После минутного замешательства он узнал Эладио, владельца гаражей. Второй, державшийся чуть позади, был ему незнаком. Повинуясь давней привычке гостеприимства, Видаль спросил:
      – Чем могу служить, сеньоры? Проходите, пожалуйста. Проходите.
      Эладио был пожилой человек невысокого роста, с бритым лицом, кривоватым носом и брюзгливой складкой рта. Он сильно шепелявил, отчего казалось, будто у него между зубами застряли сгустки слюны.
      – Спасибо, мы ненадолго, – ответил Эладио. – Нам надо возвратиться к друзьям.
      – Да не стойте же в дверях! Войдите, пожалуйста! – настаивал Видаль.
      Гости все же не вошли, а он не догадался включить свет. В поведении Эладио ему почудилась какая-то скованность, которая его раздражала. Видаль спросил себя, что тут делает второй, незнакомый ему человек, кто он и почему его не представили. Этот второй стоял в полумраке прихожей. «Я его знаю или недавно где-то видел», – сказал себе Видаль. Несомненно, Эладио нервничал. Видаль подумал, что если они пришли с неприятным делом, то должны бы, по крайней мере, сразу объяснить причину; они прервали его сон или воспоминания, а теперь еще и ведут себя как-то непонятно. Он хотел снова пригласить их пройти в комнату, как вдруг увидел, что Эладио робко улыбается. Эта улыбка была для Видаля так неожиданна, что он, опешив, молчал. И такими же неожиданными после этой улыбки прозвучали слова Эладио.
      – Случилась большая неприятность. Не знаю, как вам сказать. – Эладио снова смущенно улыбнулся и повторил: – Право, не знаю, как сказать. Поэтому и пришел с этим парнем, помощником, как говорится, потому что я в этих делах слабак, и одному идти не хотелось. Я в таком смущении, что даже его не представил. Это Пако. Вы его знаете? Пако, слуга в отеле. И думать не хочу, как там бедняга Виласеко управляется сейчас один, без слуги, со своими клиентами. Прямо вижу, как он бегает от одной кровати к другой…
      – Послушайте, объясните, что случилось, пусть это и неприятно.
      – Нестора убили.
      – Что вы сказали?
      – То, что вы слышали. На трибуне. Прямо не верится.
      – Где совершают бдение? – спросил Видаль и вспомнил шутку Джими, когда он недавно задал тот же вопрос.
      – Где бдение будет, я не знаю, но друзья собрались у него дома, у его супруги.
      – А сын?
      – Ах, об этом не спрашивайте. Верно, бегает, улаживает всякие формальности, это же была насильственная смерть. Я хочу вам сказать, дон Исидро, что я очень огорчен. Я знал, что вы были большими друзьями. Я очень любил Нестора. А теперь мы пойдем.
      – Я пойду с вами. Подождете меня? Только накину пончо и пойдем. Кажется, опять похолодало.
      Закрывая дверь на ключ, он услышал смех в прихожей. Там стояли Нелида, Антония и Больоло – они внезапно умолкли. Проходя мимо них, он едва кивнул и подумал, что девушки, и даже Больоло, безусловно, понимают и уважают его горе. Это предполагаемое их уважение пробудило в нем чувство, похожее на гордость. Но вскоре, уже на улице, у него возник тревожный вопрос: что может быть общего у Нелиды с Больоло? И еще он подумал, что друг его мертв, а он уже начинает его забывать. На самом-то деле он упрекнул себя несправедливо – в этот момент смерть Нестора, подобно лихорадке, вызывала в нем некое раздвоение личности, меняла в его глазах облик предметов – желтые стены соседних домов давили на него, как тюремная ограда. Вдали он увидел три-четыре костра в ряд, их красное зарево с мелькающими возле них тенями углубляло перспективу улицы. Это зрелище тоже подействовало на него угнетающе.
      – Нынче-то день Петра и Павла. Дети и взрослые пляшут у костров.
      – Вот уж веселье! – отозвался Видаль. – Они похожи на бесов.

      Друзья, собравшиеся в столовой в доме Нестора вокруг керосиновой печурки, оживленно разговаривали и курили. На печке стояла кастрюля с водой и листьями эвкалипта. Настенные часы были остановлены на двенадцати. Джими вслух читал газету. При появлении новоприбывших все умолкли. Кто-то кивнул, и Рей печально спросил:
      – Ну что тут скажешь?
