Вторник, 15 марта

Глава седьмая

Киндерман явился в контору к девяти утра. Аткинс уже поджидал его. Результаты лабораторной экспертизы лежали на столе.

Киндерман уселся на свое место и освободил пространство для отчета, отодвинув в сторону книги с загнутыми страницами. В отчете подтверждалось использование сукцинилхолина. Здесь же приводились данные исследований отпечатков пальцев, снятых в исповедальне с наружных и внутренних металлических ручек деревянной ширмы. Они совпадали и не принадлежали убитому священнику.

Информация, полученная из редакции «Вашингтон пост», оставалась пока прежней, никаких новых сообщений не поступало. Аткинс добыл историю болезни Патерно, а также все сведения о нем, но Киндерман не стал тратить на это время и лишь махнул рукой.

– Для нас это ровным счетом не представляет никакого интереса, – пояснил он. – Надо искать неизвестного с целлофановым пакетом и того, другого, в кофте с капюшоном. Не путай меня больше. Кстати, где Райан?

– Он сегодня не работает, – сообщил Аткинс.

– Да, действительно.

Киндерман вздохнул и откинулся на спинку стула. Потом посмотрел на коробку с салфетками, стоящую на столе. Казалось, он снова погрузился в размышления.

– Талидомид излечивает проказу, – рассеянно произнес следователь, а потом резко наклонился к Аткинсу: – Ты никогда не задумывался над тем, почему скорость света – предельная во всей Вселенной?

– Нет, – растерялся Аткинс. – А почему?

– Не знаю, – ответил Киндерман и пожал плечами. – Я просто так спросил. И кстати, раз уж мы занялись этим делом, ты знаешь, что говорит церковь об ангелах? Что является основой их существа?

– Чистая любовь, – не задумываясь, изрек Аткинс.

– Вот именно. Даже у падшего ангела. А почему раньше ты мне этого никогда не говорил?

– А вы никогда меня не спрашивали.

– Неужели я должен помнить о мелочах? Следователь стремительно выудил из кучи бумаг на столе зеленую книгу и раскрыл ее там, где из-за страниц торчала этикетка от банки из-под маринованных огурцов, служившая теперь закладкой.

– Я случайно натолкнулся на эту мысль, – заявил Киндерман, – вот здесь, в книге, которая называется «Сатана». Ее написали твои друзья, католики и теологи. Слушай! – И следователь начал громко читать: – «Существо ангела совершенно. Поэтому пламя ангельской любви не может разгораться постепенно. В этой любви нет начальной стадии тления. Ангел мгновенно вспыхивает разрушительной, сжигающей любовью, которая никогда не убывает». – Киндерман сунул книгу обратно в ворох бумаг на столе. – Там еще говорится, будто такое положение вещей не может измениться. Даже несмотря на то, что за ангел имеется в виду – падший или какой другой. Так зачем же мы все время твердим, будто это дьявол и черти вокруг нас устраивают разного рода беспорядки и заварушки? – Киндерман уже искал следующую книгу.

– А как обстоит дело с отпечатками пальцев? – поинтересовался Аткинс.

– Ага! – обрадовался Киндерман, отыскав, наконец, нужную книгу и раскрыв ее на загнутой странице: – Вот теперь мы кое-чему можем поучиться и у птиц.

– Поучиться у птиц? – в недоумении повторил Аткинс.

Лицо Киндермана просветлело:

– Аткинс, что я тебе только что сказал? Теперь внимание. Послушай, что пишут про птицу-Конька.

– Птицу-конька?

Киндерман загадочно взглянул на сержанта и подмигнул ему:

– Аткинс, пожалуйста, больше так не делай.

– Хорошо, не буду.

– Хорошо, ты не будешь. А теперь я поведаю тебе о том, как птица-конек... – Тут Киндерман выдержал небольшую паузу, – ...как птица-конек вьет свое гнездо.

