АЛЕКСЕЙ БИРГЕР
      НОЖ ВЕЛИКОГО ЛЕТЧИКА
      ( ПЕРВАЯ ПОВЕСТЬ ЦИКЛА "СЕДОЙ И ТРИ БОТФОРТА")
      ПРОЛОГ
      Привет вам, друзья!
      Это опять я, Борис Болдин. Только на этот раз я буду вам рассказывать не о себе, не о моем младшем брате Ваньке и не о нашей подруге Фантике, а о моем отце, Леониде Семеновиче Болдине. То есть, о тех временах, когда он был просто Ленькой Болдиным, и лет ему было приблизительно столько же, сколько мне сейчас. Он рассказал нам такую историю - такую историю! которую, я решил, непременно надо записать. Конечно, это тайна, которую до поры, до времени знать никому не полагалось, даже нам, но теперь, когда прошло столько лет, можно, мне кажется, и вам её поведать. А если отец скажет, что нет, и сейчас ещё не время - что ж, уберу все это в стол, и пусть лежит. Главное, чтобы все это было записано.
      Впрочем, обо всем по порядку.
      Как вы знаете, наш с Ванькой отец - начальник крупнейшего на северо-западе России заповедника, но сам он родом из Москвы. В Москве до сих пор живет и его младшая сестра Евгения Семеновна - наша тетя Женя. У нас много лет не получалось поехать в Москву, но тут, на весенние каникулы, наконец получилось. Мы остановились у тети Жени, и гуляли круглыми днями, ходили по всем самым красивым улицам, по самым интересным местам и музеям, и вот однажды отец повел нас за Таганку, к Андроникову монастырю и дальше вверх по набережной Яузы. Мы шли по довольно старым заводским районам, в которых есть своя невообразимая прелесть. Все эти ограды, кирпичные стены корпусов, украшенные странными вензелями и лепниной, неожиданно возникающие между заводами особняки с колоннами - след тех времен, когда эти места были ещё не Москвой, а Подмосковьем, и здесь находились небольшие (а порой и большие) усадьбы - и пяти - и семиэтажные желтоватые дома постройки тридцатых-сороковых годов (двадцатого века, я имею в виду), между которыми возникают дворы и извилистые переулки, все это совершенно особенное, чего нигде больше не увидишь. Как раз в этом районе прошло детство отца, поэтому он отлично тут все знал и много рассказывал нам по пути. После довольно длинной прогулки, мы даже завернули в небольшое кафе, чтобы передохнуть и перекусить, мы дошли до улицы Госпитальный Вал. Там отец подвел нас к длиннющему пятиэтажному дому, стоявшему буквой "П". Внутри этой буквы образовывался большой двор, отгороженный от улицы металлической оградой.
      - Надо же... - отец покачал головой. - Металлическую ограду поставили. И беседку во дворе снесли. А так, все почти то же самое, что и прежде.
      - В этом доме жил кто-то из твоих друзей? - спросил Ванька.
      - В этом доме, - ответил отец, - жила одна из самых интересных и удивительных женщин, которых я когда-либо встречал в моей жизни.
      - Что за женщина? - тут же спросила мама.
      - Не волнуйся! - рассмеялся отец. - Мне тогда было тринадцать лет, а ей - семьдесят пять, если не ошибаюсь. Точней, их было двое - две подруги, две старухи с просто фантастической судьбой. Если я расскажу вам, при каких обстоятельствах я с ними познакомился, и какие приключения мне довелось пережить из-за этого знакомства - вы закачаетесь!
      - Приключения? - тут же заинтересовался я.
      - Ну да, - кивнул отец. - Не у вас одних были в жизни детективные расследования. Нам с Юркой и Димкой пришлось расследовать такое!..
      - Расскажи! - сразу попросили мы, и мама присоединилась к нашей просьбе.
      - Ладно, дома расскажу, - пообещал отец. - А пока давайте взглянем на бывшие окна двух моих приятельниц, Мадлены Людвиговны и Шарлоты Евгеньевны.
      Уже сами эти имена заинтриговали нас безумно. А отец зашел во двор и указал:
      - Вон, вон окна их бывшей квартиры... Видите? Я гляжу, в этих окнах теперь стоят стеклопакеты самого дорогого образца. Видно, не простые люди теперь там обитают... Ладно, пойдем.
      И вот вечером, когда мы сидели и пили чай... Мы - то есть, отец, мама, я, Ванька, тетя Женя со своим мужем дядей Жорой и их сын Валька... Вечером, в общем, мы опять пристали к отцу: что за удивительная история, которую он обещал нам рассказать?
      - Что ж, - отец откинулся на спинку стула и, скрестив руки на груди, оглядел всех нас, хитро прищурясь. - История и впрямь удивительная. Кое-что знает Женька, да и то далеко не все. Всего я не рассказывал никому. В этой истории есть магия, магия имени. Тогда только-только появились первые русские переводы Сент-Экзюпери, и разом в него влюбилась вся наша огромная страна. Его читали все - от академика до людей, никогда ничего не читавших. И это не преувеличение, так оно и было, вы в этом убедитесь. Многие его фразы, которые сейчас стали расхожими - например, "Мы в ответе за тех, кого приручили" - тогда нас зачаровывали, они открывали для нас новый мир. Мир чистейших человечности и доброты. Мир, обаянию которого оказывались все подвластны. А еще... А еще, во всякой хорошей истории должна быть тайна, так? Что ж, тайна имеется. Эту историю можно назвать "Тайна горсточки песка" или, например, "Тайна гувернантки-француженки", но я бы назвал её попроще, без слова "тайна": "Нож великого летчика". Присутствие тайны держа в уме. Совсем заинтригованы, да? Тогда начинаю...
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Я "ХУЖЕ, ЧЕМ ХУЛИГАН"
      Так вот, это было давно, очень давно. По вашим понятиям, в другой эпохе. Хотя мне сейчас кажется, что времени прошло совсем немного... А иногда кажется, что целые века прошли, и что тот мальчик, о котором я буду рассказывать, и я - это совсем разные люди, что этот мальчик жил тогда, когда меня самого и на свете не было. И даже не верится, будто я был знаком с той старухой-француженкой, и узнал в итоге чудесную тайну - одну из самых чудесных тайн всех времен... Впрочем, давайте обо всем по порядку.
      Итак, вот мы видели район, в котором прошло мое детство. Сейчас тут много чего нового понастроено, всяких красивых современных зданий "с наворотами", а тогда район был чисто промышленным, заводским, и постоянно можно было увидеть деревянные домики, двух - или трехэтажные, и лишь кое-где между этими домиками возникали большие проплешины пустырей - это готовили, снеся самое ветхое жилье, строительные участки под новые дома, под эти бетонные коробки, семиэтажные и девятиэтажные, которые тогда (две или три коробки уже были возведены) казались нам чудом архитектуры. В середине года, ближе к весенним каникулам, в нашем классе появился новый мальчишка - Юрка Богатиков. Его родители въехали в один из этих новых домов. Половина этого дома была отдана под кооперативные квартиры - так назывались квартиры, которые можно было покупать и которые становились как бы твоей собственностью (хотя слово "собственность" тогда остерегались произносить вслух) - а половина была предоставлена для тех, кто "нуждался в улучшении жилищных условий". В основном, это были семьи строителей из того треста, который возводил дома. Так вот, Юркины родители жили в кооперативной части дома. Они несколько лет проработали в Польше, поэтому не только накопили денег на кооператив, но и получили право приобрести квартиру вне очереди. В те времена даже на кооперативные квартиры существовала очередь. Надо было записываться в управлении кооперативным строительством или как оно там называлось, и потом ждать два или три года, когда тебе придет бумажка, что ты можешь выбирать среди одинаковых квартир в разных районах и вносить деньги за ту, которая тебе больше понравится.
      Я все это рассказываю тебе, потому что ты, наверно, не очень представляешь, что и как было во времена моего детства, что и как делалось. Я говорю, жизнь безмерно изменилась с тех пор.
      С Юркой мы подружились очень быстро. Он был компанейский парень, свой, легкий. "С юморком", как мы говорили тогда, и друг хороший. Из Польши он привез всякие штучки, которые приводили нас просто в восторг. Мало того, что он привез почти все альбомы "Битлов" - "Битлов" тогда и у нас можно было достать - но у него были и те пластинки, за которыми вся Москва гонялась и которые были фантастической редкостью, потому что это была "не та" музыка. "Роллинги", "Дип Перпл", "Лед Зеппелин" - сами названия групп звучали для нас как волшебные заклинания. В Польше их выпускали довольно большими тиражами, в отличие от нас, и не относились к ним как к "вредному и недопустимому". Помню, когда я в первый раз услышал "Зеппелинов", у меня заложило уши. Сейчас-то и не так грохочут, а тогда это казалось на пределе всех мыслимых и немыслимых децибел, просто убойной силы была музыка, и ритмы такие жесткие, что через какое-то время возникало ощущение, будто кто-то дергает тебя за ниточки, привязанные к твоим рукам и ногам.
      Юрка и оказал на меня "вредное влияние" - за что, наверно, я всю жизнь буду ему благодарен. Дело было даже не в пластинках, не в "объемных" открытках, не в джинсах польского пошива, которые Юрка носил постоянно дело было в привкусе свободы, легком таком дуновении свежего воздуха, который улавливался за всем этим. Я разглядывал конверты альбомов - и мне тоже хотелось быть джинсатым и волосатым, как "Роллинги".
      В то время хорошие джинсы в Москве можно было достать только в "Березках" - магазинах, торгующих на иностранную валюту - или у спекулянтов на "черном рынке", за бешеные деньги. Меньше семидесяти рублей джинсы в те годы не стоили. А так, и за сто зашкаливало. Мои родители - в смысле, наши с Женькой, моей сестрой и твоей тетей, родители - зарабатывали неплохо - но выложить семьдесят рублей за джинсы никак не могли.
      Для чего не надо было никаких расходов - так это для отращивания длинных, "хиповых" волос. Я не стригся уже два месяца и достиг той стадии, когда в школе мне стали делать замечания - в те времена за длинные волосы наказывали очень сурово. Но мои волосы ещё не достигли "критической отметки" - не закрывали всю шею - поэтому меня не очень грызли. Правда, перед весенними каникулами предупредили:
      - Болдин, - сказала мне завуч, - учти, если после каникул ты появишься со своими патлами - до уроков не допустим!
      Но я отнесся к этому предупреждению довольно легкомысленно. Каникулы кончались в начале апреля, к двадцатому мая должен был завершиться учебный год, а там - три месяца летних каникул. Я рассчитывал, что к концу мая мои волосы ещё не станут вызывающе длинными, а там - три месяца летних каникул, и можно будет эти три месяца походить заросшим, наслаждаясь свободой и сходством с Джоном Ленноном и прочими великими рок-музыкантами, а к первому сентября, так уж и быть, постригусь, чтобы не нарываться на скандал в первый же день нового учебного года.
      В общем, когда мы на весенние каникулы всей семьей поехали в Вильнюс, я и не думал стричься. В Вильнюсе мы собирались пробыть неделю, и жить у литовских друзей родителей.
      Не буду рассказывать, как здорово мы провели время в Вильнюсе - это отдельная история. Вильнюс жил тогда намного свободней Москвы. Ну. и не всегда это бурление свободы было приятным для нас... Неважно. Главное - что там мне наконец купили джинсы. Они, конечно, были литовского производства, сделанные в полулегальном цеху, насколько я сейчас понимаю, но это были джинсы - и все ярлыки и наклейки у них были на английском и воспроизводили почти в точности оформление настоящих "вранглеров".
      Мы просто зашли в большой комиссионный магазин - и увидели несколько полок с новенькими джинсами, из такой притягательно грубой и крупнозернистой темно-синей ткани, со всей медью заклепок и "молний"... Видно, кустари-умельцы сдавали свою продукцию в комиссионки - в "комки", как говорили тогда - чтобы их не замели ещё и за нелегальную торговлю, если уж заметут за нелегальный промысел.
      Стоили эти джинсы сорок пять рублей, и такую сумму родители могли себе позволить. Поэтому в Москву я вернулся "оджинсенным", к величайшему моему счастью.
      И, естественно, в первый же день после каникул я надел джинсы в школу, вместо положенных форменных брюк. Я как на крыльях летел, чтобы похвастаться перед одноклассниками. Потом уже, когда Женька пошла в первый класс и мне стали доверять водить её в школу, летать мне не удавалось, приходилось тащиться, подстраиваясь под темп моей сестры. Помнишь, Женька, как я ругался на тебя из-за этого. Но тогда Женьке было шесть лет, и в школу ей предстояло пойти лишь на следующий год.
      Завуч, как всегда стояла в дверях и проверяла, все ли идут со сменной обувью. Это была "железная" дама старой советской закалки, с громовым голосом и со своими незыблемыми принципами, замшелыми как заброшенный и развалившийся колодец. Отсутствие сменной обуви они считала тягчайшим грехом. И кое-что другое тоже, как очень быстро выяснилось.
      Я предъявил мешочек со сменной обувью и уже спокойно проходил дальше, когда услышал за спиной грозный оклик:
      - Болдин!
      Я обернулся.
      - Это что у тебя такое? - вопросила завуч, указывая на мои ноги.
      Все ребята, которые в этот момент проходили в двери или выходили из раздевалки, притихли и стали глазеть с жадным любопытством, в ожидании крупного скандала.
      - Как что? Джинсы, - ответил я.
      - Вот именно! Джинсы! - завуч начинала переходить на крик. - Не школьная форма, как положено, а эта дрянная... дрянная... безобразная... капиталистическая зараза! Как ты можешь, ты, советский школьник, являться в школу в... в этом! - скривив губы, проговорила она. И, естественно, обратила внимание на мою голову. - А это что такое? Я говорила тебе постричься в каникулы - а лохмы так и висят! Ты... нет, ты даже не хулиган, ты хуже, чем хулиган - ты провокатор! Ты думаешь, я допущу такой антисоветский вид? Давай сюда дневник!
      Я покорно вручил ей дневник. Она достала красную шариковую ручку и написала в дневнике, изо всех сил вдавливая ручку в бумагу:
      "Не допущен до занятий за вид, недостойный советского школьника. Прошу родителей зайти."
      - Вот! - она прямо-таки швырнула мне дневник. - Ступай прочь, и не появляйся в школе, пока не приведешь себя в порядок. И чтоб завтра же был кто-то из родителей!
      Делать нечего, я побрел прочь, ошарашенный и убитый таким поворотом событий. Первой мыслью было вернуться домой, но домой идти совсем не хотелось. И я просто отправился гулять куда глаза глядят, не очень присматриваясь, куда я иду.
      Очнулся я лишь на Рубцовской набережной. Я стоял, неподалеку от железнодорожного моста, и глазел на воду. Думал я об одном: вырвать из дневника страницу и пустить её в плавание бумажным корабликом, или нет. В конце концов, я решил страницу не вырывать. Ведь ничего дурного я не сделал, и родители сами разберутся, что наша завуч - кондовая тетка, которой лучше не перечить и пообещать ей, что со мной разберутся и меня накажут, но влететь мне не влетит. Во всяком случае, по крупному. Я отлично представлял, что мне скажет отец: "Сам виноват, не надо дураком быть и дразнить быков красной тряпкой. Вот за дурость тебя бы стоило наказать, чтобы впредь был умнее." И на этом разговор закончится. Волосы, конечно, придется постричь - жалко, мечта походить летом "под хиппи" летит в тартарары. Но если я постригусь совсем немножко, то, наверно, сойдет, а к началу июля волосы опять будут достаточно длинными, чтобы я мог щеголять перед дачными друзьями...
      Из оцепенения меня вывел отчаянный крик:
      - Гиз! Гиз! Не сметь! Остановись!..
      Вздрогнув, я оглянулся. По набережной драпала небольшая собачка фокстерьер, белый, с рыжими и черными пятнами, а кричала его хозяйка, старуха, разодетая так, что у меня челюсть отвисла. Она была в меховой накидке, типа пелерины, и в платье с кружевами, которое смотрелось совсем как бальное. Седые волосы были уложены в сложную прическу и заколоты гребнем.
      На мгновение я растерялся. Но потом, сообразив, что надо делать, наступил на конец поводка уже промчавшегося мимо меня фокстерьера. Пес несся как бешеный, а поводок волочился по земле - видно, учуяв что-то, фокстерьер вырвался из рук хозяйки, не ожидавшей такого подвоха.
      - Вот так!.. Вот так, держите его, молодой человек! - старуха, задыхаясь, приближалась к нам. - Только не берите поводок в руки, он может вас укусить!
      Я стоял как истукан, крепко прижимая поводок к земле, почти целиком перенеся вес тела на одну ногу. Фокстерьер рвался так, что несколько раз чуть не высвободился, и мне, чтобы устоять на ногах, пришлось крепко держаться за ограду набережной.
      Старуха подоспела, и тут этот негодяй Гиз совершил последний, самый сильный рывок. Его хозяйка успела схватить поводок, но я уже не устоял и полетел в одну из весенних луж, которых было немало у края тротуара набережной. Точней, это были уже не лужи, а пятна густой, полужидкой и вязкой, грязи - но тем хуже пришлось моим джинсам!
      - Мон дью! - запричитала старуха. - Гиз, мон инфан террибль, посмотри, что ты наделал! Спасибо вам огромное, молодой человек - и простите нас, пожалуйста!
      Французского я не знал совершенно, ни единого словца, я вообще не начинал ещё тогда учить иностранные языки, но то, как старуха пересыпала свою речь французскими словечками, потрясло меня настолько, что я запомнил все её любимые выражения - и, вроде, воспроизвожу их более-менее правильно.
      - Ничего, нормально... - пробормотал я.
      Я кое-как поднялся с земли и тупо стряхивал с джинсов липкую грязь. Тем временем, Гиз продолжал рваться куда-то вдаль.
      - Ума не приложу, что с ним сегодня, - сказала старуха. - Простите, вы не поможете нам вернуться домой? Я думаю, у вас сил побольше, чем у меня, а кусаться он не будет, если я передам вам поводок из рук в руки, и он поймет, что так хочет хозяйка. А заодно, мы смогли бы привести вас в порядок. Или вы куда-нибудь торопитесь?
      - Нет, - ответил я со вздохом. - Я никуда не тороплюсь. И с удовольствием вам помогу. Куда идти?
      - На ту сторону реки, на улицу Госпитальный Вал, - ответила старуха. Кстати, разрешите представиться. Меня зовут Мадлена Людвиговна. А вас?
      - Леня, - сказал я. - Просто Леня...
      - Что ж, Леня, - сказала старуха. - Пошли.
      Я подобрал ранец, она вручила мне поводок, и мы побрели в сторону пешеходного моста через Яузу.
      - Так вы, получается, не русская? - осмелился спросить я. Поводок я держал с большим напряжением: фокстерьер все время дергал, правда, с каждым разом все слабее, постепенно уясняя, что ему со мной не справиться.
      - Да, - ответила она. - Когда я осталась здесь, и получала советский паспорт, у меня спросили, как мое отчество. Моего пап( звали Луи, но от Луи никак не образовывалось хорошее отчество, получалось Луивовна, что-то вообще непроизносимое, вот мы все вместе и решили, что лучше мне быть Людвиговной. Ведь Людвиг - это то же самое, что и Луи, только на более северный манер... - она с любопытством взглянула на меня. - А вы...
      - Говорите мне "ты", пожалуйста! - взмолился я. - "Вы" как-то совсем для меня непривычно.
      - Хорошо, я постараюсь, - серьезно сказала Мадлена Людвиговна. - А ты почему гуляешь и никуда не спешишь? Прогуливаешь школу?
      - Нет, - ответил я. - Это школа прогуливает меня.
      Она удивленно наморщила лоб.
      - То есть? Не совсем понимаю.
      - Ну, меня выгнали за то, что я в джинсах... и с длинными волосами. И велели без родителей не возвращаться.
      - Гм... - она ненадолго задумалась. - Зачем же ты носишь джинсы и длинные волосы, если этого нельзя?
      - Я не думал, что этого настолько нельзя, - объяснил я.
      Она опять задумалась. Мне показалось, у неё есть свое мнение по этому поводу, но она не хочет высказывать его мне.
      Довольно скоро мы добрались до добротного "сталинского" дома, в котором жила Мадлена Людвиговна. Дом был всего пяти этажей в высоту, но казался огромным, во-первых, из-за того, что сами этажи были высокими, а во-вторых, из-за того, что он стоял буквой "П", охватывая просторный двор, и так царил над этим двором, что возникало ощущение, будто он возносится до самых небес. Мы прошли мимо беседки, где, по первой теплой погоде, уже расположились старики-шахматисты, вошли в один из средних подъездов, поднялись, втащив упирающегося Гиза, на третий этаж. Мадлена Людвиговна извлекла связку ключей, отперла дверь и вошла.
      - Заходи, - кивнула она мне. И позвала, повернув голову в сторону кухни. - Шарлота! Шарлота!
      Услышав французское имя, я тихо спросил:
      - Это ваша сестра?
      - Нет, - ответила Мадлена Людвиговна, плотно запирая дверь и освобождая Гиза от поводка и ошейника. - Это моя, так сказать, конфидентка. Мы знакомы с тех пор, как вместе попали в Россию... Сейчас она живет у меня, потому что вдвоем нам легче справляться, а вообще у неё комната в Санкт-Петербурге... то есть, в Ленинграде.
      В то время я в жизни не слышал, чтобы вот так, в разговоре, Ленинград называли по-старинному - Санкт-Петербургом - и, естественно, насторожил уши. Я понял, что о многом могу порасспрашивать этих странных старушек. Когда же они попали в Россию, если Ленинград до сих пор оставался для них Санкт-Петербургом? Ну, и другие вопросы роились. Я бы начал расспрашивать немедля, но тут из кухни в коридор вышла Шарлота: совсем сухонькая, с волосами не то, чтоб жидкими, но и не слишком пышными, уложенными волной то есть. взбитыми искусственно, чтобы создать впечатление пышности и объема. Она была в темном платье с узким белым воротничком и в фартуке.
      - Шарлота, дорогая, - обратилась к ней Мадлена Людвиговна. - Гиз сбил с ног этого милого мальчика, когда мальчик... его, кстати, зовут Леонид... помогал мне поймать нашего озорника. Ума не приложу, что с ним случилось и куда он вздумал умчаться. В общем, надо бы почистить мальчику брюки. Надеюсь, он не постесняется снять их при нас, двух старых женщинах. В крайнем случае, может завернуться в одеяло или плед. А я, пока брюки будут сохнуть, развлеку его, чтобы ему не скучно было... Тебе дать плед, чтобы ты мог задрапироваться как в римскую тогу? - повернулась она ко мне.
      - Да я... Да как-то... - я растерялся.
      - В общем, снимай брюки и проходи вон в ту комнату, - указала она.
      В квартире было две комнаты - спальня и гостиная, и я, сняв джинсы и вручив их Шарлоте, прошел в гостиную. Это была идеально чистенькая и уютная комната, с большим старинным сервантом, сплошь покрытом резьбой и с прихотливо граненым стеклом застекленных дверец, с круглым столиком, на котором были разложены кружевные салфетки, двумя креслами, старинной люстрой, старинной настольной лампой, из бронзы и резного камня, с расписным абажуром, цветами на окне и множеством фотографий на стенах. Если бы вместо фотографий висели рисунки и акварели и если б не было телевизора в углу, то вполне могло показаться, будто я попал в гостиную каких-то далеких-далеких времен - может даже, в девятнадцатый век.
      Я разглядывал фотографии, когда появилась Мадлена Людвиговна. Она катила перед собой сервировочный столик на колесиках. На верхней полке столика красовались чайничек тонкого фарфора, три чашки под стать чайничку, вазочки с печеньем, вареньем и сахаром, а на нижней полке лежал аккуратно свернутый плед, в желто-красные квадраты - на случай, если я пожелаю "задрапироваться".
      - Садись, пожалуйста, - сказала она. - Шарлота сейчас подойдет... Что, интересные фотографии?
      - Да, очень, - кивнул я. - Интересно, вот это кто?
      Я указал на очень старую фотографию - ещё из тех, что были коричневатых тонов - на которой был запечатлен трехлетний бутуз в бархатном костюмчике с кружевными отворотами и с отделанным кружевом отложным воротником, в башмачках толстой кожи, с медными пряжками. Малыш стоял, держась за гнутый стул с высокой овальной спинкой.
      - А это мой первый воспитанник, - улыбнулась Мадлена Людвиговна. Очень был хороший мальчик, и я так была рада, что он не погиб во всей этой ужасной суматохе.
      - В какой суматохе? - не понял я.
      - Ну, в революции, - объяснила Мадлена Людвиговна.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      ПОТРЯСАЮЩИЙ НОЖ
      У меня прямо челюсть отвалилась, и видок, наверно, был у меня ещё тот!
      - В революции?.. - пролепетал я. - Так вы здесь с самой революции?
      В то время, о котором я рассказываю, после революции семнадцатого года прошло больше пятидесяти лет.
      - Разумеется, нет, - сказала Мадлена Людвиговна. - Я, как и Шарлота, приехала сюда ещё до революции... Но ты садись, я наливаю тебе чаю... Гиз, прекрати безобразник!
      Гиз вертелся около стола, стараясь пристроиться как можно ближе к вазочке с печеньем.
      Мадлена Людвиговна налила мне чаю и продолжила рассказ. Я как можно бережней взял чашку тончайшего, просвечивающего на свет, фарфора. Сахара я класть не стал - мне казалось, что я могу разбить такую чашку, если начну болтать в ней ложечкой, размешивая сахар.
      - Это было в четырнадцатом году, буквально за несколько дней до начала войны, - рассказывала Мадлена Людвиговна. - Мне предложили место бонны, или гувернантки, или, как это по русски называется, няни со знанием французского языка, при трехлетнем мальчике из очень богатой и знатной семьи. А мне было тогда семнадцать лет, и я как раз закончила монастырскую школу, где получила очень хорошее образование... Школу для сирот, понимаешь? Многие выпускницы этой школы отправлялись в Санкт-Петербург, работать гувернантками. Кто-то оставался во Франции, кто-то ехал в другие страны. Одна из моих подруг поехала в Алжир, с семьей генерала. Обычно родители, которым нужны были няни, обращались к директрисе... она же, мать-настоятельница, да. И она сама рекомендовала им кого-то из нас, в зависимости от наших способностей и прилежания. Я была на хорошем счету, и, когда к ней обратилась семья князя Югского, а получить место в семье князя Югского было мечтой многих гувернанток, порекомендовала меня. Через две недели я выехала в Санкт-Петербург. Это... это была совсем иная жизнь, как я теперь понимаю. Впрочем, до поры, до времени эта иная жизнь меня совсем не задевала. Я занималась маленьким Владимиром, ходила с ним гулять в Летний сад, с ним и с фокстерьером - тогда очень многие держали фокстерьеров, это была очень петербургская порода, а потом, после революции, гуляющих с фокстерьерами понемногу становилось все меньше и меньше, и кончилось тем, что они совсем исчезли, ещё до второй войны, уж не знаю, куда они все подевались, но с тех пор я почти постоянно держу фокстерьера, в память о тех временах. Гиз - мой четвертый по счету песик. До него были Блан, Макс и Роланд. А потом начались вещи, которых я не понимала. По улицам ходили люди с красными флагами, то и дело слышалась стрельба. Семья князя обсуждала отречение от престола государя императора. Для меня это было чем-то невероятным, ведь в России всегда были императоры, и я не представляла себе, как это страна может поменяться. Впрочем, у нас во Франции уже давно была республика, поэтому мне казалось, что зря все так волнуются, в конце концов все утрясется. Владимиру к тому времени уже исполнилось семь лет, он рос очень живым и смышленым мальчиком. Прошло лето, наступила осень, волнения не прекращались. Князь считал, что нужно на время переехать во Францию. Потом были эти события, которые мы теперь называем Октябрьской революцией, но стрельбы было не очень много. Мы просто узнали, что за ночь опять власть сменилась. Князь велел срочно собираться. Он говорил, что большевики будут всех расстреливать. Я как-то и верила, и не верила ему. Мне казалось невозможным, чтобы всех вот так сразу взяли и расстреляли. Но, с другой стороны, я знала, что князь - человек серьезный. В общем, мы все вместе должны были уехать на пароходе в Швецию, а оттуда, через Англию, во Францию, чтобы переждать беспокойное время. Но там была такая суматоха, такие толпы обезумевших людей... В общем, я заблудилась. Ну, не то, чтоб заблудилась, меня оттеснили от семьи князя, и, пока я пробиралась кружным путем, они меня совсем потеряли, я опоздала на пароход, и пароход отошел без меня. Я вернулась в дом князя в полном отчаянии. Мне больше некуда было идти, и я не представляла, как смогу выбраться из России самостоятельно, потому что за все эти первые годы в России практически не соприкасалась с обыденной жизнью, и не знала, что и как надо делать. Я решила обратиться во французское консульство, но оно в те дни было закрыто. Немного денег у меня имелось, и я решила жить потихоньку, пока консульство не откроется опять. Ведь я была француженка, и они просто обязаны были помочь мне вернуться на родину! Потом пришли люди в кожаных куртках, с наганами, показывали мне какие-то бумаги, говорили, что они реквизируют этот дом... ну, дом князя, в котором я живу. Они ужасно на меня шумели, называли "пособницей" и прочими словами, и даже заговаривали о том, что надо бы меня расстрелять. Я ничего не понимала, и просто заплакала. Я просила их ничего со мной не делать, а просто помочь мне вернуться во Францию, ведь мне нечего делать в чужой стране. Они почему-то рассмеялись в ответ на эту мою просьбу, потом стали меня расспрашивать, узнали, что я сирота, что меня привезли, чтобы я работала няней, и как-то помягчели. Мне дали бумагу, что я "интернациональный трудовой элемент" - до сих пор не понимаю, что это значит - и отвезли на какую-то квартиру. Эта квартира целиком принадлежала семье крупного чиновника, чуть ли не помощника министра, но им объявили, что их "уплотняют" - это слово я тоже так и не поняла до конца - и что они должны выделить мне одну из их комнат. Они, разумеется, были сначала недовольны, но потом, когда узнали, что я гувернантка-француженка, оттаяли и попросили меня заниматься с их сыном. Я занималась с их сыном где-то с полгода, а потом ночью пришли люди - такие же люди в кожанках и с наганами, как в дом Югских - и всю ночь длился обыск, требовали сдать все документы и фамильные драгоценности, весь пол был завален бумагами, которые вытряхали из секретеров и ящиков письменного стола, а под утро всех увезли, и я опять осталась одна в пустой квартире. Правда, теперь у меня была справка, что моя комната принадлежит мне, и что я могу в ней жить... Что, Шарлота, все в порядке? - она прервала свой рассказ и обернулась, потому что в комнату вошла её "конфидентка".
