Глава 2

— Поторопись, Ашанти!

— Я стараюсь, мадемуазель.

Служанка, надев на Фелиситэ нижнюю рубашку до колен, с глубоким вырезом, отделанным кружевами, стала завязывать шнурки корсета из китового уса. Задыхаясь, Фелиситэ вцепилась в спинку огромной кровати из кипарисового дерева, в то время как другая женщина, высокая дородная негритянка из того же племени, что и Ашанти, безжалостно стягивала концы корсета у нее на спине Одеваться в такой спешке казалось Фелиситэ настоящей пыткой. Она не предполагала, что отец и брат захотят отправиться на бал, который давали сегодня вечером, на третий день после начала испанского вторжения, в честь нового генерал-губернатора О'Райли. Оливье Лафарг в присущей ему манере сообщил об этом дочери за час до начала торжества, когда Фелиситэ наблюдала, как слуги убирают посуду после десерта. Отец просто не представлял, сколько времени ей потребуется, чтобы сделать прическу, напудрить волосы, надеть кринолины и самое красивое вечернее платье, а также припудрить и подрумянить лицо, не забыв наклеить мушки.

— Ваши чулки, мадемуазель.

Фелиситэ подвинулась на край кровати, и Ашанти натянула ей на ноги шелковые чулки, застегнув подвязки чуть выше колен, потом надела вышитые атласные туфли на высоком каблуке. После чего настал черед облачаться в кринолины — деревянные обручи в форме полукруга, связанные между собой ремешками на манер корзины и крепившиеся к талии специальным поясом. На этот каркас надевали несколько туго накрахмаленных нижних юбок, отороченных рюшами или кружевами, последняя из которых была из золотистого шелка с кружевными сборками спереди. Эти кружева должны были проглядывать сквозь разрезы на верхней юбке Фелиситэ.

В спальне, служившей одновременно туалетной комнатой, стояла невыносимая духота. Ночная прохлада, проникавшая в окна второго этажа с распахнутыми ставнями, не могла ослабить жара свечей, горящих по обеим сторонам туалетного столика, за которым сидела Фелиситэ, пока ей делали прическу. Теперь, вновь усевшись за столик, чтобы ей наложили грим на лицо, девушка непрерывно обмахивалась веером из листьев палметто[2].

— Осторожно, мадемуазель, не повредите прическу.

— Бог с ней, Ашанти. Не понимаю, с какой стати отцу вдруг захотелось идти на этот бал?

— Если вас там не будет, на это могут обратить внимание, — тихо ответила служанка.

— И все-таки нам не следовало бы там появляться, — голос Фелиситэ звучал устало.

— Это было бы неблагоразумно.

Такое мнение в последние дни высказывали очень многие, особенно после того как испанцы высадились на берег. Казалось, сопротивление новой власти было не более чем игрой, наивной попыткой убедить Людовика XV вновь взять их под свое крыло. Теперь игра закончилась, и люди, вспомнив о благоразумии, заставляющем их держаться с осторожностью, стали вести себя тише, стараясь проводить как можно больше времени дома. Появились тревожные слухи, что у О'Райли есть список с именами заговорщиков, собиравшихся установить республиканскую форму правления, и что он намерен выслать виновных, полностью конфисковав их имущество. Другие утверждали, что на Кошачьем острове на берегу залива, неподалеку от поселка Билокси, приготовлено обнесенное частоколом место, где заговорщики будут отданы на милость солнца, кровожадной мошкары и морской воды. Большинство горожан смеялись над этими россказнями, полагаясь на слова коменданта Обри, заявлявшего о снисходительности победителей, и рассчитывая с помощью демонстрации собственного унижения убедить испанцев в том, что они примирились со сменой власти. Конечно, это было нелегко, и все чувствовали себя не лучшим образом. Даже отцу Фелиситэ пришлось смириться с действительностью. Девушке но нравилось, как он воспринял это жестокое поражение. Видя, как осторожничает отец, убедившись, что он готов поступиться принципами ввиду сложившихся обстоятельств, Фелиситэ вполне могла совершить какой-нибудь безрассудный поступок.

