Имел прозвище Глухой, перешедшее к нему от старика-отца: тот потерял слух на итальянском фронте ещё в первую мировую войну. Нового слугу рекомендовала знакомая графине попадья, сославшись на мнение известного в округе священника отца Феодосия: такого, мол, послушного хлопа не сыскать во всём крае. И правда — работник в красном углу каморки прикрепил икону святого Михаила. А графиня, как-то заглянув вечером на свет, увидела Глухого на коленях: кажись, шептал молитву…

Ещё умел конюх быстро разжечь бездымный костёр, испечь на палочках форель или зажарить сало. И так уж получалось, что когда в замок к Шенборнам заезжали важные гости из Берлина, Вены, Будапешта, — Глухой для них готовил то ли на поляне, то ли у пруда рыбные шашлыки.

Ничего удивительного не было и в том, что православный поп из Воловца изредка наведывался к бывшему прихожанину.

Собственно, Россоха пришёл к графскому конюху всего второй раз. Да и вовсе — не как к прихожанину. Василия Железняка знал он как рабочего. Хортисты пригнали его из Чинадиева — села между Свалявой и Мукачевом: на строительстве бараков для солдат, прибывших в Воловец, нужны были хорошие плотники. Отец Феодосии видал его и раньше, на митингах рабочих Свалявы — знал, что Железняк был коммунистом. Теперь, при фашистах, таким людям стало особенно трудно, и Россоха понял: надо Василию помочь. Действительно, сказал доброе слово, чтобы его пристроить на постоянную работу. Василий чистил графские конюшни, зато был в относительно безопасном месте, имел кусок хлеба…

А как-то посыльные передали Даниле просьбу майора Львова: в летнем замке Шенборна, возможно, остановится сам Геринг, и надо бы разведать, с какой целью он приедет к графу — просто поохотиться или с секретной миссией.

Россоха и вспомнил о Железняке.

У парадных ворот стоял слуга Ребреш — знакомый из Пасеки. Разговорчивый священник легко нашёл с ним общий язык и дал ему пачку сигарет, которые прихватил для дела.

— Вижу, у вас высокие гости, — кивнул головой вверх, где на опушке леса с автоматом на груди прохаживался немец.

— Да, высокие… из самого Берлина. Бедняга Софилканич — наш лесник — уже второй день таскает за ними рюкзак с напитками.

— А как бы мне пройти к Железняку?

— Идите вот низом… Но дальше конюшни нельзя — понимаете.

Оказалось, у Железняка есть и другие способности: цепкая память хранила обрывки разговора, он мог восстановить целую картину увиденного, нарисовать портрет нужного человека.

Так удалось разведать, что рейхсмаршал Геринг приезжал смотреть, как Хорти выполняет своё обещание, которое дал Гитлеру: получив Закарпатье, регент обязался укрепить Карпаты так, чтобы через горы не прошёл даже олень. Но по лесам «высокий гость» не ездил — он сел в самолёт и пролетел вдоль линии Арпада…

Сведения были неотложными, а Кобрин с Мадьярой до 20-го числа были на работе. Поэтому Данило решил переслать данные другими связными. Железняк назвал ему канорских коммунистов — Михаила Кобрина и Ивана Брунцвика. Так в группе появилась ещё одна пара надёжных посыльных.

…На этот раз у графа загостили какие-то эсэсовцы. Россоха и наведался… Поднимаясь к замку, он нежданно сделался свидетелем неимоверной сцены: у озера, на майской поляне, увидел пьяных эсэсовцев, а рядом с ними клетку, в которой с медведем был заперт человек. Горничная, выбежав к священнику, отвела его за угол и остерегла:

— Не ходите туда, пан отец, а то видите… Случилась беда. Графине пришло в голову наказать за что-то пастуха. Один там, с синим носом, и придумал: «Давайте его в клетку, — говорит. — Пусть, мол, поборется с медведем, если вздумал бороться с панами». А медведь-то голоден и зол…

Офицер с обвисшими щеками, завидев священника,поманил его пальцем:

— Идите сюда, ваше преподобие. Отпустите-ка грехи нашему герою. Гордыня в нём живёт, но мы сейчас увидим, как он сломится.

