Глава 32

Два дня, не переставая, шел дождь. Низко над головой висела тяжелая пелена, не имевшая ничего общего с яркой высотой Пустого Неба прерий, она угнетала Чернозуба еще больше, чем сам дождь, который, по сути дела, был всего лишь надоедливой моросью. Он плелся за Вушином, а тот следовал за небольшим обозом фургонов и скота, направлявшимся к Народу Уотчитаха. Компания была сборная, но все же идти с ней было лучше, чем путешествовать в одиночку. Фермеры говорили на ломаном языке Кузнечиков, пересыпанном выражениями на ол'заркском с примесью староанглийского церковного. Чернозуб прикинул, что на появление этого диалекта повлияло близкое присутствие Нового Рима. Сначала ему было трудно понимать его, но помог талант к языкам, и он не без удивления определил источники лексики и выяснил, что диалект довольно беден в оттенках и тонкостях, хотя, возможно, это он сам плохо понимал его или же фермеры невнятно изъяснялись.

Среди них было несколько женщин. Явным лидером в обозе был фермер из «привидений» (как предположил Чернозуб) по имени Пфарфен. У него была дочь, красивая девушка, если не считать ее огромных, как у уродцев, ушей и рук, которые она все время загадочно скрывала под лохмотьями. Пфарфен держал ее в фургоне, где она весь день, занятая шитьем, пела, а по ночам, как, обеспокоившись, выяснил Чернозуб, сексуально обслуживала отца, когда фургон вместе с остальными останавливался на обочине грязной дороги.

Святой Город остался далеко позади – он продолжал гореть, и когда на северо-востоке низкие облака расползались, было видно, что горизонт затянут дымной пеленой. Армия, ушедшая на юг вместе с Хонганом Осле, была разгромлена и обратилась в беспорядочное бегство, и теперь редеющий поток беженцев на юг сталкивался с беженцами на север, которых становилось все больше – эта сумятица напоминала заторы на дорогах или стада, бредущие неведомо куда. Сходя с дороги, беженцы заполняли все еще зеленые луга, которые под ногами, колесами и копытами быстро превращались в болотистые трясины. Хотя все пользовались наречиями языка Кузнечиков, нетрудно было отличить воинственных Кочевников от полуцивилизованных фермеров Ханнегана: многие из беженцев, направлявшихся к северу, были ранены и большая их часть имела при себе оружие. Некоторые ехали верхом и с тревогой и гневом поглядывали на церковное облачение Чернозуба.

– Брось, Нимми, – говорил Топор каждый раз, когда Чернозуб изъявлял желание узнать о кампании Ксесача. Он спешил скорее добраться до Ханнеган-сити. Когда Чернозуб отказался стать при нем кейсаку и помочь ему вспороть себе живот, морщинистый старый воин пересмотрел цель своего существования. Чернозуб подозревал, в чем она сейчас заключалась, но спросить не осмеливался. Топор обладал странной способностью идти весь день без крошки пищи и при этом отнюдь не выглядел изнуренным. Чернозуба это не устраивало, ибо, как и все монахи, он испытывал склонность к обеденной трапезе; но поскольку он всегда помогал вытаскивать фургоны, когда те застревали в колее, его охотно приглашали к утреннему костру и к скудному обеду. Река, оставшаяся где-то на востоке, стала далеким воспоминанием. Теперь им то и дело встречались текущие в низинах потоки; каждый день приходилось пересекать не менее двух из них, и некоторые были так глубоки, что брод представлял немалые трудности. У каждой переправы громоздились груды брошенных и непохороненных тел – лежали они в странных позах, словно хотели выбраться из земли, а не скрыться в ней. Проходящие мимо беженцы делали вид, что не замечают их, и приказывали детям отворачиваться в другую сторону. Но дети всегда понимали войну лучше, чем взрослые. Смерть почти не интересовала их, она не вызывала у них ни ужаса, ни содрогания, которое испытывали взрослые, когда слышали шелест крыльев.