Это невероятно. – Он раскрыл книгу и начал читать: – «Конек использует для постройки гнезда четыре вида материалов: мох, паутину, лишайник и перья. Сначала он находит подходящую ветку, напоминающую рогатку. Затем собирает мох и облепливает им эту рогатку. Большая часть мха падает, но конек настойчив, он трудится до тех пор, пока кусочки мха не налипнут на ветку. Потом птица переключается на паутину. Она прижимает ее ко мху, пока та не прилипнет, а потом начинает растягивать нити, чтобы затем связать свое будущее гнездо. И вот наконец дно гнезда готово. Тут птичка снова начинает таскать кусочки мха. Сооружение по форме напоминает чашу. Сначала конек плетет гнездо горизонтальными нитками паутины, затем вертикальными, связывая кусочки мха. При этом все тельце конька беспрестанно вращается. Когда „чаша“ почти готова, начинается новый этап: прижимание кусочков мха грудкой и утаптывание дна лапками. Когда гнездо свито на одну треть, птичка отправляется на поиски лишайника. Он будет покрывать только внешнюю часть гнезда, и для этого конек проделывает сложные акробатические трюки. Когда „чаша“ готова на две трети, строительство проходит уже несколько по-другому, ибо надо позаботиться и о том, чтобы обеспечить наиболее удобный подлет к гнезду. Оставляется аккуратное отверстие, которое укрепляется лишайником и мхом, после чего достраивается купол гнезда и начинается отделка изнутри перьями». – Закончив чтение, Киндерман отложил книгу в сторону. – А ты думал, Аткинс, что это так легко – вить гнездо? Что можно запросто заказать сборный двухэтажный домик где-нибудь на фирме в Фениксе? Ты смотри, что происходит! Ведь птичка должна заранее иметь представление о том, как в конечном итоге будет выглядеть ее гнездо, к тому же необходимо точно рассчитать, где и сколько мха и лишайника надо уложить, чтобы форма стала идеальной. Что это – ум? У этой птички мозг с бобовое зернышко. Что же Руководит ею, когда она так безупречно ведет постройку? Думаешь, Райан смог бы свить такое гнездо? Ну, неважно. И еще кое-что, так, пища для ума. Где на Земле можно отыскать стимул – эдакий метод «кнута и пряника», о котором талдычат специалисты по поведению и который так необходим этой птичке, чтобы безупречно выполнить все тринадцать различных операций по витью гнезда? Б. Ф. Скиннер делал вот что: он тренировал во время второй мировой войны голубей, и из них получались настоящие камикадзе. Ты сам можешь об этом прочитать в книгах. Этим голубям к брюшкам привязывали маленькие бомбочки. Однако раз за разом случалось так, что птица сбивалась с курса, и бомбы падали на Филадельфию. К тому же самому ведет и отсутствие свободного выбора у человека. Что же касается отпечатков пальцев, то они ничего не означают: они лишь подтверждают вещи, давно мне известные. Убийца сам закрыл ширму в исповедальне, чтобы следующий в очереди не увидел убитого священника. И еще для того, чтобы мы заподозрили в преступлении кого-нибудь другого. Вот для этого он и задвинул ширму так, чтобы стук услышал Патерно. Убийца таким образом заставил тех, кто услышал этот звук, поверить, будто священник еще жив, а он – этот неизвестный – закончил свою исповедь, так как ширма задвинулась с его стороны. И это вполне объясняет задержку с ее задвиганием, о которой мне и поведал Патерно. Сначала ширма движется, потом пауза, а затем она захлопывается до конца. Ведь убийца не мог полностью закрыть ее изнутри, поэтому он задвигает ее уже с внешней стороны. И отпечатки пальцев, несомненно, принадлежат именно ему. В силу этого наголо бритый человек автоматически исключается – он находился в левом отсеке исповедальни. Отпечатки пальцев и эти странные звуки – все с правой стороны. Значит, убийца – либо старичок с пакетом, либо мужчина в черной кофте с капюшоном. – Киндерман встал и направился к вешалке за пальто. – Сейчас я собираюсь в больницу, мне пора навестить отца Дайера. А ты, Аткинс, проведай-ка нашу старушку. Дело о «Близнеце» уже на месте?

– Нет, пока еще нет.

– Позвони снова. Затем вызови свидетелей из церкви, пусть они составят словесные портреты подозреваемых, сделай с них наброски. Действуй. Встретимся у рек Вавилона.[7]Чую, мне придется выслушать серьезные жалобы. – У двери Киндерман замешкался. – Я сейчас в шляпе?

– Да.

