.. ну, удобства, что ли, приличия... Давайте придумаем вместе что-нибудь, только не надо думать, что это религия. А признаем мы это религией, мы этим самым откроем в плотине маленькую дырочку, через которую уйдет вся вода. И это так ужасно, это столько зла принесло людям,говорил Л. Н. дрожащим от волнения голосом,- что я готов скорее отдать трупы моих детей, всех моих близких на растерзание голодным собакам, чем призвать каких-то особенных людей для совершения над их телами религиозного обряда.
      В продолжение этого разговора Л. Н-ч коснулся вопроса о грехе, препятствующем проявлению любви:
      - Препятствует проявлению любви обыкновенно слабость наша, соблазны, грехи. Следовательно, надо совершенствовать себя, очищать от слабостей и грехов, и тогда то чувство единения с богом, которого вы ищете достигнуть высшими средствами, придет само собой... Вот у вас умер любимый ребенок,помолчав, продолжал Л. Н-ч,- вы страдали, а умри какая-нибудь Марфушка там,- сделал он неопределенный жест в сторону спрятавшейся во тьме деревни,- вам было бы все равно...
      - Да...
      - Ну, вот. А отношение это и к смерти вашей дочери, и к смерти Марфушки должно быть одинаково. А не одинаково оно - неси наказание за свою слабость, страдай. Страдание, как стрелка компаса, показывает, что ты сбился с дороги".
      В половине октября Л. Н. писал Черткову письмо, которое характеризует и его тогдашнее душевное состояние и показывает его сильную любовь к своему другу. Вот что он писал ему:
      "Хочется, милый друг, по душе поговорить с вами. Никому так, как вам, не могу так легко высказать,- знаю, что никто так не поймет, как бы неясно, недосказано ни было то, что хочу сказать.
      Вчера был очень серьезный день. Подробности фактические вам расскажут, но мне хочется рассказать свое - внутреннее.
      Жалею и жалею ее и радуюсь, что временами без усилия люблю ее. Так было вчера ночью, когда она пришла покаянная и начала заботиться о том, чтобы согреть мою комнату и, несмотря на измученность и слабость, толкала ставеньки, заставляла окна; возилась, хлопотала о моем... телесном покое. Что ж делать, если есть люди, для которых (и то, я думаю, до времени) недоступна реальность духовной жизни. Я вчера с вечера почти собирался уехать в Кочеты, но теперь рад, что не уехал. Я нынче телесно чувствую себя слабым, но на душе очень хорошо. И от этого-то мне и хочется высказать вам, что я думаю, а, главное, чувствую.
      Я мало думал до вчерашнего дня о своих припадках, даже совсем не думал, но вчера я ясно, живо представил себе, как я умру в один из таких припадков. И понял то, что, несмотря на то, что такая смерть в телесном смысле, совершенно без страданий телесных, очень хороша, она в духовном смысле лишает меня тех дорогих минут умирания, которые могут быть так прекрасны. И это привело меня к мысли о том, что если я лишен по времени этих последних сознательных минут, то ведь в моей власти распространить их на все часы, дни, может быть месяцы, годы (едва ли), которые предшествуют моей смерти. И вот эта-то мысль, даже чувство, которое я испытал вчера и испытываю нынче и буду стараться удержать до смерти, меня особенно радует, и вам-то мне и хочется передать его. В сущности, это все очень старо, но мне открылось с новой стороны.
      Это же чувство и освещает мне мой путь в моем положении и из того, что было и могло бы быть тяжелого, делает радость.
      Не хочу писать о делах - после.
      А вы также открывайте мне свою душу.
      Не хочу говорить вам "прощайте", потому что знаю, что вы не хотите даже видеть того, за что бы надо было меня прощать, а говорю всегда одно, что чувствую: благодарю за вашу любовь.
      Это я позволил себе так рассентиментальничаться, а вы не следуйте моему примеру.
      Жаль мне только, что Галю до сих пор не удалось видеть. Вот ее прошу простить. И она, вероятно, исполнит мою просьбу".
