Рынок напоминал пчелиный рой. Все пространство перед земляной дамбой, насколько мог видеть глаз, заполняли толпы людей. Мужчины и женщины разговаривали, жестикулировали, кричали и нараспев расхваливали свой товар, выставленный на тележках, тачках, в плетеных корзинах, клетках, бочках или развешенный на шестах. Немцы, живущие выше по побережью, торговали свежим молоком, маслом, сыром, живой птицей, корнеплодами и соленой капустой. Индианки в расшитых бисером кожаных одеждах предлагали свежую оленину, шкуры белок и кроликов, а также корзины, сплетенные из тростника или расщепленных ясеневых ветвей, и толченые корни сассафраса, используемые для загустения рагу и рыбного заливного. Недавно появившиеся здесь выходцы из бывших французских владений в Канаде, изгнанные англичанами из Новой Шотландии, торговали красивыми вышитыми вещами, резной деревянной домашней утварью — от простых ложек до тщательно отделанных колыбелей, а также свежими лягушачьими лапками, птенцами голубей, мясистыми хвостами аллигаторов, свежей зеленью, чесноком и грибами, собранными в сырых низинах, — словом, всем, что можно сделать и найти, не обладая другими орудиями труда, кроме собственных рук. На рынке изобиловали инжир, груши, гранаты, которые росли в городе и в его окрестностях, а также бананы и ананасы, недавно доставленные на судах из Гаваны. Раньше базар бывал завален апельсинами и лимонами, однако в позапрошлую зиму сильные заморозки уничтожили плодовые деревья, а новые еще не успели подрасти.
      Фелиситэ равнодушно проходила мимо этого изобилия, мимо больших бочек с патокой, кувшинов с оливковым маслом в форме улитки и довольно соблазнительных на вид сладостей, которые свободные цветные женщины делали из лесных орехов пекан. Отправившись на базар за свежими дарами моря, она, вместе с Ашанти, с большой корзиной в руках протискивалась сквозь плотную толпу покупателей к тому месту, где рыбаки всегда раскладывали свой улов.
      В одном месте Фелиситэ остановилась, чтобы посмотреть кружева, ленты и целые рулоны материи, которыми в открытую торговал британский моряк. Такой товар являлся контрабандой и подлежал конфискации, поскольку в рамках государственной политики Испании колонии разрешалось торговать только товарами, доставленными на испанских судах. Почти точно такие же правила существовали и во времена французского правления, однако на деле они практически не выполнялись. Ни французское, ни испанское правительство не могли обеспечить снабжение своих столь далеких владений всем необходимым по приемлемым ценам. На обмен товарами с английскими торговыми кораблями, поднимавшимися вверх по реке, чтобы доставить припасы в британское поселение Натчсз, уже давно смотрели сквозь пальцы. Дело дошло до того, что эти суда стали регулярно причаливать к берегу в определенном месте неподалеку от города. Так как британские владения начинались выше Нового Орлеана, в Байю Манчаке, поездки за контрабандой в обиходе стали называть «путешествиями в Маленький Манчак». Такое положение также способствовало пиратскому разбою в заливе. Пираты, нападавшие на иностранные суда, всегда могли сбыть награбленный товар в Новом Орлеане, где жители испытывали нужду во многих припасах. Торговцы не стеснялись брать все, что им предлагали, не задавая при этом неуместных вопросов. Поэтому редкий месяц проходил без новых жестоких преступлений морских разбойников — женщин И детей сажали В шлюпки и оставляли в открытом море без пищи и воды; юных девушек и монашек насиловали, а затем отвозили на укрепленные острова, служившие пиратам убежищем; юношей подвергали страшным истязаниям; мужчин связывали и по нескольку раз протягивали на веревке под килем или надолго оставляли в воде, привязав к вытравленной якорной цепи стоявшего на приколе судна. Впрочем, на такие вещи никто не обращал слишком большого внимания. В этом жестоком мире каждому нужно было что-то есть и во что-нибудь одеваться.
