаза. - От этого сердце может разорваться.
      - Может, - сказал он. - Не важно, трезвый ты или пьяный, но сердце от этого точно может разорваться.
      На улице уже рассвело, когда он взглянул на часы, встал и пошел к себе в кабинет. Вернулся он в мясницком фартуке. Фартук был из белой бумажной ткани, весь застиранный за многие годы, и спускался от шеи до колен или немного ниже. Пятна крови ржавого цвета складывались на нем в узор, как на абстрактной картине. Некоторые из них почти совсем выцвели, другие выглядели свежими.
      - Пошли, - сказал он. - Пора.
      За всю долгую ночь мы ни разу об этом не говорили, но я знал, куда мы пойдем, и ничего не имел против. Мы прошли в гараж, где стояла его машина, и поехали по Девятой авеню до Четырнадцатой. Там свернули налево, и посередине квартала он поставил свой большой автомобиль у тротуара, где стоянка запрещена, -перед похоронной конторой. Владелец ее, Туми, знал его и знал его машину, так что можно было не бояться, что ее оттащат на хранение или выпишут штраф.
      Церковь Святого Бернарда стоит рядом с похоронной конторой Туми, немного восточнее. Вслед за Ми-ком я поднялся по ступеням и пошел по левому проходу. В главном алтаре по будням служат семичасовую мессу, на которую мы опоздали, но часом позже в маленьком зале левее алтаря начинается другая месса, не такая людная, на нее обычно собирается горсточка монахинь и всякие люди, зашедшие сюда по пути на работу. Отец Мика делал это неукоснительно каждый день, и туда часто приходят мясники, хотя я не знаю, называет ли это кто-нибудь еще мессой мясников.
      Мик ходил к этой мессе нерегулярно - то неделю-другую приходил каждый день, то пропускал целый месяц. С тех пор как я с ним познакомился, я несколько раз бывал здесь с ним. Я не очень хорошо понимал, зачем он сюда ходит, и уж совсем не понимал, зачем иногда увязываюсь за ним сам.
      На этот раз все было, как всегда. Я следил за службой по молитвеннику и делал то же, что и другие: вставал, когда они вставали, преклонял колени, когда это делали они, произносил все нужные слова. Когда молодой священник начал раздавать причастие, мы с Миком остались стоять, где стояли. Все остальные, насколько я мог видеть, подошли к алтарю и причастились. Когда мы вышли на улицу, Мик сказал:
      - Посмотри - как тебе это нравится?
      Шел снег. Большие мягкие хлопья медленно опускались на землю. Снегопад начался, наверное, вскоре после того, как мы вошли в церковь. Ступени, ведущие в нее, и тротуар уже были чуть припорошены снегом.
      - Пойдем, - сказал он. - Я отвезу тебя домой.
      14
      Я проснулся около двух после пяти часов беспокойного сна с кошмарами, действие которых происходило большей частью совсем неглубоко под поверхностью сознания. Наверное, слишком много было выпито кофе, да еще почти на пустой желудок - последнее, что я вчера съел, был тот пирог со шпинатом в "Тиффани".
      Я позвонил вниз и сказал дежурному портье, что меня уже можно соединять по телефону. Звонок раздался, когда я принимал душ. Я снова позвонил вниз, чтобы узнать, кто это был, и дежурный сказал, что передать ничего не просили.
      - Утром вам несколько раз звонили, - сказал он, - но ничего не передавали.
      Я побрился, оделся и отправился завтракать. Снегопад прекратился, но снег все еще лежал, свежий и белый, там, где колеса машин и ноги прохожих не превратили его в грязное месиво. Я купил газету и принес ее к себе. Читая газету, я поглядывал в окно на снег, покрывавший крыши и подоконники. Его выпало сантиметров семь - достаточно, чтобы немного приглушить шум города. Я смотрел на снег, думал, как это красиво, и ждал, когда зазвонит телефон.
