Святой Лейбовиц (№2) - Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь

– Кто здесь? – проскрежетал старик.

– Чернозуб Сент-Джордж.

– Слава Богу. Брат, я нуждаюсь в помощи. Обойдя машину, Чернозуб приподнял старика и подтащил его к лестнице.

– Опусти меня. Я слишком тяжел для тебя. Через минуту я приду в себя.

Они передохнули, опираясь о стену. Затем Чернозуб закинул руку библиотекаря себе на шею и помог ему подняться по ступенькам. Обол стонал и кряхтел.

– Там были Элвен и Торрильдо. Эти развратники. Я знал. Я знал, для чего они туда забираются. Только не мог поймать их. До сегодняшнего дня. Понимаешь, там лужа семени. Выплеснулось. За машиной. Они называют это семинаром. Вот. Вот. Куда же они делись? – кряхтя, он моргал, обозревая мир, который расплывался перед ним.

Чернозуб осторожно усадил его на край стола в читальне и заставил лечь. Монахи торопливо повскакали из-за пюпитров и столпились вокруг. Один из них принес кружку с водой и увлажнил лицо старого библиотекаря. Другой рассматривал рану на голове.

– Что с вами случилось, брат? – спросил кто-то.

– Я поймал их. Я наконец поймал их. Брат Торрильдо и брат Элвен снова занимались этим за электрическим идолом. Торрильдо чем-то ударил меня.

– Ударил вас в самом деле Торрильдо, – сказал Чернозуб. – Но Элвена там не было. Там был я, Чернозуб Сент-Джордж.

Повернувшись, он вышел и неторопливо направился в свою келью. Там он лег на спину и, пока за ним не пришли, рассматривал изображение Непорочного Сердца Девы, висящее высоко на стене.

Поскольку переработка компоста не воспринималась как публичное наказание, он предпочел заниматься именно этим, расставшись с карьерой переводчика монашеской точки зрения на историю для Кочевников, слишком гордых, чтобы читать. Самой пахучей частью его обязанностей была вывозка содержимого нужников и транспортировка его на тачке к первому контейнеру для компоста. Там Чернозуб трижды перемешивал его с выполотыми садовыми сорняками, кукурузными листьями, нарубленными кактусами и остатками еды с кухни. Каждый день он переваливал пахучую массу из одного контейнера в соседний, чтобы в ее содержимое проникал воздух, ускоряя разложение. Когда смесь оказывалась в последнем контейнере, она уже крошилась комьями и теряла немалую долю своих ароматов. Он перекладывал ее в чистую тачку и перевозил к огромной куче рядом с садом, откуда удобрение с удовольствием забирали садовники.

На третий день поле разговора с настоятелем брат Элвен покинул стены обители. Чернозуб ожидал облегчения своей участи. Ничего не последовало. Целых три недели он возносил молитвы в виде перекапывания навоза, считая, что каждая вонючая лопата идет на пользу душе бедного, бедного Торрильдо. «И если даже ему предстоит гореть в адском огне, я не хотел этого, Господи», – молился Чернозуб.

Никто не делал ему оскорбительных замечаний и не шарахался от него (после того как он мылся), но стыд публичного наказания заставлял его уединяться. В своем одиночестве, в келье он по ночам отчаянно томился по неописуемой пустоте, в которой, казалось, произойдет слияние с сердцем Девы: сердцем, в котором нет скорби, но которое открыто для печали, забывая о себе ради этого чувства; сердцем, темная пустота которого скрывает любовь, – и так было, пока он не бросал беглый взгляд на другое, истекающее кровью, но все еще бьющееся сердце.

– Говорят, и у дьявола есть те, кто размышляет над ним, – таков был суровый приговор его исповедника по поводу видений Чернозуба и его углубленных практик. – В центре созерцания должен быть наш Господь. Преклонение перед нашей Девой – это восхитительно, но слишком много монахов обращаются к ней, когда им становятся тесны оковы обетов, когда груз послушания становится слишком тяжел. Они называют ее «прибежищем грешников», и она действительно такова! Но есть два пути: путь Господа и путь грешника. Уделяй больше внимания хору, сын мой, и перестань по ночам гоняться за видениями.