– Ничего-ничего, это всего-навсего привычка. – Он вышел и тут же возвратился: – А вот еще предмет для разговора, но это уже как-нибудь потом: кому может прийти в голову носить зимой белые полотняные штаны? Подумай. Адью. И помни обо мне.

Киндерман снова вышел, но на этот раз уже не вернулся. Аткинс принялся соображать, какие дела ему раскидать в первую очередь.

До Джорджтаунской больницы было только две остановки. Киндерман приблизился к справочному столу с целым кульком гамбургеров в одной руке. Другой он бережно прижимал к себе большого плюшевого медведя в бледно-голубых шортах и рубашке с короткими рукавами.

– Мисс, – обратился он к дежурной.

Девушка подняла глаза и увидела перед собой огромного медведя. На рубашке пестрела надпись: «Если хозяину грустно, немедленно выдайте ему шоколадку».

– Очень остроумно, – улыбнулась девушка. – Это для мальчика или для девочки?

– Для мальчика, – насупился Киндерман.

– Как его зовут?

– Отец Джозеф Дайер.

– Я вас правильно расслышала? Вы сказали «отец»?

– Да, именно так. Отец Дайер.

Девушка удивленно посмотрела сначала на медведя, потом на Киндермана. И только тогда заглянула в списки больных.

– Невропатология, палата 404, четвертый этаж. Из лифта – направо.

– Спасибо большое. Вы очень добры. Когда Киндерман подошел к палате, Дайер находился в постели, он полулежал в подушках и, водрузив на нос очки, увлеченно читал газету. «Знает ли он о случившемся?» – подумал Киндерман. Возможно, нет. Дайер, видимо, попал сюда как раз тогда, когда и произошло убийство. Следователь надеялся, что врачи серьезно занялись священником и при случае могли ввести ему успокоительное. По крайней мере, так сейчас казалось Киндерману. Он мог это определить и по выражению лица Дайера, тем более что тот сейчас не видел его.

Осторожно ступая, Киндерман медленно подошел к кровати. Дайер не заметил своего друга. А тот внимательно разглядывал священника. По его внешнему виду Киндерман мог сказать, что пока вроде все идет нормально. Однако следователя насторожило то, как тщательно Дайер изучает газету. Может, он уже успел прочитать и про убийство? Следователь бросил взгляд на название газеты и остолбенел.

– Ну? Может быть, сядешь, наконец, или так и будешь торчать надо мной и распространять свои микробы? – спросил внезапно Дайер.

– Что это ты читаешь? – каменным голосом произнес Киндерман.

– "Женская одежда", ежедневный выпуск. А что? – Иезуит скосил глаза и увидел медведя. – Это мне?

– Я подобрал его на улице и решил, что это как раз для тебя.

– О!

– Тебе не нравится?

– Цвет чуток подкачал, – с важностью изрек Дайер. И вдруг зашелся в кашле.

– Так, я все понял. А кто пытался меня убедить, что ничего серьезного? – упрекнул его Киндерман.

– Кто же знал? – угрюмо буркнул Дайер. Киндерман облегченно вздохнул. Теперь-то он был убежден в том, что за здоровье Дайера опасаться нечего и что тот ровным счетом ничего не слышал об убийстве. Следователь вручил священнику кулек с гамбургерами и медведя.

– На вот, возьми, – проворчал он и, пододвинув стул поближе к кровати, плюхнулся на него. – Не могу поверить, что ты так увлекся «Женской одеждой».

– Я должен быть в курсе всех событий, – возразил Дайер. – Я ведь не в вакууме даю духовные наставления.

– А тебе не кажется, что на твоем месте лучше было бы почитать религиозные газеты? Или какую другую литературу? Ну, например, «Духовные упражнения», а?

– Там ничего не сказано про моду, – уклонился Дайер.

– Жуй гамбургеры, – предложил Киндерман.

– Но я не голоден.

– Тогда можешь съесть только первую половину. Это твое твои любимые, из «Белой башни».

– А вторая половина откуда?

– Вторая – прямо из космоса, непосредственно с твоей родины.

В палату приковыляла полная, коренастая медсестра. Вид у нее был усталый. В руке медсестра несла резиновый жгут и шприц.

– Надо взять у вас кровь на анализ, святой отец, – сообщила она Дайеру.

– Опять?

Сестра застыла на месте.

– Что значит «опять»? – удивилась она.

– Только что, минут десять назад, у меня уже брали кровь.

– Вы, наверное, шутите, святой отец? Дайер поднял руку, и на внутренней стороне локтя мелькнул маленький кусочек пластыря.

– А вот и дыра, – добавил он.

– Черт побери, а ведь и правда, – возмутилась сестра.

Резко повернувшись, она с воинственным видом покинула палату. Спустя мгновение коридор огласился ее свирепым воплем:

– Кто посмел зайти к этому парню? Дайер уставился на распахнутую дверь:

– До чего же мне по душе такое внимание и забота, – пробормотал он.

– Да, здесь довольно мило, – согласился Киндерман, – Спокойненько и полнейшая тишина. Да, кстати, а как у вас здесь с учебной тревогой?

– О, я совсем забыл, – встрепенулся вдруг Дайер. Он дотянулся до ящика тумбочки и, выдвинув его, извлек оттуда вырезанную из журнала карикатуру. Потом, со словами: «Специально берег для вас», – протянул ее Киндерману.

Следователь посмотрел на картинку. Там был изображен бородатый рыбак рядом с гигантским карпом. Надпись гласила: «Эрнст Хемингуэй во время пребывания в Скалистых горах выловил карпа более пяти футов длиной, но потом-таки передумал писать об этом».

Киндерман суровым взглядом окинул Дайера и поинтересовался:

– Где ты это достал?

– Вырезал из «Санди Мессенджер». Знаешь, а мне немного легче. – Он вынул из пакета гамбургер и начал с аппетитом уплетать его. – М-м, спасибо, Билл. Это прекрасно. Кстати, карп до сих пор плавает в ванне?

– Его казнили вчера вечером. – Киндерман с удовольствием наблюдал, как Дайер принялся за вторую порцию. – Матушка Мэри откровенно рыдала за столом. Что же касается меня, то я хладнокровно принимал в это время ванну.

– Это чувствуется, – заметил Дайер.

– Как вам нравятся гамбургеры, святой отец? Кстати, сейчас ведь великий пост.

– Я освобожден от всех постов, – возразил Дайер. – Я болен.

– А на улицах Калькутты дети умирают от голода.

– Они не едят коров, – парировал Дайер.

– Все, сдаюсь. Еврей, выбирая в друзья священника, получает кого-нибудь вроде Шардена. А что мне досталось? Священник, который интересуется новинками женской моды и обращается с людьми так, будто у него в руках кубик Рубика, он вертит его во все стороны, как ему понравится. Главное, чтобы получился один цвет. Кому все это надо?

– Не желаешь гамбургер? – Дайер протянул Киндерману кулек.

– Пожалуй, один съем. – Глядя на аппетитно жующего Дайера, лейтенант почувствовал, что и впрямь проголодался. Он сунул руку в кулек и вынул гамбургер. – Мне они особенно нравятся из-за этих маленьких маринованных огурчиков. Без них как будто что-то теряется. – Киндерман отхватил здоровенный кусище, и как раз в этот момент в палату вошел врач.

– Доброе утро, Винсент, – поздоровался Дайер. Амфортас кивнул и, остановившись возле кровати, взял со столика карту назначений и молча пробежал ее глазами.

– А это мой Друг лейтенант Киндерман, – представил следователя Дайер. – Билл, познакомься, это доктор Амфортас.

– Рад познакомиться, – приветливо окликнул врача Киндерман.

Казалось, Амфортас не слышал его. Он что-то записывал в карте.

– Меня вроде завтра выписывают, – начал было Дайер.

Амфортас кивнул и положил карту на место.

– А мне здесь понравилось, – заявил Дайер.

– Да, и медсестры тут просто потрясающие, – добавил Киндерман.

Впервые за все время Амфортас взглянул на следователя. Лицо его по-прежнему оставалось безучастным, глаза серьезными, но в глубине этих грустных, темных глаз скрывалась какая-то тайна. «О чем он сейчас думает? – размышлял Киндерман. – Неужели я вижу улыбку в этих полных печали глазах?»

Их взгляды встретились лишь на мгновение, потом Амфортас повернулся и вышел из палаты. В коридоре он сразу же свернул налево и скрылся из виду.

