- Да я ещё прикупила в шинке, - девушка умчалась на кухню и возвратилась с бутылкой "Столичной".
      - Вот и посидим, - журналист скрутил винтовую пробку. - Обсудим настоящее, заглянем в грядущее... Андрей, от Наташи у меня секретов нет.
      - Мои секреты весь мир обсуждает, - вздохнул Андрей.
      7
      Утром Наташа включила телевизор как раз вовремя: в студии сидел, развалясь в кресле, импозантный вальяжный мужчина лет шестидесяти.
      - Разумеется, я не стану подавать в суд на явно нездорового человека, - говорил он с высокомерной миной. - Ваш писатель, безусловно, психически болен. Кто в здравом уме решится привлекать внимание к своей персоне подобными абсурдными скандалами?
      - Но он демонстрировал какую-то кассету, Евгений Семенович, напомнила тележурналистка.
      Гараев отмахнулся величественно.
      - Да, показывал коробку с кассетой.
      - И утверждал, что там доказательства...
      - Очень возможно, что там и есть доказательства его болезни. В его словах только одна правда - трагическая гибель моей жены, но это не государственная тайна. Оправдываться мне не в чем. Я никогда не совершал никаких противозаконных поступков, я всю жизнь работал в меру своих скромных сил на благо страны. И поверьте, мне некогда заниматься Карелиным, им займутся психиатры, если сочтут, что он социально опасен.
      Максим Щербаков ухмыльнулся, глядя на экран.
      - Суд тебе не грозит, Андрей, - констатировал он. - Вот если они решат добраться до тебя в частном порядке...
      - Может, съездим по адресу Городницкого?
      - Давай съездим... Для успокоения совести.
      Результат поездки совпал с их ожиданиями - на указанной в записке Городницкого улице попросту не было дома с таким номером. Около одиннадцати часов Андрей из автомата позвонил в издательство. Трубку взял сам редактор.
      - Андрей Константинович, - в его голосе не слышалось особой радости. Хорошо, что вы объявились. Нам нужно встретиться...
      - Я могу сейчас подъехать.
      - Нет, нет, только не сюда, - поспешно отказался редактор. - Я устал выпроваживать репортеров, и если бы они одни... В двух кварталах к центру от издательства есть сквер, знаете?
      - Найду.
      - Жду вас там... Через полчаса сможете?
      - Да.
      Андрей вернулся в машину Щербакова, попросил довезти его и объяснил, куда нужно ехать. "Волга" нырнула в автомобильную толчею московских улиц.
      - Что делать-то будешь? - поинтересовался Максим, закуривая.
      - Жить... Я ведь не сыщик, тут мне не светит, да и желания нет. А у тебя?
      - Желание есть, возможности нет. Знаешь, чем больше я об этом думаю, тем меньше понимаю. Сотню версий перебрал, и ни одной хоть сколько-нибудь приличной. В работе я с та-акими пирогами сталкивался, что твой Гараев семечки... И в самой дикой, самой неправдоподобной истории всегда находилась капля логики... Тут же... - он развел руками, на секунду бросив руль. - Слушай, а может, тебе в самом деле привиделся этот Городницкий и его кассета?
      - И ты, Брут, - грустно сказал Андрей. - Ну, допустим, привиделся. А вторая кассета, она откуда? Сам купил в умопомрачении и забыл?
      - Я пошутил, - утешил его Щербаков.
      Минут через двадцать "Волга" остановилась у ограды сквера.
      - Спасибо тебе, Максим, - произнес Андрей смущенно. - Прости, что втравил тебя в это.
      - Пустяки... Перемелется, - великодушно ответил Щербаков. - Бывай... Удачи. Если понадоблюсь...
      - Пока.
      Пожав Щербакову руку, Андрей вышел из машины. Он чувствовал себя скверно, болела голова - не то от выпитой вчера водки, не то от бесплодных размышлений.