Так Чернозуб получил урок: не упоминать о них. Он видел, что при рассказе о видениях исповедник разгневался, ибо как иначе монах, сожалеющий о принесенных им обетах, может получить прощение, как не через раскаяние и покаяние? Такое же отношение, как он видел, было свойственно и настоятелю Олшуэну, который в конце трехнедельной епитимьи вернул его к привычной работе, но в то же время, к предельной досаде Чернозуба, приказал не менее часа в неделю проводить с братом Примирителем и советоваться с ним.

Брат Примиритель, монах по имени Левион, временами помогал брату-хирургу и был хранителем раздела Меморабилии, в котором шла речь о некоторых аспектах древнего искусства врачевания. Он исследовал случаи старческой немощи, судорог и конвульсий, депрессий, галлюцинаций и упрямства. Кроме того, он был назначен на должность экзорциста. Вне всяких сомнений, Олшуэн счел рассказ Чернозуба о происшествии в подвале демонстрацией воинственного неподчинения, что было или грехом, или признаком безумия.

Тем не менее, столкнувшись с неприятием своих взглядов, Чернозуб продолжал испытывать все растущую преданность Деве. Его прежний идеал, святой Лейбовиц, был, по крайней мере, на время отодвинут в сторону, чтобы освободить больше места для Девы. Он избрал для очередной работы труд Дюрена о непреходящих идеях местных сект, в частности и потому, что многие из сельских религий Дюрена особо культивировали образ Девы Марии или же каких-то местных богинь, позаимствовавших у Марии облик Девы со святым Ребенком на руках. Дюрен упоминал даже о Дне Девственницы, который существует у Кочевников. Скоро Чернозуб пожалел о своем выборе, поскольку столкнулся с исключительными трудностями при переводе на язык Кочевников теологических идей, но на первых порах был захвачен одним разделом («Apud Oregonenses»[8]), в котором шла речь об остатках того, что несколько веков назад именовалась Северо-Западной ересью. Описание верований культа, похоже, могло пролить свет на его собственные мистические видения.

«Орегониане, – писал Дюрен, – считают, что Матерь Божья является носительницей утробного Молчания, в котором при начале творения было сказано Слово. Она была темной Бесконечностью, беременной светом и сутью, и когда Бог громоподобно воскликнул «Да будет свет!», Слово и Молчание возникли одновременно. Они считают, что каждое это слово содержит в себе и другое понятие».

Это истолкование напомнило Чернозубу образ погруженного во тьму сердца, в котором бьется другое, живое сердце. Он был глубоко тронут.

«И поклонникам этого культа было невозможно, – написал ниже Дюрен, – избегнуть обвинений со стороны инквизиции, что они делают из Девы четвертое воплощение божественной сути, инкарнацию женской мудрости, присущей Богу».

Поскольку никто в аббатстве не мог читать на языке Кочевников, кроме Крапивника и Поющей Коровы, Чернозуб чувствовал себя в безопасности, позволяя некие вольности в работе над текстом, перевод отчаянно сопротивлялся появлению непонятных терминов в этом примитивном языке. При переводе слова «экулеум» (жеребенок) он мог воспользоваться любым из одиннадцати слов языка Кочевников, обозначавших молодую лошадку, и ни у одного из них не было синонима. Но любая попытка перевести одним словом такие понятия, как «вечность» или «запредельный», могла бы привести читателя в растерянность. Так что теологические термины он оставлял звучать по-латыни, стараясь объяснять их в длинных сносках, которые сам же сочинял. Но как он ни старался представить себя в роли наставника, объясняющего эти понятия отцу или старшему дяде, сноски все равно несли в себе оттенок шутливости, который, как он понимал, придется вымарывать из конечного варианта. Столь легкомысленный подход несколько облегчал работу, которая уже вызывала у него ненависть, но подкреплял убежденность, что все это бессмысленно.

После двухмесячного молчания аббат Джарад из Валаны написал настоятелю и среди всего прочего потребовал, чтобы тот каждую неделю служил обещанную мессу для избрания папы, ибо быстрого конца трудных выборов он пока не видит. Без верховного правителя Церковь впала в хаос и смущение. Городок Валана оказался слишком мал, чтобы с подобающим достоинством принять сотни кардиналов с их секретарями, слугами и помощниками. Кое-кому пришлось устраиваться в амбарах.

О самом конклаве он писал скупо, если не считать слов возмущения в адрес ряда кардиналов, которые уже предпочли отправиться домой, оставив вместо себя специальных выборщиков с врученными им правами голосовать. Это стало позволительным в силу канонического постановления, которое допускало такое поведение со стороны иностранных, а не своих кардиналов, но

в течение долгого периода междуцарствия и последние присвоили себе это преимущество. В таких случаях специальные выборщики должны, если возможно, быть членами клира кардинала, титулованного церковью Нового Рима (или Валаны); они были облечены правом голосовать лишь в соответствии со своими убеждениями под руководством Святого Духа, но такие полномочия, как правило, всегда предоставлялись, исходя из уровня преданности и редко отклонялись от пожеланий его кардинала, разве что исход голосования был совершенно ясен и выборщик отдавал свой голос в пользу победителя. Такая практика осложняла поиск компромиссов, поскольку слуга всегда менее гибок и податлив, чем его хозяин. Джарад даже не намекнул, когда он предполагает вернуться. Курьер, который доставил послание, успел основательно напиться в Санли Боуиттс и выразил свое собственное мнение об этой ситуации: то ли все кардиналы, назначив вместо себя выборщиков, на зиму отправятся по домам, оставив выборы в безнадежном тупике, то ли выберут какого-нибудь больного старика, который скончается, так и не решив ни одной из насущных проблем.

Другие новости и сплетни из Валаны просачивались в аббатство из уст путешественников, стражников на папских дорогах и курьеров, которые, случалось, по пути к цели ночевали в аббатстве. Говорилось, что в ходе тридцать восьмого голосования аббат Джарад, кардинал Кендемин получил два голоса – сомнительные слухи, которые вызвали бурю ликования и радости в аббатстве и прилив паники в сердце Чернозуба, которому, если соблюдать все законы, теперь может потребоваться папское разрешение, освобождающее его от всех обетов.

– Ты не обладаешь здравомыслием, – в ходе их еженедельной встречи, пять минут послушав нервное повествование Чернозуба, сказал брат-примиритель. – Ты думаешь, что нога его преосвященства Джарада давит тебе на шею. Ты думаешь, что он никогда не переменит свою точку зрения. Если он вернется домой, так и оставшись аббатом, ты можешь обратиться к папе. Но если он станет папой, неужели ты думаешь, что у него не будет других забот, как только держать ногу на твоей шее? И тебе придется провести всю жизнь, переводя Меморабилию на язык Кочевников. Почему ты считаешь, что его преосвященство Джарад так ненавидит тебя?

– Я не сказал, что он меня ненавидит. Ты приписываешь мне чужие слова.

– Прошу прощения. Он-таки держит тебя под пятой. Отец тоже держал тебя под пятой, ты сам говорил. Я забыл. Это отец тебя ненавидел, да?

– Нет! Я и этого никогда не говорил!

Левион порылся в своих записях. Они сидели в его келье, которая служила и кабинетом: обязанности специального советника отнимали у него не все время.

– Три недели тому назад ты точно сказал: мой отец ненавидел меня. Я записал.

Чернозуб понуро опустился на лежанку Левиона и откинулся к стенке. Внезапно он наклонился вперед, поставил локти на колени и стал ломать пальцы.

– Если я сказал это, – сказал он куда-то в пол, – то имел в виду, что он ненавидел меня только когда бывал пьян. Он терпеть не мог ответственности. Растить меня значило выполнять работу старшего дяди. Кроме того, он злился потому, что мать немного учила меня чтению, – Чернозуб закрыл руками рот, поскольку эти бездумные размышления выдали его.

– Есть две вещи, которых я не могу понять, брат Сент-Джордж. Во-первых, ты, кажется, пришел сюда неграмотным, не так ли? Во-вторых, почему ответственность за твое воспитание надо нести дяде, а не отцу?

– Так принято на равнинах. Брат матери принимает на себя ответственность за ее детей, – Чернозуба охватило желание уйти. Он не сводил глаз с дверей.

– Ах да, у Кочевников же матриархат. Верно?

– Неверно! По материнской линии идет всего лишь наследование. А это не одно и то же.

– Ну, как бы там ни было… Значит, поскольку у твоей матери не было братьев, за дело пришлось браться отцу?

– И снова неверно. У нее было четверо братьев. Мой был самым старшим. Он учил меня танцевать и петь, брал с собой на племенные советы – и это было все. Я не мог стать воином. У матери не было племенных кобыл, не было загонов для случки, и мы считались отщепенцами.

