Он взял ещё один пробный аккорд - и запел:
      А помнишь, друг, команду с нашего двора,
      Послевоенный над веревкой волейбол,
      Пока для секции нам сетку не украл
      Четвертый номер, Коля Зять, известный вор...
      А Богатиков подхватил припев:
      Да, и это - наше поколенье,
      Рудиментом в нынешних мирах,
      Словно полужесткие крепленья
      Или радиолы во дворах...
      Отец пел и пел - эту песню о судьбах всех ребят, составлявших дворовую команду далеких лет. Мы знали, что отец любит Визбора. А по тому, как подпевал Богатиков - и он Визбора любил, и знал хорошо.
      ...И вот встречаются два танка, два ферзя,
      На Эльбе встреча, встреча войск далеких стран:
      Идет походкой воровскою Коля Зять,
      Навстречу, руки в брюки, Левочка Куран.
      И тут, ребята, начинается кино,
      И добавляет в это блюдо остроты
      Белова Танечка, глядящая в окно,
      Внутрирайонный гений чистой красоты...
      Надо сказать, отец очень здорово воспроизводил (и воспроизводит, то есть, разумеется) совершенно особые интонации Визбора: и иронические, и одновременно очень добрые.
      ...Ну что же, каждый выбрал веру и житье,
      Полсотни игр у смерти выиграв подряд,
      И лишь майор десантных войск Н. Н. Зятьев
      Лежит простреленный под городом Герат.
      Да, уходит наше поколенье,
      Рудиментом в нынешних мирах,
      Словно полужесткие крепленья
      Или радиолы во дворах!
      - Ну уж нет! - Богатиков налил клюквенной настойки (отец делает её сам, и взрослые говорят, что роскошный напиток) и поднялся. - Да, нам за сорок, мы многих друзей потеряли за горизонтом лет, но мы не уходим, и мы не рудименты, потому что... Да, потому что был миг, когда мы стояли над Москвой, распахнувшейся перед нами волшебным королевством, и этот миг никуда не делся, он пророс в нас, он всегда будет с нами, а мы всегда будем тринадцатилетними, и всегда будем жителями сказочного города, жизнь в котором бывала не сахар, но который остался сказочным и не сгинул во времени. Этот миг, он вобрал всю нашу жизнь, прошлую и будущую, он так и длится, просто маскируясь под разные другие мгновения. И не прострелен Седой под городом Герат, а проходит где-то рядом с нами, своей пружинистой походочкой, и, как всегда, за внешней сдержанностью прячет свою порывистость и... и какой-то такой заряд мужской страстности во всем, которая словно огнем опаляла всех девчонок вокруг и была для них важнее красоты и стати... вот он проходит, и готов до конца стоять на том, что считает правильным, и делать то, что считает правильным, не отступив ни на пядь. И, раз уж мы друг друга нашли, то и остальные друзья найдутся. Верно?
      - Верно! - отец тоже поднялся, и они выпили.
      - А все-таки, что там за история с этим транзистором, который вам в Париже выбирал Высоцкий... - начал Ванька.
      Он не договорил, потому что Топа глухо заворчал. В этот вечер Топе позволили быть в доме, при всех, а не во дворе.
      - Что такое, Топа? - спросил отец.
      Топа, встряхнувшись, поднялся и залаял. Отец подошел к окну.
      - Не пойму. Есть, что ли, кто-то во дворе?
      Топа тявкнул несколько раз - не яростно, но вполне уверенно: мол, отвечаю за свои слова.
      Отец поглядел на часы.
      - Батюшки, почти полночь! Это сколько же мы сидим? Ведь вскоре после ужина сели, не позже семи...
      - Да, заигрались, - согласилась мама. - А ведь они у нас ещё не совсем здоровы... Немедленно спать!
      - Но игра и правда очень затягивает, - сказал Богатиков. - Здорово они её придумали! И потом, мы ведь не только играли, мы целую повесть поведали.
      Отец продолжал вглядываться.
      - Подошел, вроде, кто-то. Надо пойти проверить. В такое время зря тревожить не станут. Если только Михалыч опять не сорвался в запой и, забыв о времени, не ползает по всем соседям подряд, прося срочно одолжить ему на бутылку самогона.
      - Это не Михалыч, - сказал я. - На Михалыча Топа реагирует с лютой яростью, а сейчас в Топе ярости нет.
      - Нет... - согласился отец. - Выходит, какой-то человек, которого Топа уважает, - отец направился к дверям.
      - Ты, Гришка? - услышали мы его голос. - Что случилось? Почему в такую пору?
      Про Гришку-вора я много рассказывал. Здесь могу только сказать вкратце, что он замечательный мужик, давно не ворует (кличка за ним после прошлых дел и отсидок осталась), и что, кроме всего прочего, столяр он потрясающий.
      Гришка объяснял что-то отцу - тихо и неразборчиво.
      - Хорошо, - сказал отец. - Заходи, передохни... Ну, как знаешь.
      Отец вернулся в комнату минут через пять.
      - Что случилось? - спросила мама. - Гришка обычно по ночам не шастает. Почему его принесло?
      Отец пожал плечами. В руке у него был конверт.
      - Вот. Был у Угличе, заказ у него там имелся на оформление нового коттеджа столяркой и художественной резьбой - резное крыльцо, перила лестниц, наличники, двери и прочее - и, когда зарисовывал для себя резные детали палат бояр Романовых и храма на крови убиенного царевича Димитрия, чтобы потом какие-то идеи в работе использовать, разговорился с одним мужиком. Мужик, вроде бы, из Томска, но Гришка не уверен, а в Угличе был проездом, по делам. Невысокий, ладный, по выправке на офицера похож, а по манере обращения - на бывалого, тертого офицера, в чинах. Сказал, что тоже когда-то знал некоего Леонида Болдина - Гришка не объяснил, почему он сам обо мне упомянул - и просил передать мне вот это. Мол, если тот самый Леонид Болдин - он поймет. Гришка на ночную рыбалку ехал, конверт взял с собой, чтобы утром завезти, но увидел свет у нас в окнах и решил завернуть на секунду... Гм! - отец вскрыл конверт, на котором было выведено всего два слова: "Леониду Болдину", крупным и четким почерком выведены, таким четким и крупным, что он казался немного угловатым и неуклюжим.
      - Что там? - мы с Ванькой потянулись вперед.
      Отец протянул нам фотографию. На ней была запечатлена широкая панорама Москвы - вид чуть ли не с высоты птичьего полета. Панорама как раз той части города, где прошло детство отца, и шпили виднелись: шпиль высотки на "Лермонтовской", шпили вокзалов... Судя по всему, фотография была сделана совсем недавно, и кто-то специально поднимался на какую-то высокую точку (крышу?), чтобы запечатлеть то, что ему хотелось. На обратной стороне была бледно проштампована дата трехдневной давности. То есть, пленку проявили и фотографию отпечатали уже в Угличе, а это означало, что человек, её сделавший, был в Москве проездом, очень недолго.
      Отец и Богатиков обменялись долгим задумчивым взглядом.
      - Это Седой! - шепнул мне взбудораженный Ванька, поддавая мне своим острым локтем в бок. - Точно, он! Выходит, он не погиб тогда, ещё задолго до нашего рождения!
      Я кивнул. Конечно, потом может выясниться, что фотографию передал совсем другой человек, но мне твердо верилось - и хотелось верить - что это привет от Седого.