Однако чувство облегчения очень быстро сменилось тревогой. После стольких дней вынужденного поста он ослабел, надо было поесть. Сколько еще будет продолжаться разговор в холле? Он пытался внушить себе, что у бедности все же есть некоторые преимущества. Она, например, позволяла ему вести себя не вполне благопристойно, откалывать номера, свойственные мальчишкам, и мешала ему обрести степенность, столь похожую на старость («Как у Рея, Данте или Нестора», – сказал он себе).
И тут послышались удары, гул голосов, дикие вопли управляющего и других людей. Вспомнив вчерашнее происшествие, Видаль содрогнулся. Видно, управляющий в дурном настроении, надо любыми способами избегать встречи с ним. Когда снова установилась тишина, возвратилось чувство голода, оно оказалось сильнее осторожности и заставило Видаля выйти из квартиры. Невероятное дело – управляющего в холле не было. Никого не было. Видаль вышел на улицу, свернул направо, по направлению к ресторану на углу. Прекрасно там позавтракал, взял все мягкое, чтобы не сместились челюсти, и вслух выразил свое удовольствие:
– Не зря сюда ходят таксисты, народ, который всюду ездит и знает, что к чему.
Выходя из ресторана, Видаль наткнулся на сеньора Больоло по прозвищу Буян. Видаль поздоровался с ним. Невежа отвернулся, будто его не видит. Видаль еще размышлял о поводе для такого оскорбления, как вдруг его внимание привлекло зрелище мрачное и великолепное: перед мастерской обойщика стояла вереница черных автомобилей из похоронной фирмы. Видаль подошел к одному из окон мастерской. Внутри толпился народ.
– Что тут происходит? – спросил он у стоявшего возле дверей человека в трауре.
– Сеньор Губерман скончался, – был ответ.
– Какой ужас! – воскликнул Видаль.
Хотя глаза у него слипались, он решил с отдыхом повременить и вошел в дом, где происходило бдение над покойным. С семьей Губермана его связывали кое-какие воспоминания – а ему нравилось хранить верность воспоминаниям, они тогда как бы обретали значительность преданий. Мысль, что он разделяет с близкими минуты скорби, была ему приятна.
Бедный обойщик с веснушчатой лысой головой и оттопыренными ушами! Грубоватая ирония его речей восхищала Видаля, который часто говорил себе: «Мало того что он кроит обивочную ткань и получает Деньги, он еще шутит. Невероятно!» Рыжей и веснушчатой была также Маделон, дочка Губермана, с угловатым, но приятным лицом. Когда-то Видаль за ней приударял, и не без успеха, но потом отдалился, потому что она оказалась из тех девушек, которым нравится всегда быть в большой компании. Когда он надумал с ней расстаться, он уже был знаком с кучей ее друзей и родственников, и все эти чужие люди относились к нему как к члену семьи. «Чем ты рискуешь?» – повторял он себе, однако призрак женитьбы заставил его насторожиться. Ох эта женская настырность! Когда Видаль мысленно разговаривал с женщинами – и пусть уверяют, будто передача мыслей на расстоянии это научный факт, – он им советовал не слишком нажимать. Правда, даже если они и не нажимали, он все равно уходил. Но тут он ушел слишком быстро, и у него остался ностальгический осадок. Как сказано выше, Маделон когда-то была рыжая, веснушчатая, со смеющимися глазами, чрезвычайно юная и, хотя это кажется невероятным, прехорошенькая. В последние годы Видаль иногда встречал ее – она превратилась в хмурую рослую женщину вульгарного вида с длинным лошадиным лицом, усеянным безобразными родинками и бородавками. И словно память его не могла удержать сразу два различных облика одного человека, нынешний облик Маделон он постоянно забывал и, когда встречал ее, удивлялся. Все хотелось думать, что Маделон такая же, как прежде; стоило чуть замечтаться, и он воображал себе, что та Маделон где-то прячется и если он постарается, то сумеет ее отыскать.
Первой, кого он разглядел, войдя в дом, была Маделон в ее нынешнем облике, рослая, вульгарного вида женщина. Злопамятной она не была и, как только его заметила, рыдая, прильнула к его плечу.
– Я побуду с тобой, – сказал Видаль. – Как это случилось?
Тоном человека, повторяющего все то же объяснение, Маделон ответила:
– Бедный папочка ехал домой на своей машине по Лас-Эрас и, когда подъехал к улице Пуэйрредон…
– Как ты сказала?
Ему показалось, либо Маделон из-за траурной обстановки говорит слишком тихо, либо он стал плохо слышать.
– Подъезжая к улице Пуэйрредон, он увидел красный свет. Он дождался зеленого и хотел было ехать дальше, как тут это случилось.
– Как это было? – опять спросил Видаль.
Женщина снова принялась объяснять, но добрую половину ее слов ему не удавалось расслышать. Он подумал, что нынче люди стали говорить невнятно, почти не раскрывая рта, отвернувшись в сторону. Немного смущенный, он шепнул соседу слева:
– Девушка еле говорит…
– Какая девушка?
Маделон на миг спохватилась и четко выговорила:
– Угито только что ушел.
– Угито? – переспросил озадаченный Видаль.
– Да, Угито, – повторила она. – Угито Больоло.
– Буян? Мы встретились, и он со мной не поздоровался.
– Очень странно. Наверно, не заметил тебя.
– Заметил. А прежде был сама любезность.
– Почему бы он не стал с тобой здороваться?
– Он был любезен, чтобы надо мной подшутить. Подшутили сперва над ним, и он в отместку решил подшутить надо мной.
– Как это над ним подшутили?
– Как надо мной. Из-за вставных челюстей. Ты не заметила?
Он широко улыбнулся. Перед женщинами он обычно форсил, но бывали исключения.
Когда глаза у него уже слипались, вошел в помещение тот самый тип в трауре, который стоял у входа, и в комнате началось движение. Видаль с тревогой понял, что, если Маделон попросит проводить ее на кладбище, пропал его дневной отдых. Мигом он отошел в сторону, как человек, который кого-то ищет, чтобы о чем-то переговорить. Подойдя к порогу, подавил в себе искушение обернуться и, выскользнув на улицу, поспешил домой.
День был такой холодный, что под одеялом и пончо и то было неуютно. Видаль накинул поверх них пальто. Ему подумалось, что, похоже, пришла для него пора внезапных приступов неврастении – вид постели, накрытой коричневым пальто с пятнами и потертыми местами, повергал его в уныние.
В последние годы часок отдыха заметно его освежал. Видаль вспоминал времена, когда он, бывало, вставал в дурном настроении, со смутным недовольством. А теперь после сиесты он чувствовал себя помолодевшим, как после бритья. Зато ночи ждал со страхом: поспишь несколько часов и просыпаешься – дурная привычка, а там уж и бессонница с печальными мыслями.
Проспал он с полчаса. А ставя согреть воду для мате, подумал, что жизнь человека, как она ни коротка, вмещает жизнь двух, а то и трех разных людей; в том, что касается мате, он когда-то был человеком, любившим только горький мате, потом стал человеком вовсе от него отказавшимся, потому что мате ему вредил, а теперь он стал ярым приверженцем сладкого мате. Только принялся он за первый мате, как пришел Джими. Что и говорить, от холода лицо Джими с острым носом и усиками еще больше смахивало на лисью мордочку. О Джими, у которого ум сочетался с почти звериной интуицией, шла слава, что он обычно приходит в гости, когда его друзья садятся за стол. Джими решительно схватил правой рукой булочку грубого помола, а левой прикрыл рогалики. Видалю стало досадно, но лишь на миг – он тут же утешил себя мыслью, что такие покупки, сделанные в некоем порыве ребяческого желания отсрочить момент капитуляции, приводили обычно ко всяким неприятностям для его пищеварения.
Отсосав пенку мате – что всегда было знаком вежливости, а теперь стало предосторожностью, – Видаль, наливая другу напиток, спросил:
– Где совершают бдение?
– Над кем? – спросил Джими, как бы не понимая.
Вид у него был не столько недоумевающий, сколько озабоченный, какой бывает у играющих в труко. Видаль, не теряя терпения, пояснил:
– Над газетчиком.
– Веселенькая тема!
– Но ты подумай, как его убили! Существует же долг солидарности.
– Лучше не привлекать к себе внимания.
– А долг солидарности?
– Это дело второстепенное.
– А что же первостепенное? – спросил Видаль с легким раздражением.
– Что первостепенное? Да у тебя какая-то мания присутствовать на всех бдениях и похоронах! В известном возрасте люди готовы учредить клуб на кладбище.
– Хочешь, я тебе кое-что скажу? Я сбежал от Губерманов, чтобы не быть на похоронах.
– Это ничего не доказывает. Тебе, наверно, захотелось вздремнуть.
Видаль промолчал. Притворяться перед Джими было бессмысленно, и он, хлопнув друга по плечу, сказал:
– Признаться тебе? Нынче утром я проснулся оттого, что мне не терпелось узнать, где совершается бдение.
– Нетерпение – это особь статья, – неумолимо отметил Джими.
– Особь статья?
– Нетерпение и раздражительность – они всегда при нас. Не веришь, подумай об этой войне.
– Какой войне?
Но Джими, будто он еще и оглох, опять начал:
– В известном возрасте…
– От этих слов меня уже тошнит, – предупредил его Видаль.
– Меня тоже. Однако я не отрицаю, что в известном возрасте у нас слабеет самоконтроль.
– Какой еще самоконтроль?
Джими, не слушая его, продолжал:
– Как и все остальное, он тоже изнашивается, слабеет, перестаешь сдерживать себя. Доказательство? Что бы и где бы ни случилось, первыми туда являются старики.
– Нет, это немыслимо! – с удивлением воскликнул Видаль. – Я ведь еще не старик, а и меня туда же.
– В итоге – прескверное сочетание: нетерпение и замедленные реакции. Неудивительно, что нас не любят.
– Кто нас не любит?
– Какие у тебя отношения с сыном? – вместо ответа спросил Джими.
– Прекрасные, – ответил Видаль. – Почему ты спрашиваешь?
– Лучше всех устроился Нестор. Они с сыном – как братья.
Услышав эту фразу, Видаль стал развивать свою любимую теорию. Сформулировав первое правило: 25
«Надо соблюдать дистанцию, она создает атмосферу честной игры» (слова эти в данном случае не получили привычного для него одобрения Джими), он был рад поводу блеснуть способностью рассуждать и излагать мысли, испытанной в различных ситуациях, но вдруг спохватился – и тут же себя успокоил, – что, возможно, он уже высказывал Джими те же соображения теми же словами.
– По закону природы, – заключил он с чувством, – мы, родители, уходим раньше…
– В котором часу возвращается твой сын? – бесцеремонно перебил его Джими.
– Наверно, сейчас придет, – ответил Видаль, не подавая вида, что задет.
– Вот и я уйду раньше, чтобы он меня не увидел, – сказал Джими.
Эта фраза удивила Видаля и огорчила. Ему захотелось возразить, но он сдержался. Он был уверен, что любовь его не ослепляет: его сын – действительно мальчик добрый и благородный.
4
Пройдя через два дворика, Видаль направился в санузел.
Там, в прачечном отделении, Нелида, стирая в одной из раковин, разговаривала с Антонией и с племянником Больоло. Антония была девушка невысокого роста, шатенка с грубоватой кожей и короткими руками; голос ее, низкий и хриплый, напоминал голос только что проснувшегося человека. В их доме она пользовалась большим успехом. Племянник Больоло – высокий, тощий, безбородый парень с круглыми глазами, в сорочке, сквозь которую просвечивала майка, – обнимая ее за талию, воскликнул:
– Ух ты, Кобылка!
«Да, молодежь! – подумал Видаль. – Между ними двумя небось дело на мази».
– О чем вы тут болтаете? – спросил он.
– Уходите, уходите! – смеясь, сказала Антония.
– Вы меня гоните? – спросил Видаль.
– Что вы! Конечно нет, – заверила его Нелида.
– Дону Исидро нечего слушать, о чем мы тут говорим, – настаивала Антония.
Видаль про себя отметил, что у Нелиды зеленоватые глаза.
– Почему же? – запротестовал племянник Больоло. – Сеньор Видаль духом молод.
– И сердцем чист, – прибавила Нелида.
– Надеюсь, что так, – отозвался Видаль и подумал, что ему пришлось пережить переходную эпоху. В годы его молодости женщины не разговаривали так вольно, как теперь.
– Не только духом молод, – сказала Нелида с некоторым пафосом. – Сеньор Видаль в расцвете сил.
– Как жаль, что меня величают «сеньор», – заметил Видаль.
– В каком году вы родились? – спросила Антония.
Видалю вспомнилось посещение их дома двумя девушками, проводившими опрос жильцов для какого-то института психологии или социологии. Он подумал: «Недостает лишь, чтобы и эта вытащила тетрадку и карандаш». И еще: «Как мне приятно в обществе молодых».
– Об этом не принято спрашивать, – ответил он шутливо.
– Я считаю, вы правы, – согласился племянник Больоло. – Не обращайте внимания на Кобылку. Могу вам сообщить: Фабер ей не ответил.
– Ты же не станешь приравнивать сеньора к тому старику! – с неожиданной горячностью возмутилась Нелида. – Спорим, что Фаберу уже пятьдесят стукнуло.
«На мой взгляд, ему что-то между шестьюдесятью и семьюдесятью, – подумал Видаль. – Для этих молодых людей человек пятидесяти лет уже старик».
– Если хочешь знать, – продолжала Нелида вызывающим тоном, – сеньор моложе твоего дяди, так что поосторожней.
Это заявление явно не понравилось племяннику сеньора Больоло: он помрачнел, и на какой-то миг пошловатое выражение его лица сменилось другим, откровенно порочным. Видаль подумал, что такая довольно ребяческая привязанность к такому довольно противному родственнику, как Больоло, достойна уважения. И еще спросил себя, хватит ли у него смелости зайти в уборную на глазах у этих молодых людей. Глупая стыдливость, ведь в конце-то концов… Он тут же ее определил: это стыдливость мальчишки. Мужчина – втайне мальчик, перерядившийся во взрослого. А другие мужчины тоже такие? Вот Леандро Рей – он тоже мальчишка? Без сомнения, Леандро обманывает его, Видаля, как он сам обманывает других.
5
Жизнь робкого человека полна неудобств. Направившись обратно к себе, Видаль осознал, что фигура человека, входящего в уборную, куда менее нелепа, чем фигура человека, ретирующегося из-за того, что у него не хватило смелости туда зайти. Что может быть более стыдного, чем дать заметить, что тебе стыдно? В довершение всего этот эпизод отнюдь не был завершен. Сомнения нет, долго он не вытерпит, придется возвращаться. Единственная надежда на то, что девушки и племянник Больоло вскоре оттуда уйдут. Рука Видаля уже лежала на дверной ручке, как сам Больоло собственной персоной ошарашил его вопросом:
– Как поживаете, дон Исидро?
С этим типом никогда не знаешь, как себя повести. Видаль был настолько растерян, что в ответ ляпнул:
– А вы как поживаете, сеньор Буян?
Была надежда, что этот громила не расслышал прозвища, произнесенного довольно невнятно и неуверенно.
С высоты своего роста Больоло пристально на него посмотрел и с величайшей серьезностью сказал:
– Возьму на себя смелость дать вам совет. Говорю с вами, ей-ей, по-дружески. Галисиец злобствует все больше. Уплатите, Бога ради, за квартиру, прежде чем этот тип учинит какую-нибудь пакость. От людей добра не жди, говорят, что вы роскошествуете в ресторанах, а за кров и за приют не платите. – Он повернулся, чтобы уйти, но еще прибавил: – Не спрашивайте, откуда я знаю, но им известно даже то, сколько вы истратили на зубы.
Войдя в квартиру, дон Исидро увидел, что сын перебирает вещи в платяном шкафу.
– Порядок наводишь? – спросил Видаль.
Все еще стоя спиной, парень издал какое-то междометие, которое Видаль понял как «да». Он рассеянно смотрел, как Исидорито прячет в шкаф старую шляпу, шарф, перочинный нож, ремень для правки бритвы, коробочку из светлого дерева с надписью: «На память о Некочеа», куда он клал на ночь карманные часы.
– Че, это же всё мои вещи! – вдруг спохватился Видаль. – Мне надо их иметь под рукой.
– А они под рукой и есть, – ответил Исидорито, закрывая шкаф.
– Ты с ума спятил? – спросил отец. – Про шляпу и шарф я не говорю. Но узнать рано утром, который час, если часы будут там, в шкафу, это, по-твоему, удобно?
– Сегодня вечером у нас здесь соберутся наши ребята из Молодежного объединения.
В тоне, которым были произнесены эти слова, Видалю почудился оттенок досады или нетерпения.
– Вот и прекрасно! – воскликнул он с искренней радостью. – Я очень доволен, что ты позвал к себе друзей. Мне, знаешь, кажется, что для тебя куда лучше встречаться с молодыми людьми твоего возраста…
Он вовремя остановился, не желая обидеть сына. Бывало, что, забыв про осторожность, он напоминал сыну про эту докторшу, сделавшую Исидорито таким педантичным и агрессивным. Исидорито сухо ответил:
– По мне, пусть бы не приходили.
– Ты бы посмотрел на моего отца, как он был внимателен к моим друзьям. Потому что средства у нас были более чем скромные – не знаю, поймешь ли ты меня. Он даже заставлял маму, когда испечет Для гостей пироги, надевать самое лучшее платье.
– Вот уж у тебя мания вспоминать свое старичье. – Не забывай, что это твои дедушка и бабушка.
– Знаю, знаю, мы из простого рода. Ты мне об этом постоянно напоминаешь.
Видаль посмотрел на него с ласковым любопытством. Да, у самых родных, самых близких людей бывают мысли, о которых мы не подозреваем… Это обстоятельство, определяемое им как «мы не прозрачные», казалось ему когда-то защитой, гарантией для каждого человека его внутренней свободы, – теперь же оно огорчало его как признак одиночества. Чтобы пробиться к сыну и вытащить его из этого одиночества, Видаль сказал:
– Что до меня, я очень рад, что они придут. Как раз недавно я думал, что мне всегда приятно общество молодых.
– Не понимаю, почему тебе оно так приятно.
– А тебе с ними разве неприятно?
– Почему мне может быть неприятно? Я же – не ты.
– Ага, дело в разнице поколений. Мы друг друга не понимаем? Это докторша тебе объяснила?
– Может, и она, только знаешь, лучше, чтобы ребята тебя здесь не застали. К сожалению, придет один такой, ну просто бешеный. Народ его ужасно любит, он развозит овощи. Колоритный тип, народный герой. Про него даже сочинили стишок:
Выезжай из-за угла,
Удалой водитель…
– И что, мне придется бродить по улицам, пока ты будешь принимать друзей?
– Что ты выдумал! По улицам! Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.
– Нет, я все же не могу поверить тому, что слышу. Ты хочешь, чтобы я спрятался под кроватью?
– Еще что выдумаешь! У меня замечательная идея, – сын взял его за руку и вывел из квартиры. – Не будем терять времени. Они могут явиться в любую минуту.
– Не толкай меня. Куда мы идем?
Исидорито подмигнул отцу и, приложив палец к губам, прошептал:
– На чердак.
Видаль мог истолковать эти слова как объяснение или же как приказ. В первом дворике они встретили Фабера, направлявшегося в санузел. Появилась и Нели-да с узлом белья. Подталкиваемый сыном, Видаль торопливо поднялся по узкой лестнице, надеясь, что девушка его не увидела. На чердаке пришлось продвигаться на четвереньках, так как крыша была очень низкая.
– Тут тебе будет замечательно, – уверил его Исидорито. – Ляжешь на какой-нибудь ящик и сможешь поспать. Свет погаси и не спускайся, пока я не дам сигнал.
Прежде чем Видаль успел слово вымолвить, Исидорито кубарем скатился по лестнице. Местечко незавидное, подумал Видаль. Дон Сольдано, оптовый торговец птицей и яйцами, пользовался чердаком как складом и загромоздил его грязными, вонючими ящиками. Когда погас свет, темнота стала нестерпимо гнетущей. Исидорито так спешил, что Видаль даже не догадался захватить пончо или пальто, чему отчасти был рад – вещи уж точно пришлось бы потом нести в химчистку; он дрожал от холода, не говоря о том, что доски, на которые он лег, были достаточно тверды. Да еще забежал хотя бы в уборную, прежде чем сюда подняться… Он всегда теряет голову, когда сын начинает нервничать.
Вот так же сбивала его с толку двадцать лет тому назад Виолета, мать Исидорито, женщина пылкая, одержимая самыми необузданными идеями без всяких оснований. Видя ее убежденность, Видаль всегда чувствовал, что любое сомнение будет оскорбительно, и подчинялся ее господству. Какие образы возникали прежде всего в его памяти, когда он думал о времени, прожитом с Виолетой? Прежде всего монументальные розовые округлости, и цвет волос – красновато-рыжий, и запах, отдававший какой-то звериной едкостью. Потом несколько моментов периода, который ему теперь казался совсем коротким: День, когда она в «Пале Бланк» объявила ему, что ждет ребенка и что они должны пожениться. День, когда родился ребенок. День, когда он наконец узнал, что она ему изменяет. Давали фильм с Луизой Брукс, он зашел в тот же самый «Пале Бланк» и внезапно почувствовал до боли знакомый аромат духов, и в темноте зала, из переднего ряда, до него донесся несомненно ее голос. «Не беспокойся, – говорила Виолета. – Он без меня в кино никогда не ходит». 31
День, когда он обнаружил на подушке записку Виолеты: она доверяла ему сына – «Ты хороший отец» и т. д., – а сама отправилась куда-то на север с неким парагвайцем. Вот и досталась ему участь – он еще спрашивал себя, может, причина в каком-то его изъяне, – воспетая во многих танго, но, как он убеждался, глядя вокруг, не совсем обычная. Когда Виолета его оставила, друзья только и рассуждали, что о ярме супружества и о том, как им хочется его сбросить, словно они жен своих несли на закорках. Неверность Виолеты его огорчила, но особой боли и отчаяния, которых ожидали окружающие, он не испытывал, а тот факт, что он сам растил сына, снискал ему у соседок необычайное уважение, хотя иные среди них давали ему понять, что они не могут уважать мужчину, занимающегося не своим делом. В ту пору он задумал переехать в отдельную квартиру – ему как раз досталась в наследство от одного родственника некая сумма (ох и огорчилась бы бедняжка Виолета, кабы об этом узнала!); но так как здешние соседки, пока он бывал на работе, присматривали за Исидорито, он от этого намерения отказался. Деньги постепенно разошлись на повседневные нужды, и Видаль перестал думать о смене жилья. Потом он вспомнил вечер, когда, придя домой, услышал в соседней комнате, среди женского гомона, восхищенный возглас одной из них: «Смотрите, какая у него штучка!» От этого воспоминания у него возобновилось желание сходить в уборную. Он прямо пришел в отчаяние, но спуститься не смел – ведь сын наказал этого не делать. Нет, такая слепая покорность сыну достойна жалкого старика; потом, подумав, он решил, что так мог бы рассуждать только дурно воспитанный человек; уж наверно, не зря ему запретили спускаться. Но одно было бесспорно: больше он не вытерпит. Кое-как пробрался он по вонючему чердаку за последний ряд ящиков и, став на колени, в весьма неловкой позе, обильно, неудержимо помочился. К концу он заметил свет в щелях между досками пола – о ужас, там, внизу, вероятно, находилась комната сеньора Больоло. От одной мысли о потасовке в этом месте, загаженном куриным пометом, его кинуло в дрожь. С величайшей осторожностью он спрятался за ящиками в противоположном конце чердака. Вскоре ему стала сниться история одного господина, который почти все годы тирании Росаса провел укрываясь на чердаке, пока его не выдал старший из его детей, которыми он по ночам успевал наградить жену, и тогда масорка отрубила ему голову. Потом, в другом эпизоде этого же сна, он, красуясь перед женщинами, скакал верхом на лошади через высокие препятствия и, сочетая личную скромность с патриотической гордостью, объяснял: «На коне я, как всякий аргентинец, держусь неплохо». Но так как раньше он никогда верхом не ездил, его охватило сомнение в своих способностях, и в конце концов он упал и больно ушибся. Над его лицом, благоухая лавандой, склонилась Нелида и спросила: «Что они тебе сделали?» Нет, в действительности Нелида повторяла другое:
– Они уже ушли.
– Который час? – спросил он. – Я тут немного вздремнул.
– Два часа. Они уже ушли. Исидорито не пришел за вами, потому что должен был их проводить. Он скоро вернется. Теперь вы можете сойти вниз, дон Исидро.
Когда он попробовал встать, все тело у него заломило, да еще в пояснице стрельнуло. С тревогой он спросил себя: «Неужто опять люмбаго?» Ему было неловко, что девушка видит, с каким трудом он поднимается, подобные вещи он мысленно называл «старческие немощи».
– Я, наверно, похож на старика инвалида, – смущенно сказал он.
– Просто вы лежали в неудобном положении, – объяснила Нелида.
– Да, скорее всего, – неуверенно согласился он.
– Позвольте вам помочь.
– Еще чего! Я сам могу…
– Позвольте.
Да, без ее помощи он отсюда бы не выбрался. Нелида поддерживала его как сестра милосердия и довела до квартиры. Видаль покорно дал себя вести.
– А теперь позвольте помочь вам лечь, – попросила Нелида.
– Нет, нет. До этого я еще не дошел, – улыбаясь, возразил он. – Я и сам могу лечь.
– Ладно. Я подожду. Не уйду, пока вы не ляжете.
Она повернулась к нему спиной, и он, глядя, как она стоит на середине комнаты, подумал, что в ней ярко выражены сила и красота молодости. С некоторым усилием он разделся и лег.
– Готово, – сказал он.
– Чай у вас есть? Сейчас приготовлю вам чашечку чаю.
Хотя люмбаго давало себя знать, Видаль ощутил прежде неведомое блаженное чувство, ведь уже много-много лет – не упомнишь сколько – никто его не баловал. Он подумал, что вот и он приобщается к удовольствиям старости и болезней. Подавая ему чай, Нелида сказала, что немного у него побудет. Она села в изножье кровати, заговорила – вероятно, просто чтобы поддержать разговор – о своей жизни и с некоторой гордостью сообщила:
– У меня есть жених. Хороший парень, я хотела бы, чтобы вы с ним познакомились.
– Да, конечно, – сказал он без особой радости. И подумал, что ему нравятся руки Нелиды.
– Он работает в мастерской по ремонту автомашин, но у него есть музыкальные способности, и он участвует в народном трио «Лос Портеньитос» – по вечерам они играют в ресторанах в центре, главным образом в «Пласа Италия».
– Собираетесь пожениться? – спросил он.
– Да, только вот накопим денег на квартиру и на обстановку. Любит он меня до невозможности. Прямо не надышится.
И Нелида продолжала хвалиться. Послушать ее красочные описания, так ее жизнь представляла собой череду побед на вечеринках с танцами и на всяческих празднествах, где она была бесспорной героиней. Видаль слушал ее с чувством недоверия и нежности.
Отворилась дверь. Исидорито удивленно посмотрел на них:
– Извините, я вам помешал.
– Вашему отцу нездоровилось, – объяснила девушка. – Вот я и побыла с ним, пока вы не вернетесь.
Видалю показалось, что Нелида слегка покраснела.
6
Пятница, 27 июня
На следующее утро он почувствовал себя лучше, но все же не вполне здоровым. Будь у него деньги, подумал Видаль, он пошел бы в аптеку, попросил бы, чтобы ему сделали укол, и все бы прошло (пусть не в тот же день, а после того, как проведут полный курс). Но пока не получил пенсию, все расходы, кроме остро необходимых, исключались. Если бы в аптеке его принял сеньор Гаравента, затруднений не было бы, но если примет сеньора Ракель, неприятностей не оберешься. Все осложнялось тем обстоятельством, что как раз у доньи Ракели была рука легкая, а уколы самого аптекаря отличались болезненностью.
По дороге в санузел Видаль встретил Фабера и Больоло, который, сильно жестикулируя в горячась, что-то многословно рассказывал.
– А вы-то где прятались ночью? – спросил Фа-бер, слегка отстраняя своего собеседника.
– Да я, ээээ… – в сильном смущении пролепетал Видаль. Но объяснения не понадобилось.
– Что до меня, – перебил его Больоло, – то меня не так легко застать врасплох…
Видаль глянул на него с некоторым любопытством: Больоло говорил как-то странно, даже выражение лица было необычным.
Но тут вмешался Фабер, стараясь говорить погромче, чтобы заставить себя слушать.
– Мне удалось спрятаться в уборной, – объяснил он, – но поверьте, ночку я провел не дай Бог! Вдруг стали стучать в дверь. Я уже подумал, мне конец, но они ушли.
– Что до меня, – продолжал гнуть свое Больоло, – то меня не так легко застать врасплох. Как только я увидел, что эти ребята меня обступили – а я, знаете, голову не теряю, – я сразу понял, им лучше не перечить.
– На рассвете, когда уже можно было выйти, – продолжал Фабер, – я с места не мог подняться. От этого сидения обострилось люмбаго, болью свело поясницу. – Точно как у меня, – в порыве братского чувства сказал Видаль.
– Нет, нет, – запротестовал Фабер. – Я, когда вышел из уборной, еще долго не мог разогнуться.
Больоло, хотя и не очень-то блистал красноречием, сумел завладеть вниманием собеседников.
– Ребята засели за карты, так мы и развлекались – беседовали, планировали вылазки, до поздней ночи. Не думайте, что мое положение было таким уж легким. Они собирались идти в центр, и я, хотя виду не подавал, сильно нервничал. Когда стали расходиться, я попытался остаться, но они потребовали, чтобы я шел с ними. Я хотел присоединиться к группе вашего сына, он-то хотя бы знакомый, но двое из них подхватили меня под руки, и так, знаете, дружески беседуя, мы пошли Бог знает как далеко по направлению к станции Пасифико. Возле винного склада один из них, звали его Нене, все таким же любезным тоном сказал, что я должен забыть все, что слышал в этот вечер. Второй похвалил мою вставную челюсть и под предлогом, будто хочет ее рассмотреть поближе, выдернул ее у меня изо рта. Вы не поверите: когда я попросил ее отдать, самый щуплый из них сказал, что если, мол, я хочу возвратиться домой целым и невредимым, то лучше мне не терять времени.