И, подойдя к клетке, ткнул медведя палкой. Зверь зарычал…

Священник поднял руки:

— Опомнитесь! Живой человек…

Удалось уговорить графиню, чтобы отпустила пастуха на волю. Под смех осоловевших от коньяка и рома фашистов бедняга со всех ног пустился к чащобе.

Отец Феодосии молча отвернулся и пошёл тропинкой под дубами, так и не повидавшись на этот раз с Глухим.

Павло Кобрин передал пакет:

— Наши просят отвезти это в Будапешт, на улицу Бетлена, в больницу. Там вас встретит медсестра Гизелла и отведёт к одному больному. Его кличка Дуб. Вот ему пакет и отдадите. Просили ехать срочно, чтоб не позже среды быть на месте…

На душе Россохи сделалось тревожно. В последнее время по его следам ходил какой-то тип. И всё же Данило не мог отказать в просьбе советским друзьям. Он понимал: раз его посылают с пакетом в Будапешт — значит, очень нужно.

Взял билет до Мукачева, чтобы рсмотреться и уже оттуда поехать в столицу. И снова неспокойно застучало сердце: тот тип оказался в одном с ним вагоне. В Мукачеве, на улице Святого Стефана, отец Феодосий глянул в витрину магазина — шпик следовал за ним. Россоха, как обычно, направился в епархию и вскоре в узком тупике скрылся за массивными железными воротами с православными крестами. Шпик, потоптавшись в стороне, ушёл.

У парадного входа стояла коляска. Епископ Владимир вышел из покоев в дорожном облачении. Увидев Россоху, поинтересовался:

— С чем пожаловал, отец Феодосий?

— Пришёл просить, святой владыка, вашего благословения на перекрытие церкви в Каноре. Церквушка ведь древняя, деревянная — в последние годы совсем прохудилась…

Епископ глянул на него испытующе.

— Неровен час, отец Феодосий, гнев накличешь суетой излишней. Прошение мог изложить в письме и отослать почтой…— укорил, садясь в бричку.

А Россоха отозвал в сторону курьера Довбака.

— Не откажите в просьбе, Юра: купите мне на вечерний поезд билет второго класса в Будапешт.

Слуга все исполнил.

Понемногу начало темнеть, и Россоха пошёл на вокзал. Снова повеяло тревогой. Вот идут два жандарма. Если задержат и обыщут — задание сорвано. Только не волноваться! Пошёл им навстречу. Отдали честь…

Не побеспокоили его до самой столицы.

Разыскать больницу на улице Бетлена особого труда не составляло. Расспросив какого-то железнодорожника, сел на 2-ой трамвай, проехал три-четыре остановки и сошёл напротив больничной проходной. Там, как всегда, толпились посетители. Отец Феодосий решил и на этот раз держаться независимо. Спокойным, ровным шагом направился к двери. В одной руке шляпа, а в другой — портфель. Видать, идёт к тяжело больному для исповеди. Вахтёр, сложив молитвенно руки, молча поклонился.

С окна второго этажа заметила его медсестра. Выбежав во двор, взволнованно окликнула:

— Вы из Подкарпатья?

Сделал вид, что это к нему не относится.

— Подождите же! Данило!

Приостановился.

— Простите… Мы вас ждали с таким нетерпением…— и, опустив глаза, женщина знаком показала следовать за ней.

Завела в комнатушку, попросила подождать.

Вскоре вошёл обросший человек. Представился:

— Я—Дуб.

— А я — Данило…

Оба обрадовались встрече. «Больной» даже обнял Россоху за плечи:

— Ну, сегодня, наконец, я буду на свободе!

Россоха поднял рясу и достал пакет. В нём оказались документы, деньги…

— Все отлично, товарищ Данило. Большое спасибо. На том и попрощались — Дуб ушёл. Россоха снял рясу, вынул из портфеля аккуратно сложенную рубашку. Одел, повязал галстук, а потом набросил на плечи пиджак. Переодевшись, сошёл вниз, направился к выходу…

Спустя много лет, на центральном бульваре в Мукачеве Фому Ивановича встретит седой человек. И по живым, чуть раскосым глазам Россоха узнает того человека, к которому приезжал в больницу. На этот раз они без оглядки назовут друг другу не клички, а фамилии:

— Козлов.

— Фома Иванович Россоха…

И, познакомившись заново, долго будут сидеть на скамейке — вспоминать, беседовать.

— А знаете, — расскажет Козлов, — тогда я находился в очень неудобном положении. Ведь приехал в Будапешт через Коминтерн как сотрудник шведского посольства, а обо мне ни шведское правительство, ни шведское посольство ничего не знали. Хорошо что до поры до времени венгерские подпольщики помогли мне укрыться в больнице. Но без вашей помощи я бы не «вылечился», факт!

Впрочем, рассказ о судьбе Козлова — особая тема.

К лютой карпатской зиме хортисты на этот раз готовились по-своему. Уже к началу осени 40-го года командир бригады издал распоряжение всем подразделениям и сельским представительствам об ограничении прав граждан в пограничной зоне. Получив от Овсака этот документ, Данило переправил его за перевал и попросил совета — как быть дальше?

Майор молчаливо вчитывался в текст распоряжения. Потом сжал пальцами лоб, о чём-то задумался. А связные ждали.

— Да, нелегко будет вам, ребята, — заговорил Львов. — Но ведь поединок с врагом интереснее, если он труднее. Чего же падать духом?

Начал читать вслух. Хортистскими военными властями предписывалось прекратить на границе и приграничной полосе всякое движение местного населения с 18 до 5 часов. Вблизи от границы без специальных разрешений военных комендантов не разрешалось косить сено, выпасать овец…

Майор бросил взгляд на Андрея Мадьяра:

— То-то, чабан, скоро твоих овец будут они сами сторожить… Впрочем, нет худа без добра: как сельский чабан, ты разрешение получишь — так что, гляди, военный комендант тебе ещё и бумажку даст, чтобы мог переходить границу.

Павел Кобрин заметил в тон шутки:

— И для меня есть выгода, товарищ майор. Там в третьем пункте сказано, что в пограничных сёлах нельзя жечь костры, а в хатах — зажигать свет. При таком «тотальном» затемнении нам ходить к девкам — в самый раз!

Майор встал из-за стола.

— Вижу, настроение у вас на высоте — ну, что ж, так держать!..

Пришла поздняя осень. Резкий ветер сорвал с корчмы Грюнберга плакат: женщина-мать—«Великая Венгрия» — прижимала к себе с двух сторон покорных «дочурок» — Словакию и Подкарпатскую Русь. Верховинцы шли в корчму, к теплу, и спокойно втаптывали «мать-отчизну» в грязь.

Это не понравилось капитану пограничной полиции д-ру Иожефу Медреши. Не нравилось и то, что его — завсегдатая Грюнберговой «обители» — все больше теснила в тёплой корчме «голь». И в один вечер по его приказу военная полиция пустила в ход приклады.

Избитые крестьяне обратились к своему заступнику — Россохе. Тот написал жалобу. Зимой из Будапешта приехал подполковник, прихватив из Ужгорода несколько переводчиков — поговорить с народом. Фома Иванович попал к нему с дороги. Как раз возвратился поездом из Мукачева—и когда начальник вокзала, подойдя, попросил его в комендатуру, он насторожился: кого-то схватили; Подполковник, встретив его дружелюбно, неожиданно заговорил по-русски:

— Садитесь, отец… Будем говорить без всяких переводчиков: В первую мировую я больше двух лет провёл в русском плену — вот и научился… калякать понемногу.