      Жара чувствовалась все сильнее по мере того, как солнце поднималось выше над горизонтом. В воздухе стоял сильный винный угар от больших бочек с ромом и бочонков с вином; запах от недоеденных фруктов и гнилых овощей, валявшихся вокруг прилавков, смешивался с неприятным запахом от невыделанных звериных шкур, связанных кипами или растянутых на ивовых дугах-правилках. Маленький мальчишка с перепачканными грязью босыми ногами, в выбившейся из штанов рубашке играл с лангустом, привязав его веревкой. Квартеронка в платье из голубого люстрина, прикрывавшая лицо от солнца огромным веером с нарисованными на нем игральными картами, прошла мимо Под руку с испанским солдатом в стеганом жилете из кожи и в широкополой шляпе из бобровой шкуры с красной лентой.
      Ашанти тронула Фелиситэ за руку.
      — Если мы решили приготовить обед к тому времени, когда хозяин и мсье Валькур вернутся от губернатора, нам нужно поторопиться.
      Равнодушно отнесясь к замечанию служанки, Фелиситэ рассеянно кивнула в ответ. Ашанти была права, в приглашении, которое мужчины получили утром, ничего не говорилось о том, что они останутся у губернатора на обед. Фелиситэ и Ашанти решили приготовить тушеную рыбу. Если отец с Валькуром вернутся домой, она будет очень кстати, а если нет, рыба все равно не испортится, потому что они съедят ее сами.
      Они купили свежих устриц, несколько крабов, горсть креветок и двух отличных помпано . Завернув все это в свежие листья, девушки отправились домой. Фелиситэ задержалась в ряду, где торговали птицами, чтобы погладить шелковистые перья большого желтого попугая. В это время на другом конце рынка поднялась суматоха. Вокруг какого-то человека, пришедшего из центра города, собралась толпа. Одни кричали, не давая ему говорить, другие стояли с ошеломленным видом или смотрели на соседей с мрачным выражением на лицах.
      Фелиситэ вдруг сделалось страшно. Взглянув на Ашанти, она увидела в темных глазах служанки отражение собственной тревоги. Подобрав юбки, они молча бросились туда, где собрались люди.
      — В чем дело? Что случилось? — спросила Фелиситэ у одной из женщин.
      — Портной Рейнар сказал, что всех, кто пришел сегодня к губернатору, арестовали у него в доме, что их специально заманили туда для этого. Говорят, испанские солдаты провели их всех по улицам под конвоем. Он видел это собственными глазами и пошел следом, чтобы узнать, что с ними сделают.
      Кровь отхлынула от лица Фелиситэ, но сейчас ей нельзя было проявлять слабость. Когда женщина замолчала, Фелиситэ проговорила:
      — Да, да, и что же дальше?
      — Вы, кажется, дочь купца Лафарга, так? Мне вас искренне жаль, милая. Этих людей, гордость нашей колонии, лучших из лучших, отвели в старые казармы рядом с монастырем урсулинок. Что случилось с ними потом, не знает никто.
      — Боже мой! — Из груди Фелиситэ вырвался глубокий вздох. Отец и Валькур арестованы. — Я… нам нужно идти домой. Они могли отправить нам записку.
      Девушки поспешили по внезапно опустевшим улицам. Отовсюду доносился стук закрывающихся дверей и ставней и тревожные голоса, заставляющие детей замолчать. Дом из грубо отесанных, бревен с нависающим над входом балконом встретил их тишиной. Во время их отсутствия сюда никто не приходил и не приносил никаких записок. Фелиситэ с пристрастием допросила молоденькую горничную, пока та не расплакалась. Дон, лакей Валькура, кудато исчез, словно провалился сквозь землю. Хозяин послал его по каким-то делам, и тот до сих пор не вернулся.