Небо над головой было черным от стервятников, описывавших широкие круги.

Подданные Баррегана.

Фермеры-привидения, с которыми путешествовали Топор и Чернозуб, терпимо относились к его тонзуре и облачению, тем более что он не надевал шапку, которую держал за пазухой. Тем не менее он не мог отделаться от чувства беспокойства. Насколько ему было известно, над ним еще висел смертный приговор, вынесенный Ханнеганом. Тот приговор, в результате которого он получил пилюли Хилберта, которых почти не осталось. Если, оставляя Новый Рим, он принимал их по три в день, то сейчас снизил дозу до одной, принимая ее по утрам вместе с кукурузной размазней. Их осталось всего две к тому дню, когда Чернозуб увидел трех братьев-монахов, распятых на обочине, но было невозможно определить, сделали это тексаркские солдаты или разгневанные Кочевники, которые, потерпев поражение, лишились обещанной им возможности разграбить Ханнеган-сити. Барреган был полон радости пиршества, и от тел почти ничего не осталось.

– Идем, – сказал Топор, и, сотворив торопливую молитву, Чернозуб кинулся догонять своих спутников. Он подумал было, что стоило бы похоронить покойников, но пока еще ему не хотелось самому пополнить их число. Кроме того, он не хотел остаться в одиночестве.

На следующий день он принял предпоследнюю пилюлю. В полдень они миновали еще двух священнослужителей, свисавших со столбов у глинистой обочины. Похоже, что их сначала распяли, а потом забросали камнями и утыкали стрелами, так что смерть смилостивилась над ними. На их лицах читалась едва ли не умиротворенность, словно они только что открыли дверь, ведущую к смерти. Чернозуб долго рассматривал их. Казалось, он их знал. Знал не в лицо, хотя, по правде говоря, все люди казались ему похожими друг на друга и все походили на его преосвященство кардинала Чернозуба Сент-Джорджа, дьякона собора святого Мейси – особенно в эти дни, когда он все чаще и чаще начинал задумываться, что подступают сумерки его земного бытия, пусть даже им еще долго предстоит длиться. Для него они походили на всех монахов, распятых на кресте жизни. Это был не их мир.

– Идем, – сказал Топор.

– Иди вперед, – ответил Чернозуб. – Я догоню.

«Накорми голодного, прикрой нагого, похорони мертвого». Он взял у Вушина короткий меч и с его помощью похоронил этих двоих на обочине дороги. Завершая работу, он навалил на могилу камни и воткнул в нее перекрещенные палки. Когда он закончил, уже стемнело. Не желая брести ночью в одиночестве, он уснул в пустой грязной промоине у дороги, подложив под голову, как подушку, измазанную кардинальскую шапку.

На следующее утро он принял последнюю пилюлю и, хотя небо прояснилось, преисполнился ужаса. Он торопливо шел почти весь день, надеясь нагнать фермеров-привидений и Топора. Те немногие беженцы, которых он встречал по пути, с любопытством смотрели на него, но оставляли в покое. Но он помнил облик распятых церковников, и его не покидало чувство страха. Он спрятал красную шапку под кустом, и в конце дня ему представилась возможность избавиться и от рясы – он стянул с трупа фермера, который лежал у дороги, брюки и куртку. Покойник был еще не старым. Взяв одежду, монах похоронил его. «Погребай мертвых, одевай нагих».

От кардинальской шапки он избавился без больших угрызений совести, но вот расстаться с груботканой коричневой рясой ордена Лейбовица оказалось куда сложнее. Поколебавшись, Чернозуб скатал ее в узел и прихватил с собой. Теперь он снова чувствовал себя пилигримом или простым книгоношей.

Когда он направился на юго-запад, над ним висело чистое небо, испятнанное лишь крошечными, точно точки, фигурками стервятников.