      Летний день был хмурым. Дул порывистый неопределенный ветер, из тех ехидных ветров, что норовят броситься в лицо, в какую сторону ни сворачивай. Редактор столичного издательства, Илья Савельевич Марголин, поджидал Андрея на скамейке у ворот. Завидев своего автора, редактор поднялся навстречу.
      - Я не смотрел вчерашнюю передачу, - без предисловий заявил он. - У меня данные из других источников. Что же все-таки случилось?
      Андрею пришлось, как и вчера, начать длинный рассказ. Они медленно шли по аллее; редактор внимательно слушал, кивал головой.
      - Сплошная мистика, - кратко прокомментировал он, прежде чем перейти к собственным новостям. - Репортеры меня четвертовали... Только я от них отделался, как в кабинет вваливаются два джентльмена в безупречных таких синих костюмах...
      - Что они от вас хотели?
      - Они были очень вежливы... Сказали, что Евгений Семенович Гараев не имеет к вам претензий ввиду вашего очевидного нездоровья - так они выразились - но что было бы странно, если бы в СССР публиковались и распространялись произведения лиц с психическими отклонениями...
      - Это их слова?
      - Понятно, что не мои. - Марголин даже обиделся. - Они намекнули, что если я буду упорствовать, продолжать подготовку вашей книги к печати и вообще поддерживать с вами контакт, это может стоить мне работы.
      Сверху вниз Андрей посмотрел на Марголина, который был ниже его на полголовы.
      - И как вы поступите, Илья Савельевич?
      Чрезвычайно расстроенный редактор безнадежно махнул рукой.
      - Свобода свободой, но КПСС - пока ещё правящая партия...
      - Значит, конец?
      - Ну, зачем же так мрачно... Сейчас мы ничего не можем поделать, но подождем. Теперь все так быстро меняется... Утрясется, забудется, опубликуем вашу книгу, ещё и много других. Андрей Константинович, поверьте, я пошел бы ва-банк, будь у меня хоть капля надежды. Но я добьюсь лишь того, что с работы вылечу и потеряю возможность помогать вам в дальнейшем. Пишите, не сдавайтесь... Я о вас не забуду, обещаю.
      - Я очень сожалею, что так вышло, - произнес Андрей. - Из-за меня у вас убытки. Ведь это недешево - остановить готовую к печати, разрекламированную книгу?
      - Остановить - это бесплатно. Конечно, деньги были вложены, мы их теряем... Но что наши проблемы по сравнению с вашими! Вы уже придумали, что скажете репортерам? Рано или поздно они вас достанут.
      - Ничего не скажу.
      - Они упрямы!
      - Ни слова. Пока я не под следствием, не под судом и не в психушке, могу поступать, как мне заблагорассудится. Сегодня же возвращаюсь домой.
      - Будьте осторожны...
      - И не подумаю! Они убили мою книгу, чего еще?
      - Не убили, - строго поправил Марголин, - а притормозили, и я верю, что ненадолго. Вы ни в чем не виноваты. Кому бы вы ни рассказали правду об этой истории - властям или, простите, докторам, все вас поймут...
      - Кроме Гараева.
      - В том-то и загвоздка, - сокрушенно согласился редактор.
      8
      Поезд летел сквозь звездную ночь, погромыхивая стальными колесами на стыках рельсов. Темнота за открытым окном казалась густой, осязаемой, она залила всю безграничность видимого пространства, и лишь кое-где в ней дрожали пятнышки далеких огней - фары движущихся по дорогам бессонных грузовиков, редкие фонари ночных поселков. Сами звезды тонули в этой темноте, протягивая сквозь неё голубые льдистые лучи, как свою непрерывную миллионолетнюю мольбу, вечный космический зов. Была тьма, были брошенные во тьму огни, были звезды... Но там, над звездами, было что-то еще. За пределами всех измеримых расстояний, дальше самой стремительной галактики ведь известно, что галактики мчатся тем быстрее, чем больше они отдалены. Что-то тяжкое и громадное простиралось над всем уснувшим в покое миром, и оно не было безразличным, оно чутко реагировало на любые всплески прочерченных на границах бытия и небытия графиков человеческих страстей, судеб и вожделений. Эта магическая взаимосвязь всего существующего на свете особенно драматично ощущалась здесь, внутри пронзающей ночь длинной стрелы поезда, выпущенной безликим лучником. Время цеплялось за звезды и не останавливалась, срываемое плачущим ветром.