      Часы тянулись непривычно медленно. Продукты, купленные на рынке, отправили на кухню на заднем дворе. Вскоре по всему дому распространился аппетитный аромат рыбного супа, смешанный с ароматом длинных хрустящих булок, которые подают к обеду. Обеденное время прошло, однако никаких известий по-прежнему не поступало. Фелиситэ попробовала поесть, но у нее совершенно пропал аппетит. Отодвинув тарелку, она невидящим взглядом смотрела на жужжащую рядом муху.
      Наконец, ближе к вечеру, терпение Фелиситэ иссякло. Она послала Ашанти в казармы узнать, известно ли что-нибудь насчет арестованных. Скоро служанка вернулась обратно. Казармы усиленно охранялись и туда никого не пускали ни под каким предлогом. Записок тоже пока не принимали и не разрешали арестованным передавать их. Никто точно не знал, сколько людей задержали в доме губернатора, однако было известно, что еще несколько человек взяли прямо у себя дома, в том числе владельца типографии Брода и старшего поверенного Лафреньера. Поскольку в казармах, и без того переполненных испанскими солдатами, не хватило места для всех арестованных, некоторых из них доставили в шлюпках на испанский фрегат, стоявший на якоре на виду у всего города, тот самый, на котором прибыл О'Райли.
      На городские улицы спустилась ночная тьма. Однако в домах еще долго горели свечи из миртового воска. Соседи потихоньку заходили друг к другу, чтобы шепотом сообщить очередной слух. Вильерэ, плантатор, живущий неподалеку, получил приглашение коменданта Обри приехать в город, где его заковали в цепи, едва он добрался до ворот окружавшего Новый Орлеан частокола. Жена, услышав о его аресте, тоже поспешила в город. Узнав, что мужа держат на фрегате, она наняла лодку и, отправившись туда, попросила позволить ей увидеться с супругом. Вильерэ, услышав ее голос, попытался вырваться к ней, опасаясь, как бы ее не оскорбили грубые матросы. В схватке с охранниками его искололи штыками, а окровавленную рубашку бросили в лодку мадам Вильерэ, со смехом добавив, что она теперь вдова. Другие распространяли не менее пугающие истории о том, что арестованных якобы подвергают пыткам во время допросов, подвешивают на дыбе и зажимают пальцы в тиски.
      В доме никто не мог уснуть. Фелиситэ и Ашанти заперли двери и ставни и потушили все свечи, оставив только одну в спальне Фелиситэ. Девушка приготовилась ко сну: сняла одежду, умылась, надела ночную рубашку и халат, а потом попросила Ашанти расчесать длинные блестящие пряди волос. Однако она никак не могла заставить себя лечь на пуховую перину. До этого Фелиситэ еще ни разу не приходилось оставаться ночью одной в доме без мужчин. Правда, иногда Валькур и отец задерживались гденибудь допоздна, но мсье Лафарг, по крайней мере, всегда возвращался домой, прежде чем его дочь ложилась спать.
      Чтобы скоротать время, Фелиситэ занялась починкой белья, прошивая мелкими стежками манжеты сорочки отца и закрывая аккуратной штопкой треугольную дырку в скатерти. Этому искусству она научилась в монастыре урсулинок и овладела им настолько, что теперь шитье не требовало от нее слишком большого внимания. Ашанти тоже сидела с иголкой в руке напротив хозяйки, однако за это время они обе не произнесли и полудюжины слов.
      Служанка и Фелиситэ были ровесницами, они даже родились в одном месяце. Мать Ашанти прислуживала матери Фелиситэ, которая получила ее как часть своего приданого. Две девочки росли вместе: вместе играли, учились, ели и даже спали в одной комнате, пока Фелиситэ не отправили учиться в монастырь. Они относились друг к другу теплее, чем родные сестры, и Фелиситэ иногда переживала из-за того, что Ашанти не видит в своей жизни ничего, кроме обязанностей по дому. Впрочем, саму Ашанти это, похоже, не слишком огорчало. Она переняла от матери такие вещи, каким та, как ей самой казалось, не могла научить Фелиситэ. Она владела многими тайнами природы и земли, которые ее мать унаследовала от своих африканских предков или узнала во время долгого путешествия в Новый Свет с остановкой на тропическом острове Санто— Доминго. Словом, Ашанти вполне устраивала ее жизнь.