      Любовь Л. Н-ча к своему другу, выражающаяся в этом письме, налагала на него значительную ответственность за его поведение в этих сложных, мучительных обстоятельствах, окружавших Л. Н-ча.
      Читатели этой главы заметят, вероятно, некоторые пробелы в изложении. Эти пробелы произошли по следующей причине: 1910 год, кроме текущих событий в жизни Л. Н-ча общего характера, ознаменовался еще двумя крупными событиями особого рода, повлиявшими так или иначе на конец его жизни. Одним из таких событий было составление завещания, а другим - его уход из Ясной Поляны, особенно интенсивно подготовлявшийся в этом году. Чтобы яснее изобразить эти два важные события, мы извлекли их из общего хода и посвятим каждому из них особую главу.
      ГЛАВА 17
      1909 - 1910 гг. Завещание
      Проводя в жизнь свое мировоззрение, Л. Н-ч естественно пришел к отрицанию собственности, всегда поддерживаемой насилием. Одна из самых незаконных собственностей есть собственность литературная. Конечно, Л. Н-ч должен был от нее отказаться. Но, как и во многих других приложениях своего жизнепонимания, он встретил в некоторых членах своей семьи препятствия к осуществлению своего намерения, и борьба за это осуществление продолжалась до конца его жизни. В этой борьбе мы можем отметить три момента. Первый это стремление Л. Н-ча освободиться от литературной собственности. Второй момент - стремление некоторых членов его семьи воспрепятствовать этому и перенести право собственности на семью. Третий момент - стремление друзей Л. Н-ча во главе с Вл. Гр. Чертковым помочь осуществлению этого освобождения для скорейшей передачи ее в общее пользование.
      Из сочетаний и конфликтов между этими тремя стремлениями и состоят те отношения, обострение которых доставило столько страданий Л. Н-чу, особенно в последние годы его жизни.
      Первый акт отказа, хотя и неполного, от литературной собственности совершился в 1891 году.
      Л. Н-ч, с мужеством преодолевая препятствия семейные, объявил в печати, что он отказывается от всяких прав и вознаграждения за все написанное им и появившееся в печати после 1881 года. Таким образом, он этим отказом еще оставлял в распоряжении семьи все большие художественные произведения, приносившие большой доход.
      В этом же году совершился раздел его земельного имущества между его детьми. Таким образом, Л. Н-ч понемногу освобождался от своего имущества еще при жизни.
      Через несколько лет, в 1895 году, он записал в своем дневнике, как бы он хотел, чтобы распорядились с его рукописями после его смерти.
      Мы поместили этот важный документ в своем месте. Здесь мы напомним только его особенный характер, вполне соответствующий тому христианскому вероучению, которое исповедовал Л. Н-ч: в пункте 4-м он говорит: "Право издания моих сочинений прежних: десяти томов и азбуки, прошу моих наследников передать обществу, т. е. отказаться от авторских прав. Но только прошу об этом, а никак не завещаю. Сделать это хорошо. Хорошо это будет и для вас; не сделаете - это ваше дело. Значит, вы не готовы этого сделать. То, что мои сочинения продавались эти последние десять лет, было самым тяжелым для меня делом жизни".
      Здесь Л. Н-ч говорит о сочинениях первого периода, считая, что о сочинениях второго периода он уже заявил публично в 1891 г. Таким образом, это заявление дополняло предшествующее.
      Характерна здесь фраза: "прошу, но не завещаю". В самом деле, как может завещать христианин, т. е. требовать от своих родственников, да еще опираясь на власть, те или иные поступки, когда его не будет, когда он не будет знать тех обстоятельств, при которых эти поступки должны совершиться! Самое благое намерение может оказаться злодеянием при новых изменившихся условиях.
      Так думал и действовал Л. Н-ч, когда эти мысли и действия свободно выливались из его души.
