Картина называется "Воинствующая церковь"; среди моря стоит высокая скала, и на ней церковь и праведники; внизу мятущиеся грешные души; по правую сторону горят в неугасимом огне враги церкви, уже отошедшие в лучший мир, а по левую - наши современники в сюртуках, блузах и поддевках мечут камни и палят из ружей в ту скалу, на вершине которой стоит храм. Под каждым действующим лицом имеется номер, а сбоку - пояснение; бегуны, молокане, духоборы, скопцы, хлысты, нетовцы, перекрещенцы, пашковцы, штундисты и т. п.
      На видном месте картины изображен старик в блузе и шляпе, над ним стоит №34, а сбоку комментарий: "искоренитель религии и брачных союзов". Прежде на шляпе у "искоренителя религии и брачных союзов" имелась надпись "Л. Толстой", теперь эта надпись стерта, вблизи старика - фигура светского человека, богато одетого, подающего увесистый булыжник "искоренителю брачных союзов".
      По объяснению монахов, человек, подающий камень - князь Хилков.
      Возле злободневной картины то и дело толпятся богомольцы, а кто-нибудь из братии с превеликим пафосом дает им соответствующие разъяснения:
      - Еретик он и богоненавистник! И куда смотрят! Рази так нужно? В пушку бы его зарядил - и бах! Лети к нехристям, за границу, графишка куцый!..
      И проповедь имеет успех. Из соседнего сада Шалыгина приходил к игумену крестьянин-мясник и просил благословения на великий подвиг:
      - Подойду я к старику тому, разрушителю браков,- рассказывал крестьянин свой план,- как будто за советом, а там выхвачу нож из-за голенища, и кончено!..
      - Ревность твоя угодна Богу,- ответил игумен,- а благословения не дам, потому все-таки придется ответствовать..."
      А Л. Н-ч продолжал свою работу разрушения старого и созидания нового. Перерабатывая в своем сознании события внешнего мира, он записывает в своем дневнике:
      "1 декабря. Существующий строй до такой степени в основах своих противоречит сознанию общества, что он не может быть исправлен, если оставить его основы, так же как нельзя исправить стены дома, в котором садится фундамент: нужно весь, с самого низа перестроить. Нельзя исправить существующий строй - с безумным богатством и излишеством одних и бедностью и лишениями масс, с правом земельной собственности, наложением государственных податей, территориальным захватом, государственным патриотизмом, милитаризмом, заведомо ложной религией, усиленно поддерживаемой. Нельзя всего этого исправить конституциями, всеобщей подачей голосов, пенсией рабочим, отделением государства от церкви и т. п. паллиативами".
      Военные действия, развиваясь, привели Россию к известной катастрофе. Стессель сдал Порт-Артур.
      Лев Ник. со свойственною ему искренностью записывает в своем дневнике:
      "31 декабря. Сдача Порт-Артура огорчила меня, мне больно. Это патриотизм. Я воспитан в нем и не свободен от него, так же как не свободен от эгоизма личного, от эгоизма семейного, даже аристократического, и от патриотизма. Все эти эгоизмы живут во мне; но во мне есть сознание божественного закона, и это сознание держит везде эти эгоизмы, так что я могу не служить им. И понемногу эгоизмы эти атрофируются".
      Чтобы не показалось односторонним это высказанное Л. Н-чем признание своей патриотической слабости, приведем письмо Л. Н-ча к крестьянину Якову Чаге, отказавшемуся от воинской повинности, в которой он исповедует свою сознательную веру:
      "Дорогой Яков Тимофеевич, N сообщил мне о вас и о вашей судьбе. Когда я узнаю таких людей, как вы, и про то, что с вами случилось, я всегда испытываю чувство стыда, зависти, и укоры совести. Завидую потому, что прожил жизнь, не успев, не сумев на деле ни разу показать свою веру. Стыдно мне оттого, что в то время, как вы сидите с так называемыми преступниками в вонючем остроге, я роскошествую с так неназываемыми преступниками, пользуясь всеми материальными удобствами жизни.
      Укоры же совести я чувствую за то, что, может быть, своими писаниями, которые я пишу, ничем не рискуя, был причиною вашего поступка и его тяжелых материальных последствий.
      Самое же сильное чувство, которое я испытываю к таким людям, как вы, это - любовь и благодарность за все те миллионы людей, кои воспользуются вашим делом.