— Вы очень бледны, мадемуазель. Может, добавить еще румян?

Фелиситэ окунула пуховку в розовато-красную пудру и снова провела ею по высоким скулам.

— Говорят, испанцам не нравится, когда женщины пытаются таким вот образом помочь природе.

— Возможно, однако это не помешало им две ночи подряд завывать под вашими окнами, словно мартовские коты.

Увидев в зеркале взгляд Ашанти, стоявшей позади нее возле туалетного столика, Фелиситэ не смогла сдержать улыбки.

— Таков старинный испанский обычай: благородные господа поют серенады дамам сердца. Наверное, я должна чувствовать себя польщенной.

— Они наверняка так и думают, эти вояки с бренчащими гитарами.

— Один из них пел довольно красиво. — Фелиситэ взяла мушку в форме лиры и, немного поколебавшись, наклеила ее чуть пониже уголка рта, чтобы подчеркнуть нежность его линий.

— Прекрасно, мадемуазель, — одобрила Ашанти и продолжила: — Хорошо, что у вас хватило благоразумия не показываться в окне. Мсье Валькур и без того был бледен как мел.

В карих глазах Фелиситэ промелькнула тень недовольства.

— Да. Подай платье.

Шикарное бальное платье из желтого шелка украшала вышивка в форме зеленых листьев и виноградных лоз и кружевная оторочка с золотыми нитями. Платье держалось на крючках, пристегнутых к облегающему вышитому лифу, сужавшемуся к талии, и свободно ниспадало поверх нижних юбок. В глубоком вырезе на груди виднелись кружева сорочки; выглядывающая из-под плотно прилегающих рукавов кружевная оторочка придавала ему еще большую привлекательность. Несколько юбок на кринолинах переходили в трен со свободными сборками в стиле художника Ватто. Ашанти застегнула последний крючок, поправила складки и отступила назад.

— В таком наряде вы могли бы появиться при дворе самого Короля-солнца[3].

Фелиситэ посмотрела в зеркало. Прическа, обсыпанная белой пудрой, придавала ей царственный, изысканный вид, а глаза при этом казались темнее и загадочнее, чем обычно. Что ж, ради того, чтобы выглядеть привлекательно, стоило потерпеть некоторые неудобства.

— Ашанти, тебе не кажется, что грудь у меня открыта больше, чем нужно?

— У этого платья вырез немного глубже, чем у тех, которые вы обычно носите. Если хотите, можно надеть кружевное жабо или tatez-y[4].

Кивнув, Фелиситэ подошла к столу, взяла кружевную косынку и, красиво сложив, подоткнула ее под край лифа платья.

— Не надо, мадемуазель, — попробовала остановить ее Ашанти.

— А по-моему, надо.

Кружева, сложенные в форме веера, напоминали белую кокарду — символ Франции Бурбонов.

— Снимите, мадемуазель, — настаивала Ашанти. Фелиситэ заколебалась, понимая неразумность своей затеи. Но в этот момент из-за двери послышался голос: «Фелиситэ, мы тебя ждем! »

— Теперь уже поздно искать замену. Скорее всего глупые испанцы ничего не заметят. Мне пора идти. Подай уличные башмаки, Ашанти.

С выражением неодобрения на лице служанка выполнила приказ госпожи.

Уличные башмаки представляли собой деревянные колодки, которые носили поверх туфель. Надев их, Фелиситэ сразу сделалась выше ростом. Теперь ее платье не будет волочиться по уличной пыли и грязи, пока они дойдут до дома, где должен состояться бал. Конные экипажи в городе были скорее исключением, чем правилом, поскольку поселение, окруженное крепостными стенами, было столь невелико, что добраться пешком в любой его конец не представляло никакого труда. К тому же влажный климат, из-за чего улицы почти постоянно заливались водой, в сочетании с чрезвычайно мягкой аллювиальной почвой, в которую камни мостовых погружались сразу после того, как их положили, делали колесный транспорт малопригодным. В. холодные дни увеселения просто отменялись, впрочем, Фелиситэ помнила случай, когда на улицах было так грязно, что башмаки оказались бесполезны. Тогда дамам пришлось снять туфельки и чулки и брести по колено в воде. Потом они мыли ноги в тазу, вытирали их и, вновь обувшись, танцевали всю ночь напролет.