      Первой позвонила Элейн. Я спросил, не звонила ли она раньше, но она не звонила. Тогда я поинтересовался, как она себя чувствует.
      - Не так чтобы очень, - сказала она. - Небольшой жар и понос - организм хочет избавиться от всего лишнего. Похоже, что в конце концов от меня останутся только кости и сосуды.
      - А ты не думаешь, что надо бы пойти к врачу?
      - Зачем? Он скажет, что я подцепила заразу, которая сейчас ходит по городу, а я это и без него знаю. "Сидите в тепле и пейте побольше жидкости". Все верно. Понимаешь, дело в том, что я сейчас читаю Борхеса, того аргентинского писателя, который ослеп. И умер, но...
      - Но когда он писал, он был еще жив.
      - Вот именно. И у него все такое сюрреалистичное и неземное, что я не могу понять, где кончается то, что он пишет, и начинается жар, понимаешь? Временами мне приходит в голову, что это не самое подходящее состояние, чтобы его читать, но потом кажется, что только так и надо.
      Я рассказал ей о кое-каких событиях, произошедших со времени нашего последнего разговора. О встрече с Терменом в "Парижской зелени" и о том, как просидел всю ночь с Миком Баллу.
      - Ну и ну, - сказала она. - Мальчишки, вечные мальчишки.
      Потом я снова вернулся к газете. Там были напечатаны две истории, которые особенно меня поразили. В одной сообщалось, что присяжные оправдали предполагаемого главаря шайки, отдавшего приказ о покушении на профсоюзного деятеля. Его оправдание не было неожиданностью, особенно после того, как пострадавший, который получил несколько огнестрельных ранений в ноги, решил дать показания в пользу обвиняемого, и в газете была фотография, на которой тот, шикарно одетый, в окружении своих сторонников и болельщиков выходил из здания суда. За последние четыре года его судили уже в третий раз, и уже в третий раз он ушел от наказания. Репортер писал, что он стал чем-то вроде народного героя.
      Другая история была про одного рабочего, который выходил из станции метро с четырехлетней дочерью, когда какой-то бездомный, по-видимому не в своем уме, набросился на них и стал плеваться. Защищаясь, отец стукнул его головой о землю, и потом оказалось, что этот бездомный мертв. Представитель прокуратуры потребовал осудить отца за непредумышленное убийство. На фотографии у отца был растерянный, затравленный вид. Он не был шикарно одет и вряд ли имел шансы стать народным героем.
      Я отложил газету в сторону, и тут телефон зазвонил снова. Я взял трубку, и какой-то голос произнес:
      - Это я туда попал?
      Я не сразу сообразил, кто это может быть, а потом спросил:
      - Ти-Джей?
      - Туши свет, Мэтт. Все ужасно интересуются, что это за фраер околачивается на Двойке, раздает свои карточки и расспрашивает всех, где Ти-Джей. А я был в кино, смотрел эту муру про кунг-фу. Вы умеете делать такие штуки?
      - Нет.
      - Отличная вещь. Надо будет мне как-нибудь научиться.
      Я дал ему свой адрес и спросил, может ли он зайти.
      - Ну, не знаю, - ответил он. - А что это за отель? Такой большой и выпендрежный?
      - Совсем не выпендрежный. Не бойся, портье тебя не тронет. А если привяжется, скажи, чтобы позвонил мне по внутреннему телефону.
      - Ну ладно.
      Я повесил трубку, но телефон тут же зазвонил снова. Это была Мэгги Хиллстром, та самая женщина из Дома Завета. Она показывала мои портреты ребятишкам и служащим и в Ветхом Завете, и в Новом. Ни младшего мальчика, ни мужчину никто не опознал, хотя кое-кто из ребят говорил, что или одного из них, или обоих, кажется, где-то видели.
      - Правда, не знаю, насколько им можно верить, - сказала она. - Но главное, мы опознали старшего мальчика. Он здесь не жил, но несколько раз ночевал.
      - Вам не удалось выяснить, как его звали?