      Жаркая красная искра горела на конце сигареты Андрея Карелина. Покачиваясь в раме окна, не принадлежа ни мраку и ветру снаружи, ни теплому полусвету внутри, она выглядела точкой под вопросительным знаком, нарисованным распадающейся дугой звезд. Вплотную к окну Андрей не приближался. Там не было защиты от неодолимого тяготения, беззвучного голоса, незрячего взгляда, не было защиты от лишенного форм и определений, всепроникающего средоточия силовых линий, таящегося за звездным куполом.
      Оно смотрит, думал Андрей. У него нет глаз, но оно смотрит и видит.
      Андрей стоял за дверью, отделяющей коридор вагона от маленького предбанничка возле туалета, перед тамбуром, и курил под табличкой с надписью "Не курить". Он был ещё весь захвачен происшедшим, но его не занимала фактическая сторона истории. Виноват Гараев или нет, кто такой Городницкий, откуда взялась и куда исчезла кассета - ответы на эти вопросы нисколько не интересовали Андрея. Он размышлял о другом, и это скорее можно было назвать танцем ощущений, нежели размышлением.
      Вспоминалась повесть Стругацких "За миллион лет до конца света"... Или миллиард? Как-то так. В той повести постоянно что-нибудь мешало ученым, стоящим на пороге важных открытий - визиты странных людей, пропажа рукописей и так далее. По мысли авторов, ученым сопротивлялось само мироздание, законы природы не допускали исследований, к которым человечество не готово и которые могут нарушить равновесие Вселенной. Андрей чувствовал, знал, что с ним случилось что-то похожее по форме, но противоположное по сути. Неведомо как он обратил на себя внимание космического спрута, лишенного сознания, по не воли, действующего вслепую, но не слепо. События, связанные с Городницким, выглядели неправдоподобными, помесью дешевой мелодрамы и плохого детектива. Такого не могло быть - а если было, так потому лишь, что побочные влияния сконцентрированного на Андрее магического луча задавали общее направление движения сил, но не определяли конкретных проявлений. Если поставить на рабочий стол электромагнит и включить его, к нему устремятся все металлические мелочи канцелярская скрепка, отвертка, бритвенное лезвие, колпачок авторучки... По пути к магниту отвертка, скажем, может сдвинуть спичечный коробок, задеть пачку сигарет, оттолкнуть карандаш. Обладай она сознанием, вполне могла бы решить, что освобождает дорогу по собственному разумению и логичному плану. Андрей Карелин попал в узловую точку, вызвал возмущение энергетических полей, сходящихся в едином центре, и этот центр ответил стихийной попыткой коррекции его судьбы.
      И все же это не чисто стихийная сила. Она живет в сложнейшем взаимодействии с миром человеческих эго. Кто-то находит в ней опору, а кто-то запутывается в паутине, но и то и другое питает её могущество. Империя, высасывающая энергию из битв людских эго и возвращающая её назад по незыблемым законам динамического равновесия... Если бы Андрея попросили дать чудовищу имя, он бы назвал его Империей Эго.
      Сигарета погасла, и Андрей не стал зажигать новую. Он стоял у окна и смотрел на огни, мелькающие в ночи... Коррекция судьбы? Представить судьбу в виде колеи наподобие железнодорожной - естественная аналогия в поезде! Тогда должны быть стрелочные переводы, и только там можно что-то изменить радикально. Или - не колея, а ровная поверхность, иди куда хочешь? Тогда вмешательство в каждой точке изменит все или ничего не изменит. Воля и случайность, вероятность и предопределение - сколько философов сломали себе на этом зубы! Очень легко и просто нарисовать линию судьбы в прошлом, установить закономерности, отметить ошибки и обозначить жирными крестами непреодолимые препятствия. Но попробуйте экстраполировать, продолжить эту линию хоть на секунду в будущее! Личная история человека никогда не станет точной наукой.
      Поезд замедлил ход - наверное, приближался к станции или пропускал встречный. Андрей открыл дверь, побрел по коридору к своему купе, раздумывая о вариативности судьбы. Теперь он уже пытался приспособить эту идею к сюжету нового романа. Такова была особенность его писательского мышления, его способа организации реальности. Литература и жизнь, говорил он, разные вещи. И что бы с ним ни происходило, значительное или пустяковое, возвышенное или безобразное, он старался кристаллизовать впечатления в ретортах причудливых ассоциаций, перенести квинтэссенцию из грубого внешнего мира в утонченный мир своих книг. Годилось немногое, но когда такая алхимическая операция удавалась, результат отличался от источника, как бриллиант от неотшлифованного алмаза. Не в том дело, что бриллиант "лучше" или дороже природного алмаза, просто он приобретает новое качество. Он - другой.
      Тихо, чтобы не потревожить спящих попутчиков, Андрей задвинул за собой дверь купе, сел к столику, достал ручку и записную книжку. Будущий роман ещё не обрел плоти, у него не было даже названия, но его дороги начинались здесь, в изломанных строчках, втиснутых на ходу поезда при тусклой дежурной лампочке между телефонными номерами и памятными заметками.
      9
      История с Городницким и Гараевым не имела продолжения. Андрея никуда не вызывали, ни о чем не спрашивали, а двух-трех настырных репортеров он сурово отшил. Его совсем не удивляла такая пустота. Слепая сила не бывает последовательной, а за пиком энергетической волны идет спад.
      В августе грянул так называемый путч - группа консервативных коммунистов предприняла попытку сместить Президента СССР и захватить власть в стране. Бурный водоворот разразившихся затем событий поглотил и Гараева в числе многих других. Гараев сошел с политической арены и сгинул бесследно во всяком случае, Андрей больше никогда не слышал упоминаний о нем.
      "Ученика Нострадамуса" опубликовали в Москве в феврале девяносто второго. Книга неплохо раскупалась, но не повторила успеха "Неоновых Псов", хотя была более изысканной и виртуозной - правда, пожалуй, менее глубокой. Однако неверно было бы искать причину относительно скромного успеха в недостатках книги. Обстановка в стране изменилась, и это не могло не повлиять на духовную жизнь. Интерес к литературе падал на фоне победного шествия зубодробительных боевиков и сентиментальных романов, зарубежных и доморощенных.
      В конце девяносто второго года вышла третья книга Андрея Карелина под названием "Цветов просят не присылать". Она также не была встречена фейерверком восторгов и золотым дождем, зато упрочила писательскую репутацию Андрея, чему он был рад - ведь он отлично знал, что находится ещё в самом начале пути.
      10
      СЕНТЯБРЬ 1996 ГОДА
      Гараж был таким узким, что всякий раз, когда Андрей втискивал в него свою бежевую "шестерку", выбираться приходилось едва ли не через крышу. Правда, эти мучительные подвиги совершались не так уж часто - Андрей редко куда-нибудь выезжал, предпочитая домашний образ жизни. Он отнюдь не был анахоретом или нелюдимым обитателем башни из слоновой кости, но профессия накладывала отпечаток.
      Заперев гараж, Андрей постоял немного во дворе, устланном золотыми листьями ранней осени. Солнце пригревало нежарко, ласково, умиротворяюще, как будто растратило летом весь свой пыл и теперь предлагало людям расслабиться и отдохнуть перед долгой трудной зимой.
      Андрей вынул из кармана ключ, подошел к двери. Его дом в старой части города, где он поселился недавно, был маленьким, но уютным и в полной мере отвечал потребностям хозяина. На первом этаже, кроме ванной и кухни, помещалась всего одна длинная комната, а второй этаж целиком отводился под кабинет.
