ОТЕЦ БОРИС

В июле Березовский понял, что пора уходить.

Понимание это созрело, как всегда, с некоторым опережением – примерно на два хода вперёд. С одной стороны, он был олигарх и в качестве такового должен был подвергнуться осторожному и тактичному равноудалению, а с другой – Путин был ему слишком обязан и равноудалять его впрямую не мог по причине благородства своей души. С третьей же стороны, как человек пылкий и нетерпеливый, президент должен был явно тяготиться этой ситуацией и в конце концов взорваться: всех равноудалить, а Березовскому оторвать голову. Благодарные правители России всегда поступают так с теми, кому они слишком благодарны: простого изгнания в подобных случаях оказывается мало, и дело кончается почетным обезглавливанием на главной площади, с оркестром.

Березовский как тактичный человек должен был уйти сам. Как ни странно, это отчасти совпадало с его собственными намерениями. Ему всё надоело. Пятнадцать лет он, как последний цепной поц, охранял эту власть и ничего с этого не имел, кроме неприятностей со следователем Волковым. Все эти пятнадцать лет он на досуге с приятностью мечтал о том, как уйдёт – и тогда его истинную роль немедленно оценят все. Он с печальным злорадством рисовал себе картину ухода: вот он, с котомкой, набитой сменой белья и скромными деньгами на первое время, босой, в простой власянице, выходит из Кремля. Следом на коленях ползут Татьяна, Елена, Наина, а потом, чего там мелочиться, и сам Борис: вернитесь, Борис Абрамович! За ними с хоругвями, с хлебом-солью прёт красно-коричневая оппозиция: останьтесь, кормилец! Кем станем мы пугать детей! Вот и Лужков с Примаковым, обнявшись, как струи Арагвы и Куры: Борис Абрамович, нельзя же так! вы же деловой человек! надо же играть по правилам – вы дьявол, мы ангелы… кому нужны такие ангелы, если уйдете вы?! Нет, нет, гордо отвечает Березовский, не оборачиваясь. Я сыт вами по горло. Ничего нового нет под луною, и ветер возвращается на круги своя… пойду по миру и стану еще добродетельнее… буду слушать голос Руси пьяной, отдыхать под крышей кабака… Пускай я умру под забором, как пёс… и что-то ещё из читанного в детстве. Но дойти до кабака Березовский никогда не успевал, ибо немедленно представлял себе ликующую рожу Гусинского, – а смирение его никогда не достигало таких высот, чтобы простить и эту злорадную личность. Он оставлял сладостные мечтания и, тяжело вздыхая, ехал в Кремль спасать Россию.

Теперь, однако, пришло время красиво уйти, ибо через каких-то два месяца в случае промедления предстояло уйти некрасиво. Березовский собрал свой штаб и принялся оптимизировать выбор.

– Кто знает эффектные варианты ухода? – спросил он прямо и грубо. Политтехнологи потупились.

– Сенека, – вспомнил Невзоров, знаток истории и любитель крови. – Сначала он воспитал Нерона, лично взрастил его…

– Деньги вкладывал? – заинтересовался Березовский.

– Нет, там хватало… Сначала взрастил, а потом почувствовал, что Нерон им тяготится. Сначала он удалился в изгнание вместе с молодой женой…

– С молодой женой – это похоже, – вздохнул Березовский.

– А потом вскрыл вены себе и ей.

– Нет, – олигарх решительно замотал головой. – Ей – это ещё куда ни шло, но себе… Это не комбинация. Ещё примеры.

– Вариантом благородного изгнания уже воспользовался Гусинский, – подал голос Шеремет. – Солженицына выслали, и этого выслали. То есть он как бы сам уехал, но ясно же, что власть только рада… Теперь он выстроит в Марбелье своего рода Вермонт и будет оттуда учить.

– Киселева пусть учит, – огрызнулся Березовский. – Не канает. Дальше.

– Байрон, – вспомнил о самом красивом мужчине Англии самый красивый мужчина ОРТ, Сергей Доренко. – Отчаявшись пробудить совесть в родной Британии, он отбыл в Грецию, где поднял восстание.

– В Грецию – это сомнительно, – задумчиво сказал Березовский, вспомнив Козленка. – Греция выдаёт. Кобенится, но выдаёт.

– Но почему обязательно Греция? Мало ли прекрасных мест – Боливия, Камбоджа… Монголия… Да что мы, в Северной Корее восстание не поднимем в случае чего?

– Нет, нет. За границу – это похоже на бегство. – Березовский сцепил пальцы. – Можно бы, конечно, в Израиль… (Он прикинул комбинацию: Барака мы уберём, вместо Барака ставим Арафата… банкротим страну… присоединяемся к Ираку, меняем Хуссейна… банкротим Ирак… присоединяемся к Кубе, меняем Фиделя… присоединяемся к Штатам, прослушиваем Гора, банкротим Гора… берём власть… а дальше? Скучно). Нет, не хочу в Израиль. Продумывайте внутренние варианты.

– Вообще-то, – вспомнил Шеремет, в детстве любивший читать, – я помню какую-то старую пьесу. Там один человек решил начать честную, трудовую жизнь…

– А до этого что я делал?! – воскликнул Березовский чуть не со слезами. – До этого я какую вёл?!

– Да погодите, Борис Абрамович, не в том дело! И он как будто покончил с собой, свёрток с одеждой оставил на берегу, а сам переоделся в рубище и пошёл к цыганам. И вёл с ними честную трудовую жизнь. А все его считали погибшим и горько оплакивали…

– Это ничего, – усмехнулся Березовский. – А кто автор-то?

– Толстой, – услужливо подсказал эрудированный Павловский. – Лев Николаевич.

– Толстой, – в задумчивости повторил Березовский. – Лев Николаевич… Да, это канает. Это то, что надо. Володя!

На его зов явился пиарщик Руга.

– Съезди, милый, в Ясную Поляну, договорись о цене. Если не захотят продавать легально – дадим денег якобы на ремонт и возьмем так. Или ещё проще, по стандартной схеме: директором поставишь нашего человека, он обанкротит музей, мы его возьмем по минимальной стоимости. Глеб Олегович, прошу вас подготовить сводку публикаций по уходу Толстого. Саша, ты поедешь следом и будешь снимать скрытой камерой. Камеру возьмёшь на ОРТ. Сережа, ты поедешь со мной. Предупредите Лизу – она поедет тоже, для полноты сходства.

– Незадолго до ухода, – вставил эрудированный Доренко, – Толстого отлучили от церкви. Это был грамотный пиар – вся Россия его поздравляла…

– С Алексием я бы договорился, – нахмурился Березовский. – Но я таки не православный… Хорошо, я поговорю с Бен Лазаром, а если он заупрямится – выйду через черкесов на муфтия… Приступайте. Через неделю все должно быть готово.

"В России два царя, – писал восторженный современник. – Николай и Толстой. Кто из них могущественнее? Николай не может поколебать трон Толстого, тогда как Толстой с легкостью колеблет трон Николая"…

"В России два президента, – писали менее восторженные современники. – Путин и Березовский. Кто из них сильнее? Путин не может поколебать трон Березовского, тогда как Березовский…" Публикация была организована грамотно, за две недели до предполагавшегося ухода.

Свою прощальную речь в Думе Березовский готовил со всем своим штабом, насыщая её возможно большим числом сильных выражений из классики. Поднявшись на трибуну, он заговорил почти без бумажки:

– Гул затих, я вышел на подмостки. Вам, господа, нужны великие потрясения, – нам нужна великая Россия! Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ! Прощай, свободная стихия! – Он поклонился Думе. – До свиданья, друг мой, до свиданья! С тобой мы в расчёте, и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид. Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай! Пойду искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок. Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, я от Волкова ушёл, от "Медведя" ушёл… Я уеду, уеду, уеду, не держи, ради Бога, меня! Все кончено, меж нами связи нет. Я уйду с толпой цыганок за кибиткой кочевой! Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники с милого севера в сторону южную… Вышиб дно и вышел вон!

С этими словами, сорвав шквал аплодисментов, он вышиб дверь и вышел вон, в залитую дождём июльскую Москву.

Спустя неделю он появился в Ясной Поляне. Босой, с пробивающейся бородкой, в толстовке, заложив за пояс большие пальцы натруженных рук, он вышел к толпе корреспондентов и заявил, что начинает раздачу имущества.

– Я возвращаю государству контрольный пакет ОРТ! – воскликнул Березовский и передал специально приглашённому человеку контрольный целлофановый пакет. Через неделю его отобрали бы силой, но он, как всегда, сыграл на опережение.

Вслед за пакетом ОРТ ушли фирма "Андава", ЛогоВАЗ, приглашение на вручение премии "Триумф" с автографом Зои Богуславской, повестка к следователю Волкову с автографом последнего… В числе прочих уникальных документов Березовский отдал и письмо одного известного градоначальника, датированное сентябрём прошлого года, с обещанием стереть Березовского в порошок, и письмо того же градоначальника, датированное декабрём того же года и начинавшееся словами "Я больше никогда не буду"… Письма взял Исторический музей, а Березовский всё не мог остановиться. Он никогда ещё не раздавал имущества и не знал, что это так приятно – делать подарки. В порыве щедрости он начал раздавать уже и реквизит дома-музея, отдал какому-то крестьянину диван, на котором Толстой родился, и собирался уже всучить кому-то любимый сервиз Софьи Андреевны, – но вмешалось музеевское начальство, и Березовского остановили.

– Нет, по-моему, удалось, – удовлетворенно говорил он Руге на следующий день, собирая грибы в Березовой Засеке. – Да чем я хуже него, в конце концов? Я нахожу даже некоторое сходство… "Война и мир", говоришь ты? Так ведь и война – это я, и Хасавюртский мир – это я… И Хаджи-Мурат, то есть Басаев, – это тоже я… И "Воскресение" 26 марта 2000 года – скажешь, не я?

– "Фальшивый купон", – подсказал Руга. – "Плоды просвещения". "Власть тьмы"…

– Да, да, – кивал Березовский. – И это его обещание лечь на рельсы – ведь тоже моя была формулировка!

Руга благоговейно замолчал.

Глухой сентябрьской ночью, с почти точным совпадением даты, Березовский в сопровождении любимой дочери Лизы, личного врача и Доренко в качестве секретаря выехал на станцию. Лошадей купили в Туле, коляска была толстовская, прилично сохранившаяся.

Почесывая отрастающую бороду, Березовский по недавно выработавшейся привычке записывал что-то в дневник, который прятал за голенище. "В чем моя вера? – думал он. – Что такое искусство?". Подобные мысли никогда ещё не приходили ему в голову, и новизна их была ему тем приятнее, что 99 процентов всего человечества живут, делая не то, что должно быть делаемо ими, а то, что легко и приятно, тогда как главное в нас как раз и есть то, что трудно и неприятно, но оно одно должно составлять основу духовной жизни. Так думал он, пока коляска катила через мокрый, каплющий лес с его духом прели и сырости, и взглядывал на большое, спокойное небо с бегущими по нём тучами – и всё, чем жил он прежде, так представлялось ему ничтожно и смешно в сравнении с этим огромным небом, что он махнул только рукою и, оборотясь к дочери, засмеялся.

– Что, Лиза? – сказал он, переходя вдруг на французский. – Ah! quel beau regne aurait pu etre celui de l'empereur Voldemare! Les habitants sont ruines de fond en comble, les hopitaux regorgent de malades, et la disette est pertout! Tout cela il l'aurait du a non amite.(Ах! Какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Владимира! Жители разорены, больницы переполнены, повсюду голод…И всем этим он был обязан моей дружбе! – фр., "Война и мир", т. 3).

– Quest que c'est, papa? – в недоумении спросила Лиза.

– C'est la vie, – горько отвечал старый граф Березовский, супя густые брови. – Пропала Россия! погубили!

Он сам не знал, что делалось с ним. Никогда ещё прежде не испытывал он ничего подобного. Живя пустою и светскою жизнью, которой одна цель была как можно хитрее и ловче провернуть очередную intrigue и так завертеть эту самую intrigue, чтобы никто не подумал на него; проводя время своей короткой и единственной жизни с людьми, не понимавшими и не желавшими понимать, что есть bien public (общественное благо, – фр.), угождая ничтожным и блистательным людям, он проходил тем самым мимо главного, которое одно призвано было составить истинное содержание его жизни.

– Да, так вот оно! – сказал он, задыхаясь от счастия, и снова поднял глаза к небу с густыми сырыми тучами. – Так вот оно, что я должен делать! Отец, благодарю тебя!

"Батюшки, что это с ним!" – подумал Доренко в ужасе, но тут же почувствовал, как неведомая сила словно выдула из его головы все прежние мысли и вдула новую. Эта новая была так огромна, что он не мог сразу вместить и высказать её и только стал срывать с себя роскошный пиджак и галстук, выкрикивая хрипло и несвязно: "Опростимся! Опростимся!".

– Чистое дело марш! – воскликнула Лиза, вскочив в коляске и подбоченясь. Где, когда всосала в себя из того воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная эмигрантками-француженками, – откуда взяла она этот дух, эти приёмы? Как только она стала, улыбнувшись торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было старого Березовского, что она сделает не то, прошёл, и все любовались ею. Дух и приёмы были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские.

– Как со вечера пороша

Выпадала хороша, – затянул Павловский на козлах.

Расшлёпывая вокруг себя брызги, коляска катилась в ту новую жизнь, которая только одна была нужна и т.д.

В Москве царила паника. Репортёры целым поездом выехали в Ясную, но там ничего не знали. Старый граф уехал ночью, тайно, оставив только письмо Путину. "Так не могло продолжаться долее, – писал граф. – Я благодарю вас всех за долгую пятнадцатилетнюю жизнь со мною и прошу не искать меня".

"ЛогоВАЗ возращен государству, – передавали иностранные корреспонденты в свои агентства. – В Кремле отказываются от комментариев. Абрамович изменившимся лицом бежит Сибнефть".

Но старый граф не знал об этом. Заехав к сестре в Оптину пустынь (откуда взялась сестра – он не помнил, но знал, что заехать нужно), он торопил коляску в сторону Кавказа, где делывал когда-то славные дела. Там, на Кавказе, его примут. Это он помнил.

Лиза по пути откололась от него и вышла замуж за простого мужика, а Доренко остался на Украине.

Восемь месяцев ехал Березовский, на девятый месяц его задержали в губернском городе, в приюте, в котором он ночевал со странниками, и как беспаспортного взяли в часть. На вопросы, где его билет и кто он, он отвечал, что билета у него нет, а что он раб Божий. Его причислили к бродягам и сослали в Сибирь.

В Сибири он поселился на заимке у богатого мужика и теперь живёт там. Он работает у хозяина в огороде, и учит детей, и ходит за больными.

ХОРОШИЙ СЕРЕЖА

Ястребами женскими их называли в той стране за то, что при всей своей формальной ястребиностч – воинственном кривом клюве, блестящем оперении и желтых когтях – они были востребованы главным образом женщинами. Даже на базаре они продавались в придачу к зеркалам – правда, птица была редкая и стоила дорого. Иная красотка, напудрясь или нарумянясь, долго смотрелась в волшебное стекло, после чего кокетливо спрашивала:

– Я ль на свете всех милее, Всех румяней и белее?

Ярко раскрашенная птица, обладавшая вдобавок дивной способностью менять окраску в зависимости от настроения владельца, высовывала голову из-под крыла и бойко отвечала в своей манере:

– Кррасота несррравненная! За это умный попка получал свое печенье и до следующего прихорашиванья беззаботно раскачивался в клетке, звоня в колокольчик или кокетливо поглядывая из-под крыла. Только печенья ему надо было много: не волнистый чай попугайчик!

Использовать ястребов в большой политике первым предложил главный и, вероятно, единственный администратор той страны – человек, чьи хитрость и дальновидность вошли в пословицу. Он обратил внимание на солидность и самоуверенность разноцветных птиц, которые даже очевидную ерунду произносили столь уверенно и бойко, что и самому упорному скептику внушали подобие веры. Надо заметить, что в должности официального рупора главы государства в тех краях всегда использовалась птица (таков был обычай с древнейших времен), но особенности последнего главы были таковы, что ни одна птица долго при нем не задерживалась. Птица-секретарь, призванная на должность первой, оказалась при ближайшем рассмотрении дятлом: с тупой и утомительной принципиальностью разъясняла она главе его истинные обязанности и правила хорошего тона, что в конце концов надоело нетерпеливому властителю. На место дятла пригласили соловья, который разливался при первой возможности и до поры убаюкивал вождя своим сладкозвучием, а на досуге пописывал элегии и оды. Лучшего секретаря нельзя было и желать: недалекая и тщеславная птица могла заморочить своими руладами кого угодно, но на поверку оказалась вульгарным глухарем. Собственное сладкопевство помешало секретарю расслышать, как завистливое окружение клевещет на него главе. Главе внушили, что его соловей – водоплавающий. Искренне желая сделать подчиненному приятное, глава во время пароходного круиза с размаху зашвырнул секретаря в родную якобы стихию, где тот чуть было не утоп и от волнения лишился голоса. Пришлось расстаться и с этим.

Следующим на пресс-секретарской должности около года пробыла загадочная птица, которая во время одного из переворотов, происходивших при главе чуть ли не ежегодно, стремительно перелетела на правильную сторону. Тем не менее и эта птица оказалась не тем, чем казалась: после года ее вполне безликого пресмыкания выяснилось, что это вообще рептилия в чистом виде, рожденная ползать и в силу этой причины летать не могущая. Где ей было поспеть за мыслью главы! На верной же стороне она оказалась лишь потому, что по вечной пресмы-кательской медлительности не успела переползти на противоположную. Глава без сожаления прогнал напетающе-го секретаря и задумался о новом. Тут-то администратора и осенило.

Надо сказать, что лучшего выбора сделать нельзя: обладая солидной внешностью и ястребиным взглядом, ястреб женский никаких хищнических качеств сроду не имел. Он питался печеньем, не выносил не то что мяса, но и вида крови, а главное, был совершенно ручным. При первом представлении главе его нового пресс-секретаря последний произвел на придворных самое благоприятное впечатление.

Серрежа хорроший! – воскликнул пресс-секретарь, расшаркиваясь и рекомендуясь.

Сойдет, – сказал глава. – С ястребом на плече -это стильно. Типа ведун.

С тех пор он предпочитал появляться на людях исключительно с верным секретарем, который отменно вписался в новую роль. Выступая на регулярных ветре чах с журналистами, ястреб женский окидывал их ястребиным взором и бодро сообщал:

– Ррукопожатие кррепкое! Рработает в ррезиденции! Бодрр!

Дамы были от него без ума:

– Душка!

Случались, правда, и курьезы. Главу не предупредили, что его новый помощник обладает чертами хамелеона. Однажды, когда глава выехал на какой-то корабль Северного флота, оперативная птица перекрасилась в патриотические цвета, и вождь, не признав ближайшего помощника, на полном серьезе спросил его самого: «А где ястреб женский?» Но команда немедленно обратила все в шутку – этим навыком птица-пресс-секретарь обзавелась в первую очередь. Когда вождь неожиданно вспоминал свое партийное прошлое и временно перевоплощался в обкомовца, заявляя на весь мир, что мы в случае чего перекусим глотку кому угодно (такие про-говорки случались у него раз в год, обычно в Азии), сметливый ястреб немедленно заявлял:

– Перреводчики перрестарались! Перревожу прравильно: пррезидент прредложил пррисутствующим перрекусить!

Инцидент немедленно разрешался к общему удовольствию.

Перелом в карьере птицы настал внезапно: столичный мэр, втайне мечтавший о верховной власти, но панически боявшийся хоть как-то это обнаружить, стал постепенно набирать себе команду новых имиджмейкеров. Прежде он по большей части (как оно и принято было в тех краях на должности наместника) пользовался услугами муравьедов, известных столь длинными и гиб кими языками, что подставляться под их облиз – одно удовольствие. Вся команда столичного градоначальника по команде «Ноблесс оближь!» демонстрировала чудеса благоговения, и можно смело сказать, что такого отряда лизунов не было и у самого Гарун-аль-Рашида в его лучшие времена. Однако взять власть с одними муравьедами – задача неразрешимая, и градоначальник затаил мечту переманить к себе пресс-секретаря.

Однажды после особенно теплой встречи глава, лаская столичного мэра взглядом, спросил:

– Чего ты хочешь? Исполню любое твое желание, хотя бы ты и пожелал взять в жены дочь мою!

Заметим кстати, что глава втайне надеялся именно на такую просьбу, которая не только польстила бы его отцовскому чувству, но и избавила бы от постоянного соседства злобной девчонки, совершенно замучившей его советами по имиджу и сомнительными дружбами. Но столичный градоначальник, набравшись храбрости, ляпнул:

– Подари ты мне ястреба женского!

Именно в этот момент между градоначальником и главой пролегла та роковая трещина, которая со временем превратилась в бездну, кишащую гадами. Чего только не говорили о причинах вражды – тут и ревность к власти, и зависть к кепочке, и даже темные слухи о несходстве литературных вкусов, – но истинная причина была в том, что градоначальник попросил у главы не то, с чем он охотно расстался бы, а то, что было ему необходимо как воздух. Однако царского слова назад не берут. Глава на прощание сжал птичку в крепкой руке, а потом широким жестом протянул градоначальнику:

– Бери, да потом не жалуйся!

Градоначальник, опасаясь более всего, что вождь передумает, сунул птицу под мышку и рысью побежал к себе на Тверскую. Там он усадил птичку в заранее подготовленное кольцо и приготовился слышать хвалы.

– Серрежа хорроший, – привычно заметил ястребженский.

Ты смотри мне! – прикрикнул градоначальник. -Тут хороший только один, про других говорить не принято!

Юрра хорроший, – послушно сказала птица, славившаяся быстротою реакции.

Именно с этого дня градоначальник начал свой поход на верховную власть. Муравьеды, понятное дело, невзлюбили нового фаворита, но им оставалось только смириться с роскошно оперенным гостем: он, как-никак, был истинным профессионал по части пиара и обладал феноменальным навыком прикрывать чужой срам. Как в прежние времена он исправно уверял журналистов в том, что у главы крепкое рукопожатие и бодррый настррой, так теперь он вещал со всех трибун, куда его сажали:

– Ррейтинг ррастет! Вся Рроссия тррепещет от ррадости! Пользуйтесь прримусом! – и прочую ерунду в том же духе.

Ястреб женский поменял и цвет: теперь он все отчетливее краснел, но не от стыда за столь поспешную смену убеждений, а потому, что его новый хозяин считал этот цвет более соответствующим эпохе. Правда, переменой цвета новые требования к птице не ограничились. От нее потребовалась несвойственная ей прежде агрессия, а заодно пришлось выучить несколько новых слов: коррупция, крровавый крремлевский ррежим, перресмотрр прриватизации… Слушая эти возгласы, в которые птица не вкладывала никакого смысла (просто ее теперь так учили), глава плакал:

– Что же он делает? Ведь я же с руки его кормил! Я ему, помнится, печеньица, а он мне: «Пррезидент всех рроссиян!» – и глава заливался слезами.

Однако устроен он был так, что долго плакать не мог и довольно быстро перешел к решительным действиям. Вскоре столичный градоначальник узнал про себя столько интересного, что от телевизора его стало не оторвать. Что говорить, человек он был небезгрешный, за любую попытку усомниться в его святости лишал дара речи, да и кое-какие темные делишки были в его богатом прошлом. Но чтобы удавить трех невинных младенцев, изнасиловать их мать и сожрать любимую собаку, у него попросту не хватило бы храбрости. Между тем из информационных и авторских программ первого телеканала он узнавал о себе и не такие новости. Тут только ястреб женский, сидевший на плече у своего хозяина во время всех телепросмотров, с ужасом понял, что ястребы бывают не только женские – главе государства удалось отловить мужскую особь, столь же неотразимую внешне, но вдобавок возросшую на кровавой пище. Сжимая в когтях окровавленные кости, в которых только слепец не опознал бы бараньих, ястреб мужской на полном серьезе утверждал, что это суставы ближайшего соратника столичного мэра, а на следующей неделе он покажет и его внутренности. В стане градоначальника воцарилась паника.

К тому же мужской ястреб, которого по странному совпадению тоже звали Сережей, активно использовал тот факт, что ястреб женский служит советником градо начальника. «Посмотрите, сограждане! – клекотал он воскресными вечерами. – Наш мэр советуется с птицей, которую на всех базарах продают как приложение к пудреницам! Мэр спрашивает у ястреба женского, он ли на свете всех милее! Это значит, что наш мэр – переодетая женщина! баба! тетка!» – и щелкал клювом так, что аудитория содрогалась. На экране между тем возникало изображение градоначальника сначала в кринолине, а потом и без. На Тверской царила тихая истерика.

Муравьеды нашептывали мэру: «Это все он, ваш новенький!» Сколько ястреб женский ни кричал «Врранье, сатррапы, инфоррмационное зомбиррование!» – народ ему не верил: теперь, увидев настоящего ястреба, публика уже не обращала внимания на крупную помесь попугая с хамелеоном и в открытую издевалась над недавним любимцем. Когда же в стране подвели итоги выборов и столичный градоначальник в ужасе обнаружил, что не получил и половины ожидаемых голосов, в его мировоззрении наступил роковой перелом. Он выдрал ястребу женскому полхвоста, разогнал пинками вернейших муравьедов, а его любимый примус так вскипел в прямом эфире, что залил кипятком троих нерасторопных журналистов, не успевших увернуться от его гневной струи. Две недели градоначальник зализывал раны, а на третью поплелся в Кремль.

Пришлось выдержать унизительную процедуру получения пропуска, долгое томление в приемной, равнодушие обслуги. Наконец преемник главы, со спокойной совестью отбывшего на пенсию, запустил в свой кабинет лысого гостя.

– С чем пожаловали? – спросил он сухо.

Я бы вот это… птичку вернуть, – затоптался градоначальник. – Видите ли, я осознал свою неправоту. И теперь вот возвращаю вашу вещь, – с этими словамион достал из портфеля полузадохнувшегося, изрядно общипанного муравьедами ястреба женского и вручилего новому главе.

Владимирр Владимиррович хорроший, – хриплопроизнесла птица, доказывая тем самым, что и в таком скорбном виде она не утратила главного инстинкта. Перья ее начали медленно приобретать модный стальной цвет.

Короче, вы все поняли? – жестко спросил новый глава.

О да, о да! – воскликнул градоначальник. – Я крепкий хозяйственник и более ничего! Я считаю совершенно бесперспективной попытку так называемых правых силтого-этого… – здесь он замялся и стушевался.

Идите и впредь не посягайте, – сказал новый глава, холодно глянув на градоначальника и протянув ему небольшую жесткую ладонь. Градоначальник подобострастно пожал ее и тут же ощутил, что такое настоящее крепкое рукопожатие.

Кррепко? – спросила оживившаяся птица, поспешно вспархивая на плечо к новому главе и заглядывая в его нагрудный карман в поисках печенья.

Так что все легенды о том, что птицу-пресс-секретаря специально засылали в мэрию для развала пропагандистской работы, совершенно неосновательны. Ее вернули как символ государственной власти, как скипетр и державу, – да и кроме того, не надо забывать, что на гербе той страны изображался именно ястреб женский. Он, если вы заметили, слева – эта голова смотрит в Европу. В Азию смотрит другая – ястреб мужской.