Лихорадка Хилберта не отпускала его и в дороге. Чернозуб не испытывал голода, и через несколько дней у него прекратилось расстройство желудка, но вместе с тем он стал терять силы. Путников встречалось все меньше и меньше, да и те говорили лишь на ол'заркском или вообще молчали. Поток беженцев превратился в ручеек. Некоторые пересекали Грейт-Ривер, надеясь, что водное пространство защитит их от посягательств и солдат Филлипео, и противостоящих им Кочевников, которых они продолжали воспринимать как воинство антипапы. Остальные просто исчезали в лесах, где им предстояло скрываться, умирать или ждать встреч с соседями или родственниками.

Чернозуб так и не нагнал свои фургоны. Он уже потерял Коричневого Пони, а теперь потерял и Топора. Когда дорога раздвоилась, он пошел на запад, чтобы утреннее солнце светило ему в спину, хотя он знал, что Вушин должен был направиться на юг, к Ханнеган-сити. Чернозуб испытывал голод по Пустому Небу. Лихорадка была одним из его спутников, а другим было сознание. Часто они обретали человеческий облик, и как-то раз, переходя небольшой ручей (по мере того как он все дальше уходил на запад, они становились все мельче и мельче), он увидел, что на другом берегу его ждет Спеклберд. Чернозуб заторопился к нему, но когда вскарабкался на берег, чернокожего старика с лицом кугуара там не оказалось. В другой раз он увидел Эдрию, стоящую в дверях заброшенной хижины. Иллюзия, если это было иллюзией, была так сильна, что, взбираясь к Эдрии по склону холма, он слышал ее пение. Но в хижине он нашел только мертвого старика, на руках у которого плакал ребенок.

Он дождался, пока ребенок умер, после чего похоронил их в одной могиле.

«Погребай мертвых».

Изо дня в день стояла сухая жара, и наконец хлынул ливень, о приближении которого возвестили молнии с громом. Дождь обрушился сплошной стеной, превратив дороги в скопище непролазной грязи. Лихорадка Хилберта тут же дала о себе знать, и теперь уже Чернозуб не мог без еды идти милю за милей. Эти долгие дни в жару напомнили ему томление постов, когда послушником он искал своего призвания и думал, что обретет его среди книжников обители святого Лейбовица. И разве он не нашел его? Он потерял аббатство и его братию, и теперь у него есть та свобода, к которой он так рвался. Он даже был самим папой освобожден от своих обетов. Но, может, он просто обрел новые цепи? «Иди и стань отшельником».

В тот день, когда Чернозуб увидел святого Лейбовица и Женщину Дикую Лошадь, он все утро брел по открытой прерии, перемежаемой редкими рощицами. Его беспокоило, что тут могли бродить разбойники, ибо он несколько раз встречал у дороги следы стоянок, где еще тлели остатки костров, но никто так и не попался ему на глаза. Он решил было накинуть рясу, но передумал. Даже те, кто не испытывал ненависти к Церкви за то, что она сделала с их миром, часто считали, что она весьма богата и посему даже бродячий монах может стать желанной поживой для грабителей с большой дороги.

К полудню он стал отчетливо чувствовать, что за ним кто-то идет. Каждый раз, пересекая возвышенные места, он оглядывался – дорога была пуста, и он видел только стервятников, которые кружили на юге и востоке. Чернозуб с радостью убедился, что миновал ту неопределенную границу, где лес уступает место траве, но чувство, что за ним следят, не покидало его. Оно было настолько остро, что когда он пересек очередной ручей, то спрятался за стволом рухнувшего сикомора и стал наблюдать.

И конечно же, между деревьями показался белый красноухий мул и стал спускаться к топкому берегу. Сначала Чернозубу показалось, что женщина в седле была Эдрией с близнецами на руках – теми, кого она с его помощью обрела под водопадом. Но эта была Фуджис Гоу, сама Дневная Дева. Значительно уступая Эдрии в красоте, она держала в каждой руке по ребенку, один из которых был белым, а другой черным; оба они лежали, приникнув к ее полным грудям. Даже когда мул, оскальзываясь, спустился к берегу и пересек ручей, они продолжали сосать ее. Затем она бросила уздечку. Мул остановился посреди медленного потока. Его темные глаза смотрели прямо на Чернозуба – нет, сквозь него.

Он встал, решив больше не прятаться. Переступая через поваленный ствол, он понял, что представшее перед ним зрелище принадлежит не к его миру и нет у него возможности прикоснуться к нему. Он, вне всяких сомнений, знал, что, если заговорит, она не услышит и если даже посмотрит в упор, то не увидит его. Ему казалось, что в одном из своих снов он поменялся с ними местами и теперь они, а не он, живут в реальности. А он стал сном.

Именно тогда из кустов вышел святой Лейбовиц и взял веревочную уздечку мула. Чернозуб узнал его по деревянной статуе, стоявшей в коридоре напротив кабинета аббата, которую в двадцать шестом веке вырезал брат Финго; он узнал его странную улыбку и взгляд, полный сомнений. Узнал он и легкий приятный запах лампадного масла, который повис в воздухе, когда святой прошел мимо. Сном был именно он, Чернозуб.

Проезжая мимо него, Фуджис Гоу смотрела в небо. Чернозуб не обратил внимания, насколько величествен может быть даже молодой дубок, тонкое переплетение ветвей которого вырисовывалось на фоне бледного неба. Один ребенок, альбинос, был слеп, другой был черен, как Спеклберд. Глазки у обоих были закрыты и маленькие кулачки сжаты, словно они, как и Дневная Дева, отвергали мир Чернозуба. Лейбовиц в своей грубой рясе, накинутой на плечи, выглядел таким же монахом, как, скажем, Топор. – Идем, – сказал он. После чего подмигнул и прошел мимо.

Чернозуб последовал за ним; он всегда шел туда, куда вел Лейбовиц. Но теперь он был слаб и, взбираясь на берег, дважды упал. Когда он поднялся на него, остальные двое (трое? пятеро?) уже далеко ушли по узкой тропе и их было почти не различить в сплетении теней. Он заторопился за ними, но его трепала лихорадка, и хотя шли они неторопливо, он отставал все больше и больше. Ему пришлось снова остановиться, и, должно быть, он уснул. Когда он пришел в себя, почти стемнело, а они были в непредставимой дали – как соринки в глазу, как мерцающие вдалеке точки. Но что-то было не так.

Солнце опускалось за правым плечом. Святой Лейбовиц и Женщина Дикая Лошадь шли не на запад, к океану трав, а на юг, к Ханнеган-сити. Хонгин Фуджис Вурн всегда выбирала своим повелителем того, кто одержал победу, а Ханнеган выиграл войну. Избирая себе мужа, она выбирала короля, и теперь она была с Филлипео. Лейбовиц вел ее к нему.

Чернозуб брел себе дальше, надеясь встретить тексаркских солдат, которые дадут ему пилюли. Приближалась зима – ей предстояло стать зимой 3246 года. Империя и ее границы были пересмотрены, и те несколько путников, которых встретил Чернозуб, были пугливы и настороженны. Бредя на запад, каждые несколько дней он хоронил трупы. Он больше не был ни кардиналом, ни даже монахом.

«Иди и стань отшельником».

Дожди прекратились. Молодых древесных побегов становилось все меньше, а дорога вела все выше и выше, где под куполом неба открывался мир сплошных трав. Лихорадка Чернозуба лишь слегка тлела; жар ее и изматывал его, и позволял держаться на ногах. В то утро, когда он оставил за спиной последние деревья, он увидел высоко над головой огромную птицу. Это был Красный Стервятник, птица папы. Впереди что-то (или кто-то) лежало у дороги. Два небольших черных грифа возились там, но плоть еще недостаточно протухла для их клювов. Нимми остановился посмотреть, как Барреган, птица папы (как он воспринял ее), спланировала вниз. Пораженные ее размерами, мелкие стервятники, понурив черноперые головы, отступили, но она не обратила на них внимания, и скоро они присоединились к ней в ожидании пиршества. Красный Стервятник был сильнее, и ему повезло больше, но и он не смог до конца справиться с еще свежим трупом.

С того места, где он сидел на травянистом холмике, Чернозуб не мог разобрать, был ли то труп человека. «Накорми голодного, пригрей больного, навести узника», – сказал он вслух, припомнив законы милосердия.

«Погреби мертвого».

Он швырнул камень. Прервавшись, птицы посмотрели на него с похоронной торжественностью, после чего, взъерошив перья и почистив клювы, возобновили пиршество. При нем все еще был короткий меч Вушина, но он не мог набраться решимости и вступить в ссору с королевой стервятников.

Затем он увидел, как спустился плешивый орел и прогнал всех, даже Баррегана, Стервятника Войны. Этот плешивый орел был национальной птицей Филлипео. Он поклевал труп, а затем потерял к нему интерес и улетел – теплый поток воздуха поднял его в небо цвета синего фарфора.

Чернозуб Сент-Джордж встал и побрел посмотреть, что ему осталось хоронить. Он надеялся, что это не очередной ребенок.

Глава 33

То был отличный год для стервятников. Они сопровождали Чернозуба всю дорогу обратно в аббатство святого Лейбовица, плавая в необъятности Пустого Неба, подобно точкам в глазу. Чернозуб отказался от мысли найти пилюли Хилберта, но болезнь постепенно оставила его; теперь она лишь чуть тлела. Если его и снедал жар, то это был тот самый жар, который терзал его всю жизнь, то горение, которое заметили и Амен, и Коричневый Пони, каждый имея в перспективе на него свои виды.

Безопасного пути через прерии больше не существовало. Тот, кто направлялся к северу от Нэди-Энн, не мог избежать встречи с империей, а на юге – столкновения с ордами. Обе группы то и дело проникали на территории друг друга, но хотя границы спорных земель по обе стороны от Нэди-Энн еще не были установлены, их можно было миновать, пусть и не без опаски. Королевство Ларедо к югу от Брейв-Ривер развалилось само собой.

Да и трава, казалось, пожухла, словно стараясь втиснуться в землю. То и дело попадались полосы песка и пыли, для пересечения которых требовалось не менее половины дня. Пустое Небо казалось еще более пустым, чем обычно. Чернозуб снова облачился в рясу и по пути бормотал молитвы, перебирая четки. Но ел ли он? И где он находил воду? Те немногие люди, которых он видел, ехали верхом и скрывались за горизонтом.

Как-то днем пошел дождь. Но это был легкий дождичек, влага которого тут же испарялась, вроде того, который порой выпадает в прериях и почти не доходит до земли, лишь чуть увлажняя ее, да и эта вода тут же испаряется, стоит только, подобно медленной молнии, блеснуть первым лучам солнца, после того как облака, словно оседлав своих неторопливых пони, уползают с небосвода.

Пустое Небо.

Здесь не было ни дорог, ни троп. Чернозуб шел за уходящим солнцем. Сухие русла рек пересекали следы колес фургонов, разбегаясь в самых разных направлениях. Несколько человек, которых встретил Чернозуб, были миролюбивы и поделились едой; трупы, которые попадались ему по пути, он хоронил, пуская в ход короткий меч, позаимствованный у Топора.

Большую часть времени он двигался в полном одиночестве, сопровождаемый только своей тенью, которая бежала перед ним по утрам и тащилась сзади, когда спускался вечер. Только к полудню, в самую жару, она покидала его. И земля и небо были тут в своей первозданной сущности, и мир казался более сложным и непростым, чем обычно.

Чернозубу не хватало маленького уродца-кугуара с синими ушами. Он думал, какая судьба постигла Аберлотта, которому так нравились маленькие медные патроны войны. Стал ли он одним из безродных? Или нашел свой последний приют в земле прерий?

Эти мысли приходили одна за другой, в соответствии с ритмом шагов… приходили и уходили, молча, как птицы. А случалось, что Чернозуб шел с совершенно пустой головой – это был дар, которым его наделяло Пустое Небо, и каждый его шаг сам по себе был молитвой.