Подполковник достал из портфеля его жалобу. Толькс теперь Россоха успокоился и пустил в ход своё красноречие:

— Рассудите сами, господин подполковник: настали холода, люди тянутся в корчму немного погреться, а на улице темно, потому что окна — согласно приказу — всюду занавешены, — разве человек видит, что под ногами — аняорсаг?[29] Да и сам пан капитан, бывало, выйдет из корчмы и топает по этим плакатам, да не только топает, а то ещё и плюёт — потому что в корчме насмотрелся, как крестьяне плюют прямо на пол…

— Фуй! Фуй! — зажав под мышками руки, забегал подполковник.

В разговор вмешался полковник Дюла Шаркань, который командовал строительством военных объектов. Видя такую реакцию следователя, он тоже начал сетовать на капитана Медреши.

А Россоха думал:

«Вот она, прелюдия допроса… Если б они знали, что у меня в сапоге пакет с данными от мукачевцев!..»

Начальника пограничной полиции капитана Медреши сменил капитан Кондороши.

Потом, спустя 2,5 года, когда в тюрьме Вац будут судить Данилу и его соратников, палачи, нуждаясь в каких-нибудь свидетелях, вспомнят и этот эпизод. И доктор Медреши невольно будет сокрушаться:

— А ведь я уже в то время чувствовал: что-то в этом попе есть не наше!..

Нюх у хортистских стражников, действительно, был острый, как и их штыки. Запахла им порохом, не просто цементом, и потрёпанная сумка мукачевского каменщика Ципфа…

Строительным рабочим Иштван Ципф стал с детства — ещё когда строили табачную фабрику, и спина мальчишки была рыжей от стосов кирпичей. Но рано овладел он ещё одной профессией — революционера: в девятнадцатом году стал красногвардейцем… И рано он понял: новый враг — фашизм.

Мукачево, 36-й год. Адъютант полицейского комиссариата уведомлял своё начальство об огромном антифашистском митинге. Только на минуту 1200 человек опустили головы — чтобы почтить память буревестника революции — Максима Горького. На трибуну стал и Иштван Ципф.

«Карпатская правда» сообщала ещё об одном бурном событии в крае: трудовая молодёжь отмечала день красного спорта. Пешком и на подводах со всех окрестных сёл уже в субботу прибыли в Берегово юноши и девушки. А воскресным утром двинулись в поход. Впереди спортсмены-велосипедисты везли антифашистские лозунги. А потом на площади прозвучали горячие речи. От красных профсоюзов приветствовал борцов Иштван Ципф.

Борьба накалялась. В огненные волны слились красные знамёна, принесённые в Мукачево крестьянами всего округа: в сентябре 38 года здесь проходили собрания сельской бедноты. «Подкарпатское трудовое крестьянство— за единство, против фашистских агрессоров!» — писала газета. Среди выступавших снова назван Ципф.

И вот — тишина. Жизнь как будто приостановилась. Похоже, дождливые осенние дни выплеснули на улицы города и эти злые, мелкие холодные волны — каски завоевателей. Но город начал оживать. Он гудел не только от стука копыт конных батарей, от возов с новобранцами. Гудел и нарастающим народным протестом. Именно в это время родилась легенда, что вниз по реке Латорице в Мукачево приплыли на лодках красные казаки…

Коммунист Ципф знал: надо идти навстречу братьям-освободителям — помогать им перейти Карпаты. Так нашёл связь с другими патриотами. Перевязав сумку с инструментом, он начал ездить в горы, где у Подполозья строились военные объекты…

Но слишком уж заметной была личность известного в крае революционера. И вот появилось тайное донесение в отдел контрразведки VIII армейского корпуса:

«На основании сообщения доверенного лица Ф 1-53 7 числа с. м. поездом, который отправляется в 5 ч. утра на Воловец, в одном из вагонов с несколькими рабочими ехал на строительство оборонительных объектов каменщик И. Ципф, житель села Паланок, который и в прошлом году работал на строительстве военных объектов, однако был оттуда уволен.

Ципф во время чешского режима был руководителем коммунистической организации в Паланках. Он был и в России на курсах.

Желательно было бы вести надзор за Ципфом и даже уволить с работы.

Мукачево, 16 апреля 1941 г.».

Иштван Ципф был вскоре арестован, И всё-таки сыщики не вышли на след группы. Больше того, старый коммунист работал так умело, что хотя его потом судили вместе с группой, трибунал был вынужден ограничиться довольно минимальным сроком наказания.

В золотую карпатскую осень 44 года Иштван Ципф за всех однополчан, ещё томившихся в фашистских лагерях, скажет своё слово на краевом совете — I съезде Народных комитетов: «Хотим, чтобы наш край на веки веков воссоединился с родной матерью — Советской Украиной!»

Его изберут первым секретарём Мукачевского горкома партии, а старую рабочую сумку попросят в музей.

Но всё это будет потом, спустя годы.

Сопоставлять факты легче на расстоянии. В этой истине мы смогли ещё раз убедиться, когда познакомились с материалами о многих закарпатских разведывательных группах, когда по различным архивным данным о деятельности фашистских карателей в Закарпатье выяснили причины успехов одних и провалов других патриотов. Поэтому, прежде чем перейти к рассказу о последних днях группы товарища Данило, попытаемся изобразить два эпизода такими, какими они реально представляются до свидетельству очевидцев, по историческим справкам.

На рассвете 11 апреля 1941 года хортистские батальоны, обстреляв югославские пограничные посты, вторглись на территорию соседней страны. Венгрия вступила во вторую мировую войну на стороне фашистской Германии.

В полдень барона Томаи из «К-осталя» принял сам начальник генерального штаба генерал-полковник Хенрик Верт. Он был сух и деловит:

— В нашем распоряжении, барон, десять минут. Буду предельно краток. До сих пор вы со своими людьми разыгрывали прелюдию за занавесом. Теперь занавес поднимается. Да, да, мы планируем повернуть на Восток. Смешно было бы упустить возможность, которую предоставит нам предстоящая историческая акция германского рейхсвера. Мы вступим в войну с русскими если не вместе с нашими немецкими друзьями, то вслед за ними. Повод? Не мне вам разъяснять. Таким образом, зона опеки вашего отдела — Подкарпатье — превращается в авансцену предстоящих действий воинов святостефанской короны. Я прочитал вашу последнюю записку. Вы слишком долго возитесь с этими русинами — установили слежку, как за профессиональными разведчиками. Кончайте игру. Это — народ упрямый. Выследили — надо судить, казнить. Остальным будет урок — попрячутся в норы… Кажется, с вами говорили о молниеносных «акциях устрашения»?

Барон наклонил голову в знак согласия. Он не забыл встречи с берлинским инспектором, только не знал, что генерал, известный своей близостью с гитлеровским генштабом и всегда восторгавшийся «чистой работой» абвера, находился в курсе самых щекотливых дел СД.

— Так вот, — продолжал Верт, — нащупали группу — возьмите, обработайте — и сразу под суд да с освещением в печати. К маю зона должна быть очищена от русской контрразведки. Вам понятно, господин барон?

— Подобных групп, очевидно, больше, — заметил Томаи. — Жаль обрывать возможные нити…

— Тотальная война требует тотальной чистки конюшен, — генерал явно смаковал модное выражение, не обращая внимания на реакцию барона. — Ждать некогда. Пока мы будем разыскивать всех русских наблюдателей, Гитлер кончит войну на границе Европы и Азии!

И начальник генштаба поднялся: аудиенция закончена.

Барон закрыл за собой высокую дверь и сдержанно вздохнул. Он знал, какой горячий зуд подгонял военную верхушку. Раньше она себе разрешала в строгих военных планах даже небольшие лирические отступления: чтобы найти предлог для захвата всего Фельвидэйка[30], придумали, будто бы в Карпатах очень интенсивно вырубывают лес, а это может привести… к заболачиванию венгерской равнины. Теперь военный министр Барта нетерпеливо заявлял: «Поскольку немцы одержали победу над поляками всего за 3 недели и примерно за этот же срок покончили с французами, югославами, я считаю, что они в течение 6 недель окажутся в Москве и полностью разгромят Россию!»

Будучи контрразведчиком, барон верил лишь фактам, а не заявлениям. Поэтому он не торопился — над приказом решил поразмыслить. «Акции устрашения» — это, собственно, дело жандармов и карателей. Но вряд ли Верт ошибся — скорее начал действовать с немецкой вероломностью. Пока на заседаниях правительства Бардошши обдумывают ход — как вторгнуться в Румынию, и даже придумали, будто бы там «назрела революция», — Верт и в этом деле демонстрирует свою немецкую выучку — он неустанно повторяет: «Все — из немецких рук!» Подачка есть подачка — даже из рук самого Аттилы XX века! Честь барона это ущемляло. Поэтому, перепоручая задание Верта своим пододечным с карпатского плацдарма, он первым делом поискал себе единомышленника.

Звонок из Будапешта в Ужгород был коротким. Подполковнику Пинеи в случае успеха молниеносной «акции устрашения» обещалось звание полковника. Но барону было хорошо известно, что Пинеи не такой простак — своё дело он знает — и если поработает, то действительно во славу контрразведки, а не какой-то личности, играющей собственные партии со службами абвера.

Спустя месяц агенты «К-осталя» с помощью провокатора взяли людей Микульца. А ниточка потянулась дальше…

Пинеи срочно вызвал из Воловецкой пограничной полиции нового начальника — капитана Кондороши.

— Выкладывайте подробности, о которых вы не сочли нужным поделиться с моими людьми у себя на станции.

— Но… ваше благородие, Канюк, проходящий по делу Микульца, встречался в разъездах с десятками людей, всех их детективы засечь не могли.

— Шляпы они, ваши детективы! Можете об этом доложить и своему начальству — доктору Мешко… Подумать только, в Подкарпатье — 163 жандармских участка, в каждом из которых от 11 до 17 жандармов, 5 окружных полицейских дирекций… полторы сотни расширенных нотарских управлений, в конце концов — 624 священника—и вот…

Пинеи протянул ему тоненькую папку.

Красный от возбуждения, Кондороши принялся читать материалы. В нём все уже кипело, но заводиться с беспощадной «Кемельхарито осталь» всё-таки не решался. А по мере того, как читал, глаза его все больше расширялись. Взглянул на подполковника:

— Неужели в общении с ними был даже священник? Я же его знал как правдолюбца, который честно служит…

— Да, служит он в самом деле честно, но не только богу. А ваши коллеги сняли с него подписку о невыезде! Даже прекратили наблюдение! Учтите, если вскоре обнаружится, что этот священник — русский резидент, отвечать придётся прежде всего вам… Хотя вполне возможно, что мы имеем дело с одной сильно разветвлённой сетью…

— Разрешите, ваше благородие…— капитан нервно дёрнулся. — Дайте мне эту «паству» — они у меня рядышком на коленях ползать будут! Все!..

Пинеи почувствовал: он добился того, чего хотел. Он всегда предпочитал работать на контрастах. Зная, что этот Кондороши даже среди жандармов прослыл «коновалом», подполковник и хотел свалить на него наиболее сложную обработку группы, о которой передал уже телефонограмму в Будапешт. Он знал, как этот капитан «подготовит» жертвы, к тому же опасаясь, чтобы не обвинили его в ротозействе. Ну, а потом… Потом Пинеи надеялся с помощью известных ужгородских «спецов» довести дело до конца…

Но на этой мысли подполковник сразу же осёкся: а что, если после «коновала» доводить до конца будет некого? «Акция устрашения» на этом и кончится. А тут — Пинеи чувствовал — можно сделать игру с крупной ставкой…

И ответил капитану сдержанно:

— Немного подождите… Я арестую попа сам.

