Он был для них попросту игрушкой — мышью в чулане. Они устроили на него охоту для собственного развлечения. И то, что теперь он об этом знает, дела совершенно не меняло. Он бежал и бежал вперед, точно обезумев. Надежда на то, что ему позволят добраться до цели, теперь испарилась. Его хотят загнать, заставить сдаться. Каким образом Фростикос ухитрился его обойти? Проскользнул мимо в темноте, пока он возился с батарейками? Гадать было бесполезно. Но доктор стоял там, в перпендикулярном тоннеле, это точно был он.

Но бежать вечно нельзя. До спуска батисферы на воду осталось несколько часов. Сколько еще ему, гонимому то появляющимся, то исчезающим Фростикосом, будет позволено бежать через темные тоннели, как в кошмаре? Вообразить себе это было невозможно — сама идея была неестественной. Рано или поздно они должны будут столкнуться нос к носу. Фростикос хочет его уничтожить. Это было ясно как день. Но доктор алчен, и это может его подвести. Фростикос, это отвратительное, самодовольное чудовище, видит себя своеобразным художником — это его идея-фикс — и длит действо, страстно желая придать ему вид эпический, утонченный. Нужно столкнуть его лицом к лицу с зеркалом. Пускай увидит в нем морду обезьяны.

Чувствуя, что его легкие сжигает безжалостное пламя, Уильям продолжал бежать, не в силах заставить себя остановиться. Светить далеко вперед смысла не было; это ничего не даст. Фростикос мог высунуться откуда угодно. Он был вездесущ. Но ничего удивительного в этом не было. Вопрос решался просто: как только доктор узнал от водителя такси, куда Уильям держит путь, он получил свободу действий — по своему усмотрению он мог время от времени выбираться из подземелья на поверхность, мог проехать несколько миль на такси до Готорна, спуститься вниз и дождаться Уильяма, мелькнуть на его пути и снова выбраться на поверхность. Но наступит момент (возможно, это произойдет, когда в решетки стоков заглянет первый тусклый уличный свет), и доктор решит прекратить игру, нанесет молниеносный удар, и тогда никто в просыпающемся внешнем мире даже не услышит криков Уильяма Гастингса.

Он перешел на быструю ходьбу, понукая себя и заставляя переставлять ноги и двигаться вперед, держа фонарь зажженным, но освещая им только пол трубы в нескольких футах впереди. Он хрипло дышал и то и дело заходился в кашле, наконец решительно остановился, развязал рюкзак, вытащил флягу и долго пил. Пошарив в рюкзаке, он отыскал яблоко. Несколько секунд он раздумывал, что будет, если он не пойдет дальше, а устроит здесь привал, прямо сейчас — перекусит, почитает Пен-Сне, посидит и немного отдохнет. Что сделает в таком случае Фростикос? Сейчас, скорее всего, доктор уже где-нибудь впереди — может, в сотне ярдов, а может быть, и в целой миле. Возможно, Фростикос решил передохнуть у Винчелла, выпить чашечку кофе и съесть пончик, посмеиваясь про себя и вспоминая, как растерянный и испуганный Уильям зайцем мчался по канализационным тоннелям. Что будет, если Уильям решит не следовать больше предназначенной ему роли?

Сам не зная почему, он не мог представить себе, что Фростикос отступится — вернется домой и, например, ляжет в постель. И, конечно, доктор не стал бы рисковать, оставляя его внизу в полном одиночестве — Уильям мог выбраться наружу, запросто пройти несколько кварталов по пустынным улицам, а потом снова спуститься вниз. Внезапно он совершенно отчетливо понял, что все это время кто-то должен был идти за ним по пятам и следить. Выходит, эти шаги в темноте за спиной ему действительно не почудились. Но кто это? Ямото? Уильям хищно улыбнулся. Ну конечно.

С ловкостью заправского шерифа он вскинул фонарик и как револьвер направил его в глубину тоннеля. Ничего — только безмолвная темнота. Никаких белых брюк, которые он ожидал увидеть. Насколько бьет его фонарик — на сорок футов? Может, и того меньше. Запустив огрызком яблока в противоположную стену, Уильям поднялся. Он чувствовал себя ужасно разбитым и усталым, а после такого краткого отдыха — особенно.

Прошагав пятьдесят футов, он снова неожиданно повернулся и осветил фонарем трубу позади — снова никого. Впереди труба разделялась, и ответвление меньшего диаметра уходило направо. Внезапно у него появилась уверенность в том, что Фростикос ждет его именно там — залег в засаде, наверно. А может быть, это именно он, доктор, бежал за ним все эти часы, как ищейка, дико выпучив глаза, оскалив зубы, двигаясь неестественно быстро. Уильям мог представить себе это очень живо. Он чуял близость врага. Оставалось десять футов.

Он опять что-то услышал — что это, снова шаги за спиной? Фростикос — пустоглазый, улыбающийся и прищелкивающий зубами выбеленный череп на белом воротничке рубашки. Но доктору его не остановить. До развилки оставалось два шага, и Уильям прижался плечом к дальней от входа в меньшую трубу стене. Образ Фростикоса в тоннеле, которого он должен был увидеть с минуты на минуту, рвущегося к нему, брызжущего слюной и заходящегося лаем, видимого словно сквозь широкий конец подзорной трубы, дергался и мелькал на изнанке его век подобно кадрам старого, клееного-переклееного фильма. Когда доктор действительно появится, эта картинка замрет — он превратится в соляной столб, наподобие несчастной жены Лота.

Развилка. Он идет вперед зажмурившись, ожидая неожиданного шороха, предвещающего конец, внезапного прикосновения влажных рук к шее. Снова ничего. В ответвлении коридора пусто. Он сам мучает себя вымышленными страхами. Он повернулся и, желая доказать себе, что страдал понапрасну, осветил тоннель позади — и почти сразу же заметил промелькнувшее в отдалении, почти за пределами светового конуса, белое пятно, появившееся и сразу же исчезнувшее, словно кто-то, шедший за ним следом, заметив свет, резко отпрянул в темноту. Это был Ямото. А Фростикос поджидает впереди.

Уильям бросился бежать, на бегу обернулся и снова увидел мгновенно исчезнувшее белое пятно, словно тень испарившегося призрака. Если это действительно Ямото, то Уильяму он не страшен. Одно дело изводить его при свете дня косилкой, нарядившись садовником, подстригать кусты и подглядывать в окна, а другое — гнать по темным канализационным тоннелям, гнать дичь, уже учуявшую близость кровавой развязки, а потому готовую биться насмерть. Но Уильям сумеет его одолеть. Не впервой. Он вспомнил, как азиат вопил от страха, обнаружив в кабине своей машины ужасного Уильяма Гастингса. Как садовник жалобно пытался протестовать при виде вытаптываемых цветов — он боялся его как черт ладана. И сейчас Уильям покажет ему, что такое настоящий страх.

Впереди появилось очередное разветвление. Пора действовать, определенно пора. Через несколько минут одним недругом в подземелье станет меньше. Он испробует на нем свой фонарь. После этого будет освещать себе дорогу маленьким фонариком и, избавившись от Ямото, может быть, ускользнет и от Фростикоса. Выберется на поверхность и трусцой добежит до Кренчо, прямо к шоссе на побережье. Стоит доктору потерять своего агента, как его игра существенно осложнится.

Выключив фонарик, Уильям погрузил тоннель в темноту. Ощупью продвигаясь вдоль стены, он добрался до развилки и с отчаянно колотящимся сердцем бросился в ближайший коридор, не в силах даже думать о поджидающем в темноте Фростикосе. Со всех сторон безмолвие. Напрягая слух, он силился различить шорох приближающихся шагов. Увидеть его во тьме Ямото не мог — как не мог разгадать его замысел. Притаившись за поворотом, Уильям заглянул в зев большего тоннеля. И ничего там не увидел. Внезапная уверенность в том, что нечто острое — топор или тяжелый нож, может быть, — вот-вот вылетит из темноты и отделит его голову от туловища, заставила его отшатнуться. Он повернулся и зашагал дальше.

Если Ямото вооружен, то чем? Ножом мясника? Он слишком увлекался в свое время кино. Локоть Уильяма ударился обо что-то твердое. Он пригнулся и застыл, скрючившись. На ощупь предмет был жестким и угловатым, возможно деревянным — что это, плавник, принесенный с поверхности дождевой водой? Уильям ощупал препятствие, определяя его форму — оказавшуюся прямоугольной. Вокруг по-прежнему висела тишина.

Он должен постоянно двигаться, в этом единственная надежда на спасение. Внезапность — его оружие. Если Ямото потерял его из виду и теперь ищет, нужно воспользоваться этим и попытаться оторваться от слежки. Хотя азиат, который шел позади, не мог не заметить, как Уильям выключил фонарь. Нужно было упрямо прорываться вперед — ничего другого не оставалось — ощупью по стеночке, как слепец, выжидая и надеясь, что судьба улыбнется ему.

Никаких шагов за спиной он по-прежнему не слышал. Включив фонарик, покрутил головой из стороны в сторону, освещая пустые серые стены. Потом решительно повернулся, чтобы рассмотреть загораживающее меньший тоннель препятствие.

Это был раскрытый настежь сундук, поваленный набок. Не сдержавшись, Уильям вскрикнул, отпрянул и, поскользнувшись в луже на полу, упал на спину. Через секунду он уже снова был на ногах и стоял, направив фонарь на сундук. Внутри сундука покоились чьи-то перетянутые кожаными ремнями останки — полуразложившийся ужас. Труп, возможно человеческий, а может быть какого-то животного. Тело — сплошное месиво шрамов — обвисло на путах, голова с разинутым ртом, беззубым — не более чем прореха в лице, — завалилась набок, нос — черная дыра, пустые глазницы. Ушей у существа не было, а пальцы его рук, распятых на дне сундука, соединялись перепонками. Не сводя с сундука глаз, Уильям попятился к развилке. Что это, как не предупреждение ему? Никаких сомнений быть не могло. Он повернулся и побежал, сначала неторопливо и трусцой, потом во весь дух, все так же неуклонно на юг, в сторону океана, к батисфере, которая должна была доставить его в другой мир. Он забыл о том, что способен думать. Думать было бессмысленно. Искать объяснений он не мог, да и не хотел. До него снова добрались. Чьи это останки в сундуке? Что за несчастное, безобидное создание было унижено до такого состояния? Определенно не Реджинальд Пич. Об этом он не мог даже думать. Этого не могло быть. Реджинальд слишком ценен, чтобы так им бросаться. Существо в сундуке, скорее всего, было результатом неудачного эксперимента, оставленным здесь для устрашения.

Не в силах бежать дальше, Уильям снова замедлил ход, уже совершенно отчетливо различая за спиной далекие шаги. Ямото. Позади раздался чей-то голос. Из-за собственного хриплого дыхания и эха шагов разобрать сказанное Уильям не смог. Он остановился и прислушался, не имея ни малейшего представления о том, куда попал. Взглянув на карманные часы, он узнал, что уже около одиннадцати утра. Он развил хорошую скорость. Возможно, он уже пересек береговое шоссе и находится под Роллинг-Хиллс, совсем рядом со своей целью. Сзади снова донесся голос — его звали по имени. Шаги стали громче. Вот оно — последняя схватка. Уильям собрался и, прищурив глаза, уставился в темноту, ожидая, что из тьмы в дальнем конце тоннеля материализуется смутный силуэт противника, кто бы он ни был — Фростикос, Ямото, Бог-знает-кто. Наконец человек появился.

Словно Илия, он был древен, волосат и дик. Уильям вздрогнул и выпрямился, выправил свет, не веря своим глазам. Это не был Илия; это был Ашблесс собственной персоной, прихрамывающий на одну ногу. В правой руке он держал обшитую кожей дубинку. Негодяй! Так вот кто издевался над ним все это время, пугал и насмехался. Это Ашблесс с удовольствием наблюдал, как он вздрагивает от любого звука, случайного или преднамеренного. Что ж, игра еще не закончена, подумал Уильям, оглядываясь через плечо, на тот случай, если другой нападающий решит зайти ему со спины. Он смертельно устал, глаза жгло, словно их засыпало песком, но будь он проклят, если не сумеет противостоять престарелому поэту с его дубинкой.

— Ну, иди же! — выкрикнул он, размахивая фонарем в правой руке и перочинным ножом в левой.

— Тише! — прошипел вдруг Ашблесс, поднося палец к губам и качая головой. — Иди вперед, или нам обоим крышка.

Опустив нож, Уильям проследил за тем, как, пугливо оглядываясь, словно со страхом ожидая появления преследователей, Ашблесс засовывает дубинку в карман пальто и подходит ближе.

— Я оглушил азиата, — сообщил он, взяв Уильяма за рукав и подталкивая вперед.

— Кто это был — Ямото? — спросил Уильям.

— Я не знаю его имени, — ответил Ашблесс. — Я просто ударил его дубинкой по затылку. Они следят за тобой с самого вечера. Глупо с твоей стороны было пытаться добраться до Пало-Верде на такси. Ужасно глупо. Теперь все знают, где ты, — Фростикос, полиция. Я читал о тебе в утреннем номере «Таймс», а по пути к Ла-Бреа наткнулся на Фростикоса и троих его людей. Они гонятся за тобой.

— Значит, письмо напечатали! — восторженно воскликнул Уильям.

— Шшш! — шикнул Ашблесс, оглядываясь по сторонам. — Они изложили суть письма в нескольких фразах, но дух и главное содержание передали. О статье сегодня все утро говорили в новостях. Ты должен знать, что доктор решительно настроен не выпускать тебя из-под земли живым.

— И ты пришел сюда только для того, чтобы сказать мне об этом? — спросил Уильям, в котором снова пробудились подозрения.

— Не только, — ответил Ашблесс.

Уильям ожидал объяснений, приготовляясь к бегству. Он осмотрел коридор впереди. Можно было внезапно выключить свет, на первом же перекрестке свернуть направо и убежать, оставив поэта в темноте. Если Ашблесс попытается преследовать его и в ход придется пустить фонарь, то дальше можно будет бежать, пользуясь маленьким фонариком-карандашом. Кроме того, он сможет забрать фонарь Ашблесса. У него наверняка есть свой.

— Я устроил побег Реджинальду Пичу, — объявил вдруг Ашблесс.

— Что?

— Пичу. Ты представить себе не можешь, в каких условиях он существовал. Он дважды пытался бежать, но его выслеживали и ловили. Но теперь им его ни за что не найти. Он согласился провести меня к центру Земли. Может, там и встретимся.

— Ты освободил Реджинальда Пича? — ошарашенно спросил-повторил Уильям, не веря своим ушам.

— Он тоже своего рода изобретатель и наделен некоторыми способностями. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я. Если снова попадешь в мир наверху, окажи мне услугу. Передай Бэзилу, что я пытался освободить его сына, но повезло мне только с Реджинальдом. Боюсь, во время нашей последней встречи он неверно меня понял.

— И я тоже, — откликнулся Уильям, чувствуя, что готов поверить поэту. — Спасибо за то, что избавил меня от Ямото.

Ашблесс махнул рукой. Не стоит благодарности. Это самое меньшее, что он мог сделать для Гастингса. Откуда-то спереди донесся плеск бегущей воды, подземной реки, мчащей свои воды по глубокому каналу.

— Где мы? — спросил Уильям.

— Почти под холмами Пало-Верде. Но дальше ты пойдешь один.

Достав из пальто большой фонарь, поэт посигналил им в темноту. От тускло-серой стены отделилась неясная тень. Уильям ощутил близость и холодную свежесть воды. Впереди аркой изгибался через протоку мостик, возле которого, привязанная, покачивалась на быстрине длинная низко сидящая лодка, похожая на гондолу. Выше ватерлинии борта суденышка были разрисованы людьми-крокодилами, птицеклювыми детьми и загадочными египетскими иероглифами, вероятно появившимися на лодке, решил Уильям, при подготовке суденышка для участия в карнавале на воде.

На корме лодки находилось, наверное, самое странное из виденных Уильямом созданий: полуголый человек, покрытый прозрачной чешуей жемчужного оттенка, с перепончатыми руками, с головой внутри невероятной закрученной спиралью морской раковины с забранным стеклом смотровым окошком в передней части. Сквозь стекло удивительного шлема на Уильяма уставились выпученные глаза. Через мгновение он с удивлением понял, что огромная раковина заполнена водой — голова Реджинальда Пича была скрыта внутри шлема-аквариума. Отходящая от раковины пара трубок была переброшена за борт лодки.

Уильям остолбенел. Он не знал, что сказать, все мысли вылетели у него из головы. Он никогда не был знаком с Реджинальдом Пичем, ни близко, ни шапочно. Правда, он встречался мимоходом с несколькими его отпрысками, но упоминать об этом в данной ситуации было неловко.

— Уильям Гастингс, — объявил Ашблесс. — Реджинальд Пич.

Реджинальд поклонился, поразив Уильяма до глубины души, и удивил его еще больше, проговорив:

— Рад познакомиться, — глухим и булькающим, но достаточно разборчивым голосом, доносящимся из особого переговорного устройства на шлеме — синтезатора речи. Уильям ответил, что тоже рад встрече. И не солгал. Это был уникальный человек. О том, что он повидал на своем веку и какие истории мог рассказать, можно было только догадываться. Уильяму захотелось, чтобы Ашблесс немедленно отпустил удивительное существо на волю, дал ему возможность уйти одному.

— Собираетесь в земное ядро? — вежливо осведомился Уильям, лишь бы не молчать.

Пич, не обратив на его вопрос внимания, повернулся к Ашблессу.

— Эта лодка не годится, — смешно пробулькал он, — и у меня шланг засорился. Подождите… Вот так. Прочистил. О черт!

Неожиданно внутри шлема Пича за стеклом испуганно замелькала рыбка, вытянутая, похожая на миногу. Глаза Реджинальда метались следом за рыбешкой. Уильям попытался представить себе, каким должен казаться сухой мир изнутри аквариума. Интересно было бы спросить об этом Реджинальда — он уже видел здесь сюжет для небольшого рассказа, чувствовал знакомый восторг зарождающейся идеи. Но, как обычно, воспитание помешало.

— Ничто никогда не работает как следует, — пожаловался Пич. — Все из рук вон. И эта лодка — она ненадежная. Слишком маленькая, и сиденья страшно жесткие. И кто это так по-дурацки ее раскрасил? Я чувствую себя в ней посмешищем.

Не решаясь прервать поток жалоб странного создания, Уильям смотрел во все глаза. В конце концов, кто, как не Реджинальд Пич, имеет право поворчать?

Ашблесс не разделял мнения Реджинальда.

— Эта лодка подойдет как нельзя лучше, — заявил он. — Мне приходилось ходить и на худших по рекам не в пример более бурным. И в более странном обществе.

Поэт многозначительно взглянул на Уильяма, закатив глаза, словно желая показать, что терпению его приходит конец.

Уильям, испытывающий к бедному Реджинальду симпатию и желающий хоть как-то защитить его, подумал, что Ашблесс, конечно, привирает. Хотя кто знает, это могло быть и правдой. Ведь именно он, Ашблесс, помог и Реджинальду и ему, Уильяму, вырваться из когтей Фростикоса.

Прежде чем Уильям успел хоть что-то сказать, Реджинальд разразился новым капризным бульканьем.

— Давайте же, пора отправляться, — настойчиво повторял он. — Вы спасли своего друга. Не знаю, зачем вам это понадобилось. Теперь он в полной безопасности, и вы можете не волноваться. Хватит попусту тратить время. Прощайте, — внезапно бросил он Уильяму, завершив этим последнюю фразу почти без паузы. — Прощайте, прощайте, прощайте!

Реджинальд раздраженно завертелся, хватаясь за весла и сильно раскачивая лодку, почти опрокидывая ее, потом поднял весло, уперся им в прибрежные камни и сделал вид, что готов отчалить.

— Эй! — взволнованно крикнул Ашблесс, поспешно перебираясь в лодку и отвязывая конец. Он снова со значением поднял глаза на Уильяма. — Плыть придется долгонько. А его ничего, кроме разговоров о болезнях, не интересует — он навыдумывал себе их несколько дюжин. В течение восемнадцати лет единственной его книгой был «Справочник практикующего врача» Мэрка, изданный с водозащитным покрытием. Он выбрал себе оттуда целый букет всяческих хворей — представляешь?

— Да уберите же из моего шлема эту рыбу! — взбулькнул Пич. Ашблесс взял весло и оттолкнулся от берега.

Удивительная лодка с не менее удивительным экипажем неспешно поплыла по течению и через несколько мгновений исчезла во тьме. Как какой-нибудь древний морской бог с волосами из морской травы, Ашблесс стоял на корме своего судна и вел его по таинственной реке. Уильям попытался вообразить себе, каким будет их плавание. Куда впадает эта река? Куда угодно, но только не в канал Доминик. Однако Реджинальд Пич знает, что делает, с надеждой сказал он себе, и сумеет добраться до страны, которой все они так вожделели. Как бы ни было, Ашблесс добился своего. Они напрасно точили на него зуб. Отсалютовав двумя пальцами поглотившему лодку темному полукруглому зеву, Уильям повернулся и, перебравшись через мостик, зашагал дальше, к полуострову и свободе. Но не успел он пройти и четверти мили, как снова услышал, что его окликнули по имени, на этот раз очень мягко.

Щегольские форменная куртка и брюки мороженщика превратились в лохмотья. Пытаясь спасти с левиафана хоть что-то, Джон Пиньон перепачкался в канализации с головы до ног и порвал одежду в нескольких местах. Но эти сукины дети не позволили ему ничего забрать. Они сняли и унесли вечный двигатель — вещь прямо-таки бесценную. И магнитную бутыль, полную антигравитации, тоже — ее сразу упаковали в бумажный мешок для мусора. Это было невыносимо. Просто невыносимо. Он не знал, что ему теперь делать. Его жизнь завершилась провалом. Он ничего не хотел для себя лично, единственное, к чему он стремился, были знания. Корысть была ему неведома. Но его обманули, использовали. Друзья его предали. Его ошельмовали и превратили в извращенца, в шарлатана, в искателя дутой славы, в сумасшедшего. Но он еще жив и им покажет.

Грузовик со снятыми бортами он заметил у причала на берегу канала. Портовый кран поднял на цепях батисферу из кузова грузовика и перенес ее на борт буксира. Глупцы! Неужели они не понимают, что обречены? Его механический крот был шедевром, творением гения. Он до сих пор не может понять, почему машина вдруг перестала ему повиноваться. Добравшись до Порт-О'Колл, он бросил свой грузовичок на платной стоянке и убежал, не заплатив. Плевать он хотел на деньги и на условности. Он выше условностей. Пристроившись к группе увешанных фотоаппаратами туристов-японцев, он проник в порт. И вот он рядом с буксиром. Батисфера уже на борту. Туристы указывают в ее сторону пальцами, переговариваясь на своем птичьем языке. Господи Боже, этот глупец Лазарел паясничает и отпускает японцам шуточки. Пиньон почувствовал, что ярость затмевает его сознание. Они определенно толкают его… на что, он и сам толком пока не знал.

Но одно он знал сейчас точно — Лазарел и Сент-Ивс никуда не попадут. Его голова разламывалась от боли. Чертовы птицы! Он поднял голову и, щурясь от яркого солнца, посмотрел на кружащих в небе чаек, изводящих его своими криками. Бетонный берег вдавался в канал причалом, от которого отходили два других, одинаковых, параллельных берегу. За этими причалами можно было разглядеть точно такую же тройку, а дальше — еще и еще, без конца. Пиньон почувствовал, что от вида бесконечных причалов у него кружится голова. Но стоило ему прикрыть глаза, как под веками волной поднялась и запульсировала боль, словно что-то, обитающее позади глазных яблок, наконец созрело и силилось теперь вырваться на свободу. Пиньону показалось, что его череп вот-вот взорвется.

Один из японцев махнул Лазарелу камерой и, щебеча, жестом попросил профессора позировать рядом с батисферой. Турист попятился, выбирая ракурс, оступился и навзничь упал у самого края причала — Лазарел, Сент-Ивс и мальчик — как зовут их мальчика? — бросились к борту буксира посмотреть, все ли в порядке. В несколько шагов одолев расстояние, отделяющее его от судна с батисферой, двигаясь в своих мягких туфлях почти бесшумно, Пиньон перекинул ноги через леер и оказался на борту. Когда насквозь промокший фотоаппарат был наконец выловлен багром из воды и передан огорченному туристу, Пиньон уже надежно укрылся под грудой брезентовых чехлов и канатов. Он лежал там в темноте, прислушиваясь к заглушаемым брезентом звукам внешнего мира. В его ушах ревело и грохотало, словно кто-то приставил к ним пару огромных витых морских раковин — это был пустой ветряной гул тысячемильных океанских просторов. Подавив в груди стон, он сжал ладонями голову. Он ощущал все до одного свои суставы — они горели и разрывались от внутренней боли, невыносимо зудели. Наверно, артрит — разыгрался от морской свежести. Возможно, всему виной этот проклятый брезент. Но отбросить брезент и освободиться от боли он не мог.

Двигатель буксира закашлялся и ожил, судно начало разворот, а еще через несколько минут оно уже качалось на широких пологих волнах, держа курс к воротам Энджел. Лазарел был оживлен как никогда и постоянно шутил. Пиньон ненавидел его все сильнее. Свернувшись под брезентом в калачик, он воображал себя зародышем, стискивая руками живот, который, казалось, готов был разорваться на куски. Все его кости трещали, будто на дыбе.

Он был болен, чертовски болен, но даже это не могло его остановить.

Неожиданно, словно продолжение болезни, в его голову ворвался монотонный шум, а глаза невольно открылись. То, что он увидел, могло быть только лихорадочным бредом. Ему показалось, что брезент, сделавшись прозрачно-зеленым, как морская вода, исчез, и теперь он смотрит на окружающее словно из глубины, с морского дна. Новая волна боли судорогой пронзила его руки, и одновременно он ощутил, как по лицу и ладоням скользит ровный ток прохладной жидкости — замедляясь, вперед, потом назад и снова вперед. Ломота в руках отступила. Брезент над ним вернулся на место. Желая откинуть брезент, он поднял руку, но его ладонь прошла сквозь плотную промасленную ткань как сквозь воду. Поверхность брезента пошла рябью, на несколько секунд предметы в поле зрения Пиньона исказились и преломились, будто смотреть приходилось сквозь толщу воды; только что четкий силуэт каюты на фоне голубого неба сместился и изогнулся. Пиньон замер, не смея поверить. Краем глаза он заметил занятого какой-то механической работой Лазарела с отверткой в руке. Сент-Ивса нигде не было видно. Сквайрса тоже — вероятно, он стоял за штурвалом на мостике. И только одна пара глаз смотрела на Пиньона неотрывно, на него и только на него — неподвижные глаза Гила Пича, словно погруженного в транс, с лицом, растянутым и искривленным за толстым стеклом батисферы. Волна леденящего ужаса окатила Пиньона. Пич знает, что он здесь, под брезентом. Он смотрит ему прямо в глаза. И давно следит за ним. А с ним происходит что-то странное. Ужасно странное.

От невероятной боли Пиньон согнулся вдвое, а выпрямившись, испустил крик, который был не в силах сдержать. Забившись, он принялся хватать ртом воздух, внезапно ставший пустотой. Теперь они заметят его. Заметят как пить дать. Неожиданно ему захотелось, чтобы это произошло. Иначе — смерть. Его кожа подернулась рябью, как мгновением раньше — брезент перед глазами.

Все тело отчаянно, дико зачесалось. Он впился ногтями в кисть и с удивлением увидел несколько отскочивших серебристых чешуек. Пальцы, между которыми он с содроганием отметил появление бледно-восковых перепонок, сделались странно неловкими. Пиньон захрипел и впился руками в горло, силясь протолкнуть воздух в легкие. Под пальцами плоть на его шее расступилась, открыв короткие косые щели.

Он дергался и задыхался, разевая рот в криках, но его вопли на воздухе были не слышны. Через мгновение он уже перестал кричать — но тут прозвучал испуганный возглас Сент-Ивса: тот наконец обратил внимание на шевелящийся брезент, откинул его и обнаружил бьющуюся на палубе среди разорванной в клочья формы мороженщика огромную рыбину с мясистыми, оканчивающимися пальцами грудными плавниками, беззвучно разевающую рот.

— Боже мой! — воскликнул профессор Лазарел так громко, что от испуга Эдвард чуть не рухнул на быстро завершающего свои метаморфозы Джона Пиньона. Однако Лазарел смотрел совсем не на Пиньона — дергая Эдварда за рукав рубашки, он указывал рукой на берег.