При французских властях горожане жили веселой беззаботной жизнью, поддерживая друг с другом теплые отношения, ощущая духовное родство людей, заброшенных судьбой на край света, и изо всех сил стараясь сохранить внешнюю элегантность. Во многих домах из грубо отесанных бревен хрустальные люстры свешивались прямо со стропил, а роскошные персидские ковры прикрывали огромные винные бочки. Какое это имело значение, если свечи в люстрах горели, вино текло рекой, а разговоры шли своим чередом, давая пищу для размышлений?

Теперь, с приходом испанцев, все наверняка изменится. Жизнь будет подчинена строгим правилам и формальностям. Стало известно, что Наварро, один из испанских чиновников, прибывший вместе с Уллоа и оставшийся здесь после того, как его начальник сбежал, начал строить дом с галереей, целиком окружающей верхний этаж, и заказал для нее ограду из кованого железа, напоминающую тонкие кружева, а стены приказал обить дорогой тканью. Не оставалось сомнений, что французам, еще недавно таким нетребовательным к окружающей обстановке, скоро захочется сломать свои бревенчатые дома и возвести на их месте такие же особняки с галереями.

По обеим сторонам двери дома, где должен был состояться бал, горели факелы, укрепленные в металлических подставках. Из открытых окон с распахнутыми настежь ставнями лился свет множества свечей. В доме собралось уже немало людей в праздничной одежде. Запах горячего миртового воска, добываемого из листьев одного из местных кустарников для изготовления свечей, смешивался с ароматом духов, которыми умывались большинство присутствующих, так как использовать для этих целей сырую воду было не менее опасно, чем для питья. Отец Фелиситэ всегда осуждал это суеверие, по крайней мере то, что относилось к умыванию, и ежедневно с наслаждением погружался в ванну с теплой водой, чтобы вымыться с мылом и мочалкой. Фелиситэ, естественно, следовала его примеру, от всей души желая, чтобы другие поступали точно так же.

Девушка посмотрела на отца, чуть сморщив нос, и задержалась в дверях, пока Ашанти, сопровождавшая ее на бал, освобождала ее от деревянных галош.

В ответ мсье Лафарг только покачал головой и криво усмехнулся одними губами. Потом он отдал шляпу лакею Валькура и отпустил слуг легким кивком, позволив им наслаждаться прохладительными напитками и музыкой в задних комнатах дома. Фелиситэ заметила, как сильно он похудел за последние недели. Напудренный парик скрывал поредевшие волосы отца, в которых все больше проглядывала седина, оттеняя при этом землистый цвет его лица. Мсье Лафарг не слишком заботился о собственной внешности. Его камзол, сшитый из небесно-голубого атласа, на складках вытерся, потемнел и давно вышел из моды. В довершение всего заметная сутулость, приобретенная в результате постоянного сидения над книгами, далеко не украшала его некогда безупречную фигуру. Глядя на отца, Фелиситэ вдруг почувствовала, как у нее на глаза наворачиваются слезы. Она просто не представляла, как будет жить, если с ним что-нибудь случится.

Сопровождаемая отцом с одной стороны и Валькуром, выглядевшим неотразимо в камзоле из серебристой парчи с до блеска начищенными пуговицами, с другой, Фелиситэ присоединилась к толпе гостей. Ее тут же вовлекли в разговоры, она обменивалась приветствиями со знакомыми, разглядывала туалеты женщин, в то время как они разглядывали ее. Несколько мужчин и женщин постарше расположились на стульях у стен, остальные гости прохаживались по залу, изо всех сил стараясь перекричать находившийся в углу струнный квартет. Танцы еще не начинались, по правилам хорошего тона сначала следовало дождаться прибытия почетного гостя. Кресло под балдахином, специально установленное в конце зала для О'Райли, до сих пор оставалось незанятым.

Ожидание, однако, длилось не слишком долго. Музыка внезапно смолкла и все услышали звуки фанфар. Испанский офицер, стоявший у входа, расправил плечи и громко объявил: «Волею его августейшего Католического Величества короля Карлоса III Испанского, генерал-губернатор дон Алехандро О'Райли! »

Едва он произнес эти слова, как в зале появились два офицера в алых испанских мундирах, с серебряными жезлами в руках. Позади них выступали вооруженные солдаты почетного караула, построившиеся в две шеренги. Офицеры замерли по стойке «смирно», и в зал вошел еще один человек. Увидев, как он выступил вперед, музыканты заиграли испанский гимн.

Высокий, с военной выправкой, О'Райли был облачен в белый атласный мундир строгого покроя, расшитый широкими золотыми галунами. Его грудь, украшенную блестящими орденами, наискось пересекала красная лента — знак занимаемой им высокой должности. Лицо выражало твердость, нос казался очень длинным, а губы — плотно сжатыми. Впрочем, люди, стоявшие поблизости, обратили внимание, что взгляд его голубых глаз был не таким уж холодным. О'Райли заметно прихрамывал и поэтому не мог ходить слишком быстро.

Едва он опустился в кресло, как офицеры с жезлами неподвижно замерли по обеим сторонам от генерал-губернатора, а почетный караул выстроился позади. Сразу после этого в зал устремился целый поток офицеров в алых мундирах, собиравшихся в одной стороне, в то время как французы оставались в другой.

Гимн смолк, и в зале воцарилась тишина. Слышался лишь шорох одежды, люди поворачивались друг к другу, однако никто не смел нарушить молчания. Хозяйка дома застыла, сцепив пальцы рук, пытаясь поймать взгляд мужа.

Наконец О'Райли что-то тихо приказал одному из своих людей, а тот быстро передал это музыкантам. Кивнув в знак согласия, они дружно заиграли гимн Франции.

Напряженность в зале сразу исчезла, люди заулыбались, послышались облегченные вздохи и непринужденный рокот. Они стали свидетелями благородного жеста. Этот О'Райли, наверное, был обходительным человеком.

Среди офицеров в зале Фелиситэ узнала полковника Моргана Мак-Кормака. Его трудно было не заметить, потому что он превосходил ростом даже своего генерала. С холодным выражением лица он стоял, прислонившись к стене широкими плечами, внешне расслабившись и в то же время сохраняя внимание. Пристальный взгляд зеленых глаз неторопливо скользил по толпе. Фелиситэ посмотрела в сторону и заметила Валькура, наблюдавшего за О'Райли скривив губы. Потом она вновь быстро подняла глаза на полковника. Теперь он смотрел прямо на нее, как будто пронзая взглядом ее напудренную прическу и стараясь увидеть золотистые волосы, чтобы окончательно убедиться в том, что он не ошибся. Темно-карие и светлозеленые глаза наконец встретились. Фелиситэ первой отвела взгляд, ее щеки густо покраснели под слоем румян.

Французский гимн смолк. О'Райли, подав знак распорядителю, чтобы тот начинал танцы, извинился:

— Я прошу прощения за то, что сам не могу открыть праздник, — сказал он, не напрягая голоса, который тем не менее услышали все, кто находился в зале, и указал на хромую ногу, — из-за моего увечья мне приходится оставаться на месте как неприятное напоминание. Поэтому я бы предпочел немного опоздать, чтобы затеряться в толпе. Прошу вас, поменьше церемоний, веселитесь в свое удовольствие.