Из воспоминаний Ф. И. Россохи:

«Пасхальные исповеди были щедры и на грехи, и на подношения. Но эти деньги каждый год я относил в местный магазин со списком бедняков; покупал школьникам обувь…

Так было и в последнее майское воскресенье 41-го года. Душным вечером наведался я в «Гандю»[31]. Только разговорился с новым продавцом — зашёл жандарм Силади.

— Россоха, с вами желает побеседовать наш тистгеетэш.

— С чего бы это вдруг? —сдерживаю волнение.

— Ну, вы знаете, в четверг — День героев. Видимо, начальник хочет договориться насчёт богослужения на военном кладбище.

Завели во двор. Глухая, двухметровой высоты ограда. Огромная собака. Но ещё больше сжалось сердце, когда увидел незнакомый легковой автомобиль: из Ужгорода!

В маленькой дежурке сидели двое в штатском. Первым бросился в глаза усатый толстяк — некий капитан Сатмари. Ему сделалось жарко — сидел без пиджака и, засучив рукава рубашки, зло шевелил усами. Рядом с ним согнулся — длинный, худощавый. Потом я узнал: это был сам подполковник Пинеи. Естественно, при таком начальстве тистгеетэш Зенгевари стоял в стороне, не смея ни присесть, ни заговорить.

Допрашивать начал подполковник. После процедурных вопросов — об имени, фамилии, должности, месте проживания, — Пинеи весьма вежливо поинтересовался:

— Когда в последний раз вы виделись с Иванчо? Можете припомнить?

— С каким Иванчо, пан алэзрэдэш? — так же вежливо переспрашиваю я. — Если имеете в виду редактора журнала «Ку-ку»…

— Я говорю о том Иванчо, с которым вы встречались в Мукачеве, в православной церкви.

— Церковь — не для встреч, церковь — для молитв…

Капитан сорвался и кулаком саданул в лицо. Из носа пошла кровь. При виде крови зверь только разохотился: удар, ещё удар… Я упал. Сразу с другой комнаты выскочили жандармы.

Надели наручники и толкнули в угол, прямо на пол. Два жандарма, усевшись на стульях, приставили мне к горлу штыки. А капитан начал прохаживаться:

— Хотели познакомиться с военными объектами, чтобы на День героев их освятить, так ли? — желчно спросил он и, отставив чуть в сторону стул, на спинку которого повесил пиджак, зашлёпал по ладони резиновой дубинкой. — Ну, большевистский пёс, где материалы, которые тебе дал Иванчо? Может, Иван Мадьяр, твоего дьяка сынок, уже успел их отнести Советам?

В душе я ужаснулся: «Провалились! А все из-за меня! За мной ведь следили… Я чувствовал, я должен был предвидеть!..»

Конечно, я тогда не знал, что полицейские ищейки вышли на наш след, гоняясь за другими. Что провал группы Рущака вызвал цепную реакцию арестов подпольщиков, не имевших опыта работы в разведке и даже достаточных навыков конспирации. Случай, слепой случай помог хортистам зацепиться за другой конец ниточки: идя по следу Бабинца, одного из участников группы Рущака, они арестовали и его знакомого — Иванчо, самого бесстрашного и самого деятельного из наших людей.

Недельку до этого Иванчо передал мне копию любопытной военной телеграммы: занять позиции у самой границы, удерживаться от инцидентов до дальнейших распоряжений. По собранным данным я подготовил сводку, что бункеры по линии Арпада от Нижних Верецек до Скотарского готовы. В самом Воловце, у мельницы — бункер на сто солдат. Мосты заминированы, на перекрёстках — надолбы, а на дорогах — патрули. И, как обычно, к 20-му ребята все доставили на советскую заставу.

Но палачи об этом не знали — взяли ключи, пошли делать обыск. Обшарили в хате все углы, распотрошили подушки, перетрясли книги, забрали письма, документы. Тогда же, среди ночи, привели в жандармерию Ивана Мадьяра, Павла Кобрина… Их доставил Кондороши.

— Ну как, узнаете свою паству, отче? Я решил молчать.