      Отношения между девочками изменились после смерти матери Ашанти. Это случилось, когда они были еще подростками. Именно с тех пор на плечи Фелиситэ легли обязанности хозяйки дома и отношения подруг сменились отношениями госпожи и служанки. Однако Фелиситэ попрежнему во многом зависела от Ашанти, от ее спокойной рассудительности и умения. Если бы не помощь служанки, дела в доме никогда бы не шли так гладко, как сейчас.
      Фелиситэ помнила только один случай, когда Ашанти огорчилась. В течение последних нескольких лет служанка спала на первом этаже, в маленькой комнате с окном во двор. Два года назад, жаркой летней ночью, Валькур вернулся очень, поздно после того как провел вечер в компании друзей. Страдая от похмелья, он вышел во двор выпить воды из глиняного кувшина, чтобы хоть немного освежить отчаянно болевшую голову. Увидев, что дверь в комнату Ашанти открыта, он не смог удержаться от любопытства. Заглянув туда, Валькур увидел служанку, спящую на соломенной циновке в одной коротенькой рубашке. Что случилось дальше, так и не удалось выяснить до конца. По словам Ашанти, Валькур набросился на нее, чтобы овладеть ею силой, и это ему наверняка удалось бы, если бы она не отразила нападение, вспомнив, чему учила ее мать, и не заставила Валькура, согнувшегося от боли пополам, убраться вон. Если же верить Валькуру, служанка, проснувшись, при свете луны увидела, как он проходил мимо, и закричала. А когда он приблизился, чтобы сказать, кто он такой, и что ей нечего бояться, то вдруг споткнулся и упал прямо на ее постель, после чего с Ашанти сделалась истерика и она нанесла ему жестокий удар.
      Независимо от того, кто из них был прав, их взаимная неприязнь с тех пор переросла в ненависть. Валькур относился к служанке с ядовитым презрением, в то время как Ашанти старалась избегать его, оставаясь с ним в одной комнате только в присутствии Фелиситэ. Она не обращала внимания на его приказы, если только их не передавала ей госпожа, что само по себе уже являлось немалой дерзостью, учитывая повиновение и страх, в каком Валькур держал остальных слуг. Ашанти, казалось, нисколько не боялась его, однако ее недоверие к нему было очевидным. Она всегда держалась настороженно в его присутствии, исподтишка бросая в его сторону презрительный взгляд своих черных глаз.
      Услышав на улице какой-то негромкий звук неподалеку от дома, Фелиситэ подняла голову и вопросительно посмотрела на служанку. Отложив шитье, Ашанти вышла из спальни. Через несколько минут она вернулась и сообщила, что пришел Дон. Он ничего не знал об арестованных. Валькур послал его с запиской по какому-то совсем другому делу. Впрочем, Дон даже не пытался с помощью своих обычных жестов назвать имя человека, к которому он ходил.
      Вздохнув, Фелиситэ потерла ладонью уставшие глаза и тряхнула головой. Волосы рассыпались по плечам густой блестящей волной.
      — Ложись спать, Ашанти. Тебе больше незачем здесь сидеть. Мы вряд ли что-нибудь узнаем до утра.
      — Если только вы тоже попробуете отдохнуть, мадемуазель.
      — Я постараюсь.
      Сделав последний стежок, Фелиситэ ловко завязала узел и оборвала нитку. Воткнув иголку в подушечку, она умелыми движениями сложила ткань и встала, отложив рукоделие. Ашанти помогла ей снять халат, затем повесила его в шкаф. Когда служанка открыла резную дверцу, спальня тут же наполнилась ароматом лепестков роз и ветивера .