      Туда, на второй этаж, и поднялся Андрей по деревянной лестнице, покрытой прозрачным лаком. В кабинете стоял письменный стол, который Андрей называл (из-за размеров) футбольным полем, на столе расположился компьютер, используемый для составления сюжетных планов, набрасывания вариантов и рисования схем. Тексты своих книг Андрей писал от руки, шутливо утверждая, что Пушкин поступал так же - и ничего, получалось... А более серьезно, для него существовала некая таинственная связь между движением пишущей руки и движением мысли, и он не собирался переходить к нажиманию кнопок. Законченные рукописи Андрей отдавал Свиридову, и в издательстве девушки-компьютерщицы поднимали страшный шум из-за того, кому набирать начало, кому середину, а кому финал - каждой хотелось читать новую книгу Андрея Карелина с первых строк. От волнения девушки допускали кучу опечаток, попадавших порой мимо корректоров в опубликованные книги, что очень огорчало Андрея - особенно когда опечатки меняли смысл слов, мало зависящих от контекста. Впрочем, он знал, что книг совсем без опечаток не бывает.
      У домашнего компьютера было и ещё одно назначение. Когда Андрей нуждался в острой сосредоточенности, отключенности от всего мешающего, он садился за виртуальный бильярд, когда же, напротив, хотел отвлечься от творческой работы и полностью разгрузить сознание - за преферанс. Победы в преферансе радовали его не меньше, чем удачная страница рукописи, а поражение из-за собственных ошибок могло испортить настроение на весь день.
      Помимо компьютера, занимавшего скромное место в углу, на столе существовал особый мир. Тут обитали бесчисленные обрывки и обрезки бумаги с понятными одному Андрею набросками типа: "Важно! Они звонят, его нет. Беседа, находка - убрать? Стр. 19 - время". Под лампой гжельский тигренок охранял флаконы с чернилами, над ними высилась вертикальная стойка для аудиокассет, вокруг в изрядном количестве валялись авторучки (хотя Андрей всегда писал только одной), блокноты, полупустые пачки сигарет, ножницы и тюбики с клеем, раскрытые справочники по довольно неожиданным дисциплинам, дискеты, зажигалки, карандаши. В общем, стол производил такое же впечатление, какое произвела на доктора Ватсона комната Шерлока Холмса, но подобно Холмсу, Андрей прекрасно тут ориентировался. В центре же стола лежали только чистые листы бумаги, а становящаяся все толще день ото дня новая рукопись ждала окончательной правки слева.
      Над столом висели два больших плаката - Джон Леннон и Джим Моррисон, этих людей Андрей почитал не столько как музыкантов, сколько как оригинальных поэтов. У противоположной стены кабинета стоял книжный шкаф, забитый больше справочной, чем художественной литературой, и вдобавок пластинками, кассетами, компакт-дисками. Возле шкафа низкий столик и два кресла образовывали уголок отдыха. Два широких и высоких окна делали кабинет светлым и визуально просторным (на самом деле он был скорее тесноват).
      Бросив ключ на стол, Андрей плюхнулся в кресло, наугад выбрал кассету (это оказался десятый альбом группы "Чикаго"), запустил "Панасоник". Сегодня у него не было никакого желания работать, из-за чего он испытывал легкое чувство вины. Можно, конечно, заставить себя, в таких случаях результат не обязательно получается хуже, часто и лучше. Но... Вот произошло бы что-нибудь, что сняло бы эту дилемму!
      И произошло-таки - позвонили в дверь. Андрей встал, выглянул в окно. Игорь Филатов! Обрадованно прищелкнув пальцами, Андрей схватил ключ со стола и пошел открывать.
      - Привет, затворник, - с улыбкой сказал Филатов, переступая порог.
      - Привет и тебе, скиталец, - в тон ответил Андрей и стиснул руку друга в крепком пожатии.
      Оба были искренне рады встрече, хотя виделись не так давно. Игорь смотрел на Андрея, точно надеялся выявить перемены в его внешности, и Андрей смотрел на Филатова похожим взглядом.
