Расположившись на лавке в каком-то дворе, Айсман сжевал колбасу, имевшую вкус вчерашней газеты, достал пачку сигарет и закурил. Через секунду-другую он запрокинул голову и посмотрел на окна. Не выглянет ли кто-нибудь? Потребность сказать простые и ясные слова распирала его, доводила до бешенства. Ни в одном окне никто не появился. Айсман щелчком отбросил сигарету и двинулся прочь.
      Твои игрушки могут стать настоящими. Могут, если... Что-то случится? Если постараться? Дерьмо все вокруг!
      Через полчаса соседи могли слышать, как хлопнула входная дверь, потом зашумело в туалете, после чего Айсман ворвался в свою комнату и заметался от стены к стене. Его гонял вперед и назад тот же страх, который раньше гнал по городу - страх, что этот день МОЖЕТ КОНЧИТЬСЯ, а он до сих пор НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛ. "Как было сказано? Надо оглядываться вокруг? Посмотреть вокруг?! Я смотрел. Там ничего нет. Ничего!!!"
      Айсман застыл у зеркала. "Мы, мертвые с неба, жизни заслуга, прочиталось ему в глубинах отражения. - Квадрат начерти, мы посмотрим, что в нем. Быть может, есть призрак за каждым углом."
      Врубив на полную мощность "Железный кулак" группы "Моторхэд", он рухнул на кровать. Ему вдруг вспомнился - в продолжение ранее обозначившейся мысли - отрывок из добытой с трудом брошюры.
      "Осветить проблему с точки зрения абсурда - к этому вынуждают только условия крайне тяжелые, с абсурдом граничащие".
      Вслед за тем в памяти всплыла сегодняшняя пыльная улица, озабоченные лица, нависшие дома, злобные машины... И красивые, как елочные украшения, лишь недавно возникшие частно-кооперативные кафе и киоски. В них, в этих киосках - жалкие марионетки, наемники новых хозяев жизни. А сами хозяева, обожравшиеся скоробогатые хари - в сверкающих лимузинах, потешаются над околпаченным быдлом.
      Айсман схватился за голову, вскочил, подбежал к шкафу, где хранились реликвии. Там были фотографии парада германских войск в Нюрнберге в 1939 году, портреты Гитлера и рейхсфюрера Гиммлера, "Майн Кампф" в роскошном кожаном переплете - наследство деда...
      Вслепую, превозмогая дикую головную боль, Айсман разворошил свои сокровища, сел на стул, со стоном стиснул виски. День заканчивался, и Айсман был обманут.
      ...Наконец, прилетела ночь - любимая птица Айсмана. Какую песню на этот раз принесла она с собой?
      19
      Скрипнула кожа высокого ботинка со шпорой в виде кинжала, под тяжестью тела запружинило сиденье, сверкнули в ярких лучах красные бока мотоцикла, запахло голубым газом. Пулеметная пальба шести мощных моторов без глушителей могла бы соперничать с ревом низко проносящегося бомбардировщика. Четыре мотоцикла были выкрашены в черный цвет, два остальных - в красный. Свет фар лупил наотмашь во мраке.
      Здесь, у заброшенного сарая, приспособленного под мотоциклетный ангар, они собирались под старыми деревьями - одетые в комбинезоны или куртки из черной кожи, в перчатках со срезанными пальцами, увешанные железными цепями. Мочки ушей оттягивали серьги в виде черепов, ажурных пентаграмм, перевернутых крестов, многочисленные застежки-молнии беспорядочно бороздили комбинезоны и куртки. Шлемы изображали те же черепа, головы жутких оскаленных монстров или восставших из ада мертвецов. Отсюда стая уносилась в ночь, оседлав грохочущие машины...
      В облаках пыли и газа они мчались неведомо куда. Персонально для Айсмана треск мотора заглушали гитарные ураганы группы "Слейер"(, бушующие в наушниках. Айсман сам не слышал, как его низкий и грубый голос фальшиво подвывает солисту в убойном треке "Дух войны".
      Древний инстинкт, собиравший когда-то диких зверей в стаи и властно увлекавший за собой, вел и эту стаю. Направление не имело значения. Главное - чтобы наступила ночь... И она наступила - темная, теплая, нежная, почти бархатная.