      Фелиситэ подошла к кровати и вскарабкалась на перину. Стоя на коленях, она старательно расправила москитную сетку, свисавшую с крючка на потолке, плотно соединив ее края, чтобы ей не досаждали кровожадные насекомые. Ашанти, пожелав госпоже спокойной ночи, взяла свечу и вышла из комнаты.
      Фелиситэ легла в постель и попыталась заснуть, но сон не приходил. Лежа в темноте с открытыми глазами, она вспоминала события нескольких последних дней. После ареста отца и брата ее охватил страх, с которым она не могла справиться. Что, если ее стычка с полковником Морганом Мак-Кормаком, когда она, сама того не ожидая, взяла на себя вину за случай с ночным горшком, оскорбившим достоинство испанских солдат, ее подстрекательство людей на балу к неповиновению, не говоря уже об истории с контрдансом, послужили основанием для того, чтобы взять их под стражу?
      Да, горшок приказал вылить Валькур, однако он, повидимому, рассчитывал, что ему это легко сойдет с рук — в крайнем случае, кого-нибудь из слуг в доме слегка накажут за неосторожность. Он наверняка не хотел, чтобы это истолковали как намеренное оскорбление, обвинив в нем сестру, отца и его самого. То же самое на балу: Фелиситэ сделала замечание насчет музыки вовсе не для того, чтобы испортить вечер и дать повод к применению силы, как случилось потом. Просто собравшиеся восприняли ее слова с такой ядовитой злобой, что там едва не начался беспорядок. Фелиситэ точно помнила, как Валькур и еще несколько горячих голов вместе с городскими юнцами громко возмущались тем, что француженка танцует с испанским офицером.
      С другой стороны, все стычки с Мак-Кормаком произошли только по ее собственной вине. Он вел себя с высокомерной назойливостью, подчеркивая свое превосходство в силе, в том числе и физической. И все это не казалось менее раздражительным из-за того, что Мак— Кормак не отдавал себе отчет в своих действиях. То, как он использовал заведомое превосходство своего положения, чтобы шантажировать Фелиситэ, до сих пор вызывало у нее приступы бурного негодования. В то же время она понимала, что переживает сейчас именно из-за угрозы, которую полковник отпустил как бы невзначай.
      Сквозь ставни уже пробивался серо-голубой свет зари, когда Фелиситэ погрузилась наконец в легкую дрему. Проснувшись поздним утром, она накинула халат из хлопка и повязала шею батистовым кружевным платком, прежде чем выйти из спальни.
      Фелиситэ решила отнести в казармы корзину с продуктами, так как арестантов всегда кормили на редкость плохо. Кроме того, там она могла узнать какие-нибудь новости насчет отца и Валькура, выяснить, почему их арестовали.
      Мсье Лафарг, отец Фелиситэ, был торговцем. Его дом, как и многие другие в Новом Орлеане, сложенный из бревен, проконопаченных мхом пополам с оленьей шерстью и покрытых глиняной штукатуркой, напоминал жилища в бесчисленных деревнях средневековой Франции. На нижнем этаже с окнами на улицу размещался магазин тканей и склад, а в маленьких задних комнатах с выходом во двор обретались слуги и находились прачечная и кладовые. Семья мсье Лафарга жила на верхнем этаже. Попасть туда можно было через узкий портал, напоминавший тоннель и выводивший прямо во двор, к лестнице, пристроенной к задней стене. На втором этаже находилось несколько довольно удобных комнат, четыре спальни и большой зал, примыкавший к лестнице, который использовали как столовую.
      Спускаясь по лестнице, чтобы направиться на кухню во дворе, Фелиситэ услышала стук каблуков по насыпи. Она затаила дыхание и тут же увидела худощавого человека в треуголке, украшенной огромным плюмажем, ниспадавшим на плечо. В руке у него была трость с набалдашником, обвитым лентами.
