Кто-нибудь хочет поддержать это мнение? Поднимите руки. О, большинство... А кто хочет развить? Никто? Вам кажется, что тут и развивать нечего, настолько все ясно? Хорошо, тогда скажу я - например, об английском писателе Джордже Оруэлле. Да, да, понимаю, если что-то и слышали о нем, то ничего лестного... Он не только не из школьной программы, он пока вообще не переведен на русский язык, и его сказку "Ферма животных" я прочла по-английски. Сказка о том, как на одной ферме животные подняли бунт и прогнали хозяев - людей, чтобы жить без их власти свободно и счастливо... А потом одни животные стали угнетать, убивать, уничтожать других во имя уже своей, более страшной, тоталитарной власти. И вот эта в общем-то нехитрая сказочка препятствовала приходу тоталитаризма в Европу и по-своему повлияла на судьбы мира...
      Анна Николаевна обвела взглядом притихший класс и продолжала:
      - Что касается стихов, они как правило не столь однозначны и остронаправлены. Есть и такие, но это в основном плохие стихи. Предназначение поэзии в другом. Стихи будят чувство и ведут от чувства к мысли, помогают эмоционально осознавать значение жизни, смерти, любви... И раз уж мы сегодня окончательно отклонились от программы, я прочту вам одно стихотворение, которое очень люблю.
      Она помолчала, а потом её чистый и ясный голос взмыл над классом.
      - Солнце, ты вовремя в море садишься,
      Сумрак, ты часто на берег ложишься.
      Тихо и холодно в склепе испанском,
      Полночь у графа тонула в шампанском.
      Скалы, вы верно на месте стоите,
      Тише вы, мыши, потише шуршите.
      Звонкий хрусталь мертвецов разбудил.
      Час не пробил, но момент наступил.
      Перстень сверкнул, будто пламя упало,
      Тень задрожала и вовсе пропала.
      "Мы наконец-то наедине,
      Где, дорогая, ротик твой алый?
      Слезы в глазах... Это мысль обо мне?"
      Граф опустился, ничуть не смутившись,
      Лег в кружевах на шелка одеяла.
      "Граф, я нашла тебя, вдруг заблудившись!
      Бог меня знает, но сердце устало!"
      "Я - сумасшедший, брожу не напившись,
      Свечи рукой задеваю вялой!"...
      Взвизгнула Смерть и вошла Тишина,
      В склеп заглянула впервые Луна,
      Скалы раздвинулись, море застыло,
      Призраки Ночи собраться забыли.
      Граф опустился, ничуть не смутившись,
      Лег в кружевах на шелка одеяла,
      Смерть уползла и беззвучно пропала,
      Гаснуть свеча над кроватью устала...
      Вечное солнце и верные скалы!..
      Солнце, ты вовремя в море садишься,
      Сумрак, ты часто на берег ложишься,
      Скалы, вы вечно стоите на месте.
      Я же как граф, опоздавший к невесте...
      Когда Анна Николаевна закончила читать стихотворение (а прочла она его блестяще, с подлинным, а не наигранным артистизмом), в классе воцарилась такое безмолвие, что казалось, каждый из учеников начисто забыл способ произнесения каких-либо слов и даже издания неартикулированных звуков. Наконец хрупкий девичий голос робко пропищал:
      - Анна Николаевна, а чьи это стихи?
      Учительница собралась было ответить, но тут прозвенел звонок. Сигнал к окончанию урока способен вышибить из головы любого школьника сколь угодно сильное впечатление и оборвать раздумье над самой интересной проблемой. Так случилось и на этот раз. В классе поднялся гомон, учебники и тетради летели в сумки, Анна Николаевна писала мелом на доске задание на дом.
      За дверью, прижав ухо к тонкому дверному полотну, стояла завуч Тамара Леонардовна Золотова, багровая от гнева. Она пришла посмотреть, как ведет урок молодая выпускница пединститута - в тот самый момент, когда Аня приводила слова Пушкина о биографиях великих людей. Чутко уловив неладное, Тамара Леонардовна не стала входить в класс, а принялась подслушивать у дверей. То, что она услышала, переходило всякие границы... Тяжело дыша, Золотова бросилась в директорский кабинет.
      15
      Инквизиторское судилище в полном составе беспощадно и беззастенчиво разглядывало Аню, сидевшую на стуле у стены, в скромном белом платьице. Председательствовала директриса, собрались все учителя. Завуч держала речь, вернее, наоборот: речь держала завуча в тисках неумолимой логики самовзвинчивания.
      - В то время, - кричала Тамара Леонардовна, - когда партия провозглашает курс на борьбу с пьянством и алкоголизмом, молодая учительница, комсомолка, без году неделя в школе, вдруг делает открытие, что есть и должны быть люди, которым пить можно и нужно! Она не стесняется донести это открытие до детей, и мало того, предлагает принести в класс Ницше! Это не только нравственное, но и идеологическое растление! Далее она пропагандирует так называемое творчество злейшего врага социализма, антисоветчика Джорджа Оруэлла и под занавес читает весьма сомнительные стихи. "Полночь у графа тонула в шампанском!" Нет, вы подумайте... А дальше: "Где, дорогая, ротик твой алый"... Пропаганда секса!
      - Речь в стихотворении идет не о сексе, - спокойно произнесла Аня, - а о чем, я вам объяснять не собираюсь. Вы все равно не поймете. Я стараюсь научить детей думать самостоятельно...
      - Не поймем? - зловеще прошипела директриса. - Значит, вы считаете, что вы умнее нас, тупых и ограниченных?
      - Нет, - ответила Аня. - Я не считаю, что я умнее вас. Была бы умнее, придерживалась бы вашей программы, которая и есть растление - и нравственное, и идеологическое.
      - Ах вот как! - воскликнула директриса. - Тогда, наверное, вы считаете, что вы лучше нас?
      - Да, - тихо, но твердо сказала Аня. - Я считаю, что я лучше вас.
      - Вон! - от вопля директрисы задребезжали стекла. - Вон из школы, и не только из нашей! Я подниму вопрос в райкоме, я добьюсь, чтобы вы вообще никогда не переступали порога советской школы! И мне не придется очень уж стараться...
      Аня встала, одернула платье, подошла к двери и обернулась.
      - Я уйду, - проговорила она негромко. - Уйду, чтобы вы могли продолжать благородную миссию отравления детских душ. Но напоследок я скажу вам вот что. Ваше время на исходе, и вскоре вы пожнете плоды. Трон шатается. Перемены в стране не остановить, и назад не повернуть. Лавина с камешка начинается, и она покатится помимо воли инициаторов, которые сами будут сметены. И тогда на улицы выйдут сегодняшние дети - воспитанные вами, не читавшие ни Эдгара По, ни Джорджа Оруэлла, ни Фридриха Ницше. Неспособные думать и чувствовать, неспособные ни к простейшим умозаключениям, ни к эмоциональному сопереживанию, ни к состраданию. Растерянные, одинокие, озлобленные, они схватятся за оружие, и тогда настанет ИХ время, как неизбежное продолжение вашего. Засим прощайте... Благодарю за внимание.
      Она вышла, плотно прикрыв за собой дверь, и вслед ей обратились не человеческие лица, а какие-то перекошенные физиономии. Только один человек проводил Аню взглядом, исполненным понимания и затаенной грусти. Это был пожилой учитель географии Марат Иванович Щеголихин. Всю жизнь в школе Марат Иванович тоже по-своему старался научить детей думать. Он не шел ва-банк, подобно Ане - во времена его молодости такое грозило чрезвычайно серьезными неприятностями, а потом он стал старше и мудрее. Он никогда не ставил двоек за плохое знание предмета, справедливо считая, что совершенно неважно, сумеет ли ученик найти на карте Дарданеллы (на то существуют справочники), но гораздо важнее, умеет ли он мыслить и чувствовать. Марат Иванович не вступился за Аню (это было бессмысленно, она сделала выбор), но он смотрел ей вслед и думал о том, что им не удастся подрезать ей крылья, как когда-то подрезали ему. Они могут выгнать её, отобрать комсомольский билет, лишить профессии, крепко насолить в жизни. Но подрезать крылья? Нет. С ней - не получится.
      16
      ПОЛИНЕЗИЯ
      ОСТРОВ КАЛИ-БОА
      1615 ГОД
      Барабаны рокотали вдалеке, низко, на грани слышимого звука. Их мерные удары легко проникали сквозь стены хижины из пальмовых листьев, где Агирре лежал на плетеном из лиан подобии кровати. Это импровизированное ложе соорудил он сам, своими руками построил и хижину. Он научился многим простым и необходимым здесь вещам за годы жизни в племени боа-ран.
      За пальмовой завесой, прикрывающей вход в хижину, возникла человеческая фигура. Листья раздвинулись, и к Агирре шагнул Лами-боа, титул которого можно было примерно перевести с туземного наречия как "верховный шаман" или "правитель всех колдунов".
      Агирре пружинисто вскочил на ноги (несмотря на жару, он был в белой полотняной рубашке и черных суконных штанах из привезенного на корабле богатого гардероба) и приветствовал колдуна сложным ритуальным жестом. Во время ответного приветствия он невольно залюбовался пестрым одеянием высокого и статного чернокожего шамана.
      - Надеюсь, вы хорошо отдохнули, дон Альваро, - произнес Лами-боа на безупречном испанском. - Обряд посвящения начнется с заходом солнца.
      Не поверив своим ушам, Агирре вытаращился на колдуна в полнейшем изумлении.
      - Ты говоришь по-испански! - воскликнул он. - Так зачем ты скрывал это столько лет?! Неужели только для того, чтобы я выучил ваш язык? Да я бы выучил быстрее, если бы ты мне помог...
      По лицу шамана с толстыми губами и приплюснутым носом пронеслась мимическая тень снисходительной усмешки.
      - Так же свободно, как по-испански, - сказал он, - я говорю по-английски, по-французски и по-португальски, не считая полутора десятков полинезийских наречий.
      Агирре сел на обрезок древесного ствола, заменяющий табурет, ладонью взъерошил волосы.
      - Кажется, я не понимаю, - произнес он.
      - Конечно, дон Альваро... Потому я и пришел перед обрядом. Настало время узнать и понять - для вас. Для других это время не всегда настает.
      - Для других?
      Шаман снова едва заметно усмехнулся.
      - Пойдемте со мной.
      Они покинули хижину и направились вглубь острова, минуя деревню. Барабаны за густым лесом продолжали глухо ворчать - сменяя друг друга, воины-ихоло колотили в них весь день перед обрядом Кали-донго, призывая всесильных духов тьмы. Лами-боа вел Агирре полузаросшими тропами, где в мертвых сухих кустарниках шуршали отвратительные и опасные насекомые, внешне напоминающие скорпионов - их называли рогно-кали, подчеркивая их родство с высшим духом острова. Где-то на середине дороги, когда вершина невысокой горы уже отчетливо виднелась над деревьями, Агирре догадался о цели пути, и угаданная цель удивила его едва ли не сильнее испанского языка шамана. "К этой горе нельзя приближаться, - мелькнуло у него, - табу, наложенное предками Лами-боа..."
      Словно разделив невысказанную мысль Агирре, колдун оглянулся с широкой улыбкой.
      - Вы вспомнили о табу? - иронично поинтересовался он. - Пустяки, дон Альваро. Предки не обидятся, если мы с вами нарушим запрет. Правила хороши тогда, когда есть кому их преступить, разве нет?
      Агирре пожал плечами и последовал за своим провожатым.
      Западный склон горы, скрытый от посторонних взглядов зеленой стеной зарослей, представлял собой отвесную скалу. Лами-боа подошел к ней, вытащил круглый камень у подножия, просунул руку в отверстие. Часть скалы с противным скрежетом отъехала в сторону, открывая наклонный коридор за проходом неправильной формы.
      - Прошу вас, дон Альваро, - молвил колдун.
      Вытащив из набедренной корзинки кремень и кресало (европейское изобретение, очевидно, завезенное кем-то из путешественников), Лами-боа высек огонь и зажег сухую ветку. С этим факелом он двинулся по коридору, пропустив Агирре вперед.
      Пол круто понижался. Короткий коридор привел в обширную пещеру, расположенную много ниже входа - видимо, естественного происхождения, хотя стены хранили следы обработки грубыми орудиями. От догорающей ветки Лами-боа зажег свечи в многочисленных канделябрах, и в пещере стало светло, как днем.
      - Смотрите, - сказал Лами-боа.
      Агирре увидел европейскую мебель - стол с письменными принадлежностями, бюро, секретер, удобные стулья и кресла. Но не эта мебель поразила его - в конце концов, её можно было выменять у капитанов появляющихся здесь иногда кораблей - а книги, книги, сплошные ряды книг от неровного пола до сводчатого потолка.
      Храня каменную невозмутимость, колдун внимательно наблюдал за реакцией Агирре. Она проявлялась в том, что гость Лами-боа сел на стул и выжидательно уставился на хозяина.
      - Как видите, дон Альваро, - Лами-боа устроился в кресле напротив Агирре, - нас посещают не только невежественные моряки и бродячие морские торговцы. Немало выдающихся людей усаживалось на тот самый стул, где сейчас сидите вы... Я мог бы назвать громкие, весьма громкие имена. Многие из них навещают меня, привозят книги... Не часто, они очень заняты, но случается. Посмотрите на мою библиотеку - здесь собран цвет мировой философской мысли, начиная с Аристотеля и Платона. Вот Пико делла Мирандола, достойный апологет аверроистов падуанской школы... Вот его непримиримый немецкий оппонент Альберт Великий, вот Франциск из Мейронн, Фома Аквинский, Роджер Бэкон, вот Никколо Маккиавелли, вот "Похвала глупости" Эразма Роттердамского, вот Мишель Монтень... А вот и сам Ибн Рушд Абу Вали, сиречь Аверроэс. Я провел немало времени в любопытных ученых беседах о его перипатетике и аподейктических толкованиях...
      - Невероятно, - вырвалось у Агирре. - Да ты... Вы могли бы занять кафедру философии в любом из европейских университетов.
      - Едва ли, - небрежно ответил шаман, - и дело тут не только в цвете моей кожи. Я иначе мыслю, дон Альваро. Я не говорю, что пошел дальше всех этих блестящих умов, совсем нет. Просто это другая система мышления, принципиально иная... Что, однако, не мешает мне включить в свою орбиту достижения авторов этих замечательных трудов.
      - Невероятно, - повторил Агирре, пожирая глазами сотни золоченых переплетов. - И все же, зачем...
      - А, зачем я привел вас сюда? Да потому, что вы будете посвящены.
      - Я думал, посвящение в магию не предполагает...
      - Магия, - прервал его колдун с пренебрежительным жестом. - Это только слово. Называйте это магией, или сантерией, или брохейрией, или культом вуду - что изменится? Важно проникнуть внутрь. Если вы считаете, что магия - лишь темные заклинания да изготовление живых мертвецов...
      - Я так не считаю.
      - Понятно, это фигура речи, хотя для посвященных возможно и такое... Некоторая часть новейшей европейской философии, дон Альваро, очень небольшая её часть, и китайское Дао, и медитация тибетских монахов, и современные естественные науки - все это суть элементы единого мирового Знания, разрозненные, расколотые, нередко противоречащие один другому. А то, что вам угодно называть магией, объединяет и гармонизирует их, добавляет новое, по видимости противоположное, и наделяет способностью управлять... Многие из тех, кто бывал здесь, добивались посвящения, да немногие его удостоились. Страшная сила, сосредоточенная в руках посвященного, требует мудрости и осторожности, она не только открывает путь к могуществу, но и налагает ограничения. Десять лет я наблюдал за вами, и лишь недавно решился открыть вам одну из глубинных тайн посвящения. Вы установите прямую связь с Империей Эго...
      - Как! - вскричал Агирре. - Вам известно об Империи!
      - Ну, разумеется.
      - Кто... Кто рассказал вам о ней? Впервые - кто?
      - Один из магов четвертой ступени. Я не могу назвать его имя... А почему это вас так взволновало?
      Агирре собрался с духом, чтобы задать следующий вопрос.
      - А имя Марко Кассиуса... Это имя вы когда-нибудь слышали?
      Ни один мускул не дрогнул на лице колдуна.
      - Нет. Кто это?
      - Неважно. Так... Один алхимик.
      - И он упоминал об Империи Эго? Может быть... Я ведь знаю не всех. Существуют люди - если их можно назвать людьми - неизмеримо более могущественные, чем я, чем станете вы... Почти безгранично могущественные. И мы можем узнать о них, только если они сами того захотят.
      - Простите, что перебил вас.
      - Империя Эго будет подпитывать вашу силу... Это не значит, что вы будете действовать под её контролем, ведь Империя Эго лишена целенаправленных разумных проявлений...
      - Я знаю.
      - Вот как? От Марко Кассиуса?
      - Да.
      - Что ж, тем проще. Но я обязан предупредить вас. Пронизывающее излучение Империи отныне навсегда сольется с собственной энергией вашего тела и разума. Это большая сила, но и тяжкое бремя. Слабый духом завершит этот путь безумием. Сильный, но не мудрый разрушит весь мир и себя вместе с ним. Научиться управлять нелегко.
      - Я изучал Дао.
      - Знаю, потому и говорю с вами об этом. Хочу, чтобы вы четко представляли, что вас ждет... Сегодня вы пройдете посвящение и установите связь. Потом начнется обучение, вы узнаете практическую сторону магии, её возможности и запреты. Я помогу вам, но не смогу спасти вас, если вы ошибетесь.
      Агирре ничего не ответил, и Лами-боа сказал после паузы:
      - Идемте, дон Альваро, солнце садится. Оно не видно отсюда из-под земли, но я ощущаю его. Нам обоим нужно приготовиться.
      17
      Последний луч солнца исчез в океане, и на побережье заполыхали костры. Воины-ихоло били в барабаны чаще и усерднее, тревожный ритм грохотал над волнами. Обнаженные девственницы боа-ран вышли в круг. Их экстатический танец словно выбрасывал во всех направлениях упругие волны, девушки то переламывались в коленях, то чувственно двигали бедрами, то извивались по-змеиному. Их черные, как эбеновое дерево, тела содрогались в такт биению громадных сердец ритуальных барабанов-номи, и это было только начало.
      Вслед за девушками на песке появились шаманы, подданные мистического королевства Лами-боа (самого "правителя всех колдунов" пока не было на берегу). Они подпрыгивали высоко в воздух, изогнувшись, запрокинув голову, и падали на красный от пламени костров песок. В барабанных ритмах слышалась уже не тревога, а настоящее отчаяние. Стрекотали трещотки, прикрепленные над щиколотками босых ног шаманов, развевались длинные султаны из белого волоса, прижатые к вспотевшим лбам тугими повязками. Под ударами ног земля гудела вместе с барабанами-номи. Шаманы падали, вскакивали и снова падали. Сверкающие в красном огне оскаленные зубы и белки глаз, нечленораздельные вопли - во всем этом не было ничего человеческого, только слепое буйство вулканической стихии.
      В жуткой рогатой маске показался Лами-боа. Он воздел руки к небесам и выкрикнул очень высоким голосом:
      - Кали-донго!
      Барабаны разом смолкли, и шаманы замерли в немыслимых позах. Две сморщенные старухи подтолкнули к верховному колдуну молодую девушку. Одним мановением он поверг её на песок, лицом к небу, потом поставил поднесенные старухами плоские чаши на лоб девушки, на плечи, ладони, в центр живота и на лобок. Затем он вторично громко призвал Кали-донго, и в чашах вспыхнуло пламя, а девушка закричала от боли. Кремневым ножом Лами-боа рассек её бедренную артерию, в подставленный расписной сосуд ударила плотная струя крови. Девушка была обречена - ведь при повреждении бедренной артерии тело человека почти мгновенно теряет всю кровь. Она должна была умереть, и тем не менее она не умерла. Когда сосуд наполнился кровью до краев, Лами-боа в третий раз воззвал к великому Кали-донго. Пламя в чашах сразу угасло, и струя крови иссякла. Старухи подняли девушку. Они поддерживали её, но шла она сама...
      Шаманы с заклинаниями бросали в сосуд магические ингредиенты, долженствующие превратить кровь в напиток посвящения. Здесь была вытяжка из печени ядовитой рыбы нголи, и порошок из высушенного мозга местной рогатой жабы, и осадок, оставшийся после выпаривания клейкого сока дурманящей лианы глон, и растертая кора хищного растения, питающегося насекомыми и мелкими птицами, и ужасный, запретный порошок бенге, обладающий свойствами настолько таинственными и устрашающими, что его имел право готовить лишь сам Лами-боа.
      Барабанный бой не возобновлялся, но где-то во тьме тихонько наигрывала свирель под монотонный плеск волн, плела мелодию настолько замысловатую, что казалось, она змейками расползается по теплому песку и возвращается обратно, отразившись от океанской зыби. Сами звезды, обычно яркие и огромные здесь, стали ещё ярче и огромнее, чуть подрагивая за пеленой нагретого за день воздуха... А там, за звездами, пряталось молчание безграничной Вселенной.
      Лами-боа звонко хлопнул в ладоши, и четверо воинов-ихоло вынесли из лесного мрака носилки, где восседал Альваро Агирре. Даже в багровых отсветах костров можно было заметить, как он бледен, но лицо его оставалось спокойным и сосредоточенным. Он был почти обнажен, если не считать прикрывающей бедра юбочки из широких свежесорванных листьев, смуглая кожа лоснилась от обрядовых благовоний.
      По знаку Лами-боа воины поставили носилки у костра и удалились. Кошмарные скорпионы рогно-кали кишели в носилках, но не причиняли нагому человеку вреда - благовония защищали его от укусов. Шаман протянул сосуд с кровью, переставшей уже быть таковой. Лами-боа принял его и передал Агирре.
      - Пей, - велел он на своем языке.
      Ударили барабаны, медленно, страшно.
      Агирре смотрел в темную глубину сосуда, точно стремился проникнуть взглядом за непроницаемую поверхность жидкости. Так он сидел долго, с каждым ударом барабанов приближая сосуд к лицу. Он смотрел, и он видел мертвящий круговорот тьмы и холода, исходящий из тех измерений, где нет места для человеческих существ.
      - Пей! - Лами-боа возвысил голос.
      Альваро Агирре сделал глоток.
      Он ожидал чего угодно, но не того, что произошло с ним на самом деле. Его словно опрокинул удар гигантской мягкой лапы, и этот удар был нанесен не снаружи, а изнутри. Он мгновенно ослеп и оглох, он перестал воспринимать окружающее. Он ни видел больше ни берега, ни костров, ни пугающей маски Лами-боа, он не слышал уханья барабанов, тягучей мелодии свирели, плеска волн... Но он видел и слышал ДРУГОЕ. Дар внутреннего зрения внезапно снизошел на него, сметая преграды пространства и времени и освобождая сознание от вечных оков. И это ощущение падения, бесконечного, как во сне...
      Он летел в бездну громадного тоннеля, залитого золотым светом; он падал, но падал не вниз, а ВВЕРХ. Свет был очень ярким, но не ослеплял, и сами стены тоннеля состояли из этого света, позволявшего видеть насквозь. С непредставимой скоростью Агирре мчался сквозь неведомые миры, то пустынные и унылые, то приветствовавшие его фантасмагорией звуков и красок. Тоннель закручивался спиралью, и перед Агирре мелькали холодные залы, словно выстроенные изо льда, темные лабиринты, где копошились многорукие чудовища, поблескивающие бронированными панцирями, проносились картины битв металлических исполинов и столкновений целых звездных систем. Ни осознать, ни запомнить увиденное Агирре не пытался, но одно видение почему-то навсегда врезалось в его память: лицо юноши с единственным глазом, сверкавшим ненавистью и жаждой, сидевшего верхом на какой-то диковинной двухколесной машине.
      Спираль возносилась вверх все круче, а потом тоннель выпрямился, и скорость падения ещё возросла. Стены утратили прозрачность, смотреть стало некуда, кроме как вперед. А там, впереди...
      Золотой свет угасал. Агирре беспомощно низвергался в космический мрак, где его ждало что-то нестерпимо ужасное. Там (Агирре не мог постичь, где это - ТАМ, понимал лишь, что очень далеко, на краю Вселенной) затаился чудовищный тяжелый паук, и его невидимые щупальца медленно шевелились, вползая в мозг и наполняя сердце безмолвным, невыразимым страхом. Паук неуклонно поглощал Агирре. Это была не смерть, это было хуже, много хуже.
      Альваро Агирре закричал, и его крику ответил многоголосый вопль. Он не сразу понял, что стоит на твердой земле с открытыми глазами и сцепленными над головой руками, в окружении исступленно ревущих шаманов.
      С усилием расцепив и опустив руки, Агирре огляделся. Да, он вернулся, ему удалось вернуться... Но значит ли это, что Сила отвергла его, или он прошел посвящение?
      В круге света, отбрасываемого костром, словно ниоткуда возник могучий воин-ихоло, вооруженный копьем и кремневым ножом. Он стоял, готовый к схватке, внушительные мускулы перекатывались под кожей.
      - Убей его, - приказал Лами-боа, направив на воина вытянутый палец.
      Ошеломленный Агирре отступил на шаг. У него в руках не было ничего, никакого оружия - но если бы и было, как мог он справиться с гигантом-ихоло?
      - Убей! - вопили шаманы.
      Агирре впился в ихоло взглядом... И вдруг осознал, вернее почувствовал, что СМОЖЕТ одолеть его. Без оружия, голыми руками. Схватки не будет - Агирре попросту уничтожит великана. Он видел его целиком, он знал, куда ихоло направит удар копья и как взмахнет ножом, видел уязвимые места, в любое из которых он, Агирре, успеет поразить противника. Нет, не потому видел и знал, что обрел способность по своей воле заглядывать в будущее, такой способности он не обрел. Просто теперь он знал больше о человеческом теле, о возможностях и первоначальных импульсах мышц и нервов, о движениях и реакциях. Он знал, как будет действовать ихоло, и знал, что наверняка опередит его. Более того, он подозревал, что знает и о многом другом в мире, неведомом ему раньше. Он физически ощущал восхитительный ток магической энергии, переполнявшей его и будто даже стекавшей на песок с кончиков пальцев непрерывными голубыми молниями.
      Повернувшись к Лами-боа, Агирре сказал:
      - Я не стану его убивать.
      Шаманы взвыли, взметнулись в конвульсивных прыжках. Лами-боа снял маску и посмотрел прямо в глаза Агирре.
      Откуда-то из-за спины Лами-боа послышался тихий, но внятный старческий голос, который не могли заглушить торжествующие крики заходящихся в пляске шаманов.
      - Он научится управлять силой.
      Агирре не разглядел в темноте обладателя старческого голоса, но тот сам выступил на свет, и Лами-боа почтительно отошел в сторону, освобождая старику место у костра.
      - Я Нголо-боа, - произнесло сгорбленное чернокожее существо с совершенно седыми волосами. - Ты меня не знаешь, но я знаю тебя. Я посвящал и учил Лами-боа, теперь мы вместе с ним будем учить тебя.
      Он замолчал, а Лами-боа добавил по-испански:
      - Связь установлена. Отсюда начинается обучение.
      18
      27 АПРЕЛЯ 1989 ГОДА
      Солнце раскалило улицу, пронизанную пыльным ветром, напитанную грязной весенней энергией снующих автомобилей и сотен спешащих прохожих. Айсман шел в черном кожаном плаще, медленно и ровно, как на параде, высоко подняв подбородок. Впадину на месте отсутствующего глаза холодил гладкий кожаный кружок, укрепленный на узкой ленте, глубоко врезающейся наискосок в купол чисто выбритой головы.
      Виктор Генрихович Майнер (таково было настоящее имя Айсмана) происходил из семьи поволжских немцев и владел родным языком едва ли не лучше, чем русским. Первым знакомством с идеологией фюрера нации Адольфа Гитлера он был обязан деду, всю жизнь люто ненавидевшему советскую власть и не слишком скрывавшему своих убеждений. Уму непостижимо, как старый Майнер избежал репрессий; впрочем, машина подавления инакомыслия, основанная на логике абсурда, порой давала столь же абсурдные сбои. Еще в незапамятные времена дед Виктора ухитрился раздобыть где-то "Майн Кампф" Гитлера и "Миф ХХ века" Альфреда Розенберга, главного идеолога НСДАП, напечатанные мюнхенским издательством "Хоэнайхен" в конце 30-х годов. Эти труды стали едва ли не первыми книгами Виктора - он читал их так, как другие дети читали "Волшебника Изумрудного Города" и Жюля Верна. Глаз он потерял в одиннадцатилетнем возрасте, экспериментируя с самодельными взрывчатыми веществами, из-за чего сделался предметом насмешек сверстников. Эти насмешки исправно подогревали ненависть и взращивали болезненные комплексы... Оставались Гитлер, экстремальный металл вроде группы "Каннибал Корпс"( и смутная, иррациональная надежда. На что? Этого не знал и сам Виктор Майнер, думавший о себе уже только как об Айсмане.
      Ослепленный солнцем, потея под кожаным плащом, он шагал по серому асфальту, а люди вокруг него двигались не так, останавливались некстати и заводили ненужные, бессмысленные разговоры. "У меня есть только этот день, - снова и снова прокручивалось в сознании, как на замкнутой в кольцо магнитофонной ленте. - Больше у меня ничего нет". Его задевали, толкали... Он не выдавал своей ярости, иногда впадал в рассеянность, прикованный взглядом к затылку какого-нибудь прохожего. Тогда в его памяти возникали строки слепого шрифта на плохой шероховатой бумаге. "Радостно от того, что пудовые рельсы русской инертности свернули на колею критического отношения к себе с накатанной за семьдесят лет колеи самовосхваления. "Мы лучшие, мы непревзойденные, мы непобедимые, мы самые..." - лопнуло как мыльный пузырь".
      Айсман смотрел на лица прохожих, на которых, как ни странно, не было видно никакой радости - угрюмость, злость, подавленность отчаянием. "Почему они не рады, черт возьми? Системе конец, разве не этого они хотели?" Айсман вполголоса выругался.
      Буро-зеленые дома нависали над ним. "Ну что, получилось?" - усмехаясь, спрашивали они. "Необходимо осмыслить проблему с точки зрения абсурда", отвечал им Айсман, но это была не его мысль, а будто проникшая неизвестно откуда.
      Круто повернувшись на каблуках, Айсман презрительно сморщился и вошел в молочный магазин. Там стояла длинная очередь. Кроме синеватого разливного молока и плавленых сырков, ничего не было. Люди шептались, словно кто-то умер. Айсман стремительно вышел, пробормотав : "Все ясно!"
      В другом магазине на прилавках не было вообще ничего. Продавщица равнодушно метала бледную несъедобную колбасу, извлекаемую точно из воздуха. Очередь здесь была плотнее и молчаливее. Пустые витрины возвещали о приходе новых времен. Айсман ухмыльнулся. "Великая нация... Мы самые непревзойденные, мы самые умные... Остальные... О, остальные - это идиоты!" Он подошел прямо к прилавку и потребовал колбасы.
      Очередь единодушно завопила, но стоило Айсману спокойно обернуться, как все моментально смолкли.
      - Талон, - пролепетала перепуганная продавщица, однако под взглядом Айсмана её рука сама отрезала кусок колбасы. Швырнув на прилавок смятую купюру, Айсман направился к выходу.
      - Куда? - заверещала спохватившаяся продавщица. - Недоплатил!
      - Красная сволочь, - процедил Айсман сквозь зубы уже в дверях. Преследовать его никто не осмелился, а может, берегли место в очереди.