Стянули с ног ботинки, привязали к топчану и бросились бить резиновыми палками по ступням. Я не стерпел и закричал от боли. Сатмари сорвал с моей ноги окровавленный носок и сунул мне в рот. А заорал сам:

— Где радиопередатчик? Ну?!

И снова побои. Я потерял сознание.

Очнулся весь мокрый — отлили водой. Развязали руки, но тут же толкнули меня в круг жандармов, и со всех сторон посыпались удары — кулаками, ногами, поленьями. Особенно усердствовал тайный детектив Кондороши: тот таскал за волосы, плевал в лицо, потом ударом в печень свалил меня на пол и оттащил во двор. Но садисту и того оказалось мало: дико прыгнул на мои опухшие ноги, сорвал с икры кожу… Подбежали другие жандармы и меня бросили в машину, приковав к сидению цепями. Так отвезли в Ужгород.

Приехали туда на рассвете.

Первым зашёл в камеру февгаднадь[32] Ортутаи — сын униатского попа. Я знал его отца — он служил в Ужгородской цегольнянской церкви. Не было похоже, что сынок священника определился в волчьей стае «кемельхарито». Зашёл ко мне то ли побеседовать, то ли пожалеть. Тонкий в обращении, речь культурная, ни одного бранного словечка, на которые жандармы не скупились. Обошёл вокруг меня, покачал головой:

— За что же вас так?

Я не ответил, но молодчик не изменил корректного тона.

— Эти мясники, жандармы, — народ дикий, что с них спрашивать? Да и винить, знаете, трудно — работа тяжёлая, часто приходится иметь дело с бандитами, отбросами общества, которые не только пытаются нанести ущерб нашему государству, но и позорят его. Ясно… Ну, а вам бы следовало сделать из этого выводы. Зачем было упорствовать? Вы же умный человек, придумали бы для отвода глаз пару явочек, паролей — и получили передышку: жандармам ведь важно иметь первое признание, а дальше вы попали бы к нам…

— Хрен редьки не слаще! — не сдержался я.

— Понимаю, вам трудно сейчас воспринимать все объективно, вы озлоблены. Но видите, я говорю с вами спокойно, вразумительно, а ведь я защищаю законную власть, которой вы уже нанесли значительный ущерб. Как же вы могли, отец Феодосий, запродать свою душу большевикам-безбожникам? — Кто кому продал душу — жизнь покажет.

— Да, упрямство в вас сидит — не по сану. Потому, наверное, и привели в ярость капитана. Вспомните про необходимость смирения воле господней, что не раз и сами проповедовали в церкви, — это путь к спасению.

— Вы не случайно выразились «воле господней», а не «воле божьей»: на уме — «воля господ»… У вас, униатов, это одно и то же. А как в своё время с вашего благословения в Мараморош-Сигете мордовали на суде людей — только за то, что они хотели сохранить свой язык, свой славянский корень — об этом вы вроде бы не знаете.

— Послушайте, Россоха, вы же образованный, культурный человек. Ну, успокойтесь, подумайте, что общего у вас с этим быдлом. Я не тороплю вас, не требую ничего особого, что было бы противно вашей совести. — никаких сообщений. Подумайте спокойно, и мы найдём с вами общий язык, вернём вас в лоно церкви, которое вам ближе всего.

— Общий язык — с вами? А вашу мать на последнем месяце держали за решёткой? А вашего деда убивали палками на его же поле?

— Видимо, ряса священника на вас по ошибке. Вашим речам мог бы позавидовать коммунистический агент! Неужели богу вы служили для видимости?

— Оставьте бога в покое. И меня тоже…

Вот так мило, по душам, мы потолковали. Он ещё пытался меня уговаривать — дать явки, пароли, назвать людей, с которыми я связан. И обещал мне райскую жизнь — богатый приход где-то в долине Тисы, даже новый дом. Наговорил всякого. Походив вокруг меня, напоследок бросил:

— Упрямство никому не приносило пользы, вы в этом убедитесь, отец Феодосии, и суд вас ожидает пострашнее суда божьего.