      Стреляя коротко обрезанными выхлопными трубами, стая влетела на маленькую патриархальную улочку, растревожив покой сонных обывателей. Здесь, в покосившемся ветхом доме с глубоким подвалом за металлической дверью, можно было достать выпивку в любой час дня и ночи, невзирая на трудные времена. Кожаные мотоциклисты заправились крепкими напитками и пивом, прихватили с собой и с гоготом рванули дальше. Близился момент долгожданного воодушевляющего подъема, швыряния пивных бутылок, гонок за поздними прохожими, сокрушения вывесок...
      Но на сей раз все было не так - для Айсмана, который знал больше, чем они.
      И даже больше, чем все остальные люди.
      Резко затормозив, Айсман развернулся на дымящихся покрышках и полетел в противоположную сторону - вдоль набережной и дальше, по пригородному шоссе, как хищник, почуявший след ускользающей добычи. Он не отдавал себе отчета, куда именно гонит свой мотоцикл, но у него, несомненно, была ЦЕЛЬ в отличие от тех, прочих.
      Твои игрушки могут стать настоящими...
      В тихом зеленом районе, где ревущей кометой проносился мотоцикл Айсмана, возвышались роскошные дачи новых богачей - бывших функционеров областного комитета ВЛКСМ и других коммунистических властных структур, проворно сменивших прежнюю кормушку на нынешнюю, куда более соблазнительную. На даче Вадима Чилигина, экс-комсомольского босса, а ныне честного кооператора - на очень впечатляющей даче в два этажа, с бассейном, сауной, подземным гаражом, теннисным кортом - отмечали день рождения Верочки, супруги хозяина, прикупленной им позже американского компьютера, но чуть раньше западногерманского автомобиля. Лужайку перед домом заливал мягкий свет цветных фонарей, громадные японские колонки "Император" источали сладчайший яд оркестровых волн "Тени твоей улыбки". Гости переговаривались, пересмеивались за круглыми белыми столиками, уставленными изобильными деликатесами, бутылками французского шампанского и коньяка. Кто-то танцевал с подругой, блаженно прикрывшей глаза, кто-то вполголоса обсуждал нелегкую кооперативную жизнь.
      - Купила швейцарские часики, прелесть... А через неделю остановились. Пришлось через Москву отправлять на фирму. Они, конечно, извинились, деньги вернули и приплатили за моральный ущерб, но удовольствие-то испорчено...
      - Ужас, не говори... Швейцария хваленая... Как я тебе сочувствую! У меня была история похуже, с косметикой...
      За стеклянной стеной, отделявшей лужайку от просторного холла первого этажа, тоже танцевали и веселились. Поздно, слишком поздно услышали они рев мотоцикла, увидели ослепительно сверкавший диск мощной фары.
      Ворота были открыты - иначе не вмещались машины всех прибывших - и между машинами будто по воле незримого режиссера оставалось ровно столько места, чтобы пропустить мотоцикл Айсмана. Как яростный дьявол, оседлавший коня Апокалипсиса, Айсман мчался прямо на остолбеневших гостей. Столики с треском опрокидывались, шампанское из открытых бутылок хлестало во все стороны.
      По низким пологим ступеням Айсман взлетел на террасу и ринулся на стеклянную стену, взорвавшуюся под ударом всей массы мотоцикла, помноженной на скорость. Шлем и кожаная экипировка защитили всадника от града тяжелых осколков, а вот кое-кому из гостей пришлось несладко. Крики боли, визг испуганных женщин, звон осыпающегося стекла, частая пальба мотоциклетного мотора заглушили элегическую музыку. В ореоле стеклянных брызг, сияющем всеми цветами радуги подобно алмазному венцу, Айсман ворвался в холл, словно настоящий ангел ада. Музыка тут же смолкла - мотоцикл врезался в усилитель, сбил его со стойки и упал набок. Спицы бешено вращающихся в воздухе колес сливались в туманные круги.
      Мгновенно (как бывает лишь в периоды наивысшей концентрации духовных и физических сил) выскочив из-под придавившего его мотоцикла, Айсман выхватил нож. Два удара крест-накрест по затрещавшему полотну картины (подлинник модного Шилова), ещё четыре змеиных выпада под прямым углом - и в центре шедевра появилась огромная свастика. Потом Айсман кулаком разбил телевизор и видеомагнитофон, принялся разносить в щепки декоративную дверь, ведущую к спальням. Женщины визжали теперь не только от страха, но и от удовольствия.
      - Германия превыше всего! - вопил Айсман по-немецки, размахивая ножом. - Хайль Гитлер! Да здравствует немецкий народ! Да здравствует наш фюрер! Смерть ублюдкам, смерть недочеловекам, смерть вам всем!
      Глаз его пылал огнем счастья, и он уже был готов к чему-то сентиментальному, когда опомнившиеся мужчины бросились на него. Айсман стряхивал их с себя, как рассвирепевший раненый лев стряхивает обнаглевших гиен, пока кто-то не ударил его сзади по шлему бутылкой из-под шампанского - так сильно, что он закачался и рухнул на мраморный пол.
      Он не потерял сознания - во всяком случае, не выключился полностью. Красное марево плыло перед его внутренним взором, и откуда-то из немыслимого далека доносились строгие, пробуждающие суеверный восторг души органные аккорды.
      Сквозь марево и торжественную музыку постепенно проступала картина, становясь все отчетливее - ночь, Мюнхен, ноябрь 1939 года, церемония посвящения в эсэсовцы девятнадцатилетних юношей, элиты немецкого народа. В глубокой темноте пылали факелы, шел мелкий холодный дождь. На трибуне стоял сам фюрер, он произносил речь.
      - Как открытие вращения Земли вокруг Солнца произвело переворот и создало совершенно новую картину мира, так и учение о крови и расе национал-социалистского движения приведет к перевороту в сознании и тем самым создаст иную картину истории человека прошлого и будущего...
      И тысячи серьезных молодых людей с превосходной выправкой хором давали клятву верности. "Клянусь тебе, Адольф Гитлер, фюреру и канцлеру германского рейха, быть верным и храбрым..."
      - Клянусь, - неслышно прошептал Айсман, и что-то изменилось в ночной, озаренной светом факелов панораме. Уже не фюрер, а другой, незнакомый Айсману человек стоял на трибуне - сероглазый, немного выше среднего роста, в черном одеянии, заставившем вспомнить об испанской инквизиции.
      - Ничего не бойся, - сказал Айсману этот человек, видение из далекого прошлого. - Я спасу тебя. Я помогу тебе распахнуть Двери.
      Этот голос завораживал, его хотелось слушать, хотелось протянуть руки к незнакомцу на трибуне, но видение расплывалось и меркло, и властно вторгались иные голоса из беспощадной реальности.
      - Ну, что делать с этой мразью? В милицию, что ли, позвонить?
      - Вот еще, праздник портить... Сейчас очухается, вломим ему как следует, вывезем подальше, выбросим где-нибудь на дороге и вернемся продолжать веселье.
      - А убытки? Пусть платит, сука.
      - Ты что, не видишь, что это нищий лох? Люмпен, блин, пролетарий, от слова "пролетать". Стервенеют от зависти, падлы...
      - Ладно, не так уж много он тут наломал, больше было шуму... Дадим по башке, мотоцикл его утопим, и будет с него.
      Айсман пошевелился. Его рывком подняли, град злобных ударов обрушился справа, слева и спереди. Били ногами, с применением подлых приемов - так дерутся на зоне человеческие отбросы. Айсман молча плакал - не от боли, а от безмерного унижения.
      20
      С трудом разлепив слипшиеся от подсыхающей крови веки заплывшего глаза, Айсман увидел пустынную дорогу в лунном свете, небо и звезды над ней, полевые цветы у обочины, весь этот молчаливый и прекрасный мир. Со стоном он ощупал голову (шлем исчез, но кожаный кружок, прикрывающий глазную впадину, каким-то чудом уцелел). Шатаясь, превозмогая боль, Айсман поднялся, глубоко вздохнул. Ушибленные ребра отозвались новым импульсом боли - возможно, два или три ребра треснули.
      Поминутно теряя равновесие, иногда падая и вновь поднимаясь, Айсман побрел по дороге. Он не знал, где находится и куда идет, он просто шел, чтобы чувствовать себя живым.
      Сзади послышался шум приближающегося автомобиля. Айсман обернулся, едва не упав снова. То, что он увидел, породило в нем сомнение в здравости собственного рассудка.
      По дороге медленно плыла громадная распластанная машина, открытый красный "Кадиллак" с потушенными фарами. В неверном свете луны, то и дело пропадающей за легкими облачками, Айсман не смог бы разглядеть цвет и даже очертания автомобиля, но машину окутывало серебристое сияние, позволявшее видеть её четко. Водитель в огненно-красном плаще как будто стоял за рулем... Но нет, когда машина приблизилась, Айсману стало ясно, что водитель парит в воздухе рядом с "Кадиллаком", ухватившись за руль, как за спасательный круг.
      Выпустив руль и сделав изящный пируэт над машиной, Моол замер перед Айсманом в старомодном, но каком-то удивительно уместном поклоне.
      - Мой герой! - сексуально простонал он. - Истинный ариец, настоящий патриот рейха, солдат фюрера, оружие возмездия!
      - Кто ты? - прохрипел Айсман, едва шевеля разбитыми губами. Он узнал Моола, но вкладывал в свой вопрос всеобъемлющий смысл.
      - Кто я? - Моол натурально изобразил изумление. - Я, можно сказать, твой второй глаз... Или друг, который тебе утраченный глаз возвращает. Впрочем, нет, глаз нельзя вернуть вот так запросто. Тут нужна операция, бестеневые лампы, скальпель, белые бинты, тишина... Из всего такого у меня обычно ничего не выходит. Зато вот у нас машина есть! На такой машине ездил Элвис Пресли. А может, и не ездил - да кто он такой, этот Элвис Пресли? Прятался от поклонников - бронированные лимузины, тонированные стекла, скука... А у этой машины нет крыши. Может, она и была, но как её могло не сдуть звездным ветром? Ничего между тобой и звездами! Здорово, правда? Был мотоцикл - стала машина. Был обыкновенный человек - стал герой! Садись, поехали!
      Небрежным жестом он распахнул заднюю дверцу.
      С трудом Айсман забрался на сиденье - нет, не сиденье, а комфортабельный, обитый мягкой кожей, ласкающий широкий диван. Как врата рая для страждущего, раскрылись полированные панели бара, блеснули бока квадратных бутылок виски в желтоватом теплом свете лампочки, зовуще замерцали бриллиантовые кубики льда в хрустальном бокале.
      - Шотландское виски! - провозгласил Моол. - "Джонни Уокер", "Джей энд Би", "Баллантайн", "Шивас Регал", "Вильям Грант". Что выбираешь? Рекомендую "Баллантайн", любимый напиток нордических викингов. В прошлом году в мире было продано четыре целых и шесть десятых миллиона ящиков по девять литров.
      Моол протянул Айсману полный бокал.
      - Эх, давненько мы, герой, не пили виски! Ты когда пил виски в последний раз? Можешь не отвечать, вижу, что вообще никогда не пил. Да ты не герой, ты - пилигрим, пустынник, монах! Отшельник, умерщвляющий плоть! Хочешь, я подарю тебе золотые вериги?
      Виски оказало на Айсмана благотворное действие, и болтовня Моола уже не раздражала его. Он понемногу успокаивался, по телу целительным бальзамом растекалось тепло, и боль отступала. Жужжание голоса Моола больше не казалось назойливым, и Айсман не спрашивал себя, что за розовое облако, в прорехи которого заглядывает любопытная луна, колышется вокруг, что за персонаж в черном теперь плаще возникает то тут, то там. Плащ становился то кожаным, увешанным эсэсовскими регалиями, то шелковым, над ним расцветали мультипликационно-малиновые губы, и Айсману никак не удавалось увидеть и плащ и губы одновременно. Собственно, он и не стремился создать определенный образ того, кто с ним разговаривал. Он засыпал; слабость, которой он боялся, теперь становилась ему приятна. Голос гипнотизирующе гудел, ворковал, жужжал... Айсман утрачивал связь с реальностью. Последнее, что он слышал перед тем, как заснуть, были звучащие неизвестно откуда слова, произнесенные неизвестно кем (Айсман чувствовал, что должен знать, кто, когда и зачем произнес эти слова, но не мог сделать над собой ни малейшего усилия, чтобы вспомнить).
      Я спасу тебя. Я помогу тебе распахнуть Двери.
      21
      Что-то было не так.
      Айсман лежал у себя дома на аккуратно застеленной кровати. Он ещё не совсем проснулся, и все предметы в комнате как будто находились на привычных местах, но... Ага, вот. Портрет фюрера, извлеченный из шкафа и украшенный живыми розами, стоял на полке, словно в день рождения. Однако день рождения Гитлера миновал неделю назад... Впрочем, что из того? Почему бы не отметить юбилей, столетие вождя немецкого народа, дважды?
      Приподнявшись, Айсман сел на кровати и уставился на стол, где празднично светился большой прямоугольный торт, изображающий государственный флаг великой Германии. Поверхность торта заливал красный джем (или, возможно, желе), в центре виднелся белый круг крема с шоколадной свастикой.
      Медленно, осторожно ступая, точно опасаясь потревожить некий присутствующий здесь дух, Айсман подошел к столу и некоторое время разглядывал торт, уложенный на лист фанеры, покрытый вощеной бумагой. Потом он бережно поднял фанеру за края, сбалансировал торт на одной руке, как несущий поднос официант, покачал в воздухе, словно прикидывал вес, и сильным рассчитанным движением впечатал торт в стену. Брызнули ошметья крема и пропитанного сиропом бисквита. Красные пятна джема или желе, похожие на кровь, усеяли белый потолок.
      - Вот так! - яростно проорал Айсман непонятно кому. - К черту и дьяволу! Где твое почтение к идеалам великого рейха? Ни хрена собачьего ты в них не понимаешь!
      Он обессиленно упал на кровать, но тут же вскочил снова и выхватил из шкафа свою библию, "Майн Кампф". Раскрыл книгу наугад, пробежал глазами несколько чеканных строк и вновь захлопнул. Как все просто, ясно и подлинно в этой книге! Но она была написана много лет назад, когда мир выглядел совершенно иначе. Тогда и вопросы решались проще. "В бронемашине, в маршальском чине, я вел блицкриг, и мы всех мочили"(...
      А ведь должны быть и другие книги. Обязаны быть, не могут не быть! Не те дешевые брошюрки, сочиненные свихнувшимися идиотами, называющими себя фашистами, но понятия не имеющими даже о том, кто такие арийцы и каково происхождение самого этого слова, а НАСТОЯЩИЕ КНИГИ, содержащие правду о власти. Может быть, не книги, а рукописи, первоисточники. Какие-то манускрипты, созданные пусть и раньше "Майн Кампф", намного раньше... Но всеобъемлющие, истина которых не ограничивается определенным периодом, социальным строем или взаимоотношениями конкретных государств, а тянется через время непрерывной и несокрушимой нитью, приводит все, что было, есть и будет в мире, в стройную систему, вечный континуум. Сияние Истины в её первозданной чистоте - вот чего так не хватало Айсману, вот что он жаждал найти.
      Айсман включил магнитофон, откуда прозвучал сперва нацистский марш "На площади Адольфа Гитлера" (довоенная немецкая запись, сохранившаяся у серьезного коллекционера и переписанная им для Айсмана с шеллачной пластинки на 78 оборотов за приличные деньги), а затем "Бомбардировщик" группы "Моторхэд". Потом гремел ещё какой-то сверхскоростной металл, но Айсман уже не слушал. Он думал о КНИГЕ, в которой есть правда... Или о материалах, могущих составить такую книгу... Природа не терпит пустоты. Истина существует, и её нужно найти.
      Ее необходимо найти.
      22
      ЛОНДОН
      1713 ГОД
      Туман окутывал дом этой ночью, даже ночью он не рассеялся клочковатый белесый туман, пронизанный ядовито-холодным светом луны. Молодая женщина с распущенными волосами, закутавшись в теплую шаль, вышла в парк через распахнутую настежь дверь.
      - Алистер! - робко позвала она.
      Ей никто не ответил. Она шла по тропинке, как лунный призрак, пока не наткнулась на Алистера Арбетнота, стоявшего в черной накидке возле живой изгороди. Туман накрывал его почти с головой, а он разглядывал низкое ночное светило сквозь летящие прозрачные облака.
      - Алистер, - тихо, по-мученически сказала Аманда.
      - Я ухожу.
      Он повернулся и направился в сторону кареты, где уже зажгли коптящие фонари.
      Улицы Лондона были пустынны в этот поздний час, и карета проносилась по ним стремительно, хотя Арбетнот никуда не спешил. Скорость была приятна ему, как мало что в мире. Карета уносила Алистера Арбетнота к эстуарию Темзы, к порту, где на узких кривых улочках теснились посещаемые моряками, ворами и прочей подозрительной публикой таверны.
      Арбетнот сбросил накидку - под ней оказалось простое полотняное платье. За несколько кварталов от цели он приказал остановиться, отпустил карету и остаток пути прошел пешком.
      Таверна встретила его навсегда въевшимися запахами табачного дыма, кислого вина, опиума, пота и кухонного чада. Единственным способом проветривания было бы снести крышу, но и в этом случае результат представлялся сомнительным. Пьяный шотландец в углу извлекал тягучие звуки из непослушной волынки, под некрашеным дощатым столом, где в угаре пира назревала большая драка, валялось в багровой рвотной луже нечто человекоподобное.
      На стуле у стены сидела невозмутимая Джина. Стеклянный взгляд её блуждал поверх голов, едва прикрывавшая грудь красная оборка была смята, волосы топорщились, но ни рваные чулки, ни грязное, провонявшее дешевым табаком платье не могли скрыть броской красоты рыжеволосой англичанки.
      - Рыжая шлюха! - с порога приветствовал её Арбетнот.
      - Джон! - она обрадовано рванулась к нему.
      Смеясь, Арбетнот обнял её за плечи. Когда он покупал вино и опиум, его пристально рассматривали трое за угловым столом.
      - Знаешь, кто это? - хрипло спросил здоровенный детина в одежде моряка, заросший бородой по самые уши.
      - Ну, знаю, - буркнул в ответ хлипкий мужичонка с блудливыми опасными глазами. - Пьянчуга Джон Смит, кто же еще.
      - Сам ты Джон Смит. Это лорд Алистер Арбетнот, граф Эшбери, вот кто это.
      Хлипкий тип и третий персонаж за столом, краснолицый и зеленоглазый, от души рассмеялись, а здоровяк обиделся.
      - Не верите, акульи потроха, якорь вам в глотки?! Мне все выложила рыжая после трех бутылок кислятины. Это граф Эшбери... Он так развлекается, понятно? У него больше монет, чем вшей у вас обоих, вместе взятых.
      Краснолицый насторожился, но хлипкий махнул рукой.
      - Какой там граф... Кончай заливать, Билли. Может, он рыжей дуре чего и наплел, но ты ведь не дурак, а ?
      Билли заговорщически понизил голос.
      - А если я вам скажу, что третьего дня проследил за ним и видел, куда он отправился отсюда? Если скажу, что видел, как он входил в особняк на Кэнберри-лейн, а лакеи перед ним гнулись, как мачты китайской джонки в шторм?
      - Врешь, Билли. - уверенно заявил краснолицый.
      - Почему это я вру?
      - Потому что если бы ты точно знал, кто он такой, давно бы двинул его по башке и забрал денежки, а не толковал бы о нем с нами, вот так.
      - То-то и оно, Бен, - здоровяк прищелкнул языком. - Что толку тащить у него пару монет из кармана? Остальные-то в надежном месте, а?
      - И что же? - лениво поинтересовался Бен.
      - А то, - Билли обхватил могучими лапищами плечи собутыльников. Скрутим его - и на корабль... Выкуп! Хватит и нам на всю жизнь, и капитану Джонсону... Только надо сделать все чисто, полный штиль... Одному-то мне, пожалуй, такое дело не поднять.
      - Виселица, - вяло заметил хлипкий.
      - Богатство, - веско возразил Билли.
      Пока за уставленным бутылками столом вызревал заговор против лорда Арбетнота, сам он в обнимку с Джиной успел подняться по скрипучей лестнице и войти в захламленную комнатку с пыльными мутными окнами, освещенную двумя сальными свечами. Ударом кулака Арбетнот распахнул гнилую раму. В ледяном небе мерцали звезды - маленькие, редкие, но настоящие. Вязкий туман жался к земле, не доползая до окна. Арбетнот полной грудью вдохнул воздух, пахнущий морем.
      На кровати под балдахином (жалкая, нелепая попытка изобразить величественное ложе в арабском духе) горбилась измятая постель, пропитанная потом неутомимой Джины и бесчисленных моряков. Арбетнот швырнул на колченогий столик пять шиллингов, и Джина проворно освободилась от красной оборки. Рваный чулок зацепился за отставшую от края кровати щепку. Арбетнот не отводил взгляда от этого чулка, он предвкушал разгул плоти, живительный глоток для иссушенной души. Грезы... О, как быстро они развеивались! Осыпавшаяся позолота балдахина, стакан с кислым вином, тяжелый опиумный дым...
      Пустые глаза Джины блестели, отражая ДРУГУЮ пустоту. Что это - пухлая грудь рыжей потаскухи, а может быть, воспоминание о великолепной Аманде? Все кружилось, все улетало прочь. И мнилась где-то рядом назначенная неведомая цель... Назначенная кем, неведомая кому?
      23
      Белые клетки шахматной доски были сделаны из слоновой кости, черные из эбенового дерева. Литым фигуркам чистого золота с жемчужными и бриллиантовыми украшениями противостояли столь же искусно выполненные фигуры из серебра, декорированные изумрудами и рубинами.
      Золотыми играл Арбетнот, серебряными - его гость из Японии господин Ямата. Они беседовали негромко, неторопливо, получая истинное удовольствие от общения и от игры.
      - Мы оба согласны, - говорил Арбетнот, небрежно откинувшись на резкую спинку стула, - что невозможно создать гармоничное общество без воспитания на основе высокой нравственности...
      - О, да, - японец наклонил голову. - Шах, мистер Арбетнот.
      Ямата отлично владел английским, но никак не мог разобраться в тонкостях обращений к британским аристократам, во всех этих светлостях и милостях. Поэтому он попросту именовал своих английских друзей мистерами, чем вызывал добродушно-снисходительные насмешки. Разумеется, за глаза, ибо Ямату многие уважали, а некоторые побаивались.
      - Гм... - лорд Арбетнот на мгновение задумался. - Ну что же, придется закрыться епископом(.
      - О, как неосторожно! Духовное лицо под ударом простой пешки!
      - Так часто бывает в жизни, дорогой Ямата-сан, - сказал Арбетнот с тонкой улыбкой. - Но возвращаясь к нашей теме, почему никогда не чувствуешь себя так высоко, как в первые минуты после нравственного падения?
      - Падение? Вы имеете в виду то, что неразрывно связано со знатностью, властью, богатством, страстями, иллюзиями любви?
      С этими словами японец лукаво прищурился - он хорошо знал, что у Арбетнота есть все,
      /никто не знал, чего у него нет/
      перечисленное им бегло сию секунду.
      - Падение находится здесь и здесь, - Арбетнот прижал руку к голове, потом к сердцу, - а не тут или там.
      Он жестом обвел утопавшую в роскоши гостиную, где они с Яматой проводили долгие часы в утонченных философских спорах, паутина которых плелась настолько изящно и неуловимо, что посторонний слушатель едва ли смог бы определить в их беседе именно спор.
      - Снова шах, мистер Арбетнот, - японец двинул пешку.
      - Сущие пустяки. На моей стороне ещё один епископ...
      - Это не епископ, - засмеялся Ямата, - а настоящий пират.
      Арбетнот вспомнил обрывки невнятного заговора моряков, почти невольно подслушанные им в портовой таверне.
      - Будет вам, - он улыбнулся каким-то своим мыслям. - Настоящих пиратов в Англии не осталось с тех пор, как четверть века назад скончался сэр Генри Морган, осыпанный благодеяниями нашего всемилостивейшего короля Карла Второго...
      - Морган? Тот Морган, что был вице-губернатором Ямайки?
      - И командующим морскими силами острова. Но до того, как Его Величество возвел Моргана в рыцарский сан, он, Морган то есть, сам был королем - королем пиратов... Он захватил столицу Панамы, венесуэльский город Маракайбо, а также гавань Портобело, куда стекалось золото из южноамериканских колоний.
      - Золото, предназначенное для испанской короны?
      - Да, - рассеяно кивнул Арбетнот, глядя на доску. Ямате показалось, что упоминание об Испании почему-то опечалило его гостеприимного хозяина.
      - Ничья? - предложил японец.
      - Только благодаря вашей любезности, Ямата-сан, ведь вы выигрываете...
      - Как знать... Эта партия полна нераскрытых тайн. Может быть, именно поэтому продолжать и не стоит?
      Лорд Арбетнот рассмеялся.
      - Кроме того, - произнес Ямата, - меня беспокоит ваше вероятное опоздание.
      - Какое опоздание?
      - Если не ошибаюсь, вы приглашены к маркизе де Ламербаль?
      - Ах, это... Но ведь мы оба приглашены.
      - Меня утомляет светский блеск... И мне давно хотелось более основательно познакомиться с вашей удивительной коллекцией драгоценных камней.
      - К вашим услугам, Ямата-сан. - Арбетнот поднялся из-за шахматного столика. - Чарлз вам все покажет.
      Лорд Арбетнот приехал в поместье маркизы де Ламербаль не в карете, а верхом, в охотничьем костюме, в сопровождении грума, также восседавшего на великолепном английском скакуне. Изнемогающая от нетерпения маркиза не выразила никакого сожаления по поводу отсутствия Яматы, приглашенного только по соображениям этикета. Напротив, ей куда больше импонировала встреча с Арбетнотом наедине. Дрожала и маркиза, и её левретка, которую она то стискивала в объятьях, то неожиданно отпускала, так что бедная собачка летела на пол.
      Однако лорд Арбетнот обманул ожидания маркизы де Ламербаль. Он почти не притронулся к изысканным яствам, говорил мало и совсем не о том, что интересовало маркизу (а интересовала её главным образом постель, где она знала себе мало равных). Сию животрепещущую тему Арбетнот затронул лишь напоследок, да и то не таким образом, на какой надеялась маркиза.
      - К сожалению, - сказал он, - у меня не так много времени для решения серьезных задач, легкомысленный же подход не устроит ни меня, ни вас...
      Он поцеловал маркизу ниже шеи, сумев не запутаться в её шелках, потом ещё раз - повыше локтя. Она хлопала загнутыми ресницами, даже не стараясь скрыть разочарования.
      - Если так, прощайте...
      Не прошло и минуты, как Арбетнот вскочил в седло, а спустя полчаса он и его верный грум спешились перед воротами монастыря на побережье, где находилась и больница для бедняков. В больницу эту, порученную заботам человеколюбивых монахов и самоотверженных докторов, Арбетнот приезжал не впервые, всякий раз проявляя щедрость к нуждам бескорыстного милосердия.
      Лорд Арбетнот проходил по серым помещениям, душным несмотря на постоянное проветривание, вглядывался в лица больных людей, изможденные, бледные, исполненные страдания, порой искаженные ужасными гримасами, порой смирившиеся почти до умиротворения. "Неужели в созерцании врат смерти, отрешенно думал лорд Арбетнот, - и состоит единственная возможность проникнуть в сложную конструкцию того, что называется жизнью?"
      Он не прислушивался к жалобам доктора Клари, коих становилось не меньше, а больше с каждым посещением Арбетнота. Знаком приказав груму передать доктору деньги (на сей раз сумму, вполне достаточную для постройки новой больницы) и равнодушно отмахнувшись от благодарностей, лорд Арбетнот вышел к монастырскому кладбищу. Здесь он стоял скорбно-бездвижно, ни словом не перемолвившись с почтительно застывшим в отдалении грумом.