      - Счастливчик, - сказала она. - Так он себя называл. Это звучит как ирония, и не слишком веселая. Не знаю, давно у него это прозвище или его так прозвали здесь, на улице. Все говорят, что он родом с Юга или с Юго-Запада. Один служащий как будто вспомнил, что, по словам Счастливчика, он родом из Техаса, но мальчик, который его знал, уверен, что из Северной Каролины. Конечно, он мог разным людям говорить разное.
      Она сказала, что Счастливчик занимался проституцией. Имел дело с мужчинами за деньги и принимал наркотики, когда было на что их купить. Вот уже с год как никто его не видел.
      - Они постоянно куда-то исчезают, - сказала она. - Это обычное дело несколько дней кого-то не видишь, а потом соображаешь, что он не показывается уже неделю, или две недели, или месяц. Иногда они приходят снова, а иногда нет, и никогда не знаешь, лучше или хуже для них там, где они теперь. - Она вздохнула. - Один мальчик сказал, что, скорее всего, Счастливчик отправился домой. Может быть, в каком-то смысле так оно и есть.
      Следующий звонок был от портье - он сообщил, что прибыл Ти-Джей. Я попросил пропустить его наверх, встретил у лифта и провел к себе в комнату. Он запрыгал по ней, как танцор, осматриваясь.
      - А тут ничего, - сказал он. - Вон в окно Торговый центр видно, да? И ванная отдельная. Удобно, должно быть.
      На нем был, насколько я помнил, тот же самый костюм, что и в первую нашу встречу. Джинсовый пиджак, показавшийся мне летом слишком теплым, наверняка плохо защищал от зимнего холода. Высокие кроссовки были на вид новые, и еще у него появилась вязаная матросская шапочка ярко-синего цвета.
      Я протянул ему рисунки. Взглянув на верхний, он опасливо покосился на меня.
      - Хотите меня нарисовать? Чего вы смеетесь?
      - Из тебя вышел бы прекрасный натурщик, - сказал я. - Только я не художник.
      - Его не вы рисовали? - Он принялся разглядывать рисунки по очереди, посмотрел на подпись. - Какой-то Реймонд. Рей, гроза морей. Ну и что?
      - Ты узнаёшь кого-нибудь из них?
      Он сказал, что нет. Я вкратце объяснил ему, о чем и дет речь.
      - Мальчика постарше звали Счастливчиком, - сказал я. - Думаю, что его нет в живых.
      - Вы думаете, что их обоих нет в живых. Правильно?
      - Боюсь, что да.
      - И что вы хотите о них узнать?
      - Как их звали. Откуда они.
      - Вы же знаете, как его звали, - вы сами сказали. Счастливчик.
      - Я думаю, он такой же Счастливчик, как ты - Ти-Джей.
      Он искоса посмотрел на меня.
      - Так меня и зовите - Ти-Джей, - сказал он, - и все будут знать, про кого вы говорите. - Он снова взглянул на портрет. - Говорите, Счастливчик это его кличка?
      - Да.
      - Если так его зовут на улице, никакого другого имени там не знают. Где вам сказали эту кличку - в Доме Завета?
      Я кивнул.
      - Они сказали, что он там не жил, но несколько раз ночевал.
      - Ну да, они люди хорошие, только не всякий может выполнять эти ихдерьмовые правила, понимаете?
      - А ты когда-нибудь там жил, Ти-Джей?
      - А на хрена мне это надо? Мне это ни к чему. У меня-то есть где жить.
      - Где?
      - Не важно где. Главное - чтобы я сам мог то место найти. - Он еще раз просмотрел рисунки и сказал небрежно: - А вот этого человека я видел.
      - Где?
      - Не знаю. На Двойке, только не спрашивайте, где и когда. - Он уселся на краешек кровати, снял шапочку и принялся вертеть ее в руках. Послушайте, чего вы от меня хотите?
      Я вынул из бумажника двадцатку и протянул ему. Он не шевельнулся, и в его глазах я прочел тот же вопрос: чего я от него хочу?
