— Ты слаб и… ты не должен переутомляться.

— Силы быстро возвращаются ко мне, но мне стало бы еще лучше, если бы ты легла рядом со мной.

— Нет, ты просто невыносимый человек, — сказала Маленькая Перепелка, но слова эти были произнесены почти шепотом.

Элиз, невольно слышавшая этот разговор, многозначительно покашляла.

— Мне пора идти, я и так слишком надолго оставила Рено.

Пьер и Маленькая Перепелка не ответили; вряд ли они обратили внимание, когда ушла Элиз.

Элиз мечтала рассказать Рено о случившемся — никто другой не смог бы лучше понять ее чувства. Однако он был без сознания; бледный и неподвижный, он лежал в душном тепле дома, не обращая никакого внимания на жизнь, кипевшую вокруг него.

Элиз предпочла бы перенести Рено в его дом, но это предложение было встречено с неодобрением. Мать и брат переживали за Рено и боялись, что она одна не сможет ухаживать за ним так, как нужно. Вслух об этом сказано не было, но Элиз это ясно почувствовала. Тогда она попыталась впустить в большой дом хоть немного воздуха и света, приоткрыв дверь, но одна из престарелых тетушек ее сразу же закрыла. И, наверное, дрожала в своем плаще, волочившемся по земле, потому что не смогла бы согреться даже в аду. Наконец Элиз оставила свои попытки и решила, что все к лучшему: слава богу, никому не пришло в голову искупать его в ручье, чтобы сбить жар.

Вновь наступила ночь. В доме Большого Солнца воцарился покой, все домочадцы улеглись спать на свои скамьи. Элиз села на перевернутую корзину рядом с Рено, прислонившись спиной к краю скамьи и глядя на затухающий огонь. Она думала о Пьере и Маленькой Перепелке, о том, как они привыкают друг к другу…

Потом мысли ее перенеслись в Новый Орлеан. Что сейчас делают французы? Как идет подготовка экспедиции против начезов? Когда она прибудет сюда? Элиз попыталась определить, какое сейчас число, и поняла, что Рождество миновало, когда они были в пути, и что уже наступил новый, 1730 год.

Еще один год прошел… Впрочем, какое это имеет значение? Здесь, среди начезов, весна считалась временем обновления. Это казалось таким же естественным и правильным, как определять родословную ребенка по материнской линии, отмечать время фазами луны, так что в году было тринадцать одинаковых месяцев, и цикл женщины было легко вычислить. Элиз ощущала приближение месячных, несколько задержавшихся из-за переутомления последних недель. Она уже было испугалась, что ей придется просить у Маленькой Перепелки заветных листьев, но нет, все обошлось. Наверное, поэтому сегодня вечером она чувствовала себя такой вялой, расстроенной и нервной. Кроме того, сказалось эмоциональное напряжение сегодняшнего утра, когда она боролась за жизнь Пьера, да и физическая усталость давала себя знать — ничего удивительного, что она готова была разрыдаться или выйти из себя по любому поводу. Вот и сегодня вечером она чуть не заплакала, когда пыталась напоить Рено лекарством из ложечки, но оно все время вытекало из угла его рта…

Элиз повернулась и посмотрела на него. Его губы начали трескаться от сухости, черты лица заострились, глаза запали, а щеки и подбородок покрылись темной щетиной. Но все равно это было волевое лицо, оно внушало доверие и уважение. Даже находясь в бессознательном состоянии, он, казалось, мог в любой момент встать, чтобы прийти кому-то на помощь. Неужели такой человек должен умереть…

Элиз провела кончиком пальца по его губам. Они загрубели, стали шершавыми, а когда-то эти губы прижимались к ее губам, мягкие и теплые. Случится ли это еще когда-нибудь? Хочет ли она этого?

Внезапно Элиз почувствовала, что к глазам ее подступают слезы.

— Рено, — прошептала она, — Ночной Ястреб, Татуированный Змей, не умирай! Пожалуйста, не умирай…

Она не услышала в ответ ни звука, не увидела никакого движения, только медленно опускалась и поднималась его грудь. Тяжело вздохнув, Элиз прилегла рядом с ним, положив голову к нему на плечо.

Какой-то дребезжащий звук вернул Элиз к действительности. Она быстро села, пытаясь поскорей прийти в себя. И как это она умудрилась заснуть?! Хорошо, что не видела Татуированная Рука…

— Элиз, любовь моя, — хрипло прошептал Рено, — не могла бы ты дать мне попить?

Она ахнула и вскочила. Он пришел в себя, вновь стал самим собой! Жар у него спал, об этом свидетельствовали капли пота на лбу, градом стекавшие по лицу.

— Да-да, конечно!

Она помчалась туда, где питьевая вода стояла в глиняном горшке, накрытом куском кожи, налила немного в деревянный кувшин и осторожно понесла назад. Приподняв голову Рено, она приложила кувшин к его губам. Он жадно пил, придерживая кувшин рукой.

— Еще! — попросил он, осушив кувшин. — Я бы и сам налил, но я слаб, как новорожденный мышонок, и не могу пошевелить ни рукой, ни ногой.

— Конечно, я принесу тебе.

Элиз никак не могла прийти в себя, как будто только что проснулась от кошмарного сна. Когда она принесла еще воды, Рено сделал глоток и посмотрел на нее поверх кувшина:

— У меня ужасный вкус во рту.

Элиз нежно улыбнулась, услышав его недовольный голос.

— Это все из-за лекарств.

— Хватит с меня этих лекарств!

— Да, — сказала она дрогнувшим голосом. На ее глаза навернулись слезы, побежали вниз по щекам и закапали на руку, которой она его поддерживала.

Лицо Рено приняло озабоченное выражение, глаза потемнели.

— Что случилось?

— Ничего, — ответила Элиз, улыбаясь и качая головой, так что слезы заблестели в неярком свете. — Ничего…

Летели дни. С юго-востока пришли темные тучи, непрерывно лил дождь, вода текла со склонов холмов, а деревенская площадь превратилась в озеро грязи.

Рено быстро поправлялся, однако не так быстро, как ему бы хотелось. В общем-то он был послушным пациентом, но слишком резко двигался, так что открывались только что затянувшиеся раны у него на спине. Кроме того, он морщился от одного запаха мази, которой его ежедневно лечили Элиз и Татуированная Рука.

Рено начал сетовать на вынужденное безделье уже через несколько дней, когда оказались позади приступы очень сильной слабости. Так продолжалось до тех пор, пока он не обнаружил, что Маленькая Перепелка обучает Элиз языку начезов. Тут он принялся сам обучать ее, и результаты этих уроков были таковы, что индианка частенько покатывалась со смеху. Мужчины-индейцы произносили согласные звуки более твердо, а гласные — более коротко, чем женщины. Французы, выучившие язык от женщин, с которыми жили, считались женственными среди начезов-мужчин, а Элиз произносила все по-мужски, как ни старалась этого избежать. Тем не менее она делала большие успехи в учебе, и были в ее манере говорить положительные стороны. Например, когда она обращалась к Маленькой Сове с просьбой отойти от огня или от горячей кастрюли, он моментально повиновался ей, будто она была мужчиной.

Посещения Пьера также помогали Рено коротать время. Их беседа иногда принимала серьезный характер, тогда они пользовались картами и планами, нарисованными на выбеленной коже. Частенько их разговоры становились не совсем пристойными, когда они сидели рядышком и наблюдали, как Элиз и Маленькая Перепелка возятся у очага.

Француз пришел навестить Рено в первое же утро, когда к тому вернулось сознание. Именно он рассказал другу о своем пленении и о том, какую роль сыграла Элиз в его освобождении. Пьер трогательно выражал свою благодарность и клялся в вечной дружбе Элиз.

Позже, когда Пьер и Маленькая Перепелка ушли, Рено подозвал к себе Элиз и взял ее за руку.

— Ты держишь жизнь Пьера в этой маленькой ручке. Знаешь ты об этом?

— Вы оба слишком любите все преувеличивать. — Элиз попыталась высвободить руку.

— Я очень благодарен тебе за то, что у тебя хватило мудрости и человечности предложить Маленькой Перепелке верный способ спасти его.

— Любой другой сделал бы то же самое на моем месте.

— Сомневаюсь. В поселке много француженок, но никто из них не протянул ему руку помощи. Некоторые не знали, что нужно сделать, а кто-то просто побоялся.

— Но у меня другое положение!

— Ты сама другая, и я благодарю за это богов.

Он поднес ее руку к губам и поцеловал ладонь. Встретив его темный выразительный взгляд, Элиз ощутила, как по ее груди разливается тихая радость.

Казалось, Пьер не считал обременительными обязанности, возложенные на него Маленькой Перепелкой. Сама же Маленькая Перепелка, не снимая, носила старые мокасины, расшитые голубыми бусинками и голубыми перьями, и при любом удобном случае старалась коснуться своего француза. Благоприятствовало этой идиллии и то, что Рено стало лучше, и молодой индианке уже не надо было проводить много времени в доме Большого Солнца, она предпочитала проводить его наедине с Пьером у себя в хижине.

Может быть, благодаря вмешательству Элиз в дело Пьера или же потому, что она постоянно старалась помогать французским женщинам и детям в их тяжелых обязанностях, но в отношении к ней со стороны французов наметилась некоторая перемена. Они стали дружелюбнее, принимали от нее еду и одежду, которую она собирала у индейцев, чтобы заменить их вконец износившиеся платья. Кроме того, Элиз теперь немного знала язык начезов и могла помочь француженкам, если они не понимали приказаний своих хозяев.

В один из дней Рено потер рукой подбородок, сморщился от жесткого звука и многозначительно взглянул на Элиз, которая помогала первой жене Большого Солнца печь хлеб.

— Не найдется ли у тебя времени, чтобы придать мне более приличный вид?

— Ты хочешь, чтобы я нашла тебе что-нибудь, чем выщипать бороду? — Она прекрасно знала, что Рено хочет именно этого — он очень хорошо научился просить о чем-нибудь окружающих, но ей захотелось его подразнить.

— Я даже могу подсказать тебе, что искать, — ответил он, подавляя вздох. — У меня в хижине должны быть пинцет и осколок зеркала.

Пинцет был длинный, с острыми концами, такими пользуются хирурги; лежал он в футляре с атласной подкладкой. Вернувшись в дом Большого Солнца, Элиз вынула пинцет и протянула его Рено.

— Мне подержать тебе зеркало? — сладким голосом спросила она.

Он быстро взглянул на нее:

— Пожалуйста.

Элиз внимательно наблюдала, как он один за другим выдергивает иссиня-черные волоски. Никакой хитрости тут не было, и когда Рено почти закончил, она вдруг протянула руку к пинцету:

— Можно я?

Его губы тронула очаровательная улыбка.

— Если хочешь.

Она села на скамью, а он положил голову к ней на колени. На потолке горел светильник, ярко освещая его лицо. Взяв пинцет, Элиз выдернула волосок и, не удержавшись, погладила освободившееся место, чтобы не было больно. Рено усмехнулся, и она удивленно посмотрела ему в глаза.

— Что тебе так смешно?

— Ты такая решительная, такая серьезная…

Рено ни за что не признался бы ей, что на самом деле его рассмешил контраст между ее полной серьезностью и тем, что у нее обнажилась левая грудь. Белая, с кораллово-розовым соском, нежно-притягательная, она то открывалась то скрывалась от ее движений. Он надеялся, что Элиз ничего не заметит, и нехотя отвел глаза.

— Я не хочу причинить тебе боль, — сказала она.

— Неужели! Совсем недавно я бы подумал, что это единственное, к чему ты стремишься.

Она немного помолчала.

— Это было раньше.

Его глаза сузились, но не от боли.

— Почему же сейчас все по-другому?

— Я не знаю, — произнесла Элиз и повторила это на языке начезов: — Посо.

— Это слово означает «я не могу сказать», — заметил он. — Не совсем одно и то же.

— Но ты же понимаешь, что я имею в виду. Все изменилось.

— Потому что я прикован к постели? — спросил он очень тихо.

— Если ты думаешь, что я жалею тебя, то это не так.

— Разве?

— Уже нет.

— Скажи еще, что ты меня не презираешь, — криво усмехнулся он.

— Нет.

Рено широко раскрыл глаза и недоверчиво посмотрел на нее.

— Но я возмущена, что меня привезли сюда против воли! — продолжала Элиз. — Я возмущена тем, что ты меня заставил лечь к тебе в постель. Меня возмущает то, что мне давали понять: если ты не поправишься, мне придется за это отвечать…

— Я поправлюсь! — резко перебил он.

Элиз стало стыдно.

— Ну конечно, поправишься, — смущенно пробормотала она.

Рено, нахмурившись, бросил последний взгляд на ее обнаженную грудь и натянул на себя медвежью шкуру: он не хотел, чтобы Элиз заметила, какой эффект произвели на него ее слова и все, что он увидел.

— Ты замерз? — спросила она нежно.

— Да нет, — сказал Рено чистую правду, — нет.

Наблюдая за ее склоненным над ним лицом, он решил, что не стоит сейчас переубеждать ее. Ему жалко было разрушать возникшую между ними тесную связь, а кроме того, не хотелось с ней ссориться в присутствии домочадцев. Они разберутся в своих разногласиях позже и не здесь — об этом он позаботится. Пока не наступил подходящий момент: он еще слишком слаб. Уж лучше наслаждаться ее близостью, ее прикосновениями, ее теплом и заботами, не требуя большего.

— Тебе больно лежать на спине? — спросила Элиз.

— Нет, это… это просто бинты немного тянут. Они, наверное, прилипли к ранам.

— Хочешь, я их ослаблю? Я постараюсь не сделать тебе больно.

Рено хотел было сказать, что она может делать с ним все что угодно, однако это было бы не очень мудро с его стороны. Подавив вздох сожаления, он покорно перевернулся на живот.

Пролетели серые зимние дни с их пронизывающей сыростью и частыми ледяными дождями. К Рено постепенно возвращались силы. Однажды утром, на рассвете, он покинул хижину, чтобы искупаться в реке. Через несколько дней, когда бледное солнце пробилось сквозь облака, Рено созвал совет, а еще через неделю каждый день стал уходить из дома, чтобы руководить строительством оборонительных сооружений. Было решено возвести частоколы вблизи Большой Деревни на обоих берегах ручья Святой Екатерины. На повороте ручья берега были высокие и отвесные, защищаться от врага там будет легче, потому что французам придется двигаться в гору, а атаковать они смогут только с трех сторон. Кроме того, не понадобится обносить частоколом всю территорию, занимаемую Большой Деревней.

Погода прояснилась, дни стали теплее, солнце заблестело ярче. Однажды утром, когда все разошлись по делам, Элиз зашла с улицы в дом и испугалась, увидев, что на скамье, где она всегда спала с Рено, кто-то лежит. Она быстро направилась туда, не дав глазам привыкнуть к темноте, наклонилась над спящим и положила руку ему на плечо.

— Рено, ты здоров?

Мужчина обернулся, и Элиз увидела, что это Большое Солнце. Он схватил ее за руку и притянул к себе так, что она упала на него.

— Элиз, — сказал он дрогнувшим голосом, — ты пришла ко мне?

Она почувствовала, что от него пахнет бренди.

— Нет, вы ошибаетесь… — ответила она, отталкивая его и пытаясь встать.

— Я так часто думал об этом, — продолжал он, не отпуская ее. — Не вижу, почему бы тебе не предпочесть меня моему брату. Я хочу быть с тобой, Элиз! Останься здесь со мной как жена.

Она остолбенела от удивления:

— Вы что, серьезно?

— Совершенно серьезно, уверяю тебя.

— Я же не давала вам никакого повода подумать, что я могу на это согласиться!

— Но сейчас дала, — ответил он просто.

— Я приняла вас за Рено! — Ей было жутко слушать его, лежащего здесь, в темноте. Он был так похож на своего брата… Только речь его была немного невнятной, и она поняла, что он гораздо пьянее, чем ей показалось сначала.

— Но если я так похож на него, тебе будет нетрудно стать моей женой.

— Вашей третьей женой? — осведомилась она сухо. — Еще одной подданной, которую задушат, если вы умрете? Нет уж, спасибо за честь!

Он поджал губы:

— А если бы я не был Большим Солнцем?

— Вы бы все равно оставались братом Рено.

— И твоим преданным обожателем. На тебя приятно смотреть, Элиз. Я бы не стал пренебрегать тобой, как мой брат, несмотря на то что у меня две жены.

Элиз почувствовала, что мучительно краснеет. Ей было неприятно, что он заметил отсутствие близости между ней и Рено, — наверное, специально следил за ними. Однако она не собиралась это обсуждать.

— Пожалуйста, отпустите меня.

— Ты действительно этого хочешь? А ведь это так приятно, я бы мог сделать тебя счастливой на час или два.

Внезапно Элиз ощутила, что в ее бедро упирается его напряженная плоть, и еще раз попыталась вырваться.

— Не дерись. Я не причиню тебе вреда, обещаю. Я только жду твоего приглашения, чтобы сделать тебя моей.

— Вам придется долго ждать, — проговорила она сквозь зубы. — Пустите меня! Мне все равно, Большое Солнце вы или нет, я не отвечаю за последствия, если не отпустите!

— Ты, наверное, очень любишь моего брата…

Снова Элиз уставилась на него озадаченная. Это не могло быть правдой. Она резко покачала головой:

— Во всяком случае, я не люблю вас!

Вздохнув, он отпустил ее. Она вскочила на ноги, а он сцепил пальцы на груди и закрыл глаза. Элиз не знала, спит он или просто притворяется, чтобы спасти свою мужскую гордость, давая ей возможность уйти. Как бы то ни было, она не стала это выяснять и поспешно покинула его дом.

Элиз никому не рассказала о недоразумении с Большим Солнцем, да и кому было рассказывать? И что? Маленькая Перепелка наверняка посчитает ее глупой за то, что она не пошла навстречу желаниям Великого вождя. Если бы Рено узнал, это вызвало бы трения между двумя братьями, или, еще хуже того, Рено мог бы вспомнить о каком-нибудь обычае, по которому он должен уступить ее верховному правителю. Элиз решила, что, поскольку между ней и Большим Солнцем ничего не произошло, не стоит ничего и рассказывать.

Строительство укреплений продвигалось с удивительной скоростью. Рено торопил воинов, как бы наверстывая упущенное за период болезни время, но он не щадил и себя: уходил из дома задолго до света и возвращался затемно. Даже ел он стоя, как полагалось воинам. В дневное время Элиз редко виделась с Рено, если только она не присоединялась к другим женщинам, носившим воинам еду и питье. Иногда она не спала, когда он возвращался ночью и ложился рядом. Но хотя Рено уже почти совсем поправился, он не прикасался к ней, разве что прижимался теснее на узкой скамье.

Элиз объясняла его поведение тем, что он много работает, что он после болезни и на уме у него более неотложные и важные дела. Но она не была в этом уверена.

Впрочем, Элиз была озабочена не только отсутствием к ней интереса у Рено. Дело в том, что ее вторично толкнули к нему в постель, заставили спать рядом с ним, поэтому ее охватило всевозрастающее желание проверить, действительно ли она испытывала те чувства, о которых вспоминала до сих пор, или же это был плод воображения. Иногда Элиз горько жалела, что они с Рено встретились так, а не иначе. Ей хотелось бы встретить его в другое время, в другом месте…

Однажды утром, несколько недель спустя после начала строительства форта, Элиз отправилась к Рено со свертком еды и горячим питьем из трав. Снова шел дождь, упорный и холодный. Элиз шла через площадь, мимо храмового холма, держа над головой зонтик из перьев дикого индюка. Она жалела, что не промазала свои мокасины как следует жиром, и они промокали. Склон, который вел к форту, был совершенно разворочен бревнами для частоколов. Небо было серое, высокая стена форта закрывала свет, и внутри его было темно. Медленно растущее кольцо бревен выглядело зловеще, постоянно напоминая о предстоящей битве. Французы снаряжали армию — такие слухи, казалось, приносил в поселок зимний ветер. Они ждали весны, чтобы начать наступление, ждали хорошей погоды, которая позволит им начать передвижение пушечных батарей и грузов с тяжелыми боеприпасами, а также вооруженных отрядов, которые уничтожат начезов.

Элиз остановилась около строящегося форта и стала наблюдать. По всему периметру площадки были вырыты две глубокие траншеи на расстоянии около трех футов друг от друга. Огромные, очищенные от коры бревна вставлялись в эти траншеи вертикально, основания их засыпались землей. Земля, вынутая из траншей, использовалась, чтобы заполнить пространство между двумя бревенчатыми стенами; таким образом получалась единая толстая стена, которая могла выдерживать самый сильный пушечный обстрел.

Работа была тяжелая, изнуряющая, приходилось валить деревья, тащить их в форт — иногда на быках, украденных у французов, иногда просто на руках. Для того чтобы поднимать эти бревна и укреплять их в траншеях, требовалось много рабочих рук и большая слаженность. В основном это была мужская работа, но многие женщины и подростки из простолюдинов тоже были к ней привлечены. Они собирали землю в корзины, заполняли ею промежутки между стенами и утаптывали ее. Так строили укрепления всегда, это было частью культуры начезов.

На одинаковом расстоянии друг от друга на стене возводили бастионы, вмещавшие двух человек, которые, стоя там, смогут отражать атаки нападающих. Два бастиона особенно укрепили и сделали просторнее, чтобы разместить на них пушки, захваченные в форте Розали. Поверху стены опоясывала галерея, где должны были размещаться остальные защитники. Элиз подумала, что, когда сооружение закончат строить, оно будет представлять собой значительное инженерное достижение, принимая во внимание инструменты и материалы, с которыми приходилось работать индейцам.

Хотя индейские племена имели большой опыт строительства оборонительных стен из частокола, немногие из этих укреплений были так велики и массивны, как те, что воздвигались на ручье Святой Екатерины. Большая заслуга в планировке форта и организации работ принадлежала Рено. Поискав его глазами, Элиз увидела, что он стоит на недостроенной галерее и указывает на плане, что еще предстоит сделать в тот день. Уворачиваясь от бревен и корзин с землей, она направилась к нему.

Рено насквозь промок под дождем, волосы его прилипли ко лбу, но он, казалось, ничего не замечал. Увидев Элиз, он улыбнулся и поблагодарил ее за принесенную еду. Стоя в ожидании, пока он все выпьет и съест, чтобы забрать посуду, она кивнула в сторону стены:

— Быстро вы строите.

— Да. Начезы всегда были хорошими работниками.

— Закончите вовремя?

Он огляделся вокруг и пожал плечами:

— Мы должны на это надеяться.

— Ты думаешь, места хватит всем? — спросила Элиз.

Хотя Большая Деревня считалась самой главной у начезов, по берегам ручья Святой Екатерины, до впадения его в реку, были разбросаны еще пять других деревень, где жили семьи начезов, связанные родственными узами. Рено еще раньше говорил Элиз, что общее население всех деревень составляет около двух тысяч индейцев.

— Должно хватить.

— Похоже, ты не ожидаешь длительной осады?

Элиз понимала, что, когда внутри двух фортов будет много людей, запасов продовольствия не хватит на длительное время, даже если их пополнять. Она видела, что в деревне спешно заготовляют еду впрок. За последнее время в лес не раз отправлялись охотничьи отряды, постоянно дымили коптильни. Женщины были заняты изготовлением новых глиняных кувшинов и плетением огромных корзин для переноски запасов со склада. Чтобы обеспечить всех водой, группа воинов копала колодец внутри каждого форта.

— Мы сможем продержаться дольше, чем французы, если уж дело дойдет до этого. Им ведь придется привезти с собой все продовольствие: добывать пищу в наших лесах они не умеют.

Рено отошел от Элиз, чтобы дать указания группе воинов, устанавливавших еще одно бревно. Когда он повернулся к ней спиной, она увидела, что дождевая вода с волос бежит к нему за ворот. Он согнул руку и попытался почесать спину под плащом.

— Что ты? — спросила Элиз.

— Что? Да спина. Струпья чешутся невыносимо, вот и все.

— Помочь?

Он взглянул на нее, и в его глазах появилась знакомая теплота, а также веселье, как будто он вспомнил что-то смешное.

— А ты готова это сделать?

— Если смогу. — Она прямо смотрела ему в глаза, хотя чувствовала, что щеки ее порозовели. Секунду помолчав, он сказал:

— Я, может быть, позволю тебе это сделать позже.

Вопрос о том, что он имел в виду, мучил ее всю дорогу, пока она шла под нескончаемым дождем к холму Большого Солнца. Они с Рено говорили на языке начезов, в последнее время это вошло у них в привычку. Элиз уже довольно свободно владела им, но часто ей не удавалось уловить оттенок той или иной фразы, понять до конца смысл какой-либо шутки.

— Элиз! Мадам Лаффонт! — раздался крик позади нее.

Она встревоженно обернулась: в крике женщины слышались горе и страх. Это была одна из молодых француженок. Плача, она бросилась к Элиз и схватила ее за руки, крепко сжав.

— Что случилось?

— Бедная мадам Дусе! Ее дочь, пусть бог благословит ее душу, умерла сегодня ночью. Сейчас мадам Дусе совсем обезумела от горя, совсем. Она плачет, разговаривает со своей мертвой дочерью и не дает подготовить ее тело к погребению.

— Понимаю, — кивнула Элиз.

Этого следовало ожидать. В последний раз, когда она была в доме, где жили эти женщины, и видела дочь мадам Дусе, та была просто кожа да кости, она отказывалась от пищи и сама хотела умереть. А ведь когда-то она была легкомысленной молодой женщиной, совсем как и ее мать, обожала обсуждать последние новинки моды, наряжаться в шелка и атлас на средства своего богатого мужа. Поразительно, какую целеустремленность могут проявлять такие женщины — даже если цель нестоящая…

— Вы должны пойти и поговорить с мадам Дусе. Может быть, вас она послушает.

Невозможно было отказать в такой просьбе. Элиз столько пришлось пережить вместе с мадам Дусе, она хотела ей помочь. Подозвав маленькую индианку лет девяти-десяти, она послала ее отнести посуду в дом Большого Солнца, а сама пошла к мадам Дусе.

Хижина была темная и зловонная. Очаг угас, а на потолке не было светильников. Везде была разбросана грязная посуда с присохшей едой, пища в горшках и кувшинах испортилась. На твердом земляном полу не было даже циновок, дождь заливался внутрь через дымовое отверстие, и вода стояла в очаге.

Едва ступив в хижину, Элиз отдала распоряжение принести дров и горячую воду для уборки и решительно двинулась дальше в темноту.

— Мадам Дусе? Я пришла к вам.

— Ах, Элиз, поплачь со мной! Моей несчастной дочери совсем плохо, я боюсь ее потерять.

Голос раздался из самого дальнего угла. Когда глаза Элиз привыкли к темноте, она увидела, что старуха сидит на скамье, сжав в объятиях свою дочь. Гладя рукой волосы покойницы, она просила Элиз посмотреть, как худа и бледна ее дочь, молила посоветовать, как вернуть ей здоровье. Это были стенания ужаса и отчаяния, бессознательная панихида. Старуха была одета в лохмотья, которые ни за что не хотела снимать, говоря, что это ее единственное цивилизованное платье. Волосы несчастной, совсем недавно лишь тронутые сединой, сейчас совершенно побелели.

Опустившись на колени рядом с мадам Дусе, Элиз коснулась ее руки:

— Боюсь, мадам, уже поздно. Она умерла.

— Нет, нет! Она не умерла. Этого не может быть, ведь я нашла ее. Спаси ее, Элиз, спаси!

— Я бы спасла ее, если бы это было в моих силах. Пожалуйста, позвольте мне позаботиться о том, чтобы она обрела покой.

— Нет! Я не отдам ее на съедение зверям! Знаешь, индейцы ведь так делают: несут покойников в лес и там их оставляют. Так они поступают с рабами и простолюдинами. Их хоронят без церемоний, без провожающих, без огромных костров, которые поднимают души умерших к солнцу.

В том, что она говорила, была доля истины. Местом захоронения служили тихие поляны в лесу; вместе с умершими в неглубокую, ничем не отмеченную могилу клали несколько любимых ими при жизни вещей. У привилегированных классов все было по-другому — умерших сначала помещали в гробы из коры, которые устанавливали в специально отведенных местах, и оставляли там до тех пор, пока в них не оставались только кости. Все это время душам умерших приносили еду и питье. Затем останки хоронили под полом дома или сжигали. Исключение составляли верховные правители: их кости хранились в специальных корзинах в храме. Но умершим, конечно, все это было уже безразлично…

— Вы сами согласились, что она умерла, — сказала Элиз тихонько. — Скажите, как вы хотите ее похоронить, и я все сделаю именно так.

В конце концов Элиз удалось уговорить мадам Дусе. Она разрешила унести тело своей дочери, но не потому, что одобряла это, а потому, что у нее уже не было больше сил сопротивляться.

Француженки обмыли тело и одели покойную в оставшееся у них платье, которое они считали приличным. Они отнесли тело в лес, похоронили его в могиле, которую сами вырыли глиняными совками, и поставили над ней крест из сучьев, связанных кожаными шнурками. Потом все преклонили колена, и Элиз прочла по-французски молитву. Женщины почти не плакали: большинству из них пришлось пролить в последнее время столько слез, что их уже просто не осталось.

Нужно было возвращаться к работе, готовить пищу, присматривать за детьми. В молчании женщины потянулись назад в поселок и разошлись по хижинам. Элиз вернулась в хижину мадам Дусе и принялась за дела: она подмела пол, вытрясла постель, проветрила помещение, приготовила обильную пищу. Все это время она спокойно разговаривала с пожилой женщиной, рассказывала ей о похоронах, на которые та отказалась пойти, о том, как продвигается работа по строительству укреплений, о новостях, которые приносили в поселок воины. Она искупала мадам Дусе и завернула ее в чистое одеяло, а ее платье выстирала и вывесила на улице сушиться. Потом дала ей поесть, а сама села рядом.

Все это время Элиз внутренне сокрушалась о тяжелой доле француженок. Они всего лишились, эти женщины: домов, своей привычной жизни, мужей, даже детей, особенно если это были юноши. Они были вынуждены жить в ужасных условиях, тяжело трудиться, быть рабами у людей, которых они почитали ниже себя. К счастью, эти женщины редко подвергались приставаниям, поскольку начезы-мужчины обладали высокими нравственными качествами. Кроме того, они считали француженок нечистыми из-за того, что те не мылись каждый день. Все же некоторые молодые француженки, вызывали у своих хозяев определенного сорта любопытство.