      Знаю я, как усложняется и делается более трудным ваше дело вследствие семейных уз, но думаю, что если вы делаете свое дело не для людей, а для Бога, для своей совести, то тяжесть дела облегчается, вы найдете выход и совершите дело.
      Помогай вам Бог!"
      Закончим эту главу тремя формулами, резюмирующими сознательную внутреннюю работу Л. Н-ча за этот 1904 год, записанными в его декабрьском дневнике:
      "Бог есть икс; но хотя значение икса и неизвестно, нам без икса нельзя не только решать, но и составить никакого уравнения. А жизнь есть решение уравнения".
      "Совесть есть воздействие сознания вечного, божественного начала на сознание временное, телесное. Пока не проснулось это сознание, нет совести. Напрасно обращаться к ней".
      "Жизнь, которую я сознаю, есть прохождение духовной и неограниченной (божественной) сущности через ограниченное пределами вещество. Это верно".
      ГЛАВА 9
      1905 г. Революционное движение.
      "Круг чтения"
      В прошлой главе мы описали жизнь Льва Николаевича в 1904 году. Чтобы верно отнестись к его деятельности в 1905 году, нужно вернуться назад и вкратце резюмировать те события общественной жизни России, которые подготовили грозные и кровавые явления 1905 года.
      В августе 1904 года был объявлен манифест по случаю рождения наследника. Этот манифест давал амнистию многим политическим ссыльным и эмигрантам. Под этот манифест подвели и меня, и я получил разрешение вернуться в Россию. Наступило время Святополка-Мирского и политики доверия. Интеллигентные круги, руководящие общественным мнением, заволновались и преисполнились ожиданием новых великих событий. Русско-японская война подходила к концу. В конце декабря по старому стилю я отправился в Россию и прямо, не заезжая в Москву, свернул на Тулу и прибыл в Ясную Поляну. Трудно описать радость и волнение, охватившие меня при этой встрече со Львом Николаевичем после почти 8-летней разлуки. Я прожил в Ясной Поляне недели две. Привожу здесь мое краткое описание этой встречи, которое я поместил в виде статьи в новой тогдашней свободной газете "Наша жизнь".
      В Ясной Поляне
      Отрезанный от России не зависящими от меня обстоятельствами, я восемь лет не видался со Львом Николаевичем. Я с некоторым страхом ехал к нему, зная о перенесенных им за это время болезнях; я ожидал увидеть дряхлого согбенного старика и, к моей большой радости, я нашел его бодрым, здоровым, веселым, полным жизненной энергии, не той энергии, которая требует для удовлетворения себя большой суеты, а той, которая выражается в непрестанном труде мысли, в постоянной отзывчивости на все серьезные явления жизни.
      Эта высшая, духовная, жизненная энергия, выражаясь в неутомимой деятельности, вместе с тем служит ему критерием для оценки явлений жизни, из которой он, подобно магниту, выбирающему железные опилки из кучи песка, выбирает то, что притягивает к себе его в высшей степени развитая духовная личность.
      Избегая суетливых разговоров о повседневных явлениях жизни, он не читает газет.
      "Чтение газет",- говорит Л. Н.,- это курение табака, затемняющее, одурманивающее сознание, засоряющее мозги".
      Но в зале его гостеприимного дома собирается кружок людей, вокруг кого-нибудь, только что приехавшего, завязывается оживленный обмен мыслей, слышатся возгласы "Порт-Артур", "земцы", "конституция", "земельный вопрос" и т. д. И Л. Н-ч незаметно подходит, подсаживается к говорящим, и те умолкают, чтобы услышать его веское слово, и он вступает в спор, волнуется, вскакивает и со словами "опять накурился чужих папирос" быстро уходит в свой кабинет, чтобы снова предаться своим размышлениям, сосредоточиться на основных вопросах человеческой жизни.
      Одним из поводов, заставлявших его "закуривать чужие папиросы", было помещение в газетах его телеграммы - ответа на вопрос филадельфийской прессы и различные комментарии к ней. Он снисходительно улыбнулся, когда ему показали сочувственную цитату "Московских ведомостей", показав этой улыбкой, что "комментарии излишни". Он выразил живейшую радость, узнав о статье "Нашей жизни", в которой разъяснялось, что Л. Н-ч, будучи принципиальным врагом всякого насилия, не может признавать хорошей какую бы то ни было государственную власть; когда же он сам обращается к власти, то требует от нее только свободы.