      - В общем, да, - сказала Шарлота, пододвигая к столу стоявший в углу стул и тоже усаживаясь пить чай. - Пусть подсохнут немного, а потом мы досушим их утюгом. Будут ещё лучше, чем раньше!
      - Мы познакомились с Шарлотой... - повернулась ко мне Мадлена Людвиговна. - с Шарлотой Евгеньевной, её отца звали Эжен, то же самое, что русское "Евгений"... в конце двадцатых годов. Она тоже приехала в Санкт-Петербург ещё до революции, и тоже потерялась, отстав от семьи в которой работала, когда эта семья выезжала за границу. Мы познакомились и с другими французскими гувернантками, которых постигла такая же, или приблизительно такая же, судьба. В первой половине тридцатых годов у нас даже сложилось, в Санкт-Петербурге, нечто вроде клуба или общества бывших гувернанток-француженок, мы в основном между собой и общались, а потом всех как-то развеяло. А с Шарлотой мы с тех пор почти неразлучны. Только вот во время войны потеряли друг друга, а потом опять нашли. В начале войны меня из Ленинграда эвакуировали в Алма-Ату, вместе с семьей, в которой я тогда работала. Это была семья военного, который за время войны сделал большую карьеру - чуть ли не фронтом командовал. Когда в сорок пятом он вернулся забирать семью, то повез её уже не назад в Ленинград, а в Москву, где его ждала новая работа и новое жилье. Он хотел, чтобы я продолжала заниматься с его детьми, и у него оказалось достаточно связей и влияния, чтобы выхлопотать мне двухкомнатную квартиру в Москве, в которую я и переехала в сорок шестом году из своей комнатки в Ленинграде. Так с тех пор и живу здесь, а Шарлота - со мной. Кстати, вон наши фотографии в юности, и меня, и Шарлоты. Интересно, ты догадаешься, кто есть кто?
      Я встал с кресла, подошел к стене, на которой были развешаны старые фотографии. На двух больших овальных фотографиях, висевших симметрично по две стороны от центра стены, были запечатлены две хрупкие красивые девушки, одна - с длинными светлыми локонами, которые выбивались из-под белой шляпки с полями, украшенной белыми перьями, в белом платье с четырехугольным вырезом воротника, другая - в платье более темных тонов, с закрывавшим горло глухим строгим воротником, с треугольной вставкой из другого материала и другого цвета, этот перевернутый треугольник тянулся от плеч далеко вниз. Первая была сама грациозность, а во второй было больше деловитости. То есть, тогда я думал не такими словами, но ход моих мыслей был приблизительно таким. В общем, я угадал правильно.
      - Вот вы, Мадлена Людвиговна, - я указал на первую девушку, в белом платье, - а вот вы, Шарлота Евгеньевна, - я указал на девушку в более строгом наряде.
      Старушки рассмеялись.
      - Надо же! - сказала Шарлота Евгеньевна. - Значит, мы не очень изменились, раз мальчик нас узнал... Как это по русски... есть ещё порох в пороховницах!
      На самом деле, если бы они сами мне не сказали, что это - они, я вряд ли бы догадался. Ну, может, предположил бы - потому что чьи ещё фотографии могут висеть на стене? Или их самих, или близких подруг их молодости, так? Но в тот момент меня больше привлекла другая фотография, висевшая чуть выше и левее. На ней был человек с округлым лицом, с немного смешно вздернутым носом - вообще, во все его круглом лице было что-то барсучье - и можно было разглядеть (он был снят по плечи), что он в какой-то форменной одежде, скорей всего, в кожаной стеганке, которую когда-то носили летчики. Его лицо казалось мне мучительно, до боли знакомым, хотя я и не мог сообразить, почему.
      - А это кто? - спросил я. - Тот самый генерал, который перевез вас в Москву? Он был летчиком? Командовал авиацией?
      Я решил, что, раз в лице мне мерещится что-то знакомое, то, скорей всего, я видел фотографию этого человека в учебнике истории Советского Союза или в какой-нибудь книге о войне.
      Мадлена Людвиговна и Шарлота Евгеньевна как-то странно переглянулись.
      - Нет, - ответила Мадлена Людвиговна, - этот человек - не генерал. Хотя, ты прав, он был летчиком, великим летчиком. И не только. До войны... - она вдруг сделала легкую паузу. - До войны он был ещё и журналистом, и даже написал про нас статью - про то, как живут в Ленинграде тридцать восьмого года бывшие гувернантки, француженки, у которых так и не получилось вернуться на родину. Неужели ты его не узнаешь?
      - Так я ж вижу, что лицо какое-то знакомое! - с досадой сказал я. - Но никак не могу ухватить, кто же это! А про вас правда написали статью?
      - Покажи ему газету, Мадлена, - сказала Шарлота Евгеньевна.
      - Это можно, - улыбнулась Мадлена Людвиговна.
      Она встала, подошла к серванту, отперла и выдвинула одну из нижних полок. Газета лежала почти с самого верха, а на ней...
      На ней лежал самый потрясающий нож, который я видел в жизни!
      Он был убран в кожаный чехол, только ручка высовывалась, и сверху в ручке был сделан компас. Сама ручка была из черного дерева - я почему-то сразу подумал об одном из деревьев тропических лесов, о железном, например. Может быть, потому что у ручки был такой же отлив, как у резных африканских скульптур на выставке, где мы не так давно были на экскурсии. По-моему, это была выставка ангольского искусства, и весь сбор от неё шел в "фонд помощи борющемуся ангольскому народу", поэтому нас туда и повели.
      - Ух ты! - сказал я. - А это что такое? Можно поглядеть?
      - Это - подарок того самого летчика, - сообщила Мадлена Людвиговна. Вот здесь, на ножнах, есть надпись, что этот нож однажды спас ему жизнь, когда его самолет потерпел аварию в пустыне...
      - Так он летал через пустыни? - я был так захвачен, что у меня испарились все робость и смущение, я забыл о любой вежливости и готов был расспрашивать до бесконечности.
      - Он много где летал, - улыбнулась Мадлена Людвиговна. - На, погляди.
      Я с трепетом взял нож в руки и повертел его, прежде, чем вынуть из ножен.
      Надпись на ножнах была по французски.
      - Так он был француз? - спросил я.
      - Француз, - кивнула она. - Видишь, и газета французская.
      Да, пожелтелая газета была французской, и я, естественно, не стал к ней особенно приглядываться. Ведь я бы все равно ничего не понял. Так, взглянул на заголовок, на текст, и все. А стоило бы мне приглядеться! Ведь тогда бы я... Ладно, узнаете в свое время.
      И, что самое главное, нож занимал меня в тот момент намного больше газеты.
      Я аккуратно вынул его из ножен. Стоило поглядеть на его лезвие!..
      - Да... - протянул я. - Это нож настоящего военного летчика... А, понимаю! До войны он был французским корреспондентом в Москве...
      - В Ленинграде, - поправила Мадлена Людвиговна. - И он не был здесь постоянно. Он приехал сделать серию репортажей. Впрочем, да, он, кажется, и в Москве побывал. Но мы-то с ним познакомились в Ленинграде.
      - ...Но, в основном, он был летчиком, - продолжил я. - И, когда началась война, он пошел воевать в "Нормандию-Неман" так?..
      Помните ведь, что такое "Нормандия-Неман"? Это была эскадрилья целиком из французских летчиков, созданная в Советском Союзе. Знаменитая, в общем, эскадрилья.
      Мадлена Людвиговна открыла рот, будто собираясь что-то сказать, но я ей не дал. Меня понесло, и я выпалил:
      - А потом, в конце войны, он погиб, да?
      Старушки переглянулись. Они мгновенно погрустнели и посерьезнели, особенно Мадлена Людвиговна.
      - Да, - проговорила Мадлена Людвиговна. - Он погиб.
      Тут и слепому, и такому ничего не секущему во взрослой жизни мальчишке, как я, было ясно, что она до сих пор переживает его смерть, несмотря на то, что с конца войны прошло уже больше тридцати пяти лет. Я густо покраснел и мысленно выругал себя, что не сдержал вовремя свой язык. В этот момент мне опять - чуть ли не в третий или четвертый раз послышалась отдаленная похоронная музыка, но тогда я решил, что это мне чудится, из-за всех этих разговоров.
      - Вот так, - Мадлена Людвиговна убрала газету назад в ящик серванта. Можешь полюбоваться ножиком, пока ты здесь.
      - Пойду-ка я проглажу джинсы, - сказала Шарлота Евгеньевна. - Наверно, утюг уже совсем разогрелся, пыхтит.
      Она вышла, а я, опустясь в кресло, продолжал вертеть нож, разглядывая его со всех сторон и чуть ли не облизывая. Наверно, Гиз мог бы так смаковать сочную косточку.
      - Он говорил мне, что у этого ножа есть ещё одно замечательное свойство, - подала голос Мадлена Людвиговна. - У него так сделан центр тяжести, что, как его ни кинешь, он летит точно в цель. Но здесь этого, конечно, не попробуешь.
      - А как этот нож спас его в пустыне? - спросил я.
      - Насколько я поняла, он сумел вырезать подпорку и закрепить сломанное шасси настолько, чтобы можно было взлететь, а потом и приземлиться в нужном месте, - ответила Мадлена Людвиговна. - Но, может, я в чем-нибудь ошибаюсь. Признаться, я не очень сильна в технике.
      - Здорово! - сказал я. Тут появилась Шарлота Евгеньевна со свежепроглаженными джинсами, и я с сожалением вернул нож Мадлене Людвиговне. - Спасибо. Скажите, можно я иногда буду вас навещать?
      - Будем только рады, - ответила Мадлена Людвиговна. - Ведь мы живем так одиноко. Запиши на всякий случай наш телефон.
      - И вы мой запишите! - живо откликнулся я. - А то мало ли что бывает. Может, там, тяжелую сумку поднести понадобится, или ещё чего.
      Я был бы рад любому предлогу, чтобы ещё раз прийти сюда и снова полюбоваться на нож.
      Мы обменялись телефонами, я поблагодарил бывших гувернанток за чай и заботу, а они меня - за то, что я сумел помешать Гизу удрать, ведь мало ли куда он мог пропасть в огромном городе, и, взяв свой ранец, я отправился домой.
      На душе у меня было легко, я и думать забыл о всех неприятностях, и я словно на крыльях летел.
      "Да, кстати, - подумал я. - В следующий раз надо спросить имя этого летчика, а то с чего я вдруг застеснялся?"
      Ну, застеснялся-то я, после того, как с наскоку заговорил о его смерти - и понял, что коснулся не совсем приятной для хозяек темы. Вот уж воистину - трижды подумай, прежде чем что-нибудь ляпнуть! Возвращаясь домой, я продолжал чувствовать себя неловко, где-то в глубине души.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      МАРКА СО СПЕЦГАШЕНИЕМ
      Было часов семь вечера, и мы сидели у меня в комнате. "Мы" - это я, Юрка Богатиков, и Димка Батюшков. Я уже объяснился с родителями, которые отругали меня за дурость, и уже вернулся из парикмахерской, куда родители меня немедля отправили, вручив пятнадцать копеек - стоимость "модельной" стрижки для детей и подростков. Теперь я ощущал легкий холодок на висках и в затылке - и этот холодок был мне не слишком приятен.
      Поскольку мы тесно дружили, и поскольку наши фамилии начинались с одной буквы, мы давно уже начали называть себя "Союз Трех Б". Но нам это не очень нравилось, нам хотелось обыграть это название как-то красиво.
      - Эх! - вздыхал Димка. - Если бы у нас фамилии начинались на "М", то мы могли бы называть себя "Три Мушкетера".
      - А есть что-нибудь похожее на мушкетеров, но на букву "Б"? задумался Юрка.
      - Берсальеры... - неуверенно проговорил я. - Это, вроде, такая итальянская гвардия, как мушкетеры во Франции. Еще есть буканьеры - это такие пираты, вроде флибустьеров или корсаров.
      - "Буканьеры" мне больше всего нравятся, - заметил Димка.
      - Только на "букашки" немного похоже! - фыркнул Юрка.
      - Может, проще всего взять словарь и посмотреть все красивые слова на букву "Б"? - предложил я.
      Так мы и сделали, и, в конце концов, остановились на слове "Ботфорт". "Ботфорты" - слово, понятное абсолютно всем, в отличие от берсальеров или буканьеров, ботфорты носили и мушкетеры, и пираты, и вообще все хорошие люди. Нам это слово очень подходило, и мы решили называть себя "Союз Трех Ботфорт" или просто "Три Ботфорта".
      Вот такая история названия нашего союза - или тайного общества, если хотите - а теперь я рассказывал приятелям о моем необычайном знакомстве - и о необычайном ноже.
      - Как же ты не спросил имя этого летчика! - подосадовал Димка. - Ведь это должен быть известный человек, раз тебе померещилось, будто ты его знаешь! Я бы поинтересовался этим в первую очередь!
      - Ничего, завтра или послезавтра спрошу, - беспечно ответил я.
      Юрка думал, наморщив нос - была у него такая привычка смешно морщить нос, когда он глубоко задумывался.
      - Что-то мне это напоминает... - пробормотал он. - Что-то мне это напоминает...
      - Что именно? - поинтересовался Димка. - Я имею в виду, что именно кажется тебе таким знакомым - ведь фотографию ты не видел?
      - Вот это... Авария в пустыне, - сказал Юрка. - Где-то я что-то об этом читал, только не помню, что и где.
      - Вспоминай! - сказал я. - Это ж очень важно!
      - Не могу, - горестно вздохнул Юрка. - Может, поглядеть какие-нибудь книги о войне?
      - Или об авиации! - подхватил Димка. - У меня кое-что есть!
      Димка был известный технарь, вечно возился со всякими изобретениями и опытами, и библиотечка у него была соответствующая. Он жил в одноэтажном домике за два двора от нас, через небольшой пустырь, где были свалены обломки бетонных плит и прочий хлам, оставшийся после возведения дома, в котором теперь жил Юрка. Это был одни из последних в нашей округе - а, возможно, и во всей Москве - деревянных одноэтажных домиков на две или три семьи, с отдельным входом для каждой. Домик этот был перекосившийся, дышащий на ладан, с подслеповатыми окошками, но зато квартиры там были большие, места хватало всем, и Димкина семья, хоть и ворчала иногда из-за недостатка света в окна и прочих неудобств, все-таки побаивалась того момента, когда им придется перебираться в более светлую и благоустроенную, но при этом более тесную квартиру в стандартном многоэтажном доме.
      Если Юрка был светлым, с пшенично-рыжеватыми волосами, не очень высокого роста, но ладно скроенный, и одет почти всегда аккуратно - кроме, разумеется, тех случаев, когда мы возвращались с футбольных баталий или послешкольных "толковищ" до первой крови - то Димка был чернявым, высоким, нескладным, вечно перемазанным чернилами, на уроках истории и литературы мечтал и получал тройки, а чистописание так и не освоил - писал, в общем, правильно, но как курица лапой. Его парта была покрыта кляксами, нижняя сторона откидной крышки изрезана ножом. Школьная форма висела на нем нелепо и косо, из брючин торчали длинные ноги. Передвигался он очень стремительно, и его ноги во время движения мелькали как лезвия ножниц. На уроках он читал книги, по технике, физике и химии, держа книгу на коленях под партой, его периодически засекали, книгу изымали и вызывали родителей, а потом два или три дня Димка ходил мрачный после полеченного нагоняя.
      Вообще, его характер экспериментатора причинял ему много неприятностей. Его вечно подмывало что-нибудь развинтить, распотрошить, разобрать, поглядеть, как устроено. Однажды он испортил систему парового отопления в школе, отвинтив какую-то штуковину, которая оказалась главным регулятором давления или чем-то вроде того. В квартире у него была, кроме спальни, отдельная комнатка под эксперименты, этак метров в шесть, с дощатым столом у самого окна и сколоченными из таких же досок стеллажами вдоль боковых стен, от пола до потолка, на стеллажах стояли книги по технике и естественным наукам, химические реактивы, приспособления для экспериментов по физике - всякие реле с обмотками, провода, ключи для замыкания и размыкания электрической цепи и прочее. Отдельно стояли телескоп и микроскоп, которые он сам собрал, накопив линзы от старых увеличительных стекол и старых разбитых фотоаппаратов. Мы частенько глазели в этот телескоп на луну и звезды, вынося его во двор. Помню, как я помогал Димке откачивать воздух из колбочки, чтобы создать в колбочке вакуум - и колбочка разлетелась у нас в руках. Были и другие случаи... Но вернемся к главному: библиотечка по всем отраслям техники и точных наук была у Димки потрясающая. Книги тогда стоили дешево, и проблема была не в том, чтобы наскрести деньги на их покупку, а в том, чтобы их достать - хорошие книги сметали из магазинов тут же, и потом их можно было найти только на "черном рынке", у спекулянтов. Но, понятное дело, даже самые лучшие и самые нужные издания по науке и технике раскупались медленнее, чем художественная литература, и Димка умудрялся вовремя перехватывать интересные ему новые книги в одном из двух книжных магазинов, что были у нас по соседству, а денег на них хватало даже при довольно скудных, насколько я теперь понимаю, доходах его семьи.
      Я это к тому, что книги по истории авиации у него, конечно, тоже имелись. Уж штук пять-шесть - точно, и охватывали они всю эту историю от первой попытки человека взлететь до нынешнего покорения космоса. И, разумеется, авиации двадцатых-сороковых годов там отводилось немало места, и рассказывалось о ней очень подробно, ведь именно на те десятилетия пришлось самое бурное развитие авиатехники - от наполовину деревянных, с растопыренными двойными крыльями и пропеллерами, самолетов до близких к нынешним - алюминиевых, с обтекаемыми корпусами. Так что если этот французский летчик и впрямь был довольно известен - его портрет обязательно должен был иметься в одной из этих книг.
      - Так давай рванем к тебе! - предложил я.
      - Точно, рванем! - Юрка вскочил на ноги. Мы сидели на ковре, как всегда. Во-первых, сидеть на ковре нам нравилось больше всего, а во-вторых, во время наших разговоров мы постоянно чем-нибудь занимались: или строили, "врубив" музыку, дворцы и крепости - тогда только-только появились вот эти строительные наборы, из пластмассовых кирпичиков "с пупырышками", как мы их называли, чтобы кирпичики можно было не просто составлять, но и крепко сцеплять друг с другом, наборы типа нынешнего "Лего", понимаете, только в наши времена они в основном были гэдээровского производства, и продавались в основном в "Детском мире" и в фирменном гэдээровском магазине "Лейпциг", где за этими наборами выстраивались очереди, когда они появлялись - или возясь с солдатиками. Солдатики тогда в основном были металлические и раскрашенные. Самым красивым - самым "убойным" - среди моих наборов был, наверно, юбилейный подарочный набор, выпущенный то ли к пятидесятилетию революции - в шестьдесят седьмом году, то ли к столетию Ленина - в семидесятом году. По-моему, все-таки в шестьдесят седьмом, потому что семидесятый миновал только-только, а солдатики были у меня уже давно. Это был большой набор в красиво оформленной картонной коробке, и все солдатики были крупными, объемными и в движении, раскрашенные такими стойкими красками, которые, в отличие от солдатиков из обычных наборов, держались целую вечность. Там был и матрос в черном бушлате и бескозырке, везущий за собой пулемет, и комиссар, размахивающий наганом, и чапаевец с саблей вылитый Петька, и Анка тоже имелась, правда, пулемета при ней не было, она была в солдатской шинели и шла размашистым шагом, перекинув через плечо ремень санитарной сумки. А может, не Анка имелась в виду, а девушка из песни Светлова: "И девушка наша в солдатской шинели Горячей Каховкой идет..." Не знаю. А всех не перечислишь - набор, повторяю, был очень большой, фантастически яркий и красивый. Его выпустили именно к юбилею, в ограниченном количестве, которое быстро раскупили, и, как говорится, кто не успел, тот опоздал, потому что больше его уже не производили. Мои родители успели - и положили мне его под новогоднюю елку. Так что и мне было, чем гордиться.
      Что до Юрки, то он привез из Польши солдатиков польского, гэдээровского и, по-моему, даже гонконгского производства - солдатиков, которые нас потрясли. Они были сделаны из мягкой, упругой почти как резина, пластмассы, кое-кто был цельным, а кое-кто составным, на штырьках, и у них вращались туловище, голова, руки, ноги... Там были и ковбои, и индейцы, и средневековые рыцари, и мушкетеры в развевающихся плащах, и английская гвардия в красных мундирах и черных мохнатых шапках. И, разумеется, современные войска, и польская конница - та, что в свое время пошла на нацистские танки с саблями наголо... У ковбоев в крохотных кобурах лежали крохотные револьверы, которые можно было вынимать и вставлять им в руки, так же, как можно было вынимать из рук и вставлять как-то иначе индейские копья, мушкетерские шпаги, ружья со штыками. А ко всему этому, у Юрки были индейские пироги, сборный форт первых поселенцев, бастионы... Да, такого мы ещё не видели.
      Может быть, я опять отвлекся, но я хочу, чтобы вы полнее представляли жизнь, которая была тогда, что для нас было внове, что нас восхищало... Без этого, наверно, вам трудно будет понять и кое-что другое, имеющее непосредственное отношение к приключившейся истории.
      - Вообще-то, - проговорил я, - я мог бы сейчас позвонить Мадлене Людвиговне и просто спросить имя летчика. Ведь телефон у меня есть.
      - Раз уж сразу не спросил, то чего сейчас выяснять? - сказал Юрка. Совсем глупо получится. Кроме того, если мы сейчас найдем его сами, то заодно и прочтем, чем он знаменит. Представляешь, завтра или когда там ты опять заглянешь к этой Мадлене Людвиговне и так небрежненько обронишь: "В прошлый раз во мне заклинило, а потом я вспомнил, только на лестницу вышел - это ж такой-то и такой-то, и совершил он такие-то и такие-то подвиги!" А то если ты и в следующий раз его не узнаешь и будешь спрашивать, кто это такой - ты в её глазах полной деревней начнешь выглядеть!
      С этим я согласился, и мы, быстро собравшись, отправились к Димке.
      - Ты куда? - окликнула мама из кухни.
      - Мы к Димке быстро прогуляемся, и все! - ответил я.
      - Смотри, чтобы действительно быстро, - предупредила мама. - Ведь время уже к восьми, а тебе не позже десяти надо быть в постели, ведь завтра в школу.
      - Да, конечно! - отозвался я, выскакивая за дверь вслед за моими друзьями.
      Как я говорил, Димка жил чуть дальше, в глубине нашего микрорайона, с его путаными проходами и выездами между дворами, и попасть к нему можно было либо через два проходных двора и пустырь, обогнув перед этим слева Юркин дом, либо через один двор и стройплощадку, где только-только начали возводить такую же бетонную "коробку" как та, в которой жил Юрка. Эта стройплощадка была обнесена довольно высоким забором, а ворота, через которые въезжали и выезжали грузовики со стройматериалами и через которые можно было пройти днем (рабочие нас шугали со стройки, но не очень, и. если не слишком мозолить им глаза, можно было даже поболтаться по подвалам и ещё недостроенным первому и второму этажам, блуждая по бетонным лестницам без перил), с окончанием рабочего дня запирали, поэтому через забор надо было перелезать. Зато со стороны Витькиного дома в заборе имелась дырка в две вышибленных доски, и через неё мы практически сразу попадали к двери его квартиры. И, разумеется, мы предпочитали забор и стройплощадку обходному пути, хотя, наверно, за то время, что мы затрачивали на перелезание забора и на блуждание между бетонными конструкциями, ямами и грудами всякого щебня, мы бы по другой, более длинной, дороге уже добрались. Но зато путь через стройку был в сто раз интересней, сами понимаете.
      Итак, мы перелезли через забор - там, где возле забора лежало несколько плит - и пошли по тропинке между грудами кирпичей и бетона. Глинистая земля была ещё сырой и липкой, но по всей тропинке были накиданы старые доски, так что можно было пройти, не испачкав в грязи все ботинки, а то и брюки.
      После окончания рабочего дня, когда стройка пустела, на стройке всегда крутился кто-нибудь из знакомых ребят. Вот и сейчас, обогнув очередной угол, мы наткнулись на Седого и Борьку Рябова. Они были постарше нас. Седой, насколько я помню, был тогда в восьмом классе, а Борька Рябов - в седьмом. Борьку Рябова ещё называли "Бурят". Он вообще разговаривал очень торопливо, этакой захлебывающейся скороговорочкой, а когда он произносил в своей манере свои имя и фамилию, то "Борис Рябов" превращалось у него в нечто очень похожее на "Бурят". Как-то вот так: "Бурь-ряб-ф". Но он не обижался на прозвище.
      Что до Седого, то его прозвали Седым не из-за того, что его фамилия была Седов, как вы, наверно, могли сразу подумать. Он и вправду был седым то есть, не весь, но где-то на треть, седая прядь клином шла от правого уха к затылку и к середине лба. Говорили, что он сед с девяти лет, и что поседел он буквально за полчаса, когда у него на глазах утонул его отец. Был он всегда сдержан, спокоен, не очень улыбчив. Трудно было поверить, что он способен испытывать какие-то сильные эмоции. Впрочем, теперь, спустя много лет, я понимаю, что это спокойствие было своего рода маской стальным панцирем, в который он заковывал свою горячность, или стальными обручами, которыми он её стягивал. А что вообще-то он был парнем очень страстным и заводным. Это доказала вся его жизнь - которая, к сожалению, оказалась не слишком долгой. Видимо, он был из тех, кто быстро сгорает, если не находят способа потушить бушующий внутри них огонь... Хотите знать, как он погиб? В Афганистане, в первый же год войны. После школы он закончил офицерское училище, отслужил несколько лет, попал в Афганистан, где под его началом оказалась рота. Угодил вместе с ротой в окружение, сумел вывести солдат, но при этом был смертельно ранен - потому что сам взялся прикрывать отход, считая, что так будет надежней всего.