– Племенных кобыл? Какое отношение племенные кобылы имеют к… – оставив вопрос неоконченным, Левион махнул рукой в воздухе, словно отгоняя эхо. – Впрочем, неважно. Обычаи Кочевников. Я так никогда и не смог распутать этот клубок червей. Давай вернемся к нашей проблеме. Ты чувствовал, что отец держит тебя под пятой. Ты говорил, что мать учила тебя читать? Но ты же сказал, что пришел сюда неграмотным. Ты солгал?

Подперев рукой подбородок, Чернозуб смотрел себе на ноги, крутил носками и молчал.

– Все, что ты мне скажешь, останется здесь, в этих четырех стенах, брат.

Помолчав, Чернозуб выпалил:

– Я не умел хорошо читать, не умел свободно говорить на языке Скалистых гор. Крапивник и Поющая Корова вообще не умели читать. Я молчал, чтобы все считали нас настоящими Кочевниками. Если бы аббат Гранеден узнал, что мы родом из поселения, он отослал бы нас обратно.

– Понимаю. Вот почему ты учился куда быстрее, чем Крапивник и Поющая Корова. Твоя мать обучила тебя. А где она сама получила образование?

– То немногое, что она знала, мать усвоила от священника миссии.

Какое-то время Левион молчал, рассматривая своего странного ученика.

– Чья это была идея убежать из поселения и присоединиться к диким Кочевникам?

– Поющей Коровы.

– А когда Кочевники выставили вас, кому пришла в голову идея прийти сюда?

– Мне.

– Скажи мне вот что. Когда умерла твоя мать?

– В позапрошлом году.

– И тогда ты в первый раз сказал его преосвященству Джараду, что хочешь уйти из ордена? Чернозуб ничего не ответил.

– Это было сразу же после смерти матери, да?

– Одно к другому не имеет никакого отношения, – пробурчал он.

– Неужто? Собираясь сбежать, что ты чувствовал, когда до тебя дошли известия о кончине матери?

Раздался удар колокола. Внезапно улыбнувшись, Чернозуб встал, не в силах скрыть облегчения.

– Ну?

– Конечно, мне было очень грустно. А сейчас я хочу вернуться к работе, брат.

– Конечно. На следующей неделе мы основательнее поговорим на эту тему.

Чернозубу все меньше и меньше нравились эти встречи. Он совершенно не испытывал желания, чтобы брат-примиритель копался у него в душе; похоже, тот считал его желание расстаться с обителью симптомами болезни, если не сумасшествия. Торопясь к свои книгам, он решил, что будет как можно меньше рассказывать Левиону о своих родителях и о детстве.

Поскольку этот человек ровно ничего не знал о жизни Кочевников, беседы с братом Левионом, вместо того чтобы приносить душевное успокоение, лишь усиливали живущую в нем тоску по жизни, которая так и не досталась ему. Чернозуб помнил, как мать обратилась в христианство и отец, который иногда пытался заменить своим авторитет дяди, настоял, что он будет готовить его к обряду посвящения в мужчину, который, как он уже знал в то время, никогда не состоится. Церковь запрещала обряд, после которого подросток становился настоящим убийцей, преданным культу войны. Но он продолжал тайно готовиться и кое-что понял о духе воинов-Кочевников и о той ярости, которая овладевала ими в битвах. И трудно было правдиво ответить на вопрос: на что похожа религия Кочевников? Все, что делали дикие Кочевники, носило религиозную или магическую окраску. Трудно было сказать, где и в чем не чувствовалось присутствие религии. Можно привести список составных частей, которые входят в понятие религии: церемонии, обычаи, законы, магия, медицина, прорицатели, танцы, порой – ритуальные убийства, Пустое Небо и Женщина Дикая Лошадь и назвать перечень религией, но этот список не включает слишком многое из того, что называется повседневной жизнью. Был особый ритуал даже для испражнения.

Склонившись над рабочим столом, Чернозуб еще раз перечел свой любимый абзац из «Вечных идей» Дюрена, помолчал, чтобы припомнить возникающий перед ним образ, а затем набросал примечание к переведенному абзацу:

«Эта концепция Девы, как олицетворения утробного молчания, в котором рождается и звучит Слово, похоже, соотносится с мистическим опытом созерцания, когда живое сердце Иисуса встречается с темным и пустым сердцем Марии».