      Марья Львовна сделала копии с этого завещания. Одна копия была отдана на хранение В. Г. Черткову, другая - Сергею Львовичу Толстому, а третья хранилась у Марьи Львовны.
      Осенью, перед отъездом в Гаспру, Л. Н. подписал ту копию, которая хранилась у Марьи Львовны. Таким образом, явилось уже подписанное Л. Н-чем выражение его воли. Оно хранилось у Марьи Львовны. Об этом узнал Илья Львович и сказал матери. Софья Андреевна сильно взволновалась и потребовала его себе. Но М. Л. была в это время в Пирогове. Потом совершился переезд в Крым, и дело это временно забылось.
      По возвращении из Крыма С. А. снова предъявила свои права на это завещание, и Марья Львовна, с согласия Л. Н-ча, во избежание тяжелых сцен перед больным Л. Н-чем, должна была отдать его матери, которая, по всей вероятности, уничтожила его.
      Таким образом, первая попытка Л. Н-ча выразить свою волю была, так сказать, отбита. По крайней мере С. А. так думала, не зная или забыв, что эта воля записана в дневнике и еще в двух копиях у Черткова и Сергея Львовича.
      Послушаем, что говорит об этом событии, о совершенном ею насилии над волей Льва Николаевича сама Софья Андреевна. Вот запись ее дневника, касающаяся этого дела:
      "10-го октября 1902 г. Когда произошел раздел имущества в семье нашей по желанию и распределению Льва Николаевича, дочь Маша, тогда уже совершеннолетняя, отказалась от участия в наследстве родителей как в настоящее, так и в будущее время. Зная ее неправдивую и ломаную натуру17 я ей не поверила, взяла ее часть на свое имя и написала на этот капитал завещание в ее пользу. Но смерти моей не произошло, а Маша вышла замуж за нищего, Оболенского, и взяла свою часть, чтобы содержать себя и его. Не имея никаких прав на будущее время, она почему-то тайно от меня переписала из дневника своего отца 1895 г. целый ряд его желаний после его смерти.
      Там, между прочим, написано, что он страдал от продажи своих сочинений и желал бы, чтобы семья не продавала их и после его смерти. Когда Лев Николаевич был опасно болен в июле прошлого 1901 года, Маша тихонько от всех дала отцу эту бумагу, переписанную ею из дневника,- подписать его именем, что он, больной, и сделал.
      Мне это было крайне неприятно, когда я об этом случайно узнала. Отдать сочинения Льва Николаевича в общую собственность я считаю и дурным, и бессмысленным. Я люблю свою семью и желаю ей лучшего благосостояния, а передав сочинения в общественное достояние, мы наградили бы богатые фирмы издательские, вроде Маркса, Цетлина (евреев) и другие. Я сказала Льву Николаевичу, что если он умрет раньше меня, я не исполню его желания и не откажусь от прав на его сочинения, и если бы я считала это хорошим или справедливым, я при жизни его доставила бы ему эту радость отказа от прав, а после смерти это не имеет уже смысла.
      И вот теперь, предприняв издание сочинений Льва Николаевича, по его же желанию оставив право издания за собою и не продав никому, несмотря на предложение крупных сумм за право издания, мне стало неприятно, да и всегда было, что в руках Маши бумага, подписанная Львом Николаевичем, что он не желал бы продавать его сочинений после его смерти. Я не знала содержания точного и просила Льва Николаевича дать мне эту бумагу, взяв ее у Маши.
      Он очень охотно это сделал и вручил мне ее. Случилось то, чего я никак не ожидала: Маша пришла в ярость, муж ее кричал вчера бог знает что, говоря, что они с Машей собирались эту бумагу обнародовать после смерти Льва Николаевича, сделать известной наибольшему числу людей, чтобы все знали, что Лев Николаевич никогда не хотел продавать свои сочинения, а жена его продавала".
      Эта запись дает нам ясную картину тех страстей, которые бушевали над головой Льва Николаевича и отягощали непосильной тяжестью его миролюбивую душу.
      Рассказ Софьи Андреевны не вполне совпадает с тем, что я передал выше и что я слышал из уст Марьи Львовны и ее мужа. Но эта разница в подробностях не имеет значения; весьма возможно, что я не совсем точно запомнил конец этого рассказа, и потому я готов принять фактическую последовательность, даваемую Софьей Андреевной.
      Так или иначе, но многочисленные занятия Льва Николаевича, его постоянные работы и отношения к людям, на нужды которых он всегда легко отзывался, как бы отсрочили на время вопрос о новом проявлении его воли. К тому же В. Г. Чертков, который мог бы снова возбудить этот вопрос, находился еще за границей в ссылке.
      По всей вероятности, узнав об уничтожении важного документа, В. Г. Чертков в переписке со Львом Николаевичем поднял вопрос о восстановлении этого документа. Весьма возможно, что Л. Н-ч сделал это и по собственной инициативе или по напоминанию Марьи Львовны. Так или иначе, но в 1904 г. Лев Николаевич пишет Черткову такое письмо:
      "Дорогой друг Владимир Григорьевич!
      В 1895 году я написал нечто вроде завещания, т. е. выразил близким мне людям мои желания о том, как поступить с тем, что останется после меня. В этой записке пишу, что все бумаги мои я прошу разобрать мою жену, Страхова и вас. Вас я прошу об этом потому, что знаю вашу большую любовь ко мне и нравственную чуткость, которая укажет вам, что выбросить, что оставить и когда и где и в какой форме издать. Я бы мог прибавить еще и то, что доверяю особенно вам еще и потому, что знаю вашу основательность и добросовестность в такого рода работе, а главное, полное наше согласие в религиозном понимании жизни.
      Тогда я ничего не писал вам об этом; теперь же, после девяти лет, когда Страхова уже нет и моя смерть во всяком случае недалека, я считаю нужным исправить упущенное и лично высказать вам то, что я прошу вас взять на себя труд пересмотреть и разобрать оставшиеся после меня бумаги и вместе с женой моею распорядиться ими, как вы найдете это нужным.
      Кроме тех бумаг, которые находятся у вас, я уверен, что жена моя или (в случае ее смерти прежде вас) дети мои не откажутся, исполняя мое желание, сообщить вам и те бумаги, которых нет у вас, с вами вместе решить, как распорядиться ими.
      Всем этим бумагам, кроме дневников последних годов, я, откровенно говоря, не приписываю никакого значения и считаю какое бы то ни было употребление их совершенно безразличным. Дневники же, если я не успею более точно и ясно выразить то, что я записываю в них, могут иметь некоторое значение хотя бы в тех отрывочных мыслях, которые изложены там. И потому издание их, если выпустить из них все случайное, личное и излишнее, может быть полезно людям, и я надеюсь, что вы сделаете это так же хорошо, как делали до сих пор извлечения из моих неизданных писаний, и прошу вас об этом. Благодарю вас за все прошедшие труды ваши над моими писаниями и вперед за то, что вы сделаете с оставшимися после меня бумагами. Единение с вами было одной из больших радостей последних лет моей жизни.
      Лев Толстой".
      Казалось бы, этого документа было совершенно достаточно для всех уважающих волю Льва Николаевича; но на нем не было печати власти, и он был признан недействительным.
      Революция 1905 года освободила ссыльных, В. Г. вернулся из-за границы и поселился близ Ясной Поляны. Очевидно, Льва Николаевича волновал вопрос, как исполнят его волю после его смерти, так как в дневнике 1908 г. он снова повторяет вкратце свою волю, высказанную им в дневнике 1905 года.
      Прошло торжественное время юбилея, конечно, страшно усилившее спрос на сочинения Л. Н-ча. И Софья Андреевна, учитывая момент, задумала издать новое полное собрание сочинений Л. Н. Толстого в 20 томах; пользуясь некоторыми цензурными льготами и своими связями, она решила включить в него большую часть писаний Л. Н-ча религиозно-философского характера. Был составлен план на 20 томов. Конечно, это издание требовало больших затрат, и С. А. хотела получить гарантии, что ее затраты не пропадут даром, т. е. она свободна будет выпустить это издание и распродать его даже в случае смерти Л. Н-ча. Как всегда, вопрос о новом издании, предпринимаемом с коммерческой целью, сильно волновал ее, и эти волнения и соображения тяжело отражались на Л. Н-че, на его душевном и физическом здоровье.
      Некоторыми семейными был поднят вопрос о продаже всех сочинений Льва Николаевича одному какому-либо издателю на выгодных условиях.
      Л. Н. выдал еще в 80-х годах Софье Андреевне доверенность на ведение издательского дела. Эта доверенность давала ей возможность заключать договоры с типографиями и поставщиками бумаги, но никак не продавать права на печатание. Она советовалась с опытными юристами, и те убедили ее, что она не обладает никакими правами.
      Не видя другого исхода, С. А. решила издавать сама. Часть этого издания была выпущена еще при жизни Л. Н-ча, а часть уже после его смерти.
      Интересен в этом отношении рассказ родственника Л. Н-ча, Ивана Васильевича Денисенко, юриста, гостившего в это время в Ясной. Обе стороны, доверяя ему как своему человеку, обращались к нему за советом. Мы заимствуем из этого рассказа наиболее существенную часть:
      "В июле, когда я был в Ясной Поляне,- рассказывает Ив. Васильевич,- С. А. позвала меня к себе в спальню и, показав мне общую доверенность на управление делами, выданную ей давно уже Львом Николаевичем, спросила меня, может ли она по этой доверенности продать право издания произведений Льва Николаевича, а главное, возбудить преследование против Сергеенко и какого-то учителя военной гимназии за составление ими из произведений Льва Николаевича сборников и хрестоматий, в виду того, что эти сборники могут причинить большой материальный ущерб ее новому изданию сочинений.
      Я страшно был удивлен, что произведения Льва Николаевича до 81 г. не составляют ее собственности, что я ей и высказал, на что она мне ответила; что того, что она издает сочинения Льва Николаевича только по доверенности, никто не знает, и просила меня не разглашать этого. Я ответил ей, что, по моему мнению, продавать право издания сочинений по имеющейся у нее доверенности она права не имеет; для возбуждения же преследования против составителей сборников ей необходимо иметь специальную доверенность от Льва Николаевича, которую он, конечно, ей не даст.
      Насколько мне помнится, С. А. сказала: "А может быть, и даст, я попробую". Очевидно, С. А. "попробовала", так как Л. Н-ч записывает в своем дневнике от 12 июля:
      "...Вчера вечером было тяжело от разговоров С. А. о печатании и преследовании судом. Если бы она знала и поняла, как она одна отравляет мои последние часы, дни, месяцы жизни. А сказать я не умею и не надеюсь ни на какое воздействие на нее каких бы то ни было слов..."
      Вскоре после этого к тому же Ив. Вас. Денисенко обратился и Лев Николаевич.
      Ив. Вас. Денисенко так рассказывает об этом:
      "Кажется, на другой день после этого, днем, я пошел по аллее, проходящей между цветниками, и тут совершенно неожиданно встретил Льва Николаевича. Вид его меня поразил.
      Он был сгорбленный, лицо измученное, глаза потухшие, казался слабым, каким я его никогда не видал.
      При встрече он быстро схватил меня за руки и сказал со слезами на глазах:
      - Голубчик, Иван Васильевич, что она со мной делает, что она со мной делает! Она требует от меня доверенности на возбуждение преследования. Ведь я этого не могу сделать... Это было бы против моих убеждений.
      Затем, пройдя со мной несколько шагов, он сказал мне:
      - У меня к вам большая просьба, пусть только она пока останется между нами, не говорите об ней никому, даже Саше. Составьте, пожалуйста, для меня бумагу, в которой бы я мог объявить во всеобщее сведение, что все мои произведения, когда бы то ни было мною написанные, я передаю во всеобщее пользование. Кроме того, я желал бы всю землю передать крестьянам.
      Лев Николаевич, говоря это, был страшно расстроен и нервно возбужден. Я сказал, что исполнить его просьбу немедленно не могу, так как мне необходимо будет справиться с законами и узнать мнение некоторых юристов, и тогда я ему набросаю желаемое и пришлю из Новочеркасска. Лев Николаевич на это изъявил согласие.
      На другой день после этого разговора, когда он выходил на утреннюю прогулку, Лев Николаевич меня встретил и, отозвав в сторону, сказал:
      - Ах, ах, что я вам вчера сказал! Я так был расстроен, что забыл, что я землю уже давно отдал детям и жене, а насчет моих сочинений вы все-таки сделайте то, о чем я вас просил".
      Ив. Вас. Денисенко по возвращении домой писал об этом Л. Н-чу, но письмо это почему-то не дошло до него.
      Эти вопросы сильно волновали Л. Н-ча: в дневнике того времени он записывает:
      "25 июля. Вчера говорил с Иваном Васильевичем. Как трудно избавиться от этой пакостной грешной собственности. Помоги, помоги, помоги..."
      В сентябре 1909 года Л. Н-ч гостил у Черткова в Крекшине, под Москвой, в имении его родственника Пашкова. В дневнике Л. Н-ча 17 сентября записано:
      "Говорил с Чертковым о намерении детей присвоить сочинения, отданные всем. Не хочется верить".
      Тогда же, в Крекшине, было написано первое формальное завещание, подписанное тремя свидетелями. Алекс. Борис. Гольденвейзер, один из подписавших, так рассказывает об этом событии в своих воспоминаниях:
      "Я застал всех очень расстроенными. Анна Константиновна сказала мне:
      - Как хорошо, что вы приехали. Л. Н. решил сделать завещание и хотел вас просить быть свидетелем.
      Меня это известие очень взволновало и очень тронуло как свидетельство доверия Л. Н-ча ко мне.
      Мы в течение дня несколько раз совещались о той форме, в какой завещание должно быть написано для того, чтобы оно имело юридическое значение, так как Л. Н-ч решил сделать завещание, имеющее не только моральное значение, имея полное основание думать, что в противном случае его воля останется не выполненной.
      ...Вернувшись с прогулки, Чертков передал нам текст завещания, выправленный и пополненный рукою Л. Н-ча на листе с составленным нами вчера конспектом. Ал. Львовна переписала этот текст, а Лев Николаевич пошел к себе работать.
      Л. Н. работал у себя довольно долго, и мы стали беспокоиться, что Льву Николаевичу не удается подписать переписанное Ал. Львовной завещание. Но вот Л. Н-ч вошел в маленькую комнатку, в которой мы все его ждали. У него был очень торжественный вид, он, видимо, был взволнован. Он сел за стол, бегло взглянул на переписанный текст, взял перо и подписал. Вслед за ним подписали свидетели: я, Калачев и Сергеенко (сын). Л. Н-ч встал и поблагодарил нас, пожав нам руки".
      Вот текст написанного тогда завещания:
      ЗАВЕЩАНИЕ
      "Заявляю, что желаю, чтобы все мои сочинения, литературные произведения и писания всякого рода, как уже где-либо перепечатанные, так и еще не изданные, написанные или впервые напечатанные с 1-го января 1881 года, а также и все, написанное мною до этого срока, но еще не напечатанное, не составляли бы после моей смерти ничьей частной собственности, а могли бы быть безвозмездно издаваемы и перепечатываемы всеми, кто этого захочет. Я желаю, чтобы все рукописи и бумаги, которые останутся после меня, были бы переданы Владимиру Григорьевичу Черткову, с тем чтобы он и после моей смерти распоряжался ими, как он распоряжается ими теперь, для того чтобы все мои писания были безвозмездно доступны всем желающим ознакомиться с ними. Прошу также Владимира Григорьевича Черткова выбрать такое лицо или лиц, которым бы он передал это уполномочие на случай своей смерти.
      Лев Николаевич Толстой".
      Крекшино, 18 сентября 1909 года.
      При подписании настоящего завещания присутствовали и сим удостоверяют, что Лев Николаевич Толстой при составлении настоящего завещания был в здравом уме и твердой памяти.
      Свободный художник Александр Борисович Гольденвейзер.
      Мещанин Алексей Петрович Сергеенко.
      Александр Васильевич Калачев, мещанин.
      Настоящее завещание переписала Александра Толстая.
      Ал. Бор. Гольденвейзер продолжает свой рассказ:
      "Ал. Львовна была у присяжного поверенного Муравьева, показала ему завещание, и он сказал ей, что оно как юридический документ никуда не годится по многим причинам, между прочим потому, что закон не предусматривает возможности "оставить наследство никому". Нужно непременно оставить его кому-нибудь, кто бы уже распорядился с ним по воле Льва Николаевича. Муравьев обещал обдумать и прислать примерный текст завещания в Ясную; Ал. Львовна передаст его Л. Н., который решит, как быть.
      Для этой цели,- рассказывает далее Алекс. Борис.,- 2-3 раза у него (Муравьева) происходили совещания, на которых присутствовали Чертков, Ф. А. Страхов и я. Когда проект текста завещания был более или менее установлен в нескольких версиях, нужно было свезти эти проекты Л. Н-чу, чтобы он прочел их и остановился на каком-нибудь из них или забраковал их все, если он найдет их не соответствующими его предположениям.
      Надо было ехать 26-го октября. Я был в этот день занят и не мог ехать, так что это поручение взял на себя Ф. А. Страхов, друг Льва Николаевича".
      Федор Алексеевич рассказал о своей поездке в фельетоне "Петербургской газеты", и мы заимствуем из его рассказа существенную часть. Когда Страхов изложил перед Львом Николаевичем сущность дела и предложил ему утвердить завещание, Лев Николаевич произнес замечательные слова, ярко выразившие его внутреннее отношение к этому делу:
      - Тяжело мне все это дело. Да и не нужно это - обеспечивать распространение своих мыслей при помощи разных там мер. Вон Христос, хотя и странно это, что я как будто сравниваю себя с ним,- не заботился о том, чтобы кто-нибудь не присвоил в свою личную собственность его мыслей, да и не записывал сам своих мыслей, а высказывал их смело и пошел за них на крест. И мысли эти не пропали. Да и не может пропасть бесследно слово, если оно выражает истину, и если человек, высказывающий это слово, глубоко верит в истинность его. А это все внешние меры обеспечения только от неверия нашего в то, что мы высказывали.
      Далее Фед. Алекс. Страхов рассказывает так:
      "Сказав это, Лев Николаевич вышел из кабинета, а я, оставшись один, в раздумье отошел к окну и, глядя на усыпанную желтым листом траву лужайки, стал соображать, что мне делать дальше: возражать ли что-нибудь на его заявление, или так и уехать ни с чем из Ясной Поляны.
      Когда Лев Николаевич вернулся в свой кабинет, во мне уже созрело твердое решение не оставлять этого дела так, и, набравшись смелости, я обратился ко Льву Николаевичу со следующими словами:
      - Вы мне позволите, Лев Николаевич, высказать об этом деле свое мнение?
      - Пожалуйста, я вас прошу об этом,- поспешил он мне ответить и, усевшись на своем кресле в углу, приготовился меня слушать.