      К своим тридцати четырем годам Филатов располнел, выглядел рыхлым, а черты лица наводили на мысль о его добродушии, если не о безволии. Впрочем, любые черты мало о чем говорят, другое дело - свойственное данному человеку выражение. А оно подтверждало, что Филатов - действительно мягкий, добросердечный человек, одинаково склонный поддаваться как хорошим, так и дурным влияниям. Профессию он выбрал под стать характеру - искусствовед, специалист по живописи. И не по живописи вообще, а по каким-то конкретным школам и направлениям - все это Игорь не раз объяснял Андрею, который вскоре благополучно забывал подробности до очередной лекции.
      - Пошли наверх, - пригласил Андрей, - у меня там "Чикаго" играет.
      - Слышу, десятый...
      Но прежде они завернули на кухню, где Андрей нагрузил Игоря чашками и электрочайником, а сам взял кофе и сахар.
      - Прочитал твой "Один шаг вдаль", - начал Филатов, ещё не войдя в кабинет. - Старик, это класс. Ты знаешь, что я твой поклонник, но такого и я не ожидал. А ведь маленькая книжка! Эти десять глав, как бы каждая сама по себе, и в конце все сплетается воедино в главе "Злоумышленник"! Прямо венок сонетов.
      Андрей отобрал у Филатова чайник, включил, расставил кофейные принадлежности на столе в уголке отдыха.
      - Не знаю, что это тебя так задел "Один шаг вдаль", - почти пренебрежительно произнес он. - Собственно, я написал его в виде эксперимента... Ну, и для развлечения. Наверное, он может привлечь этаким внешним блеском, выстроенностью, но все его достоинства от ума, а не от сердца.
      - А это плохо? - спросил Филатов, уселся в кресло и закурил.
      - Конечно, плохо, - кивнул Андрей, выудив сигарету из пачки друга. Эквилибристика. Занятно, не более того. Посмотри-ка сюда...
      Он указал на край письменного стола, на тонкую ещё стопку исписанных листов.
      - Начал новое? - глаза Филатова засветились неподдельным интересом.
      - Да. Пока не знаю, как будет называться. Вероятно, "Подземные".
      - О тружениках метрополитена? - съязвил Игорь.
      - Вроде того. Игорь, подземные - это люди, которых словно бы нет, хранители духа, которых окружающее агрессивное невежество то и дело бьет по башке. Под землей, под гнетом, под угрозой. Их жизнь, их любовь, их страдания... Их попытки вырваться к свету. Надеюсь, это будет хорошая книга...
      - Ох... Много ли таких людей?
      - Их и не может, и не должно быть много. Важно, что они есть. То, что ты рассказывал мне о Вознесенской...
      - Кстати, о Вознесенской... Нет, подожди... Можно хоть одним глазком? - Филатов встал, потянулся к письменному столу.
      - Ну, нет!
      Перегнувшись через подлокотник кресла, Андрей удержал друга за рукав. Чашка кофе в руке Игоря дрогнула, несколько капель упало на лист рукописи. Чернила немедленно расплылись на бумаге.
      - Ой, - испуганно шепнул Филатов.
      Андрей подошел к столу.
      - Пустяки, - утешил он Игоря. - Пара слов, восстановим.
      - Нет, но как ты вообще-то... Единственный экземпляр! Ты бы хоть копии делал, мало ли что. Если, тьфу, тьфу, пожар...
      - Если! - передразнил Андрей. - Ну, а если бы мы на свет не родились? Как мне делать копии? У меня нет ни сканера, ни копировальной машины. С каждым листом в контору ездить или самому переписывать, перепечатывать? Ладно, будет два, три экземпляра. Так твой пожар одним ограничится? Или дискету пощадит? А может, мне её в банковский сейф сдавать? А если банк ограбят?
      - Чего ты раскипятился?
      - Из-за твоего "если". Никогда ничего не случалось... Отвезу в издательство, там на дискеты распечатают, все будет в порядке. Всех "если" не предусмотришь, и не в том проблема. Проблема - написать хорошую книгу...