Он застыл над этим текстом, колеблясь, стоит ли добавлять «Переводчик», и раздумывая, не порвать ли страницу. Но брат-копиист стоял рядом, и стоит Чернозубу уничтожить страницу, он отметит ее стоимость. «Вернусь к ней попозже», – подумал он, потому что в помещении темнеет, и не разрешено пользоваться больше чем одной свечой. Подавив чувство смертного греха, он прибрал свой стол и оставил эту проблему на завтра.

Глава 4

«И да будет покаран любой, кто без разрешения аббата примет решение покинуть пределы обители и отправиться за ее стены, а також что-либо сделает, как бы ни было мало его прегрешение».

Устав ордена св. Бенедикта, глава 67.

Примерно через год после того, как разорвавшееся сердце папы Линуса VI заставило его рухнуть в холодные воды ручья с форелями, в ходе бурного конклава папский престол занял кардинал Олавлано Фортус, восьмидесятилетний старик, обитавший к югу от Брейв-Ривер, звездочет и ученый, поднаторевший в искусстве определения ведьм, человек, ухитрившийся остаться нейтральным в многолетней борьбе Запада с Востоком. Он принял имя папы Алабастера II и прожил достаточно долго, чтобы издать буллу «О бессрочном закреплении»; в соответствии с ней начальный меридиан Земли, от которого отсчитывались все долготы, был передвинут со своего древнего (и до последнего времени неоспоримого) места. Таким образом, теперь линия нулевого меридиана проходила через главный алтарь базилики церкви святого Петра в Новом Риме и должна была неизменно хранить свое положение, что позволяло ей избавиться от воздействия существа, которое Алабастер называл Зеленой Ведьмой. Многие представители курии с обоих побережий протестовали против буллы, ибо в этом столетии, отмеченном быстрым развитием, большие деревянные корабли снова начали бороздить моря; булла Алабастера не только мешала навигации, но и ускорила приближение времени (предполагалось, что оно наступит в четырнадцатом столетии), когда необходимо будет изъять один день из календаря, чтобы согласовать его с небесными расчетами. И Запад, и Восток подозревали наличие в булле каких-то политических мотивов, продиктованных тем фактом, что территория вокруг Нового Рима была занята армиями Ханнегана, так что Алабастер умер от яда спустя несколько месяцев после избрания.

Последующее междуцарствие длилось 211 дней, в течение которых кардиналы продолжали браниться между собой, а жители Валаны кидали камни в кареты кардинальских служителей. Божественное Провидение наконец подвигло конклав избрать кардинала Рупеза де Лонзора, тоже окормлявшего паству к югу от Брейв-Ривер, самого старого и больного участника конклава. В честь святой памяти своего предшественника он взял его имя и стал Алабастером III, но немедленно аннулировал его буллу (также ради бессрочного закрепления), что вернуло нулевой меридиан на его исконное место, ибо ученые из ордена святого Лейбовица заверили его, что Зеленая Ведьма среди колдуний не числится, поскольку так именовалась всего лишь древняя деревушка на далеком острове, которая полностью опустела во время Огненного Потопа. И снова появилось подозрение в политических мотивах. Представители Запада выступили против изменений, и старик умер во сне после того, как откушал зайчатины, отваренной в вине с уксусом и сдобренной тушеным луком и лавровым листом.

Утомленные кардиналы снова собрались в Валане. На этот раз имя аббата Джарада кардинала Кендемина появилось в списке номинантов с самого начала конклава, и он совершенно неожиданно обрел поддержку примерно пятнадцати процентов электората. Лишь затем поползли слухи, что, будучи избранным, преосвященный Джарад произнесет слова «Non accepto»[9], которых не слышали примерно две тысячи лет, с тех пор, как святой Петр, ставший папой Селестином V, уединившись в своей пещере отшельника, тщетно повторял их, пока отчаявшаяся коллегия не выволокла его из пещеры и не усадила на папский престол.

На этот раз конклав опасался всуе, решив, что одному из его членов недостает преданности то ли империи, то ли бюрократии Валаны и ее западных союзников. Называлось имя и Элии Коричневого Пони, ибо Красный Дьякон был профессиональным юристом и дипломатом, искушенным в переговорах, но его относительная молодость, его репутация человека, которым можно манипулировать, и тот факт, что, прежде чем он воссядет на папство, его придется помазать в священники, а потом и в епископы, – все эти соображения перевесили. Только преосвященный Джарад, никогда не отличавшийся верностью суждений о людях, предложил своему другу поддержку, но тот не принял ее.

Единственная телеграфная линия на континенте тянулась от Ханнеган-сити в Тексарке до далекого юго-восточного угла Денверской Республики. Чтобы получить металл для ее сооружения, предыдущий Ханнеган конфисковал в империи все медные монеты, все медные горшки и кастрюли и много церковных колоколов. Линия помогала оберегать завоеванные южные районы от вторжения свободных Кочевников с севера, но теперь она использовалась и для того, чтобы информировать Филлипео Харга о ходе конклава и пересылать инструкции архиепископу Бенефезу и его союзникам в Священной Коллегии. Почти каждый день посланник от Бенефеза скакал к югу и забирал почту на терминале, а второй курьер ехал в другую сторону и там отправлял почту. Никто из кардиналов не имел возможности поддерживать такую связь со своими епархиями.

Но население Валаны снова мрачнело. Единственной индустрией Валаны было обслуживание церковных нужд, и благополучие бюргеров зависело от пребывания в городе изгнанного папы. Молитвы, осуждающие раскол, истово звучали на конклаве, но в местных церквах они не пользовались популярностью. Рабочие ежедневно отскребали стены кафедрального собора, смывая ночные граффити, которые оставляли родственники тех же рабочих.

Прошли и демонстрации. Горожане и жители окрестных деревень собрались, чтобы предложить вниманию неприступных и неумолимых кардиналов своих собственных кандидатов. На улицах часто слышалось имя Амена Спеклберда, святого человека, обитавшего в этих местах, целителя и заклинателя дождей. Он был отлученным от сана священником ордена Святой Девы Пустыни; знал его и епископ Денвера, который заставил его выбирать между отлучением от сана и трибуналом по обвинению в ереси.

Но, движимый Святым Духом, священным ужасом перед разгулом толпы и приближением суровой зимы, конклав наконец избрал самого епископа Денвера, высокочтимого Марионо Скуллите (он не был членом коллегии, но считался человеком, на которого можно было положиться), надеясь, что при нем положение дел не ухудшится. Он принял имя Линуса VII, и это позволяло предполагать, что он вернется к политике того папы, который до злосчастной рыбалки собирался положить конец расколу.

Но сейчас Линус VII медленно умирал от неизвестной болезни, которую никак нельзя было отнести на счет яда (разве что его сестры и племянники, которые служили дегустаторами блюд понтифика, тоже участвовали в заговоре). Проконсультировавшись с папским врачом, кардинал Элиа Коричневый Пони нанял частную карету без церковных гербов и кучера из Кочевников, который не знал ни слова на языке Скалистых гор. «Мне надо попрактиковаться в диалекте Диких Собак», – объяснил кардинал своему помощнику. И, не привлекая внимания, направился в юго-западную пустыню, чтобы посоветоваться с аббатом Джара-дом кардиналом Кендемином. Кучер, восседавший на козлах, бегло говорил на нескольких языках, и им было о чем поболтать в дороге.

Брат Чернозуб снова покинул монастырь. Он знал, что должен вернуться, но временами буйное наследие, доставшееся ему от Кочевников, неудержимо овладевало им. На несколько дней он забывал и свои обеты, и здравомыслие – и пускался в бега. Он бежал не столько от плохой еды, жесткой лежанки и долгих занудных часов бдений, сколько от власти своих надменных, всезнающих и всевидящих начальников. На этот раз он, стащив несколько монет со стола настоятеля, купил в деревне хлеба и бурдюк из-под вина. Наполнив его водой, Чернозуб побрел к северу. В первый день он предпочитал держаться в стороне от дорог, чтобы не встретиться с путешественниками, но к закату, опасаясь волков, вернулся к главной дороге и на ночь нашел укрытие в каком-то монашеском убежище. Оно представляло собой замкнутые каменные стенки без крыши, трех шагов в ширину и длину, но все же достаточно высокие, чтобы даже разъяренный волк не мог их перепрыгнуть. Среди разнообразных граффити была надпись по-латыни, которая приветствовала гостей и запрещала им испражняться в пределах стен. Такие убежища вдоль дорог возводили монахи его собственного ордена, но никто не заботился, чтобы содержать их в чистоте. По полу текла струйка воды, отбившаяся от горного источника. Чернозуб разжег костерок и вскипятил в кружке воды, опустив туда для вкуса несколько зерен мескита. Еще до того, как на небе высыпали звезды, он съел несколько сухарей с куском сухой баранины. Голодать он начнет через несколько дней. Дрожа от холода, он устроился спать в углу и к рассвету снова разжег костер.

Двигаясь параллельно дороге – как он ошибочно прикинул по положению солнца, – от которой на рассвете отклонился после того, как заметил группу всадников с длинными ружьями, Чернозуб вышел к каньону, который, насколько он видел, пересечь было невозможно. День пошел на вторую половину, и провести ночь ему было негде. На большой дороге все же было убежище, где он может чувствовать себя в безопасности, по крайней мере, от четвероногих хищников. Здесь они могут его выследить. Задремав в сумерках у тлеющего костра, он все же услышал приближение всадников, вскарабкался по откосу извилистой дороги и, спрятавшись среди скал, стал ждать, пока всадники не появились в поле зрения. Это были солдаты. Стражники папы или из Тексарка? С этого расстояния он не мог определить, кто они такие. Внезапно перепугавшись, он съежился за камнем. Еще маленьким мальчиком его изнасиловали солдаты, и ужас пережитого продолжал преследовать его.

Путников на дороге почти не попадалось, и это мог быть или монах, или конокрад. Сегодня это были воры, которых Чернозуб увидел издалека. До сумерек оставалось не менее полутора часов, но не было ни следа хоть какого-то пути по ту сторону лежавшего перед ним ущелья. Над землей уже сгущалась непроглядная тьма. Он должен двигаться. На этих землях не существовало никаких законов, если не считать закона далекой Церкви. Двинувшись в другую сторону от каньона, он решил взобраться на Последнее Пристанище.

Расположившись на его склоне, Чернозуб, четыре дня тому назад покинувший аббатство, стал свидетелем появления Красного Дьякона. Он не догадывался, что пассажир кареты, в пыльном облаке появившейся с севера и пролетевшей через Санли Боуиттс к аббатству святого Лейбовица, был тем человеком, который в прошлом обрек его на печальное существование, восхитившись его переводом Боэдуллуса, но который еще в большей степени повлияет на его будущее.

Когда запасы воды подошли к концу, он стал искать на Последнем Пристанище следы мифического источника и хижины, в которой некогда обитал пустынник, старый еврей, ушедший из этих мест во времена тексарских завоеваний. Он нашел руины хижины, но не было ни следа ручья или другого источника воды, который вряд ли мог существовать в окружающей пустыне. Другой миф утверждал, что старый еврей был заклинателем дождя и не нуждался в источнике. Чернозуб пришел к выводу, что это было правдой, поскольку на Столовой горе зелени было больше, чем в низине. В этом заключалась какая-то тайна, но он не мог разрешить ее. Почти все время, пока его бурдюк не опустел окончательно, он возносил молитвы Святой Деве или просто сидел на резком ветру, охваченный сокрушением и злостью. Было начало весны и по ночам он едва не замерзал. Мучаясь невыносимым холодом и рыская в поисках воды, он наконец понял, что ему придется возвращаться в монастырь и каяться в своем безумии.

И вот теперь, спустя три дня после того, как карета миновала деревню, он, подрагивая и хлюпая носом, сидел в мрачном холле, ожидая решения своей участи. Время от времени какой-нибудь монах или послушник бесшумно проходил мимо, направляясь в библиотеку или мастерскую, но Чернозуб, ссутулившись, продолжал сидеть на месте, поставив локти на колени и закрыв руками лицо, понимая, что никто даже кивком не признает свое с ним знакомство. Но случилось исключение. Кто-то быстро прошел мимо и остановился у дверей зала заседаний. Почувствовав на себе чей-то взгляд, Чернозуб поднял глаза и увидел своего бывшего психотерапевта Левиона Примирителя, который смотрел на него сверху вниз. Когда их взгляды встретились, Чернозуб внутренне съежился, но в глазах монаха не было ни презрения, ни жалости. Слегка покачав головой, он вошел в зал, куда, скорее всего, был вызван как свидетель. Предполагалось, что разговоры, которые они вели в келье Левиона, были столь же конфиденциальны, как тайна исповеди. Но Чернозуб уже никому не доверял.

Кардинала Коричневого Пони почти сразу же поставили в известность о несанкционированном отсутствии Чернозуба, ибо вскоре после своего появления он попросил представить ему работу юного монаха, который переводил Боэдуллуса на язык Кочевников, и Джараду пришлось сообщить о растущем неподчинении переводчика.