      Видаль заметил, что Аревало в новом костюме. «И перхоти не видно, – подумал он. – Поговорю об этом с Джими. Прямо загадка». Вспомнив о Несторе, спросил:
      – Как это было?
      – Пока мы еще не знаем подробностей расследования, – торжественно ответил Рей.
      – Этот болтун, его сын, не должен был туда идти, – заявил Джими.
      – О чем вы говорите? – спросил Данте.
      – Вы свидетели, что я сделал все, что мог, чтобы его отговорить, – заявил Рей. – Я назвал его самоубийцей.
      – Бедняга думал, что раз он идет с сыном, то ему ничего не грозит, – заметил Аревало.
      – Я назвал его самоубийцей, – повторил Рей.
      – Бедный парень, – сказал Видаль. – Какой груз на его совести.
      – О ком они говорят? – спросил Данте.
      – Я назвал его самоубийцей, – ответил невпопад Рей.
      В комнату вошел лысый, флегматичный, тучный господин с огромными руками и тихим, мягким голосом. Видалю объяснили, что это родственник Нестора или доньи Рехины. Когда упомянули имя хозяйки, Видаль спросил:
      – Где она?
      – В своих покоях, – торжественно ответил Рей.
      – Могу я пройти к ней поздороваться?
      – Не докучай ей, – раздраженно посоветовал Джими. – Ты же ее, в общем-то, никогда не видел.
      – Что ты читал? – спросил Видаль. Появились двое молодых людей. Один был высокий, тощий, с прыщеватым лицом. Второй – приземистый, с очень круглой головой и выпученными глазами, которые, казалось, смотрели снизу вверх с плохо скрытым любопытством. Парни поздоровались издали, судорожно кивнув, и уселись на другом конце комнаты. «На самом холодном месте, – подумал Видаль. – Нам, старикам, повезло, мы-то рядом с печуркой. Запах эвкалипта в сочетании с керосином полезен при простуде». И опять вспомнил о Несторе.
      – Видишь их? – указал Джими на парней. – Эти два типа мне не нравятся.
      – Что ты читал?
      – В «Ультимаора» статью о «войне со свиньями».
      – Войне со свиньями? – переспросил Видаль.
      – Вот и я спрашиваю, – сказал Аревало. – Почему «со свиньями»?
      – И я не понимаю почему, – подхватил Рей.
      – Да нет, – возразил Аревало. – Я спрашиваю, почему они пишут «со свиньями». У этих щелкоперов нет никакой логики, даже в употреблении слов.
      – Достаточно какому-то газетчику что-то ляпнуть, и вся страна будет твердить о войне со свиньями, – рассудил Рей.
      – Вовсе нет, – возразил Данте. – Другие называют ее «охотой на сов».
      – Сова, по-моему, лучше, – заявил Аревало. – Сова – символ мудрости.
      – Но признайтесь, – сказал Джими, обращаясь к Аревало и Рею, – вы двое предпочли бы, чтобы вас называли свиньями.
      Все засмеялись. В столовую вошла соседка, неся на подносе чашечки кофе. Она укорила их:
      – Ведите себя прилично, сеньоры. Вы забываете, что в доме покойник.
      – Его уже привезли? – спросил Видаль.
      – Пока еще нет, но это все равно, – ответила женщина. – Кофе хорош?
      – Какой ужас, – сказал Данте. – Покойника привезли, а мы как ни в чем не бывало.
      Помешивая сахар, Видаль обратился к Джими:
      – Послушай, что это за разговор о каких-то совах и свиньях?
      – Почем я знаю.
      – Спрашиваете, откуда такое название? Говорят, что старые люди, – пояснил Аревало, – эгоисты, жадины, обжоры, неряхи. Настоящие свиньи.
      – Пожалуй, это справедливо, – согласился Джими.
      – Посмотрим, что ты скажешь, – уколол его Данте, – когда за тебя возьмутся.
      – Я не из этой компании, – возразил Джими. – Я не старик. Все меня уверяют, что я в самом расцвете лет.
      – То же самое говорят мне, – поспешил вставить Рей.
      – Мне уже надоело это слушать, – сказал Данте.
      – Ты нам не чета, – с раздражением возразил Джими.
      – Недаром эскимосы и лапландцы отвозят стариков в тундру, чтобы они там замерзли насмерть, – сказал Аревало. – Защитить стариков можно только сентиментальными доводами: мол, сколько они для нас сделали, у них тоже есть сердце, они тоже страдают и так далее.
      Джими, снова развеселясь, заметил:
      – Очень жаль, что молодые этого не знают, а знаем только мы, несчастные. Я думаю, даже активисты комитетов молодежи не знают…
      – Беда в том, – сказал большерукий господин, – что они не нуждаются в разумных доводах. Им хватает тех, которые у них есть.
      Вошел невысокий, худощавый человечек с острым лицом, напоминающим набалдашник трости.
      – Вы знаете, как это случилось? – спросил он.
      – Могу сказать вам мое мнение, – не унимался Аревало. – В основе этой войны со стариками в пользу молодежи одни лишь сентиментальные доводы.
      – Вам известно, как это случилось? – повторил новоприбывший. – Его, кажется, повалили наземь и затоптали те, кто поднимался и спускался с трибуны.
      – Бедный Нестор, эти скоты затоптали его насмерть, – сказал Видаль.
      С другого конца столовой высокий парень провозгласил:
      – Уже едут!
      – Ну, тогда я пойду заниматься своими делами,
      – заявил Эладио. – Будем мы здесь присутствовать или не будем, бедняге Нестору уже все равно.
      – Вы мне должны, – предупредил друзей Рей.
      – Я заказал венок от имени всех.
      – Венок твой либо из чистого золота, либо тебя надули, – проворчал Данте, расплачиваясь.
      – Не говорил ли я тебе, Исидро, – подмигивая одним глазом, пошутил Джими, – что венки нынче дороги?

      После стольких лет дружбы он впервые вошел в комнату Нестора. Рассеянно глядя на портреты незнакомых людей, подумал: «Хотя мы о нашей личной жизни не говорили, это не мешало нам быть друзьями». Эта мысль побудила его сформулировать сентенцию: «Нынче все тебе приятели, а друзей нет».
      – Боже, как его изуродовали, бедняжку! – ахнула одна из женщин.
      Весть о гибели Нестора меньше взволновала Видаля, чем это уменьшительное «бедняжка». «Я плачу, как ребенок, – подумал он. – Или как лицемер. Какой позор».
      Он закрыл глаза. Он не хотел, чтобы последним воспоминанием о друге было лицо мертвеца. Собрался было поздороваться с доньей Рехиной, но она оказалась такой отупевшей от горя и дряхлой, что его протянутая рука опустилась. Он вернулся в столовую.
      – Могу тебе сообщить, – сказал Аревало, – что этот тощий был на трибуне.
      Видаль подошел к прыщавому парню:
      – Вы видели, как его убили?
      – Видеть, собственно, не видел. Но у меня есть своя версия, подтвержденная очевидцем.
      – И это правда, что его затоптали? – спросил Видаль, посмотрев на него с отвращением.
      – С чего бы это стали его топтать? Он же сидел на самом верху трибуны… Знаете, как было дело? Игра долго не начиналась, народ заскучал, а тут кто-то предложил: «Скинем какого-нибудь старика на поле». Вторым стариком, которого скинули, и был сеньор Нестор.
      – А сын защищал его?
      – Если я правильно понял, – сказал большерукий, – кое-кто утверждает, что не защищал. Верно я говорю?
      – Точно, – подтвердил юнец и холодно прибавил: – У кого в семье нет стариков? Это никак не компрометирует. Но ведь есть такие, что своих стариков защищают.
      Видаль почувствовал, что Джими тронул его локоть. Остролицый спросил:
      – Вы уверены, что его не затоптали?
      – Зачем было его топтать, – сказал парень, – если он шлепнулся, как дохлая жаба?
      – Пойдем, Джими, – предложил Видаль. – Пойдем поговорим с Реем. Ну, что ты скажешь об этой молодежи?
      – Мне от нее тошно.
      Видаль приблизил ладони к печурке.
      – Зачем приходит на бдение человек с таким настроением? – спросил он.
      – Ты говоришь об этом юнце? – спросил Рей. – Он и его товарищ, похожий на лупоглазого морского окуня, ошиваются здесь, потому что они – пятая колонна.
      Данте, словно только что проснувшись, услышал их разговор и напророчил:
      – Боюсь, что мою теорию вскоре подкрепят факты. Поймите, мы в мышеловке. По первому сигналу этих типов их сообщники, притаившиеся снаружи, ворвутся в дом.
      – Еще чашечку? – предложила соседка.
      – Где же он сейчас, этот сынок Нестора? – спросил Видаль.
      Женщина ответила:
      – Предатели всегда прячутся. Джими заметил с ехидцей:
      – Тебе не удастся с ним поздороваться.
      – Говорят, что теперь, – заявил Рей, – человеку безопасней находиться вне дома.
      – Ну ясно, ведь дома ты все равно как в мышеловке, – повторил свою теорию Данте.
      Рей пояснил:
      – Чтобы соблюсти приличия, правительство больше не разрешает никаких бесчинств в общественных местах.
      – Вряд ли бедняга Нестор согласен с твоими словами, – пробурчал Джими.
      – Это отдельный случай, – не сдавался Рей. Данте еще раз сравнил дом с мышеловкой. К ним
      подошли господин с огромными руками, остролицый и Аревало. Видаль заметил, что двое парней опять остались одни.
      – Наконец-то правительство вмешалось в это дело. Чувствуется, что позиция властей стала тверже. Я доволен заявлениями министра. В них, знаете, есть какая-то возвышенность, достоинство.
      – Да, достоинства много, – согласился Аревало, – однако они помирают от страха.
      – По правде говоря, я правительству не завидую, – сказал большерукий. – Сами понимаете, ситуация весьма затруднительная. Если не привлекать молодых офицеров и призывников, мы скатимся к анархии. Отдельные случаи, происходящие время от времени, – это цена, которую приходится платить.
      – Что с ними, с этими господами? – спросил Аревало. – Все толкуют об отдельных случаях.
      Джими объяснил:
      – Вчера вечером они слушали сообщение министерства. В нем говорилось, что ситуация полностью контролируется, если не считать отдельных случаев.
      – Чего вам еще? Я замечаю теперь, что тон у них более достойный, и это ободряет, – настаивал большерукий.
      Из цветочного магазина принесли венок.
      – Что написано на ленте? – спросил Данте.
      – «От мальчиков», – ответил Рей. – По-моему, этими двумя словами все сказано.
      – А не подумают ли, что это венок от молодых людей? – спросил Джими.
      – Было бы недурно, – отозвался Рей. – А что, по-твоему, мы не мальчики?
      – Некоторые старики, – стал объяснять остролицый, – ни капельки не остерегаются. Прямо-таки провоцируют.
      – Те, кто провоцирует, – это агенты-провокаторы, нанятые за плату «Молодыми турками», – уверенно сказал Данте.
      – Вы так полагаете? – спросил остролицый. – Неужто заплатили старику, который приставал к школьницам в Кабальито?
      Большерукий его поддержал:
      – Надо признать, что в последнее время ширится волна старческой преступности. Мы ежедневно читаем об этом.
      – Лживая выдумка, чтобы будоражить народ, – возмутился Данте.
      – Надо быть в разговоре поосторожней, – прошептал Видалю Джими. – Ты знаешь этого большерукого? Я не знаю ни его, ни того, другого. Скорее всего это два продавшихся старика, и они в сговоре с юнцами. Лучше держаться подальше.
      – Как подумаю, что я мог пойти с Нестором на стадион… – вздохнул Видаль.
      – Ты спасся от гибели, – сказал Джими.
      – Возможно, вдвоем мы бы отбились и в этот час Нестор был бы жив.
      – А возможно, нам пришлось бы совершать бдение у двух покойников.
      – Я и не знал, что тебя так интересует футбол, – сказал Аревало.
      – Не то чтобы интересует, – объяснил Видаль, ощущая свою значительность, – но так как сын Нестора поручил ему меня пригласить…
      – Поручил тебя пригласить? – переспросил Аревало.
      – Ого! – воскликнул Джими.
      – А в чем дело? – спросил Видаль.
      – Да ни в чем, – заверил Джими.
      – Не думаете же вы, что на меня донесли как на старика?
      – Какой вздор! – возмутился Аревало.
      – Я тоже думаю, что нет, – сказал Видаль, – но с нынешней молодежью ни в чем нельзя быть уверенным. Если человека шестидесяти лет называют старцем…
      – Еще хуже те девчонки, – подхватил Джими, эта тема его развеселила, – которые толкуют тебе о своем дружке и говорят: он уже старый, ему целых тридцать лет.
      – Нет, я не шучу. Ответьте мне: по-вашему, я у них на примете?
      – Что это тебе пришло в голову? – удивился Аревало.
      – Знаешь, будь я на твоем месте, я бы ох как остерегался, – посоветовал Джими.
      – Само собой, – согласился Аревало. – Из осторожности.
      Видаль недоверчиво посмотрел на него.
      – Все же лучше, чтобы тебя не схватили неожиданно, – пояснил свою мысль Джими.
      – Фу ты, Господи! – пробормотал Видаль. – Голова болит. Есть у кого-нибудь аспирин?
      – Наверно, в комнате Нестора найдется, – сказал Рей, поднимаясь.
      – Нет, нет, – остановил его Джими. – Его таблетки могут принести несчастье. Вы обратили внимание на юнцов? Они то и дело выглядывают наружу.
      – Как будто нервничают, – сказал Данте.
      – Да нет, просто им скучно, – возразил Аревало.
      «Это я нервничаю», – подумал Видаль. У него болела голова, от запаха керосина с эвкалиптом становилось нехорошо. «Ноги просто ледяные», – сказал он себе. Чтобы уберечь его от несчастья, Джими лишает его аспирина, принадлежавшего покойному. Ну понятно, у Джими голова не болит. Видалю ужасно захотелось уйти отсюда, побыть одному, подышать ночным воздухом, пройти пешком несколько кварталов. «Только чтобы меня не спрашивали, куда я иду. Только чтобы никто меня не сопровождал». Большерукий господин и другой, остролицый (Видалю сказали, что у обоих фамилия Куэнка), опять подошли к их группе. Видаль встал… Друзья посмотрели ему вслед, но ничего не спросили – наверняка сочли достаточным поводом присутствие незнакомых людей.
      На улице стало темно. «Темнее, чем было совсем недавно, – сказал себе Видаль. – Кто-то ради забавы разбил фонари. Или готовят засаду». Глядя с опаской на ряды деревьев, он рассудил, что за ближайшими стволами как будто никто не прячется, а уж за третьим и четвертым мрак совершенно непроницаемый. Если он пойдет дальше, то рискует подвергнуться нападению, которое, хотя и предвиденное, произойдет неожиданно. Он уже хотел вернуться, но отчаяние и какое-то безволие охватили его. Вспомнив Нестора, он простонал: «Пока человек живет, он беспечен, он ни о чем не думает». Но если на все реагировать, если пробудиться от этой беспечности, он станет думать о Несторе, о смерти, об исчезнувших людях и вещах, о себе самом, о старости. «Да, свобода – источник великой печали», – подумал он. Тем временем он шагал по середине мостовой – во всяком случае, так его не застанут врасплох. Вдруг ему показалось, что впереди, совсем близко, чернеет что-то, выделяющееся в ночном мраке как еще более темное пятно. «Танк, – подумал он. – Нет, скорее грузовик». Внезапно очень близко вспыхнули фары. Видаль не отвернулся, даже, кажется, не закрыл глаза – бесстрашно вскинув лицо, он смотрел на свет. Ослепленный этим снопом ярко-белого света, он ощутил странное ликование, словно бы возможность столь светозарной гибели воодушевила его, как победа. Так постоял он несколько секунд, завороженный снопом белого света, не в силах ни думать о чем-то другом, ни вспоминать. Но вот огни отодвинулись куда-то, и в очерченных ими кругах обозначились стволы деревьев и фасады домов. Он видел, как удаляется грузовик, заполненный молчаливыми людьми, сгрудившимися у красных бортов с белыми узорами. Видаль не без гордости отметил: «Наверно, если бы я пустился наутек как заяц, они бы на меня напали. Наверно, они не ожидали, что я буду смело стоять». Ночной прохладный воздух да еще внутреннее удовлетворение так приободрили его, что он даже забыл о головной боли. В мозгу мелькнула как бы военная сводка: «Когда противник был отброшен, я завладел полем боя». Слегка устыдившись, он попытался сформулировать эту мысль более скромно: «Я не струсил. Они убрались. Я остался один». Если он теперь и вернется в дом Нестора, его появление не покажется (никому, даже ему самому) бегством в поисках защиты. И, как бы вдохновленный собственным бесстрашием, он зашагал вперед по темной улице, решив не возвращаться, пока не пройдет три квартала. Но также подумал, что эта демонстрация бессмысленна – ведь в тот момент, когда он вернется, он неизбежно почувствует, что прячется от опасности.

      Заметив, что Джими нет в столовой, Видаль предположил, что он удалился в задние комнаты, и сказал себе, что, как только Джими вернется, последует его примеру. Что и говорить, малость понервничал, да и озяб на улице. Народ в столовой был по-прежнему разделен на две группы: пожилые сгрудились слева у печурки, а молодые держались справа. Видаль подошел к молодежи. Небольшая прогулка бесспорно подняла его дух, и он сразу же заговорил решительно, как бы требуя объяснений.
      – Что меня возмущает в этой войне со свиньями, – и сам же рассердился на себя, что так назвал преследования стариков, – так это обожествление молодости. Они будто рехнулись от счастья, что молоды. Вот глупцы.
      Приземистый паренек с выпученными глазами согласился:
      – Такое положение долго не просуществует. Возможно, от неожиданности, что с ним так быстро
      согласились, у Видаля вырвалась неосторожная фраза.
      – Конечно, против стариков, – сказал он, – есть веские аргументы.
      Опасаясь, что его спросят о них – а Видаль не был уверен, что вспомнит эти аргументы, и не хотел давать оружие в руки врагу, – он попытался вести речь дальше. Но приземистый парень его перебил.
      – Знаю, знаю, – сказал он.
      – Вы-то знаете, но эти буйные юнцы, настоящие преступники, что они знают? Сам Артуро Фаррелл…
      – Демагог, согласен с вами, болтун.
      – Печально то, что в основе этого движения нет ничего. Абсолютно ничего. Отчаяние.
      – О нет, извините. В этом пункте вы ошибаетесь, – сказал парень.
      – Вы так думаете? – спросил Видаль и, возможно ища поддержки, посмотрел в сторону Аревало.
      – Я точно знаю. Там есть ученые. Среди основателей этого движения много врачей, социологов, плановиков. И по строжайшему секрету скажу вам: там есть также люди из церкви.
      «У тебя лицо рыбы», – подумал Видаль, а вслух сказал:
      – И все эти светила не нашли лучших аргументов?
      – Это вы зря. Аргументация слабовата, но прекрасно рассчитана на то, чтобы воспламенять массы. Им нужно действие быстрое и сокрушительное. Но поверьте: истины, движущие центральным комитетом, другие. Уверяю вас, совершенно другие.
      – Не может быть! – усомнился Видаль и снова бросил взгляд в сторону Аревало.
      Тут прыщавый парень прибавил:
      – Ну как же! Потому-то и ликвидировали, как вы помните, губернатора, который не отдал приказ стереть с герба провинции слова «Править – значит заселять». Есть еще какая-то другая похожая фразочка, не менее безответственная, которую я сейчас что-то не припомню.
      – На мой взгляд, – сказал пучеглазый, – прямая вина лежит на врачах. Это они расплодили столько стариков, а продолжительность жизни не увеличивается ни на один день.
      – Я тебя не понимаю, – проговорил прыщавый.
      – Много ты знаешь людей в возрасте ста двадцати лет? Я – ни единого.
      – Это правда. Они ограничились тем, что наводнили мир стариками, практически ни на что не годными.
      Видалю вспомнилась мать Антонии.
      – Старик – это первая жертва роста населения, – заявил приземистый. – Вторая жертва, и, на мой взгляд, более значительная, – это индивидуальность. Сами посудите. Индивидуальность, пожалуй, становится запретной роскошью и для богатых, и для бедных.
      – Да, но, возможно, все это несколько преждевременно? – предположил Видаль. – Нас как бы хотят лечить при полном здравии.
      – Это вы верно сказали, – обрадовался прыщавый. – Профилактическая медицина.