      - Завидую я тебе.
      - Мне?
      - Работе твоей. У меня вот нет способностей, а думаешь, мне не хотелось бы написать книгу, картину, сочинить музыку?
      - Но у тебя тоже творческая работа.
      - Я работаю с чужим творчеством, а у тебя - собственное. Не говорю сейчас, плохое, хорошее - но свое! Ты сделал хорошо - ты этим гордишься, ты сделал плохо - ты за это отвечаешь. В детстве мне, как и всем, наверно, мальчишкам, хотелось быть шофером, летчиком, сыщиком... А ты можешь быть и тем, и другим, и третьим, и кем угодно, все в твоей власти. Из творческих людей полностью свободны только писатель, композитор, художник. Режиссер, актер, музыкант-исполнитель - уже нет. А искусствовед...
      Игорь махнул рукой, большими глотками допил кофе, посмотрел на часы.
      - Так вот, - сказал он, - я ведь пришел, чтобы пригласить тебя в гости...
      - У тебя праздник?
      - Не ко мне в гости. К Вознесенской.
      - Как! - воскликнул Андрей. - К самой Татьяне Алексеевне, наконец-то... И ты молчал, старый негодяй, зубы мне заговаривал! Но послушай... Как же так, вдруг... Удобно ли это будет?
      - Удобно ли? Да это её приглашение. Вчера я снова говорил с ней о тебе, о том, что ты хочешь с ней познакомиться. Она согласилась принять нас сегодня.
      - Но я не готов, я волнуюсь... Надо хоть переодеться...
      - Переоденься, но не паникуй. Будь самим собой! Она так же проницательна, как и проста. По-моему, ты ей понравишься.
      - Твоими бы устами! Жди меня, я мигом.
      По лестнице Андрей скатился вниз и распахнул дверцы шкафа. Выбирая одежду, он вспоминал то немногое и в то же время достаточное, что знал о Вознесенской - в основном со слов Игоря Филатова.
      Татьяна Алексеевна Вознесенская была потомком старинного дворянского рода, из-за чего ей пришлось вдоволь хлебнуть сталинских лагерей. Но колымские кошмары не уничтожили её, не подавили волю, а напротив, закалили для борьбы. Одним из легендарных эпизодов в жизни Татьяны Алексеевны был тот, когда после падения коммунистического режима она каким-то хитроумным и абсолютно законным способом сумела доказать свое безраздельное право собственности на фамильный особняк Вознесенских в самом центре города. На него претендовало и государство, и нечистые на руку дельцы, но никому не удалось одолеть Татьяну Алексеевну. Применять же силу против женщины, значившей для города столько же, сколько академик Лихачев для страны, никто не осмелился. Из особняка выселили некую бюрократическую организацию, и Татьяна Алексеевна въехала в дом своих предков, где и жила теперь в одиночестве. Строго говоря, она не являлась последним потомком Вознесенских - у неё была молодая близкая родственница, Алла Балясина, но та погрязла в трясине бездуховности, и Татьяна Алексеевна не поддерживала с ней отношений.
      Вознесенская писала книги по истории родного города, чрезвычайно высоко ценимые специалистами, защищала городскую старину, активно помогала местным художникам, устраивая выставки в своем доме. Словом, она была одним из тех самых подлинных хранителей духа, которым Андрей мечтал посвятить новый роман - хранителей вопреки всему.
      Находясь в переписке, в творческом знакомстве, в постоянном непосредственном контакте с сотнями людей, Татьяна Алексеевна, как ни парадоксально, была человеком весьма замкнутым по натуре. По-настоящему она выделяла и приближала к себе только любимого ученика и помощника во всех начинаниях, Игоря Филатова. Андрей давно упрашивал Игоря познакомить их, но Вознесенскую, видимо, не слишком интересовал Карелин - большинство нынешних авторов она объединила презрительным словечком "эти", произносимым с неподражаемой интонацией. И вот, значит, Игорь убедил ее... Теперь бы не ударить лицом в грязь.
      Не меньшее, чем сама личность Татьяны Алексеевны, любопытство Андрея вызывал её дом. Андрей бывал только в тех нижних комнатах, куда доступ на выставки открывался всем желающим, как в музей (при том он никогда не видел воочию Татьяну Алексеевну, лишь многочисленные портреты, написанные благодарными художниками). Но Филатов почти всерьез утверждал, что в особняке водятся привидения... Что-то он там видел... Или слышал... И как правило, поспешно уходил от этой темы.
      Андрей надел синий костюм - свой лучший костюм! - осмотрел себя в зеркало и остался доволен. В таком виде он предстал перед Филатовым.
      - Похож на пижона, - заметил Игорь, - но ничего, сойдет... Только вот как ты полезешь в гараж в таком обмундировании? Измажешься весь... Ладно уж, выкачу твой кадиллак, если что, мне простится.
      11
      "То была леденящая, ноющая, сосущая боль сердца, безотрадная пустота в мыслях; и воображение тщетно силилось настроить душу на более возвышенный лад. "Что же именно, - подумал я, - что именно так удручает меня, когда я смотрю на дом Эшера?" Я не мог разрешить этой тайны; не мог разобраться в тумане нахлынувших на меня смутных впечатлений. Пришлось удовольствоваться ничего не объясняющим выводом, что известные сочетания весьма естественных предметов могут влиять на нас особым образом, но исследовать это влияние задача непосильная для нашего ума."
      Почему-то эти знакомые с юности строки из новеллы Эдгара По вспыхнули в памяти Андрея, когда он уже в сумерках, с зажженными фарами, останавливал машину возле кованой ограды парка, окружавшего четырехугольником особняк Вознесенской. Ничто в облике дома Татьяны Алексеевны не напоминало мрачную усадьбу Эшера из опиумных фантазий безумного американца. Напротив, освещенные стилизованными под прошлый век фонарями колонны, башенки и шпили производили впечатление праздничное и радостное, из многочисленных окон первого этажа лился приветливый свет. Тем не менее зловещая игла словно застряла в сердце Андрея, снова и снова прокручивались в мыслях длинные тоскливые периоды мистера По.
      Игорь вышел из машины первым. Андрей погасил фары, запер дверцы и двинулся за Филатовым через калитку в воротах, по аллее к подъезду особняка.
      Татьяна Алексеевна Вознесенская встретила гостей радушно, не забыв, правда, окинуть Андрея оценивающим взглядом. Она не походила на свои портреты. Глядя на маленькую седенькую старушку, чье лицо будто излучало одухотворенное сияние, сопоставляя её внешность с тем, что знал о ней, Андрей дивился, как уживается в Татьяне Алексеевне просветленная созерцательность с неутомимой энергией, с деятельной, а не пассивно-жалостливой добротой к людям, с жесткой, ироничной, порой язвительной непреклонностью в отстаивании своих приоритетов перед кем угодно, без страхов и малодушных колебаний.
      - Проходите, проходите, - говорила Вознесенская, увлекая гостей в глубь дома по коридору. - Сейчас я вас чаем напою, рецепт у меня особенный, фамильный...
      В небольшой гостиной был накрыт чайный стол на троих, горела лампа под стеклянным матовым абажуром. Игорь слегка подтолкнул Андрея, что должно было означать: "Вот видишь! Нас ждали. Не теряйся".
      Вознесенская разлила душистый чай.
      - Простите меня, Андрей... - она выждала паузу, в которой предполагалось отчество.
      - Константинович, - сказал Андрей, - но лучше просто по имени.
      - Андрей Константинович, - продолжала Вознесенская, как бы не заметив последней реплики, - за то, что я не читала ваших книг. Скажите, хороши ли они? Впрочем, все равно. Уже не прочту, не так много у меня осталось времени. Вы - ближайший друг Игоря, и этого довольно... Попробуйте варенье, оно изумительно.