      И во всех близких ко Льву Николаевичу людях статья эта вызвала полное удовлетворение.
      Мысли Льва Николаевича, работающего в своем уединении, как нам кажется, направляются, главным образом, по трем путям: во-первых, он занят все большим и большим уяснением себе своего миросозерцания и освещением событий жизни с точки зрения этого миросозерцания; кроме того, он постоянно озабочен тем, чтобы дать людям сейчас возможно лучшую духовную пищу; так, еще недавно он закончил большую работу - "Круг чтения", сборник образцов философской и художественной литературы всех времен и народов; наконец, часто, быть может иногда помимо его желания, мысли его выливаются в художественные образы, и он их набрасывает на бумаге.
      Много начатых работ лежит на его литературном верстаке... но не будем заглядывать туда, это тайна.
      Весьма естественно, что Лев Николаевич, стоя у корня жизни, не может принять активного участия в современном общественном движении. В этом вихревом движении, образуемом многими силами, поднимается со дна много мути, затемняющей ясное видение.
      Надо подождать, пока вихрь уляжется, муть осядет на дно, и тогда в прозрачной тишине мы услышим голос пророка.
      Есть одно огромное явление, в тишине и безмолвии совершающееся, к которому Лев Николаевич никогда не бывает равнодушен - это жизнь рабочего, по преимуществу земледельческого народа.
      Искренняя любовь к народу всегда была одним из главных нервов жизни Льва Николаевича Толстого.
      И о благе народа он высказывается всегда очень определенно. Духовное благо народа - это сознательная религия, и все, что способствует развитию ее, то ведет его к этому духовному благу. Материальное благо народа есть земля. И все, что ведет к решению вновь назревшего земельного вопроса, то ведет к материальному благу народа.
      Земельный вопрос часто и с разных сторон обсуждался Львом Николаевичем, и как иллюстрацию этого обсуждения он недавно получил сведение о слухах, ходящих в народе о том, что 40 лет тому назад начался выкуп душ. Этот выкуп кончили, и теперь надо ждать манифеста о выкупе земли...
      Умудренный непрестанной работой мысли, жизненным опытом и обладающий постоянным запасом художественных образов, Лев Николаевич часто говорит притчами. Так, выйдя раз из своего кабинета в столовую, где сидели его семейные и кое-кто из гостей, он сказал приблизительно так:
      - Я на днях записал в своем дневнике: чтобы построить здание, нужно, главным образом, три элемента: рабочую энергию, т. е. стремление к созиданию, пригодный материал и цемент, его связывающий. Так и для постройки здания человеческой жизни. Стремление к созиданию есть, оно вложено в людей в виде общественных инстинктов. Материал -- это мы сами, и чтобы быть пригодным материалом, отесанным камнем - необходимо самосовершенствование. Скрепляющий цемент - это религиозное сознание необходимости единения.
      Пораженный ясностью этого сравнения, я захотел еще больше закончить его и попытался возразить:
      - Мне кажется,- сказал я,- что нужен еще четвертый элемент - это план будущего здания.
      Подумав немного, Лев Николаевич сказал: "да, нужен, но план этот нам неизвестен". И с этими словами он вернулся к себе.
      Вот какие полные жизни вопросы волнуют обитателей яснополянского дома. И эти вопросы, и решения их, не нарушая тихого, семейного мира, царствующего в этом доме, разносятся многочисленными посетителями Ясной Поляны по всему миру.
      Одним из событий, вызвавших большие споры и волнения, было известие о сдаче Порт-Артура. Мы уже видели в своем месте из записи дневника, что его огорчила эта весть и в этом огорчении он поймал себя на остатке чувства патриотизма.
      Я присутствовал при разговоре Л. Н-ча с его зятем Оболенским по этому вопросу. Лев Николаевич сказал: "В наше время это считалось бы позором и казалось бы невозможным - сдать крепость, имея запасы и 40-тысячную армию". Оболенский возражал ему с той точки зрения, что эта сдача сохранила многие жизни. Л. Н. сказал, что он говорит не с этой точки зрения, а с точки зрения человеческого достоинства в раз начатом деле. Не надо было начинать войны, не надо совсем войска. Но тот, кто взял на себя эти обязанности и ответственность, должен быть честен и разумен и доводить дело до конца.
      Я был тоже удивлен этой ноткой военной чести, заговорившей во Л. Н-че. Но должен прибавить, что больше того, что здесь привел, сказано не было. Я передаю это по памяти через 15 лет; быть может, не совсем точно, но смысл был тот.
      Я привожу этот разговор к тому, чтобы упомянуть о том, как был он эксплуатирован свояченицей Л. Н-ча, Т. А. Кузминской, присутствовавшей при этом разговоре. Через 10 л., уже во время всемирной войны, в парижской газете "Фигаро" появилась статья "Толстой и война", в которой доказывалось что Толстой - патриот и одобряет войну. При этом в статье приводилось несколько патриотических фраз из "Севастопольских рассказов", которые, как известно, были испорчены цензурой, вставившей некоторые патриотические выражения, и затем мнение его о сдаче Порт-Артура, конечно, в преувеличенно-патриотической окраске.
      Живя в Ясной Поляне, я много пополнил свой биографический материал для I тома, так как Лев Николаевич дал мне читать дневники своей молодости и разрешил сделать оттуда выписки. Конечно, я воспользовался и устной беседой с ним для разъяснения темных мест из его юной жизни.
      Я встретил в Ясной Поляне новый, 1905 год. Мне удалось 1-го января снять с Л. Н-ча фотографию в его кабинете.
      Самые глубокие мысли высказывались Л. Н-чем в простой частной беседе. Так, в разговоре с Марьей Львовной 5-го января он сказал:
      - Как в нашем сознании медленно и незаметно происходила перемена, и ты из ребенка стала женщиной, а я - стариком, так и в народе меняется сознание; и когда в народе должна произойти перемена, то он выкидывает всякие глупости: Манчжурия, декадентство... Теперь мы постепенно приходим к сознанию, что государство не нужно, что оно - учреждение отжившее. Для руководства общей жизнью нужно не насилие, а религиозное сознание. И по мере того, как будет развиваться религиозное сознание, будет таять государство.
      Таким образом, мое личное общение со Л. Н-чем снова установилось и уже не прерывалось до самой его смерти.
      В первых числах января я выехал в Москву и оттуда в Петербург, куда приехал 6 января. На вокзале я узнал странную весть о том, что во время салюта по случаю погружения в воду креста на дворцовой иордани один выстрел был произведен снарядом, который пролетел над головой царя и его свиты и ранил городового, стоявшего на набережной у Зимнего дворца. Этот выстрел был приписан небрежности, но он оказался началом кровавых событий.
      Мне пришлось быть свидетелем и гапоновской бойни 9 января.
      Получив заграничный паспорт, я снова поехал в Москву и Ясную, чтобы, простясь со Л. Н-чем, вернуться в Швейцарию, решив при первой возможности переехать со своей семьей снова на жительство в Россию. В Ясной, конечно, тоже было волнение, и до Л. Н-ча дошли слухи, письма и личные свидетельства обо всем происходившем в Петербурге.
      Нечего и говорить о том, как был возмущен Л. Н-ч всем, что творилось в Петербурге во имя какого-то блага, так плохо понятого с обеих сторон.
      Но все-таки Л. Н-ч не переоценивал этого события. Он знал, что в это время происходила другая, еще более ужасная бойня, русско-японская война. Я застал Льва Николаевича за писанием статьи, в которой он более пространно говорил, что сказал вкратце в той телеграмме в американские газеты, которую мы привели в предыдущей главе.
      Л. Н. старается показать в этой статье, что политическая, либерально-революционная агитация, дававшая себя знать в это время в России, не есть народное движение и потому не заслуживает того уважения, которое ей воздают.
      Л. Н. считает истинным то революционное движение, которое ставит в основу освобождение земли и неподчинение какому бы то ни было правительству.
      В конце статьи он приводил письмо неизвестной ему женщины о петербургских событиях, полное глубокого возмущения по поводу всего там происходившего, причем автор письма старается проникнуть в причину этих ужасных явлений и говорит так:
      "Я не могу определить, что тут самое страшное, кажется то, что они не понимают и что у них обыкновенные лица, несмотря на то, что через час будут убитые люди и везде на камнях кровь. Кажется, самое страшное - ощущать, что между людьми нет никакой связи, кажется - это самое ужасное. Из той же деревни, только одни в серой шинели, а другие в черном пальто, и никак не можешь понять, почему серые шутят о морозе и мирно поглядывают на идущих мимо них черных людей, когда они не только знают, что у каждого из них патронов на десять выстрелов, но знают и то, что через час-два все эти патроны будут истрачены. И черные люди смотрят на них, точно так тому и быть должно. Об этом разобщающем людей читаешь в книгах, говоришь и не чувствуешь, как это страшно, а когда все это вокруг тебя и, как эти дни, на время все другое перестало существовать, а есть только это одно: серые шинели, черные пальто и нарядные шубы и все они заняты одним, но все по-разному, хотя никто из них не знает, почему одни стреляют, другие падают, третьи смотрят".
      И Л. Н-ч заканчивает статью такими словами: "Да, все дело в том, что есть что-то, что разобщает людей, и что нет связи между людьми. Все дело в том, чтобы устранить то, что разобщает людей, и поставить на это место то, что соединяет их. Разобщает же людей всякая внешняя, насильственная форма правления; соединяет же их одно - отношение к Богу и стремление к Нему, потому что Бог один для всех и отношение всех людей к Богу одно и то же. Хотят или не хотят признавать этого люди, перед всеми нами стоит один и тот же идеал высшего совершенствования, и только стремление к нему уничтожает разобщение и приближает нас друг к другу".
      Ко Льву Николаевичу стекались в Ясную друзья и корреспонденты, русские и иностранные, желающие услышать от него веское, авторитетное слово о происходящих событиях.
      Так, 19 января приезжали к нему два ирландца, Девит и Меконна; они явились ко Льву Николаевичу как представители 10 американских газет. Оба они сочувственно относились ко Льву Николаевичу и внимательно записывали все, что он им говорил. Вернувшись в Тулу, они послали в американские газеты по телеграмме, из которых каждая стоила 600 рублей.
      После них приехал Вильямс, родом из Новой Зеландии, корреспондент английской газеты "Манчестер гардиан". Этот замечательный человек знал 24 языка, древних и новых, восточных и западных, и говорил со Львом Николаевичем по-русски.
      А жизнь шла и развивалась в народе своеобразным путем. И Л. Н-ч записывает в своем дневнике проявления этой новой жизни, которые доходят до него с разных концов мира, как к единому духовному центру; вот что он пишет в январе этого года:
      "Утром нынче было через Ледерле письмо от двух отказавшихся от службы матросов: они в Кронштадте, в тюрьме. Хочу сейчас написать им и их начальнику. Поискал в календаре имя начальника - не нашел. Раздумал писать. Утром был от Накашидзе милый человек Кипиани, который рассказал чудеса о том, что делается на Кавказе, в Гурии, Имеретии, Мингрелии, Кахетии. Народ решил быть свободным от правительства и устроиться самому. Душан записал. Надо будет изложить это великое дело".
      Движение это в Гурии выразилось в следующих фактах: притесняемые помещиками, отбиравшими у них 2/3 урожая, крестьяне отказались арендовать помещичьи земли, так что эти земли пустовали около 2-х лет. Кроме того, гурийцы решили вести нравственный образ жизни - не воровать, не грабить и не лгать. В случае возникновения каких-либо споров и недоразумений - не обращаться к властям, а решать дела между собою. Все общественные дела решать всеобщими сходками (на них собиралось до 5.000 человек). Детей воспитывать в отвращении к убийству. Заботиться об их образовании. Подати платить аккуратно. Вести простую жизнь по своей совести. Сначала к этому было прибавлено "и по Христу", но для того, чтобы не закрыть путь присоединения к этому движению магометанам, которых много среди гурийцев, отменили эту прибавку "по Христу" и оставили только формулу "по совести".
      Вот об этом-то и рассказал приехавший ко Льву Николаевичу Кипиани, посланный другом Л. Н. Ильей Петровичем Накашидзе. Лев Николаевич ответил ему следующим письмом:
      "...Сведения, которые Кипиани сообщил, по моему мнению, огромной важности, и непременно надо познакомить людей с тем огромной важности событием, которое происходит в Гурии.