Фелиситэ показалось, что О'Райли, закончив говорить, многозначительно посмотрел на своих офицеров. Шеренга алых мундиров зашевелилась, и офицеры один за другим начали пересекать зал, разделявший две группы людей. При этом лица одних выражали страстное желание, других — смущение и принужденность, а третьих — угрюмую решимость. Однако никто из них не остался на месте.

Напряжение в зале постепенно сделалось ощутимым почти физически. Оркестр заиграл менуэт. Молоденькие француженки, которых испанские офицеры с поклонами приглашали на танец, бросали в сторону матерей отчаянные взгляды. Кое-кто из родительниц после некоторого раздумья кивал в знак согласия, в то время как другие, отвернувшись, влекли дочерей подальше от искушения. Но остальные сохранили достаточно присутствия духа, чтобы вспомнить о прежних обещаниях. Однако при этом они властно смотрели на старших сыновей или племянников, приказывая им выручить их девочек. Постепенно зал заполнили танцующие пары, впрочем, красные мундиры среди них попадались не так уж часто.

К Фелиситэ подошел усатый офицер с живыми черными глазами. Девушка подумала, что он, наверное, тоже пел ночные серенады под ее балконом. Однако сказать это со всей определенностью она не могла, так как видела поющих только мельком, сквозь щели в ставнях.

Фелиситэ не пришлось извиняться за отказ или оскорблять испанца. Валькур быстро взял ее за руку и увел сестру прямо из-под носа огорченного офицера.

Поклонившись друг другу, они чинно двигались в грациозном менуэте с выражением вежливой скуки на лицах, предписываемой правилами этикета. Кружевной подол юбки Фелиситэ подметал грубо оструганные доски пола. Краем глаза она заметила, как к музыкантам подошел один из приближенных О'Райли. Едва смолкли звуки менуэта, как оркестр заиграл чинную паванну — танец испанского двора.

За первым туром паванны последовал второй. Фелиситэ и Валькур подошли к мсье Лафаргу, стоявшему возле стола с напитками, где лакей в ливрее наливал пунш всем желающим.

— Девочка моя, от вас с Валькуром просто глаз не оторвешь, — сказал старик, поднимая бокал, — здесь вряд ли найдется пара красивее, чем вы.

— О, мы не заслужили таких комплиментов, — ответил Валькур, небрежно отмахнувшись, — ведь нам пришлось соревноваться лишь с испанцами в неуклюжих ботфортах. — С этими словами он достал из кармана камзола табакерку в форме гроба с эмалевым изображением черепа и скрещенных костей на крышке. Точным движением Валькур откинул крышку, взял шепотку табаку и поднес к ноздрям. Потом, глубоко вдохнув, отложил табакерку в сторону, достал белоснежный надушенный носовой платок, отороченный кружевами, и только после этого тихонько чихнул.

В этот момент к отцу Фелиситэ подошел Брод — чиновник, в ведении которого находилась типография, где печатались казенные бумаги. Он завел с ним негромкий разговор, а потом увлек мсье Лафарга в сторону. Вскоре отец кивком подозвал Валькура. Фелиситэ сразу охватила тревога. Все знали, что Брод принимал участие в заговоре. Это он печатал листки оскорбительного содержания, которые попадались на каждом углу, а также плакаты, разъяснявшие цели мятежников. Кроме того, за год до октябрьских событий 1768 года из-под его пера вышел «Декрет Совета», а потом — меморандум «Памяти жертв октября 1768 года в Луизиане». В обоих этих документах в открытую говорилось о страданиях жителей и о мерах, которые собирались предпринять заговорщики, чтобы исправить положение. Если Броду понадобилось поговорить с отцом, речь наверняка шла о каких-нибудь тайных делах.

— Мадемуазель, вот мы и снова встретились.

Обернувшись, Фелиситэ увидела перед собой полковника Моргана Мак-Кормака. Задумавшись о делах отца, она перестала следить за тем, что происходит в зале, и офицер захватил ее врасплох. Насмешливый взгляд зеленых глаз говорил о том, что он догадывается о противоречивых чувствах, которые испытывает девушка, и о том, что ей хочется держаться подальше от испанских военных. При таких обстоятельствах правилами хорошего тона вполне можно было пренебречь.

— Вопреки моему желанию, — ответила она без обиняков.

— По-моему, нет смысла ждать, когда оно у вас появится. — Офицер склонил голову. По случаю официального приема его волосы были напудрены, а косичка покоилась в чехле из черного атласа. Фелиситэ с удивлением поймала себя на мысли, что в первый раз он выглядел лучше, без этой неестественной белизны, совершенно не сочетавшейся со смуглой загарелой кожей.

— Я рада, что вы так понятливы.

— Несмотря на неприятные обстоятельства нашего знакомства, его следует продолжить, мадемуазель Лафарг.

— Я, кажется, не называла вам моего имени.

— Очень жаль. Поэтому я счел своим долгом исправить эту оплошность.

— Зачем? — Фелиситэ раскрыла веер, висевший на шелковом шнурке на запястье, и помахала им перед своим разгоряченным лицом.

— Чтобы продолжить наше знакомство, как я уже сказал. Он изо всех сил старался заставить ее обратить внимание на свое стремление растопить лед.

— В этом, вероятно, нет смысла. Мы принадлежим к разным народам. К тому же вы служите хозяину, который мне совершенно не нравится!

— Мой хозяин теперь и ваш тоже, и вам придется это запомнить. — Его голос звучал негромко, однако в нем послышались металлические нотки. Легким рассчитанным движением полковник выдернул из-за корсажа ее платья кружевной платок, сложенный в виде кокарды французских Бурбонов, и уронил его на пол. Он тут же наклонился, поднял его и протянул Фелиситэ. — Ваш платок, мадемуазель. Вы, кажется, уронили его.

Все это произошло с такой невероятной быстротой, что никто из окружающих, похоже, ничего не заметил. Если бы не дерзкий блеск в глазах Моргана Мак-Кормака, Фелиситэ могла бы посчитать происшедшее простой случайностью, подумав, что он нечаянно столкнулся с ней и сорвал импровизированную кокарду. Устраивать скандал было бы неразумно, однако ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы принять платок из его рук и произнести несколько холодных слов благодарности.

— Так на чем же я остановился? — продолжал Мак— Кормак. — Ну да, я объяснял, почему мне захотелось с вами встретиться. Мой командир, представляющий в Луизиане интересы Испании, решил, что будет неплохо наладить отношения между его людьми и здешними жителями. Мой долг выполнять его приказ.

— Ваше рвение безусловно достойно похвалы, полковник! — процедила Фелиситэ, сложив веер и затолкав платок в рукав платья дрожащими от гнева пальцами.

— Вы хотите услышать от меня комплименты? Вы наверняка их отвергнете, однако о таких вещах никогда нельзя судить с полной определенностью, — в мрачном тоне офицера чувствовалась ирония.

— Вы намеренно искажаете смысл моих слов. Если бы все было так, как вы говорите, вы бы не удивились, если бы я нашла какой-нибудь предлог избежать этого разговора. — Гордо вскинув голову, Фелиситэ повернулась, собираясь уйти.

Мак-Кормак задержал ее, взяв за руку.

— Я так не считаю, мадемуазель Лафарг.

В его голосе и в изумрудном блеске глаз чувствовалось нечто такое, что заставило девушку остановиться. Легкое прикосновение твердой теплой руки, свидетельствовавшее тем не менее о немалой физической силе, вызвало у нее какое-то странное беспокойство. Постаравшись придать голосу как можно больше холодности, она ответила:

— Я не привыкла, чтобы мужчины обращались со мной грубо, полковник Мак-Кормак.

— А я не привык, чтобы женщины отворачивались от меня, когда я оказываю им честь танцевать со мной.

— Ах, вот, значит, в чем дело? Тогда о ваших манерах остается только сожалеть. — Она пристально посмотрела на сильные смуглые пальцы, сжимавшие ее руку выше локтя, однако Мак-Кормак не спешил ее отпускать.

— Ваш ответ вряд ли вызван моими манерами. Впрочем, вы, наверное, проявили бы больше благоразумия, если бы я приказал расследовать тот случай с ночным горшком.

Выражение лица полковника не изменилось, когда девушка подняла на него глаза. Она не сомневалась, что он вполне мог исполнить свою угрозу.

— Вы… вы собираетесь сделать это только потому, что я отказалась с вами танцевать?

— Я очень мстительный человек. Это, конечно, прискорбно, но ничего не поделаешь.

— Я не верю вам, — в словах Фелиситэ чувствовался вызов, так же как и во взгляде, однако голос прозвучал недостаточно твердо, как ей хотелось бы.

— Вам хочется в этом убедиться? Или вы наконец прекратите капризничать и согласитесь, что подарить мне только один танец все-таки лучше, чем провести целый день в колодках.

Фелиситэ не хватало хладнокровия спокойно думать о том, что ее могут выставить у позорного столба, с руками и головой зажатыми между двумя досками, и что любой уличный мальчишка может безнаказанно швырять в нее грязью. От позорного столба на Оружейной площади было рукой подать до рынка в гавани, и поэтому несчастных осужденных часто забрасывали гнилыми фруктами и рыбьими потрохами. Сейчас она запросто могла разделить их незавидную участь. Такое наказание за преступление, которое она якобы совершила, многим наверняка показалось бы слишком легким.

Губы девушки искривились в горькой усмешке.

— Это и есть великодушие испанской короны, о котором говорил О'Райли, — сначала отсрочить приговор, а потом, когда вам заблагорассудится, привести его в исполнение?

— С великодушием относятся к тем, кто его заслуживает, кто принимает превратности судьбы сам, а не ждет, пока его заставят это сделать, — сурово ответил Мак-Кормак.

Слова полковника прозвучали угрожающе, но Фелиситэ некогда было вникать в смысл. Он сжимал ее руку все крепче, ее пальцы вдруг онемели, и она уже не сопротивлялась, когда он чуть ли не силой потащил ее танцевать.

— Почему вы выбрали именно меня, полковник Мак— Кормак? — спросила она, сделав последнюю попытку вырваться. — Здесь немало других, более сговорчивых дам.

Офицер окинул ее оценивающим взглядом из-под густых рыжеватых ресниц.

— Никто из них не похож на вас, и мне больше никого не хочется беспокоить своим вниманием.

Такие слова можно было назвать комплиментом с большой натяжкой, однако Фелиситэ заметила, как в глазах ирландца блеснуло восхищение.

— Наконец-то вы поняли, как действуют на других ваши слова!

В ответ он только склонил голову и указал рукой на промежуток в череде танцующих пар. Сейчас Фелиситэ стояла перед выбором: или бросить ирландцу открытый вызов, вырвавшись из его рук, устроить скандал, который мог повлечь за собой новое обострение напряженности и даже послужить причиной расследования случая с горшком, что наверняка кончилось бы плохо для Валъкура и отца, или смириться, приняв приглашение к танцу если не с удовольствием, то хотя бы добровольно. Наконец она, решительно тряхнув головой, грациозно заскользила по залу в такт паванны рядом с, полковником, исподволь поглядывая на брата и отца. Валькур смотрел на нее с ошеломленным и разочарованным видом и в глазах его разгорался гневный огонь.

Прошло несколько минут, прежде чем к Фелиситэ вернулось самообладание. По условиям танца она разошлась с партнером, затем они вновь сошлись. Она бросила взгляд на бесстрастное лицо мужчины, с которым танцевала. Когда они подняли сомкнутые руки вверх, приблизившись друг к другу настолько, что их плечи соприкоснулись, Фелиситэ не смогла удержаться от насмешки.

— Вы — жестокий человек, полковник, но ждать от наемника чего-либо другого, наверное, просто бессмысленно.