      — Валькур! — крикнула она, бросившись навстречу.
      — Собственной персоной, — ответил он с мрачной развязностью, слегка поклонившись в знак приветствия и сдернув с головы шляпу.
      — Где отец?
      Лицо молодого человека сразу сделалось угрюмым.
      — К сожалению, он до сих пор остается в гостях у наших испанских хозяев.
      — Значит, его так и не отпустили? Но тогда почему ты оказался на свободе?
      — Почему? — переспросил Валькур нарочито дурашливым тоном, прикрыв глаза ресницами. — Потому, милая Фелиситэ, что такой нахальный парень, как я, слишком пустоголов и глуп для того, чтобы устраивать революцию. Эти идеи буржуа кажутся мне слишком скучными. Допустим, меня видели на паре собраний, которые были весьма популярны в Новом Орлеане, но я с таким же успехом мог бы оказаться где угодно.
      — И они поверили этой пустой болтовне?
      — Я умею прикидываться легкомысленным дурачком, если это доставляет мне удовольствие, — ответил Валькур, тряхнув головой. — Возможно, наш полковник Мак— Кормак и не поверил мне до конца, однако выражение сурового неодобрения, появившееся на его милом лице, навело меня на мысль о том, что я, по его мнению, не представляю для властей никакой опасности.
      — Он был там? — Фелиситэ с трудом произнесла эти слова из-за подступившего к горлу кома.
      — Да, вчера утром. Похоже, он здесь второй человек после О'Райли и подчиняется лишь ему одному. Его не было на месте, когда меня сегодня отпустили, но я об этом нисколько не сожалею.
      По тону Валькура, с трудом сдерживавшего гнев, чувствовалось, с какой злобой он отнесся к допросу, устроенному испанцами, и что в таком настроении ему лучше не попадаться под горячую руку.
      — Если ты решил подняться наверх и переодеться, — сказала Фелиситэ, — я распоряжусь принести туда рогалики и шоколад для нас обоих.
      — Я глубоко тронут твоей заботой, — ответил он, скривив тонкие губы в неком подобии улыбки. — Мне сейчас больше всего на свете хочется поскорей избавиться от тюремной вони. Сделай одолжение, пришли ко мне заодно и Дона, и как можно скорей.
      За чашкой шоколада с теплыми хрустящими булочками Валькур рассказал сестре, что произошло позавчера в доме генерал-губернатора. Приглашенных на прием к О'Райли приветствовали в его резиденции очень тепло. Спустя некоторое время после того, как подали прохладительные напитки, их всех попросили пройти в смежный зал, где к ним в очень резких выражениях обратился сам О'Райли, в то время как Комендант Обри стоял рядом с покрасневшим от волнения лицом. Ирландец заявил, что жители Луизианы проявили неуважение к Испании, что король Карлос крайне недоволен недавними беспорядками в провинциях и оскорблениями, нанесенными губернатору Уллоа, его чиновникам и военным. Его величество разгневан прокламациями, унизительными для его правительства и всей великой испанской нации. В этой связи, сказал О'Райли, он получил приказ короля арестовать зачинщиков сих возмутительных действий и судить их по законам королевства.
      Затем генерал-губернатор прочитал указ его католического величества, предписывающий совершить действия, о которых он только что объявил, после чего добавил от себя:
      — Господа, к сожалению, вы обвиняетесь в организации недавнего восстания. Именем короля я заключаю вас под стражу.
      Во время чтения указа в зале появилось несколько испанских офицеров. Как только О'Райли закончил и объявил, что в соответствии с испанским законом о государственных преступниках их имущество будет описано и конфисковано, французов окружил целый отряд гренадеров с ружьями с примкнутыми штыками. Если их признают виновными, имущество будет продано, а вырученные деньги после уплаты долгов кредиторам и отчисления сумм в пользу жен и детей перейдут в собственность государства.
      — Ты хочешь сказать, что наш дом конфискуют? — ужаснулась Фелиситэ.
      — И вдобавок всю мебель, все украшения, каждую тряпку и туфли, которые ты носишь, каждую безделушку, застежку от башмаков и все кружева до последнего дюйма.
      — Они не посмеют этого сделать!
      — Посмеют, еще как посмеют. — Валькур допил шоколад и поставил на блюдце фарфоровую чашку, расписанную розами и фиалками.
      — Я не могу в это поверить, — прошептала Фелиситэ. Беда обрушилась слишком внезапно, когда казалось, что все неприятности уже позади, поэтому трудно было представить себе ее масштабы.
      — Я тоже не могу, — с мрачным видом согласился Валькур. — Когда человека просят, точнее, ему приказывают отдать шпагу и направляют на него тупые, но от этого не менее опасные штыки… Мне бы не хотелось испытать это снова.
      — Еще бы. Скажи, Валькур, в казармах с вами обращались жестоко?
      — Нет, рукоприкладством они не занимались, если ты это имеешь в виду, — ответил он, — но испанская стража смотрела на нас как на обреченных.
      — О'Райли, кажется, сказал, что вас будут судить.
      — Девочка моя, испанское правосудие — это просто издевательство. Король Карлос потребовал удовлетворения за оскорбление, нанесенное ему и его королевству, решив наказать людей, осмелившихся бросить вызов могуществу его католического величества, в назидание жителям остальных заморских провинций Испании. Вот в чем все дело. Такой чести удостоились двенадцать человек: двое офицеров французской армии, двое адвокатов, четверо плантаторов и четверо торговцев.
      Фелиситэ удивленно посмотрела на брата.
      — О чем ты говоришь?
      — Так к нам обращалась испанская охрана. Они называли нас не по именам, а по роду наших занятий. Мы для них не более чем представители населения колонии. Кто мы такие и какую роль сыграли в восстании против их короля, не имеет ни малейшего значения.
      — Это ужасно. Значит, суд над ними будет простым фарсом и О'Райли уже заранее признал всех арестованных виновными?
      — Совершенно верно. А так как я не принадлежу ни к одной из перечисленных категорий и не похож на пламенного революционера, меня решили пощадить.
      — Но отец…
      Валькур стиснул руку девушки так крепко, что его пальцы побелели.
      — Твой отец, Лафарг — торговец, известный человек и вольнодумец, вдобавок он один из самых богатых людей в городе. Поэтому испанцы считают, что он виноват больше остальных.
      Глаза Фелиситэ наполнились слезами. Высвободив руку, она поднесла дрожащие пальцы к губам. Слова Валькура обнажили ее страхи настолько, что в душе у нее все затрепетало.
      — Фелиситэ, — проговорил Валькур с потемневшим от волнения лицом, — прости, если я был слишком резок и заставил тебя переживать, но следует смотреть правде в глаза.
      Девушка глубоко вздохнула, стараясь взять себя в руки.
      — По-моему… По-моему, ты уже успел свыкнуться с этой мыслью. А я — еще нет.
      — Мне не следовало заявлять об этом так открыто. Однако у меня много дел и наверняка слишком мало времени, чтобы успеть их сделать.
      Фелиситэ почти не обратила внимания на напыщенный тон его последней фразы.
      — Мы обязательно должны что-нибудь придумать, чтобы спасти отца. Я не могу отделаться от мысли, что его арестовали из-за меня, из-за того, что я невежливо обошлась с полковником. Может, если бы я пошла к О'Райли и все ему объяснила или хотя бы поговорила с самим полковником…
      — Нет! Это бесполезно. О'Райли уже и так осаждают женщины, умоляющие пощадить их мужей.
      — Этот Мак-Кормак, наверное, очень влиятельный человек. Если найти к нему правильный подход, его можно убедить воспользоваться своим влиянием.
      Валькур пристально посмотрел на нее сузившимися глазами.