      Хотя и знаю, что гурийцы не имеют понятия о моем существовании, мне все-таки очень хочется передать им выражение тех чувств и мыслей, которые вызывает во мне их удивительная деятельность. Если вы можете и найдете это удобным, передайте им, что вот есть такой старик, который двадцать лет только о том думает и пишет, что все беды людские - от того, что люди ждут себе помощи и устройства жизни от других, от властей, а когда видят, что от власти им нет помощи и порядка, то начинают осуждать властителей, бороться против них. А что не надо ни того, ни другого: ни ждать помощи и порядка от властей, ни сердиться на них и воевать с ними. А надо одно: то самое, что делают они, гурийцы, а именно: устраивать свою жизнь так, чтобы не нуждаться в властях, надо делать опять то же, что они делают: жить по совести, по Христу - короче - по Божьи. Если можно, то передайте им, какую великую радость испытал этот старик, когда узнал, что то, о чем он думал и писал столько лет, и чего ученые и считающие себя мудрыми не понимают и не понимали,- что это самое сами для себя, своим умом и своей совестью решили тысячи людей, и не только решили, но и произвели в дело и ведут это дело так твердо и хорошо, что соседние люди пристают к ним.
      Скажите им, что дело это такое важное и хорошее, что надо все силы употребить (духовные силы: кротость, рассудительность, терпение) для того, чтобы довести его до конца, чтобы быть примером для ближних и дальних людей и послужить установлению Царства Божия не силою и обманом, а разумом и любовью.
      Скажите им, что не я один, но много и много людей радуются на них, готовы всячески, если возможно и нужно, послужить им и что все мы уверены, что, начав такое великое дело и так много уже сделав для него, они не оставят его и будут вести его все так же, показывая пример людям.
      Скажите им, что старик, человек этот, думает, что главные их силы должны быть направлены к тому, чтобы, как они сами говорят, жить по Христу, по совести, исполняя один и тот же закон и для христиан, и для магометан, и для всех людей мира. Закон этот в том, чтобы любить всякого человека и делать другому то, что хочешь, чтобы тебе делали. Если они будут так жить, по Божьи, то никто им ничего не сделает. Если они будут с Богом, Бог будет с ними, и никто не будет в силах помешать им".
      Политические разговоры, весьма распространенные в это время, утомляли Л. Н-ча, и он записывает в дневнике такую характерную мысль:
      "Слушал политические рассуждения, споры, осуждения и вышел в другую комнату, где с гитарой пели и смеялись. И я ясно почувствовал святость веселья. Веселье, радость - это одно из исполнений воли Бога".
      В это время у Льва Николаевича возникают новые мысли философского направления, и он набрасывал их в дневнике:
      Записано: "я делаю то, что есть". Это значит то, что жизнь - не только моя вся от рождения до смерти, т. е. я, какой я стал во всю жизнь, но и жизнь всего мира, все это есть, но мне не видно по моей ограниченности; это открывается мне по мере моего движения в жизни. Это есть, а я делаю это; в этом жизнь".
      Эта же мысль, более развитая, записана у него через несколько дней:
      "Все, что движется, мне представляется движущимся, в сущности же, уже есть и всегда было и будет то, к чему, по направлению чего движется что-либо. Вся моя жизнь от рождения до смерти, несмотря на то, что я могу находиться в начале или в середине ее, уже есть; а то, что будет, так же несомненно есть, как и то, что было. Так же есть и все то, что будет с человеческим обществом, с планетой Земля, с солнечной системой; я только не могу видеть всего, потому что я отделен от Всего. Я вижу только то, что открывается мне по мере моих сил; я живу и, переходя от одного состояния в другое, вижу (так сказать) внутренность жизни. И кроме того, главное - имею радость творчества жизни. То, что все, что составляет мою жизнь, уже есть и вместе с тем я творю эту жизнь,- не заключает в себе противоречия. Все это есть для высшего разума, но для меня этого нет, и я имею великую радость творить жизнь в пределах, из которых не могу выйти. Если допустить Бога (что совершенно необходимо для рассуждений в этой области), то Бог творит жизнь нами, то есть отделенными частями своей сущности".
      Эта мысль о существовании в настоящем всего того, что развертывается во времени, занимала не одного Льва Николаевича; в Западной Европе в этом направлении уже работали Эйнштейн, Ленорман и др.