      Вот такой он был, Андрюха Волгин по прозвищу Седой. Но все, что его поджидало, было в бесконечно далеком будущем, а тогда, повторяю, он был всего лишь Седым, учеником восьмого класса - девятого по-нынешнему, ведь так? - а ещё за ним водилось прозвище Принц. Так, в основном, его называли между собой девчонки старших классов, многие из которых были в него влюблены, кто скорей из общей моды, а кто и всерьез. Наверно, ему дали это прозвище из-за седой пряди, благодаря которой он выглядел очень взросло и интригующе, совсем как принц Гамлет, и из-за его чуть ли не царственной невозмутимости, а еще, может, из-за пронизывающего, будто в душу проникающего взгляда его серо-голубых глаз.
      Итак, Седой и Бурят сидели в оконном проеме - точней, в проеме для витрины, этот проем был очень большим, и, видимо, в первом этаже новостройки планировалось сделать магазин - где ещё не было установлено ни рам, ни, тем более, стекол и, расстелив газету, чтоб случайно не запачкать кляссеры, рассматривали марки.
      - Привет, пацаны! - сказал Бурят. - Куда направляетесь?
      - К Димке, куда же еще? - сказал я.
      - Понятно! Опять дом взрывать будете? - усмехнулся Бурят.
      После того, как в результате одного из Димкиных экспериментов, в котором и я ему помогал, произошел довольно солидный взрыв, такой, что в его комнатенке-"лаборатории" вылетело одно из стекол, а мы лишь чудом отделились лишь несколькими царапинами, когда реторта, в которой Димка смешивал химикалии, подогревая при этом смесь на спиртовой горелке, брызнула во все стороны осколками стекла, нас все называли не иначе как "взрывниками" и периодически подначивали нас, припоминая нам этот случай.
      - Нет, - буркнул Димка. - Мы сегодня тихие. А можно поглядеть, какие у вас марки?
      - Гляди, почему нет? - сказал Седой.
      Мы подошли и стали рассматривать красочные серии разных стран. Кляссер Бурята был открыт на сериях, посвященных последнему, мексиканскому чемпионату мира по футболу, где Бразилия в третий раз стала чемпионом: зеленые поля, разноцветные формы футболистов, мяч, трепещущий в сетке... На развороте кляссера уместились две европейских серии, одна - кубинская и одна - выпущенная где-то в арабских эмиратах. Серия, выпущенная в арабских эмиратах, была с золотыми полями и с витыми надписями золотом, и в первый момент больше всего привлекала глаз, но потом ты видел, что цвета собственно картинок на этой серии более смазанные и не такие ясные и точные, как на европейских.
      - А вон марка, посвященная нашей команде, - показал Бурят и пропел хрипатым голосом:
      Наш комментатор ахает картинно
      И кроет нас для красного словца,
      Но ведь недаром их "Фиорентина"
      Почти мильон дает за Бышовца!
      По тому, как Бурят старательно изображал хрипотцу, мы поняли, что это - песня Высоцкого. Но сами мы эту песню ещё не слышали и не знали - видно, песня была совсем новая, свежеиспеченная.
      Альбом Седого был открыт на "кристмасах", как мы их называли - сериях рождественских марок, которые выпускаются в США и Англии. Санта-Клаусы, елки, увешанные подарками и игрушками, дети в ярких курточках, играющие в снежки или лепящие снеговика, синий зимний вечер - а на снегу лежит полоска золотистого света из освещенного окна, в котором виднеется силуэт елки... Отличная английская марка: окруженная зрителями телега с лошадью, а на телеге актеры в средневековых нарядах разыгрывают рождественское представление.
      И все это было так здорово, так заманчиво - будто отворенные окошки в прекрасный неведомый мир - что сердце начинало ныть от внезапно сильной жажды путешествий, от жгучего желания увидеть все это воочию.
      - Класс! - сказал Юрка.
      - Да это так, современное, - возразил Седой. - Вот по-настоящему ценные и хорошие марки.
      Он перелистнул несколько листов кляссера и показал нам совсем другие марки - марки, от которых веяло ароматом старины, и этот аромат обладал даже большим обаянием, чем аромат дальних стран, который мы только что вдохнули, и от которого у нас закружились головы, таким убойным оказался этот единственный вдох.
      - Вот, - стал показывать Седой (при всей своей внешней невозмутимости он, видимо, очень гордился своей коллекцией, раз хвастался ей даже нам соплякам, по его понятиям), - марки вольного города Данцига. Польского города Гданьска, теперь, но между двумя войнами он был вольным городом, и назывался Данцигом, и выпускал собственные марки. Я собрал почти все, лишь трех не хватает для полного комплекта. А вот марки Веймарской республики так называлась Германия, пока к власти не пришел Гитлер, а тогда она стала называться Третий Рейх. Вот марки Тувы - сейчас это часть СССР, а довольно долго Тува была независимой республикой и тоже выпускала собственные марки. А вот эта французская марка - очень ценная из-за спецгашения, которое на ней стоит. Видите? Тут, внизу, написано, что она выпущена в Алжире - ну, Алжир ведь тогда принадлежал Франции - а вот это клеймо с изображением самолета, такого старинного и смешного, означает, что письмо, на конверт которого была наклеена эта марка, перевозили авиапочтой, одним из первых почтовых рейсов, когда авиапочта ещё только-только начиналась, и такое клеймо, тем более, на марке двадцать восьмого года - это жуткая редкость! И авиапочта была тогда не такой, как сейчас. Это сейчас авиалайнеры перемахивают через пустыню Сахара, почти её и не заметив, а в те времена, чтобы через Сахару долететь из Алжира во Францию или наоборот, надо было быть настоящим асом, просто героем! Сколько пилотов почтовых рейсов терпели аварии в этой пустыне и погибали, если им не удавалось заново завести самолет и взлететь... Эй, пацаны, что с вами?
      Мы глядели друг на друга, отвесив рты. Одна и та же мысль пришла нам в голову: "французский летчик... авария в пустыне..." Конечно, он был пилотом первых в мире почтовых рейсов - и аварию потерпел не в какой-нибудь там пустыне, а именно в Сахаре! Теперь мы знаем, где и как нужно искать сведения о нем!
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      НЕОЖИДАННАЯ БЕДА
      - Да ничего! - поспешно сказал Юрка. - Марка обалденная! Мы и представить не могли, что авиапочта существует так давно!
      Седой быстро взглянул на нас с особенным вниманием, но ничего не сказал.
      - Ну, мы пойдем, - сказал Димка, - а то у нас времени в обрез!
      - Идите, идите, - отозвался Бурят, и они с Седым вернулись к своим маркам.
      А мы со всех ног помчались к Димке.
      - Вот это да! - выдохнул я на бегу. - Ну и история! Подсказка прямо в руки!
      - Я вспомнил, что мне напомнила эта авария! - пропыхтел Юрка. - Но...
      - Но - что? - в один голос спросили мы с Димкой, сбавляя ход, потому что как раз достигли дыры в заборе.
      Юрка, самый юркий из всех нас (невольный каламбур получается, но Богатиков таким и был), первым проскользнул в дыру, подождал, пока мы проберемся, и ответил:
      - Но этого просто быть не может! А если это так, то вы упадете! То есть, мы все упадем!
      Мы прошли ко входу в Димкину квартиру, мимо окон его соседей. У них, как всегда, окно кухни не было занавешено, и мы увидели в окне Димкину соседку - нам она казалась очень старой, хотя ей было, наверно, не больше сорока пяти лет, просто вся она была выцветшая какая-то и вечно, зимой и летом, ходила в толстых шерстяных чулках, которые скручивались и обвисали на её ногах многочисленными складками - и её мужа, шофера грузового такси. Он сидел за столом и хлебал суп, уставясь в тарелку невидящими глазами, так всегда бывало, когда он возвращался домой навеселе и ел, как будто не чувствуя вкуса еды. А может, он специально от всего отключался, чтобы не слышать - или делать вид, что не слышит - брюзжания и попреков жены. Не знаю. Эта сценка постоянно разыгрывалась перед нашими глазами, и, вообще, это была одна из тех семей, жизнь которых мы могли смотреть как бесконечный спектакль, состоящий из сценок вроде бы похожих и повторяющихся, но всякий раз с новыми вариациями, безумно нам интересными. Или как кино в тысячу серий, вроде нынешних "мыльных опер", где, вроде бы, ничего не происходит, но внутреннее напряжение чувствуешь постоянно и оно захватывает похлеще любых погонь. Приблизительно так я мог бы объяснить это - во всяком случае, так я понимаю сейчас то, что мы испытывали тогда.
      Мы прошли по длинному темному коридору в Димкину "лабораторию". Его родители смотрели телевизор.
      - Сын, это ты? - крикнул его отец из соседней комнаты, не вставая с кресла и не поворачивая головы.
      - Да, - ответил Димка. - С друзьями. Мы ненадолго.
      Он провел нас к себе, включил свет и указал на полки с книгами.
      - Вон в том углу, на третьей полке сверху - все по истории авиации.
      - А книг, написанных самими летчиками, у тебя нет? - поинтересовался Юрка.
      - Как же нет, есть. Вот! - и Димка, сняв с полки, протянул Юрке книгу Водопьянова.
      Юрка покачал головой.
      - Нет, это не то. Я имею в виду такие книги, где не обязательно рассказывается только про самолеты и про профессиональные дела. А про жизнь вообще, понимаешь? Иногда и выдуманные истории рассказываются.
      - Послушай, да куда ты клонишь? - не выдержал я. - Если у тебя есть догадки, то выкладывай!
      - И не томи нас до одури, как бычков в томате! - поддержал меня Димка.
      Юрка сдался. Было видно, что, с одной стороны, ему хочется ещё раз проверить свою догадку, чтобы убедиться в её правильности и не попасть впросак, а с другой стороны - мысль, пришедшая на ум, его прямо распирает, и он лопнет, если ей не поделится.
      - Ну, хорошо, - сказал он. - Неужели вы сами не помните, какой летчик потерпел аварию в пустыне Сахара?
      - Понятия не имею, - сказал Димка.
      - Да имеешь ты понятие! Просто... Просто все забывают, что эта книга написана настоящим летчиком, и что аварию он потерпел на самом деле! Все считают эту книгу сказкой - хотя, на самом деле, это не совсем сказка! Ну? Неужели и после этих подсказок до вас не доперло?
      Мы с Димкой переглянулись. Мы понимали, что Юрка говорит о чем-то очень простом, известном всем нам - но представить не могли, что же это такое.
      - Вот олухи! - возмутился Юрка. - Как второе прозвище нашего Седого?
      - Принц, - неуверенно проговорил Димка. - А что?
      - Вот! Именно! Думайте!
      - Погоди... - растерянно проговорил я. - Ты ведь не хочешь сказать... что... ну, что ты имеешь в виду ту аварию, во время которой Сент-Экзюпери встретил Маленького Принца? Ведь это действительно сказка, и...
      - Маленький Принц - сказка, допустим! - горячо возразил Юрка. - Но ведь авария-то действительно была! Про аварию в Сахаре, когда он с трудом выбрался - и не про единственную аварию - Сент-Экзюпери рассказывает в других своих книгах, для взрослых, где все правда! И он ведь был летчиком, так, и великим летчиком, кроме того, что был великим писателем, придумавшим Маленького Принца! И он ведь водил почтовые самолеты над Сахарой, и участвовал в войне, и погиб в самом конце войны, во время боевого вылета! Точнее, не погиб, а бесследно исчез, где-то над Альпами, но что с ним ещё могло случиться, кроме как то, что его сбили? Все сходится! Ты не помнишь, какая подпись была под надписью на ножнах?
      Я нахмурился, стараясь припомнить.
      - По-моему... Да, по-моему, три большие латинские буквы: "A. S. E."
      - Ну? - с торжеством провозгласил Юрка. - Каких ещё доказательств вам надо?
      Мы молчали, потрясенные, потом Димка кинулся заново перебирать книги на полках.
      - Сейчас!.. - повторял он. - Сейчас поищем! Может, в какой-нибудь из книг про знаменитых летчиков есть его фотография!
      - Точно! - я хлопнул себя по лбу. - Книга! - я повернулся к Юрке. Твоя книга, вот где я его видел!
      У Юрки был большой том Сент-Экзюпери, тоже приобретенный в Польше. Его родители вообще накупили там уйму книг: по рассказам Юрки, в магазинах русской книги и русских отделах больших книжных магазинов ("книжных супермаркетов", как мы бы сказали сейчас) Польши, ГДР и Чехословакии (в эти страны его родителям несколько раз разрешали выезжать на выходные и на неделю от отпуска) выбор всегда был огромный и роскошный. Там имелся любой дефицит, который в самой Москве разлетался за несколько часов, и потом его днем с огнем не найти было. Разве что, как я говорил, у спекулянтов, за бешеные деньги. Вот Юркина семья и приобретала все самое лучшее, пока возможность была.
      В этом толстенном томе Сент-Экзюпери, где было собрано очень много его вещей, кроме "Маленького Принца" - и "Планета людей", и "Южный почтовый", и другие вещи - была помещена фотография писателя. И теперь-то я сообразил, что человек на стене у старушек - это Сент-Экзюпери, и видел я его в Юркиной книге! Но ничего удивительного, что я сразу не смог его узнать. Сами посудите - "Маленький Принц" и московская квартирка чудаковатых старушек, эти вещи никак не могли совместиться в моем сознании, они существовали словно в разных вселенных, и невозможно было представить, что ты видишь живого человека, который общался с самим Сент-Экзюпери! Наверно, думай я хоть тысячу лет - я ни за что не допер бы без дополнительной подсказки, где ещё я видел фотографию человека на стене и кто он такой.
      - Ты уверен? - на всякий случай спросил Димка.
      - На все сто! - ответил я. - Можешь и не искать дальше.
      Димка, в полном обалдении, опустился на стул.
      - Ну и ну! - сказал он. - Ведь это ж...
      - Это просто как в кино, - сказал Юрка. - И даже ещё покруче.
      - Ребята, я хочу увидеть этот нож! - с придыханием в голосе проговорил Димка. - Нож самого Сент-Экзюпери - такое и во сне не приснится!
      - Да и я бы полжизни отдал, лишь бы взглянуть на него хотя бы одним глазком! - заявил Юрка. - Ленька, как по-твоему, ты сможешь уговорить этих старушек показать его нам?
      - Я попробую, - сказал я. - Думаю, они не откажутся, с чего бы им? Мы пообещаем, что надоедать не будем, зайдем на пять минут, только посмотреть... И что не будем болтать об этом ноже, потому что ни к чему, чтобы о нем знала куча народа. Давайте завтра после школы попробуем им позвонить.
      - Давайте! - согласились мои друзья.
      - А теперь мне надо бежать, - сказал я. - Уже двадцать минут десятого. После сегодняшней истории с меня шкуру спустят, если я опоздаю! Или на целый месяц заберут у меня джинсы, что будет ещё хуже!
      И я умчался домой, и Юрка тоже.
      Не буду рассказывать, как я провел ночь, и как чувствовал себя в школе, со жгучим нетерпением дожидаясь последнего звонка. Ну, в двух словах могу сказать, что всю ночь я толком не мог уснуть от возбуждения. Стоило мне закрыть глаза, как перед ними проносились самолеты, ломаясь и с трудом садясь над песчаными барханами, и у меня так пылали щеки, будто пустыня Сахара была всамделишней, наяву, и её жар опалял мне лицо. В школу я доплелся еле-еле, завуч остановила меня в дверях, придирчиво оглядела и, вроде, осталась довольна моим внешним видом, но все-таки спросила, где мои родители. Я подал ей записку отца, в которой тот писал, что не может подойти из-за работы, но что я примерно наказан за свою выходку и больше этого не повторится. Завуч была этим удовлетворена и допустила меня к урокам. На уроках я был рассеян, отвечал невпопад, получил несколько выговоров от учителей и жирную двойку по русскому, потому что в проверочном диктанте написал "ёжЕк" и "лЕгушка". Вообще-то, я учился неплохо, поэтому учительница несколько удивилась, что со мной происходит, но решила быть со мной суровой, в назидание другим.
      - Небось, все из-за своих джинсов и длинных волос переживаешь? съязвила она. Весть о моем вчерашнем "преступлении" уже разошлась, естественно, по всей школе.
      После уроков мы с Димкой и Юркой отправились ко мне домой. Дома, как всегда в это время, были бабушка и Женя. Да, наверно, стоит пояснить, раз уж я не сделал этого раньше, что квартира у нас была трехкомнатная, и в одной комнате жили родители - она же была гостиной и в ней смотрели телевизор, потому что родители ложились позже всех, другая была отдана бабушке и Жене, так бабушке было и сподручней за моей сестрой присматривать, а третья принадлежала лично мне. Обед был уже разогрет, и все мы пообедали на скорую руку. Мы часто обедали друг у друга, чтобы после школы не разбегаться по домам. К кому договаривались пойти, у того и питались. Проглотив как можно быстрее и лапшу, и котлеты с гречневой кашей, мы отправились звонить.
      - Ну... - мои друзья глядели на меня с благоговейным трепетом. Набирай номер!
      Я набрал, и трубку взяла Шарлота Евгеньевна.
      - Здравствуйте, Шарлота Евгеньевна, - начал я. - Я хотел узнать, как у вас дела, и...
      - Кто это? - не поняла она. И по её голосу мне сразу показалось, что стряслось что-то нехорошее.
      - Это Леня... Ну, Леонид, я был у вас вчера, и обещал позвонить, и...
      - А, Леня... У нас, Леня, большое несчастье!
      - Что такое? - у меня похолодело на сердце.
      - Украли Гиза.
      - Как?!
      - Вот так. Сегодня на утренней прогулке. Он опять кинулся бежать, и... и мы думали, что он просто удрал, и хотели пойти его искать, а его, оказывается, просто приманили. Наверно, и вчера приманивали, но ты сумел его поймать, иначе бы его... ещё вчера...
      - Откуда вы знаете? - упавшим голосом спросил я.
      - Они нам позвонили, сказали, что это они приманили и похитили Гиза, и требуют выкуп. Мадленочка лежит и пьет сердечные капли. Она так переживает, что слова не может сказать. Не может рукой или ногой пошевелить.
      - Какой выкуп? - спросил я.
      - Тот самый нож, который ты видел.
      - Та-ак... - известия сыпались одно за другим как хорошие нокаутирующие удары, и я уже чувствовал, что "поплыл". - Скажите, вы не против, если я зайду к вам с двумя моими друзьями? Может, мы придумаем, как вам помочь.
      - Да, конечно, заходите. Хотя что тут можно придумать?
      - В любом случае ждите нас, - сказал я. - Мы бежим!
      Я положил трубку.
      - Что такое? - спросили друзья, встревожено всматриваясь в мое изменившееся лицо.
      - Некогда объяснять, - ответил я. - Вперед, по пути расскажу. Надо спешить на выручку старушенциям!
      И, подавая пример другим, я кинулся в прихожую, надевать ботинки и куртку. Димка и Юрка поспешили за мной.
      Мы отправились в путь, и я рассказал им, что произошло. Друзья были потрясены не меньше меня.
      - Вот это да! - сказал Юрка. - Надо спросить у старушек, кому они в последнее время показывали нож... кроме тебя, разумеется. Надеюсь, они не вздумают подозревать тебя?
      - Меня? - я почувствовал, как густо краснею. - С чего вдруг, спятил?
      - А ведь верно! - подхватил Димка. - Смотри, что получается. Только ты побывал у них, и отпал от этого ножика, как их фокстерьер - фьюить! - и исчезает! И кто-то ножик этот требует в обмен на него! И, к тому же, этого Гиза тебе было бы своровать легче, чем кому бы то ни было - ведь ему объяснили, что ты свой, что тебе можно доверять, и на поводке ты его уже водил!
      - Но ведь легко доказать, что это не я! - заспорил я. - Я ведь весь вечер был с вами!
      - А кто докажет, что ты не взял нас в сообщники? - хитро усмехнулся Юрка. - Ведь из дому мы выходили, и никто не докажет, что мы не сбегали украсть фокстерьера и не заперли его где-то на ночь!
      - Седой и Бурят докажут! - завелся я. Мне была жутко неприятна одна мысль, что старушки могут хоть чуть-чуть меня заподозрить в причастности к этому делу. Мы встретились с ними через пять минут после выхода из дому, а после того, как мы с ними расстались, у нас бы не хватило времени сгонять на Госпитальный Вал и вовремя вернуться по домам! И, кроме того, - я искал и находил все новые доводы, - им звонил взрослый мужик, и, кроме того, этот же мужик явно пытался сманить Гиза ещё утром, когда я ему помешал! Стал бы я ему мешать, если бы был с ним в сговоре?
      Я, наверно, был весь красный от негодования и от противного ощущения, что для многих подозрения против меня могут показаться совсем не беспочвенными. Еще этого мне не хватало!
      Друзья, увидев, как я раскипятился и расстроился, перестали меня донимать.
      - Ну, ладно... - примирительно буркнул Юрка. - Я только хотел сказать, что эти тетки, видно, и впрямь очень хорошие женщины, раз нисколечки не стали тебя подозревать и даже позвали на помощь!
      - А ещё это значит, - твердо заявил Димка, - что мы должны из кожи вон вылезти, чтобы вернуть им фокстерьера и при этом спасти ножик! Чтобы у них потом и тени сомнения не было, что Ленька - да и все мы! - не те парни, которые могут подложить подлянку!
      С этим никто спорить не собирался, и мы ещё прибавили ходу, чтобы дойти побыстрее. Все-таки, идти нам было где-то с полчаса. Можно было бы, конечно, доехать на трамвае, но трамвай уходил немного вбок от того места, которое нам было нужно, да ещё до остановки идти, в другую сторону, да ещё его ждать... Мы-то рванули напрямую, через знакомые нам проходные дворы и переулки.
      В общем, через двадцать пять минут, побив все мыслимые и немыслимые рекорды скорости, мы звонили в дверь квартиры Мадлены Людвиговны. Дверь нам открыла Шарлота Евгеньевна. Глаза у неё были красные и заплаканные.
      - Заходите, мальчики, - сказала она. - Мадлена лежит у себя. Она... Словом, может, вы что-нибудь придумаете.
      - Шарлота! - донесся из спальни слабый голос Мадлены Людвиговны. Шарлота! Пожалуйста, подойди!
      - Да, конечно! - отозвалась Шарлота. - А вы, мальчики, раздевайтесь пока и проходите в гостиную.
      Мы сняли куртки и ботинки и прошли в гостиную. Димка и Юрка сразу кинулись к портрету Сент-Экзюпери на стене.
      - Да, конечно! - сказал Юрка. - Это он. Я, кстати, поглядел его биографию, и в книге, и в "Литературной энциклопедии". У нас писатель живет напротив, так я вчера, не заходя домой, наведался к нему. Хорошо, том энциклопедии с буквой "С" уже вышел, сказал он, когда я объяснил, про кого мне надо поглядеть... В общем, Сент-Экзюпери и в самом деле в тридцатые годы бывал в Советском Союзе, корреспондентом одной из французских газет. Забыл сейчас, какой, но это и неважно.
      Тут в комнату вошла Мадлена Людвиговна, в красивом шелковом халате до пят. Шарлота Евгеньевна держалась рядом, чтобы, в случае чего, поддержать подругу.
      - Да вы рассаживайтесь, мальчики, - сказала она, сама садясь в кресло. - Я не сразу вас встретила, потому что не могла ведь вас принимать в постели, как эта... дряхлая немощь. Я, надеюсь, ещё не такая.
      Нам показалось, что она успела подкраситься, и даже воспользоваться пудрой и румянами. Во всяком случае, губы у неё были совсем не синими, какими бывают у сердечников во время приступа, а нормального красного цвета, и лицо - розовым, а не бледным.
      - Но какие подлые люди бывают! - продолжала Мадлена Людвиговна. - Это ж подумать, взять и похитить живое существо, которое мы так любим, ради... ради своих целей! Лучше бы они просто ограбили нас, но Гиза оставили в покое!
      - Мы хотим вам помочь, - сказал я. - Это - мои друзья, Дима и Юра. Авось, все вместе мы что-нибудь придумаем.
      Мадлена Людвиговна кивнула.
      - Скажите, а почему вы просто не обратились в милицию? - спросил Димка. - Ведь милиция в два счета поставила бы засаду и поймала того, кто придет за ножом! Или того, кто потом приведет собаку!
      - Он предупредил нас, чтобы мы не смели обращаться в милицию, сообщила Шарлота Евгеньевна. - Сказал, что, если он, как он выразился, "учует подвох", он свернет Гизу шею. Мы не можем рисковать жизнью Гиза! И потом, он предупредил нас, что, если мы обратимся в милицию, нож у нас просто конфискуют, потому что это уже большой нож, считающийся холодным оружием, и его нельзя хранить без особого разрешения.
      - Ну, это он загнул... - пробормотал Димка. - Хотя, кто знает...
      - А как вы должны передать ему нож и получить Гиза? - спросил я.
      - Он сказал, что позвонит от трех до четырех и сообщит, что и как, сказала Мадлена Людвиговна. - Сейчас двадцать минут четвертого, так что звонка надо ждать с минуты на минуту...
      Не успела она это произнести, как громко затрезвонил телефон.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      ПЛАН ДЕЙСТВИЙ
      - Да, - сказала в трубку Мадлена Людвиговна. - Да. Да. Хорошо. Но, постойте!..
      Она с растерянным видом положила трубку, из которой слышались короткие гудки.
      - Не дал мне спросить, как чувствует себя Гиз, - пробормотала она.
      - Что он тебе сказал? - спросила Шарлота Евгеньевна.
      - В пять часов мы должны подойти на Введенское кладбище... это прямо за нашим домом, - пояснила она нам, - вон там, как раз из этого окна его можно увидеть, потому что остальные окна глядят на двор и, через двор, на улицу.
      Мы подошли к окну и поглядели на кладбище. Увидели ограду, ещё голые деревья, торчащие над крестами и памятниками... А Мадлена Людвиговна продолжила.
      - Там, в квадрате между цифрами "4" и "5", мы пройдем по второй дорожке этого квадрата от главной аллеи. То есть, нам нужна вторая дорожка после указателя с цифрой "4". Третий или четвертый участок - это участок каких-то Смирновых. На надгробном камне на этом участке надписи: "Смирнов Петр Леонидович", дальше годы жизни, "Смирнова Марья Михайловна", дальше, опять-таки, годы жизни. На лавочке внутри участка, перед могилой этих Смирновых, мы оставим сверток, в котором будет нож. Остальное нас не касается. Если все будет в порядке и этот тип убедится, что мы его не обманули, то часов в семь-восемь вечера он привяжет Гиза где-нибудь совсем рядом с нашим домом и позвонит нам, чтобы мы его забрали. Вот и все.
      - Не нравится мне все это! - брякнул Димка. - Мне кажется, он сам может вас надуть. Почему не отдать собаку из рук в руки, в обмен на нож? Если он наденет маску, то вы не разберетесь, кто он такой, даже если вы его знаете и когда-то видели.
      - Ты думаешь, он может не вернуть Гиза? - у Мадлены Людвиговны округлились глаза.
      - Вряд ли он осмелится, - вмешался Юрка. - Меня вот другое занимает. Неужели мы не можем догадаться, кто он такой? Ведь в чем главная ценность этого ножа? В том, что он принадлежал Сент-Экзюпери! Такой нож можно продать за сумасшедшие деньги! Но для того, чтобы мужик это сообразил, он должен знать, чей это нож, так? Постарайтесь вспомнить, кому еще, кроме Леньки, вы показывали нож или рассказывали о нем, сообщив при этом, кто был его первым владельцем?
      Мадлена Людвиговна задумалась.
      - Последний раз это было много лет назад, - сказала она. - Я ведь почти ни с кем не общаюсь. Все люди вокруг... они какие-то странные, и мне почти не о чем с ними говорить. Когда я начинаю рассказывать им о Париже моей юности и о том, как бы мне хотелось вернуться в этот город, они реагируют... Да, они реагируют так, как будто им неприятно меня слушать. Так что последний раз... Да, это было лет семь назад. Ко мне заезжал мой бывший воспитанник, сын генерала. Уже со своим собственным сыном, то есть, с внуком генерала. Очень славный мальчик он был, этот внук. Этакий бутуз. Правда, немного букой смотрел, стеснялся, что ли. Ему я и показала нож, чтобы его растормошить.
      - А его папа - то есть, ваш воспитанник - и так, разумеется, знал историю ножа? - уточнил Юрка.
      - Разумеется, - кивнула Мадлена Людвиговна. - Но думать на него было бы просто глупо.
      - Послушайте! - меня осенила новая мысль. - Обычно похитители назначают передачу выкупа в местах, которые хорошо знают. Раз наш похититель назначил передачу выкупа на кладбище - значит, он хорошо знает это кладбище. То есть, либо он там работает, либо там захоронены его родственники, которых он часто навещает...
      - ...А если там захоронены его родственники, - подхватил Юрка, - то захоронены они, скорей всего, в квадрате "4-5"! И могилу этих Смирновых он проходит по пути к своей могиле - поэтому и запомнил, что при могиле Смирновых самая удобная лавочка, на которой можно безбоязненно оставить пакет! Надо прочесать весь ряд до конца - и, если вам встретятся знакомые имена и фамилии, то мы узнаем, кто похититель!
      - А что? Это идея! - поддержал Димка.
      - Так что вы предлагаете? - спросила Мадлена Людвиговна. - Чтобы мы вышли немного пораньше и осмотрели все участки вокруг могилы Смирновых?
      - Вообще-то, я хотел предложить, что мы сами отнесем нож и положим его, куда надо, а потом затаимся, и будем следить, кто его возьмет, сказал Юрка. - Потому что незачем вам таскаться на кладбище! Но тут дело такое... Узнать знакомое вам имя и фамилию на одной из соседних могил можете только вы сами. Поэтому, может, лучше будет, если вы сами отнесете нож и все осмотрите, а мы будем болтаться там, как будто нам там просто интересно, а вас мы и знать не знаем! Никого не удивит, что мальчишки ошиваются на кладбище. А потом мы проследим за тем, кто заберет нож - и, когда этот тип вернет вам Гиза, мы придумаем, как выкрасть у него нож, чтобы вернуть вам!
      - Выкрасть?! - одновременно воскликнули Мадлена Людвиговна и Шарлота Евгеньевна, делая большие глаза.
      - Ну да, - кивнул Юрка. - Другого способа вернуть вам нож я не вижу, и это будет только справедливо. Жаловаться он не побежит, факт. Хорошо было бы ещё и припугнуть его так, чтобы он больше никогда не возникал, но как это сделать, я пока не знаю. Ничего, что-нибудь придумаем.
      - Но... право... - подруги растеряно переглядывались.
      - Да, а можно, наконец, поглядеть на нож? - вмешался Димка. - А то мы все говорим о нем и говорим, а до сих пор не видели.
      - Да, конечно, - Мадлена Людвиговна устало махнула рукой и обратилась к Шарлоте Евгеньевне по французски - явно с просьбой достать ножик из серванта, потому что Шарлота Евгеньевна сразу подошла к нужному ящику, выдвинула его и, достав нож, вручила Димке.
      - Ух ты! - у Димки засверкали глаза, и у Юрки, впервые увидевшего нож, тоже. - Да, такую вещь ни за что нельзя отдавать всяким... всяким гадам! у него, видно было, напрашивалось словцо покрепче, но он сдержался, чтобы не смущать старушек. Которые, кроме всего прочего, были гувернантками и привыкли к изысканному обращению.
      - Кроме того, этот нож мне безумно дорог как память, - сказала Мадлена Людвиговна. - Но ни одна вещь не стоит жизни живого существа.
      Димка рассеяно кивнул - он внимательно изучал нож и, похоже, не слышал толком, что сказала Мадлена Людвиговна. Аккуратно вынул нож из кожаных ножен, провел пальцем по лезвию, потом уравновесил нож на двух вытянутых пальцах, проверяя, где у него центр тяжести - видно, припомнил мое упоминание о том, что этот нож всегда летит лезвием в цель, так он отцентрован.
      - Странно... - пробормотал он. - у него центр тяжести смещен ближе к лезвию, чем я думал. Я как-то делал такой нож, чтобы он всегда втыкался, и мне пришлось заливать свинец на две трети длины лезвия, считая от рукоятки. А тут центр тяжести где-то на одной трети длины от рукоятки. Интересно, почему?
      - Может, у тебя рукоятка была тяжелее? - спросил я.
      - Нормальная, наборная, - ответил Димка. - Я делал нож из старого трехгранного напильника. Мне на заводе просверлили его во всю длину, почти до конца, а потом я подбирал центр тяжести так, чтобы он всегда летел отстрием вперед. Забью кусочки алюминия, потом кусочки свинца, проверю кувыркается. Значит, все вытряхаю и свинец с алюминием закладываю по-другому, чтобы свинец подальше от острия был. Так, методом тыка, и подобрал. А уж потом накрутил резьбу в отверстии, на пять сантиметров вглубь, нарезал на стальной стержень резьбу с таким же шагом, ввернул его до упора, и уж на него набирал и эту перекладинку для упора пальцев, и разноцветные колечки.
      Он опять взвесил нож на двух пальцах.
      - Ну, с этим ты и потом можешь разобраться, - сказал Юрка. - А пока надо решить, принимаем мы наш план или нет.
      Мадлена Людвиговна поглядела на красивые старые часы, стоявшие на серванте.
      - Без пяти четыре. Надо собираться. Я одеваюсь медленно, так что времени у нас не так много. Подождите нас здесь, пожалуйста.
      Они с Шарлотой Евгеньевной удалились, а мы остались любоваться ножом. Мадлена Людвиговна собиралась почти полчаса, а мы даже не заметили как пролетело время - так тщательно мы прощупывали, поглаживали и пробовали пальцем каждый миллиметр ножа, так основательно проверяли, насколько удобно его рукоятка ложится в каждую из наших рук, так напряженно вглядываясь разбирали каждое слово надписи на незнакомом для нас языке...
      Мадлена Людвиговна появилась опять в элегантном платье, серых тонов, как и подобает для прогулки на кладбище. На ней был приталенный пиджак под цвет платью, из нагрудного кармана пиджака выглядывал уголок кружевного платка, и узкими кружевными полосками, достаточно скромного, но приятного узора, были отделаны манжеты и верхние кромки пиджака. Лицо её стало ещё розовее, а шляпку на этот раз она выбрала с темной полувуалью - тоже, видимо, как намек на траур и скорбь. Мы никогда не видели, чтобы так одевались в жизни, подобные наряды встречались нам лишь в зарубежных фильмах, вроде "Фантомаса", когда там показывают великосветские балы и богатую жизнь, поэтому естественно, что мы были потрясены, и что я запомнил этот наряд Мадлены Людвиговны до мельчайших деталей. Позднее мы убедились, что она всегда так одевается, абсолютно не считаясь с советской действительностью, которую словно не замечала и не воспринимала. Так, выходя в булочную, она могла надеть, к очередному элегантному платью, лайковые перчатки до локтей, по моде то ли начала тридцатых годов, то ли ещё более ранней. В округе её знали, и посмеивались над ней - сами понимаете, как могли относиться к таким платьям и к такому образу жизни в заводском рабочем районе - но нас она приводила в восхищение, хотя нам она тоже казалась немножко "ку-ку". Нам - мне, Димке и Юрке - представлялось вполне естественным, что только так и должна одеваться женщина, которая хранит как бесценный сувенир нож Сент-Экзюпери.
      - Вот я и готова, - со вздохом сказала она. - Давайте запакуем нож - и пойдем!
      - Вы не волнуйтесь! - с жаром сказал я. - Мы вернем этот нож, обязательно вернем!
      Она только улыбнулась.
      Аккуратно запаковав нож в многослойную папиросную бумагу, шелестящую при малейшем прикосновении - нам хотелось зажмурить глаза, чтобы не видеть, как нож исчезает в этой бумаге, потому что жуткой была мысль, что, возможно, мы видим этот чудесный нож в последний раз! - она так же аккуратно перевязала этот сверток желтой ленточкой и направилась к выходу. Шарлота Евгеньевна провожала её и нас, крестясь как-то не по нашему: держа пальцы вытянутыми и прижатыми друг к другу и скорей касаясь горла и груди, чем лба и живота. Да, в то время, во время советских запретов на религию, все церковное было для нас бесконечно далеким, но почти у всех нас бабушки были верующими, поэтому нам доводилось видеть, как надо креститься и молиться по русскому обычаю. А жест Шарлоты был очень похож на жест кардинала Ришелье в старом французском фильме "Три мушкетера" - то есть, для нас-то он был тогда не старый, а совсем новый, и мы умудрялись просачиваться на него, хотя на него "детей до шестнадцати лет" и не пускали - я имею в виду последний кадр фильма, когда кардинал вдруг улыбается вслед уезжающим мушкетерам и украдкой благословляет их...
      Мы вышли во двор, и я сказал:
      - Мне, наверно, стоит от вас отделиться и держаться подальше. Ведь это я поймал Гиза, когда его в первый раз пытались сманить, и, если похититель в это время был неподалеку, он, конечно, меня запомнил.
      - Наоборот, это нам нужно отделиться. - возразил Юрка. - Ты вполне можешь сопровождать Мадлену Людвиговну. Если похититель, наблюдая откуда-то исподтишка, увидит тебя с ней, для него совсем не будет странно, что Мадлена Людвиговна обратилась к знакомому мальчику, чтобы он сопроводил её на кладбище - понятно, что ей одной тяжело. А вот нас он не должен видеть, и не должен узнать, что мы с вами - ведь нам предстоит за ним следить! Поэтому здесь мы отпустим вас вперед, и будем все время держаться метрах в пятидесяти от вас.
      С этим можно было только согласиться, и мы с Мадленой Людвиговной пошли на кладбище, стараясь не оглядываться, чтобы проверить, следуют за нами мои друзья или нет.
      До кладбища было минут десять, и найти квадрат "4-5" оказалось очень легко. Мы свернули внутрь этого квадрата по второй дорожке и медленно пошли, читая надписи на крестах и надгробиях по обеим сторонам от нее.
      - Лагутины, - читал я. - Валентин Григорьевич, Лидия Ивановна, Ольга Григорьевна.
      - Нет, - качала головой Мадлена Людвиговна. - Не помню таких.
      - Орлов Виталий Федорович.
      - Нет. Не знаю такого.
      - Зимунков, Виктор Антонович.
      - Нет.
      Вплоть до самой могилы Смирновых нам не встретилось ни одного имени, которое Мадлене Людвиговне показалось бы хоть смутно знакомым. Могилу Смирновых мы осмотрели очень внимательно. Нельзя сказать, чтобы она была так уж ухожена, но было видно, что периодически кто-то поддерживает порядок на их участке: у лавочки, на которой мы должны были оставить нож, одна доска сидения не так давно была заменена на новую, и вся лавочка заново покрашена, но вот высокая сорная трава стояла невыполотой ещё с осени. Эти высокие сухие стебли довольно основательно ограждали лавочку от посторонних глаз. На кладбищах вообще почти безлюдно, но такое укромное место, чтобы оставить ценный сверток, как лавочка участка Смирновых, даже на кладбище было поискать. Мы решили пройти подальше, а потом по соседней дорожке. Опять попадались все незнакомые Мадлене Людвиговне фамилии, и лишь в самом конце дорожки она нахмурилась. Я решил, она увидела какое-то знакомое имя, но, оказалось, её расстроила свежая могила, на которой, немножко образно говоря, и цветы ещё не успели толком увянуть. Хотя цветов, надо сказать, было не так много, несколько букетиков в бутылках из-под водки, и два граненых стаканчика, приткнутых в углу ограды. Ограда была низенькой, неказистой, но, поскольку её совсем недавно установили и она сверкала свежей краской, вид у неё все равно был ничего.
      Но главное - из-за чего, я так понимаю, и навернулись слезы на глаза Мадлены Людвиговны - это была могила совсем молодого парня. Судя по датам рождения и смерти, он умер в восемнадцать лет. Погиб, надо полагать, или что ещё могло с ним случиться?.. И можно было догадаться, что это его друзья недавно ставили ограду, а заодно и выпивали за "помин души", как теперь говорят. В те времена взрослые больше говорили "пусть будет земля ему пухом", насколько я помню.
      - Пойдем отсюда, - тихо сказала Мадлена Людвиговна, опираясь на мое плечо и крепко его сжимая.
      Мы прошлись, для порядку, по соседним дорожкам, но ничего интересного не нашли. Было без пяти пять, когда мы вернулись к участку Смирновых.
      - Делать нечего, - сказала Мадлена Людвиговна. - Больше медлить нельзя.
      Вздохнув, она положила основательно упакованный нож на лавочку и некоторое время постояла над ним.
      Потом она повернулась и пошла прочь, уже не оглядываясь.
      Я поколебался несколько секунд, потом побежал за ней вдогонку. В отличие от нее, я не выдержал и в последний раз оглянулся на нож - точней, на длинный белый сверток, так одиноко лежавший на лавочке.
      Увижу ли я его вновь?
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      СХВАТКА В САРАЙЧИКЕ
      Возвращаясь, мы нигде не видели моих друзей, и могли только предположить, что они где-то рядом и хорошо запрятались. По дорожкам мимо нас никто не проходил, никого постороннего не было. На все пути назад мы не приметили ни одного человека, про которого можно было бы подумать, что вот он, похититель. Впрочем, оно и понятно. Наверняка он заранее спрятался где-то на кладбище и ждал, когда мы уйдем.
      В общем, мы вернулись в квартиру Мадлены Людвиговны. Мои друзья были при деле, а нам оставалось одно - ждать.
      Мы подробно, насколько могли, рассказали Шарлоте Евгеньевне, ждавшей нас с уже накрытом к чаю столом, обо всем, что было. Она ахала, переживала и сочувствовала. Мы все сидели как на иголках, и, по-моему, не только мне, но и хозяйкам, кусок не лез в горло, хотя мы очень старались поддерживать беседу. Насколько напряжены у нас были нервы, можно судить по тому, что все мы так и подскочили, когда затрезвонил телефон.
      - Алло! - схватила трубку Мадлена Людвиговна. Выслушала короткое сообщение, и, положив трубку, повернулась к нам. - Это твой друг Дима. Они видели человека, который забрал нож. Теперь они идут по его следу. Дима на секунду отстал от Юры, чтобы позвонить нам и рассказать, как дела.
      - Где они сейчас? - жадно спросил я.
      Мадлена Людвиговна развела руками.
      - Твой друг не сказал. Просто сказал, что они не упускают его из виду.
      Она и Шарлота Евгеньевна принялись убирать со стола, я взялся им помогать. Следующий звонок раздался приблизительно через полчаса.
      - Это тебя, - протянула мне трубку Мадлена Людвиговна. - Кажется, ты нужен своим друзьям.
      - Ленька, дуй сюда! - услышал я взволнованный голос Димки, едва взял трубку. - Нас двоих не хватит, чтобы перекрыть все выходы!
      - Куда это - "сюда"? - спросил я.
      - В двадцать девятую больницу - ну, это которая на Госпитальной площади. Ты нас там сразу увидишь, если прогуляешься мимо приемного отделения! Или мы тебя увидим - и дадим тебе знать! Давай, двигай, тут недалеко!
      - Уже бегу! - сказал я. И, положив трубку, обратился к старушкам. Да, я и вправду нужен! Мы вам позвоним, как только что-нибудь будет!..
      И через минуту я уже сломя голову бежал вниз по лестницам.
      До Госпитальной площади я добрался минут за десять, и больницу, разумеется, нашел сразу же. Я начал делать круг вокруг главного корпуса больницы, и тут услышал негромкий свист. Это Юрка, высунувшись из-за дерева, свистел мне и махал рукой.
      - Ну? - подбежал я к нему. - Что происходит?
      - Он там! - Юрка указал на здание. - Мы четко его засекли, когда он подошел и забрал нож. Невысокий такой, приземистый, в длинном темном пальто. В карман пальто он и сунул сверток. А потом пошел к больнице, даже не слишком петляя. И вошел не через приемное отделение, а вон там, через боковую дверцу с той стороны. Ее отсюда не видно, её Димка сторожит. А вон с той стороны, с дальней, есть ещё одна дверь, ее-то тебе и надо прикрыть! - все это Юрка сообщил взбудораженным шепотом.
      - Но как я его узнаю? - спросил я.
      - Да очень просто! - ответил Юрка. - Такой невысокий угрюмый мужик в пальто, с круглой рожей, будто примятой - ну, так луна в Димкин телескоп иногда выглядит! Если засомневаешься, он это или не он, дай мне знак только встань так, чтобы видеть и ту сторону, и меня! А я подбегу быстренько, погляжу.
      - Ладно, - сказал я, - но что мы будем делать, когда проследим его до дому?
      - Там сообразим! - отмахнулся Юрка. - Сейчас главное его не упустить!
      И я устроился неподалеку от бокового выхода, так, чтобы видеть и этот выход, и Юрку. Димка, дежуривший с другой стороны, был мне не виден.
      Еще раз напомню, если вы позабыли, что стояло начало апреля. Весна в том году пришла ранняя, и солнце пригревало вовсю, но, все равно, земля ещё не выпустила из себя весь зимний холод, так и дышала этим холодом по ногам. Сперва это не очень ощущалось, но потом, в уходящем вечернем солнце, я все-таки почувствовал себя малость неуютно. Одно дело - бегать и вообще двигаться, и другое дело - стоять как столб, вбирая в ноги мокрый холод, от которого самые толстые ботинки не спасают.
      Так я стоял и стоял, и ничего не происходило. А потом я увидел, как Юрка машет мне рукой. Я сорвался с места и помчался к нему со всех ног - не знаю, сколько времени я простоял, может, и совсем немного (мне-то показалось, что целую вечность), но я был счастлив ощутить, как подошвы пружинят по земле, как с каждым движением кровь в ногах и во всем теле бежит все веселей и горячей.
      - Есть! - горячечным полушепотом сообщил мне Юрка. - Димка сигналит, что этот тип вышел!
      Мы оба прижались к стволу, чтобы нас было поменьше видно, и стали ждать дополнительных сигналов от Димки. Долго ждать не пришлось. Буквально через две секунды мы увидели, как Димкина рука машет появившись над кустами - ещё совсем голыми, без листвы, но такими плотными, что их голые прутья сами по себе служили хорошим заслоном, и за ними можно было прятаться машет, как бы загребая воздух в одну сторону: указывая, что именно в эту сторону и пошел похититель, и нам надо двигаться за ним.
      Мы быстро перебежали к Димке, и он показал нам вперед:
      - Вон, видите, уходит! И при нем какая-то сумка, которой раньше не было!
      Мужик в темном пальто, приземистый, с широкими плечами, уходил куда-то вдаль, и в правой руке он нес хозяйственную сумку. Судя по распухшим бокам, сумка была довольно плотно набита.
      - За ним! - сказал Юрка.
      И мы рванули вслед за мужиком, короткими перебежками, прячась за кустами, углами зданий и стволами деревьев. Впрочем, мы, наверно, могли и не прятаться: мужик ни разу не оглянулся, топал и топал вперед.
      Он двигался в сторону улицы Радио - то есть, ближе к нашим собственным местам. Вслед за ним, мы пересекли Яузу, по одному из пешеходных мостиков, и пошли по Лефортовской набережной. Только на горбатом мостике он впервые оглянулся, а второй раз оглянулся тогда, когда свернул с набережной к путанице каких-то построек, типа дворницких сараев. Но оба раза мы были начеку.
      Он поплутал между этих подслеповатых построек и исчез в одной из них. Мы, затаив дыхание, подошли совсем близко к сарайчику, в котором он исчез.
      У этого сарайчика - или ангара, как хотите - было всего два окна, по одному с каждой из боковых сторон, и оба - слишком высоко, чтобы мы могли взять и заглянуть в них. Сперва мы попробовали вскарабкаться на груды хлама, набросанные возле, но заглянуть в окно у нас не получалось. Тогда я предложил:
      - Так давайте один из нас встанет на плечи двум другим! Чего проще?
      - И в самом деле, чего проще? - изумились мои друзья.
      Поскольку я и предложил эту идею, и поскольку, вообще, всем нынешним приключением мои друзья были обязаны мне, то сразу решили, что мне и предоставляется честь влезть им на плечи и увидеть, что творится внутри сарайчика.
      Я вскарабкался на плечи моих друзей, уцепился за внешнюю сторону рамы окна, прильнул к окну - и ахнул.
      - Что там такое? - спросил Димка, зубами от натуги.
      - Там... Там Гиз! - ответил я. - И этот тип его кормит!
      Мужик в темном пальто вытащил из сумки миски со жратвой - насколько я мог судить, со всякой всячиной, оставшейся после больничного ужина - и теперь кормил Гиза кусками котлет, капустой и гречкой, политым мясным соусом, и сладкой рисовой запеканкой.
      - Ешь, - приговаривал мужик (а мне это было отлично слышно сквозь раму в одно стекло, да к тому же не слишком хорошо закрытую, из-за того, что её перекосило от старости), - ешь. Завтра на Птичку поедем, так ты должен выглядеть как мячик накачанный, чтобы тебя за хорошие бабки купили. - С чего, ты думаешь, я на больничной кухне все эти объедки выпрашивал - не для того, ведь, чтобы потом всю жизнь самому с тобой цацкаться.
      У меня прямо челюсть отвисла. Выходит, этот тип вовсе не собирался возвращать Гиза Мадлене Людвиговне - он собирался завтра, в субботу, толкнуть его на Птичьем рынке (а Птичий рынок в те времена работал по субботам и воскресеньям) и сорвать дополнительный куш!
      - Что там! - спросил Димка. Его лицо было перекошено от напряжения: он боялся сделать хоть малейшее движение, чтобы я не полетел кувырком.
      - Тихо ты! - прошипел я. - Не рыпайся!
      - Да хоть скажи, что там происходит, - процедил Юрка сквозь стиснутые зубы.
      - Тихо!.. - цыкнул я и на него.
      Мои друзья примолкли, а я продолжал наблюдать.
      Гиз, надо сказать, рубал как миленький - видно, проголодался. Я не успел возмутиться, как это, он, скотина этакая, жрет из рук похитителя, предав хозяйку, как Гиз вдруг вскинул голову, насторожил уши - и поглядел прямо на меня! Мне показалось, он узнал меня и на его морде появилось нечто вроде улыбки - ну, так нижняя челюсть отвисла, и углы пасти раздвинулись, что было полное впечатление, будто собака широко ухмыляется. А потом произошло совершенно для нас неожиданное - и, надо сказать, не очень приятное. Гиз несколько раз приветливо тявкнул в мою сторону, показывая, как он рад, что рядом друг, который отведет его к хозяйке, а потом, развернувшись к похитителю, зло зарычал, и шерсть у него на загривке встала дыбом.
      - Ты что? - с некоторой растерянностью спросил похититель.
      И в ту же секунду Гиз кинулся на него и рванул за штанину. Раздался треск материи, мужик взвыл и отскочил в угол сарайчика. Вторым броском Гиз вцепился ему уже не в штанину, а прямо в ногу - чуть повыше ботинка.
      - Убью падлу! - заорал мужик.
      Он схватил какой-то железный прут и огрел Гиза. Но ведь недаром фокстерьеры относятся к той породе псов, которых называют "прищепками". Если они вцепляются - то бульдожьей хваткой. Даже покрепче, чем бульдожья. Потом я расскажу, как Гиз взял бульдожьей хваткой французского бульдога, и... Но об этом действительно потом.
      Гиз сжимал челюсти, мужик орал и хлестал Гиза железным прутом, после одного из ударов на боку собаки проступила кровавая полоса. Я понял, что медлить больше нельзя. То есть, как - понял? Я не думал, не понимал, не оценивал свои силы в этой ситуации - я просто рванулся, чтобы хоть что-то предпринять. Сначала я стукнул кулаком по стеклу, стекло задребезжало, похититель поднял голову, увидел мою перекошенную рожу, и на его роже отразилось глубокое изумление. А я, поняв, что через окно врываться нет никакого смысла, соскочил с плечей моих друзей, кинулся к двери и ударил по ней всем телом. Дверь оказалась не запертой - этот тип был настолько уверен в своей безопасности, что, естественно, и не вздумал закрывать её на щеколду - и я, влетев внутрь, набросился на него с кулаками.
      - Сволочь!.. - орал я. - Сволочь!..
      Он сперва ошалел от моего натиска, потом попробовал и меня стегнуть металлическим прутом, но я в этот момент озверел настолько, что выхватил прут у него из рук и принялся дубасить его самого. Гиз отпустил его ногу и попятился к двери, одобрительным рыком давая мне понять, что я действую как надо, а Юрка с Димкой, вбежавшие в сарайчик вслед за мной, так и замерли на пороге, остолбенев. Наверно, они никогда не видели меня в такой ярости.
      Я очнулся только тогда, когда похититель, изогнувшись и подставив мне левую руку - вернее, левое плечо - выхватил нож. Не тот, не нож Сент-Экзюпери, а нормальную финку-самоделку, большую и страшную. Я отступил на два шага, продолжая сжимать прут в руках и тяжело дыша.
      - Ну. иди сюда, - проговорил этот тип, выставив финку острием на нас и глумливо ухмыляясь. - Иди, иди.
      По тому, как он держал финку, было понятно, что он умеет с ней обращаться: из своего положения он мог нанести удар снизу вверх и чуть сбоку, тот удар, от которого очень трудно защититься, даже если знаешь все приемы. Уж чему-чему, а тому, как драться на ножах и как правильно держать нож, дворовая жизнь нашего времени учила на ять. Всякий это знал, даже если в реальности не видел ни одной поножовщины и не участвовал в ней. Знал и я - и сразу увидел, что с этим человеком лучше не связываться.
      Но у меня в руках был металлический прут, и я предупредил:
      - Только сунься - так огрею прутом по запястью, что вышибу твой ножик!
      Он усмехнулся, но вперед соваться не стал.
      - Больно вы борзые, ребята, - сказал он. - Чего вам надо? Собаку? Забирайте и проваливайте, пока я добрый.
      - Еще нам нужен тот нож, который ты украл! - выпалил Димка.
      - Нож? - этот тип вроде как задумался. - Насчет ножа - торг особый. При себе у меня его нет. Хотите - встретимся завтра утречком?
      - Хотим! - сказал Юрка, подмигивая нам. Ведь это означало, что нам придется прогулять школу - в мои времена суббота была учебным днем, если вы не знаете. - Во сколько?
      - В одиннадцать! - широко осклабился этот тип.
      - Заметано! - сказал Юрка. - Где?
      - Знаете пустырь под стройку за Гороховым полем? Вон там.
      - А почему ты сейчас не можешь отдать нож? - влез Димка.
      - А потому что с ножом - не тот случай! - заржал этот тип, ещё резче выставляя вперед свою финку. - Или потягаться хотите?
      "Тягаться" нам не имело никакого смысла. Мы бы ни за что не сунулись вперед, видя его выставленную финку, а он бы ни за что не попер на нас, приготовившихся к обороне, с металлическим прутом в моей руке и с Гизом, прижавшимся к нашим ногам и рычащим, злобно ощетинившись. Конечно, такой тип нас бы всех троих уложил - куда трем мальчишкам тягаться с крепким мужиком? - но и он понимал, что, при нашем накале и готовности драться чем угодно, до конца, шансы получаются пятьдесят на пятьдесят. И что в любом случае он выйдет из схватки сильно потрепанным.
      Я тоже все это понимал. Но, честно скажу, у меня подступала противная тошнота к горлу и коленки подкашивались. Мне было страшно, очень страшно. Рассказов о шпане, пускающей в ход финки по делу и без дела, мы слышали много - такой шпаны было в нашем районе пруд пруди - но сами никогда на такие "разборки", как сказали бы сейчас, не нарывались. Так вот, мне был настолько противен мой страх, и сам я себе противен из-за этого страха, что я сказал:
      - Почему это - "не тот случай"? Разве долго нож вынуть и вернуть нам?
      Потом Юрка и Димка утверждали что я проговорил все это не свойственным мне, наполовину сдавленным, а наполовину кукарекающим, голосом. Вполне возможно. Мне понадобилось приложить немалые усилия, чтобы преодолеть мой страх, и на моем голосе это не могло не отразиться. Но, в любом случае, я сумел задать мой безумно дерзкий - как я считал тогда - вопрос, и на этот вопрос противостоящий нам тип не мог хоть что-то не ответить.
      - А потому не тот, что нож не при мне! - ответил он (и было видно, что скорее всего он врет, но что мы могли возразить? Скрутить его силой, чтобы отобрать нож, у нас бы не получилось: ситуация была такая, что проиграл бы тот, кто первым возобновил бы драку, будь это он или мы. Да и, повторяю, нам все-таки страшно было, хоть мы и скрывали свой страх). - Хотите обыскивайте меня... если сумеете, - он гнусно хмыкнул. - Вот завтра мы и сторгуемся, можете вы выкупить этот нож или нет.
      Говоря опять-таки современным языком, он "забивал нам стрелку". И мы не могли отказаться от завтрашней встречи, не уронив своего достоинства.
      - Хорошо, - сказал я. - Мы будем. Но чтобы нож обязательно был при тебе!
      - Будет, будет! - разулыбился этот тип. - Вы только приходите!
      Это прозвучало скорей как угроза, чем как готовность вести переговоры - мол, на этот нож я вас и поддену, вот что слышалось за его фразой. Но нам оставалось этим удовлетвориться, и мы удалились из сарайчика, пятясь задом. Я ушел последним, в одной руке продолжая сжимать металлический прут, а другой взяв поводок Гиза. Этот тип стоял не шелохнувшись, выставя финку вперед и широко ухмыляясь.
      Едва оказавшись снаружи, мы рванули так, что стоило поглядеть! Собаки бегают быстрее людей, но и Гиз не поспевал за нами - я чувствовал это по его натянувшемуся поводку, я скорей волок песика, чем бежал с ним вровень. Остановились мы только тогда, когда одолели пешеходный мостик и оказались по другую сторону Яузы - на площадке перед мостиком, откуда противоположный берег просматривался довольно далеко, и мы могли убедиться, что тип с финкой не преследует нас.
      - Ну и ну! - выдохнул Юрка. - Ребята, кажется, мы нарвались!
      - Нарвались, точно, - кивнул Димка. - Я на завтрашнюю встречу без кастета не пойду. И ещё ножик прихвачу - тот, самодельный, о котором я вам говорил. И вам советую вооружиться.
      Я подумал о том, что может ждать нас завтра на Гороховом поле, и мне стало не по себе. Вряд ли даже кастеты и ножики нам сильно помогут, думал я, с ними нам может быть только хуже. Но как-то вооружиться все равно будет надо, факт... Собрав все силы, чтобы говорить спокойно, я сказал.
      - Ну, ладно. Все это будет завтра. А сейчас нам надо доставить Гиза к Мадлене Людвиговне. Она, небось, с ума сходит, потому что семь часов уже прошло!
      И мы направились к Госпитальной улице, с глубоким унынием думая о том, как нам быть завтра, чтобы вызволить драгоценный нож. Мы понимали, что нарвались на такое "толковище", из которого вряд ли унесем ноги, и "первой кровью" здесь не обойдется. Но отступать нам было некуда.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      ЯВЛЕНИЕ ПРИНЦА
      Вплоть до самой квартиры Мадлены Людвиговны мы молчали. Открыв нам дверь, она ахнула:
      - Мальчики, в каком вы виде!.. И Гиз... мон дью, что с ним?
      - Этот тип его лупасил, - стал сбивчиво объяснять я. - Он вообще не хотел его вам возвращать, он хотел продать его завтра на Птичке. Но ничего, он сильно по нему не попал, мы успели, поэтому надо только йодом смазать, и все заживет...
      - А вы... Что с вами?! - воскликнула Шарлота Евгеньевна.
      - Да это тоже все ничего, - ответил я, раз уж взял на себя обязанность отвечать за всех. - Вот только нож этот тип не вернул, сказал, что успел убрать нож в какое-то другое место. Но завтра обещал принести.
      - Да Бог с ним, с ножом! - воскликнула Мадлена Людвиговна, подхватывая Гиза на руки. - Главное, что вы все живы и здоровы!..
      - Ой! - воскликнула Шарлота Евгеньевна, перенося все внимание на меня. - А это у тебя что?
      Я, несколько растеряно, ощупал свое лицо и обнаружил, что от лба до скулы по нему тянется здоровенная ссадина. Я сам не мог припомнить, где я её получил: то ли, когда ломился в дверь сарайчика, то ли, когда бросился на этого типа, спасая Гиза. В горячке, просто внимания не обратил, что где-то крепко приложился, понимаете?
      - Да это так... - пробормотал я. - Где-то врезался...
      - В этого типа он врезался! - горячо вмешался Юрка. - Когда увидел, что тот собаку бьет смертным боем, чтобы она была послушной. И ведь отбил Гиза, как видите!
      - Мальчики мои! - ахнула Мадлена Людвиговна. - Да вы герои! Настоящие три мушкетера! Нет, даже больше - Сид, Роланд и Франциск I!
      - Да ну... - смущенно пробормотал я.
      - Все ваши раны надо немедленно обработать, - в один голос сурово заявили Мадлена Людвиговна и Шарлота Евгеньевна.
      И вот нас с Гизом взяли в оборот, Гиз сидел у себя на коврике, я - на табуретке, и мы оба взвизгивали и кряхтели, когда нас обильно мазали йодом. Чтобы успокоить нас и заговорить нам зубы, Мадлена Людвиговна рассказывала, нанизывая слова с такой энергией, что мы и возгласа вставить не могли:
      - Это было после войны, когда стали показывать много зарубежных фильмов, трофейные фильмы и фильмы по обмену, понимаете? И вот тогда показывали чудесный французский фильм, как раз про тот Париж, который я помню - "Дети райка". Сорок шестой это был год или сорок седьмой, дай Бог памяти. Это любовная история нескольких знаменитых актеров, в которую вмешивается и профессиональный убийца, потому что решает им помочь. Такая трогательная история, а про неё писали, что её снимали в годы оккупации, чуть ли не подпольно, потому что она получалась настоящим призывом к Сопротивлению - никакой политики, но такая прекрасная показана Франция, которую отняли оккупанты, со всеми грехами, вроде этой любви и этого убийцы, который чуть ли не в высшее общество вхож, но все равно прекрасная, и такая легкомысленная, мы ведь тоже были легкомысленными, и даже очень, иначе разве мы бы поехали в эту страну, впрочем, Россия тогда казалась оплотом всех оплотов, это было такое колоссальное государство, с самыми лучшими заводами, с большой армией и с императором во главе, а эти заводы все производили и производили, и у тех русских, которые приезжали в Париж, всегда было много золота, и русский балет очень славился, я ещё помню разговоры о скандале перед самой войной, когда весь балет плясал в этих, в кубистских костюмах, сама-то я в балет не ходила, нам, воспитанницам, запрещали, но об этом скандале было во всех газетах и он был у всех на слуху, вроде бы, эти костюмы делал Пикассо, который потом стал таким знаменитым, но я этого все равно не могу понять, как и всю эту живопись, которую сейчас выставляют в музеях, я так и люблю пейзажи с мельницами, потому что мельниц в моей юности было ещё очень много... Да, а когда в сорок шестом - или в сорок седьмом? - году мы пошли на "Дети райка", это было в кинотеатре "Художественный", там была эстрада, на которой перед сеансами играл оркестр и пела певица, и мы взяли по бокалу шампанского по коммерческим ценам - генерал платил мне хорошо, и я могла себе это позволить - и мы медленно попивали шампанское, пузырьки быстро-быстро бежали в золотистой жидкости, на вкус оно было точно такое, как то, которое я попробовала впервые в жизни - за Реймсом, когда мне было семнадцать лет, в одном маленьком городке, куда мы свернули после экскурсии по виноградникам Шампани и где остались переночевать, потому что в Париж вернуться не успевали, такая славная была маленькая гостиница, где всех нас разместили, и я знала, что лягу спать, поэтому без боязни выпила шампанского, и у меня голова закружилась... Так вот, мы потихоньку пили коммерческое шампанское, а оркестр играл, и певица пела:
      Ночь коротка,
      Спять облака,
      И лежит у меня
      На погоне
      Незнакомая ваша
      Рука...
      А рядом с эстрадой пристроился старик... Как же его назвать? "Художник-силуэтчик", наверно. Перед ним лежала стопка листов черной бумаги, и он за десять копеек - или за рубль? после стольких денежных реформ цены в голове путаются, что когда было - вырезал ваш силуэт, вам надо было только несколько секунд посидеть неподвижно, а он очень легко вел ножницами, рисуя ими совсем как карандашом, и сам он был весь в черном, и он наклеивал силуэты на плотную белую бумагу, вроде ватмана, и отдавал вам, а мне было так весело, что, вот, мы пьем шампанское, и оркестр играет, и певица поет, и мы будем смотреть французский фильм про Париж - про тот Париж, который мы знаем и помним - и я спросила этого старика, нельзя ли вырезать не только мою голову и бюст, но и руку с бокалом шампанского, и он сказал, что, конечно, можно, только это будет стоить чуть подороже, и я согласился, и он вырезал... Я так и сохранила этот силуэт, вот найду и покажу его вам, когда йод подсохнет...
      Так она рассказывала, перескакивая с одного на другое, а я, улучив момент, спросил:
      - Кстати, а как фамилия того генерала, у которого вы воспитывали сына?
      - Клементьев, - ответила она. - А что?
      - Да ничего, - ответил я. - просто интересно.
      В общем, наши боевые раны обработали, ещё раз угостили нас чаем, и мы отправились домой. Мы немного спешили - ведь было уже около половины девятого.
      - Только теперь не отпускайте Гиза с поводка, - предупредил я, уходя. - А то мало ли что. Вряд ли этот тип рискнет ещё раз его похитить, и вряд ли Гиз теперь за ним пойдет, но береженого Бог бережет, сами знаете...
      - Уж мы за этим проследим! - сказала Шарлота Евгеньевна, опережая Мадлену Людвиговну.
      - Ребята, этот нож мы должны вернуть хоть кровь из носу! - сказал Димка, когда мы вышли во двор. - Есть у меня одна догадка...
      - У меня тоже есть одна догадка, - сказал я. - Знаете, с кем мы столкнулись?
      - Ну? - спросили мои друзья.
      - С внуком того самого генерала Клементьева!
      - Да брось ты! - ошалело проговорил Юрка, а Димка выразился намного резче:
      - Слушай, тебя не пора по-пырому в Кащенку отвезти?
      - Да нет, ребят, я не сбрендил! - стал с жаром доказывать я. - Вы послушайте!.. Этот тип, которого мы видели - ему ведь не так много лет, просто он уже, как говорится, в расход выходит. А так, не удивлюсь, если ему всего шестнадцать-семнадцать, при том, что выглядит он на тридцать. Дальше. Внук генерала был последним - до меня, в смысле - кому Мадлена Людвиговна показывала нож и рассказывала о его ценности. Она говорила о нем, как о маленьком мальчике, он и остался для неё маленьким мальчиком, но ведь это было семь лет назад! Мы сами не сообразили, что за семь лет мальчик должен вырасти! Допустим ему тогда было лет девять-десять... ну, может, одиннадцать. Сколько получается ему сейчас?
      - От шестнадцати до восемнадцати, - пробормотал Димка, а Юрка молча кивнул.
      - Пошли дальше. Мадлена Людвиговна упомянула, что мальчик глядел букой, такой был угрюмый бутуз. Похоже по характеру на типа, с которым мы столкнулись? Но и это не главное! А главное вот что. Ограда могилы этого восемнадцатилетнего парня, которого друзья поминали водкой, и скамья участка Смирновых, выкрашены точно такой же краской - и, судя по всему, в одно и то же время! Очень похоже на то, что друзья этого парня его поминали и красили ограду, а тут Смирновы были на кладбище и попросили их: вы, мол, лавочку у нас не покрасите, если краска останется, а мы вам доплатим? Те согласились, и мазанули лавочку, и этот тип запомнил, что лавочка участка Смирновых - это очень укромное место! То есть, получается, опять-таки, он из тех, кому семнадцать-восемнадцать лет - иначе бы что ему делать в компании друзей этого помершего парня?
      - Кстати, как зовут этого помершего парня, ты не запомнил? - спросил Юрка.
      - Запомнил, - сказал я. - Савраскин Макар Анатольевич. А что?
      - Надо бы у Седого спросить, - сказал Юрка. - Он всю округу знает. Если он подтвердит, что внук генерала Клементьева стал отпетой шпаной, и что этот внук дружил с Макаром Савраскиным, который не так давно окочурился - то, значит, ты прав. Ему резко не хватало денег на выпивку и гулянки - и он вспомнил про нож гувернантки его отца. Про нож, который стоит очень дорого. А заодно решил и собаку на Птичке загнать - чего церемониться?
      - Седой сейчас должен быть или на стройке, или на школьном стадионе, сказал Димка. - Давайте его сразу и найдем. Чего на завтра откладывать? Завтра у нас других дел будет полно.
      Мы с этим согласились, и отправились искать Седого. Нашли мы его не на стройке и не на школьном стадионе, а за стадионом, где он сидел на полуразвалившейся скамье и аккуратно раскуривал папиросу. Уже наступали сумерки, и огонек папиросы - крепкого кубинского горлодера без фильтра, в те времена вся Москва была завалена кубинским табаком, и ещё египетский встречался (сигареты "Нефертити", которых никто сейчас не помнит, а тогда они многим нравились) - высвечивался будто один из отблесков дымно-розового заката над Москвой.
      - Ну? - спросил Седой, когда мы остановились перед ним в нерешительности. - Не телитесь, выкладывайте, чего надо. Про марки спросить хотите?
      - Нет, Седой, не про марки, - проговорил Димка. - Хотели спросить, ты не знаешь, как погиб такой Макар Савраскин?
      - Нормально погиб, - буркнул Седой. - В машинном отделении лифта его током ударило, когда он раскурочить что-то там пытался... А что?
      - Да вот, хотели узнать, не было ли среди его друзей парня, который внук генерала Клементьева... - проговорил я.
      - Клим? - Седой вскинул голову. - То есть, вообще-то его Пашкой зовут, но все кличут его Климом. Есть такой. А что? - опять повторил он.
      - Да нет, ничего... - проговорил я. - Просто узнать хотели...
      Мы сделали движение, чтобы уйти, но Седой с неожиданной резкостью сказал:
      - Стоп на месте! Начали - так договаривайте. Чего вы с Климом не поделили?
      - Он... - я сглотнул. - Он одну вещь украл... Точнее, две вещи, но одну мы заставили его сегодня вернуть...
      - Вернуть? - Седой прищурился. - Заставили? Что-то вы больно целенькие, только у тебя морда покарябана.
      - Ну да, мы с ним сцепились немножко, но... - начал Димка.
      - Сцепились? Немножко? - Седой напрягся, потом потянулся, расправляя плечи. - Пацаны, вы в своем уме?
      - А что? - это теперь Юрка спросил.
      - Да то, что вижу вас непокалеченными. Это же недоумок, и без всяких тормозов. Ему на перо вас поднять - раз плюнуть.
      - Он и хотел, - сказал Димка. - Но нас трое было, а Ленька стальным прутом вооружился, и даже огрел его разок. Он больше не рискнул сунуться.
      - Ты его огрел? - Седой смотрел на меня как-то странно.
      - Ну да... - сказал я.
      - Ох, пацаны!.. - Седой встал, затянулся в последний раз и в сердцах выбросил окурок куда-то вдаль. - Вы хоть понимаете, с кем связались? По нему давно тюряга плачет, он полный дебил, по три года в каждом классе сидел, сейчас второй год в седьмом классе тужится... Он вон в той школе учится, - Седой показал рукой в сторону, где далеко за нашим кварталом встречались Бакунинская и Большая Почтовая. - То есть, не учится, потому что на уроках не бывает. Учителя от него стонут и ждут не дождутся, когда дотянут его до восьмого класса, чтобы можно было выпихнуть его в ПТУ. Если бы не дед - герой войны, он бы уже десять раз мотал срок в колонии. Говорят, дед его отмазывает до поры до времени, но сам так зол на него, что велел ему не появляться у него перед глазами... Он же с настоящей бандой связан, мелких таких шпаненков, которые самые опасные, а его друзья-приятели постарше уже все через срока прошли. Кое-кто и сейчас сидит. Улавливаете?
      - Улавливаем... - потеряно пробормотали мы.
      - Так что теперь ходите только вместе, по людным улицам, и никуда не суйтесь, ясно? - сказал Седой. - Полгода должно пройти, не меньше, чтобы он про вас позабыл и перестал искать. А увидите его - сразу бегите на другую сторону улицы, а ещё лучше, прячьтесь, если есть, куда спрятаться. Стальной прут вам не всегда вовремя подвернется, а его финка всегда при нем.
      - Не получится нам прятаться, - хмуро сказал Юрка. - Мы на завтра с ним встречу назначили.
      - Встречу? - у Седого дрогнули губы, словно он собирался то ли рассмеяться, то ли выругаться.
      - Ну да, - объяснил Димка. - Мы с ним должны встретиться, чтобы он вернул нам вторую украденную вещь.
      - И где вы должны встретиться? - полюбопытствовал Седой.
      - На пустыре за Гороховым полем, - ответил я.
      Седой присвистнул.
      - Ценная вещь? - спросил он.
      - Очень, - ответил я. - Нож. Мало того, что сам нож обалденный закачаешься, главное, что он когда-то принадлежал самому Сент-Экзюпери. Любой коллекционер за такой нож удавится.
      Седой стоял, расставив ноги, и рассматривал нас, словно мы были редкими экземплярами в каком-то музее. Потом он вытащил помятую белую пачку, вытащил оттуда очередную кубинскую горлодерину и стал медленно катать её в пальцах.
      - Ну и влипли вы, пацаны, - сказал он. - Выкладывайте все, до конца.
      Мы замялись.
      - Ну? - грозно сказал Седой.
      - Значит, так... - рассказывать взялся я, ведь именно с меня началась вся история. Я рассказывал, а мои друзья иногда меня дополняли и поправляли. Седой слушал, нахмурясь, не издавая ни звука.
      - Охренеть можно, - сказал он, когда мы закончили рассказ. От чего можно охренеть - от того, что по Москве блуждает нож Сент-Экзюпери или от нашей глупости, он не уточнил. - В общем, так. Есть разные варианты. Первый - мы топаем с самого утра к его папаше или к его деду, Клима призывают на расправу перед предками и заставляют его вернуть вам нож. Но этот вариант не очень хорош, потому что он вам это припомнит и на вас отыграется. А надо сделать так, чтобы он от вас отлез и пальцем вас потом не вздумал тронуть. Да, заварили вы кашу, чтоб вас... Ладно. Завтра в десять на этом месте. Вы ведь школу собираетесь прогуливать, ради этой встречи?
      - Собираемся, - подтвердили мы.
      - Чтоб были здесь, ясно? Вот еще, не хватало мне забот, только таких кретинов, как вы, от ножа отмазывать... - с досадой проговорил он. - И без меня на Гороховое поле не идите ни в коем случае, ясно?
      - Ясно, - пробормотали мы.
      - Вот и хорошо, что ясно. А теперь разбегайтесь по домам. Будете меня слушать - все будет тип-топ. Мне самому интересно на этот охрененный нож поглядеть.
      И, не сказав больше ни слова, он пошел прочь - легким пружинистым шагом, и в каждом его шаге ощущалась такая сила, которая может горы своротить, не то, что справиться с каким-то Климом.
      - Послушайте, а он ведь и в самом деле похож сейчас на принца, - тихо проговорил Юрка, глядя ему вслед. - Не даром ему эту кликуху дали.
      - Не даром, - согласились мы с Димкой. А мне прямо воочию увиделся сверкающий огнем меч, висящий у пояса Седого. Он шел так, как будто этот меч действительно был при нем и как будто он в любой момент был готов его выхватить.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      ЧЕРЕЗ ПЕРВЫЙ БАРЬЕР КО ВТОРОМУ
      Утром мы честно вышли в школу, с ранцами и в форме, но, не доходя до школы, свернули за гаражи, к набережной. До десяти было почти два часа, и это время нам предстояло как-то проболтаться. Димка был рассеянным, лицо бледное, глаза красные: вчера, перед тем, как идти домой, он заскочил к Юрке и взял у него большой том Сент-Экзюпери, почитать. Судя по его виду, он читал чуть ли не всю ночь, и не выспался, а по его задумчивому и отрешенному выражению можно было предположить, что это чтение навеяло на него какие-то важные мысли. Но этими мыслями он пока не хотел с нами делиться, додумывая их про себя - так сказать, тщательно пережевывая и основательно пробуя на вкус.
      - Ты чего такой смурной? - поинтересовался Юрка.
      Димка только головой покачал.
      - Я все думал... В общем, ребята, нам позарез надо вернуть этот нож.
      - Это мы уже слышали, - сказал я. - Ты можешь объяснить толком, до чего ты дотумкал?
      Димка решился. Наклонившись к нам, он сказал, понизив голос до шепота:
      - Дело в том, что... В общем, я открыл... В общем, в "Маленьком принце" все - правда!
      Мы с Юркой переглянулись. У Димки периодически ехали мозги, когда он увлекался самыми неожиданными идеями - и, надо полагать, это был тот случай!
      - Что - правда? - спросил я. - Что Маленький Принц путешествовал с планеты на планету с перелетными птицами? Или что на астероидах могут жить Пьяницы, Короли, Банкиры, Фонарщики и так далее? Или...
      - Да нет! - перебил меня Димка. - Я имею в виду, что и это тоже правда, но в другом смысле. Это - зашифрованная правда!
      - То есть, под видом встречи с Маленьким Принцем Сент-Экзюпери описал какие-то события, которые были на самом деле? И которые, по сути, похожи на всю эту историю? - спросил Юрка.
      - Приблизительно так, - сказал Димка.
      Он открыл ранец и вытащил Юркин том Сент-Экзюпери, который, оказывается, был у него с собой.
      - Вот, смотрите, - сказал он, открывая книгу на одной из закладок (закладки он сделал из промокашки, разорвав её на полоски.) - "...Вопреки всем ожиданиям, мне удалось исправить самолет!" Он пишет об этом как о чуде, но ничего больше не пишет, не пишет, как именно и что он исправил! Но мы-то знаем, что он исправил аварию при помощи ножа! Так почему он ничего не написал о ноже?
      - Не к месту было, - сказал я.
      - Скажешь тоже, "не к месту"! - фыркнул Димка. - Этот нож - сам по себе такая волшебная штука, что написать о нем в сказке было бы только к месту! Выходит, он умолчал о ноже намеренно - но зачем? Пошли дальше. Сент-Экзюпери написал "Маленького принца" незадолго до смерти. Что происходит с Маленьким Принцем? Он, вроде бы, исчезает в пустыне погибает, укушенный змеей - а на самом деле он возвращается на свою планету, и змея помогает ему в этом! Ее укус приносит ему не смерть, а возможность лететь дальше, домой, только для всех это остается тайной! А что потом происходит с самим Сент-Экзюпери? Он отправляется в боевой вылет - и исчезает над Альпами, и все, естественно, считают его погибшим, когда он не возвращается на базу, но тайна его смерти так и осталась нераскрытой, и до сих пор люди бьются, ищут документы и свидетелей, пытаясь её разгадать! И ещё одно - для Сент-Экзюпери это был последний боевой вылет, после этого его должны были минимум на полгода снять с полетов, потому что он уже отлетал все мыслимые и немыслимые нормы, положенные военным летчикам. То есть - он бы больше не летал в бой, потому что война явно шла к концу и через полгода точно закончилась бы! То есть, если он хотел исчезнуть - для него это была самая-пресамая последняя возможность, другой бы не представилось!
      - Ты что хочешь сказать? - недоверчиво спросил Юрка. - Что Сент-Экзюпери не погиб, а где-то спрятался, чтобы жить под другим именем, втайне от всех?
      - Вполне возможно! - сказал Димка. - Главное, что я хочу сказать: что в Маленьком Принце, который якобы погиб, а на самом деле остался жив, Сент-Экзюпери написал самого себя! И то, что он ни словечком не упомянул о ноже, очень показательно. Он намекнул, что существует тайна, и не стал писать про нож, потому что нож эту тайну открывает!
      - Так нож-то он подарил Мадлене Людвиговне задолго до войны, напомнил я.
      - Правильно! И на это в "Маленьком принце" тоже есть намек. Смотрите! Он пишет: "И вот прошло уже шесть лет..." Если вычесть шесть лет от времени, когда был написан "Маленький принц", то получится, что приблизительно в это время Сент-Экзюпери и был в Союзе и встречался с Мадленой Людвиговной и другими французскими гувернантками, о которых написал свой очерк! Кстати, не мешало бы попросить Мадлену Людвиговну и Шарлоту Евгеньевну перевести нам этот очерк слово в слово.
      - Не мешало бы, - согласился Юрка. - Но вообще ты, по-моему, перегнул. Мало ли что можно найти в книге? Так что угодно можно доказать!
      - Вот погодите, вернем нож - тогда убедитесь, что я прав, - сказал Димка.
      - Кстати, нам пора потихоньку двигаться, - сказал я. Уже полдесятого, и лучше мы чуть-чуть подождем Седого, чем он нас будет ждать.
      С этим все согласились, и мы отправились на место встречи. По пути у меня не шли из головы Димкины безумные предположения: а вдруг в них все-таки что-то есть?
      Мы не прождали и пяти минут, как появился Седой. Убедившись, что мы на месте, он коротко кивнул нам и сказал:
      - Пошли.
      Он шел легкой небрежной походкой, насвистывая по пути, а мы семенили за ним. Надо сказать, что теперь, когда встреча с Климом и его кодлой шпаны (что он приведет свою кодлу, можно было не сомневаться) сделалась непосредственной и близкой реальностью, мы (то есть, я, во всяком случае не берусь говорить за других, но, наверно, и Димка с Юркой испытывали то же самое) почувствовали себя не очень хорошо: возникла дурная тяжесть в ногах, и приходилось прилагать усилие, чтобы сдвинуть каждую ногу, вдруг ставшую свинцовой, и сердце бешено колотилось, и во рту пересохло... Нет, не то, что мы сомневались в способности Седого одолеть все и вытащить нас из любой передряги, но все равно было страшно. Однако мы должны были спасти нож - и я, стиснув зубы, перебарывал свой страх.
      А Седой, будто нарочно, безмятежно насвистывал:
      И с ними
      Лет двадцать
      Кто мог потягаться,
      Как школьнику драться
      С отборной шпаной?
      И, подмигнув нам, пропел дальше:
      Но вот недавно
      Их козырь главный
      Уже не козырь,
      А так - пустяк!
      И их оружьем
      Их бьют не хуже
      И бьют к тому же
      На скоростях!
      Допев эту песенку Высоцкого, он засвистал "Серую юбку":
      Когда в море горит бирюза,
      Опасайся шального поступка,
      У неё голубые глаза
      И английская серая юбка...
      - Чего приуныли, пацаны? - бросил он. - Уж влезли в это дело, так держитесь.
      И, словно бы перестав обращать внимание на нас, стал опять глазеть по сторонам, положив руки в карманы и приминая тротуар своей небрежной походочкой.
      Пару раз он ещё останавливался поболтать о пустяках со встречными приятелями, которые поглядывали на нас с любопытством, явно гадая, какие такие дела связывают нас с Седым, но напрямую вопросов не задавали, и к Гороховому полю мы подошли где-то без десяти одиннадцать.
      А на нужном пустыре оказались без пяти. Клим уже был там - и, естественно, не один. С ним была компания мелкой шпаны, пацанов приблизительно нашего возраста или чуть постарше - штук семь этаких юных шакаленков. Клим верховодил ими - и, вроде бы, делал это с большим удовольствием. Увидев нас, он встал и с глумливой улыбочкой пошел нам навстречу. Но тут заметил Седого рядом с нами - и замер. Замерли и все его волчата.
      - Седой, ты? - спросил он. - Вали отсюда, тут тебе делать нечего.
      - Ошибаешься, - сказал Седой. - У меня тут свой интерес имеется. Давай отойдем, потолкуем.
      - Не нарывайся, Седой, - сказал Клим. - Я бы знал, что ты за этими ребятами - я бы не эту мелкотню привел, а и Рябого, и Шпингаля, и ещё кое-кого. Тебя бы здесь закопали, и никто бы никогда не нашел!
      Седой словно бы пропустил эту угрозу мимо ушей. Да эта угроза ведь сама по себе говорила: Клим признает, что без дополнительной помощи ему с Седым не справиться, даже всю эту свору мелкой шпаны на него выпустив, и готов идти на попятный.
      - Давай поговорим, - спокойно повторил Седой. - Просто поговорим, так, чтобы все они нас не слышали. Чтобы у тебя потом неприятностей не было.
      - Неприятностей?! - расхохотался Клим. Но были в его смехе дребезжащие нотки, которые показывали: он начал поджимать хвост.
      - Угу, - кивнул Седой. - Ты сам не представляешь, во что влип. Давай, отойдем в сторонку.
      И пошел к дальнему краю пустыря, не оглядываясь и не сомневаясь, что Клим потащится за ним следом. И Клим потащился.
      Не доходя до края пустыря, Седой остановился, повернулся и заговорил с Климом. Нам было видно, что позы у обоих достаточно напряженные - у Клима, в первую очередь, но и заметно было, что Седой старается вести беседу в довольно дружелюбном тоне, стараясь вложить в голову этому придурку какие-то важные мысли, а не запугивая его.
      Пока они говорили, семеро шпаненков приблизились к нам.
      - Ты гляди, двое джинсовых! - сказал один из них.
      - Сейчас Клим с Седым договорится, джинсы с них снимем, в трусах домой побегут! - загоготал другой.
      - И ранцы у них классные, тоже пригодятся, - заметил третий.
      У меня и у Юрки были роскошные чешские ранцы - из крупнозернистой грубой кожи, на медных заклепках. У Димки ранец был похуже, но тоже из натуральной кожи.
      Эта сволочь потихоньку брала нас в кольцо. Один из них протянул руку и пощупал материал Юркиных джинсов. Юрка отпихнул его руку, и тот тут же вскинул кулак:
      - Ты!.. Борзый!.. Урою!..
      Седой вдруг повернул голову и гаркнул:
      - Эй, вы! Отойти друг от друга на двадцать метров и не приближаться!
      Шпаненки заколебались, выжидая, что скажет Клим. Клим еле заметно кивнул им - таким кивком, как будто он по собственной воле велит оставить нас в покое, а не подчиняясь Седому - и вся шобла нехотя отошла от нас.
      Седой и Клим разговаривали ещё минут десять, и эти десять минут мы ждали в таком напряжении, что мускулы начало спазмами сводить, и в животе будто кто-то все кишки в тугой узел завязывал. Потом Седой кивнул Климу, будто благодаря его, и неспешно направился к нам. Проходя мимо нас, он не стал притормаживать, а лишь коротко бросил:
      - Пошли.
      Мы заспешили вслед за ним, переводя дух с таким облегчением, как никогда в жизни. Ничего сказано не было, но ведь и без всяких слов мы понимали - без Седого нас бы сейчас измордовали так, что мы бы, как говорится, полгода кровью харкали.
      - Здорово ты их... - сказал Димка, когда прошло, наверно, минут десять, и мы были уже далеко.
      - Да, пустяки, - буркнул Седой. - Вот сейчас задача потрудней будет.
      - Какая? - спросили мы.
      - Нож отобрать.
      - Так нож не у него? - спросил я.
      - Разумеется, нет. Вы ж видели, он мне ничего не отдавал. Но он сказал мне, у кого нож.
      - У кого-то, кто покруче Клима и всей этой мелкой шпаны? - обеспокоено спросил Димка.
      - Вот именно, - Седой хмыкнул и вытащил на ходу мятую пачку своей кубинской отравы. - Так что это была только службишка, служба впереди. Так ведь в сказках говорится?
      - Кто же это? - вырвалось у меня.
      - Узнаете... Хотя, думаю, вам бы лучше не ездить со мной, а разбежаться по домам.
      - Ни за что! - с горячим возмущением воскликнули мы. Хотя на душе у нас опять стало тягостно и нехорошо: что же это за люди, с которыми сам Седой опасается связываться?
      А он привел нас к метро, и ещё спросил, есть ли у нас пятаки на проезд. Пятак у каждого нашелся, и мы проехали до Библиотеки Ленина - то есть, до "Арбатской", а на "Библиотеку Ленина" мы сделали пересадку. Мы несколько раз пытались выяснить у Седого, куда мы едем, но он отмалчивался.
      В итоге, мы сошли на станции "Ленинские горы", под стеклянным куполом над Москвой-рекой, и два выхода с этой станции вели на два берега реки. В общем, над нами было пространство стекла, в которое светило небо, а под нами - широченная асфальтовая платформа над водой. Я никогда не видел ничего подобного. От нас, если пройти не до "Курской" или "Бауманской", а до "Пролетарки", и поехать в сторону "Кузьминок", был участок пути, где метро проходило над землей. Но одно дело - просто над землей, а другое дело - просторная станция над рекой, с обеих сторон которой пути уходили в туннели.
      Седой быстро сориентировался и повел нас к нужному выходу. Мы вышли на Ленинские горы и пошли по утоптанной дорожке между зеленых холмов над Москвой-рекой и над приречными прогулочными аллеями, с их лавочками и красивыми оградами. По мере того, как мы шли, народу становилось все больше, народ оживленно переговаривался, рассматривал что-то, передаваемое из рук в руки.
      К нам подскочил мальчишка с ищущими глазами - приблизительно нашего возраста, ну, может, чуть постарше.
      - Жвачка не нужна? - быстро спросил он, протягивая упаковку мятной жевательной резинки.
      - Сколько? - на ходу прищурился Седой.
      - Пять рублей пачка, - и торопливо добавил. - Но можно отдельными пластинками, по рублю пластинка.
      Мы, что называется, "тихо прибалдели". Пять рублей! Да это ж больше двух недель школьных обедов!
      Но Седой не смутился.
      - Возьму, пожалуй, - сказал он, доставая пять рублевых бумажек. Кстати, - осведомился он, когда парень вручил ему жвачку, - ты Пучеглазого, случайно, не видел?
      - Кого-кого? - недопонял парень.
      - Пучеглазого. Неужели не знаешь, кто это такой?
      Парень моргнул, задумался.
      - Погоди... - проговорил он наконец. - Это такой толстомордый, с пузом? Ну, и глаза навыкате, все точно...
      Седой небрежно кивнул. Парень поглядел на него с каким-то новым уважением.
      - Вообще-то... Вообще-то он так не вертится, как другие. Ты вон у того спроси, у Кривого, они ж с Пучеглазым по одному и тому же товару спецы. Он, наверно, знает, появился Пучеглазый или ещё нет. А если появился, то в каком пивняке с покупателем переговоры ведет.
      - Угу, - кивнул Седой и направился в сторону того, кого парень назвал Кривым. Мы пошли за ним, несколько оробело оглядываясь вокруг и держась метрах в двух позади: мы так поняли, Седому надо пока действовать самостоятельно, чтобы мы не висели на нем лишним грузом.
      Да, мы попали на одну из крупнейших "толкучек" - или "черных рынков" Москвы, в одно из тех мест, где правили свои законы. Не могу передать, как мы были ошеломлены этим первым свиданием с совершенно неведомым нам миром. Мы, вроде, и не так спешили, тащась вслед за Седым, но, казалось, все проносится мимо нас на огромной скорости и вертится бешеной каруселью, сливается в огромный калейдоскоп, где не успеваешь схватывать целое, привлеченный то одним, то другим цветным осколком, меняющим весь узор.
      Вот пристроился чуть в стороне от основного движения инвалид, на тряпице разложивший ценные значки и медали - и, кажется, даже ордена. Рядом с ним стояла сумка, из которой он извлекал пиво, бутылку за бутылкой, и потихоньку потягивал. Вот мужик в застегнутом наглухо пиджаке, он двигался навстречу главному потоку, с каким-то почти болезненным тщанием шаря по лицам - пытался угадать покупателей. Время от времени - видимо, решив, что именно этот человек может клюнуть - он быстро отгибал полу пиджака, показывал товар, что-то бормотал, а то и просто вскидывал вверх несколько пальцев, и, убедившись, что опять промашка, двигался дальше.
      Мы, из любопытства, стали подбираться поближе к нему, и только успели разглядеть брелки в виде черепов, гробиков и скелетов, как рядом с нами возник другой тип и протянул нам кляссеры:
      - Марки, пацаны! Танзания по тридцать копеек штука!
      А наше внимание уже привлек другой мужик, державший под мышкой стопку новеньких книг. Одну из книг - "Марсианские хроники" Рея Бредбери - держал в руках покупатель и внимательно просматривал.
      Нам и это было интересно, но Седой уже исчезал вдалеке. Он успел перехватить Кривого - насколько мы поняли, Кривого прозвали Кривым не из-за того, что у него не было одного глаза или что его глаза косили (оба глаза у него были на месте, и смотрели вроде бы нормально), а из-за того, что вся его худая высокая фигура была какой-то искривленной, будто кочерга - и теперь Седой и Кривой удалялись на одну из боковых аллеек, беседуя о чем-то.
      - Скорей! - поторопил я друзей. - Нам нельзя их потерять!
      И мы заторопились мимо всего, что ошарашивало изобилием и казалось сказкой, пещерой Али-Бабы: мимо потрясающих "дисков" - по-моему, и у Юрки, со всеми его "битлами" и "роллингами", таких не было - мимо американских сигарет, японских магнитофонов, ярких целлофановых пакетов с эмблемами иностранных фирм, женской косметики, футболок и водолазок с иностранными надписями, цветастых журналов, продавцы которых предпочитали свой товар показывать очень исподтишка, лишь порой, на уголке журнала, специально выставленном из-под полы, можно было различить обнаженную женскую грудь, мимо "объемных" открыток, мимо шариковых ручек с фигурками - паровозиками и русалками - плавающими в прозрачном корпусе ручки вверх и вниз, мимо всего, о чем мы только слышали, но никогда не видели.
      Седой и его собеседник свернули на боковую аллейку и вели напряженный разговор. При нашем приближении Седой сделал нам незаметный его собеседнику знак: мол, не очень высовывайтесь. Мы покорно остановились в начале аллейки.
      - Выходит, Клим сдал нож барыгам? - пробормотал Юрка.
      - А чего ещё от него ждать? - отозвался Димка.
      - Как вы думаете, Седой сможет отобрать нож у барыг? - спросил я.
      На это ни у кого ответа не было. Мы очень верили в Седого, но понимали, что барыги, вцепившиеся в свой товар - это будет в сто раз похлеще Клима и всей его шпаны.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      АРЕСТ
      Здесь, наверно, надо сделать небольшое отступление, чтобы вы лучше почувствовали вкус той эпохи, в которую прошло мое детство. Нам потом не раз доводилось бывать на "черных рынках", и опыт общения с публикой на них годам к пятнадцати-шестнадцати усваивался крепко.
      Да, все эти спекулянты... "форца", как ещё их тогда называли. Люди, которые могли предложить нам если не то, о чем мы мечтали, то хотя бы хорошую подделку под мечту. Потому что мечтали мы о дальних странах, о поисках сокровищ, о том, как пальмы шелестят или о том, как кровь запекается на губах в безводной пустыне, когда последними патронами отстреливаешься от дикарей-людоедов. Или, наоборот, о полюсе холода, о собачьих упряжках, о плевках, замерзающих, не долетев до земли. Или - о прокопченных кварталах Лондона и Берлина, где великий сыщик, вроде Шерлока Холмса, глядит, задумавшись, в окно, а где-то в полуподвале корпит изобретатель, и пахнет у него магнитной стружкой, и через обмотки его реле и трансформаторов проходит заряд электричества, и от этого заряда аппарат испускает синеватый луч, обладающий волшебными, доселе не виданными, свойствами. Или, еще, мечталось увидеть боксерский поединок настоящих профессионалов, о профессиональном боксе тогда ходили легенды, которые, в итоге, оказались намного красивее действительности. А может, это мы устали ждать, и, когда спустя двадцать лет впервые увидели профессиональный бокс, со всем его антуражем, то были уже не те. Словом, мы мечтали о распахнутом мире, а на "черных рынках" мир немного приоткрывался, потому что туда стекались товары со всего света, и можно было ходить и глазеть, и сами слова "Это сделано в Малайзии", "Это сделано в Мексике" звучали совсем иначе, чем сейчас. Сейчас мы, чаще всего, понимаем это только в одном смысле: товар - барахло, который долго не проживет, а тогда даже потрогать было приятно, потому что от одного прикосновения на твоих руках, казалось, навеки остается колдовская пыль неимоверно далекой и неимоверно прекрасной страны, будто радужная пыльца с крыльев бабочки.
      Собственно, обо всем этом и писал Сент-Экзюпери - почему в те годы, годы самых первых его изданий, в него так и влюбилась вся страна.
      Разумеется, люди, предлагавшие нам все эти чудеса, были совсем не похожи на волшебников. Они играли в свою игру - в игру, которые предлагали условия нашей жизни, нашего существования, и не было бы этих игроков, пришли бы другие, и игра эта была достаточно грязной, но грязь тоже входила в правила. Точнее, правило было одно: делай, что хочешь и что можешь ради того, чтобы получить несколько лишних монет. И основным атрибутом этой игры были звенящие монетки и шелестящие бумажные деньги, их холодный неживой блеск, их равнодушное позвякивание и шуршание в разных ладонях. Казалось, что и в жилах тех, кто правили бал на "черных рынках", не кровь, а металл, жидкий металл, наподобие перекатывающихся шариков ртути. И стальной блеск был в их глазах, а потертые черные шляпы и кепки не первой свежести, застегнутые черные пиджаки или (смотря по погоде) пальто напоминали закрытые футляры дешевых кошельков из тусклой искусственной кожи. Нередко от них можно было уловить запах перегара, и это тоже входило в условия игры: холодный блеск монет преображался в холодный блеск бесцветных бутылок водки. Эти люди обладали колоссальной изворотливостью. Они так и вились, так и кружились вокруг каждого нового человека, и вечная ненадежность их положения - сегодня ты здесь, а завтра в тюрьме за спекуляцию - и к тому же, наверно, сама мелочность их бизнеса превращали их характеры в странную смесь злости, наглости, и трусости, и все это было спаяно между собой, переварено в единый сплав, если хотите, глумливым азартом нелегальных сделок, сделок исподтишка и с оглядкой, и при этом с вечной мыслишкой, как бы облапошить покупателя. Они бывали и назойливыми, и пугливыми, при первом обвинении в мошенничестве они выставляли руки вперед ладонями: мол, вы не так поняли, не надо шума, сейчас все уладим. Но в их глазах читалась готовность, если шума будет слишком много или если покупателя "обули" на такую сумму, что можно и рискнуть, начать орать, что их самих обидели... А подвернется случай - и нанести удар ножом в спину. Их злили любые вопросы, не касающиеся цены и качества. Один вопрос "А где вы это достали?" задаваемый всего лишь с намерением прикупить еще, если ещё можно достать доводил их чуть не до белого каления. "Где достали - там нет!" - вот самое мягкое, что они могли ответить. Случалось, сделки заключались не на самом "черном рынке", а в "более приятной" обстановке - в ближайшем пивбаре-"стояке", где опилки на полу, как будто впитывают в себя пивной угар, запах креветок, запах втихую добавленной в кружки с пивом водки и дым табака и потом потихоньку отдают все это в мутный, тяжелый воздух... В воздух, затоптанный голосами, сказал бы я, если вы поймете, что я хочу сказать. Народу полно, всяк талдычит о своем, и каждый старается перекричать других.
      Вот приблизительно в такую пивную Седой и Кривой в итоге и направились. То есть, не совсем в такую, рангом повыше. Заглянув, мы смогли убедиться, что там и столики относительно чистые, и места сидячие были. Но, все равно, впечатление по непривычке было жуткое. Может быть, из-за того, что лица у всех были уже обрюзгшие и нездорового оттенка. Возможно, всего лишь вина тусклого освещения, кто знает, но вот такими в советских детективах нашего времени изображали злачные притоны, где бандиты, мимоходом шпыняя официанта, чтобы тот порезвее обслуживал, сговариваются кого-нибудь удить или ограбить. Если сейчас, взрослым умом, попытаться осмыслить то тягостное ощущение, которое я тогда пережил, то, наверно, можно сказать: это было внезапно возникшее ощущение близости беды. Если не убийства, то, все равно, чего-то очень страшного и подлого. Примерно такое же ощущение, которое вызывали у нас осклизлые манящие улыбки продавцов непристойных журналов и карточных колод - улыбки, по которым сразу можно было определить, чем они торгуют. Да, страшно становилось, и хотелось бежать от них.
      Мы только быстренько заглянули и увидели, что Седой садится напротив человека, который вполне заслуживает прозвище Пучеглазый. Кривой присел за соседний столик, а Седой заговорил с Пучеглазым... Но тут мы отпрянули от дверей - нам казалось, нас прогонят или по шее надают, если мы ещё задержимся - и, отойдя от пивной метров на двадцать, стали ждать, места себе не находя.
      - Да, этот Пучеглазый, которому Клим нож сбыл - вот уж бандюга как бандюга! - сказал Димка. - И глаза у него... Вы заметили? Не только навыкате, но ещё и какие-то елозящие, будто он пытается всех насквозь увидеть.
      - Ума не приложу, как Седой заставит его вернуть нож... - пробормотал Юрка.
      - Как-то заставит... - мне хотелось верить в лучшее. - У него наверняка есть четкий план, иначе бы он не полез...
      Хотя мне самому все это очень не нравилось.
      - Интересно, почему Седой велел нам держаться подальше? - задался я вопросом, после небольшой паузы.
      - Это ясно! - сказал Димка. - Он ведь строит из себя солидного, поэтому ему нельзя показывать, что он якшается с мелюзгой! Если поймут, что он не ради денег и не ради блатного авторитета в это дело влез - с ним никто считаться не будет, пошлют, куда подальше, и все.
      - А мне думается, дело не только в этом, - проговорил Юрка. - Он не хочет, чтобы мы были там, где слишком опасно.
      Я кивнул.
      - Да, я думаю о том же самом. А по-моему, нам обязательно надо видеть, что делается - этот Пучеглазый в любой момент может подложить Седому какую-нибудь подлянку, на что угодно поспорю!
      - Ты думаешь, ты сможешь вовремя разглядеть взрослую подлянку? спросил Юрка.
      - И потом, если мы будем близко, мы можем Седому всю игру сломать! предупредил Димка.
      - Получается, взвалили на него все самое стремное, а сами в кусты? заспорил я.
      - Да не прячемся мы в кусты! - заспорил Димка. - Ты пойми, мы можем только навредить, если вмешаемся!
      - Ну, вы как хотите, а я пойду к нему! - сказал я. - Можно ведь сделать вид, будто я один из этих... ну, из мальчишек, которые вертятся всюду и спекулянтский товар сбывают! Ну, которым взрослые спекулянты всякий мелкий товар распределяют, вроде жвачки и сигарет, понимаете? И который подошел к нему инструкции получить. Седому это только прибавит авторитета!
      - Не получится, - покачал головой Юрка. - Ты в новеньких джинсах и в белой футболке, а ты обрати внимание, как одеваются эти мальчишки, которые вкалывают на спекулянтов: как можно потрепанней и беднее!
      - Ну... - я задумался. Юркин довод имел определенный смысл. По нам сразу было видно, что мы не из тех прожженных пацанов, которые проводят все выходные на "черном рынке" и пообтерлись тут как галька в прибое. - Все равно, я пойду. Не могу я так!.. В смысле, стоять и ждать неизвестно чего. Просто загляну, как там дела, и все. А если надо будет с разговором к Седому подойти, что-нибудь придумаю.
      - Ну, смотри, - пожали плечами мои друзья. - Хочешь заглянуть - давай мы тебя проводим.
      И мы направились к пивной - так, наверно, витязи осторожно подступали к пещере дракона, где томится их пленный товарищ.
      Я заглянул в дверь, мои друзья задержались чуть поодаль, чтобы не привлекать лишнего внимания, если мы заглянем все вместе. Я увидел, что ничего особенного не происходит. Более того, Седой и Пучеглазый, кажется, договорились. Пучеглазый, тяжело поднявшись с места и дружелюбно хлопнув Седого по плечу, направился к дверце туалета. Седой встал и пошел вслед за ним.
      Я просто обязан был присутствовать при завершении сделки, такой важной для нас! И я рванул через зал.
      - Ты куда? - спросил меня попавшийся на моем пути официант.
      - Отлить надо!.. - сквозь зубы процедил я. - Не могу больше!
      Официант насмешливо кивнул, и я устремился дальше. Возможно, он решил пропустить меня, как раз увидев, что я одет вполне прилично - явно, что не из мальчишек-торговцев и не из мелкой шпаны, крутившейся вокруг всех "толкучек".
      Дверь я постарался открыть как можно тише - и пугливо заглянул, повернут Седой с Пучеглазым головы в мою сторону или нет.
      Их не было видно. Туалет изгибался буквой "Г", и они стояли за углом этого "Г". Похоже, они примолкли на секунду, услышав, как скрипнула дверь, но я постарался войти как можно бесшумней, и они сразу же заговорили опять.
      - Смотри, - это был одышливый голос Пучеглазого. - Тот самый?
      Я понял, что речь идет о ноже. Не увидеть, как он возвращается к нам, было свыше моих сил! Я на цыпочках прокрался вперед и выглянул из-за облицованного кафелем угла стены.
      Седой внимательно рассматривал нож - наш нож!
      - Да, - сказал он. - Тот самый.
      Он шагнул под самую лампу, внимательно изучая и рукоять, и футляр, и кожаные ножны с надписью.
      Пучеглазый, вроде бы, спокойно выжидал, но что-то в его позе мне не понравилось. Он как-то выгнулся, насколько ему позволяло довольно увесистое пузо - а когда он выпрямился, в его руке блеснул другой нож!
      - Седой! - не своим голосом заорал я. Точнее, не заорал, а завизжал или пискнул изо всей силы.
      Седой услышал - и вовремя обернулся. Нож Пучеглазого сверкнул в воздухе, но Седой успел уклониться, и нож лишь задел ему левую руку. Ответным ударом Седой взметнул нож Сент-Экзюпери - к счастью, нож был в ножнах, да и бил Седой рукоятью. Не знаю, осознанно или нет, но он не стал "пырять" Пучеглазого лезвием, иначе не избежать бы большой беды. А так, рукоять угодила Пучеглазому под подбородок, отправив его в глубокий нокдаун. Пучеглазый, охая и держась за челюсть, сидел на полу, окровавленный нож вылетел из его руки, он пытался перебирать ногами, чтобы отползти задом подальше от Седого, но у него не получалось.
      - Ах ты, сволочь! - сказал Седой. Сделал два шага к выходу, оглянулся и добавил. - Добить бы тебя, да пачкаться неохота... Пошли! - бросил он мне, убрав нож во внутренний карман пиджака, зажимая раненую руку другой рукой и быстро выходя из туалета.
      Я засеменил на ним. Мне было дурно до тошноты. Согласитесь, такая сцена и взрослого "вздернула" бы, что уж говорить о мальчишке!
      Седой быстро прошел через зал, вышел из пивбара и, даже не глянув в сторону Димки и Юрки, направился туда, где деревья были погуще и побезлюдней. Я двигался за ним как приклеенный, Юрка и Димка присоединились ко мне.
      - Что случилось? - стали спрашивать они шепотом.
      Я только рукой махнул - мол, все потом, не до объяснений сейчас!
      Седой отошел туда, где кусты были погуще, снял пиджак и стал осматривать рану. Мы его догнали, и мои друзья, ничего не знавшие, с ужасом глядели на разорванную рубаху и кровь.
      - Молодец, крикун! - сквозь зубы проговорил Седой. - Если б не ты, эта сволочь мне бы точно между лопаток перо всадила!.. А теперь, есть у кого-нибудь носовой платок?
      Носовые платки нашлись у меня и у Юрки. Седой плотно перетянул рану, которая, на рассмотрение, оказалась не очень большим порезом, потом внимательно изучил пиджак.
      - Разрыв не очень большой, - сказал он. - Главное - кровь замыть, а порвать пиджак я мог где угодно. Лишь бы следов не осталось, а то с кровью на пиджаке первая же ментура остановит.
      - Так Москва-река, вон она! - показал Димка.
      - К ней и спустимся, - сказал Седой, проверяя свою повязку, сооруженную из наших носовых платков. Повязка сидела плотно, и рана, похоже, перестала кровоточить. Накинув пиджак на плечи так, чтобы не было заметно окровавленную светлую рубаху, Седой, насвистывая, направился к реке.
      Мы нашли спуск к реке подальше от черного рынка - лестницу от парапета, последние ступени которой уходили в воду. Седой, аккуратно вынув драгоценный нож и положив его рядом, стал застирывать в проточной воде рукав пиджака. Надо сказать, Москва-река была в то время не такая грязная, как сейчас, поэтому в ней вполне можно было и одежду отмыть, и руки ополоснуть.
      В прохладной проточной воде пиджак отмылся быстро и основательно. Седой поглядел на мокрый рукав, потом сощурился на жаркое весеннее солнце.
      - Под таким солнцем за пять минут высохнет, если на камне расстелить, - сказал он. - А как высохнет, так и домой рванем. Нам здесь больше делать нечего.
      Он пошарил в кармане, вытащил свой кубинский горлодер и, перед тем, как закурить, лизнул папиросную бумагу.
      - Сладкая, - сообщил он нам. - Кубинцы делают папиросную бумагу из сахарного тростника.
      Он закурил и расслабился, опершись локтями на верхнюю ступеньку и с блаженным видом созерцая реку.
      - Вот так, пацаны, - сказал он после паузы. - Чтоб я ещё раз в такое дело втравился...
      - Как ты убедил Пучеглазого отдать тебе нож? - спросил я.
      - Пристыдил, можно сказать, - усмехнулся Седой. - А впрочем, это уже и неважно. Главное, что нож у нас.
      - А все-таки?.. - стали настаивать заинтригованные Юрка и Димка.
      - Ну... - Седой задумался, прикидывая, стоит нам что-нибудь рассказывать или нет. Может, он бы в итоге и решился нам рассказать - но не успел. Пиджак, подсыхавший на солнце, закрыла легкая тень, и мы, подняв головы, увидели, что на самом верху лестницы стоят два милиционера.
      Седой бросил быстрый взгляд на нож, лежавший на широкой ступени, на самом виду, но было поздно.
      - А вот и орудие преступления, - сказал один из милиционеров. - И такое основательное, одно ношение лет на пяток потянет. Ну, что, убийца хренов, добровольно с нами пойдешь или крутить тебя заставишь?
      - Сам пойду, - сказал Седой, вставая и надевая пиджак с ещё не до конца просохшим рукавом.
      - Какой же он убийца? - возмутился я. - Это его самого убить хотели!
      - А ты сиди! - велел мне второй милиционер. - Попросят тебя выступить - выступишь, а пока молчи в тряпочку! И, кстати, дайте сюда эту финку!
      - Это не финка! - сказал Димка. - Это...
      - Заткнись, а? - посоветовал ему первый милиционер.
      - Молчите, ребята, - сказал Седой. - Все будет нормально.
      Он взял ножик и протянул его милиционерам, рукояткой вперед.
      - Держите. Только храните поаккуратней. Не знаю, что вам наговорили, но этот нож - музейный экспонат, и мы его спасали.
      - Слушай, ты! - первый милиционер, забрав нож, показал Седому кулак. Смотри, довыступаешься! Умный очень! Такие умные могут и огрести, за разговорчики!
      Но, видно, слова про "музейный экспонат" на него все-таки подействовали, потому что он очень бережно убрал нож в карман.
      - Иди вперед! - велел Седому второй милиционер.
      И Седой пошел между двух милиционеров, а мы потащились рядом, готовые в любой момент выступить в его защиту и дать любые показания, какие от нас потребуются.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      МЫ ПРОТИВ ВЕРТУХАЯ
      До отделения милиции мы добрались минут за двадцать. Дорогой я сумел наконец рассказать друзьям, что произошло в туалете пивбара. Переговаривались мы вполголоса, чтобы Седой и милиционеры нас не слышали, но оттого обсуждали все произошедшее не менее горячо.
      - Не фига себе! - присвистнул Юрка. - Слушай, неужели Седой мог убить его этим ударом?
      - Не знаю, - растеряно сказал я. - Когда мы уходили Пучеглазый был жив...
      - Такое бывает, я читал, - сообщил Димка. - Человеку нанесут удар, от которого у него в мозгу все переворачивается, ну, вроде как, кровоизлияние происходит. И он где-то с минут пятнадцать, с полчаса чувствует себя нормально, а потом раз - и мертв! Сколько боксеров так помирало после боя! Вроде, и в раздевалку уже уйдут, и все ничего, а начнут переодеваться или интервью давать - и падают замертво. И у Джека Лондона это описано.
      - Но ведь никто не говорил, что Пучеглазый мертв... - заспорил я.
      - Они назвали Седого "убийцей", - напомнил Юрка. - И если б Пучеглазый концы не отдал, то кому бы Седой был сейчас интересен? Я так понимаю, у Седого невезуха такая вышла: от его удара по челюсти в мозгу Пучеглазого что-то перевернулось, или, может, сосудик какой лопнул, и он умел, не выходя из туалета и даже с пола не вставая. Очередной мужик отлить сунулся - глядь, покойничек лежит, да ещё с разбитой челюстью. Ну, тут же вспомнили, с кем он в туалет выходил, и кинулись Седого искать.
      - Верно, - угрюмо кивнул Димка. - Других вариантов быть не может. Теперь Седому убийство впаяют.
      Мы совсем приуныли. Этого ещё не хватало! История становилась все путаней и поганей. Весь мир, казалось, катится куда-то в тартарары.
      - Но ведь я могу засвидетельствовать, что он всего лишь ударил Пучеглазого, и что Пучеглазый сам напал на него с ножом! - сказал я.
      - Так милиция и будет тебя слушать! - хмыкнул Димка.
      С тем мы и подошли к отделению милиции.
      - А вам что здесь надо? Кыш отсюда! - цыкнул на нас один из милиционеров.
      - Мы видели, как все было, и можем быть свидетелями, - набравшись смелости, сказал я.
      Седой оглянулся и бросил нам:
      - Ребята, бегите отсюда! Что вам, неприятностей мало? - и обратился к милиционеру. - Гоните их в шею, пусть не маячат!
      Но милиционер нахмурился, будто в раздумье.
      - Свидетели, говорите? Ладно, сядьте здесь, у входа. Скажу начальнику, и пусть он решает, выслушать вас или домой погнать.
      Мы присели у входа, в небольшой приемной, из которой нам видна была стойка дежурного и стены которой был украшены плакатами на правоохранительные темы. Мы разглядывали эти плакаты и молчали, боязно было даже слово проронить, в этом учреждении, в которое мы попали.
      А Седого повели куда-то на второй этаж.
      Наверно, времени прошло совсем немного - хотя нам-то показалось, что прошли целые века - когда к нам спустился один из милиционеров, конвоировавших Седого, и сказал:
      - Пошли, пацаны! Начальник вас требует... - а когда мы поднимались по лестнице, добавил. - А обращаться к нему надо "товарищ майор".
      С этим мы и вошли в кабинет - и тихо обомлели. Товарищ майор сидел за своим столом, в одном углу, положив руки на колени, сидел Седой, под надзором второго милиционера, а в другом углу... сидел Пучеглазый, целый и невредимый - если не считать, конечно, здоровенного кровоподтека, украшавшего его подбородок!
      - Вот они, - доложил милиционер.
      - Сам вижу, - буркнул майор, разглядывая нас как-то странно. Ладненько, посмотрим, что они могут рассказать.
      - Да что они могут рассказать! - взвился Пучеглазый. Нас удивило, что он разговаривает довольно-таки хозяйским тоном. - Позвоните по тому телефону, который я вам дал, и дело с концом!.. Вам же спокойней будет, небрежно добавил он после небольшой паузы.
      - Ну, работа у нас беспокойная, - сказал майор, - "наша служба и опасна и трудна", так чего уж искать спокойствие там, где его нет? Кто из вас, парни, был непосредственным свидетелем происшествия?
      - Я, - я сделал шаг вперед.
      - Хорошо, - кивнул майор. - Говори.
      - Значит, так... - я сглотнул. - Мы хотели вернуть украденный нож...
      - Вот этот? - майор указал на нож, лежавший перед ним.
      - Да. Там... Ну, там долго рассказывать... В общем, мы узнали, что вор сбыл нож перекупщику... вот ему... - я указал на Пучеглазого. Тот почему-то вдруг ухмыльнулся, нагло и жирно.
      - И позвали на помощь старшего товарища? - спросил майор.
      - Нет... все было не совсем так...
      - Да ты успокойся. С тем, что было раньше, мы ещё разберемся. Расскажи лучше, что ты увидел в туалете. Ну, что за инцидент там произошел.
      - Я подглядывал, как идут дела, - стал я докладывать, стараясь говорить поспокойней, - и увидел, что Седой... ну, то есть, Андрей, Андрей Волгин... вроде, обо всем договорился вот с этим, - я указал на Пучеглазого, - и вот этот зовет его в туалет, чтобы там нож вернуть без свидетелей. Мне стало интересно, как все это будет происходить... ну, возвращение ножа... и я тихо прокрался в туалет вслед за ними. Вот он сначала спокойно отдал Седому... Андрею... нож, а потом, когда Андрей отвернулся к свету, рассматривая, то ему отдали или не то, выхватил другой нож и хотел пырнуть Андрея. Я заорал, Андрей обернулся и успел уклониться, и рукояткой ножа двинул вот этому в челюсть, а потом мы ушли и стали рану Андрея перебинтовывать. Вот и все.
      - Гм... - сказал майор после паузы. - Вот как? Мы тут слышали другой вариант.
      - Да чего вы их слушаете? - подал голос Пучеглазый. - Они чего угодно нагородят, лишь бы дружка выгородить! Вы позвоните, куда я вам сказал?
      - Я должен выслушать всех, - возразил ему майор. - Кстати, повернулся он ко мне, - того, кого ты называешь "вот этот", зовут Червоточенко Геннадий Владимирович. И Геннадий Владимирович излагает совсем другую версию. Он говорит, что показывал нож Волгину, и тот вдруг ударил его этим ножом. Геннадий Владимирович успел перехватить и вывернуть руку Волгина, поэтому острие ножа поранило самого Волгина, но Геннадий Владимирович все-таки получил удар рукояткой в челюсть.
      - Да, так оно все и было, - безмятежно кивнул Пучеглазый.
      - Но ведь это неправда! - вырвалось у меня.
      - И потом, если бы его ударили этим ножом, то на ноже остались бы следы крови! - не выдержал Димка.
      Майор расхохотался.
      - Ребята, вас застукали у реки, где вы отмывались! Вы бы любую кровь успели смыть, разве нет?
      - Но ведь ещё есть всякие экспертизы, - сказал Юрка. - Ну, когда эксперт говорит, что удар был нанесен ножом такой-то ширины, а этот нож другой ширины, поэтому это не тот нож, которым ударили...
      Майор прищурился на него.
      - Начитанный очень, да? Или фильмов насмотревшийся?
      Но при слове "экспертиза" Пучеглазый вдруг беспокойно заерзал впервые за все время - а Седой вдруг сказал:
      - Можно? Если вы хоть сколько то верите, что я не преступник, то позвольте лишь несколько слов сказать.
      - Ну? - майор напрягся.
      - А вы позвоните, позвоните - по телефону, который этот, - быстрый кивок Седого в сторону Пучеглазого, - диктует. И скажите, что он попался на валютных операциях и на связях с иностранцами.
      Майор, только-только присевший за свой стол после всех хождений вокруг нас, опять привстал с места.
      - Ты?.. Что?..
      - А вы на него поглядите, - кивнул Седой.
      Пучеглазый, и правда, как-то резко сник. Вроде, пытался он что-то промолвить, но язык присох у него в горле.
      Но здесь мне вам надо объяснить, что такое в советское время означали "валютные операции". В то время любое общение с иностранной валютой каралось самым строжайшим образом, вплоть до расстрела. Если у человека находили любую иностранную банкноту на руках - это уже тянуло на пять лет как минимум. Вам странно это слышать - вам, которым я привез из Лондона по фунту в монетке, как сувенир? И который - я, ваш папа, чувствующий себя прежним двенадцатилетним мальчиком, и мне странно представить, что мне когда-то будет сорок пять и у меня самого будут сыновья - испытал ужас, не сравнимый ни с чем, едва услышав про "связи с иностранцами". Да, и еще, надо объяснить, в то время валютчиков, работавших напрямую с долларами, или, там, с фунтами, или с марками, практически не существовало. Вместо долларов, ходили чеки внешбанка - так называемые чеки серии "Д", на которые советские граждане, поработавшие за границей, обязаны были обменивать все свои деньги. Эти же чеки принимались и в "валютных" магазинах - в "Березках", которые сейчас повывелись. А иметь "живые" доллары на руках это была уголовная статья. Преступление, которое никому не прощалось, даже самым заслуженным работникам. Вам это странно слышать - ведь и со мной многие посетители заповедника рассчитываются твердой валютой, и даже мы обмениваем лишние деньги на доллары, в обменном пункте нашего маленького городка, чтобы эти деньги инфляция не съела. Но такова была тогдашняя жизнь, и впрямь отгороженная от всего остального мира "железным занавесом" и колючими границами. И то, в чем Седой обвинил Пучеглазого, тянуло почти на расстрельную статью.
      - И ты можешь это доказать? - резко спросил майор.
      - А вы на него поглядите, - сказал Седой. - Какие там ещё доказательства? Если за него возьмутся, то признание из него вытрясут. Расколется в два счета. Так что звоните, звоните.
      Майор встал и заходил по своему кабинету.
      - Но ты понимаешь, что и тебя укатают вместе с ним? - спросил он, остановившись перед Седым. - Лезвие ножа, который у тебя изъяли, превышает допустимые размеры. Холодное оружие! А тебе больше четырнадцати лет, так что отвечать будешь по полной программе.
      - Я ж говорю, этот нож - музейный экспонат, - ответил Седой.
      - А где справка об этом? - осведомился майор.
      И повернулся к нам.
      - Пацаны, вы сможете быстро сгонять за справкой? Куда вам ехать?
      - На улицу Госпитальный Вал, - ответил я, не очень представляя, какую справку может представить Мадлена Людвиговна. Но я видел - ощущал, скорее что майор играет на стороне Седого, а значит, он как-то подскажет нам, что сделать, чтобы нужная справка взяла и появилась.
      - Ближний свет! - усмехнулся майор. И задумался. - Вот что! - велел он милиционеру, охранявшему Седого. - Запри этих двух субчиков по разным камерам, а я сам пацанов отвезу, на служебной машине, чтобы быстрее было.
      - Меня? В камеру? - подал голос Пучеглазый. Седой промолчал.
      - На два часа, - усмехнулся майор. - А потом в другую камеру переедешь, если обвинения подтвердятся. Либо один, либо вместе с этим, - он кивнул на Седого, - если справки не окажется. Поехали, пацаны!
      - Куда поехали? - взвился Пучеглазый. - Вы заодно с ними, я вижу! Но вам это даром не пройдет! Погон лишишься, как минимум!
      Кажется, Пучеглазый начинал обретать прежнюю наглость.
      Майор резко повернулся к нему.
      - А ты мне не "тыкай"! - рявкнул он. - Ты это или где!.. Обвинения против тебя выдвинуты очень серьезные, вот и будем разбираться! А если ты невиновного посадить хотел - тебе никто не поможет! Я лично тебя на Колыму отфутболю, так тебя и растак!
      Пучеглазый замолк, поняв, что перегнул палку.
      Мы вышли во двор отделения милиции - не через основную дверь, а через заднюю, служебную, незаметную такую - и майор посадил нас в "москвич" с синими милицейскими полосками, причем сам сел за руль.
      - Давно пора машину менять, - проворчал он, включая зажигание. - Хоть бы "жигуль" выделили, так ведь нет! А ведь мы в Москве не из последних вон за какую важную территорию отвечаем!
      Надо сказать, машина включилась сразу же, мотор работал ровно и спокойно. Но майор не спешил трогаться с места. Достав карту Москвы и какие-то справочники, он стал внимательно их изучать.
      - Госпитальный Вал, говорите? - пробормотал он. - Какое там у нас отделение милиции? Ага, вот это. И находится... Ага, все ясно.
      Удовлетворенный, он тронул машину с места, и, когда мы выехали со двора на прямой участок улицы, заговорил, не оглядываясь - наблюдая нас через зеркальце заднего вида.
      - А теперь, пацаны, нарисуйте картинку, что это за нож и почему он такой ценный.
      - Это нож Сент-Экзюпери! - сразу сообщил Димка. - И этим ножом он починил самолет, когда попал в аварию, которая описана в "Маленьком принце"!
      Майор присвистнул.
      - Крепкая история, - сказал он. - И как же этот нож залетел в Москву?
      - Кода Сент-Экзюпери был корреспондентом в нашей стране, - взялся объяснять я. - И подарил этот нож одной француженке, которая, вообще-то, советская гражданка чуть не с семнадцатого года, потому что решила остаться здесь.
      Хоть объяснение и получилось несколько путаным, но майор все понял.
      - Ладно, едем к этой француженке, - сказал он. - Только по пути в местное отделение милиции завернем, выясним, шпана вы или нет.
      И мы покатили по улицам Москвы. Майор молчал, а мы не решались при нем разговаривать, хотя нас и мучили загадки, на которые мы не находили ответа и которые очень хорошо было бы обсудить. Например, кто такой Пучеглазый, если он так по-хозяйски держался в милиции и плел самое наглое вранье, считая, что все должны ему верить на слово? И почему майор явно недолюбливал Пучеглазого, при том. что не хотел напрямую высказывать свою неприязнь? И что это за справка, за которой мы едем? То, что майор повез нас, чтобы переговорить с кем надо, и чтобы со справкой не было никаких проблем, понимали даже мы.
      Мы свернули на Садовое, потом на Ульяновскую, и через Золоторожский Вал покатили к Госпитальному. Но до дома Мадлены Людвиговны мы не доехали. Майор свернул куда-то вбок, и мы оказались у местного отделения милиции.
      - Подождите меня здесь, пацаны, - сказал он. - И не шалите в машине.
      Едва майор исчез в дверях отделения милиции, как мы заговорили наперебой.
      - Этот Пучеглазый... он ведь не просто так! - выпалил Юрка.
      - Он стукач! - заявил Димка. - Он стучит в КГБ обо всем, что происходит на толкучке, и за это ему позволяют вертеть свои дела!
      Как видите, мы умели разбираться в той жизни и "считывать ситуацию", несмотря на наш малый возраст.
      - Главное, что майор за нас - стукачей никто не любит!.. - сказал я.
      - Слушай, ну, ты меня убил! - сказал Юрка. - Ты молодчина! Как ты стоял за Седого, когда, это, свои показания давал - я бы на твоем месте умер со страху!
      - Да, Ленька молодец! - подхватил Димка. - Даже у Пучеглазого челюсть отвалилась!
      - Ну, и что теперь будет? - спросил Юрка.
      - Умоют Пучеглазого! - сказал Димка. - Если он действительно зарвался и хотел нож за валюту иностранцу продать - его КГБ в две секунды вздернет, само, у милиции забрав!
      - Но это ещё надо доказать... - пробормотал Юрка.
      - Чего доказывать? - влез я. - Раз Седой сказал, что это так - значит, это правда! Седой все четко видит, и зря болтать не станет!
      - Ага! - добавил Димка. - Вон как Пучеглазый сразу заткнулся! А ведь как пыхтел, какую волну гнал! А тут чуть в штаны не наложил! Все точно, зарвался мужик! Что называется, жадность фраера сгубила!
      Тут из отделения милиции появились наш майор и другой милиционер местный, как мы поняли. Они оба пытались сохранять серьезность, но при этом у них периодически прорывался смех.
      - Здорово, пацаны! - сказал местный милиционер, садясь в машину. Значит, это из-за вас такой шухер поднялся? Что ж, показывайте, куда ехать.
      - Вон туда, - показали мы. - Дом почти на середине улицы.
      Майор тронул машину с места, а местный милиционер потер руки.
      - "Вологда", говоришь? Натуральная?
      - Натуральней не бывает, - усмехнулся майор. - Подполковник, в отставке. Сейчас, понимаешь, по другому профилю старается.
      - Вроде, полезные люди - вертухаи, - заметил местный милиционер. - А все равно всегда приятно умыть, особенно тех, кто на своих стучит и своих подставляет.
      Мы слушали, затаив дыхание. Нам ведь было известно, что "вологдой" называют на жаргоне лагерную охрану. А если Пучеглазый был подполковником значит, он мог целой тюрьмой или частью лагерной зоны заведовать! А теперь, значит, он доносит обо всем, что происходит на "черном рынке", и за это ему позволяют вертеть свои делишки. Судя по словам местного милиционера, Пучеглазый стучит не только на спекулянтов, но и на милицию, если она где-то чего-то недоглядела или где-то не доработала. Во всем мы разобраться не могли - за короткими репликами, которыми обменивались милиционеры, для нас вставал целый мир очень особых и очень сложных, очень взрослых отношений, своя система ценностей, которую мы, в силу недостатка жизненного опыта, не могли постигнуть до конца. Но нам было ясно, что Пучеглазый каким-то образом "достал" милицию, и что милиция стала теперь нашим союзником, чтобы отыграться на Пучеглазом за все.
      Вот так мы подъехали к дому Мадлены Людвиговны и зарулили во двор, к самому подъезду.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      ПРИНЦ НА СВОБОДЕ
      Надо сказать, что Мадлена Людвиговна и Шарлота Евгеньевна перепугались чуть не до полусмерти, увидев нас в сопровождении милиции. Что до Гиза, то он сначала радостно запрыгал вокруг нас, потом увидел милиционеров, присел и стал очень внимательно разглядывать их форму, чуть склонив голову набок и поблескивая своими яркими глазами.
      - Мон дью!.. - ахнула Мадлена Людвиговна. - Что происходит?
      - Вы только не волнуйтесь, - быстро заговорил я. - Все в порядке, и нож мы скоро вернем. Там просто... В общем, надо, чтобы вы тоже были свидетельницами.
      - Позвольте, я объясню, - сказал майор. - Вы разрешите нам войти?
      - Да, конечно! - подруги одновременно посторонились и сделали приглашающие жесты, указывая в сторону гостиной. - Простите, мы так растерялись, что держим вас на пороге.
      - Так вот, - продолжил майор, когда все устроились в гостиной. - Ваш нож - настоящая драгоценность, это мы поняли. Но вот какая проблема. Этот нож уже считается холодным оружием, запрещенным к хранению в домашних условиях, по его размерам и по прочим параметрам. Если только у вас нет охотничьего билета. Но, я так понимаю, вы в обществе охотником не состоите?
      - Не состоим, - растеряно пробормотала Мадлена Людвиговна.
      - Я так и думал, - улыбнулся майор. - В общем, по правилам, мы должны были бы его конфисковать, составив акт об изъятии. Но нам этого делать не хочется. И выход есть.
      - Да?.. - слабо вопросила Мадлена Людвиговна.
      - Вы должны составить официальное заявление, что этот нож является музейной ценностью, что вы считаете себя его пожизненной владелицей, а потом завещаете его музею. Виктор Петрович, - майор указал на местного милиционера, - заверит ваше заявление, желательно, задним числом - сделаем вид, будто оно написано месяца три назад - и, мы надеемся, этого будет вполне достаточно.
      - А какому музею я могу его оставить? - Мадлена Людвиговна была совсем смущена.
      Майор пожал плечами.
      - Литературному, наверно. Или историческому. Как хотите. Только прошу вас не размышлять слишком долго. От этого заявления зависит судьба ещё одного человека - того, кто помог ребятам отобрать нож у воров и которого без такого заявления придется привлекать за незаконное ношение оружия. И ещё кое за что.
      - Да, конечно, - Мадлена Людвиговна выпрямилась. - Шарлота, дорогая, достань мне, пожалуйста, перо и бумагу. Я так переволновалась, что встать не в силах.
      Шарлота Евгеньевна - как всегда, более практичная и хозяйственная принесла все необходимые письменные принадлежности - и взрослые принялись обсуждать точный текст заявления. Мы тем временем поглаживали Гиза и чесали ему за ухом.
      - Ничего, Гиз, - говорили мы, - вот, тебя выручили, теперь Седого выручим, и все вообще будет хорошо.
      Гиз, похоже, нас понимал - так вилял своим коротким крепеньким хвостиком, как будто хотел сказать: "Да, все будет хорошо, я знаю, я не сомневаюсь".
      Заявление было составлено за пять минут, потом Виктор Петрович местный милиционер - с лукавым видом расписался под подписью Мадлены Людвиговны и поставил печать.
      - Летите, голуби! - сказал он. - Вам время дорого. Но, все-таки, подбросьте меня назад в отделение, а?
      - А я вас жду у себя, как только кончится эта ужасная история, сказала Мадлена Людвиговна. - И вас тоже... - обратилась она к милиционерам.
      - Да уж, загляну как-нибудь на днях, - сказал Виктор Петрович. Интересно, знаете, поглядеть на нож, из-за которого вышла такая катавасия.
      - Просто ума не приложу, как такое может быть... Как люди могут быть такими! - всплеснула руками Мадлена Людвиговна. - Но вы бегите, бегите, у вас, и правда, время не ждет.
      И мы помчались назад, через пол-Москвы, в отделение милиции, где ждали своей участи Седой и Пучеглазый.
      По дороге майор молчал и только насвистывал. Мы не сразу поняли, что он насвистывает - а когда разобрались, переглянулись с улыбками.
      Советская "малина"
      Собралась на совет,
      Советская "малина"
      Врагу сказала "нет"!
      Мы взяли того субчика,
      Изъяли чемодан,
      Изъяли деньги-франки
      И жемчуги стакан!
      Потом его мы сдали
      Властям НКВД,
      С тех пор его по тюрьмам
      Я не встречал нигде!..
      - Это точно! - майор весело подмигнул нам через зеркальце заднего вида, увидев взгляды, которыми мы обменивались. - Вот только трудно сказать, в каком смысле этого Червоточенко "нельзя будет встретить по тюрьмам". Неважно. Главное, что на моей территории он больше никогда не появится, факт, даже если где-нибудь в Москве и всплывет. А я... У меня ж тоже отец был летчиком. Истребителем. Его сбили почти в самом конце войны. Поэтому для меня все, что связано с военными летчиками - свято, можно сказать. И Сент-Экзюпери этого я ведь читал, я все читаю, что про военных летчиков издают или что сами военные летчики про себя пишут. Красиво пишет мужик. Все по правде. Это ж чувствуется... Как у него там? Когда летчик, четыре дня после аварии выбиравшийся через снег, говорит: "Ей-богу, я такое сумел, что ни одной скотине не под силу!" - и Сент-Экзюпери пишет, что лучше и благороднее этих слов ничего нет. Что в них все величие человека, если хотите - человека, который все на свете одолеет! Мы ведь тоже, можно сказать, сделали такое, что ни одной скотине не под силу!.. Только, пацаны, вы уж всю жизнь держите язык за зубами о нашем маленьком фокусе. Иначе всем нам головы поотрывают, и вашему другу в первую очередь. Такого борова завалить, как этот... литерный, можно сказать, стукач, этого нам никогда не простят, если хоть что-то неладное учуют. Мы должны делать вид, что мы ни при чем, мы только глазами хлопали, а он сам завалился, по собственной глупости. Вот так. Может, я вам чересчур взрослые вещи объясняю, которые вам, пацанам, знать и не надо, но, раз уж ввязались в эту историю, обязаны если не разумом, то ухом и рылом понимать, что к чему. Так сказать, взялся за гуж... А Сент-Экзюпери был отличный мужик, да. Жаль, он давным-давно в Союзе работал, а не в наше время. Я так понимаю, он из тех людей, с кем можно взять бутыль, сесть, выпить по первой - и понять друг друга с полуслова, даже в языках не кумекая. Вот так.
      Да, майора прорвало. И, завершив свой монолог, он ещё долго улыбался рассеянной улыбкой - не нам улыбался, а вообще. На жизнь и на весеннюю Москву.
      Мы подъехали к отделению, и майор сказал нам:
      - Ждите внизу. Вы свое дело сделали, а видеть и слышать лишнего вам не надо.
      И мы остались ждать, на лавочке у самого входа в здание. Прошло минут пятнадцать. Послышались шаги, из дверей отделения милиции появился Седой, пытающийся сохранять обычную невозмутимость.
      - Пошли, пацаны, - сказал он. Мы стлали и пошли за ним, а он продолжал говорить, не оглядываясь. - Нам здесь больше делать нечего. Ну, может, разок-другой ещё вызовут для дачи показаний, но, может, и без этого обойдется. И нож при мне, - он похлопал по пиджаку, по тому месту, где был внутренний нагрудный карман. - Под расписку получил, что доставлю владелице...
      Он вдруг резко выдохнул и остановился. Вытащил свои кубинские убойные сигареты - и, когда раскуривал, мы увидели, что у него дрожат руки.
      Он сделал несколько глубоких затяжек, прежде, чем снова заговорить. И, когда снова заговорил, голос у него был подсевшим - то ли от волнения, то ли от того, что он слишком резко саданул по горлу и по легким крепчайшим черным дымом крепчайшего табака, так резко, как, наверно, самое закаленное горло не выдержит.
      - Ну, пацаны, с вам причитается. Особенно за порванный пиджак. ...Впрочем, с меня тоже причитается, - добавил он после паузы. - Вы и не бросили меня и... и вообще, очень вовремя вмешались. Кто-то из вас сказал фразочку, в результате которой у меня в голове что-то щелкнуло и все окончательно встало на места. И я понял, как нам спастись.
      - Это когда ты сказал, что Пучеглазый торгует на валюту?
      - Ага. Что ж это такое было?.. Ах, да! - он повернулся к Юрке. - Когда ты про экспертизу заговорил, а Пучеглазый заерзал, и стало понятно: он чего-то боится, - Юрка покраснел от удовольствия, а Седой продолжил объяснения. - И я подумал - а чего он боится? И понял: если назначат экспертизу, то вся история раскрутится, и его точно зацепят. У него был единственный шанс выйти сухим из воды - настоять, чтобы майор позвонил по нужному телефону и чтобы потом Пучеглазым занимались другие люди. Он считал, он такой ценный работник, что ему все с рук сойдет. А потом... Потом, он ведь трус, это по нему видно. И можно себе представить, чтобы этот трус попробовал меня убить - попробовал очень глупо и бестолково, с почти стопроцентными шансами засыпаться, ведь многие видели, что в туалет мы выходим вместе. Выходит, ему жадность так глаза ослепила, что он совсем голову потерял. Не мог он расстаться с этим ножом, потому что слишком большие деньги были ему за этот нож обещаны, вот что получалось! Иначе бы он под расстрельную статью не полез. Откуда он мог получить такие большие деньги? Только от иностранца, и только в валюте. Но ведь и это тоже расстрельная статья. Он, видно, на что рассчитывал - если вообще рассчитывал хоть на что-то? Он заявит, что я первым на него напал, и что он действовал в "пределах допустимой самообороны". А потом его ведомство его отмажет, что, да, он в пределах самообороны действовал, и даже сажать его нельзя, не то, что расстреливать, и нож останется при нем, и толкнет он этот нож, и уберет "деньги-франки" в тайник, до тех времен, когда можно будет ими воспользоваться, и все будет шито-крыто... В общем, рискнул я обвинить его в попытке продать ножик на валюту, потому что это был наш единственный шанс выкрутиться - и повезло, попал в самую точку. И вся ситуация, как вы видели, сразу поменялась.
      У меня было такое впечатление, что Седой рассказывает все это не для нас, а для себя самого, заново осмысляя все, что с ним приключилось - как бы избавляясь и отряхиваясь от последних ненужных переживаний. А тут мы и до метро дошли.
      - А как... - заикнулся Димка.
      - Все! - Седой решительно бросил окурок и растоптал его. - Все разговоры - потом, когда доедем. В метро, при народе, лишнего трезвонить не буду. И вы не трезвоньте!
      И мы всю дорогу в метро ехали молча. Уже потом, когда мы вышли и через пустыри пошли к Госпитальному Валу, мы некоторое время терпели, прикусив языки. Седой напевал, как ни странно, ту же песню, что и майор - только другой её кусок:
      ...Потом его мы сдали
      Властям НКВД,
      С тех пор его по тюрьмам
      Я не встречал нигде!
      Нас благодарили власти,
      Жал руку прокурор,
      А после посадили
      Под усиленный надзор.
      Сижу я за решеточкой,
      Одну имею цель:
      Увидеть бы хоть в щелочку
      Ту самую Марсель!
      Где
      девочки танцуют голые,
      Где
      дамы в соболях,
      Лакеи носят вина где,
      А воры носят фрак!
      И кружился над пустырями залихватский мотивчик, пока Седой не допел до конца и не подмигнул вам:
      - Вот так! И за решеточкой посидеть не пришлось, хотя любая помощь власти очень часто только этим и кончается. Влез не в свое дело, понимаешь... а увидеть роскошный город Марсель все равно хочется.
      Тут я не выдержал и сказал:
      - Седой, давай, все-таки остановимся и ты нам ещё кое-что объяснишь. Ведь при Мадлене Людвиговне и Шарлоте Ивановне ты всего рассказывать не будешь, факт, а нам так хочется узнать все побыстрее!
      - Ну? - Седой остановился, вроде бы, недовольный, но в его глазах плясали лукавые огоньки. - Что ещё вы хотели узнать?
      - Во-первых, как ты с Климом справился? - спросил Димка.
      - Нормально справился, - Седой присел на бетонную плиту на пустыре. Говорю ж вам, это было самое простое. Он меня уважает, и знает, что я плохого не посоветую. А до драки дойди - я буду метелить так, что никакая шпана не завалит. В конце концов, за мной тоже сила есть. Слесаря с завода, парни с казарм - с этой силой все считаться должны... Ну, объяснил я ему, что на этот раз он промахнулся. Нож принадлежит герою войны, а он ведь знает, как его дед относится ко всему, что связано с героями войны. Если дед узнает, что он такой ножик попер, чтобы толкануть спекулянтам, да ещё попер практически у члена семьи - дед сам все сделает, чтобы дорогой внучек сел крепко и надолго! Если сам до этого не убьет - или, по меньшей мере, не отмутузит до полусмерти. Дед у него до сих пор ещё тот мужик - быка ударом кулака уложит. И честь свою мужицкую очень чувствует. Вроде, и французских гувернанток детям заводил, и красиво жить старался, посреди всякой старинной мебели и хрусталя - а закваска ещё та осталась! О нем ведь легенда ходит, что он на приеме у Сталина надрался и в драку полез, когда ему показалось, что другой генерал неправильно Сталину о ходе операции рассказывает и его подвиги себе приписывает. Любого другого расстреляли бы за такую выходку, но Сталин, говорят, очень смеялся - очень ему понравилось, как этот русский богатырь стал кулаками махать. Даже в звании его ещё на ступеньку повысил - правда, с этого случая в Кремль приглашать запретил. Так вот... Я, говорю, на тебя стучать не буду, но ведь история такая закручивается, что дед все равно узнает. Ну, Клим и говорит: я, мол, в жизни не рискну этот нож у таких людей назад требовать. Тем более, что и часть денег уже прогулял. Так я, говорю, и не требую, чтобы ты сам нож вызволял - ты мне наводку дай, кто они такие, а уж дальше я разберусь. Так они ж тебя закопают, говорит Клим. Закопают, нет ли, посмотрим, отвечаю я, а только ты будешь чист перед всеми, если мне скажешь. Ну, он и говорит: я время от времени кой-какие вещички сбываю Кривому, но над ним такой Пучеглазый стоит. И очень он опасный человек, этот Пучеглазый. Известно о нем, что он бывший подполковник лагерной службы, а теперь на "черном рынке" на Ленинских горах ошивается. И, вроде, на ГБ вкалывает, потому что ни разу милиция не пыталась его замести, во время любых облав. А там, значит, когда ГБ специально приезжало, чтобы повязать мужика с копировальной машиной, на которой можно книжки размножать, и в другой раз, когда взяли типа, торговавшего футболками со значком хиппи - ну, с запрещенным этим значком то, говорили, Пучеглазого это работа. Мол, он стучит, куда надо, про все антисоветское и запрещенное, что на толкучке появляется, а за это ему позволяют любые делишки вертеть. Так что, смотри, съест он тебя. Ладно, повторяю, не твоя забота, съест или не съест, ты расскажи, как он про ножик узнал, и как подбил тебя за это дело взяться. Да так, говорит, трепались мы с ним, что ещё я могу приволочь, он все дедовские ордена и медали просил, но тут я пас, тут бы мне точно головы не сносить, я и вспомнил, что видел когда-то ножик, принадлежавший такому Сент-Экзюпери, имя которого сейчас у всех на слуху. Он, сначала, вроде, спокойно отнесся, а через два дня связывается со мной, через Кривого, и спрашивает: а можно доказать, что этот ножик лично Сент-Экзюпери принадлежал? Как же, говорю, нельзя! На нем сам Сент-Экзюпери свою надпись и оставил, своим почерком. Тогда, говорит, тащи, как можно быстрее! Я и стал придумывать, как потащить.
      - Все понятно, - сказал Юрка. - За эти два дня Пучеглазый покупателя-иностранца нащупал.
      - Да, - кивнул Седой. - Это и козлику понятно.
      - Скорей всего, француза, - сказал я. - Француз, понятное дело, больше всего заплатит за нож своего родного великого писателя. Это все равно, что русскому цилиндр Пушкина предложить или саблю Лермонтова.
      Седой молча кивнул, соглашаясь со мной без слов.
      - А я вот чего не понимаю, - сказал Димка. - Майор упомянул, что, может, Пучеглазому, по большому счету, ничего и не будет - дадут ему по шапке, в другое место стучать зашлют, и все. Не понимаю, как такое может быть! Он ведь на таких делах засыпался, которые для любого другого на "вышку" потянут.
      - Ну, кто его знает... - сказал Седой. - Есть вариант... Не знаю, поймете вы или нет.
      - Поймем! - возмутились мы.
      - Ну, смотрите. Если чего не поймете, не переспрашивайте. В общем, если Пучеглазый сумеет убедить свое начальство, что просто готовил провокацию против подозрительного иностранца, а деньги-франки присваивать не собирался, то ему многое с рук сойдет. Но вряд ли он убедить сумеет. Там ведь тоже не дураки сидят.
      Мы переглянулись: чего тут было не понять?
      - А нож?.. - проговорил Димка. - Можно на него сейчас взглянуть?
      - Утерпеть не можешь? - усмехнулся Седой.
      - Нет... - Димка замялся. - Тут другое. Хочу одну догадку проверить.
      - Догадку? - вырвалось у нас.
      Седой вынул нож и протянул Димке.
      - На, держи.
      И Димка нас всех ошеломил.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      ЕЩЕ ОДНА ТАЙНА НОЖА
      - Смотрите, - Димка вынул нож из футляра и уравновесил его в руке. Помните, я обратил внимание, что у этого ножа центр тяжести чуть сдвинут, а он все равно летит и втыкается? Как такое может быть? Я думал, думал - и понял: центр тяжести может быть смещен только из-за того, что ручка изнутри пустая, поэтому и равновесие нужно другое! Но ведь если ручка изнутри пустая - значит, в ручке должен быть тайник, в котором что-то имеется! Так? Вот я и хочу проверить эту догадку.
      Мы, обалдевшие, молча смотрели, как Димка, взявшись за компас, укрепленный на конце рукоятки, осторожно пытается повернуть этот компас туда и сюда. После нескольких попыток компас подался!..
      - Ну? - выдохнули мы. - Что там?
      Сперва мы были даже разочарованы: внутри оказался совсем маленький полотняный мешочек и прядь золотистых волос. Но через мгновение мы поняли всю потрясающую важность наших находок!
      - Ребята! - возопил Юрка. - Ведь в этом мешочке - песок! Песок Сахары! А эта прядь волос - прядь волос Маленького Принца! Выходит, Сент-Экзюпери действительно встречался с Маленьким Принцем - и сохранил в тайнике доказательства этого!
      Я был сначала потрясен не меньше других, но потом кое-что припомнил и постарался охладить общий пыл.
      - Послушайте! - проговорил я. - Но ведь у Мадлены Людвиговны волосы тоже были золотистыми, вспомните её старые фотографии...
      - Да брось ты! - отмахнулся Димка.
      Но Седой призадумался.
      - В чем-то Ленька, может, и прав... - заметил он. - Хотя... Хотя, я согласен, этот песок может быть только песком Сахары, и связан с каким-то очень значительным событием, с местом, где Сент-Экзюпери чудом спас свою жизнь, или с чем-то подобным. Иначе не имело бы никакого смысла хранить эту горсточку песка. Что касается золотых волос... Да, все мы знаем, что "Маленький принц" - это сказка, но... Но объясните мне... Допустим, Сент-Экзюпери был влюблен в Мадлену Людвиговну, или, вообще, их связывало что-то родное и близкое. Но ведь в таком случае прядь волос дорогого человека забирают с собой, а не оставляют ему самому, да ещё в тайнике! Допустим, это волосы не Маленького Принца. Но, в любом случае, это должны быть, по всей логике, не волосы Мадлены Людвиговны, а какой-то другой женщины.
      - Да чего мучаться! - предложил Юрка. - Давайте аккуратненько этак порасспрашиваем Мадлену Людвиговну! Если она знает о тайнике - она объяснит нам, что это такое, и что все это значит!
      Седой бережно приподнял прядь на ладони. Как раз выглянуло солнце, и в солнечном луче прядь заиграла совсем ослепительным золотом.
      - Давайте уберем все на место, - сказал он. - Не наша тайна, не нам в неё и соваться. Хотя, да, очень хочется верить, что Маленький Принц действительно существовал.
      С этим, мы убрали все содержимое тайника на место, закрыли рукоятку компасом, как и было, и пошли к Мадлене Людвиговне и Шарлоте Евгеньевне.
      Они нас уже ждали, вне себя от волнения. При этом, умудрились накрыть стол к чаю и выпечь сладкий пирог с яблоками и печенье-"хворост" - все из "быстрого теста", как они объяснили.
      - Здравствуйте, - сказал Седой, тщательно вытирая ноги о коврик. - Вы меня не знаете... Меня зовут Андрей. Вот ваш нож.
      - Ах, милые мальчики! - запричитали подруги. - Представляем, что вы пережили! Такая ужасная история! И спасибо вам! Проходите, проходите...
      Потом мы сидели и пили чай, рассказывая старушкам ровно столько, сколько сочли уместным рассказать. То есть, рассказывать мы предоставили Седому, потому что точно знали: он не ляпнет лишнего и подаст всю историю в нужном свете, избегая любых деталей, которые могут слишком напугать или шокировать хозяек квартиры.
      Они все равно ужасно переживали и никак не могли успокоиться. Естественно, они скоро обратили внимание на порванный рукав пиджака Седого.
      - Откуда у вас ЭТО? - спросила Мадлена Людвиговна. - Вы дрались?
      - Да нет, не очень, - смущенно ответил Седой.
      - В любом случае, рукав надо зашить, - заявила Шарлота Евгеньевна. Снимайте пиджак, я залатаю так, что не будет заметно. В любом случае, пиджак вам понадобится новый, но хоть до дому можно будет дойти.
      Седой колебался. Он понимал, что, сними он пиджак, и старушки увидят окровавленную повязку - которую ему совсем не хотелось им демонстрировать.
      - Да с пиджаком, это пока ладно... - сказал он. - Вот я... Мне интересно... И я хотел спросить... То есть, если мои вопросы покажутся вам слишком наглыми, вы не отвечайте на них. Но... Но мне, действительно, безумно интересно, как вы познакомились с Сент-Экзюпери, и почему он подарил вам этот нож, и почему вы храните его фотографию?
      Да, это были вопросы, которые на некоторое время заставили хозяек отвлечься от проблемы пиджака. Они переглянулись, потом покачали головами, потом рассмеялись.
      - Вы хотите знать, были ли мы влюблены друг в друга? - спросила Мадлена Людвиговна. - И да, и нет. То есть, в нынешних понятиях это совсем не было любовью, потому что в этом не было ничего от романа. Мы были... да, мы, наверно, были людьми других правил и другого чувства собственного достоинства, хотя сейчас сложно сказать. Я была ему благодарна за то, что он привез мне кусочек света, кусочек Франции, в которую я так мечтала вернуться и которую мне так и не довелось больше увидеть. А он говорил, что это я подарила ему кусочек света - что я для него живой пример, как можно сохранять и внешнее и внутреннее изящество в немыслимых условиях, в немыслимой стране, нося в своем сердце боль и тоску по далекой родине. Мне до сих пор приятно вспоминать эти слова, хотя я тогда так к этому не относилась. Я просто жила, хотя многое в этой изменившейся стране казалось мне совершенно непонятным, я просто не постигала и не воспринимала окружающую действительность. Возможно, именно это и помогло мне уцелеть... уцелеть такой, какой я хотела быть, несмотря на все трудности, все очереди за хлебом и возникавших время от времени страшных людей, которые кричали мне, что такие, как я - тунеядцы, которых надо сажать и расстреливать. Просто удивительно, сколько было этих людей, которые хотели сажать и расстреливать. Иногда им просто была нужна моя комната, как я понимала. Но почему-то эти люди, в итоге, всегда исчезали, не причиняя мне вреда. А у Сент-Экзюпери была встреча с французскими гувернантками, которые по разным причинам не смогли выбраться из России и остались здесь жить. Он сам организовал эту встречу, его очень интересовали подобные людские судьбы. Потом он написал об этом очерк в газете, которая у меня хранится, очень хороший очерк, настоящий рассказ. Но обо мне там нет ни слова. Он объяснял мне это тем, что пишет о гувернантках более старшего поколения, которым это не повредит, а мне это может повредить - в смысле, упоминание обо мне в западной прессе. Но мы потом несколько раз гуляли с ним отдельно, вдвоем, и говорили, говорили, говорили... Точнее, я, наверно, просто щебетала, ведь я ещё была молода. А он мне говорил такие чудесные вещи. Он говорил мне, что я похожа на розу, которая считает, будто может защититься от всего мира, раз у неё есть четыре шипа, и что благодаря таким розам, выживающим несмотря на морозы и одиночество, и держится наш свет...
      - Так роза из "Маленького принца" - это вы?! - не выдержал Юрка.
      Мадлена Людвиговна опять рассмеялась - немножко грустно, надо сказать.
      - Да, я немножко узнала себя, когда прочла "Маленького принца". Он прислал мне первое издание книги, вышедшее в сорок третьем или сорок четвертом году. Тогда можно было не бояться, что подведешь того, кому посылаешь книгу, ведь французы считались нашими союзниками в борьбе с нацизмом. И все равно, книга нашла меня просто чудом, ведь я была в эвакуации. Ну вот, я её прочла... Да, наверно, роза - это сколько-то я. Ну, может, и не только я. Скажем, почему у его розы "четыре жалких шипа"? Насколько себя помню и понимаю, мои шипы были совсем не жалкими! И, все равно, это было безумно приятно, и тронуло меня до слез. Так что, если можете узнать во мне прежнюю розу - то вот она перед вами!
      - И это было вашей тайной! - воскликнул я.
      - Да, - кивнула она, - можно, наверно, считать это моей тайной.
      - А ведь миллионы читателей во всем мире дорого бы отдали, чтобы узнать, кто был розой! - вставил Димка.
      - Нет, пусть уж лучше они никогда не узнают, - возразила Мадлена Людвиговна. - Мне совсем не надо лишней суеты. Пусть это останется тайной. Такие тайны - самые чудесные на свете. И, главное, они безобидные.
      - Скажите, а вы никогда не думали, что нож может быть не просто ножом? - спросил Седой.
      - Что вы имеете в виду? - удивилась Мадлена Людвиговна. А Шарлота Евгеньевна - больше молчавшая, как всегда - поглядела на него с вопросом. Мы уже поняли, что "речью" Шарлоты Евгеньевны являются её хлопоты по столу и вообще по хозяйству, чтобы все в доме шло как по маслу.
      - Ну... что в нем может быть какой-то иной смысл - тайника, например. Или послания, - Седой старался как можно аккуратней подойти к теме.
      - Ах вы, мальчишки! Всегда такие фантазеры! - Мадлена Людвиговна немножко развеселилась.
      Мы переглянулись. Похоже, ни Мадлена Людвиговна, ни Шарлота Евгеньевна ничего не знали о тайнике. Либо очень искусно скрывали то, что им было известно. Что ж, их право... В смысле, если они знали. Но ведь если они не знают - то такие вещи просто не должны пропасть! Как же быть?
      Ответ мы получили очень неожиданный.
      - Если вы считаете, что в ноже есть тайник, то поищите его, - сказала Мадлена Людвиговна. - Только не сейчас, после моей смерти. Ведь если нож надо передать в музей, то все, что может оказаться вместе с ножом, передавать туда вовсе не обязательно!
      И снова мы увидели содержимое тайника лишь через несколько лет...
      ЭПИЛОГ
      - И как же это было? - жадно спросил мой братец Ванька. - И вообще, что было дальше?
      - Ну... - отец усмехнулся. - Дальше много чего было. Начать с того, что через несколько дней Седой, ухмыляясь, показал нам заметку, обошедшую все центральные газеты. В ней сообщалось, что некий французский журналист... как же его звали? По-моему, Жан-Пьер Мюрже, если не ошибаюсь, но могу и что-то путать... выслан из СССР за действия, несовместимые со статусом журналиста, и объявлен "фигурой нон грато", то есть, ему навеки запрещается въезд в Советский Союз. В статье писали, что этот Мюрже давно поставлял клеветнические материалы в западные издания, в частности, готовил цикл статей о советских "черных рынках", представляя в этом цикле последние уродливые отголоски капитализма как типичное явление для советской действительности. Но терпение Советской власти лопнуло только тогда, когда этот так называемый журналист засыпался на незаконных валютных операциях... В общем, мы более-менее поняли, что произошло. Нашу власть интересовало, конечно, какую "клевету" о "черных рынках" собирается "состряпать" этот "французишка", и КГБ подсунуло ему своего осведомителя, Пучеглазого, который взялся быть основным проводником журналиста по царству "толкучек", как один из главных спекулянтов, знающий все ходы и выходы. Потом он, по случаю, поинтересовался у француза, сколько может стоить нож летчика, принадлежавший такому Сент-Экзюпери. Журналист, человек образованный и, надо полагать, высоко ценящий своего знаменитого соотечественника, прикинул и ответил что-то вроде того, что, если есть твердые доказательства и этот нож действительно был личным ножом Сент-Экзюпери, то... и назвал такую сумму, в твердых франках, что у Пучеглазого крыша поехала. Он ударил с журналистом по рукам... остальное вы знаете. В заметке упоминалось и о советском сообщнике французского журналиста, которого "ждет самый суровый приговор". Так что Пучеглазому не удалось пустить пыль в глаза своим начальникам, хотя, наверняка, он и юлил, и охотно давал любые показания против француза, чтобы его выслали из страны и избавились от него навсегда. Да, думаю, он получил свое, потому что с тех пор ни на одной московской "толкучке" он ни разу не возникал - а ведь толкучки были его "специализацией".
      - А что Мадлена Людвиговна? И нож? - спросил я после паузы.
      - Мадлена Людвиговна умерла через несколько лет. Мы поддерживали с ней очень хорошие отношения, часто ходили гулять с Гизом вместо нее, часто у неё чаевничали. Она ещё немало интересного рассказывала нам о своей жизни, да и Шарлоту Евгеньевну удалось разговорить. Глядя на Мадлену Людвиговну, я часто думал - может, верил в это, потому что маленьким был - что она самая настоящая Роза Маленького Принца, и в старости не утратившая своей красоты. Потом, повзрослев, я стал думать и о другом. Я перечитывал "Маленького принца", и... - отец встал, подошел к книжной полке, достал томик Сент-Экзюпери, открыл нужное место и прочел. - "Но вот что поразительно. Когда я рисовал намордник для барашка, я забыл про ремешок! Маленький принц не сможет надеть его на барашка. И я спрашиваю себя: что-то делается там, на его планете? Вдруг барашек съел розу?" Да, Сент-Экзюпери очень хорошо понимал, как могут съесть людей. Это видно и из тех его очерков про Советский Союз, которые мне удалось прочесть, спустя очень много лет. Потому что он видел не глазами, а сердцем. Это ж подумать: в те годы, когда арестовывали просто за знание французского языка, объявляя французским шпионом и приговаривая к расстрелу или к колоссальным срокам лагерей, гувернантка-француженка уцелела! Словно это Сент-Экзюпери провел вокруг неё магический круг, написал "Маленького принца" - и ни один барашек уже не мог войти в пределы этого магического круга, чтобы сжевать розу! - отец положил книгу и задумался на некоторое время. - А нож... надо сказать, милиция сделала подарок Мадлене Людвиговне. Майор несколько раз навещал её, с удовольствием с ней беседовал, а где-то через год привез ей её заявление. Мол, исчезло из дела, и все, и концов не видать, буркнул он. А чего в музей передавать, все равно, мол сопрут, и ещё неизвестно, в какие руки попадет, так вы уж сами распорядитесь. И она распорядилась - завещала ножик самому майору.
      - А потом? - спросил Ванька.
      - А потом майор отдал ножик Седому. Он как-то старался тянуть парня, интересовался им после произошедшей истории - понравился ему Седой. Кажется, и в офицерское училище Седой не без помощи майора поступил водились там у майора друзья, которые могли похлопотать... В общем-то, сколько-то стал седому заместо погибшего отца. И когда Седому дали короткий отпуск после первых месяцев боев в Афганистане, майор вручил ему этот нож. "Там смерть по пятам ходит, - сказал он. - Так лучше этого ножа тебя ничто не сбережет. Талисман, который любую пулю отведет. А мне, в мирной жизни, он, вроде, и ни к чему." Но майор ошибся.
      - То есть, когда Седой погиб, ножик пропал? - спросил я.
      - Да, - коротко ответил отец.
      - И песок из Сахары, и золотой локон? - Ванька чуть не плакал.
      - Все, разумеется, пропало, - сказал отец. - Вот видите, я вас уже и расстроил. Но... но это, знаете, "печаль моя светла". Во-первых, все эти замечательные люди так и живут во мне. А во-вторых... Потом мы всего раз открывали тайник в рукоятке ножа, и опять все положили на место. Если хотите, нам было совестно лишний раз трогать эти памятки о неведомом нам прошлом. Я согласен с Седым: это вряд ли мог быть локон Мадлены Людвиговны. Но тогда чей? Другой женщины? Какой? Почему? Мне все-таки до сих пор хочется верить, что это был локон Маленького Принца. Что Маленький Принц и в самом деле существовал и путешествовал с перелетными птицами. И тогда, получается, прав был Димка, доказывавший, что Сент-Экзюпери не погиб, а улетел на встречу с Маленьким Принцем. И тогда, получается, Седой тоже не погиб - этот нож унес его подальше от пуль, и всем только показалось, что он умер, а на самом деле он сейчас на одной планете с Маленьким Принцем и Сент-Экзюпери... Выпалывает баобабы, чтобы они не засорили всю планету! рассмеялся отец. - Все, спать. Вы и так засиделись.
      - А что стало потом с Димкой и Юркой? - совсем сонно осведомился Ванька. - И ваш союз "Три Ботфорта" расследовал ещё какие-нибудь детективные дела?
      - Ну, это совсем другая история, - отозвался отец. - Вернее, другие истории. Спать, живо, я сказал!
      И нас погнали спать. А потом...
      В общем, я проснулся ночью, и мне показалось, что до сих пор в гостиной горит свет. Я аккуратно выглянул. Отец все ещё сидел со своей сестрой, с нашей тетей Женей. Тетя Женя весь вечер молчала, слушая отцовский рассказ, и загадочно улыбалась.
      Теперь она спрашивала у отца:
      - Почему ты не сказал им всей правды?
      - Какой правды? - удивился отец.
      - О ноже. Ведь он...
      - Ну да, он близко, рукой достать, - сказал отец. - Но что я им должен был рассказать? Что часть Седого была элитной... одной из тех частей, которые принадлежали не Министерству обороны, а КГБ - той самой организации, которую он так "умыл" в истории с Пучеглазым? И что вокруг него шел долгий торг - моджахеды выходили его, тяжелораненого, и обменяли на десять человек своих? Почему они его не убили - то ли из восхищения его мужеством, то ли понимая, что за этого человека можно получить очень много - это ещё вопрос. Но потом он, да, через доверенного сержанта прислал мне нож - и я понял, что он жив. Почти никто другой этого не знает. Это скрыли даже от его бывших однополчан. А судя по тому, что Седой потом опять исчез на много лет - его забрали для каких-то особых дел. Скорей всего - я сужу по некоторым косвенным намекам и обстоятельствам - в одно из тех подразделений по борьбе с терроризмом, члены которых не имеют права на личную жизнь, считаются как бы несуществующими. Видишь ли, много лет спустя я читал в какой-то газете рассказы беженцев, уцелевших во время погрома в Фергане. Их спасла спецчасть, остановившая погромщиков - спасла и помогла добраться до самолета - и во главе этой спецчасти, принявшей настоящий бой против озверелой толпы фанатиков, был офицер с частично седыми волосами... С седой прядью и с довольно молодым лицом... Не знаю, Седой это был или нет - но мне кажется, что он... Да, похоже, он жив. Но, повторяю, никто из посторонних не знает об этом, кроме тебя... и, естественно, сержанта, который привез мне нож. Пусть полежит в потайном отделении нашего секретера. Это - тайна, которую ещё не стоит им раскрывать. Да, я хочу, чтобы пока это осталось тайной - иначе кто-нибудь проболтается, и вокруг ножа будет новый вихрь дурных страстей... Так что молчи!
      У меня глаза вылезли на лоб. Так вот оно что!
      Бесшумно затворив дверь, я юркнул в постель. И долго не мог уснуть. А проснувшись утром, так и не смог понять, приснился мне этот разговор или я слышал его в реальности.
      С одной стороны, я помню его так живо и ярко, как помнишь только виденное и слышанное наяву. Но, с другой стороны, если это был не сон, то куда вдруг исчезли и наша мама, и муж тети Жени? Ведь они тоже должны были бы сидеть там, вместе с отцом и тетей Женей. (Правда, тетя Женя могла дождаться, чтобы и они ушли спать, чтобы поговорить с отцом наедине, но, все-таки...) И, потом, припоминая, я стал думать о том, что и позы, и голоса были у отца и тети Жени несколько неестественные - как только во сне и бывает. И потом, какой-то странный и сбивчивый получился у отца рассказ о дальнейшей судьбе Седого - такие нарушения в логике рассказа бывают как раз тогда, когда тебе снится, будто кто-то тебе что-то рассказывает - если вы понимаете, что я хочу сказать.
      - Нет, это сон и только сон! - твердо сказал я себе.
      Но потом опять начал сомневаться. Я знал, что в старинном семейном секретере, который стоит в Москве, у тети Жени, действительно есть потайное отделение. Я улучил минутку перед отъездом из Москвы, когда рядом никого не было, и попробовал найти это потайное отделение. Но ничего не нашел. Естественно! На то оно и потайное.
      И до сих пор я не знаю, что думать. Временами мне кажется, что мне все это приснилось, а временами - что я все это видел взаправду. Спросить мне не у кого (я даже Ваньке не решаюсь рассказывать об этом разговоре, будь он хоть сном, хоть явью, а спрашивать отца у меня и подавно язык не повернется), так что остается только ждать. В конце концов ведь все выяснится, так или иначе, разве нет?
      Я просто открываю Сент-Экзюпери, и опять перечитываю:
      "Никогда я не забуду мой первый ночной полет - это было над Аргентиной, ночь настала темная, лишь мерцали, точно звезды, рассеянные по равнине редкие огоньки..."