      - Я понимаю, Лев Николаевич,- начал я,- и вполне ценю ту высоту, стоя на которой, вы обсудили это дело. Но понимать и обсуждать что-либо при свете открывшейся нам истины - это одно, в этой сфере мы вполне свободны, а действовать - это совсем другое, потому что деятельность нашу всегда приходится согласовать с данными условиями времени и места. Вот вы упомянули о Христе. Ему, действительно, не надо было заботиться о беспрепятственном распространении своего слова. Но почему? Потому что он не писал и по тогдашним условиям гонорара за свои мысли не получал. Условия же нашего времени таковы, что если вы ничего не предпримете для обеспечения всеобщего пользования вашими писаниями, то этим косвенно поспособствуете утверждению прав частной собственности на них со стороны ваших семейных. Если же позаботитесь о передаче их по наследству, хотя бы в частную собственность, но зато такому лицу, для которого ваша воля, выраженная вами в 95-м году, будет священна, то как раз этим и предоставите их во всеобщее пользование.
      - Аргумент веский,- ответил мне на это Лев Николаевич и прибавил при этом, что едет сейчас кататься верхом и что, хорошенько обдумав это дело во время своей прогулки, даст мне окончательный ответ по приезде домой.
      ...Немного спустя после этого Лев Николаевич уехал верхом. По возвращении он лег спать. После его сна мы вместе обедали в зале... а после обеда он сейчас же пошел в свой кабинет и увел туда с собой Александру Львовну и меня.
      - Я вас удивлю своим крайним решением,- обратился он к нам обоим с доброй улыбкой на лице.- Я хочу быть plus royaliste que le roi. Я хочу, Саша, отдать тебе все,- понимаешь, все, не исключая и того, о чем была сделана оговорка в том моем газетном заявлении.
      Мы стояли перед ним, пораженные как молнией этими его словами: "одной" и "все". Он же произнес их с такой простотой, как будто он сообщал нам о самом незначительном приключении, случившемся с ним во время его прогулки.
      - Лучше и проще будет, если напишу все на одну тебя,- снова обратился Лев Николаевич к Александре Львовне,- и это вполне естественно, потому что ты последняя из всех моих детей, живешь со мной, сочувствуешь мне, так много помогаешь мне во всех моих делах.
      - Ну, как сам знаешь, папа,- процедила сквозь зубы Александра, Львовна.
      - Тяжеленько тебе будет, а?
      - Что ж делать? Я смотрю на это, как на свой долг...
      - Но как же, Лев Николаевич? Какая же ваша воля относительно всех тех писаний, доходом с которых пользовалась до сих пор Софья Андреевна и которые она привыкла считать вашим подарком и потом своей собственностью,невольно вмешался я со своим вопросом, не будучи еще в состоянии прийти в себя от неожиданного решения Л. Н-ча.
      - Все это Саша может предоставить ей пожизненно, согласно моей воле; одним словом, сделать так, чтобы мое завещание не внесло по отношению к ней никаких изменений. Ну, да все эти мелочи и подробности ты обдумаешь вместе с Владимиром Григорьевичем,- обратился он к Александре Львовне.- Тяжело только тебе будет!
      Этими словами Лев Николаевич закончил начинавший, видимо, его тяготить разговор о наследстве. Заметив это, мы с Александрой Львовной вышли из его кабинета".
      Когда Ф. А. Страхов вернулся из своей поездки и передал В. Г. Черткову ее результаты, В. Г. написал Льву Николаевичу:
      "Относительно распоряжений о ваших писаниях после смерти не могу выразить вам, как я рад, что вы решились поступить решительно. Отрезать болеющую гангреной ногу бывает, после известной степени распространения болезни, иногда гораздо лучше во всех отношениях, чем всякое другое средство. Завещав все А. Л., вы прекратите тот ужас, который вот уже сколько лет происходит вокруг вас, и становитесь хозяином положения в том смысле, что от вас уже будет зависеть улучшить положение, чего вы до сих пор не были в состоянии сделать. Когда мне рассказал Страхов, что вы на прогулке верхом перед своей совестью решили дело в самом крайнем смысле, то я сначала порадовался вашему решению, но вместе с тем почувствовал некоторые сомнения относительно того, не будут ли ваши семейные вправе считать себя обманутыми вами относительно писаний первого периода, которые вы уже много лет тому назад предоставили им.