– Твой врач, похоже, хохочет без умолку, – пошутил Киндерман. – С каких это пор талантливые трагики занимаются медициной?

– Бедный парень, – посочувствовал Дайер.

– Бедный? А что с ним случилось? Вы уже успели подружиться?

– Он потерял жену.

– А, понимаю.

– Он так и не оправился полностью.

– Развод?

– Нет, она умерла.

– Жаль. И давно?

– Уже три года, – ответил Дайер.

– Это гигантский срок, – заметил Киндерман.

– Я знаю. Но она умерла от менингита.

– Что ты говоришь!

– И он до сих пор не может простить себе этого. Он сам лечил ее, но не смог не только спасти, но даже облегчить ее страданий. И это разрывало его сердце, сегодня он работает здесь последний день, а затем увольняется. Он решил посвятить всего себя исследовательской работе. А начал он свои опыты как раз, когда она умерла.

– А что он исследует? – заинтересовался Киндерман.

– Боль, – охотно пояснил священник. – Он изучает боль.

Казалось, Киндерман слегка оживился, услышав это.

– Ты что, все о нем знаешь? – удивился он.

– Да, вчера он мне полностью открылся, – кивнул Дайер.

– Он любит поговорить?

– Ну, ты же знаешь, как действуют на людей священники. Мы как магнит для встревоженной души.

– А можно сделать соответствующее заключение и относительно меня?

– Если галоши подходят, почему бы их не надеть?

– А он католик?

– Кто?

– Тулуз Лотрек. Разумеется, доктор, о ком же я еще могу спрашивать?

– Ну, ты частенько так неясно выражаешься...

– Это обычный способ. Особенно, когда имеешь дело с чокнутым. Итак, Амфортас католик или нет?

– Да, он католик. И вот уже много лет подряд ежедневно посещает мессу.

– Какую мессу?

– В шесть тридцать утра в церкви Святой Троицы. Кстати, я тут обдумывал твою проблему.

– Какую проблему?

– Насчет зла, – напомнил Дайер.

– Да разве это только МОЯ проблема? – фыркнул Киндерман. – Чему же тебя столько лет учили? Вы в своей семинарии для слепых одни корзины, что ли, плетете? Это проблема КАЖДОГО!

– Понимаю, – согласился Дайер.

– А вот это уже странно.

– Тебе не мешало бы относиться ко мне с добротой.

– А плюшевый медведь?

– Медведь тронул меня до глубины души. Так мне можно говорить?

– Но это очень опасно, – нахмурился Киндерман. Потом, со вздохом взяв с кровати газету, раскрыл ее и начал читать. – Валяй, рассказывай, я весь внимание.

– Так вот, я тут кое о чем подумал, – продолжал Дайер. – Пока я лежу в больнице и все прочее...

– Пока ты лежишь в больнице совершенно здоровый, – вставил Киндерман.

Дайер не обратил никакого внимания на этот выпад.

– Я задумался о некоторых вещах, связанных с хирургией.

– Да на них практически ничего и нет, – вдруг весело вскинулся Киндерман. Он с головой погрузился в рассматривание «Женской одежды».

– Говорят, когда человек находится под наркозом, – снова заговорил Дайер, – его подсознание продолжает ощущать все, что с ним происходит. Оно слышит голоса врачей и медсестер. Оно чувствует боль. – Киндерман оторвался от газеты и посмотрел на священника. – Но когда человек приходит в себя, у него остается впечатление, будто ничего с ним не происходило. Поэтому, может быть, когда мы снова вернемся к Богу, то же самое случится и со всей мирской болью.

– Это правда, – согласился Киндерман.

– Ты тоже так считаешь? – удивился Дайер.

– Я имею в виду подсознание, – пояснил Киндерман. – Известные психологи, светила прошлых лет, проводили множество экспериментов. Так вот, они выяснили, что внутри нас существует и второе сознание, которое мы называем подсознанием. Один из таких исследователей – Альфред Бине. Послушай! Однажды он загипнотизировал девушку. И внушил ей, будто с этого момента она не видит его, не слышит и не знает, что он делает. Потом, вложив ей в руку карандаш, он расстелил на столе бумагу. В комнату входит помощник и начинает задавать девушке самые различные вопросы. В это же время сам Бине тоже спрашивает ее о чем-то. Девушка начинает отвечать помощнику, и ОДНОВРЕМЕННО пишет на бумаге ответы на вопросы Бине! Удивительно! Но это еще не все. Во время сеанса Бине колет девушку булавкой. Она, разумеется, ничего не замечает и продолжает спокойно беседовать с помощником. Но карандаш в ее руке движется по бумаге, и вскоре она выводит следующее: «Пожалуйста, не делайте мне больно». Разве это не поразительный факт? И то, что ты мне сейчас рассказал про хирургию, тоже правда. Кто-то внутри нас все равно чувствует и как нас режут, и как зашивают. Но кто? – Неожиданно Киндерман вспомнил свой странный сон и непонятное, загадочное высказывание Макса: «У нас две души».

– Подсознание, – мрачно проговорил Киндерман. – Что же это такое? КТО это такой? Что у него общего с коллективным подсознанием? И как ты уже догадался, это тоже входит в мою теорию.

Дайер отвернулся и только махнул рукой.

– А, опять ты про это, – пробормотал он.

– Да, дорогой мой, тебя просто съедает зависть, что Киндерман – гений, светлая голова, и сейчас он на пороге великого открытия, он-то разрешит проблему зла, – ораторствовал Киндерман. Потом, насупив брови, продолжал: – Мой гигантский мозг напоминает осетра, окруженного пескарями.

Дайер резко повернулся:

– А тебе не кажется, что это уже просто неприлично?

– Ничуть.

– Ну, а тогда почему же ты мне так до конца и не поведаешь свою теорию? Давай-ка выслушаем и забудем, наконец, о ней, – распалялся Дайер. – А то в коридоре уже выстроилась целая очередь желающих исповедаться.

– Нет, уж очень она сложна для твоего понимания, – угрюмо пробурчал Киндерман.

– Почему же тогда тебе не по душе мысль о первородном грехе?

– А с какой стати новорожденные младенцы должны нести ответственность за то, что когда-то совершил Адам?

– Это тайна, – возмутился Дайер.

– Скорее шутка. Должен признаться, я не раз задумывался над этим, – возразил Киндерман. Он наклонился к Дайеру, и глаза его загорелись. – Если бы, например, грех состоял в том, что много миллионов лет тому назад ученые взорвали планету какими-нибудь нейтронными бомбами, и сейчас в атомах нашего тела наблюдались бы мутации. Может быть, именно вследствие подобного кошмара образуются сейчас вирусы, которые несут болезни, может быть, поэтому происходит сумятица в окружающей среде, начинаются различные землетрясения и прочие катастрофы. Что касается самих людей, то они в силу мутаций сходят с ума и превращаются в настоящих чудовищ. Они принимаются уплетать мясо, точно так же, кстати, как и животные, но вместе с тем обожают торчать в ванне и слушать рок-н-ролл. И ничего не поделаешь. Это ведь у них в генах. Даже Бог не смог бы здесь ничем помочь. Грех – такая штука, которая запрятана глубоко в генах.

– А что, если каждый человек, родившийся на Земле, составлял когда-то часть Адама? – вдруг предположил Дайер. – Я имею в виду, физически. Будучи действительно одной из его клеток.

Киндерман подозрительно посмотрел на священника:

– Итак, святой отец, я вижу, вы посещали не только воскресную школу, где в вас вдалбливали катехизис. Вы, похоже, увлекались игрой в бинго, поэтому вам совсем не чужд дух авантюризма. И откуда только в вашу голову могла закрасться подобная мысль?

– А что такого? – удивился Дайер.

– Да ты, оказывается, способен думать. Но эта идея не проходит.

– Почему нет?

– Только еврей может придумать подобное. Ведь получается, что Бог у вас какая-то сварливая и несостоятельная брюзга. Давай разберемся. Ведь Бог может остановить всю эту ерунду в любой момент, когда только пожелает. И может точно так же легко начать все заново. Разве Он не может сказать: «Ну-ка, Адам, пойди умойся, пора обедать» – и сразу же обо всем позабыть? И не может сам скорректировать гены? Евангелисты твердят нам: забывайте и прощайте, а Бог разве этого не может? И развязывается кровавая бойня, как в Сицилии. Жаль, Пьюзо этого не слышит. Мы бы с ним в два счета отсняли очередную порцию «Крестного отца».