      Я сказал:
      - Ты знаешь Двойку, и автовокзал, и тамошних ребят. Ты можешь ходить в такие места, про которые я и слыхом не слыхал, и говорить с такими людьми, которые со мной и говорить не станут.
      - Это не так уж мало за двадцать долларов. - Он ухмыльнулся. - В тот раз, когда мы с вами виделись, вы дали мне пять, а я ничего не сделал.
      - Ты и сейчас пока еще ничего не сделал, - сказал я.
      - Ну, на это может уйти много времени. Тереться везде, ходить туда-сюда. - Я сделал движение, словно хочу спрятать двадцатку, и он тут же выхватил ее у меня из руки. - Не надо, - сказал он. - Я же не сказал "нет", верно? Просто хочу малость поторговаться. - Он оглядел комнату. - Только вы, по-моему, не очень богатый, а?
      Я не мог удержаться от смеха.
      - Нет. Не очень.
      Потом позвонил Чанс. Он расспросил кое-кого из любителей бокса, и некоторые припомнили ту пару, похожую на отца с сыном, которая сидела в первом ряду в четверг. Но никто не видел их раньше, ни в Маспете, ни где-нибудь еще. Я предположил, что этот человек мог приходить и без мальчика, но Чанс сказал, что все помнили именно обоих.
      - Значит, получается, что те люди, с кем я говорил, его не опознали, сказал он. - Вы будете там завтра?
      - Не знаю.
      - Ну, тогда смотрите по телевизору. Может, увидите его, если он снова будет сидеть в первом ряду.
      Мы разговаривали недолго, потому что я не хотел занимать телефон. Положив трубку, я стал ждать. Следующим позвонил Красавчик Дэнни Белл.
      - Я собираюсь пообедать в "Пугане", - сказал он. - Может быть, присоединишься? Ты знаешь, как я не люблю обедать один.
      - У тебя есть что-то новое?
      - Ничего особенного, - сказал он, - только обедать-то все равно нужно, верно? Давай в восемь.
      Я положил трубку и взглянул на часы. Было пять часов. Я включил телевизор, посмотрел начало новостей и снова выключил, убедившись, что все равно ничего не понимаю. Я снова снял трубку и набрал номер Термена. Когда подключился автоответчик, я ничего не сказал, но и трубку класть не стал. Я подождал секунд тридцать и только потом положил трубку.
      Только я успел взяться за "Справочник Ньюгейтской тюрьмы", как телефон зазвонил снова. Я схватил трубку и сказал:
      - Алло!
      Это был Джим Фейбер.
      - А, привет, - сказал я.
      - У тебя такой голос, будто ты чем-то разочарован.
      - Я полдня жду одного звонка.
      - Ладно, не стану тебе мешать, - сказал он. - Это не важно. Будешь у Святого Павла сегодня вечером?
      - Вряд ли. У меня встреча кое с кем в восемь на Семьдесят Второй, и я не знаю, сколько времени она займет. И к тому же я был на собрании вчера.
      - Странно, я искал тебя, но не нашел.
      - Я был в центре. На Перри-стрит.
      - Ах, вот оно что. Я забрел туда в воскресенье вечером. Отличное место - можно рассказывать что угодно, всем на все наплевать. Я говорил ужасные вещи про Бев, и мне стало на сто процентов легче. А Хелен вчера вечером там была? Она говорила тебе, как их ограбили?
      - Кого ограбили?
      - Церковь на Перри-стрит. Послушай, ты ждешь звонка, я не хочу тебя отрывать.
      - Ничего. Кто-то ограбил церковь на Перри-стрит? Что они могли там взять? Там же теперь даже кофе не подают.
      - Ну, это не было ограбление века. Неделю или две назад у них на пятничном собрании, посвященном Ступеням, выступал один человек по имени Брюс. Не знаю, знаком ты с ним или нет, но это не важно. В общем, он минут двадцать рассказывал про себя, а потом один псих встал и объявил, что год назад пришел на такое же собрание и по ошибке положил в корзинку для сбора сорок долларов, и что у него в кармане пистолет, и если ему не отдадут назад его сорок долларов, он всех перестреляет.
      - Господи Иисусе!
      - Погоди, самое лучшее впереди. Брюс говорит ему: "Извините, вам слова не давали, мы не можем ради этого прерывать собрание. Вам придется подождать до перерыва - он будет в четверть девятого". Тогда этот тип начал что-то говорить, но Брюс стукнул молотком по трибуне, которая там у них стоит, и велел ему сесть, а потом передал слово кому-то еще, и собрание продолжалось.
      - И этот псих так и сидел там?
      - Должно быть, он понял, что делать нечего. Правила есть правила, верно? Потом еще один парень, его зовут Гарри, подошел к нему и спросил, не хочет ли он кофе или сигарету, и этот псих сказал, что выпить кофе было бы неплохо. "Сейчас пойду принесу", - шепнул ему Гарри, вышел на улицу, дошел до полицейского участка за углом - там совсем рядом...
      - Шестой участок, это в двух кварталах, на Западной Десятой.
      - Вот туда он и пошел и привел с собой двоих, и они скрутили этого ненормального и повели в участок. "Минутку, - говорит он, - а где мои сорок долларов? И где мой кофе?" Только там такое может случиться.
      - Да нет, такое может быть где угодно.
      - Не думаю. Где-нибудь в Верхнем Ист-Сайде на таком собрании вполне могли бы устроить сбор в пользу этого сукина сына, а потом еще стали бы подыскивать ему квартиру. Ну ладно, не буду тебя отвлекать, ведь ты ждешь звонка. Но я не мог тебе это не рассказать.
      - Спасибо, - сказал я.
      Когда просто сидишь и ждешь, можно с ума сойти от нетерпения. Но я не мог никуда уйти. Я знал, что он позвонит, и не хотел пропустить этот звонок.
      Телефон зазвонил в шесть тридцать. Я схватил трубку и сказал "Алло", но ответа не было. Я еще раз сказал "Алло" и подождал. На другом конце молчали. Я в третий раз сказал "Алло", и там положили трубку.
      Я взялся было за книгу, но тут же отложил ее. Потом нашел номер в записной книжке и позвонил Лаймену Уорринеру в Кеймбридж.
      - Помните, я говорил вам, что не буду представлять никаких отчетов о ходе дела, - сказал я. - Но все же хочу сообщить, что есть кое-какие успехи. Я уже имею довольно точное представление о том, что произошло.
      - Он виновен, да?
      - Не думаю, что тут могут быть какие-то сомнения, - сказал я. - Для меня, во всяком случае. И для него.
      - Для него?
      - Что-то не дает ему покоя - или угрызения совести, или страх, или то и другое вместе. Он только что звонил мне. И не сказал ни слова. Он боится говорить, но молчать тоже боится, вот почему и звонил. Я убежден, он позвонит еще.
      - Похоже, вы рассчитываете на то, что он сознается.
      - Я думаю, он сам этого хочет. И в то же время я уверен, что он боится. Не знаю, зачем я позвонил вам, Лаймен. Наверное, мне надо бы подождать, пока все не прояснится.
      - Нет, я рад, что вы позвонили.
      - У меня такое чувство, что как только дело пойдет, оно будет двигаться очень быстро. - После секундного колебания я сказал: - Убийство вашей сестры - это еще не все.
      - Да что вы?
      - Так мне сейчас кажется. Я сообщу вам, когда узнаю что-то более конкретное. Но пока мне хотелось, чтобы вы были в курсе.
      В семь раздался еще один звонок. Я взял трубку, сказал "Алло" и сразу же услышал щелчок - он положил трубку. Я тут же перезвонил ему, набрав номер его квартиры. После четырех гудков включился автоответчик. Я положил трубку.
      В семь тридцать он позвонил опять. Я сказал "Алло" и, не услышав ответа, продолжал: