Неизменно придерживаясь консервативных взглядов в своем истолковании положений Устава ордена святого Лейбовица, аббат не сообщал пастве большинство новостей, включая и церковные, поступающие из окружающего мира; единственными монахами, которым он рассказал о булле Scitote Tirannum, были управляющий делами аббатства и те братья родом из Тексарка или из провинции, чьи семьи вступили на тропу войны, да и им было предписано хранить молчание.

Но Амен II, когда выступил из Нового Иерусалима и двинулся на завоевание Нового Рима, прислал Олшуэну два письма. В первом говорилось, что он, слуга слуг Божьих, предпринял крестовый поход, дабы исправить ошибки своего возлюбленного сына, императора и что он нуждается в молитвах братии Лейбовица в поддержку святого дела. Второе письмо приказывало предоставить в аббатстве убежище некоей сестре Клер Ассизской на тот случай, если она решит воспользоваться милостью папы и вернется из своего изгнания в женском монастыре святого Панчо Вильи в Тараканьих горах, что к югу от Грейт-Ривер. Коричневый Пони не упоминал, что в прошлом сестра Клер была возлюбленной Чернозуба, но аббат и так это знал. Направляясь на юг, кардинал Иридия Силентиа навестила аббатство Лейбовица. Олшуэн был изумлен, убедившись, что сопровождавшая ее юная сестра – та самая девушка, которая в прошлом году бесстыдно обнажилась перед ним на дороге у монастыря, после чего отправилась к старому еврею на Столовую гору. Он смущенно поежился при этом воспоминании, но приказ предоставить ей временное убежище был отдан не кем иным, как папой.

Олшуэн неукоснительно исполнял устав, но он не был ни мятежником, ни особо храбрым человеком. Если по его указанию братии придется поддерживать своими молитвами замысел папы, то, значит, придется рассказать им и о крестовом походе. А если он обязан в любое время, которое скоро наступит, предоставить убежище босоногой потаскушке в облачении обители нашей Богоматери Пустыни, то, значит, он должен незамедлительно приступить к возведению дополнительной кельи.

Курьер, который доставил Олшуэну в аббатство Лейбовица папские письма, примчался из Нового Иерусалима и на следующий день галопом отправился на юг, в обитель святого Панчо Вильи – наверное, чтобы как можно скорее доставить девушке известие о милости папы.

Получив письма папы, аббат немедленно отправил в Новый Иерусалим и свое послание, призывающее Поющую Корову покинуть приорство и вернуться домой. Это тоже было против правил. Но аббат хотел выяснить, как отбытие папы из его убежища в Мятных горах скажется на взаимоотношениях между правительством Нового Иерусалима и монахами приорства святого Лейбовица, миссии ордена.

Специальная дополнительная келья была пристроена к северной стенке гостинички, но дверей между ними не было. По сравнению с монашескими кельями этот «шлюшкин домик» (так Олшуэн воспринимал ее) был просто роскошен. В нем были свой водопровод, жаровня на угольях для тепла и готовки, деревянная кадка для мытья, и всего в трех шагах от входной двери размещался отдельный туалет. Как и в кельях монахов, тут была лежанка с соломенным матрацем. Один стул, один стол, за которым можно было и есть, и писать, алтарь и распятие для молитв. На книжной полке – служебник, псалтырь и экземпляр Устава ордена святого Лейбовица. Если повар станет приносить еду, этой проститутке даже не нужно будет покидать гостевой отсек, разве что она будет ходить к мессе, что аббат счел бы нежелательным.

В аббатстве уже пребывали двое гостей. Одним был Снежный Призрак, младший брат вождя Оксшо, который хотел стать послушником. Другим – Тон Элмофиер Санталот, д-р наук, обладатель духовного сана, который, кроме того что был ассоциированным профессором тексаркского университета, имел еще и чин майора кавалерии запаса. Его отряд был призван на действительную службу, но он в это время взял отпуск, чтобы продолжить свои штудии в аббатстве, где все время проводил в читальнях, или под сводами подвалов, или высоко на хорах, общаясь с монахами только во время совместных трапез и на воскресных мессах. Никто, даже аббат, не знал цели его изысканий. Семьдесят два года назад аббат Джером попросил бы ученого рассказать им во всех подробностях о своих трудах. А теперь почтенный Абик убедительно просил его вообще ни о чем не говорить с монахами.

Снежный Призрак не знал ол'заркского. Санталот не говорил на языке Диких Собак, хотя, когда служил в провинции, немного освоил наречие Зайцев. И оба как-то разбирались в церковном. Общаться им было непросто, но, поскольку они считались врагами, оно было и к лучшему. Снежный Призрак уже посещал мессу и часами пел в хоре с монахами, хотя облачение ему только еще шили. Аббат строго предостерег его от политических дискуссий с тексаркским ученым, но в предостережении не было необходимости. Похоже, Снежный Призрак действительно опасался этого человека.

Казалось, что в жизни Санталота главным движущим стимулом было любопытство. Он заинтересовался, зачем нужно было строить дополнительную келью, когда в помещениях для гостей почти никого не было. Снежный Призрак ничего не мог поведать ему; брат-плотник сказал, что она предназначена для какого-то особого посетителя и это все, что он знает.

Тем не менее ожидаемая девица легкого поведения так никогда и не поселилась в дополнительной келье.

В конце июня с востока появился старый еврей, который все еще не умер. Он свалился у ворот. Аббат приказал отнести его в гостиничку, но когда тот стал бредить на иврите, Тон Санталот

испугался, и тогда почтенный Абик разместил его в помещении для шлюхи, куда ему приносили хлеб и кипяченое козье молоко.

Брат-медик оказался не в состоянии диагностировать болезнь дряхлого отшельника, которая, впрочем, стала сходить на нет со дня его появления. Старик настоял на том, что готов вернуться к себе на Столовую гору, но на четвертый день, когда он собрался в дорогу, ему опять стало хуже, и он вынужден был остаться, чтобы прийти в себя. Когда жар спал и лихорадка отпустила его, он сообщил Олшуэну, что представляет опасность для общины и необходимо провести санитарные мероприятия. Он рассказал, что подхватил болезнь, когда переходил границы провинции, в военных целях вызывая погоду, устраивающую обе стороны. Он потребовал, чтобы для предотвращения заразы двери и окна его кельи прикрыли тканью от насекомых. Зная, что старый Бенджамин обладает медицинскими знаниями, аббат охотно согласился.

Когда Элмофиер Санталот узнал об истоках болезни старого Бенджамина, ученый незамедлительно направился в кабинет аббата. Того не оказалось на месте, поэтому он вручил его секретарю флакончик с пилюлями, объяснив, что они необходимы, дабы избежать заражения болезнью Хилберта, которую войска принесли в провинцию. На следующее утро, когда ученый, припозднившись, сидел за завтраком в трапезной, почтенный Абик сел рядом с ним и поставил на дубовый стол флакончик с пилюлями.

– Одна пилюля в день служит целям профилактики, – сказал ученый. – Чтобы излечиться, надо пять дней брать по двенадцать пилюль. У вас их тут достаточно, чтобы давать по две пилюли всем, кто с ним общался.

– И вы хотите, чтобы я все остальные отдал Бенджамину?

– Если хотите спасти его жизнь. Болезнь не всегда заканчивается смертью, но он так стар и слаб…

– Да, он стар, но далеко не слаб. Только я не понимаю, каким образом они очутились при вас. Вы говорите о болезни Хилберта?..

Тон Санталот огляделся. Трапезная была пуста. Подходило время ленча. Рядом с аббатом, слушая их разговор, были только брат-повар и брат-примиритель.

– По сути дела, болезнь Хилберта больше не является секретом. Наши войска получают профилактическое средство – эти пилюли, а захватчики – нет.

– Идите занимайтесь своими делами, – сказал аббат остальным монахам. Когда они ушли, он спросил у Санталота: – То есть вы хотите сказать, что войска Ханнегана сознательно распространяют эту болезнь в провинции?

– Именно так. Те, кто ведет войну, всегда используют болезни, почтенный аббат. Ведь бубонная чума – один из всадников Апокалипсиса, не так ли?

Олшуэн покачал головой.

– Нет. Есть разные истолкования.

– Вы должны помнить, что сексуальные заболевания были одним из видов оружия при так называемом Огненном Потопе. В конце последнего столетия Ханнеган Второй заразил равнины.

– Но при Ханнегане от чумы гибли коровы, а не люди.

– В общем-то да, от нее страдали коровы. И еще лошади. Хилберт работал и над этим. Он выделял микроорганизмы. Сегодня мы можем заражать скот Кочевников напрямую, не используя больных животных.

– Как это делается?

– Точно не знаю. Кавалерия имеет при себе специальные сосуды. И думаю, их содержимое развеивается по ветру.

– Вы говорили о болезни Хилберта, – пробормотал аббат, который от удивления часто терял дар речи. – Кто такой Хилберт?

– Тон Брандио Хилберт является – или являлся – блистательным эпидемиологом, до недавнего времени возглавлявшим кафедру наук о жизни в Ханнеганском университете.

– Являлся? До недавнего времени? Он мертв?

– Нет, он жив, но сидит в тюрьме. Он сознательно отказался от использования своих работ в военных целях. Но все уже собираются на ленч, и я должен вернуться к своим исследованиям. Благодарю вас, брат-повар, что накормили меня в неурочное время.

Когда они покинули трапезную, аббат преклонил колена и погрузился в молитву у ног деревянной фигуры другого сознательного отказчика, который основал орден. Не желая никому победы в войне, аббат молился за душу папы и за прощение ошибок его возлюбленного сына, императора. Отдав молитве краткое время, он вернулся в трапезную к своей пастве, где его ждал хлеб насущный, похлебка из красных бобов и молоко. Затем он передал пилюли старому еврею.

Лекарство оказалось достаточно эффективным. Через неделю пациент вернулся к себе на Столовую гору, оставив инструкции, как продезинфицировать помещение, которое он занимал. Процедура представляла собой сжигание серы в келье, которая после этого несколько месяцев должна была оставаться пустой. И пусть даже возникнет острая необходимость в этом «доме для шлюхи», он не должен использоваться по назначению.

Даже если Поющей Корове не понравилось приглашение аббата, поступившее в середине лета, он оставил это недовольство при себе, но его отъезд из Нового Иерусалима менее всего напоминал счастливое возвращение домой. Олшуэн пресек его настойчивое желание сразу рассказать новости о крестовом походе Коричневого Пони, ибо Поющая Корова был полумертвым от изматывающей жары. Аббат дал ему день отдохнуть, лишь после этого приступил к расспросам. Но на следующий день приор обители святого Лейбовица дал понять, что ровно ничего не знает о делах при папском дворе. Более того, сказал отец Му, крестовый поход совершенно не сказался на отношениях между его приорством и правительством магистра Диона, ибо по указанию Коричневого Пони таковых отношений и не существовало. Когда Олшуэн выразил желание обсудить проблему Клер Ассизской, выяснилось, что Поющая Корова знал ее только как Эдрию, имевшую отношение к Чернозубу, да и это признание он услышал лишь во время исповеди, так что ничего не может сказать о ней, а также не хочет, изображая терпение, слушать вежливые намеки аббата.

В этом году аббатство приняло послушниками семерых беглецов-Зайцев, так что старая келья Поющей Коровы оказалась занятой. Аббат разместил его в гостиничке вместе с послушником из Диких Собак и Тоном Элмофиером Санталотом, предварительно передав ему рассказ Санталота о болезни Хилберта. Отец Му не проявил никаких эмоций. Аббат удалился с легкой улыбкой. Он не попросил, чтобы Поющая Корова задал ученому какие-то вопросы.

Прошло три недели, но в аббатстве никто больше не заболел. Поющая Корова попросил разрешения вернуться в свое приорство. Олшуэн уже понял, что, пригласив его, совершил незначительную ошибку, но, прежде чем отпустить приора, он хотел в полной мере использовать его.

– Мне бы хотелось, чтобы ты просмотрел все работы, которые остались после брата Сент-Джорджа – не только боэдулларию, но и рукописи Дюрена, – и прикинул, можешь ли ты сделать глоссарий…

Далеко на юге от Санли Боуиттс возникло облако пыли. В это время у парапета стены стояли трое послушников, которые отмечали высоту и азимут солнца, чтобы сравнить их с таблицей эфемерид: целью их занятий была настройка монастырских часов. Из отдаленного облака пыли вынырнула карета в сопровождении двух всадников, влетела в деревню и через несколько минут появилась на дороге, ведущей к монастырю. Пораженные послушники, застыв на месте, наблюдали, как богато изукрашенная карета остановилась у ворот обители и двое солдат в форме Лареданского королевства открыли дверцы, из-за которых показались сестра Клер Ассизская, еще какая-то неизвестная сестра и сама кардинал, мать Иридия Силентиа.

– Пятеро в гостиницу! – крикнул кто-то.

Уже миновала последняя трапеза, и подходило время вечерни. Иридия Силентиа вошла в кабинет аббата и сначала отклонила его предложение присесть. Видно было, что она нервничает, но тем не менее полна энтузиазма.

– Сестра Клер – сосуд Святого Духа, ваше преподобие. Я в этом уверена. Причина моей убежденности в том, что она не может распоряжаться своими талантами и не будет стараться кого-то излечить, когда ей это будет не под силу. Она полна глубокого человеческого обаяния, и порой одно это ее качество может оказать целительное воздействие на человека, которому для излечения нужны положительные эмоции. Но она никогда не будет притворяться.

– Считает ли она, что эти способности дарованы ей Богом?

– Я думаю, что не имеет никакого смысла задавать ей такие вопросы! – резко сказала кардинал, и преподобный Абик покраснел. Иридия наконец села. – Если она скажет «да», то станет проблемой для Церкви. Если скажет «нет», то и в этом случае она станет проблемой для Церкви. Вот почему мы не можем принять такое сокровище в нашу обитель. Она приняла наши обеты, она ходит босыми ногами по нашим камням, молится вместе с нами, принимает плоть Христову, и мы сразу же полюбили ее. Но она подлинная драгоценность и должна получить освобождение.

– Знает ли о ее таланте брат Сент-Джордж?

– Она рассказывала мне, что поддразнивала его. Думаю, она имела в виду, что чуть-чуть, еле заметно намекала ему на свой дар. И вы сами сможете убедиться, что в душе нашей сестры нет места никому, кроме Господа.

– И значит, вы доставили ее ко мне… Настала очередь кардинала покраснеть.

– Ибо папа сказал мне, что… Нет, не так. Папа велел мне доставить ее сюда, если она захочет покинуть нас. Я решила, что она этого хочет, помогла ей сформулировать это желание и сама привезла ее. Если бы я просто отослала ее, то не смогла бы рассказать вам о ней.

– Вы могли бы написать письмо.

– Я не могла бы написать его. Так же как вы не смогли бы ничего уяснить из текста, разве что решили бы уничтожить ее. Неужели вы не понимаете?

Преподобный Абик погрузился в молчание.

– Словно бы я стал спрашивать ее, от Бога ли ее дар или нет? Кардинал одарила аббата такой теплой улыбкой, что у него сжалось сердце.

– Она хочет оказаться дома, если сын мэра пустит ее. Вам необходимо дать ей приют лишь до того времени, пока Святой Отец не организует ее возвращение.

– В курсе ли вы, что Святой Отец занят другими делами? – Силентиа пропустила мимо ушей иронию Олшуэна.

– Я скажу сестре Клер, что она должна избегать любых разговоров в стенах гостиницы.

– В настоящее время в ней обитает один из наших послушников.

– То есть она должна…

– Нет, я переведу его. А кто вторая сестра?

– Моя помощница. Она вместе со мной вернется в Сан-Панчо. В дверях появился брат Камердинер, поймал взгляд аббата и в ответ на его кивок спросил:

– Ваше преподобие, вы сказали нашим гостям, чтобы они сами выбрали себе помещения?

– Да, конечно. А в чем проблема?

– Только в том, что одна из монахинь выбрала себе… э-э-э… изолированную келью.

– Вы должны вывести ее оттуда! Там еще опасно!

– Она сказала, что келью построили для нее. Я не знаю, что она имела в виду.

Кардинал, присмотревшись к выражению лица аббата, сказала:

– Думаю, что я знаю, – она встала, – Хорошо, ваше преподобие. Я очень устала и хотела бы отдохнуть. С вашего разрешения вечерню я отслужу сама, в своей келье. Я поговорю со своей ученицей. Благодарю вас за все.

Ученицей? Даже когда кардинал покинула кабинет аббата, в воздухе остался висеть отзвук этого слова.

Этим же вечером сестра Клер покинула возведенное аббатом обиталище шлюхи и вместе с остальными постояльцами расположилась в одной из келий гостиницы; но ее словам, она знала, что это помещение первоначально предназначалось для нее, но понятия не имела о карантине. Поющая Корова сдержал свой интерес к ней и не стал ни о чем спрашивать.

Теперь в помещениях для гостей обитали три монахини, два солдата, ученый из Тексарка, Кочевник, который, возможно, станет послушником, и отец Поющая Корова. Эдрия не выходила из своей кельи, если не считать, что они все вместе направлялись в трапезную или шли к мессе. Кардинал, ее помощница и Снежный Призрак из Диких Собак часто отсутствовали в здании, предпочитая отправлять службу вместе с братией. Поющая Корова был занят в книгохранилище-скриптории, составляя глоссарий по работам брата Чернозуба, а Тон Элмофиер Санталот лазил по книжным полкам в подвале или, устроившись на хорах, делал выписки. Ларе-данские солдаты большей частью были предоставлены сами себе, и Эдрия оставалась за закрытой дверью. Один из солдат на другой день съездил верхом в Санли Боуиттс и привез оттуда кувшин местной бражки. Когда оба они основательно надрались, самый смелый из них постучал в дверь к хорошенькой монахине и предложил ей выпить.

Эдрия открыла двери, взяла протянутый кувшин и сделала несколько основательных глотков.

– Спасибо, капрал Бровка, – улыбнулась она, закрыла двери и задвинула засов.

Бровка снова постучал, но ответа не последовало.

– Ты видел, как она мне улыбнулась?

Отец Му и юный Кочевник вернулись из церкви, а вскоре появился и Санталот. Солдаты предложили выпить и им, но в кувшине почти ничего не осталось, и все отказались. Вернувшись, кардинал присела в читальне, прежде чем отправиться отдыхать. Солдаты спрятали кувшин и сделали вид, что спят.

– Мы уезжаем завтра утром после службы, – сказала мать Иридия. – Нам предстоит поблагодарить монахов за их гостеприимство, – она говорила на церковном, который был единственным языком общения для гостей монастыря. Солдаты владели им весьма плохо, но как люди военные, они интересовались ходом кампании нынешнего папы, и у них было много вопросов. За два дня пребывания в аббатстве они почти ничего не узнали.

Утром, после заключительного разговора с аббатом, мать Иридия со слезами простилась со своей ученицей, после чего со спутницей-монахиней покинула аббатство. После их отъезда Эдрия около часа заливалась слезами в своей келье. Теперь она жила в гостинице с Поющей Коровой, Снежным Призраком и Элмофиером Санталотом, ученым. Аббат Олшуэн сказал Снежному Призраку, что он не должен покидать свою келью, но тот возразил, что еще не готов к испытанию одиночеством и молчанием. Удивившись, аббат бросил быстрый взгляд на Эдрию, словно Кочевник намекнул ему, будто еще не готов принять обет целомудрия, но не стал настаивать. Кочевники редко давали обет служения Господу, и, если не считать Поющей Коровы, брату Крапивнику, повару аббатства, не с кем было поговорить на эту тему на своем родном языке или даже на схожем диалекте.

Это был день поминовения святой Клер, год спустя после того, как она приняла обеты, которые сейчас были сняты с нее, когда Эдрия, сестра Клер Ассизская, совершила чудо в гостинице аббатства Лейбовица.

В конце августа брат Крапивник получил разрешение навестить Поющую Корову в гостинице, и Эдрия, сестра Клер Ассизская, увидела, что брат-повар болен раком, который грызет ему горло. Он уже мог говорить только хриплым шепотом. Свой рак он называл Братцем Крабом и шутил по его поводу. Когда он сидел и разговаривал со своим старым другом Му, она подошла к нему со спины. Едва она прикоснулась к нему, брат Крапивник приподнялся, но затем с улыбкой снова опустился в кресло и позволил Эдрии ощупать его горло. Когда кончиками пальцев она с силой нажала на точку под адамовым яблоком, он опять вскинулся.

– Расслабься, брат. Больно?

– Не очень, – прошептал Крапивник. – Что ты сделала? Во мне словно что-то хлопнуло.

Какое-то время она продолжала поглаживать ему горло, затем оставила его и ушла в свою келью. Отец Му перекрестился. Заметив жест, брат Крапивник повторил его.

– Лучше никому не рассказывать, – пробормотал Поющая Корова.

Через три дня Крапивник заговорил в полный голос. Пошли разговоры. В течение недели сестра Клер вылечила воспаленный нарыв, грыжу, избавила от абсцесса в челюсти и предположительно от воспаления глаза. Все это могло бы пройти незамеченным, но когда она излечила от близорукости старого библиотекаря брата Обола и он четко увидел перед собой прекрасную женщину, которая сняла руки с его глаз, он издал восторженный вопль, за которым последовали такие громогласные изъявления благодарности, что они донеслись до ушей преподобного Абика.

Поющая Корова присутствовал в гостинице, когда аббат подошел к закрытым дверям кельи Эдрии.

– Я велел тебе не иметь дела с монахами!

– Я не имела дела с монахами.

– Кардинал Силентиа запретила твои фокусы с излечением. Сестра Клер открыла двери.

– Прошу прощения, ваше преподобие, но она ничего не запрещала. И я не занимаюсь фокусами с излечением.

– Ты смеешь со мной спорить! Где твоя преданность религии?

– Вы предпочитаете, чтобы брат-библиотекарь остался полуслепым?

– Это моя ошибка, ваше преподобие, – вмешался отец Му. Он пошел на прямую ложь. – Это я послал его к ней.

– Что? – Олшуэн задохнулся от возмущения и был вынужден сделать паузу, чтобы взять себя в руки. – Пока ты здесь, ты ни на кого не будешь возлагать руки. Ты поняла?

– Да, ваше преподобие.

– Будешь ли ты повиноваться?

– Да, ваше преподобие.

Аббат перевел взгляд на Поющую Корову.

– Думаю, тебе как раз пришло время возвращаться домой.

– Благодарю, ваше преподобие, – и как только преподобный Абик удалился, он воскликнул: – Аллилуйя! Сестра Клер улыбнулась.

– Когда поедете, сможете ли доставить письма мэру и моей семье? – спросила она.

Но Поющая Корова еще не успел уехать, когда у Эдрии появились раны. Приходя к мессе, она опускалась на колени на самых задах церкви, за колонной, где была скрыта от всех монахов хора. Отсюда она всегда могла первой покинуть церковь. Следуя за ней в гостиницу, Поющая Корова заметил темные пятна в отпечатках ее босых ног на песке. Когда она ступила на пол в гостинице, стало отчетливо видно, что ее следы окрашены кровью. Поющая Корова окликнул ее и спросил, где она так поранилась.

Юная монахиня остановилась, подобрала подол рясы и посмотрела вниз. Увидев то, что предстало ее глазам, она взглянула на отца Му. А когда она поднесла руки к лицу, он увидел, что и ладонь ее кровоточит. Эдрия казалась очень смущенной и растерянной.

– Кто вас поранил, сестра?

– Не знаю, – у нее дрожал голос. – Было темно. Думаю, что дьявол. На нем была такая же ряса, как на вас.

– Что? Кто-то в самом деле напал на вас?

– Это было как во сне. Помню молот… – Эдрия умолкла, глядя на него дикими глазами, потом кинулась в свою келью и заперла дверь. Поющая Корова слышал, как она молилась. Он пошел искать преподобного Абика, которого нашел в молитве перед деревянным Лейбовицем в коридоре.

– Она сказала, что это было как во сне, – рассказал аббату отец Му. – Но она думает, что там был кто-то с молотом, может, сам дьявол…

– Ее изнасиловали?

– Об этом она ничего не говорила.

– Пойдем. Ты говорил брату-фармацевту?..

– Он уже идет.

Когда они вошли в гостиницу, фармацевт уже был на месте. Дверь в келью Эдрии была открыта, сама монахиня распростерлась на лежанке. Едва они переступили порог, как фармацевт вытолкал их, вышел сам и прикрыл за собой дверь.

– Что у нее за раны? – прошептал аббат.

– Это раны Христовы, – тихо ответил медик.

– О чем ты говоришь?

– У нее раны от гвоздей. Рана от копья.

– Стигматы? Ты говоришь, что у женщины… м-м-м… у сестры могут быть стигматы?

– Да, она обрела их. Разрез на боку совершенно чистый. Раны на руках и на ногах окружены синевой. Она упоминала о молоте.

– Дьявол! – вырвалось у Олшуэна.

Он повернулся и выскочил из гостинички; Поющая Корова шествовал за ним по пятам.

– Да воздается! – он сплюнул. – Да будет покарано!

– Прошу прощения? Что вы имеете в виду, ваше преподобие?

– Я запретил ей пускать в ход свою силу исцеления. И вот как она мне ответила!

Те несколько секунд, что они шли к монастырю, Поющая Корова молчал, а затем покачал головой.

– Завтра я отправляюсь домой, ваше преподобие. Аббат Олшуэн остановился.

– Без разрешения?

– Вы уже дали его. Помните?

– Конечно, – аббат повернулся на каблуках и в одиночестве пошел дальше.

Через несколько часов, когда брат Крапивник Септ-Мари пришел обсудить изменения в диете для больных, он нашел Абика Олшуэна лежащим на полу в кабинете. Правая нога у него не двигалась. Пытаясь заговорить, он издал лишь какое-то невнятное бормотание.

Брат-фармацевт пришел прямо в лазарет, куда Крапивник принес Олшуэна.

– У него удар, брат? – спросил Крапивник.

– Да, боюсь, что так.

В аббатстве, как полагалось, был приор, и отец Девенди немедленно появился в сопровождении Поющей Коровы. Крапивник вернулся на кухню.

Приор Девенди повернулся к приору Поющей Корове:

– Можешь ли ты попросить явиться ту сестру, которая излечивает?

– Ты знаешь о ней?

– Преподобный Абик передал мне рассказ матери Иридии. Я понимаю, что он был обеспокоен, но… ты же знаешь, что он может умереть.

– Я попрошу ее. Ты в курсе, что она… м-м-м… что она ранена? Брат-фармацевт рассказывал тебе?

– Нет, – вмешался фармацевт.

– Опиши ее раны отцу Девенди, – приказал ему отец Му. – Только не истолковывай их происхождение.

– Понимаю. Надо, чтобы у нее была какая-то обувь и чтобы она не ходила без бинтов.

Поющая Корова посмотрел на аббата. Преподобный Абик лежал с закрытыми глазами и мотал головой из стороны в сторону. Это ничего не означало. Му решился.

В кладовке он нашел пару маленьких сандалий. Они были очень старыми и, вполне возможно, когда-то принадлежали ему или какому-то другому мальчику-Кочевнику, которому стали малы. Он отнес их сестре Клер и сказал, что когда-то их носил Чернозуб. Она ничего не ответила, но без возражений надела их.

– Куда мы идем, отче?

– К преподобному Абику. Ты нужна ему.

Эдрия привыкла к подчинению и вышла, не спрашивая, почему она вдруг так понадобилась. Когда она прихрамывая вошла в лазарет и приблизилась к постели, преподобный Абик громко застонал и отпрянул от нее. Глаза его были широко открыты, а на лице застыла маска ужаса. Левой рукой он попытался прикрыть глаза, чтобы не смотреть Эдрии в лицо. Она остановилась и посмотрела на аббата.

– Какие свиньи! – грубо сказала она и перекрестилась забинтованной рукой. – Я ничего не могу для него сделать.

– Что ты имеешь в виду? – спросил приор Девенди.

– Я имею в виду, что с сегодняшнего вечера я бессильна. И он приказал мне больше ничего не делать, – повернувшись, она направилась к дверям.

– Сестра Клер, прошу вас! – сказал Поющая Корова. – Он может умереть.

Она снова перекрестилась и, не оглядываясь, вышла в коридор.

На следующий день она исчезла из кельи гостиницы, где не оказалось и ее маленькой дорожной сумки. Никто не видел, как она уходила, но на постели осталась записка: «Мне жаль вашего аббата. Спасибо за гостеприимство. Да благословит вас Бог».

Никто не знал, куда она делась. Возвращаясь в Новый Иерусалим, Поющая Корова остановился в Санли Боуиттс, чтобы порасспросить о ней. Ее видели, когда она шла к горе Последнего Пристанища. По тропе приор добрался до подножия утеса.

На камне он нашел следы крови, но больше никаких примет не осталось. Значит, она была с Бенджамином. Отец Му не сомневался, что старый еврей излечит Божьи стигматы. Маясь смутным чувством вины за то, что оставляет ее и преподобного Абика, он развернул своего мула обратно к папской дороге, что вела на север. Уже подступал сентябрь, и ночи были безлунными.