      Продолжавшиеся военные действия волновали Льва Николаевича, и он с напряженным вниманием следил за борьбой этих двух миров. И в дневнике его мы находим интересные мысли по этому поводу:
      "Вчера получилось известие о разгроме русского флота. Известие это почему-то особенно сильно поразило меня. Мне стало ясно, что это не могло и не может быть иначе. Хоть и плохие мы христиане, но скрыть невозможно несовместимость христианского исповедания с войной. Последнее время (разумея лет тридцать назад) это противоречие стало все более и более сознаваться. И потому в войне с народом нехристианским, для которого высший идеал - отечество и геройство войны, христианские народы должны быть побеждены. Если до сих пор христианские народы побеждали некультурные народы, то это происходило только от преимуществ технических, военных усовершенствований христианских народов (Китай, Индия, африканские народы, хивинцы и среднеазиатские); но при равной технике христианские народы неизбежно должны быть побеждены нехристианскими, как это произошло в войне России с Японией. Япония в несколько десятков лет не только сравнялась с европейскими и азиатскими народами, но превзошла их в технических усовершенствованиях. Этот успех японцев в технике не только войны, но и всех материальных усовершенствований ясно показал, как дешевы эти технические усовершенствования - то, что называется культурой. Перенять их и даже дальше придумать - ничего не стоит. Дорога, важна и трудна - добрая жизнь, чистота, братство, любовь,- то самое, чему учит христианство и чем мы пренебрегли. Это нам урок. Я не говорю это для того, чтобы утешить себя в том, что японцы победили нас. Стыд и позор остаются те же. Но только они не в том, что мы побиты японцами, а в том, что мы взялись делать дело, которое не умеем делать хорошо и которое само по себе дурно".
      Вопрос этот сильно занимал Л. Н-ча; он несколько раз возвращается к нему и задумывает писать статью под названием "Силоамская башня", прилагая к современным событиям известную притчу Христа о Силоамской башне, при падении которой погибло много народу. Эта притча кончается словами: "если не покаетесь, то все так же погибнете".
      И вот, намекая на эту притчу, он записывал в дневнике:
      "18 июня. (К "Силоамской башне"), Это - разгром не русского войска и флота, не русского государства, но разгром всей лжехристианской цивилизации. Чувствую, сознаю и понимаю это с величайшей ясностью. Как бы хорошо было суметь ясно и сильно выразить это.
      Разгром этот начался давно: в борьбе успеха так называемой научной и художественной деятельности, в которой евреи, нехристиане, побили всех христиан во всех государствах и вызвали к себе всеобщую зависть и ненависть. Теперь это самое сделали в военном деле, в деле грубой силы японцы, показав самым очевидным образом то, к чему не должны стремиться христиане, в чем они никогда не успеют, в чем всегда будут побеждены нехристианами: в праздном знании, в том, что называется наукой, в доставляющих удовольствие забавах, "pflichtloser Genuss", и в средствах насилия. История совершает обучение христиан отрицательным путем: показывает им, чего они не должны делать, на что не должны устремлять свои силы".
      И еще в один из следующих дней он записывает так:
      "(К "Силоамской башне"). Изменение государственного устройства может произойти только тогда, когда установится новая центральная власть, или когда люди местами сложатся в такие соединения, при которых правительственная власть будет не нужна. А вне этих двух положений могут быть бунты, но никак не перемена устройства".
      И вот, осудив Японию как государство, Л. Н-ч вступает в живое общение с японцами, которые приветствуют его как учителя жизни. Один из них, редактор социалистического журнала, написал Л. Н-чу сочувственное письмо и получил такой ответ:
      "Дорогой друг Изо Абе. Мне доставило величайшую радость получение вашего письма и газеты с английскою заметкою. От души благодарю вас за них. Хотя я и никогда не сомневался в том, что в Японии имеется немало благоразумных, нравственных и религиозных людей, которые питают отвращение к настоящей войне, тем не менее я был очень рад получить подтверждение этого мнения. Мне доставляет величайшее удовольствие, что в Японии у меня есть товарищи и сотрудники, с которыми я могу вступить в дружеское общение".
      Далее Л. Н-ч указывает японцу, что социалистическое учение, распространяющееся в Японии, не удовлетворяет его, и он рекомендует религиозно-нравственную основу жизни, определяющую совершенствование каждой отдельной личности, из которых состоит все человечество.
      Отрицание власти с нравственной точки зрения, как известно, составляло существенную часть мировоззрения Л. Н-ча. И он с радостью приветствует тех авторов, которые стараются обосновать это отрицание новыми, например, историческими доводами. Такую радость доставила ему брошюра Хомякова, сына известного писателя-славянофила. В этой брошюре была особенно ярко выражена мысль, которую он комментирует в дневнике: